ДОЛГОРУКИЙ Д.

ПЯТЬ НЕДЕЛЬ В КОКАНЕ

III.

После официальных визитов первых дней нашего пребывания в Кокане, началась для нас тихая, трудовая и весьма однообразная жизнь. В небольшом, близком от нашей квартиры, доме, принадлежащем также нашему хозяину, мы на другой же день по приезде начали возводить необходимые [274] помещения для вывода семени шелковичных червей. Сам по себе дом был очень мал; но два большие двора представляли много удобства для возведения временных построек. К несчастью, мы приехали слишком поздно, через несколько дней коконы должны были появиться уже на базарах, а потому, имея пред собою всего какую-нибудь неделю, мы принуждены были ограничить свою собственную деятельность выводом только части всего предполагаемого семени, поручив произведение остальной нашему главному приказчику Хаким-Джану. Он должен был покупать коконы и раздавать их туземцам для вывода, разумеется, под нашим наблюдением. Но и для того, что мы предполагали сами сделать, требовалось много приготовлений, и мы проводили весь день в наблюдениях за работами. Хотя избранный мною способ вывода был чрезвычайно прост, но он был неизвестен в Кокане, и потому постоянные объяснения и надзор были необходимы, причем наше незнание языка и необходимость для каждого замечания прибегать к переводчику не мало затрудняли все дело.

В России мало знакомы с червеводством, притом в Москве, Петербурге, также и в Ташкенте, мне привелось слышать многие суждения о сем предмете, которые, по моему убеждению, крайне несправедливы; посему считаю необходимым подробно рассказать почему я приехал в Кокан, и потом изложить мое мнение о выводе семени шелковичных червей в центральной Азии.

В Италии, вследствие болезни шелковичного червя, очень высоко ценится семя этого полезного животного привозимое из стран в которых нет болезни. В русском Туркестане, Кокане, Кашгаре, Хиве, Бухаре и вообще на всем возвышенном среднеазийском плато, до сих пор не было и признаков эпидемии, которая вот узке двадцать почти лет опустошает червекормильни не только Европы, но Китая, Малой Азии, Персии и Кавказа. В последние годы в Италии и на юге Франции употребляли и употребляют в громадном количестве семя из Японии, но коконы вы- ходящие от этого семени хотя дают шелк превосходного качества, но так мало, что вывод их едва ли годен. Вследствие сего многие Итальянцы пытались проникнуть в центральную Азию. Между прочим, в начале шестидесятых годов проехали чрез Россию в Бухару трое Итальянцев, [275] которые там были арестованы, и только по счастливому стечению обстоятельств были освобождены из плена московским купцом и почетным гражданином М. А. Хлудовым. В 1869 году, более счастливый их соотечественник, некто Диоген Барбиери из Брешшии, поехал в Ташкент, получил не только позволение, но даже содействие нашего правительства, и в Ходженте вывел и купил около тысячи фунтов семени шелковичных червей, каковое в конце года благополучно доставил в Италию. Познакомясь с этим фактом, прошлою зимой в Италии, я также случайно узнал настоящий и верный расчет поездки Барбиери. Дело оказывалось весьма выгодным, и я решился попытать счастье и отправиться для вывода семени в такой отдаленный край. Продолжительное пребывание в Италии и занятие червеводством в продолжении многих лет достаточно ознакомили меня с этою частью. Оставалось узнать о самом крае, это оказалось весьма трудным. Новейших описаний новоприобретенных наших владений, за исключением упомянутой уже мною книги П. И. Пашино, нет. Из иностранных только Вамбери, но этот путешественник был на юге центральной Азии, и не достигнул настоящих наших границ. Затем можно упомянуть о некоторых статьях гг. офицеров, рассеянных в журналах последних годов, но они большею частью мало знакомят с краем и его производительностью. Приходилось ехать почти на авось, и искать сведений в Петербурге. В марте я был в Петербурге, где в азиатском департаменте министерства иностранных дел нашел весьма любезный прием. На мой вопрос; могу ли я заняться выводом семени шелковичных червей в нашем Туркестане, г. директор мне объяснил что все дело зависит от местного начальства, то есть от туркестанского генерал-губернатора, и что, по его мнению, г. генерал-губернатор не только дозволит мне вывод семени, но даже окажет свое содействие, ибо, сколько известно, генерал-адъютант фон-Кауфман противится тому, чтобы это выгодное производство попало в руки иностранцев, но Русскому — путь чист. При этом я узнал случайно в Петербурге, что многие миланские торговые дома заявили желание заняться этим делом, но получили отказ. Эти известия меня несказанно обнадежили, и я отправился в дальнейший путь. [276]

Приехав 30-го апреля вечером в Ташкент, я тотчас же узнал весьма неутешительные вещи. Дело в том, что известия о выгодах полученных Барбиери от продажи в Италии семени вывезенного им из Ходжента, пройдя чрез Европу, Россию и Киргизскую степь, так выросли дорогой, что достигнув Ташкента, произвели сильное впечатление на местное население и посему побудили туркестанское начальство принять следующую меру: дозволяется к вывозу только четыре тысячи фунтов семени шелковичных червей, с уплатой в пользу казны двадцати рублей пошлины с фунта. Определенное количество было уже распределено между разными лицами без остатка. Мера эта, принятая только в апреле, никак не могла быть известною в Петербурге в мою там бытность.

Само предприятие, при новоустановленной пошлине, являлось едва выгодным, а потому никак не обусловливало такого дальнего и трудного путешествия. С другой стороны, сделать три тысячи верст по весенней распутице на перекладных, частью в санях, а потом в тарантасе, потерять столько времени и претерпеть столько неприятностей и лишений на пути для того, чтобы вернуться ни с чем, становилось жутко. Я решился всеми средствами хлопотать о дозволении мне заняться выводом и вывозом семени хоть в малом объеме. На мое счастье, приехавшему несколько дней ранее меня в Ташкент г. Мозеру было дозволено произвести две тысячи фунтов сверх уже розданных четырех, но произвести их в Бухаре, куда он и отправился вместе с посольством полковника Носовича. При этом должен сказать, я нашел в главном начальнике края человека сострадательного, принявшего участие в моем горестном положении. Мои хлопоты увенчались успехом, мне было дозволено вывести до тысячи фунтов семени в Коканском ханстве, под условием уплаты двадцатирублевой пошлины. Кроме того г. генерал-губернатор был на столько добр, что рекомендовал меня коканскому посланнику в Ташкенте и дал мне письмо к хану. Вот каким образом попал я в Кокан.

Мне остается теперь поговорить о тех суждениях о которых я упомянул выше. В России, и в особенности в Ташкенте, преобладает следующее мнение: вывод семени шелковичных червей для вывоза положительно вреден, и [277] потому следует его запретить; большею частью, при этом отрицательном мнении, высказывается другое положительное: туркестанский и вообще среднеазийский шелк дурного качества, потому что его размотка плоха, посему на обязанности администрации должно лежать — поощрять всеми средствами улучшенную размотку шелка и устройство хороших шелкомотален.

О дозволении или запрещении вывоза семени шелковичных червей из Туркестана в настоящее время не может быть и разговора. Ходжентское семя, привезенное Барбиери в Италию, в лето сего года, дало там самые плачевные результаты: черви из него вышли превосходные и вполне здоровые; но они или совсем не вили коконов, или вили такие (мягкие, не доконченные с незакрытыми концами), которые не годились на размотку, и посему мы можем быть теперь совершенно спокойны. Вряд ли кто решится приехать в наш Туркестан для вывода и вывоза оттуда семени шелковичных червей. Тем не менее, я бы желал разобрать несколько подробнее мнение о необходимости запретить этот вывоз, тем более, что в нашей администрации да и повсюду нередко, к сожалению, приходится слышать в деле промышленности слова: запретить, поощрить. Дай Бог, чтобы мои неавторитетные слова были причиной усвоения администрацией того убеждения, что дело по отношению к промышленности состоит во введении полной общественной безопасности, устройстве, улучшении и облегчении путей сообщения, устройстве почт и телеграфов и наконец во введении дешевого и правильного кредита, там где нет никаких кредитных учреждений, как например в нашем Туркестане; вот и все. Что же касается собственно до промышленности, то главное и единственное условие ее существования, какая бы она ни была, это ее выгодность. Система поощрения никогда не приводила к ожидавшимся от нее результатам; запрещать же какую-либо отрасль промышленности можно только тогда, когда дознано и доказано, что она положительно вредна или опасна.

Два главные аргумента, на которых основывают предложение запретить вывоз семени суть следующие: 1) Вывозом семени усилится спрос на коконы, этим самым поднимется их цена и тем затруднится и даже сделается невозможным не только улучшение шелкомотания, но самое существование 2) если поднимутся цены на коконы от большого на [278] них спроса, то этим дастся повод земледельцам, занимающимся червеводством, выводить червей как можно более, что неминуемо поведет к скученности в червеводстве, отчего очень легко могут произойти между червями разные болезни.

Прежде чем говорить о первом из этих мнений, считаю полезным рассказать один факт случившийся при мне в Кокане. Шелкомотальщики города Маргеллана подали просьбу хану, в коей, указывая, что цены на коконы очень поднялись по случаю прибытия в Кокан многих кафиров (неверных) для покупки кокон с целью вывода из них семени, они, шелкомотальщики и вместе правоверные, вследствие сего терпят большие убытки и потому просят его высокостепенство запретить кафирам покупать коконы. Хан позвал просителей к себе и предложил им следующий вопрос: кто многочисленнее? те ли, которые как вы мотают шелк, или те которые занимаются выводом червей для получения коконов? Просители отвечали что нет сомнения, класс занимающихся червеводством гораздо многочисленнее. «Вы сами произнесли свой приговор» возразил хан. “Я обязан пещись о благосостоянии большинства моих подданных, и потому отказываю вам".

Нет сомнения что если бы допустили полную свободу в выводе и вывозе семени, то первое время цены на коконы очень бы поднялись, и пожалуй на год, даже на два, шелкомотанье совсем бы прекратилось, чего я впрочем не думаю. Всем известно что большое увеличение цен на какой-нибудь продукт увеличивает его производство, другими словами, усиление спроса усиливает предложение, так что с течением времени предложение настолько увеличивается, что цены возбудившие это постепенно падают. Увеличение цен на коконы было бы тем полезнее для нашего Туркестана, что только малая его часть занимается червеводством. Именно им занимаются в Ходженте, в Самарканде и в части Мианкальской долины. В Ташкенте эта промышленность только еще начинается, а в Туркестане, Чимкенте, в большей части Кураминского уезда, в Ура-Тюбе и Джизаке положительно вовсе не занимаются червеводством. Объезжая все эти места и собирая показания от местных наших начальств, каковые я проверял показаниями туземных жителей, я нашел, что в настоящее время maximum [279] производительности тех частей нашего Туркестана, которые занимаются червеводством — в год 25.000 пудов сырых кокон. Каковые коконы продавались в нынешнем году, благодаря административным мерам, самое дорогое в Ходженте по 12 руб. за пуд; в Самарканде цена была ниже, и на последних базарах не превышала 8 р. за пуд. Возьмем даже цифру 12 р. за пуд, это составит за все производство 300.000 р. Спрашивается, какой бы был вред если бы туркестанские земледельцы вместо 300 тысяч получили бы на 50% более, то есть 450.000 рублей? Я решительно не вижу никакого; польза же от этого наверное была бы следующая: червеводство, а следственно и шелководство стали бы быстро распространяться по тем местам, в которых они весьма легко могут существовать, но до сих пор не существуют. Сарты народ чрезвычайно подвижный, восприимчивый и весьма падкий к приобретению. Доказательством как они чутки к своим выгодам может служить быстрое усиление разведения хлопчатой бумаги в последнее время. Притом климат в нашем Туркестане благословенный, и если разводить там тутовое дерево саженцами, оно через год может уже служить для червекормления; в этом меня уверяли туземцы и в Ташкенте, и в Самарканде. Наконец доказательством быстроты растительности в Туркестане может служить сад разведенный в Чимкенте чимкентским уездным начальником, полковником Шустовым. В два года из посаженных кустов образовались деревья.

Попытки улучшить шелкомотание были сделаны в Туркестане, но они до сих пор не привели к желанным результатам. Как я уже упоминал, в Ташкенте укоренилось весьма ошибочное мнение что дурное качество среднеазийского шелка зависит единственно от дурной его размотки. Нет сомнения, плохая размотка одна из причин дурного качества шелка, но есть другие, еще более важные, именно: разнохарактерность и чрезвычайная разноцветность коконов, полное отсутствие сортировки при размотке, и наконец качество самой нити, обвивающей кокон. Если бы наш туркестанский кокон качеством нити и своею однородностью был равен итальянскому, то без всяких поощрений администрации весь наш Туркестан скоро бы покрылся самыми улучшенными шелкомотальнями, и во всяком случае наш туркестанский шелк не представлял бы такой разницы в [280] цене с итальянским. За итальянский в Москве платят 700 р. за пуд, даже и более; за туркестанский и коканский от 225 до 230 р. за пуд. Нет сомнения, что развитие и улучшение шелкомотания было бы весьма полезно для края; было бы еще полезнее, если бы вместе с шелкомотанием устроились в нем фабрики самых лучших шелковых материй, и таким образом природный продукт поступил бы к вывозу в совершенно переработанном виде. Всего этого желать возможно, но ожидать и думать, что сего можно достигнуть административными распоряжениями, вряд ли своевременно. В Кокане, только что я ознакомился с качеством коконов, я написал записку о червеводстве, которую оттуда послал г. начальнику канцелярии туркестанского генерал-губернатора. Я тогда еще не знал о полном неуспехе ходжентского семени и надеялся, что можно будет воспользоваться увлечением, которое возбудит в Италии здоровое туркестанское семя, чтобы улучшить самую расу. Я вполне убежден, что улучшение достигнулось бы само собой, если бы была предоставлена полная свобода заниматься выводом и вывозом семени кому и как он хочет и знает. Сама необходимость заставила бы всякого, который бы пожелал выводить семя с целью выгодной его продажи, в продолжении нескольких лет тщательно сортировать коконы, и часть добытого семени отдавать туземцам для червеводства будущего года или самому заниматься выводом коконов из своего же семени. Этим путем в несколько лет улучшился бы тип коконов, сделался бы однообразнее; вследствие сего улучшилась бы сама нить шелка, и в конечном результате, улучшенное фабричное шелкомотание сделалось бы возможным и выгодным. Не имея права ожидать, что такая свобода будет допущена, я предложил в своей записке ряд административных мер, которые в сущности мало бы стесняли всякого, который отнесся бы серьезно к предмету. К несчастью, полный и несомненный неуспех ходжентского семени в Италии и большие убытки, понесенные всеми теми, которые в нынешнем году, с дозволения начальства, занимались выводом семени в Туркестане, Кокане и Бухаре по всему вероятию, всякому отобьют охоту заняться этим делом в тех краях на будущее время, и потому мало надежды на улучшение типа коконов, а следовательно и на [281] улучшение качества шелка и на связанный с ним успех фабричного шелкомотания.

Что же касается до административных поощрений, то ничтожные результаты по части червеводства, достигнутые на юге России, в новороссийских губерниях, несмотря на большие хлопоты и затраты со стороны правительственных учреждений, ясно показали и доказали, что в деле промышленности администрация далеко не всемогуща.

Второе мнение, что усиление производства может быть причиной болезни червя, с первого взгляда кажется очень убедительным. Я позволю себе спросить: если шелкомотание, столь поощряемое администрацией, усилится в Туркестане в такой мере, что увеличится спрос на коконы; поднимется их цена, и земледельцы будут подвинуты усилить червеводство, не найдут ли тогда необходимым принять меры к уменьшению шелкомотания? Вступив на ложную дорогу, администрация готовит себе много неожиданностей на пути своей заботливости.

Всякий сколько-нибудь опытный червевод знает что количество выводимых червей обуславливается количеством имеющегося листа тутового дерева и величиной помещения. Если не дать червям необходимого количества листа, то они или умрут, иди совьют плохие, недоконченные коконы, которых никто не купит. Также и при недостаточности воздуха, при скученности, — шелковичный червь вьет негодную, плохую кокону, или умирает. При требовании на рынке хороших кокон, и высшей их оценке сравнительно с плохими, опыт одного года убедил бы каждого, что выводить червей в несоразмерном количестве, — один убыток. Кстати должен заявить, что виденные мною червекормильни в Ходженте и Кокане убедили меня, что червеводство там весьма неудовлетворительно, что без сомнения влияет и на качество нити, то есть шелка.

Поговорив о главных двух мнениях, упомяну вкратце о двух других, также часто мною слышанных. Опыт доказал де, что в странах откуда вывозят семя шелковичных червей для доставления в страны, где уже существует болезнь этого животного, появляется та же болезнь, как следствие этого вывоза. Признаю себя неспособным для уразумения такого явления. Мне кажется заражение от всякой [282] эпидемии происходит, когда вывозят что-либо из зараженного места в незараженное; но если поступают наоборот, — вряд ли кто-либо в состоянии понять и объяснить, каким путем проникает зараза. Вот уже более десяти лет как Япония снабжает Италию и юг Франции семенем шелковичных червей, и все в увеличивающихся размерах. Признаки болезни в последнее время попадались часто, особенно в лето прошлого года в японских картонах. В нынешнее же лето японское семя было почти вполне здорово и дало великолепные результаты. Существующую, по-видимому, болезнь в Японии вряд ли можно приписать вывозу оттуда семени в Италию и Францию, а скорей соседству с Китаем, в коем эта болезнь уже давно существует. Заметим кстати что японское правительство выручает значительный доход от пошлины на вывозное семя, пошлины впрочем умеренной.

Наконец нам случалось слышать мнение, что промышленность вывода и вывоза семени шелковичных червей не представляет ручательства долгого и прочного существования: это-де одна спекуляция, — и посему ее следует запретить. Не знаю, есть ли на свете какая-нибудь промышленность, относительно которой можно было бы ручаться, что ее успешное существование вполне обеспечено хоть на полстолетия или хоть на четверть. Достаточно взять любое производство в данной местности, сколько раз всякое изменялось, прекращалось, возобновлялось. Это, я думаю, может проверить каждый. Наконец отчего вывод и вывоз семени — спекуляция? Спекулятором можно назвать каждого, который предпринимает что-либо, имея в виду барыш, выгоду; но такова всякая людская деятельность кроме разве благотворительной. Наконец, принимая слово спекуляция в значении нечестного, неправильного приобретения выгоде, решительно не вижу, почему вывод и вывоз семени шелковичных червей будет менее честным делом, чем покупка и вывоз пшеницы, сала, льняного семени и пр. наших вывозимых за границу продуктов, большею частью сырых.

Я бы желал полнее и подробнее поговорить об этом вопросе, тем более что я далеко не убежден в невозможности акклиматизации туркестанского семени в Италии, [283] где в будущее лето намерен сам выводить то семя, которое приготовил в Кокане; но более распространяться вышло бы за пределы настоящей статьи. Окончу мое и без того длинное отступление одним только заявлением: приведенные мною мнения я слышал в частных кружках в России. Что же касается до туркестанского начальства и особенно до главного начальника края, то данное им разрешение на упомянутое мною производство, вопреки некоторого гнета общественного мнения в противоположную совершенно сторону, ясно доказывает что он не разделяет этого мнения.

Еще не совсем были готовы возводимые нами постройки, как коконы появились на коканском базаре в большом количестве и пришлось начать их покупку. Для большого удобства и для сокращения занимаемого ими места, мы нанизывали отбираемые для вывода семени коконы на длинные нити. Это простое дело шло у нас не совсем удовлетворительно, так как рабочие употребляемые нами были совершенно непривычны к этого рода занятиям. В Кокане, как и в Италии червеводство находится в руках женщин; мужчины занимаются только заготовлением листа, подвозом его, продажей кокон на базаре, а некоторые и шелкомотанием. Большинство из них не имеет даже понятия, что из кокон выходят бабочки; а отличать в них самок от самцов положительно в начале никто из наших рабочих не знал, хотя многие из них были нам рекомендованы как уста (мастера) в деле червеводства. Вся работа приготовлений к выводу семени была отнюдь не замысловата: она состояла в сортировке кокон, нанизывании их, сохранении чистоты и хорошего воздуха в помещениях, где развешивались нити, и в разных мерах против муравьев, известных любителей семени шелковичных червей, тем не менее приходилось быть неотлучно при работе и постоянно кричать и повторять сто раз за день одни и те же указания. Наскучив этими непрестанными повторениями, я решился заменить наших мужских рабочих женщинами. Сначала это казалось возможным; наш хозяин обещал набрать опытных старух, которые согласятся работать на наших глазах. Когда же пришлось перейти от слов к делу, оказались непреодолимые препятствия. После [284] длиннейших, как всегда на Востоке, переговоров, мы получили следующий ультиматум прекрасного, пола: они согласны заняться уходом за коконами, бабочками и всем делом, но с условием, чтобы никто из нас никогда при них и носу не показал на заведение. Таков закон, прибавил от себя хозяин, женщины у нас не могут показываться с открытым лицом кафирам. Отказаться от наблюдения мы не могли, и переговоры с прекрасным полом не привели ни к какому результату.

Благодаря помощи нашего хозяина, мы наконец добились, что работа пошла довольно успешно. После некоторого времени между рабочими оказались расторопные и хорошие малые, особенно из молодых; мы их удержали, поощрили возвышением заработной платы, а тех которые были похуже уволили, заменяя новыми, и таким путем достигли довольно успешного хода занятий, не прекращая впрочем наших личных постоянных наблюдений. Надо сказать, что Коканцы, сколько я мог заметить, довольно понятливый и переимчивый народ. Не всегда, бывало, случался переводчик под рукой, и часто приходилось объясняться жестами, дополняя их немногими сартскими словами, которые я выучил. Но редко случалось, чтобы не поняли. Притом это народ довольно самолюбивый: с ним криком и бранью ничего не сделаешь, необходима некоторая мягкость обращения, соединенная с настойчивостью. Одно, что в них не совсем приятно поражает нашего брата-европейца, — это фамильярность в обращении, которая впрочем нисколько не мешает делу. Рабочие сидят около вас, нисколько не стесняясь, даже ощупают ваши сапоги или куртку, если они уж очень их заинтересуют; но тут же со всех ног бросятся исполнить малейшее ваше приказание или даже предупредят его. По окончании нанизывания кокон, когда число рабочих уменьшилось и остались одни лучшие, дело у нас шло весьма отчетливо и с большим порядком.

Рабочие, поденьщики, большею частью нам стоили один или полтора кокона, то есть 20 или 30 к. сер. в день. В последствии я узнал, что туземцы платят менее. Это понятно, и всюду так: постоянные жители всегда живут дешевле новоприезжих. Пища рабочих у нас состояла из пяти пшеничных лепешек (по 1 к. каждая) на человека, [285] зятем утром им варили в котлах кирпичный чай, приправленный молоком, бараньим салом и солью; в обед они получали по чашке навара из баранины, а вечером, по окончании работ, пилав, — последний очень вкусный. Местные жители кормят поденьщиков только два раза в день, и в оба раза дают по лепешке и по чашке каши сделанной из рису и гороху на воде.

В наблюдениях за работами проходил весь день, и чем далее подвигалось время, тем становилось жарче. Правда, на дворах устроенного нами заведения было несколько тенистых таллов, даже широкий арык протекал на одном из них; тем не менее с каждым днем жара становилась более утомительною, особенно между двумя и четырьмя часами пополудни. В 11 часов утра, в комнате с затворенными с утра ставнями, бывало 26° Реомюра. Притом, кроме моего зятя, мы все много терпели от мошек и делающейся вследствие их укушений некоторого рода чесотка. Наконец и освежающий арык не всегда бывал в одинаковом положении: неделю он шел проточным, глубоким; в следующую же превращался в стоячий пруд, в котором под конец недели на дне едва было немного грязной воды. Вода входит большим арыком в Кокан, и поочередно, по неделе, поливает одну половину города. Она всегда мутна, а во время полевых работ просто грязна; мы ее решались пить не иначе, как вскипятивши в самоваре; но Коканцы ее пьют безо всяких приготовлений, с наслаждением, уверяя что она удивительно полезна от всех болезней. По всему вероятию вода главною причиной встречающегося почти у всех Коканцев зоба. Собственно климат в Кокане очень здоров. Я могу тем более об этом судить, что благодаря взятой со мной походной аптеке прослыл за доктора и имел почти ежедневно пациентов. (Всего чаще встречал я гастрические лихорадки, которые очень удачно излечивал или одной сернокислою хинною солью (sulfate de quinine) или дав предварительно рвотное. Мне кажется они происходили от чрезмерного употребления фруктов) В Кокане, как и во всей Средней Азии, удивительная сухость воздуха: с половины апреля до конца сентября дождь — величайшая редкость; рос же никогда не бывает. [286]

Благодаря нашему любезному хозяину, мы получали возможность вечером подышать чистым воздухом, что было большим утешением после дня проведенного с рабочими. У него был большой сад в самом конце города, к Наманганским воротам. Верхом отправлялись мы туда ежедневно после окончания занятий, и там под сенью больших урюковых деревьев пили чай; возвращались домой поздно и всякий раз с запасом вкусного урюка, которого в саду было множество всяких сортов. Сначала наши поездки происходили безо всяких приключений; вероятно городские жители, видя почетный прием хана, приняли нас за великих людей; но потом к нам попривыкли, увидали, что мы простые смертные и даже работящие, и со временем редкая поездка обходилась без ругательств от встречаемых нами туземцев. Переводчик наш Султан не охотно нам переводил эти приветствия.

«Не хорошо, дрянной народишко, вздор говорят, собаки», вот большею частью, что мы могли от него добиться.

Несколько раз впрочем случалось нам услыхать и чисто-русское крепкое словцо. Очевидный признак, что русские пионеры оставили некоторый след своего пребывания в этом крае. Все эти заявления неприязни, возбуждаемые нами, изъявлялись впрочем весьма сдержанно и всегда нам в след, после нашего проезда; мы на них не обращали никакого внимания, продолжали свои ежедневные прогулки и даже расширяли их, осматривая разные части города пред поездкой в сад. Наш почтенный хозяин сильно обеспокоился таковыми манифестациями коканской публики. Как-то в разговоре мы ему упомянули о них.

— Узнает хан, говорил он нам озабоченно, — очень рассердится. Вы его гости, вас надо почитать, а они ругают. Кто будет ругать, если его поймают, будет сильно наказан. Я вот скажу мехтару.

Мы убедительно его просиди никому ничего об этом не говорить, но кажется он не послушал нас, ибо вскоре после этого разговора ругательства прекратились; но мало по малу опять начались по-прежнему, несмотря на то, что кроме переводчика нас с тех пор всегда сопровождали двое слуг нашего хозяина. Оба они заслуживают, чтобы с ними познакомить читателя. [287]

Старший был ташкентский Сарт, человек лет под сорок, звали его Мусса-Ходжа. Он давно служит у нашего хозяина и с ним был в Мекке, откуда они возвратились чрез Триест, Вену и Петербург. Путешествия его довольно развили. Он знал немного по-русски но впрочем не на столько, чтобы с ним можно было разговаривать без переводчика. Я редко видел более смышленого и предупредительного слугу. В два-три дня он узнал все, что нам нужно и предупреждал всякое приказание. Другой был молодой конюх, по имени Риза, лихой наездник и удивительно понятливый малый. Не прошло недели, как мы приехали, и Риза уже с замечательною отчетливостью говорил целые фразы по-русски. Оказалось, что по вечерам наш русский человек, Петр Варфоломеев, давал ему уроки. Раз я их застал за этим занятием; причем учитель заливался громким хохотом. Я просил продолжать.

— Окно, видишь окно, так и называется окно, внушительно и несколько строго говорил Петр.

— Окно, повторял Риза.

— А это дверь, слышь, дверь, продолжал Петр, указывая на предмет.

Риза повторял.

— Ну, теперь, еще с большею строгостью спрашивал Петр, — как это называется? и он указывал на дверь или окно. Если Риза отвечал верно, то смех Петра долго не прекращался. Если бы не бегал по комиссиям, а был бы постоянно только со мной, с глубоким убеждением говорил Петр, — я бы его скоро выучил отлично говорить по-русски.

Действительно, бедный Риза был занят целый день. Хотя были и другие люди, и конюхи, но по двору только и слышно было со всех сторон: «Риза, Риза!» и проворный Риза через минуту летит бывало купить что-нибудь на два чоха (0,5 коп. сер.), или тащит что-нибудь, и все бегом. В наши вечерние прогулки он гарцевал всегда впереди, а Мусса- Ходжа составлял арьергард. Последний относился с большим негодованием к нашим ругателям. Иной раз едешь себе спокойно, ничего не замечая, как вдруг Мусса-Ходжа быстро повернет лошадь, и ну громко и запальчиво объясняться с каким-нибудь прохожим. Что такое? Что случилось? Что он там сказал? — Ничего, отвечает всегда [288] Мусса-Ходжа, скорчив грустную физиономию, — яман (дурной) народ, необразован.

Действительно народ необразован в Кокане, к несчастью и не один народ. Высших классов нет, то есть они есть, но по своим вкусам, образу жизни, идеям, образованию, они ничем не отличаются от низших. Побогаче, следственно дом больше, баранина чаще подается, есть лошади, лишняя жена и где-нибудь в сундуке мешок или мешки с деньгами; вот вся разница; есть исключения, но чрезвычайно редко. Даже в высших богатых классах часто встречаются люди не умеющие читать и писать; да и к чему; главное знать на память несколько мест из корана, и чем больше тем лучше. Один из наших частых посетителей, богатый землевладелец около Рештана, слыл за одного из самых ученейших людей в Кокане, и к нему все прочие относились всегда с некоторым уважением. Ученость эта состояла в том, что он знал на память весь коран. Образованнейший класс в Кокане, как и во всей Средней Азии, — духовенство; в его руках находится и народное образование. Между прочим, к нам хаживал часто один молодой мулла, окончивший курс в главном медрессе города. Не без труда добились мы от него, в чем состоят его занятия, на тягость которых он непрестанно жаловался. Сначала он на все наши вопросы твердил один ответ: «мне не много остается, я уже выучил семь книг; теперь учу восьмую, и когда выучу, мне останется всего две». Оказалось, что все десять книг были толкования на коран, а учение состояло в заучивании на память. Духовенство, имея в своих руках училища, мечети и медрессе, к которым приписаны большие имения, имеет громадное влияние не только на народ, но и на само правительство. Влияние это весьма враждебно нам, что очень понятно; мы на Востоке представители европейской цивилизации, столь противной мусульманскому застою, на котором зиждется не только влияние, но самая жизнь и благосостояние духовенства. Кстати объясню, что такое медрессе. Оно не только высшее училище приготовляющее молодых людей к занятию мест мулл, но вместе и странноприимный дом. В Кокане и вообще в Средней Азии есть обычай отказывать по завещанию некоторую долю своего имения медрессе; это с течением времени скопило большие богатства при этих учреждениях, [289] заведываемых духовенством, что не последняя причина его влияния, усиливающегося еще тем обстоятельством, что в руках духовенства находится также отчасти и все гражданское судопроизводство.

Для лиц, желающих ближе познакомиться с предметом, хочу рекомендовать XVII главу («Просвещение и духовенство») упомянутой уже мною книги Пашино. Все, что он в вей говорит о Ташкенте, бывшем тогда еще совершенно Коканским, безусловно верно для Кокана и теперь.

Познакомился я также в Кокане с другим представителем интеллигенции края, именно с главным доктором хана. Много курьезов слышал я от него о лечении разных болезней; но всего любопытнее самый способ лечения, о котором не могу не рассказать. В Кокане доктор берется вылечить больного в определенное время; если он успеет, то получает по выздоровлении своего пациента условленную плату; если же нет, с него взыскивается штраф. Если же дело с высокопоставленным лицом, то вместо штрафа, неуспех лечения может за собой повлечь лишение жизни самого доктора. Между прочим я спросил у своего собеседника: где он учился? предполагая что он ответит: в Испаганской медицинской школе, снабжающей в настоящее время весь Восток докторами. Не тут-то было.

— Нигде, отвечал он очень просто.

— Как же вы лечите? продолжал я.

— У меня книга есть, отвечал доктор с самодовольною улыбкой.

В сущности этот медик, как и прочие мною упомянутые представители восточной интеллигенции, ничем не отличался от любого рабочего, который на вашем заведении за полтора кокана в день нанизывал коконы. Есть своего рода хорошая сторона, когда народ представляет сплошную массу однородных и однокачественных элементов. Это так, но когда посмотришь на жизнь в Кокане, столице, главном городе богатого и до сих пор ханства, ужаснешься при виде всеобщей пустоты и праздности. Коканец, если нужда не заставляет его быть поденьщиком или работать, проводит весь день на улице, на базаре, в чай-хане, где он выпивает три, четыре чайника зеленого чая, слушает городские сплетни или рассказы какого-нибудь полоумного [290] дервиша о дивных прелестях путешествия в Мекку, или смотрит по целым часам, как дерутся горные куропатки, любимое коканское удовольствие. Люди богатые расширяют круг такого рода зрелищ и смотрят на драку петухов, верблюдов, ослов и всяких других животных. Кроме этого, в Кокане, где как во всех мусульманских землях запрещено вино (Наши люди, впрочем, доставали без особых затруднений водку у коканских Евреев, и водку очень хорошую. Пьянство, хотя тщательно скрываемое, — существует в Кокане, как мне говорили многие) (при Малли-хане за употребление вина резали горло), весьма распространено употребление опиума, хашиша и кункары. Последнее есть настой на воде маковых головок сильно одуряющего свойства. Наркотические эти средства продаются открыто повсюду. Тем не менее надо сказать что употребление их, по общественному мнению, считается порочным, и потому хотя многие сему предаются, но все же это меньшинство, а большинство населения только праздно, можно сказать, невинно праздно. Надо посмотреть, с какою любовью ведут они переговоры о самом незначительном деле, и особенно как длинно. Ступайте на базар в рыночный день: толпы народа запружают площадь, ряды и соседние улицы; с трудом можно продраться. Наверное не более одной десятой всех присутствующих продавцы и покупатели; остальные пришли так, поболтать, чайку вылить в обществе и больше ничего. В Кокане базар три раза в неделю: каждый раз крестьянин-фермер арендующий сад нашего хозяина, в который мы ездили каждый вечер, проводил целый день на рынке и вечером возвращался с нами домой. Ну что купил или продал? спрашивал я его постоянно. Ничего, отвечал он всегда с улыбкой, — тамаша (зрелище). И таких как он большинство.

В русских кружках в Туркестанском крае мне не раз приводилось слышать громкие нарекания на сартскую лень и праздность, особенно в независимых Бухаре и Кокане; когда же речь заходила о тамошних порядках, то разговаривающие приходили в азарт и обыкновенно оканчивали следующим: «дали бы мне командовать отрядом, я бы им показал и пр.» Желание приобретений на [291] пользу и славу нашего великого отечества, нет слов, в высшей степени похвально; притом стоит хоть немного пожить в любом среднеазийском городе, чтобы убедиться, что завоевания в этом крае не связаны с особыми трудностями. Это все отлично, — ну а потом? Характер, самая жизнь здешнего народонаселения сложились веками, вследствие множества причин. Этого сразу не изменит ни завоевание и никакая реформа. Ну положим, мы возьмем Кокан, Бухару, да и еще что-нибудь. Вместо беков в городах будут править уездные начальники, спрашивается: будет ли лучше от этого народ? разовьется ли он? и что всего важнее: выиграет ли от этого Россия? Сомневаюсь.

Кстати позволю себе подробнее поговорить об этом предмете. Может быть сочтут это неуместным; но я считаю своей обязанностью высказать свое мнение о столь мало известном в России, нашем Туркестанском крае. О нем судят по словам служащих лиц, отправляющихся туда с весьма натуральным и понятным желанием отличий; при этом, как всегда, местные интересы заслоняют общие. Поэтому, мне кажется, мнение человека постороннего, может быть полезно, даже если оно и ошибочно. Я отнюдь не выставляю своих взглядов как безусловно верных, я ручаюсь только, что они основаны на добросовестном убеждении. Если ошибаюсь, — да укажут и докажут мои ошибки.

Самое умеренное мнение, которое я слышал — это что мы должны идти вперед и остановиться только, когда достигнем Аму-Дарьи; о нем только и поговорю, ибо не думаю, чтобы можно было серьезно толковать о мнении полагающем один Тибетский хребет гор пределом наших завоеваний в Азии. Я сам полагаю, что Аму-Дарья наша естественная южная граница, — но со временем. В настоящую же минуту нам следует остановиться. Мы еще не усвоили, не переварили сделанных завоеваний, даже и не приступили к сему. Между тем Туркестанское генерал-губернаторство стоит России ежегодно шесть миллионов убытка. Цифра весьма красноречивая. Говорят ее следовало бы уменьшить на половину, ибо главный расход, войско, стоило бы около половины упомянутой цифры, если бы оставалось в России. Положим, но и то убыток весьма значительный, и убыток происходящий только от временного так сказать занятия края, без принятия каких-либо [292] орга-

(стр. 292-293 отсутствуют) [294]

Первое совершенно в руках местной администрации, второе может быть достигнуто только тогда, когда в обоих сих государствах наше правительство будет иметь постоянных резидентов и когда на эти должности будут выбраны люди, знающие край, деятельные, энергические и в особенности такие, которые сумеют приобрести значительный авторитет у правительств, при которых будут аккредитованы. Наша торговля, нет сомнения, весьма усилилась и увеличилась в последнее время в Средней Азии, но вместе произошло странное явление: число русских торговых домов ведущих торговлю в Средней Азии не увеличилось, но скорее уменьшилось, зато количество ташкентских, коканских и бухарских купцов ездящих для закупки товара в Оренбург, Нижний и даже в Москву, возросло чрезвычайно. Слышанное мною объяснение этого явления в Ташкенте от туземцев и подтвержденное в Оренбурге многими тамошними купцами, издавна занимающимися или занимавшимися торговлей в Средней Азии, мне кажется весьма правдоподобным: конкуренция уменьшила барыши этой торговли, тогда как, исключая Ташкент, риск неприятности и опасности остались те же, что и прежде. Водворение наших резидентов в Бухаре и Кокане принесет большую пользу нашей торговле, оградив безопасность наших купцов в сих двух государствах; притом оно еще более подчинит их нашему влиянию и через них откроет путь нашему влиянию и нашей торговле в другие соседние с этими независимые государства.

Итак колонизация, облегчение доступа в Туркестанский край, привлечение в него русского населения и расширение нашей среднеазийской торговли (Я не упоминаю о свободе торговли, так как Высочайше утвержденным мнением государственного совета от 22-го апреля 1868 года, она уже дарована) деятельным усилением нашего мирного влияния вне наших границ, вот что необходимо для скорого и полного упрочения за нами новоприобретенного края; иначе мы еще долго будем стоять только лагерем в Средней Азии, тратя на это совершенно непроизводительно большие суммы денег. Знаменитый Талейран выразился где-то: «on peut sappuyer sur une bayonette, mais jamais sasseoir dessus.» Действительно штыки могут [295] открыть дорогу, приобрести страну и наконец охранить ее; но они бессильны устроить и органически укрепить завоеванное, без помощи других чисто мирных элементов.

Но возвратимся к Кокану и нашей там жизни. Однообразна была эта жизнь. Скучать правда было мало времени при постоянных занятиях; за то в длинные, жаркие, бессонные ночи часто одолевали грустные размышления обо всех милых сердцу, от которых очень редко достигали в Кокан отдаленные и запоздалые вести. Это впрочем ни для кого не интересно, и для читателя, я уверен, будет гораздо любопытнее познакомиться с одним нашим по- сетителем, почти каждое утро приходившим к нам выпить стакана два чаю. Он принадлежал к числу Русских бежавших из России вследствие разных причин и приютившихся здесь. Таковых прежде, до взятия Ташкента Черняевым, говорят, было очень много в Кокане, и их доставляла преимущественно соседняя Сибирь. Теперь, с отдалением наших границ на юг, бегство затруднилось, так что почти не слыхать о новых выходцах. Его звали Евграфом, а по Кокански Мусульман-Куль; своей русской фамилии и отчества он, несмотря на все мои просьбы, ни за что не хотел мне сказать. Евграф лет пятнадцать тому назад бежал из Сибири, и побродив некоторое время в Кашгаре, пришел в Кокан, где поступил на службу в артиллерию, в которой числится и до сих пор в чине токсабе (капитана). Мы с ним познакомились следующим образом: вскоре после нашего приезда в Кокан, понадобилась нам прачка; по справкам оказалось, что единственная прачка в городе, это жена какого-то Русского; послали за ним. Явился мужчина лет пятидесяти, с чисто славянским типом, ясно заметным, несмотря на тюбетейку, бритую голову, халат и всю наружность Коканца; мы познакомились с ним и потолковали не без удовольствия, так как его чисто русская речь звучала особенно приятно в среде чуждой нам народности. В начале, однако, я удалялся от всякого сближения с Евграфом. Меня смущал его переход в мусульманство и участие в войнах против нас, Русских. Притом он выражался всегда чрезвычайно резко и неуважительно о своей новой религии, о народе и даже о местном правительстве, эта смелость и безнаказанность таких речей в [296] Кокане особенно, где все туземцы весьма осторожны в своих выражениях, становилась невольно подозрительною. Но заболела у вас лошадь, единственный коновал в городе оказался опять-таки Евграф. Для вывода семени вам понадобилось шить из миткаля разные вещи, опять он. Одним словом, мало по малу дошло до того, что каждое утро являлся Евграф в то время как мы пили чай. Дело делом, а между тем стакан, другой выпивался вместе, в продолжении чего не все же говорить о каких-нибудь мешках, или о том, купить ли сегодня гнедого жеребца или нет; разговор переходит на то, на се, и часто много любопытного рассказывал Евграф о всем им виденном и пережитом в Кокане. Кстати расскажу вкратце все слышанное мною от него о знаменитом Алим-Куле, падшем под Ташкентом. Свою же историю, он всегда только мельком, отрывочно упоминал, но обстоятельного рассказа я никак не мог от него добиться. За что он был сослан на каторгу, не знаю, но несомненно что он бежал из одного из сибирских острогов. Евграф, сколько я мог понять, был офицером казачьей артиллерии, служил на Кавказе, потом в Западной Сибири. Дед его, природный Донец, был переведен при Павле Петровиче в Сибирское казачье войско, тогда формировавшееся. Отец его оставался на Дону и перечислился в Сибирь, когда Евграф служил на Кавказе; примеру отца он сам вскоре последовал.

Алим-Кулъ был Киргиз-Кипчак родом из деревни Карасу, около Андыжана. Когда Малли-хан свергнул с престола брата своего Худояра, ныне благополучно царствующего, и сам занял его, Алим-Кул служил мелким чиновником при раисе города Кокана (раис нечто в роде обер-полицеймейстера), прежде же был же простым работником в доме одного маргелланского землевладельца. Малли-хан был деятельный и энергический администратор, много хлопотавший об устройстве постоянного, регулярного войска в Кокане. Доказательством его деятельности по сему предмету могут служить пушки, взятые нами у Бухарцев в Шриджарском деле; они все были коканского происхождения и вылитые при нем. Малли-хан старался набирать в офицеры формируемого им войска лучших людей, и между прочими, выбор его пал на Алим-Кула, который понравился хану и быстро стал подниматься в чины, так что при [297] смерти его, случившейся вскоре, был уже токсабе. Алим- Кул был в числе тех которые после смерти Малли-хана провозгласили ханом сына его, молодого Шаймурата. Но приверженцы Худояра, жавшего тогда в Бухаре, одержали верх: Шаймурат был убит, и изгнанник Худояр снова занял престол. Алим-Кул вместе со многими должен был бежать; но вместо того, чтобы направиться в Бухару иди Кашгар, привычные убежища коканских политических изгнанников, он ушел в горы, с одним из высших гражданских чиновников прошлого царствования, именно с природным Ташкентцем Шатман-Датхой, которого уму и опытности. приписывали в последствии успехи Амим-Кула. Весь тогдашний Кокан подчинился безропотно Худояр-хану; в горах к северу все казалось спокойным, как вдруг с гор спустились толпы вооруженных людей, провозгласили ханом малолетнего сына Малли-хана, Султан-Сеида, и начали забирать деревни около Андыджана. Худояр-хан вышел с войском против бунтовщиков, был разбит на голову и только после неимоверных трудностей спасся с горстью приверженцев и возвращался в Кокан. Вскоре вся восточная часть ханства: Наманган, Маргеллан и Андыджан были в руках Алим-Кула, и его разъезды беспрепятственно появлялись под стенами самого Кокана.

Худояр-хан обратился с просьбой о помощи к Бухарскому эмиру, который в зиму 1861-1862 года явился в Кокан с многочисленным войском. Алим-Кул избегал генерального сражения и занял со своими крепкую позицию в предгории, к северу от Кокана, из которой эмир не в состоянии был его выбить, несмотря на неоднократные попытки. Между тем Алим-Кул не допускал Бухарцев к прочному водворению в крае, и всюду, где они встречались, уничтожал мелкие их отряды. Весной 1862 года эмир удалился со всем своим войском, а с ним и Худояр-хан. Тотчас лосле их ухода, Кокан был занят без сопротивления, и все ханство беспрепятственно признало двенадцатилетнего Султан-Саида своим ханом. Под именем сего малолетнего владыки, Алим-Кул один правил всеми делами государства. Другу своему Шатман-Датхе, он перерезал горло. На Востоке никакая дружба не может устоять против соперничества в деле власти. Адим-Кул следовал в своей политике видам покойного Малли-хана; он [298] водворил в ханстве общественное спокойствие и безопасность, что было великим благодеянием после многих лет войн, беспорядков и смуты, и затем деятельно занялся устройством войска и финансов; но обстоятельства помешали ему сделать что-нибудь прочное для своего отечества. Вопреки своей воли, он был вовлечен народным фанатизмом в войну с Русскими, и весной 1865 года, подходя с войском к Ташкенту, принужден был принять сражение с генералом Черняевым. Несколько удачных выстрелов ракетной команды Оренбургской казачьей артиллерии привели в бегство всю его конницу. Алим-Кул, не защищенный с одного фланга, решился с пехотой и артиллерией запереться в Ташкенте и стал отступать. Находясь во время отступления в арьергарде, он был ранен двумя пулями и умер несколько дней спустя в Ташкенте, всего 35 лет от роду. Замечательно, что его полуживого, собственные его солдаты бросили в одном из домов Ташкентской крепости, ограбив его дочиста. Алим-Кул, пред которым дрожало все Коканское ханство, умер один, в тростниковой циновке, едва прикрытый каким-то рубищем. Вскоре после его смерти был взят Ташкент, в котором во время штурма не было регулярного коканского войска. Оно все, еще за несколько дней, разбежалось. Город защищали одни его жители.

Много еще мне рассказывал Евграф об осаде Ташкента Черняевым; о защите Ташкентской крепости. Он был один из последних, которые бежали при начале штурма; самое бегство крайне интересно; но статья моя вышла так длинна, что я принужден во многом сокращать мои повседневные путевые записки.

Кроме Евграфа, в Кокане было еще несколько наших казанских Татар. Я постарался их видеть. Это были все люди очень тихие, занимающиеся там мелочною торговлей и бежавшие из России от рекрутства. Большая часть из них мне высказала глубокое сожаление о побеге. Особенно один со слезами говорил мне о своем желании вернуться на родину, где у него семейство, отец, мать, братья, сестры. К несчастью, я ничего не мог ему сказать в утешение. Ев- граф тот не вдавался в такие нежности, хотя с большим любопытством расспрашивал меня о наших железных дорогах. [299]

— Как бы вот хотелось, говорил он часто, рассматривая новейшую карту России, — прокатиться по чугунке; эдак от Одессы вплоть до Петербурга. Дорого бы дал.

Я не раз предлагал свое слабое заступничество при Туркестанском генерал-губернаторе.

— Нет, ответит всегда Евграф, махнув рукой, — меня не простят, а напрасно, я бы мог не одну еще службу им сослужить. Против меня, кроме старых грехов, могут сказать, что я ходил войной против Русских. Это верно, но как Бог свят я ни одного заряда против Русских не выпустил, а пользу не малую им принес. Черняеву вскоре после взятия Ташкента дал знать о многом очень важном. После генералу Мантейфелю — тоже. Это все у них там в штабе должно значиться. Затем здесь каждому Русскому что могу, то делаю. И все же кажется придется здесь с этими собаками всю жизнь горе мыкать, пока Бог не приберет.

В числе обстоятельств, нарушивших однообразие вашей жизни в Кокане была казнь семи мужчин и одной женщины, совершенная в один день, в середу 27 мая. Надо сказать, что в Кокане смертные казни случаются очень часто, и всегда в базарные дни; однажды, в неделю, то есть в четыре базара, я насчитал шестнадцать смертных казней, о вообще редкий базар проходил, чтобы не казнили кого-нибудь. Говорят прежде было еще более, а в Бухаре и до сих пор казни случаются чаще, чем в Кокане. Полковник Носович, бывший начальником посольства посланного в Бухару в нынешнее лето, рассказывал мне это и его частые смертные казни поразили в Бухаре, и что раз он в разговоре заметил это состоявшему при нем бухарскому чиновнику. Чиновник очень серьезно ему отвечал: «эмир такой высокий человек, что из уважения к своему сану, обязан ежедневно подписать хоть один смертный приговор». В Кокане также смертная казнь совершается не иначе, как по приговору, подписанному самим ханом. В базар сей знаменитой середы, 270го мая, мы просили нашего хозяина купить нам пудов 20 коконов; с ним отправился и наш переводчик Султан. Часа через два вернулся Султан, бледный и сильно встревоженный. Он своими глазами видел, как вблизи его, на базаре, палач перерезал горло какому-то человеку и ногой толкнул труп, в котором были еще признаки жизни. Так большею частью [300] совершается смертная казнь в Кокане; причем тело остается на месте казни до следующего вечера. Впрочем употребляется также виселица, расстреляние, закапывание половины тела в землю, и проч. Наказания на Востоке были всегда чрезвычайно разнообразны. Чтобы объяснить сильное впечатление произведенное на Султана, надо сказать, что он женат на дочери известного Хаджи-Назара (оренбургского мещанина), бывшего переводчиком при трех Итальянцах, сидевших так долго в плену в Бухаре, который он с ними разделил, и с ними же в последствии был освобожден. Итальянцы, убедясь на деле в честности и добросовестности Хаджи-Назара, послали его одного в Бухару с большою суммой денег для покупки там семени шелковичных червей. Это было в 1866 году, когда мы были в войне с Бухарой. Бухарское правительство воспользовалось неприятными с нами действиями, чтобы схватить Хаджи-Назара и перерезать ему горло, под предлогом, что он русский шпион. Так как в Средней Азии всюду имущество казенного принадлежит правительству, то в кассу эмира поступили не только более 20.000 р. итальянских денег, бывших у Хаджи-Назара, но и значительная сумма, принадлежавшая ему самому и взятая им для торговых целей. Ничего из этого имущества не было возвращено наследникам Хаджи-Назара по замирении с Бухарой.

— Как посмотрел я на этого бедняка, со слезами приговаривал Султан, — так и вспомнил несчастного моего тестя. И его также, верно, толкнул ногой палач, и его тело валялось также на базаре.

Насилу могли мы его успокоить. Казнено было в эту памятную середу семь мужчин и одна женщина: из них четверо за воровство, а трое мужчин и женщина за прелюбодеяние. О последних следует рассказать подробнее. Жила одна женщина в Кокане; муж ее и отец уехали торговать в Кашгар, а она, одинокая, скучала в доме; соседом ее был старик Коканец, который, несмотря на запрещения пророка, пропил все свое небольшое состояние и принужден был, чтобы продолжать пьянствовать, прибегать всяким средствам. Приметил он одинокую женщину и стал ее соблазнять: «приходи ко мне, у меня найдешь молодых людей, повеселишься», и проч. Женщина не устояла и стала ходить к старику, где встречалась с разным [301] народом. Сын старика, десятилетний мальчик, побитый за что-то отцом, в отмщение, донес полиции. Полицейские явились очень ловко и застали в доме старика несчастную женщину и двух молодых людей. По здешним законам всех четырех казнили. Хорош однако сын!

Наш хозяин нас очень убеждал посмотреть на одного из казненных, — к стыду нашему должен сознаться, мы поехали. Долго так и носился пред глазами этот съежившийся, обезображенный труп, лежавший в пыли на углу двух крытых рядов базара; а вокруг шум, крик, движение, постоянный говор беспрестанно меняющейся толпы, не обращавшей ни малейшего внимания на бренные остатки казненного; одним словом, рамкой смерти была живым потоком отовсюду бьющая жизнь. Тяжелое было это впечатление и нелегко было отделаться от грустных мыслей которые оно зарождало.

Замечательнее всего, что странное стечение обстоятельств связало нас с казненною бедною женщиной. Дня два после памятной середы, вечером пришел к нам, как обыкновенно, Ашир-Ходжа и с таинственным видом рассказал нам следующее, слышанное им, как он говорил, тому назад несколько минут от верных людей: Мальчик донес Раису, что к отцу его ходят на свидание с женщиной двое Русских, высокого роста, живущих не в караван-сарае, как все иностранцы, а на частной квартире. Во всем Кокане только мой зять и я жили в частном доме. Указание на нас было очевидно; но далее, раис, зная как мы были почетно приняты ханом, не решился нас арестовать на месте преступления, а поспешил доложить обо всем хану. Хан якобы решил послать чиновника сказать нам, что мы хотя и гости его, не должны однако злоупотреблять получаемым гостеприимством; проступок наш он нам прощает, ибо мы не знаем коканских законов; между тем приказал раису выследить не бывают ли кроме нас другие на свиданиях у старика, и тогда тех безжалостно арестовать и казнить. Раис так и поступил. Как только мы ушли от старика, вслед за нами пришло двое туземцев. Их всех тотчас схватили и на другой день казнили. Народ, прибавил таинственно Ашир-Ходжа, очень негодует, что Русских прощают, оставляют без всякого наказания, а наших казнят. [302]

Последние слова почтенного часовщика всего более меня заинтересовали. Теперь объяснялось, почему в эти два дня встречаемые нами на наших поездках в сад были особенно дерзки. Нет нужды говорить, что весь рассказ, по крайней мере во всем, касающемся до нас, был ложен от начала до конца. Хан не присылал к нам никакого чиновника, и мы кроме поездок в сад, с целою свитой, никуда никогда не ездили; все это было отлично известно самому рассказчику, который бывал у нас и утром, и вечером, каждый день. Грешный человек, меня эта глупая сплетня несказанно взорвала, и я тут же объявил, как Ашир-Ходже, так и всем присутствовавшим, что завтра же напишу об этой сплетне хану, прося его приказать расследовать такую обидную для нас клевету, и буде возможно, оградить нас на будущее время от таковых незаслуженных нареканий; также, прибавил я, — я напишу об этом Мурзе-Хакиму в Ташкент.

Такое заявление произвело сильное впечатление на всех. Отовсюду посыпались увещания не писать никому, и в заключение Ашир-Ходжа объяснил что он несколько преувеличил рассказ, который слышал не совсем так как передал, но теперь он совершенно все припомнил и может положительно заверить, что ему указывали на Русских живущих в караван-сарае, а никак не на нас. Избави Бог. Вся беда в том что он нас так любит и уважает, что всюду видит нас одних. Я однако не сдался на эти уверения, и мы разошлись довольно поздно при положительном заявлении с моей стороны, что завтра непременно напишу и пошло предположенные письма. Коканцы ушли, повторяя неоднократно: _«бай, бай^», что у них знак отчаяния. На завтра однако никаких писем я не написал. Рано утром приехал к нам сам мехтар, с такими положительными заверениями, что это сплетня, и сплетня не дошедшая до хана, что я должен был принять его объяснения; тем дело и кончилось.

После рассказанного мною случая подумают пожалуй, что строгая нравственность и полная чистота нравов царствуют в Кокане, — далеко нет. Одно из главных удовольствий в Средней Азии смотреть на танцы батчи. Батчи, мальчики от 12 до 15 лет, которых ремесло — танцевать в частных собраниях, причем они иногда показываются и танцуют в женских костюмах и в париках, с длинными [303] косами, впрочем истинные любители их танцев предпочитают мужской костюм и признают введение женского, как извращение древнего, чистого вкуса. Танцы сами по себе очень грациозны и происходят под несколько монотонную музыку с нескончаемым повторением одной и той же фразы, изменяющейся только в ритме, фразы, впрочем, довольно приятной для слуха; оркестр состоит из некоторого подобия виолончели, бубен и литавр. Зрелище плясок было бы ничего еще, но при этом присутствующая публика просто отвратительна своими громкими и страстными изъявлениями восторга. Генерал Черняев, вскоре после взятия Ташкента, счел необходимым издать прокламацию, в коей на основании корана запрещал батчей под страхом строгого наказания. Прокламация это произвела чуть не возмущение в Ташкенте, к Черняеву явилась депутация от города с просьбой отменить запрещение. Запрещение однако осталось. Батчи преследуются, впрочем, и коканским правительством, и подвергаются исправительному наказанию, как например, временному заключению, отдаче в работы на срок, а всего чаще отдаче в солдаты.

Мне бы следовало теперь рассказать мои поездки в Кокане и окрестных его деревнях для наблюдения за выводом для нас туземцами семени шелковичных червей, но они имели чисто специальный интерес, не представляли ничего особенно любопытного и были чрезвычайно утомительны от ежедневно усиливающейся жары, особенно когда приходилось ездить в несколько отдаленные места. Хотя вывод семени у всех производился женщинами, но мы никогда ни одной из них не видели. Их всегда тотчас при нашем появлении куда-то прятали. Не раз приходилось ждать у дверей сакли, на солнце, пока прекрасный пол скроется, и нам можно будет беспрепятственно войти. Должен заявить, что большей частью я не имел повода жаловаться в этих поездках; указания мои исполнялись, тем более, что я не противился тем местным обычаям, которые были безвредны, как например обычай класть лист яблони, даже целые ветки между бабочками, выходящими из кокон, или отчитывание бабочек выдержками из корана. Я добивался всего более хорошей сортировки кокон по цветам, и отбраковки дурных, и в этом успевал.

Прежде, чем кончить эту столь длинную главу, скажу [304] несколько слов о ночах в Кокане. Чудные были ночи, редко бывало маленький ветерок пробежит по высоким тополям соседних дворов, часто пламя свечи на террасе оставалось неподвижным. Быстро, точно сразу разливалась ночная темнота, к несчастью прохлада медленно, только к полуночи брала окончательно верх над жаром, исходящим от накалившихся за день стен. Душны, томительны были ночи в Кокане, но вместе полны какой-то сладострастной неги. Нигде не видал я такого яркого света луны, с таким золотистым отливом, как здесь. Какая притом мягкость в свете, а в темную, безлунную ночь, какое яркое мерцание звезд, на темно-синем, глубоком небе. Чудные были ночи действительно, но за то и шумны как нигде. Днем в городе нигде не видать собак, но как только совсем стемнеет, и на мечетях прокричат призыв на последнюю молитву, повсеместный и самый разнообразный лай поднимается над городом и продолжается до света. Собаки в Кокане имеют ту особенность что они не бегают всюду, по улицам, а только по крышам и стенам отделяющим дворы. Часто бывало следил я как они искусно и скоро перебегали вдоль нашего двора по стене, бывшей не более четверти толщины. Непрестанному лаю вторили тоже непрестанно повторявшиеся резкие густые звуки больших барабанов, в которые коканские караульщики колотят всю ночь, разделяя свои удары короткими паузами. Долго смущал меня этот шум, но потом я привык и стал даже находить некоторую тоскливую прелесть в этих звуках, звонко раздававшихся в величавом спокойствии Южной ночи. К рассвету лай и барабан прекращались совершенно, и после громогласных приветствий дневному светилу со стороны петухов, которых, мне кажется, миллионы в Кокане, полная тишина воцарялась над городом.

IV.

Начало последней недели нашего пребывания в Кокане ознаменовалось одним происшествием, которое произвело на всех нас и на всех Русских бывших в городе глубокое впечатление. Надо прежде сказать, что в одном караван-сарае, поверенный московского торгового дома [305] Штукен и Шпис, г. Келлер, с изрядным количеством русских приказчиков, занимался в больших размерах выводом семени шелковичных червей из покупных коконов. Он и его приказчики покупали коконы сотнями пудов на базарах, не только самого города Кокана, но и окрестных деревень. Полторы недели тому назад, один из приказчиков Келлера, Сарт, родом из Ташкента, получил в Маргеллане тяжелую рану ножом в горло, а в субботу, 6-го (18-го) июня, на базаре деревни Рештан (в 25 верстах от Кокана), другой приказчик, Русский, некто Потулов, получил четыре сильных удара ружейным стволом по голове. Нападение на Потулова было произведено без малейшего вызова с его стороны, каким-то фанатиком, который открыто объявил, что убийством кафира желал приобрести награду в жизни за гробом, и с радостью готов быть казненным. Народ схватил преступника и передал его местному начальству.

На другой день этого происшествия, 7-го июня, в воскресенье утром приехал ко мне Келлер просить лекарства для бедного Потулова. Я не знал, что дать и что посоветовать. Раны были глубокие и притом на голове; раненый был в совершенном беспамятстве и с явными признаками горячечного состояния. При таком положении лечить больного нашему брату не доктору — страшно. Я посоветовал класть лед на голову, дал успокоительную примочку и прохладительное питье. Между тем, известие о происшествии в Рештане быстро разнеслось по городу, был базарный день, народ заметно волновался, и Келлера на его пути из сарая мне ругали жестоко. В добавок рабочие его заведения, а их у Келлера было тогда до двухсот человек, выказывали явное неповиновение, а начальство стушевывалось и не принимало никаких мер. Келлер, рассказывая мне все это, был очень взволнован и объявил что все его приказчики еще более поражены чем он, и многие заявили желание возвратиться в Ташкент, видя что здесь могут пропасть совершенно даром. Известия эти меня крайне озадачили. Сколь возможно я старался успокоить Келлера и, кажется, он уехал от меня в лучшем духе, чем приехал. Я ожидал серьезного волнения в городе в тот же самый день, однако все прошло спокойно, и у нас в обычных занятиях, хотя наши Татары сильно призадумались. На другой [306] день утром явился ко мне посланный от мехтара просить меня к нему. По объяснению посланного, мехтар просил моего содействия, чтобы дружелюбно уладить с Келлером дело о нанесенных приказчику его Потулову ранах. Я велел седлать и тотчас же поехал с нашим хозяином, который вызвался меня проводить, так как кроме переводчика никого не было дома из людей.

Прием был чрезвычайно радушный, и как водится по восточному обычаю, прежде чем говорить о деле был продолжительный обмен самых кудрявых любезностей. Наконец мехтар рассказал о нападении на Потулова, нисколько не отрицал, что оно ничем не было вызвано.

— Преступник взят, прибавил он, — и по приказанию хана скован по рукам и ногам. Как вы думаете, что надо с ним теперь делать?

— Поступить по закону, отвечал я, — ни Келлер, ни я, да и никто не будет в состоянии сказать, что-либо против вас, если преступник будет наказан по законам вашим.

— По шариату у нас сумасшедшие не наказываются смертью, а у него признаки помешательства.

— Достоверны ли они? возразил я.

— Тем не менее, продолжал мехтар, как бы не слыхав моего замечания, — хану угодно казнить преступника смертью в первый базарный день, чтобы показать всем, как он дорожит дружбой Русских и как наказывает всякое на них нападение. Можно даже будет отдать его Келлеру, если тот сего пожелает. Пусть он с ним делает, что ему угодно. Только одно было бы желательно, чтобы не увозили раненого в Ходжент, как о том мне объявил сегодня помощник Келлера. Хан даст своего доктора, велит отвести хорошее помещение, хоть целый дом; даст денег на лекарства сколько нужно. Одним словом, мы сделаем все, что только возможно для выздоровления и успокоения больного, который и без того, как я слышал. чувствует себя сегодня гораздо лучше. Я именно о том и хочу просить вас, прибавил мехтар, — уговорите пожалуйста Келлера оставить Потулова здесь и не возить в Ходжент.

Получив такой прием от хана и от вас, отвечал я, — я не могу отказать в моем содействии, как оно ни [307] слабо, но никак не для того чтобы оставить Потулова здесь, и нахожу, что вы напрасно этого желаете. Сохранение здоровья больного, может быть даже самой жизни его, зависит от перенесения в Ходжент, где есть доктора и лекарства, чего здесь в Кокане, нет.

Мехтар, видя что я не соглашаюсь на этот пункт, стал просить меня убедить Келлера удовольствоваться удовлетворением, какое хан назначил, и вообще уладить это дело с тем, чтобы жалоб не было.

Я согласился ехать, но прежде заявил надежду, что мехтар примет свои меры, чтобы мы, Русские, вперед не только не подвергались в Кокане такого рода покушениям на нашу жизнь, как несчастное происшествие с Потуловым, но и были ограждены от оскорблений, которые мы встречаем всякий раз как выходим на улицу, и в доказательство последнего, привел пример Келлера.

— Мы предупреждали Келлера, отвечал мехтар, чтобы он и его приказчики иначе не ездили по деревням, как взяв с собой одного из наших людей; он ездил один и слышал брань. Везде есть люди дурные, а у нас в деревнях еще не привыкли видеть Русских.

— Я говорю о Кокане городе, возразил я, — и в этом случае тем более верю Келлеру, что сам на себе испытал неоднократно, как в Кокане ругают Русских.

— И хан, и я, возразил мехтар, пожимая мне руку, — вам очень благодарны, если вы съездите в сарай и дадите мне ответ.

Я отправился, взяв с собою двух чиновников, которые должны были сообщить мехтару результат моего посольства. В сарае я нашел Келлера и всех русских приказчиков в большом волнении. Накануне вечером, при раздаче ужина, рабочие открыто взбунтовались, переломали всю посуду, и только вследствие вмешательства полиции дело обошлось без серьезных последствий. Положение Потулова было далеко не утешительно, как о нем отзывался мехтар. Полный упадок сил, беспамятство, лихорадочное состояние и некоторое нагноение, начинающее показываться на глубоких ранах, предвещали скорый дурной исход, притом больной слабого, болезненного сложения. Об удержании его в Кокане не могло быть и речи, напротив, я посоветовал Келлеру отправить его немедля в Ходжент, это была [308] единственная надежда на его выздоровление. Когда же я заговорил о мехтаре, тут посыпались со всех сторон самые нелестные отзывы об этом сановнике, отказывавшем им прежде во всякой помощи и всегда сладком на словах, на деле оказывавшем им во всем противодействие. Не без труда убедил я всех, что теперь не время считать старые грехи, и необходимо позаботиться об их безопасности и о предупреждении случаев, подобных происшествию с Потуловым и вчерашнему бунту. После долгих рассуждений, следующий ответ был передан мехтарским чиновникам, с невозмутимым спокойствием проглотившим во время разговора изрядное число чашек зеленого чая: Келлер не имеет никакого права ни требовать, ни назначать никакого наказания виновнику в неслыханном нападении на Потулова, — это дело законов. Также не имеет права требовать вознаграждения за увечье Потулова, — это дело его самого, если выздоровеет; а если умрет — его родственников, и вообще русского правительства. Он же, Келлер, просит мехтара о том, о чем всегда просил: о назначении караула к сараю, в котором занимается и в котором у него сложено до четырех тысяч пудов коконов, стоящих по крайней мере пятьдесят тысяч рублей и принадлежащих его доверителям. Видя строптивость своих рабочих и волнение, царствующее в народе, он постоянно опасается разграбления или поджога.

Чиновники спросили, сколько нужно людей; условились, что четырех довольно, и я уехал домой. В нескольких шагах от сарая, несмотря на присутствие чиновников мехтара, какой-то прохожий с громкими ругательствами замахнулся на меня камнем, его кто-то удержал. Оба чиновника объяснили мне, что это сумасшедший и вызвались проводить меня, но просили ехать поскорей. Крупною рысью поехали мы по базару домой; во всю дорогу, сколько я мог заметить, только и видны были сердитые и дерзкие взгляды.

Посещение сарая произвело на меня весьма тяжелое впечатление. Заметно было, что враждебное брожение гуляет по народу: при таком настроении достаточно было какого-нибудь незначительного случая, чтобы это брожение высказалось грабежом сарая и убийством всех там живущих Русских. В доказательство способности коканского городского населения к уличным революциям, можно указать на тот [309] факт, что в продолжение пятидесяти лет, предшествовавших взятию Ташкента Русскими, в Кокане было восемьдесят ханов. Редкая перемена правления происходила без грабежей и убийств. Собственно мы в данном случае вряд ли подвергались серьезной опасности. Притом Потулов был первый Русский, на которого открыто напал Сарт в Кокане. Прежде, особенно в первое время приезда в Кокан русских купцов, они подвергались не только самым грубым ругательствам, но в них кидали грязью и каменьями, однако из-за угла, открытого же нападения никогда не было. Происшествие с Потуловым принадлежит к такого рода фактам, которые затягивали, так сказать, заставляли наше правительство расширяться к юго-востоку. Вопреки всему тому что говорят иностранные журналы о глубоко задуманном плане действий на Востоке и исполняемом со строгою последовательностью, Россия распространялась почти по принуждению и против своей воли. Очень жаль, что у нас нет полной истории этого постеленного приращения нашего великого отечества с юго-восточной стороны. Всякий желающий ознакомиться с этим предметом должен довольствоваться отрывочными и разбросанными сведениями, которые мало кому известны. Только громкие подвиги генерала Черняева, и особенно впечатление произведенное ими в Англии, обратило внимание русской публики на наши среднеазийские приобретения. Прежде о них не знал почти никто, хотя в этой дальней стране и до Черняева свершались подвиги, ничем не уступающие тем, которые прославили Варрен Гастингса и Клейда в Английской Индии, и известные всей читающей нашей публике; укажу хоть на Узан-Агачское дело. Я этим нисколько не хочу уменьшить достоинство генерала Черняева, напротив я нахожу, что он недостаточно оценен у нас. Довольно прожить хоть месяц в этом крае, чтобы убедиться, что имя его еще живо в памяти туземцев не только нашего Туркестана, но и Кокана, и вообще в Средней Азии. Черняев в своих успехах много обязан тому обаянию (У нас в России думают, что на Востоке власть должна быть окружена некоторым ореолом. Это, говорят, необходимо, чтобы подействовать на воображение Азиатцев. Мне кажется, что эти ходули совершенно не нужны. Черняев, который держал себя чрезвычайно просто, оставил такое имя в Средней Азии, с которым может равняться только разве имя Ермолова на Кавказе. Впрочем и Ермолов был также очень прост в своей официальной жизни) которое он [310] умел внушить туземцам и которое живо сохранилось до сих пор. Он располагал ничтожными силами, однако с горстью людей он не только умел брать многолюдные города, но и удерживать их в полном и совершенном повиновении. Имя его до сих пор сила в Средней Азии. Но и до него были скромные деятели, которые много работали русскому делу в этом отдаленном и неизвестном крае. Я упомянул о Узан-Агачском сражении. Позволю себе рассказать о нем со слов приятеля моего Евграфа, который тогда был помощником начальника коканской артиллерии. Вскоре после взятия Верного (Алматы), осенью 1860 года, коканское правительство вознамерилось отнять его у Русских и послало сильную армию под начальством Кан-Агата против этой еще не вполне отстроенной тогда крепости. Армия состояла из восьмидесяти тысяч пехоты и кавалерии при 40 орудиях. Подходя к укреплению Кастек, Кан-Агат не хотел останавливаться для такого ничтожного пункта, в котором был весьма слабый гарнизон, и пройдя несколько верст далее, расположился лагерем. Вечером, в ставке коканского военачальника был собран военный совет, все бии и начальники собрались на нем и наполняли всю обширную палатку. Кан-Агат послал за Евграфом.

— Скажи пожалуйста, обратился он к нему, — выйдут ли к нам на встречу Русские, или запрутся в Алматах?

— Я думаю, что выйдут, отвечал Евграф.

— Дай руку, с живостью возразил Кан-Агат, и крепко пожал руку Евграфу. — Ты не мог мне сказать ничего более радостного.

Кроме рукопожатия Евграф получил от Кан-Агата богатый халат и десять червонцев. Предсказание Евграфа сбылось. Комендант Верного подполковник Колпаковский выступил из укрепления на встречу неприятелю с отрядом, состоявшим из двух рот пехоты и двух сотен казаков, при четырех орудиях. Такой отряд против такого многочисленного неприятеля. Предположим, что из восьмидесяти тысяч человек вышедших из Кокана, у [311] Канн-Агата осталась всего половина в строю, но и с этою силой он мог легко раздавить Колпаковского. Русские однако подвигались вперед, сформировали каре, с пушками по углам, но я не военный и к несчастью не умею передать той картинности с которою Евграф рассказывал мне это событие. Достаточно оказать что Кан-Агат был разбит на голову под Узан-Агачем, и вся многочисленная его армия уничтожена. Случись такое блестящее дело у Англичан иди Французов, вся Европа знала бы о нем, а у нас никто, я думаю, и не заметил его. Но возвратимся к Кокану.

Волнение в народе было далеко не вымышленное, хотя местные власти отвергали его, и даже наш хозяин пытался нас уверить, что все спокойно как всегда. Я уже упомянул, что наше заведение вывода было в соседнем доме; этот дом отделяла от нашей квартиры узенькая, пустынная улица, по которой приходилось сделать тридцать или сорок шагов до ворот заведения. Прежде мы никогда никаких неприятностей не имели на этой улице при частых наших посещениях; теперь же и на этом коротком пути начали долетать до нашего слуха привычные ругательства. Приходилось ходить вооруженными. Я воспользовался этим обстоятельством, чтобы и со своей стороны подействовать на коканское правительство, которое очевидно хотело замять все дело Потулова. Я вполне убежден, что оно глубоко сожалело о случившемся и готово было дать всякое требуемое удовлетворение, но с другой стороны оно связано народным фанатизмом, которого оно побаивается, нет сомнения, и вместе до известной степени разделяет его. Что бы ни говорили коканские сановники, но в глубине их сердец кроется желание выгнать нас неверных из Средней Азии; у байгушей, (Байгуш — бобыль, голыш) в народе это желание высказывается открытее, вот вся разница. В Кокане от некоторых моих благоприятелей слышал такого рода рассуждения: «в открытом поле мы не можем устоять против Русских, но малою войной мы им много можем сделать вреда». В заключение упоминали как будто вскользь: “Кашгар был сто лет под властью китайцев, однако теперь освободился". Речь обыкновенно оканчивалась дружескими заявлениями: «мы любим Русских» и пр. Не думаю чтобы эта скрытая и весьма понятная [312] ненависть могла быть предметом серьезных опасений со стороны нашего туркестанского начальства, тем более, что если Кокан увидит и убедится, что мы нисколько не намерены его покорить и присоединить к нашим владениям, его интерес подпасть нашему влиянию, которое более усиливает, чем ослабляет его правительство. Тут как и прежде могу только повторить, что постоянное пребывание в Кокане русского резидента было бы крайне желательно не только для безопасности наших купцов, но и для руководства самим коканским правительством.

Ругательства прохожих во время наших частых переходов из квартиры в заведение и обратно были отличным предлогом, чтобы заявить коканскому правительству о недостаточности нашей безопасности и просить о принятии мер. Я обратился к нашему хозяину с просьбой съездить к наибу и просить, чтобы нам дали военный караул, который я предлагал содержать на свой счет во все время своего пребывания. Наиб, нечто в роде великого визиря в коканской административной иерархии, считается помощником хана и вместе военным министром. Мурза-Керим, который знал, что выставляемая мною причина ругательств вполне справедлива, отправился в тот же вечер и вернулся с ответом, что наиб доложит хану, без дозволения которого нельзя давать солдат, и завтра даст ответ.

На следующий день, во вторник, 9-го июня, утром мимо нашей квартиры провели преступника ранившего Потулова. Его вели всеми главными улицами города, окруженного большим количеством солдат. И все время на пути двое палачей били его палками по обнаженной спине. При этом на главных городских пунктах был прочитан приказ хана, в коем объяснялась причина наказания и объявлялось, что если Потулов умрет от полученных ран, то преступник будет казнен смертью. Я не выходил смотреть, но люди наши, видевшие экзекуцию, говорили, что спина была сильно избита. Мимо сарая его проводили два раза, и в последствии от приказчиков Келлера я узнал, что наказанный был действительно тот самый, который ранил Потулова. Удовлетворение значит было дано; притом все прошло мирно и спокойно, благодаря тому, что наказание было сделано не в базарный день, а то вряд ли оно обошлось бы без серьезных волнений. [313]

Часу во втором приехал ко мне секретарь мехтара и от его имени предложил джигита, который бы постоянно у нас жил и охранял нас дома и во время наших поездок. Насчет военного караула, которого я просил, мне было объяснено, что его дать нельзя, ибо чин нашего домовладельца так велик, что в его дом ставить солдат закон запрещает. Мне бы следовало настоять на своей просьбе и поехать самому к наибу; но нам оставалось так мало времени жить в Кокане, что не стоило хлопотать, тем более, что преступник ранивший Потулова был наказан, и что всего важнее, наказание обошлось без всяких беспорядков. Я согласился принять джигита, и мы разговорились с секретарем, причем как водится, им было выпито несколько стаканов чаю. Секретарь был в очень веселом расположении духа, совершенно противоположном тому, в котором я его видел накануне, когда он мне показался таким тихим и несколько даже грустным. Очень понятно, мы говорили о недавнем происшествии с Потуловым; секретарь с полною уверенностью отвергал, что в Кокане может быть хоть один человек, который бы осмелился ослушаться ханского приказа и даже отклониться от его исполнения; потом пошли рассуждения, что сарайские, то есть Келлер и его приказчики, сами виноваты, что их не любят, а что вот де я, сейчас видно таксыр (большой человек), от этого меня все любят и мне в Кокане никогда никто слова оскорбительного не скажет. Я отвечал, что, несмотря на лестные его отзывы, столько наслышался брани в редкие мои поездки по городу, что не хочу более выезжать из дому. Притом я заметил, что не понимаю причины нелюбви к сарайским, они делают свое дело, и на них только тогда могли бы жаловаться, если бы они не платили за покупаемые ими вещи; напротив, они за все платят, и платят дорого, следственно приносят одну пользу вам. Секретарь пустился в длинные уверения, что слышанные мною ругательства относились не ко мне; если же и нашелся какой-нибудь дурной человек, — всюду они есть, — то теперь при джигите ничего подобного никогда не будет. Мехтар поручил ему просить меня ездить всюду, куда я только пожелаю; причем секретарь как бы вскользь сказал: «если же вы согласились бы переменить ваше платье и [314] надеть наше, которое так удобно для лета, то положительно вы нигде ни от кого дурного слова не услыхали бы».

— Потулов был одет по-кокански, отвечал я, — однако это его не спасло от нападения.

Секретарь, вместо того, чтобы ответить на мое замечание, очень ловко переменил разговор, напомнив мне, что в начале нашего пребывания приказчики Келлера очень дурно поступили с моими на одном базаре и даже жаловались на меня мехтару, и посему мне не след за них так горячо заступаться. Действительно было такое происшествие; надо заметить, что Азиатцы вообще очень искусные дипломаты в своих разговорах.

Днем вторника окончилось тревожное состояние русской небольшой колонии в Кокане. Не только водворилось полное спокойствие в городе; но ругательства совершенно прекратились, и во время наших вечерних прогулок, мы никакой брани не слыхали более. Через наших приятелей мы узнали, что в городе прошли слухи о нападении одного русского отряда на коканских Киргизов. Я не поверил этому; но казалось что действительно было что-то похожее. На прощальном визите у мехтара я от него самого услышал официальное подтверждение этого слуха, и подтверждение сделанное с некоторою торжественностью. Мехтар выслал из комнаты всех присутствовавших, и оставшись один со мною и с переводчиком, передал мне, что действительно Русские отбили большое количество скота у Киргизов, подданных хана, и взяли многих в плен. При этом он спрашивал мое мнение. Я высказал, что по своему частному положению не имею никакого значения пред туркестанским русским начальством, причем надо знать все обстоятельства дела, чтобы иметь возможность судить: и по сим двум причинам я бы желал отклонить от себя заявление какого-либо мнения. Мехтар настаивал в самых дружеских выражениях; чтобы покончить этот разговор, я ему высказал полное убеждение, что нападение нашего отряда не могло быть иначе как вследствие каких-либо причин или поводов поданных самим коканским пограничным населением. Вам самим известно, прибавил я, генерал-губернатор питает самые дружелюбные чувства к хану и его подданным, обратитесь к нему, если нападение ничем не было вызвано и это одно только [315] недоразумение, то вы наверное получите удовлетворение; если же была какая-нибудь причина со стороны ваших подданных, то постарайтесь сами ее отстранить. Мехтар удовольствовался моим объяснением, и мы расстались с ним при долгих дружественных заявлениях с обеих сторон.

Несколько часов спустя мы выехали из Кокана. Это было в понедельник, 15-го июня, вечером. Часть наших знакомых нас провожала до ворот города; некоторые хотели даже ехать еще далее, до первой деревни; не без труда отклонили мы это предложение и распростились со всеми в самых городских воротах. Ночь была темная, к тому же поднялся сильный ветер, называемый гарамсил, который особенно в степи был еще сильнее. Пыль, песок, которые хлестали нас по лицу, делали езду окончательно невозможною; лошади отказывались идти, и мы принуждены были остановиться в одной деревушке до света, не достигнув до Биш-Арыка. Гарамсил считается весьма вредным ветром в Кокане и бывает всегда в конце июня. Он сушит листы и плоды на деревьях, переносит целые холмы песку в степи (это я сам видел) и причиняет лихорадки с прибавлением некоторой сыпи на теле. Коканцы в продолжении этого ветра запираются в домах и ни за что не выходят на улицу. Первая ночь по выезде из Кокана, проведенная в маленьком чай-хане деревни Тамаша, была единственным событием нашего возвратного пути. Ехали мы по той же самой дороге, за исключением последнего перехода в ханстве, где мы изменили путь и держались ближе к Сыр-Дарье. На этом переходе мы сделали привал в пограничной коканской крепости Махрам, одном из самых красивых мест мною виденных в Кокане. В середу, 17-го июня, утром мы въехали в Ходжент и не без удовольствия увидели наших солдат.

В заключение приведу несколько данных о хлебопашестве и торговле в Кокане, записанных мною со слов туземцев.

В Кокане нет крепостных; прежде были невольники, рабы, состоявшие преимущественно из военнопленных, но со взятия Русскими Ташкента, торг невольниками прекратился; большую же часть тех, которые были у частных лиц хан взял себе, и в настоящее время количество невольников, составляющих частную собственность [316] чрезвычайно ограничено. Сами Коканцы все свободны. Большая часть земли принадлежит хану (то есть правительству) и духовенству, затем остальное частным лицам. Какая пропорция между сими двумя собственниками, положительно я не мог узнать ни для одного округа. Большинство указаний согласно, что частная составляет менее половины всего количества. Землевладельцы или сами возделывают свою землю, или отдают ее крестьянам на следующих условиях: Если у крестьянина свой собственный рабочий скот, то он берет половину от всего производимого его трудом на арендуемой им земле; если же скот владельца, то одна треть продукции поступает крестьянину, а две трети владельцу. Дележ между ними происходит по уплате в казну хираджа, — подати, составляющей одну пятую со всех производимых зерновых хлебов; также по уплате танапа. Танап собственно есть мера: 60 сажен длины и столько же ширины. Этим именем называется подать взимаемая деньгами с фруктовых садов_и которая различна, смотря по тем плодам, которые дает танап. Например с танапа винограда берется ежегодно десять кокан, то есть 2 р. сер.; с дынь пять, то есть 1 р. сер.; с урюка так же 1 р. сер.; с юнгуручка, то есть клевера, тоже 1 р. сер.; Обе подати, и хирадж и танап, подати государственные и поступают в казну хана. Владелец имеет право выгнать крестьянина, когда ему угодно и отдать землю другому. Но обычаем принято отдавать землю в аренду осенью по полной уборке всего, и землевладельцы по большей части не злоупотребляют своим правом, а напротив дорожат хорошими крестьянами; и встречается много крестьянских семейств, которые десятки лет живут на одних и тех же землях. Величина арендуемых участков весьма различна. Случаи аренды земли за деньги чрезвычайно редки.

За право торговли и за занятие ремеслами никакой пошлины в пользу казны не взимается. Существующие в Кокане базары принадлежат: одни хану, другие медрессе; торгующие в них платят только за наем лавок. Иностранные купцы и вообще иностранцы обязаны останавливаться в одном караван-сарае, называемом ханский сарай и находящемся в начале главного базара. В этом сарае небольшое совершенно отдельное помещение для Русских. Со всех привозных товаров берется закет, таможенная пошлина 2,5%. [317] Вывоз же всех товаров совершенно свободный, за исключением хлопка, который оплачивается пошлиной в 9,5 коканов, или 1р. 30 коп. с каждого верблюда, правильнее сказать с каждой верблюжьей ноши, которая большей частью вести 16 пудов.

Самый образ ведения заграничной оптовой торговли в Кокане имеет свои особенности. Привозимые в Кокан товары покупаются местными купцами только в долг с уплатой в два, три месяца, даже и более. При этом все сделки происходят не иначе как в присутствии и через посредство маклеров, признанных правительством и которых имеется определенное число на каждый товар. На наличные деньги трудно продать товар, даже если его небольшое количество, но если его много, то решительно нет никакой возможности. Капиталистов в Кокане, как я слышал, нет, а если и есть, то они тщательно скрывают свое состояние. Прежде в Кокане, как и в Бухаре, достаточно было прослыть богачом, чтобы подвергнуться смертной казни, причем имущество казненного отбиралось без всяких разговоров в пользу хана или эмира. Настоящее коканское правительство, говорят, не прибегает более к таким энергическим средствам для увеличения своих доходов, тем не менее скрывать свое состояние и казаться бедным, осталось еще пока в обычае у всех Коканцев. Как бы то ни было, по отсутствию ли капиталов или вследствие их сокрытия, больших операций на наличные, при покупке заграничных товаров, в Кокане не делается. Обыкновенно вся торговая операция происходит следующим порядком: как только приезжает русский купец или приказчик с товаром то тотчас по своем приезде является к мехтару и объявляет ему сколько чего он привез. Мехтар тут же сейчас призывает маклеров и приказывает им распорядиться, чтобы товар гостя был продан как можно скорее и чтобы гость не был долго задержан в городе. Начинается торг, и все малыми партиями; через некоторое время у гостя вместо товара остается кипа долговых записок, засвидетельствованных маклером. Большею частью наши купцы не взыскивают денег по этим запискам, а покупают хлопок и шелк в долг на те сроки, в которые сами должны получить деньги, и тогда происходит у маклеров обмен долговых обязательств. Если же они не [318] покупают обратного товара, то взыскание по тем обязательствам, которые засвидетельствованы маклером, происходит без всякого затруднения и редко дело доходит до жалоб мехтару. В последнем случае взыскание производится весьма быстро, и обыкновенно на другой же день маклер приносит все деньги сполна. Что же касается до сделок без участия маклеров, то они очень часто оканчиваются совершенной потерей для наших купцов.

Все русские приказчики, жившие в Кокане, жаловались мне на застой торговли, тот же отзыва слышал я и в Ташкенте, и так же от полковника Носовича узнал, что та же жалоба и в Бухаре. Не берусь судить о причинах такого явления; но мне кажется это затишье торговли только временное, и с открытием путей нашим купцам далеко на юг и юго-восток, Россия найдет гораздо более обширный сбыт своим произведениям.

3 октября 1870 г.

Кн. Дм. Д-ой

Текст воспроизведен по изданию: Пять недель в Кокане // Русский вестник, № 1. 1871