ФЕДОРОВ Г. П.

МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ

(1870-1910 года)

(Продолжение. См. «Исторический Вестник», т. СХХХШ, стр. 786)

V.

Деятельность К. П. Кауфмана по устроительству Туркестанского края. – Устройство в Ташкенте ярмарки. – Обман полковника Кол-ва, закончившийся крупным скандалом.

В 1874 году Кауфман возвратился в Ташкент, и с этого времени началась его творческая работа по гражданскому устройству края. еще раньше, в период военных действий, он успел сделать много, благодаря своей неутомимой энергии и имеющимся в его распоряжении крупным денежным средствам. Озабочиваясь воспитанием детей служащих лиц, Кауфман дал средства на постройку мужской и женской гимназии, возведенные при нем здания, до сих пор служат украшением города. Ташкента, имевший видь военного поселения, сталь принимать, вид города, насколько этого можно было достигнуть по отдаленности его от европейской России (две тысячи верст) при невозможных путях сообщения. Не было такой отрасли труда и промышленности, которой бы Константин Петрович не покровительствовал и которой не шел бы навстречу. Двери его были широко открыты для каждого; всякого он терпеливо выслушивал, расспрашивал и если видел, что проситель или предприниматель заслуживаете доверия, то [31] щедрой рукой оказывал помощь и поддержку. Конечно, при этом не могло не быть неудач, особенно благодаря безграничной доброте Кауфмана и доверия его к лицам, которые иногда оказывались далеко не столь достойными, какими их считал Константин Петрович. Как на крупный пример, укажу на следующее.

Один из приближенных Кауфмана, генерал Глуховский, к мнениям которого Константин Петрович почему-то, к общему удивлению, относился с большим доверием, убедил его, что для развитая промышленности и торговли следует учредить две ярмарки: осеннею и весеннею, и построить в Ташкенте здание для торговой биржи. Кауфман поверил и сделал соответствующее распоряжение. Была отведена огромная площадь городской земли, и на ней построены тысячи лавок для ярмарочных торговцев. Тут же было выстроено большее здание биржи. Истрачено было на это несколько сот тысяч рублей. Заведовать всем этим делом, возложено было на того же генерала Глуховского. Настало время открытия первой ярмарки, и в города не скрывая, говорили, что полиция сгоняет силой торговцев на ярмарку.

Было ли это такт, не могу сказать, но знаю, что на вторую ярмарку не приехал никто. Биржа, разумеется, стояла пустая. Кауфман, убедясь, что был обмануть, имел гражданское мужество сознаться в этом, и, уничтожить ярмарку, приказал биржевое здание перестроить в театр.

Я нарочно упоминаю об этом неудачном распоряжении Кауфмана, чтобы меня не заподозрили, что я хочу только хвалить и прославлять его. Он был прежде всего человек, с общечеловеческими слабостями, и ошибался так же, Как ошибались самые гениальные люди.

Вспоминаю здесь второй очень прискорбный случай, Как доказательство излишнего доверия Кауфмана к людям недостойным.

Уездным начальником Кураминского (ныне Ташкентского) уезда был полковник К–в, очень энергичный, подвижный и распорядительный человек, державший уезд с разноплеменным населением в большом порядке. Но К–в был игрок и для покрытия своих подчас крупных проигрышей не стеснялся в приискании источников. До Кауфмана начали доходить об этом неблагоприятные для К–ва слухи; он любил К–ва, Как выдающегося по способностям и энергии уездного начальника и доверял ему, но тут начал на него коситься.

К–в, Как умный и проницательный человек, сразу понял, что фонды его падают, и придумал фортель, который должен был вернуть ему прежнее расположение Кауфмана.

К–в хорошо знал, что в программу Кауфмана прежде всего входит возможное по мере сил асимилирование туземного [35] (Опечатка в нумерации страниц) населения и распространение среди народной массы хотя бы самых элементарных основ цивилизации. На каждое проявление у туземцев желания отрешаться от косности или нелепых обычаев Кауфман отзывался с сердечными симпатиями и не жалел, если было нужно денег для поощрения. Как известно, мусульманская женщина стоит на самой низкой ступени человеческой культуры. По понятиям мусульманина, она приравнивается к домашнему скоту; она исполняет все домашние работы, до самых грязных включительно; она работает буквально целый день, не разгибаясь в то время, как муж ее целыми часами сидит в чайной в кругу приятелей и знакомых. Как жене, ей представлено лишь одно право: рожать детей. Муж может во всякую минуту выгнать ее из дома, обявить ей «талак» (развод) и взять себе другую рабу. Само мусульманское законодательство (шариат) старается унизить женщину, предписывая ей никогда не открывать своего лица. Подчиняясь этому деспотичному закону, забитая, загнанная женщина-мусульманка обращена в какой-то безобразный манекен, у которого лицо закрыто грубою, черною, волосяною, непроницаемого для посторонних сеткой.

С занятием Ташкента и с образованием рядом с туземным городом, русского, мусульманству был нанесет первый удар с той стороны, с которой меньше всего можно было его ожидать. Ташкент первых годов, как я сказал раньше, представлял собою нечто вроде военного поселения или лагеря. Огромное большинство русских были офицеры и солдаты, люди молодые, одинокие. Потребность в женщинах чувствовалась огромная, а из России изредка прибывали лишь жены некоторых офицеров или чиновников. А так как всюду спрос вызывает предложение, то в один прекрасный день в конце русского города появился тайный притон туземных гетер, которые в силу своего ремесла должны были снять с лиц волосяные сетки. Успех притона был поразительный, а жизнь первых жриц веселья и любви была так прекрасна по сравнению с прочими мусульманками, что число притонов начало расти быстро, и через год число туземных проституток простиралось до двухсот, и дела всех пансионов процветали. Степенные туземцы с ужасом смотрели, как их жены и дочери выходили из векового рабства и подчинения и, сбросив волосяные сетки, открыто пили водку или пиво с разными Апохиными, Сидоровыми или Акчуткиными, но сделать ничего не могли. Туземная же молодежь, часто соприкасавшаяся с русскими, увлеклась изнанкой цивилизации и потихоньку от старших стала посещать своих соотечественниц в русской слободке, которые, несомненно, представляли для них больше интереса своею развязностью, наглостью и развратом, нежели скотоподобные, забитые жены. [36]

Уничтожить проституцию, особенно при тогдашних условиях жизнь в Ташкенте, было невозможно; Кауфман хорошо это понимал, а потому мог ограничиться лишь установлением за проститутками строгого полицейско-санитарного надзора.

Однажды полковник К–в является к Кауфману и делает ему следующий доклад:

– Почетные жители Кураминского уезда, а также волостные управители и народные судьи, глубоко благодарные вашему высокопревосходительству за те блага, которые они получили с подчинением страны русскому монарху, обратились ко мне с просьбой просить вас почтить их праздник, который они устраивают на Куйлюке (местечко в восьми верстах от Ташкента, на реке Чирчик, местопребывание уездного управления). На этом праздновании будут их жены и дочери, которые, желая почтить вас, снимут свои волосяные сетки и будут танцевать свой народный танец.

Кауфман пришел в восторг, считая это первым шагом женской эмансипации.

На праздник было приглашено много русских и в их числи я. В числе гостей находился один недавно прибывший в Ташкент гусар, полковник Раевский, очень богатый и чрезвычайно милый, и симпатичный человек, но крайне вспыльчивый и несдержанный. Он приезжал в Ташкент не на службу, а предполагал развить там дело виноградарства или шелководства. Место для праздника было великолепно разукрашено в восточном стиле. Когда приехал Кауфман со своей свитой, то его встретило около пятисот человек почетных жителей и представителей туземной администрации в богатых разноцветных халатах и в белых чалмах. По данному знаку заиграла туземная музыка, и из шатра вышло шесть или семь красивых молодых женщин с открытыми лицами, одетых в очень богатые туземные туалеты. Под звуки музыки они начали танцевать. Танец, признаюсь, совсем был не красивый и не грациозный, но довольно сладострастный. Танцевали они около получаса, и затем, сразу оборвав на одном темпе, они низко поклонились Кауфману и замерли в ожидании дальнейших приказаний распорядителя праздника К–ва.

Кауфман, подошел к ним вместе со своей супругой и, узнав, что крайняя женщина дочь народного судьи (казия), поблагодарил в ее лице всех танцовщиц, а дочери казия подарил серебряный кубок с выгравированною на нем надписью: «От туркестанского генерал-губернатора».

После обильной закуски и шампанского гости разъехались, а на другой день утром в дом генерал-губернатора явился полковник Раевский и потребовал экстренной аудиенции. [37] Кауфман вышел в приемную, и Раевский, подавая ему серебряный кубок, спросил:

– Известно ли вашему высокопревосходительству, кому вы подарили этот кубок?

– Конечно, известно: дочери казия Кураминского уезда, – ответил Кауфман.[38]

– Вас дерзко и нагло обманули. Полковник К–в глубоко подсмеялся над вами. Вы оскорблены и как генерал-губернатор, и как семьянин... Этот кубок я сейчас выкупил в публичном доме у проститутки, которая плясала вчера под видом дочери казия. Остальные женщины тоже были взяты из публичных домов.

Можете судить о силе негодования Кауфмана, поставленного в глазах всего населения в такое неловкое положение и только потому, что, будучи сам идеально-праведным человеком, он верил и другим. Но ни у кого из русских не появлялось далее улыбки при известии о неблагородном поступке К–ва, а, напротив, всюду слышался взрыв негодования против человека, который в собственных интересах не постеснялся поставить в крайне неловкое положение всеми уважаемого Константина Петровича.

Общественная жизнь в Ташкенте в начале семидесятых годов. – Публичная библиотека – Хлопководство, шелководство, виноделие. – Иммиграция.

Общественная жизнь Ташкента в первые годы была в самом зародыше. Отсутствие дамского элемента придавало Ташкенту вид какого-то лагеря. Денег у всех было много, а расходовать их было не на что, последствием чего появились крупная азартная игра и безобразные кутежи. В карты выигрывались и проигрывались целые состояния. Я знаю хорошо, что один архитектор, страстный игрок, несколько раз проигрывал свою дачу и вновь выигрывал ее. Но игра велась честно, и за все время я помню только один случай, когда одно лицо было уличено в нечистой игре. Особенно счастливо играл один артиллерист капитан Пл – ий, который, по слухам, увез из Ташкента до сорока тысяч. Кауфман принимал строгие меры к прекращению азарта, но это не привело ни к чему, и игра продолжалась до тех пор, пока не начался прилив в Ташкенте семейств служащих. Многие дамы приехали из Петербурга. Это были очень милые, образованные особы и невольно они повлияли на облагорожение общественной жизни. Азарт стал падать, кутежи начали принимать более приличный характер; образовался кружок любителей драматического искусства, который стал давать спектакли. Несколько лет я состоял суфлером в этом кружке, и могу засвидетельствовать, что среди любителей были настоящие крупные таланты, как, например, Н. Ф. Ульянов – чудесный комик, жена архитектора Леханова – драматическая артистка, госпожа Пироговская, игравшая неподражаемо старух, что оказалось ей не трудным потому, что ей и вне сцены было больше шестидесяти лет. [39]

Любители играли исключительно с благотворительною целью, и им удавалось делать много добрых дел.

По почину Кауфмана, не жалевшего денег, в Ташкенте была образована публичная библиотека. Уже в начале семидесятых, годов она насчитывала несколько тысяч томов, по Константин Петрович не удовольствовался книгохранилищем и принялся за осуществление более широкой задачи.

В Петербурге проживал в то время известный библиограф Межов, которому Кауфман поручил составление Туркестанского сборника. В этот сборник должны были войти все без исключения сочинения, касающаяся Средней Азии, на всех языках. Межов еще более расширил это дело, включая в сборник даже все газетные статьи. Уже в течение первых трех-четырех лет, получилось нечто грандиозное: около трехсот томов, превосходно переплетенных, заняли почетное место в публичной библиотеке. Всякий интересующийся Среднею Азией мог найти в сборнике решительно все, что вышло из-под печатного станка, начиная с серьезнейших ученых статей на всех европейских языках и кончая мелкою газетною заметкой. Для облегчения пользования сборником Кауфман поручил Межову составить указатель. Труд этот потребовал нескольких лет, и Межов, занятый им, не успевал с прежнею энергией продолжать создание сборника. Указатель, наконец, быль готов, но это было почти накануне тяжкой болезни Кауфмана, сведшей его в могилу. О дальнейшей курьезной участи библиотеки я расскажу в свое время.

Внимательно изучая экономическое положение вновь покоренного края, Кауфман с прозорливостью истинно-государственного человека понял, какая огромная будущность предстоит Туркестану при условии развития там культуры хлопка.

Туземцы уже давно занимались разведением хлопчатника, но произраставшие в Средней Азии сорты хлопка были плохого качества, а обработка хлопка стояла на самой низкой степени. Довольно сказать, что хлопок вынимался из своих коробок и очищался от семян руками туземных женщин. Волокно у этого хлопка было толстое и короткое, и, конечно, он не мог конкурировать с американским хлопком, поставляемым в миллионах пудов на наши отечественные мануфактуры.

Прежде, чем приступить к каким бы то ни было мероприятиям по развитию и улучшению местного хлопководства, Кауфман командировал в Америку (в Техас) на два года двух образованных чиновников Бродовского и Самолевского, которые щедро были снабжены денежными средствами. Возвратясь в Ташкент, Бродовский представил обстоятельный отчет о своей поездке и подробные соображения о постановке в Туркестане хлопкового дела. Одобрив эти предположения, Кауфман немедленно дал [40] средства на устройство в Ташкенте хлопковой фермы с опытным полем. На ферме этой были установлены самые современные по тому времени джины для очистки хлопка и пресс для его укупорки. На опытном поле стали производить посевы различных сортов американского и египетского хлопчатника. Туземцы очень заинтересовались этим и толпами приходили смотреть на быструю и аккуратную очистку хлопка в джинах. По приказанию Кауфмана ферма выдавала всём желающим даром семена американского хлопка и принимала для очистки и укупорки туземный хлопок за самую минимальную цену. Результаты получились самые утешительные: туземцы стали выписывать джины и прессы, а главным образом американские семена. Хлопковое дело стало развиваться в поразительных размерах, и в настоящее время Туркестан снабжает наши мануфактуры более чем третью всего необходимого для них хлопчатника. Только в самых глухих уголках Бухары и Хивы продолжает засеваться туземный, т. е. местный хлопок, но и там он, постепенно, скоро будет заменен американским. В крае в настоящее время работают сотни хлопкоочистительных заводов, сотни тысяч десятин земли заняты под посевами хлопчатника, миллионы русских денег вместо Америки направляются ежегодно в Ташкент, и всему этому положил начало Кауфман.

Об участи хлопковой фермы я также сообщу в своем месте.

Одновременно с развитием хлопководства Кауфман не жалел средств к поддержанию и развитию шелководства и виноделия. Производством шелковых изделий туземцы занимались испокон века, но фабрикация шелковых тканей находилась на очень низкой ступени развития главным образом потому, что грена не сортировалась. По распоряжение Кауфмана были устроены гренажные станции, где посредством микроскопических исследований больная грена отделялась от здоровой. В Ташкенте была устроена образцовая школа шелководства, вверенная наблюдению двух высокообразованных специалистов Ошанина и Вилькинса.

Кауфман оказывал широкое покровительство и поощрение всем предпринимателям, которые задумывали улучшить сорта местного винограда. В крае начался ввоз французских и испанских лоз, и если туркестанские вина до сих пор не заняли почетного места на отечественных рынках, то это следует приписать не их качествам, которые вне сомнения, а лишь отсутствию капиталов, не дающему возможности долго выдерживать вина и развить крупный экспорт.

Единственное дело, о котором Кауфман много думал, но не мог осуществить, – это дело русской иммиграции в край. Устроив первый русский поселок недалеко от Ташкента, Кауфман вынужден быль приостановиться с этим делом главным [41] образом в виду крайне запутанного и сложного вопроса землепользования туземного населения и полной неосведомленности администрации о количестве свободных земель, могущих быть отведенными под устройство русских поселений. Собственно говоря, в крае имелось и тогда свободных земель сотни тысяч, если не миллионы, десятин, но это все были степи, не орошенные искусственными каналами, а потому совершенно непригодные для культуры. Орошение же новых земель требовало таких крупных денежных средств, каких в распоряжении Кауфмана не было. Рассчитывать на ассигнование миллионов из Петербурга было так же трудно в то время, как и теперь.

Впрочем, Кауфман все-таки сделал попытку орошения части громадной Голодной степи к югу от Ташкента, начинающейся от самого левого берега реки Сырдарьи. Работы начаты были в грандиозных размерах; я не помню почему, но после двух-трех лет, работы эти были прекращены, и к орошению Голодной степи вновь преступлено лишь в самое последнее время, по и то в таких ничтожных размерах, что степь может быть орошена не раньше, как через десятки лет.

Кошмарное дело об ограблении у офицера казенных денег. – Поимка и казнь грабителей. – Самоубийство ограбленного офицера. – Обнаружение истины и невинности казненных.

Не могу не рассказать про одно ужасное дело, глубоко взволновавшее в свое время весь край и причинившее Кауфману много забот, тяжелых дум и огорчений.

Во вновь присоединенной (года не помню) принадлежавшей раньше Китаю Кульджинской провинции, на востоке от Семиреченской области расположены были два или три батальона, а так как никаких русских правительственных учреждений в этой провинции не было (Кульджа впоследствии возвращена Китаю за несколько миллионов), то ежемесячно батальонные казначеи ездили в областной город Верный за получением из казначейства всевозможных казенных сумм.

Однажды казначей одного батальона капитан Э., получивший в Верном деньги, что-то около 12.000 рублей, уехал в Кульджу, но вскоре поспешно вернулся обратно, страшно убитый и расстроенный, и заявил начальству, что по дороге на него напала шайка грабителей дунган и ограбила у него все деньги. Губернатор немедленно организовал погоню за грабителями. Вскоре задержаны были несколько человек, но при них не было найдено денег и они упорно отрицали свою вину. Было дано знать Кауфману, [42] который командировал в Семиречье одного из своих доверенных лиц Г. для производства следствия и розыска денег.

Следствие затянулось месяца на два, и в результате два дунганина сознались в ограблении, но денег, несмотря на самые тщательные поиски, найти не удалось. Виновные преданы были военно-полевому суду и приговорены к повешению, причем приговор приведен был в исполнение, по тогдашним правилам, публично, при огромном стечении туземного населения.

Прошло, кажется, полтора или два года, однажды Э., произведенный уже в майоры, найден был в своей квартире с простреленным черепом. В руке покойного находился пистолет, а на столе найдена его собственноручная записка, в которой было написано приблизительно следующее:

«в смерти никого не винить, кроме меня. Дальше жить невозможно. Совесть измучила меня. Кровь невинно казненных преследует меня день и ночь. Никто меня не ограбил, а деньги я присвоил себе».

Признание это произвело потрясающее впечатлите. Всех, как ударом молнии, поразила мысль, что двух человек повесили, и повесили несправедливо. Что же, спрашивается, смотрел суд? Но суд был вне всяких подозрений, он руководился запротоколенным сознанием подсудимых, которые на суде упорно молчали. В чем же тут секрет? По каким причинам мог произойти этот непоправимый ужас? Все были в страшном недоумении и негодовании. Общество волновалось, и Кауфман первым пошел на встречу этому общественному негодованию и послал в Верный целую следственную комиссию, которой дал самые обширные полномочия для обнаружения этого загадочного дела.

Комиссия, прежде всего, конечно, остановилась на предсмертной записке Э. и все свое внимание обратила на деятельность следователя. Были произведены самые энергичные розыски и расспросы, и результаты получались поразительные. Оказалось, что Г., желая вести следствие в желательном для него направлении, принялся пытать захваченных губернатором по горячим следам дунган. Свидетели дунгане, которые не осмеливались ничего показывать на суде, вообразив, что Г. очень близкое к Кауфману лицо, теперь, когда они увидели, что Г. сам находится под следствием, откровенно рассказали, каким пыткам подвергал Г. двух подсудимых, чтобы вынудить у них сознание. Самая пылкая фантазия не, может себе представить, с какою адскою изобретательностью придумывал Г, все новые и все более ужасные пытки, чтобы добиться сознания. Октав Мирбо нашел бы здесь новые материалы для своего «Сада истязаний»!.. Пытки сделали свое дело: дунгане сознались и были повешены. [43]

Когда весь материал по этому кошмарному делу был собран, то Кауфман немедленно предал Г. суду, который приговорил его к каторжным работам. Решение суда должно было быть представлено на решение государя, а потому все дело было отправлено в Петербург.

Строгий и справедливый приговор суда сразу удовлетворил общество. Все увидели, что ужасная смерть двух невинных людей отмщена русских правосудием, покаравшим беспощадно злодея.

Но вот возвращается из Петербурга дело и сообщается, что государь Александр II во внимание к заслугам отца барона Г. заменил присужденное сыну судом наказание непродолжительным заключением на гауптвахте или в крепости (хорошо не помню).

VIII.

Кажется, в начале 1875 года приехал в Ташкент генерал Скобелев. Я лично был хорошо знаком с ним и, могу признаться, прямо-таки был в него влюблен. Таких обаятельных людей я редко встречал. Но эта влюбленность не препятствовала видеть в Скобелеве и отрицательные стороны. Для осуществления своих интересов и целей он не останавливался ни перед чем, и я убежден, что он ни минуты не затруднился бы вышвырнуть самого близкого себе человека, если бы видел в нем себе в чем-нибудь помеху. При этом он никогда не был правдивым и искренним человеком. Но зато он был так обаятельно умен, так превосходно образован, так изысканно любезен и гостеприимен, что его нельзя было не любить. Роль его в покорении Кокандского ханства давно всем известна. Здесь, как и впоследствии в Турции и в Закаспийском крае, он был тем орлом, каким его признала военная история. Войска его буквально боготворили, население вновь покоренной области страшно боялось, но уважало. Назначенный первым губернатором занятой территории бывшего Кокандского ханства, названной Ферганскою областью, Скобелев, конечно, ничего не понимавший в гражданских делах, не обращал никакого внимания на управление областью и, проводя все свое время в разъездах, подписывал, не читая, все бумаги, подаваемые ему чиновниками. Конечно, получались часто курьезы, и правитель канцелярии генерал-губернатора, генерал Гомзин, специалист и страшный формалист по части чернильного бугмагописания, сталь часто жаловаться Кауфману, что Скобелев ничего не делает, что он не на месте и что его нужно заменить другим. [44]

До Скобелева, который всегда относился к Гомзину с нескрываемым презрением и игнорировал его, дошли слухи о нашептываниях Гомзина. Хитрый Михаил Дмитриевич придумал фортель для превращения Гомзина из врага в друга. Он приехал в Ташкент, надел полную форму и явился к правителю канцелярии, чего прежде никогда не делал. Гомзин принял его очень сухо и спросил:

– Зачем пожаловали?

– Ваше превосходительство, – ответил Скобелев тихим голосом: – я приехал специально, чтобы обратиться к вам с почтительной просьбой...

– С какою просьбой?

– Ваше превосходительство! я чувствую, что я не на месте. Я... я хочу просить вас: научите меня быть губернатором?..

Гомзин, всегда завидовавший Скобелеву, окруженному уже в то время ореолом славы, и сам никогда ничем, кроме чернил и бумаг, не управлявши, – окончательно растаял и, дружески усадив Скобелева, начал учить его быть губернатором.

Я сидел у генерала графа Ю. А. Борха, у которого Скобелев останавливался во время приездов в Ташкент, когда Михаил Дмитриевич вернулся от Гомзина. С громким хохотом ворвался он в кабинет Борха и закричал:

– Ну, и оболванил же я милейшего Андрей Ивановича! Теперь это мой первый друг, и все мои бумаги, которые я буду продолжать подписывать, не читая, он будет признавать идеальными!

И он в самых шутовских чертах рассказал нам, каким путем ему удалось обойти грозного правителя канцелярии.

Вскоре Скобелев уехал на театр военных действий в европейскую Турцию, и я больше никогда его не видел.

Вспоминается мне один случай, характеризующий эпоху царствования государя Александра II.

В России где-то проживал (чуть ли не в Петербурге) известный богач Демидов, молодой человек, кажется, нигде не кончивший курса образования. Он быль женат и, кажется, позволил себе какой-то легкомысленный поступок по отношению к своей жене. Последняя бросилась с жалобой к императрице Марии Александровне, и вот вдруг дня через 2 – 3 в «Русском Инвалиде» появился приказ, что Демидов назначается прапорщиком в один из туркестанских линейных батальонов. Месяца через два Демидов приехал в Ташкент и явился Кауфману в такой фантастической форм, что Константин Петрович с первой минуты вообразил, что это или берсальер, или аргентинский офицер! Посылать Демидова в батальон, конечно, нечего было и думать, ибо он не имел никакого представления о военной службе и о дисциплине, и Кауфман оставил его при себе. [45] Демидов поселился у графа Борха, и там я его встречал. Это быль премилый, симпатичный и благовоспитанный человек, и его многочисленные рассказы о путешествиях чуть не по всему земному шару доставляли нам много удовольствия. Месяца через три государь простил (?!) его; он немедленно сбросил военную форму, облекся в статское платье и исчез из края навсегда.

Позднее, тоже Как метеор, появился в Ташкенте некий граф Апраксин, служивший раньше поручиком в австрийских гонведах. Почему он должен был сбросить с себя офицерский мундир и поступить в третий стрелковый батальон вольноопределяющимся, я не знаю, но мне было искренно жаль этого молодого человека. Вырванный из аристократических сфер, живший всю жизнь за границей, с трудом объяснявшийся по-русски, он вдруг попал в нашу казарму в качестве рядового в батальон, в котором тогдашний командир Комаров (ныне варшавский комендант) поддерживал железную дисциплину.

Какая была дальнейшая судьба Апраксина, я не помню.

В 1876 году приехал на службу в Ташкент в распоряжение генерал-губернатора камергер Каблуков. Кто рекомендовал его Кауфману, я не знаю, но с первых же служебных поручений он обратил на себя общее внимание. Прекрасно образованный; развитой и очень способный чиновник, он сдал блестяще экзамен на образцового чиновника в Ташкенте. С ним приехала жена, столь же блестящая во всех отношениях дама. У них в доме собиралось самое интеллигентное общество, и гостеприимная хозяйка сумела сделать эти собрания действительно интересными во всех отношениях. В это время в отношениях Кауфмана к генералу Гомзину стала замечаться некоторая холодность, что и было понятно. Для такого энергичного организатора, Как Константин Петрович, нужен был правитель канцелярии развитой, с широкими взглядами и большим умственным кругозором. Гомзин не обладал ни одним из этих качеств. Это был хороший, прямой человек и прекрасный бухгалтер, но больше ничего. Кауфман обладал блестящим стилем; письма и бумаги, которые ему приходилось составлять самому, были во всех отношениях образцовыми. Таких изящных по стилю и превосходных по изложению бумаг Гомзин не мог ему представлять, но главное Гомзин никогда не мог дойти до высоты организаторских планов Кауфмана. Это был только аккуратный чиновник-бухгалтер, и ничего больше. Пока край состоял из двух областей: Семиреченской и Сырдарьинской, пока деятельность начальника края была всецело сосредоточена на военных операциях, и пока он не мог посвящать все свое вниманию устройству и развитию края, – Гомзин был на месте. Но край быстро стал расширяться: присоединены были Зеравшанский округ (1868 г.), Амударьинский отдел [46] (1873 г.) и наконец Ферганская область (1876 – 1876 г.г.), военные действия отошли в область преданий, край стал развиваться, потребовались самые широкие, самые просвещенные реформы, и песенка Гомзина была спета. Он понял, что с одною бухгалтерией далеко не уйдешь, и ушел в отставку.

Место правителя канцелярии Кауфман предложил Каблукову, и первый год после этого следует считать Перикловым веком Кауфмана в Туркестане. Все важнейшие реформы, задуманные Константином Петровичем, были осуществлены Каблуковым, благодаря его блестящим дарованиям. Это был, действительно, образцовый во всех отношениях чиновник, но... к сожалению, он был слишком большой барин, веселый, остроумный, но страшно ленивый и не в силах был всецело отдаться страшному, кропотливому труду. Через год он уже охладел к своим делам и, будучи светским человеком, всецело отдался светским развлечениям. Дом его был по прежнему самым милым в Туркестане, там очень веселились, благодаря радушно милой и очень умной хозяйки, но дела канцелярии шли все хуже и хуже. Может быть, деятельность Каблукова пошла бы по прежнему плодотворному пути, если бы Кауфман, искренно любивший Каблукова, обратил внимание на заметное ослабление энергичной дотоле работы своего ближайшего сотрудника, но Константин Петрович был в это время отвлечен от своих организаторских трудов очень серьезным делом, причинившим ему массу неприятностей и даже косвенно повлиявшим на сокращение его жизни.

IX.

Небольшая историческая справка о поступательной политики России и Англии в Азии. – Буфер между Россией и Англией в Азии.

Чтобы было понятно событие, которое я хочу описать, я должен предпослать ему небольшую историческую справку.

История Азии за последние три столетия представляет непрерывное наступательное движение двух крупнейших европейских государств – России и Англии – против многочисленных мелких владений, наполнявших некогда азиатский материк. В этой борьбе Россия подвигалась с запада на восток, а Англия с юга на север. В 1583 году Ермак покорил Сибирское царство, продвинув русские границы за Уральский хребет. В 1613 г. англичане основывают первую свою колонию в Сурате, на западном берегу Индийского моря, к северу от Бомбея. С тех пор Россия медленными, но верными шагами увеличивает свою территорию от отрогов Урала до берегов Тихого океана и от Черного моря до Алтая и Памира. [47]

Англия не может похвалиться столь крупными территориальными приобретениями, но зато она овладела баснословно густо населенным и богатейшим в Мире Индийским полуостровом.

Каждая из этих двух держав твердо и последовательно держалась известной системы при своих завоеваниях. Россия вносила с собой спокойствие, неприкосновенность религии, нравов, обычаев и народного суда. Она обеспечивала имущество побежденных, труд их, регулировала и по возможности уменьшала налога, часто в ущерб собственным интересам, давала народу массу заработков, и при всем этом, не ломая вековых традиций населения, не расшатывая основ его прежнего социального строя, исподволь распространяла в народе зачатки цивилизации и прогресса.

Что же делала Англия в покоренных странах? Какой политики держалось английское правительство?

С занятием Сурата учреждается знаменитая в летописях истории Ост-индская компания, которая является полным хозяином новой колонии. Как хозяйничала эта компания, известно всем. Известен также ряд восстаний, закончившихся грандиозным восстанием сипаев в 1857 году.

Результатом тяжелого урока хотя и быль переход Индийского полуострова непосредственно в заведывание правительства, но последнее, опомнившись от погрома 1857 года, исподволь вновь вступило на старую почву традиционной своей политики, обусловливаемой, впрочем, целями, которые англичане вынуждены были преследовать: Индия – страна, вмещающая в себе, сорок пять тысяч квадратных миль, – должна производить сырье для фабрик метрополии, а двести пятьдесят миллионов населения Индии должны быть потребителями английских фабрикантов. Вот главный руководящей базис правительственной программы сентджемского кабинета.

В то время, как России, подвигаясь в силу исторических условий в глубь Азии, делала огромные непроизводительные расходы для распространения гражданственности, когда всякое территориальное приобретение приносило государственной казне один убытки, когда, одним словом, заботы наши об экономическом и социальном упорядочении быта новых русских подданных, крайне вредно отражались на наших собственных денежных интересах, Англия действовала диаметрально-противоположно.

Англичане, верные поставленной цели, убивают цветущую раньше фабричную и заводскую промышленность в Индии, дабы обеспечить ввоз своих фабрикатов. Они выжимают все соки, из населения в пользу британской казны и английских капиталистов. В результате общее обнищание населения, периодические голодовки, страшные эпидемии и постоянные народные волнения. [48]

Англичане, конечно, спохватились, хотя и несколько поздно. Предпринятые ими меры (канализация залитых разливами местностей, доступ богатой молодежи из туземцев в высшие учебные заведения Калькутты и т. п.), хотя и улучшили в незначительной степени общее положение дел, но ненависть массы населения к своим победителям не уменьшилась.

Таким образом, две державы, обе одинаково могущественные, из года в год подвигались одна навстречу другой.

Как же производилось это движение?

Россия идет вперед с горстью солдат. Белую рубашку не останавливают, ни тропический зной, ни безводные степи, ни вооруженные банды врагов. Заняв с боя какую-либо страну, русский отряд делается тотчас другом населения. Строго дисциплинированный солдат охраняет спокойствие и порядок в новых владениях. Прежний деспотический режим отходить в область преданий: казни прекращаются, торговля людьми исчезает навеки, незаконные поборы отменяются, вероисповедание и суд оставляются народу прежние. Население видит в белой рубашке силу, а в русской власти авторитет, в твердость и неподкупность которого нельзя не верить. И оно верить, ибо на каждом шагу убеждается в мягкой, гуманной и беспристрастной политике русских и в честном и легальном отношении к побежденным.

Как же поступаете Англия?

Она двигается в Индию с войсками, хотя и прекрасно вооруженными, но плохо дисциплинированными и крайне странно организованными (известно, что на сто солдат в отряде находится более чуть не вдвое человек прислуги, вследствие чего в хвосте каждой колонны тянется всегда огромный обоз бесполезных ртов, тормозящие быстрое передвижение отрядов и парализующие стратегические соображения военных начальников). Имея мало шансов на успех в бою даже с полудикими войсками, англичане, не жалея, бросают направо и налево золото для подкупа полунезависимых князьков, раджей, придворных, духовенства и влиятельных туземцев. Английские агенты сеют вражду между владетелями различных мелких государств, обнадеживают одних, стращают других, задаривают третьих, устраняют четвертых, и в результате «победоносная армия» водружает английский флаг на цитадели той или другой крепости!..

Как только факт покорения совершился, немедленно начинается политика репрессалий и жестокостей против тех, которые осмеливались любить свою родину и отстаивать ее свободу и независимость, запугивание, задаривание и подкупы всего, что колеблется между долгом истинного гражданина и перспективой щедро оплачиваемого английского чиновника. [49]

Понятно, что не нужно быть особенно проницательным, чтобы судить, Как относятся побежденные азиаты к своим победителям – русским и англичанам.

Русские азиаты, избавленные от прежнего режима своих деспотов, резавших носы и уши, сбрасывавших с минарета, отдававших искалеченных пытками преступников на съедение собакам, – не могли не оценить новый режим русских властей, обеспечивающий личность и имущество каждого и не только не выжимающий соки из населения, но щедро дающий, часто в ущерб русским интересам, крупные суммы на развитие и усовершенствование местной производительности.

Зная хорошо Среднюю Азию, я уверенно заявляю, что туземное население предано русскому правительству, уважает и любит русских властей и верит им. Были, конечно, и в Туркестане (главным образом в Ферганской области) волнения и беспорядки, иногда даже с коварным оттенком (Андижан в 1898 году), но все они обязаны своим возникновением подстрекательствам фанатического мусульманского духовенства.

Туземцы Ост-Индии ненавидят англичан. Это ни для кого не секрет. Ненависть эта раздувается эксплуатацией всего местного населения и невыносимою заносчивостью и презрением англичан ко всему неанглийскому.

Если народы Индии не рискнут прибегнуть, со своей стороны, к жестоким репрессиям, то причину этого нужно искать не в бессилии народных масс и не в могуществе англичан, а в полном отсутствии единения разноплеменных туземцев и в неимении пока энергичных и популярных деятелей, которые сумели бы организовать народный оплот против тирании победителей.

Ост-индское правительство хорошо это сознает и не жалея сыплет золото, чтобы задушить всякие проявления народной ненависти.

Всегда ли золото может помочь англичанами?

Вспомним 1857 год и Напа-Саиба...

Убежденное, что разнохарактерное и по национальностям, а главное по религии население не представляет серьезной опасности для англичан в Ост-Индии, британское правительство испокон века видит эту опасность в появлении толчка извне. Убежденные почему-то, что Россия всегда стремилась отнять у них Индию, англичане не могут не страшиться, что появление белых рубашек на границе Индии вызовет взрыв народных страстей и общее восстание, которое сметет трехвековое владычество английского золота.

Насколько основателен страх англичан к нашествию русских, я не знаю, ибо не посвящен в тайные политики министерства у Певческого моста, но что страх этот существует – это факт общеизвестный и неопровержимый. [50]

Этот-то страх и породил ту крайне враждебную политику англичан, которая тянется многие десятки лет по отношению к России. Недавно состоялось между Россией и Англией дружественное соглашение. Насколько можно доверять искренности англичан – не берусь судить, но лично я не особенно доверяю доброжелательству их, так неожиданно заменившему вековую ненависть к России. Политика эта заключается в противодействии всюду и во всем России, Как страшной сопернице Англии в Азии. И тори, и виги, и прочие вновь народившиеся политические партии, расходясь между собой по всем политическим и экономическим вопросам, в одном только, безусловно, сходятся – в необходимости парализовать действия России всякими дозволенными и недозволенными средствами. Каждое обессиление России – торжество Англии, всякий национальный позор наша – радость и счастье всякого британца без различия его политического credo.

Но пока государства Центральной Азии были независимы, пока среднеазиатские непроходимые степи не оглашались звуками русского военного сигнального рожка, т. е. пока мы были очень далеко от границ Индии, англичане хотя и тогда боялись нас, но оставались сравнительно спокойны. Их могуществу в Индии ничто не угрожало! Ведь русские пограничные форпосты отстояли от английских колоний на тысячи миль! Ведь чтобы пройти эти огромные пространства с армией и обозом по пустынным степям, требовалось, с английской точки зрения, по меньшей мере, столетие? A тем временем английское золото в конец успеет развратить последних независимых владетелей Средней Азии, и русская армия, дойдя до Сырдарьи, вместо туземных полчищ встретит улыбающегося английского пограничного резидента, который русскому штыку противопоставит хартии о признании владетелями Афганистана, Хивы, Бухары и Коканда протектората Англии!

Действительность, Как известно, не оправдала надежд англичан.

Как гром, грянул первый неожиданный выстрел под стенами Чимкента. Город этот пал, дав сигнал падению всего, что попадалось на пути следования белых рубашек. В течение двадцати пяти лет Россия раздвинула свои владения далеко вглубь Азии. Кокандское ханство перестало существовать; Бухара и Хива хотя и не исчезли с карты Азии, но сохранили лишь ничтожную часть своих прежних владений и только тень полунезависимости. Самарканд, эта мусульманская святыня, куда еще не так давно мог с опасностью для жизни и лишь переодетый дервишем пробраться первый европеец Вамбери, Мерв, недоступное ни для кого разбойничье гнездо, – уже много лет оглашаются свистком русского локомотива! [51]

Такой быстроты в движении Англия не ожидала. Парламент и газеты всех оттенков забили тревогу и потребовали применения экстренных мер к парализованию наступательной политики русских.

Но какие же приняты меры?

Не воевать же с русскими в Азии?

На чьей стороне будет успех при столкновении русского стрелка с английским кошельком?

Результат предугадать не трудно!

Остается единственное, излюбленное при том средство. Это дипломатия...

Что же она придумала?

Очень, по-видимому, остроумную штуку.

Она выдумала и добилась согласия России на создание буфера между нами и англичанами в Средней Азии.

Так как нас отделяло от англичан лишь одно независимое ханство Афганское, то англичане, рассчитывая из-под полы прибрать его со временем к рукам, предложили России (кажется, автор предложения Форсайт) для обеспечения интересов обеих держав в Азии установить из Афганистана нейтральный пояс, независимость которого должна быть обоюдными обязательствами обеспечена на вечные времена. России по обыкновению добродушно-доверчиво согласилась, и вот появился буфер между нами. Ни для кого не тайна, что ост-индское правительство с тех пор и до настоящего времени оказывает постоянное давление на владетеля Афганистана. Цель этого давления понятны. Англия дает эмиру афганскому ежегодно крупные денежные подачки, посылает туда своих инструкторов, свои посольства, тогда как добродушно-честная, наивная Россия, строго соблюдая обязательства установления нейтрального пояса, не смеет входить даже в сношения с пограничными властями.

Всякому известно, что буфер смягчает толчки между вагонами, но пусть мне укажут случай, когда при столкновении поездов буфера спасали от крушения?..

Установив нейтральную зону, англичане, видимо, успокоились. На первый взгляд, они оттеснили русских навсегда от какого бы то ни было влияния на эмира афганского и могли не торопясь прибегнуть к британизации этого ханства. Владетель этой дикой, но воинственной страны, осыпанный английским золотом, представлялся им покорим и верным вассалом. [52]

X.

Решительная политика Кауфмана в Афганистане. – Отправление к эмиру Шир-Али-Хану русского посольства во главе с генералом Столетовым. – Торжественная встреча Шир-Али-Хана и Столетова в Кабуле. – Подписание договора. – Движение туркестанских войск на юг по направлению к Афганистану. – Неожиданный возврат к прежней политике уступок. – Отозвание посольства из Афганистана и возвращение войск. – Смерть Шир-Али-Хана. – Смерть К. П. Кауфмана.

Извиняясь за это длинное отступление, я продолжаю мои воспоминания. Русско-турецкая война кончалась. Наша армия стояла под стенами Константинополя. Еще один шаг, и город был бы в нашей власти. Предварительные условия мира, составленные нашим послом Игнатьевым, были подписаны турецкими уполномоченными. Условия эти, не разрушая Турецкой империи, были таковы, что удовлетворяли национальное самолюбие победительницы России. Но тут, как и всегда, в наши дела вмешалась европейская дипломатия; на наше несчастье, мы допустили это вмешательство. Опираясь на русские штыки, мы, как и пруссаки в 1870 году, могли сами диктовать условия мира, игнорируя чье бы то ни было сование в это дело. Мы могли бы, заняв Константинополь и овладев проливами, твердою рукою отстаивать свои права. Но вышло наоборот: мы – победили, мы принесли колоссальные жертвы и людьми, и деньгами, мы освободили от векового рабства Болгарию... За все это мы предъявили законные, по крайне умеренные требования но... нас, в свою очередь, победил еврей Дизраэли, стоявший во главе министерства в Англии. По его настоянию решено было созвать в Берлине конгресс для пересмотра прелиминарных условий мира России с Турцией, и, к нашему национальному стыду, мы на это согласились. Всем известна теперь роль, которую играли на этом конгрессе наши представители – князь Горчаков и граф Шувалов. Но, очевидно, там дела стали принимать самое неприятное для нас положение. В это время случился факт, которого англичане никак не ожидали, Афганский эмир Шир-Али-Хан прислал Кауфману письмо, в котором сообщил, что готов вступить с нами в союз, для чего просил прислать к нему посольство. Это был такой прекрасный козырь в наших руках, особенно в период Берлинского конгресса, что Кауфман, получив разрешение из Петербурга, немедленно послал в Афганистан посольство с генералом Столетовым во главе, в помощь которому назначен был полковник генерального штаба Разгонов. Посольство уполномочено было обещать эмиру дружбу России и помощь в случае, если Англия задумает двинуть свои войска в Афганистан. Посольство наше было принято эмиром в Кабуле с царскими почестями и в первой же аудиенции передало Шир-Али-Хану [53] согласие России на дружбу и союз. Эмир был очень счастлив и всеми средствами старался обласкать послов. Дипломатическая миссия Столетова увенчалась успехом, и вскоре он уехал из Кабула в Ливадию к государю Александру II, увезя с собой подписанный Шир-Али-Ханом формальный договор о союзе с Россией (копия этого интересного документа имеется в Ташкенте в делах дипломатического архива).

После отъезда Столетова во главе посольства в Кабуле остался Разгонов. Между тем в Петербурге начали сознавать, что Дизраэли, при посредстве честного маклера Бисмарка, сведет на нет Bсе наши победы в Турции а потому в виде косвенного давления на Англию решено было двинуть из Туркестана экспедиционный отряд на юг. Очевидно, предполагалось направить наши войска к афганской границе чтобы или поддержать Шир-Али в его борьбе с Англией, или занять часть афганской территории. Истинная цель посылки отряда известна была только Кауфману. Но какова бы ни была эта цель, нельзя было не признать, что движение нашего отряда на юг было ловким шахматным ходом.

Все войска, расположенный в Ташкенте и Самарканде, были сформированы в один сильный экспедиционный отряд и двинуты на юг, но... храбрость нашей дипломатии уже стала остывать. Получено было приказание не переходить пока (?) бухарскую границу, вследствие чего отряд был остановлен на самой границе, близ селения Джам, а штаб отряда с самим Кауфманом во главе поселился временно в Самарканде. Войска простояли на границе около двух месяцев, а в это время наши представители в Берлине беспрекословно дозволили перекроить игнатьевские условия мира в постыдный для нас Берлинский трактат. Английская дипломатия сослужила огромную службу своему отечеству уничтожив все плоды наших побед, остановив движение наших войск в Афганистане и наконец настояв на отозвании нашего посольства из Афганистана. Да, как это ни грустно, следует сознаться, что Россия, в лице своего представителя в Средней Азии, Кауфмана, торжественно, через специальное посольство, предложило Шир-Али-Хану союз и поддержку, а когда, в виду движения английского отряда из Индии в Афганистан, эмир стал просить осуществления союза, т. е. фактической поддержки, то Кауфман, получивший совершенно противоположные инструкции из нашего министерства иностранных дел, вынужден был отказать эмиру в поддержке и явился, таким образом, изменником своему слову.

Я находился в составе полевого штаба в качестве начальника полевого почтового управления и часто виделся с Кауфманом, а потому могу засвидетельствовать, как невыносимо страдал этот благороднейший рыцарь чести, когда ему пришлось [54] посылать Разгонову приказание о прекращении переговоров с Шир-Али-Ханом. Стыд, притом совершенно незаслуженный, при мысли, что он оказался в глазах верившего ему Шир-Али изменником своему слову, оказал губительное влияние и на нравственное, и на физическое состояние Константина Петровича. Эмиру афганскому, конечно, не было известно ни о князе Горчакове, ни о графе Шувалове, которые не сумели или не хотели отстоять честь и достоинство России на Берлинском конгрессе, ни о г. Гирсе, стоявшем во главе нашего дипломатического ведомства, ни об исторической «всегдашней уступчивости» нашей в сношениях с Европой. Эмир знал лишь одного Кауфмана, с ним одним вел переговоры, от него получил предложение союза и поддержки, и им же был брошен на произвол судьбы при наступлении опасности. Никого другого обвинять Шир-Али не мог, и Кауфман это хорошо понимал, и это причиняло ему невыносимые нравственные страдания.

В августе 1878 года джамский отряд начал возвращаться на свои зимние квартиры, посольству Разгонова приказано было возвратиться назад, но еще до их выезда из Мазари-и-Шерифа эмир Шир-Али-Хан неожиданно скончался.

Кауфман возвратился в Ташкент, но уже с того времени все стали замечать в нем не только прежнее отсутствие энергии, но даже некоторую апатию. Он был по-прежнему приветлив, ласков со всеми, внимательно выслушивал доклады, делал все необходимые распоряжения, даже создавал крупные и по-прежнему талантливые проекты, но прежнего орла в нем уже не замечалось. Чувствовалось, что этот человек носил уже в себе начало какого-то тяжкого недуга и что нравственная его мощь уже была надломлена. Прежде мудрый и энергичный организатор уступил место апатичному генерал-губернатору, и вся организаторская машина вдруг остановилась.

Последующие два года (1879 и 1880 гг.) протекли незаметно. Тем не менее в это время имело место событие, касающееся лично меня. Кауфмана очень озабочивало правильное устройство мест заключения. В крае было выстроено несколько тюрем, но порядки в них были неважные, главным образом по неимению людей, знакомых с делом тюремной организации. Кауфман командировал меня в европейскую России для осмотра лучших тюрем и для ознакомления с тюремным бытом, режимом и хозяйством. Я осмотрел все московские, петербургские и варшавские тюрьмы, а также одиночную тюрьму в Седлеце. Самою интересною оказалась Шпалерная тюрьма, известная под именем «дом предварительного заключения». Крестов тогда еще не было, а вместо них существовали исправительные арестантские роты гражданского ведомства, в которых [55] практиковалась система мастерских, при общем молчании работающих арестантов, и разъединение их на ночь в особые кельи. На мой вопрос, каких результатов достигает эта система, начальник тюрьмы ответил, что самых отрицательных, ибо арестанты свободно разговаривают и даже поют в мастерских за недостатком надзора, а по ночам, благодаря отмычкам, устраивают настояние клубы с картежной игрой. Работая в слесарной мастерской, каждый арестант имеет возможность смастерить себе отмычку, и начальник тюрьмы показал целый большой сундук, наполненный отобранными отмычками.

Я представил Кауфману подробный отчет о моей поездке, но как раз в это время он тяжко захворал, и мой отчет неизвестно куда исчез.

1-го марта 1881 года свершилось злодейское дело на екатерининском канале, и Константин Петрович, боготворивший императора Александра II, не вынес этого ужаса. его разбил паралич, и, пролежав без языка и без движений почти целый год, он тихо скончался весной 1882 года. Согласно его желанию, он похоронен был в центральном сквере Ташкента, а впоследствии, когда отстроен был, начатый еще при Кауфмане по проекту Розанова, собор, прах покойного был перенесен в этот храм.

Еще раз от всего сердца скажу: мир праху этого благороднейшего, кристально-чистого человека, этого рыцаря чести, этого верного и преданного слуги родины и Монарха.

В заключение не могу не повторить одной фразы, сказанной однажды Кауфманом:

«Прошу похоронить меня здесь (т. е. в Ташкенте), чтобы каждый знал, что здесь настоящая русская земля, в которой не стыдно лежать русскому человеку».

Вот как смотрел Кауфман на Туркестанский край.

Г. П. Федоров

(Окончание в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Моя служба в Туркестанском крае. (1870-1910 года) // Исторический вестник. № 9, 1913