ДОЛГОРУКИЙ Д.

ПЯТЬ НЕДЕЛЬ В КОКАНЕ

I

Приводя в порядок мои путевые заметки, записанные во время путешествия по нашим новоприобретенным среднеазиатским владениям и Коканскому ханству, — я решаюсь говорить только о последнем. Описывать русский Туркестан я не нахожу для себя возможным. Я путешествовал по делам, и во всех наших туркестанских городах останавливался очень мало; в одном Ташкенте пробыл я довольно долго, особенно на возвратном пути; но все почти время было посвящено хлопотам по делам, и хлопотам не всегда приятным. При таковых условиях передавать свои впечатления, не считаю удобным. Я нисколько этим не хочу сказать, чтобы имел повод жаловаться на наши туркестанские власти. Избави Бог. Напротив, в Ходженте, Самарканде и даже в Ташкенте я получил отчасти радушный прием, и потому скорее мог бы сказать много хорошего. Но тут другая опасность: мои слова могли бы быть сочтены за лесть начальству, от которого зависело предприятие, подвинувшее меня на такое дальнее путешествие. Ограничусь описанием моих впечатлений в Кокане, кратко упомянув о путешествии из Оренбурга до границы ханства.

Выехав из Оренбурга 12-го апреля истекшего года, в самый день пасхи, вечером, мы благополучно прибыли в Ташкент 30-го апреля, еще засветло, следственно в восемнадцать суток, [245] даже менее. Мы два раза ночевали на дороге. Нас предупреждали, что весной надо употребить по крайней мере двадцать пять суток, чтобы сделать те две тысячи верст, которые отделяют Оренбург от Ташкента. Курьеры ездят в три недели, утверждали люди знающие. Вообще в России нам наговорили разных ужасов о дороге: попадаются де станции, где на людей, ни лошадей, ни помещения никакого нет; приходится сидеть в степи по двое и более суток одному в тарантасе и ожидать не проедет ли кто; если же и есть две лошади, то дикие, из которых иная никогда не была в запряжке, хомутов большею частью на станциях нет, лошадей привязывают хвостами, они бьют всегда с места; а в Кара-Куме положительная опасность; хивинские Киргизы грабят караваны и проезжающих, и знаете, что делают с пленными? Разрезают им подошвы и в рану набивают рубленый конский волос. Одним словом страсти; чем более слушали мы людей знающих, тем более становилось неспокойно на душе, и Киргизская степь начинала принимать в воображении самый грустный колорит. В Петербурге, напротив, мы получили весьма утешительные сведения, особенно из официальных источников. В почтовом департаменте нам сообщили, что деньги на устройство станционных домов по всему тракту разрешены и уже давно отпущены; торги на содержание почтовых лошадей должны быть уже сделаны; почтовая гоньба в совершенном порядке, и, на проезд почты из Оренбурга в Ташкент и обратно утвержден срок времени в девять дней, два часа и тридцать пять минут в один конец. На деле, полученные нами сведения оказались не вполне справедливыми. Между Орском и Джулюсом, первой станцией Туркестанского генерал-губернаторства, станционные дома или не существуют, или в развалинах, смотрителей нет, — торги на содержание почтовых лошадей были сделаны, но не были утверждены; отсюда беспорядки и неприятности чуть не на каждой станции. Дело в том, как нам объяснили, что почт-содержатели, по причине несостоявшихся торгов, имели бы полное право удалиться, и продолжают возить почту и проезжающих только из уважения к своему ближайшему начальству. Замечательно, что беспорядок станций в Тургайской области, встреченный мною в апреле месяце, был совершенно [246] в том же положении и в конце июля, когда я возвращался из Ташкента. Прямого почтового сообщения между Оренбургом и Ташкентом не существует, хотя из Ташкента почта ходит до Форта № 1-й; а из Оренбурга до Уральского Укрепления; но между этими двумя пунктами, то есть между Уральским Укреплением и Фортом № 1-й, на расстоянии 342 верст, перервано всякое почтовое сообщение; курьеры и все проезжающие, даже высокопоставленные, продолжают однако ездить этим трактом. Не менее замечательно, что до сих пор почта из наших среднеазийских владений ходит через Сибирь, то есть на Омск, Екатеринбург, Пермь и т. д. Это на 1300 верст далее, чем через Оренбург. Этим путем письма из Москвы достигают Ташкента при благоприятных обстоятельствах в месяц. Говорят это прекращение прямых почтовых сообщений основано на опасении грабежей в Кара-Куме; но позволю себе заметить что в опасных местах почту может сопровождать конвой, и наконец прежде, когда Ташкент принадлежал к Оренбургскому генерал-губернаторству, почта ходила постоянно чрез этот опасный Кара-Кум, и не было ни одного случая ее ограбления. Надо надеяться, что это не- доразумение когда-нибудь кончится; покамест оно приносит громадный вред нашей торговле.

В Туркестанском генерал-губернаторстве, особенно начиная от Казалы (Форт № І-й), всюду станционные дома, везде смотрители и, за несколькими малыми исключениями, такой порядок как на любой почтовой дороге в России. Всего удивительнее что всюду расстояние между станциями вымерено, чего до сих пор еще не успели сделать в Киргизской степи Оренбургского ведомства, хотя она нам принадлежит более столетия, а местность, например, около Самарканда всего два года.

Ужасов особенных мы не видали, но лошади нас били не раз, случалось также, что пристяжных привязывали хвостами к валькам, приходилось сидеть по нескольку часов в речках, ездить на верблюдах, не стану впрочем распространяться о всех дорожных приключениях. Путь новый, длинный, и на расстоянии 2.000 верст всего насмотришься и натерпишься. Могу сказать, что это крайне неприятное путешествие, а между тем оно бы могло быть значительно [247] облегчено. По всему тракту от Орска до Ташкента полагается двенадцать лошадей на каждой станции, нет никакого основания ожидать, чтобы это количество было увеличено, тем более, что на некоторых станциях с трудом, и с весьма большим, можно прокормить и эти четыре тройки. Между тем движение проезжающих с каждым годом усиливается; и часто главная задержка на пути есть недостаток лошадей, особенно если проезжает сколько-нибудь значительный чиновник или курьер в тяжелом экипаже, о проезде которых заблаговременно дается знать. Тогда случается проводить целые дни на какой-либо станции, в степи, где часто нет даже и воды годной для питья. Если не встретится такого несчастья по дороге и обстоятельства вполне благоприятствуют, то и тогда на каждой станции приходится сидеть по крайней мере по часу. Лошади в Киргизской стели круглый год на подножном корму, и очень часто пасутся в 8 и даже 10 верстах от станции. Как только приезжаешь, отправляется ямщик пешком, весьма редко верхом, в табун ловить лошадей, и покамест их приведут, иной раз приходится два или три часа терять совершенно даром. Это затруднение было бы очень легко отстранить, если бы предписано было, чтобы очередная тройка находилась на станции или в близком от нее расстоянии. Всего бы лучше было устроить почтовые тарантасы, которые в определенные сроки возили бы почту и вместе пассажиров. Это было бы тем необходимее, что телег перекладных на станциях почти нет. Купцы и купеческие приказчики, которым время дорого и которые большею частью ездят одни, я уверен, воспользуются все почтовыми тарантасами; чиновники отправляющиеся с семействами будут одни ездить на почтовых. Мне кажется устройство таких почтовых экипажей не представляет никакого затруднения и обещает казне даже выгоды; во всяком случае оно облегчит почт-содержателей всего тракта, которым заведение телег и их ремонт обходится в степи чрезвычайно дорого. (Оренбургский купец А. И. Безпалов содержит почтовые тарантасы, которые ходят от Орска чрез Оренбург в Самару и обратно, без всякой помощи от казны, и находит выгоду. На первое время от Орска до Ташкента нет надежды, чтобы частное лицо рискнуло взятъся за такое предприятие; но почтовое ведомство ничем не рискует, так как перевоз корреспонденции один оплатит все расходы). [248]

Ничего не может быть грустнее Киргизской степи. На всем расстоянии от Орска до города Туркестана это сплошная, безлюдная, пустынная степь. От Форта № 2-й до Джезлека попадаются густо засевшие кусты саксаула, колючки и джюнгаза, иногда довольно рослые, а под Перовском даже несколько деревьев пахучей джидды и талла; но вообще это безлесная и повсюду. пустынная степь, однообразие которой изредка нарушается караваном задумчиво и лениво ступающих верблюдов, или виднеющимися издали юртами Киргизов, и всего более мазанками, то есть киргизскими гробницами, которые всегда расположены на вершине холмов. От Туркестана и особенно Чемкента местность становится оживленнее, населеннее; начинают попадаться поля, засеянные пшеницей, клевером и ячменем, целые деревни оседлых Саргов, и наконец под самым Ташкентом едешь довольно долго между роскошными садами, огороженными высокими стенами из глины. Вообще в России, и особенно в западной Европе, со словом степь соединяется идея о совершенно плоской местности. Не такова Киргизская степь. Она весьма часто холмиста, и во многих местах ее пересекают по разным направлениям довольно большие цепи гор. Ближе к Ташкенту, начиная от Туркестана, слева от дороги, горы принимают все более и более почтенные размеры.

В восьми или девяти верстах от Ташкента, по дороге в Ходжент, любопытная переправа через быстрый Чирчик, который тут протекает несколькими рукавами. Переправа производится на арбах, на которых усаживаются пассажиры и размещается вся кладь; тарантасы же и телеги перевозят пустыми, так как вода весной и летом довольно высока и выше наших европейских колес. Одна лошадь тащит тяжелую арбу по каменистому дну реки без всякого труда, несмотря на чрезвычайную быстроту и силу воды; в тарантас же наш, несмотря на то что он был пуст и запряжен тройкой, припрягли двух верховых, которые со стороны течения придерживали экипаж веревками. При всем этом дело не обошлось без криков, до которых Сарты, кажется, большие охотники. Несколько далее другая переправа через речку Ангрен, который менее [249] глубок и быстр чем Чирчик, но за то еще шире его. После Ангрена, местность становится снова пустынною, но ей придают много красоты высокие каменистые горы, которые тянутся слева от дороги.

Ходжент, по моему, после Самарканда самый красивый город из всех виденных мною в Туркестанском крае. Он расположен на самом берегу Сыр-Дарьи, и весь в садах; с боку, на крутом утесе лепится цитадель; у подножия ее, — церковь, госпиталь, казармы; по фасаду последних двух зданий тянется на берегу реки аллея тутовых деревьев. Через реку высокие, каменистые горы, без малейшего признака растительности, чрезвычайно эффектны по разнообразию и изменчивости красок и оттенков которыми они одеваются в продолжении дня и особенно на закате солнца. Пробыв около полутора суток в Ходженте, мы его оставили в субботу вечером, 9-го мая сего года, в 11 часов. Приходилось отведать чисто азиатского способа путешествия: пожитки наши мы отправили на двух арбах, а сами двинулись вслед верхом. По совету наших ходжентских знакомых, мы решились ехать ночью, чтобы избегнуть жары.

До первого коканского селения считают 35 верст, но я уверен что их более сорока. Только в шестом часу утра добрались мы до этого желанного Каракше-Кум, где по обещанию коканского посланника в Ташкенте, почтенного Мурзы-Хакима, нас должен был ожидать проводник. Действительность превзошла наши ожидания. Вместо одного скромного проводника, оказалось целых три. Это были джигиты мехтара (так называется министр финансов, или скорее главный таможенный начальник в Кокане), присланные, чтобы проводить нас до Кокана. Только мы слезли с лошадей, нас тотчас проводили в караван-сарай, вернее сказать в сад караван-сарая. На обширной площадке, окруженной высокими деревьями, около небольшого пруда, были разостланы ковры и войлоки. С истинным наслаждением, весьма понятным после свыше шестичасовой верховой езды, расположились мы на коврах, с намерением напиться чаю и потом отдохнуть. Не тут-то было: пришлось вести беседу. Присланные джигиты разложили пред нами на подносах всякие сласти: сахар, леденец, изюм, сухой урюк (абрикос), орехи, фисташки и целую груду пшеничных плоских лепешек, [250] заменяющих хлеб в Средней Азии и во всей Киргизской степи. "Угощение мехтара", приговаривали они все, и убедительно просили хоть отведать. Такой лестный прием, хотя не совсем своевременный, заставил меня усомниться точно ли меня ждали они, и я поручил нашему переводчику объясниться с любезными коканскими чиновниками. Оказалось, что действительно я виновник торжества. Рекомендация Мурзы-Хакима была одна причиной всех любезностей. После сластей подали чай, которому мы несказанно обрадовались. При этом все три джигита, а с ними и местный таможенный начальник, седой старик с весьма бойкими манерами, уселись на корточках пред нами и принялись услаждать нашу усталость крайне любезным разговором, который не мог нас заставить забыть бессонную ночь, проведенную в седле. Я решился попросить все общество удалиться, так как мы намеревались уснуть. Таможенный начальник убедительно просил немного подождать, уверял, что сейчас будет готов суп с курицей; но я узнал уже по опыту что сартский "хазыр" и русский "сейчас" одинаково длинны, притом тотчас после чаю, рано утром, есть суп, даже с курицей, не казалось мне достаточною причиной чтобы отдалить время отдыха, в котором мы чувствовали настоятельную необходимость.

От Каракше-Кум до Кан-Вадама, следующей станции, считается четыре таша, то есть 32 версты. Коканский таш равен 12.000 шагам, или восьми верстам. Мне опять показалось что их в действительности гораздо более. Выехали мы в половине двенадцатого и приехали на место в 6 часов, ехали мы безостановочно и некоторую часть перегона сделали на рысях. Таши, (Таша значит собственно камень. На расстоянии восьми верст при измерении, ставились камни, которые теперь почти совершенно исчезли на этой дороге. Я видел только один) как нам говорили, были измерены очень давно. Весьма легко может быть что при этом и не совсем верно.

Дорога от Каракше-Кум сначала пролегает по отлично возделанным полям, на которых ячмень и пшеница совершенно выколосились. Клевер был еще выше Ташкентского. Все Русские в Ташкенте называют это растение клевером (по-кокански юнгуручка), хотя он мало похож на то, что [251] называется этим именем в России и в Европе. Лист похож, но растение достигает иногда более аршина высоты и имеет лиловые цветы. Его косят до трех раз, иногда и более, в продолжении лета, связывают в снопы, и в этом виде продают на базарах на корм лошадей. В Кокане за 25 снопов платили мы по кокану, то есть по 20 коп.; но туземцы нам говорили что это чрезвычайно высокая цена. Кстати сказать о том, как на дороге кормят лошадей. Их не расседлывают во всю дорогу, и в продолжении дня, как бы ни был тяжел и велик переход, — им кроме клевера ничего не дают. Только к вечеру, скорее к ночи, часа два или более после приезда, задают им ячменю, не более десяти фунтов на лошадь, поят же большею частью на ходу, во время пути.

Проехав верст десять полями, мы выехали в безлесную и безлюдную степь, которая направо замыкалась цепью высоких гор; дорога идет вдоль Сыр-Дарьи, отдаляясь от нее вправо. Ближе к реке и по течению впадающих в нее горных ручьев, роскошная растительность, поля, сады, деревни; между этими оазисами пустыня, кое-где покрытая тощею и жесткою травой. Вообще в Средней Азии растительность возможна только там, где проведены водопроводные каналы (или, как их здесь называют, арыки) орошающие землю. Без орошения не только поля, но никакие деревья не могут существовать под жгучим солнцем центральной Азии. Засох арык, и вместо роскошного сада в один год делается пустынная степь. Коканское ханство, в настоящих своих границах, занимает долину верховья Сыр-Дарьи, долину сначала весьма широкую, но которая к востоку постепенно суживается и поднимается между двумя цепями гор, которые, по моему, отроги Тиен-Шанского хребта. Сама Сыр-Дарья могла бы служить очень легко для орошения, так как падение ее, судя по течению, весьма большое; но ею на сей предмет, сколько я мог узнать, пользуются только при самом ее начале, и то из нее, как я слышал, выходят всего два арыка; в общем она служит только главным стоком водопроводных канав ханства. Орошение исключительно производится горными ручьями впадающими в Сыр-Дарью. При самом их выходе с гор, эти ручьи заключаются плотинами в большие арыки, из которых вода распределяется потом, посредством все [252] уменьшающихся в размере канав, по полям. Несмотря на такое ограниченное пользование природными средствами, существующая система арыков, следовательно и орошения, свидетельствует в некоторой степени о предприимчивости и трудолюбии жителей; впрочем не одно трудолюбие необходимо для проведения этих живительных артерий, тут требовалась не малая доля соображения, даже знания. Нынешний хан строит уже два года, к северо-востоку от Кокана, большой арык, который должен быть окончен в нынешнем году. На нем, нас уверяли, работают до десяти тысяч человек. Цифра пожалуй и преувеличенная, но главное то, что с проведением этого нового арыка несколько тысяч десятин сделаются способными к хлебопашеству, а следовательно и к заселению.

Мы не более одного таша ехали степью, и повернули к Сыр-Дарье. Снова дорога пошла извиваться между полями окаймленными по межникам фруктовыми деревьями, тутом и тополями. Поминутно приходилось переходить чрез крупные и мелкие арыки, по которым струилась мутная вода. Хотя мы ехали по большой арбенной дороге, но только на больших арыках встречали мы мосты; на мелких же только посредине бывали перекладины в полъаршина ширины. Таковые перекладины совершенно достаточны для прохода двухколесных арб. Арбы запряжены всегда в одну лошадь, только для нее и требуется мосток, а для громадных и редко вполне круглых колес арбы все канавы ни по чем.

В Кан-Вадаме нас ожидал такой же почетный прием как и в Каракше-Куме. На этот раз было двойное угощение: от сопровождавших нас джигитов и от хозяина дома, в котором мы остановились; последнее, начавшееся с обычных сластей, окончилось пилавом с бараньею колбасой. Особенно конфузило нас то что, несмотря на все наши просьбы, убеждения и старания, ни за что не брали с нас денег. Таможенный начальник Каракше-Кума, уехавший также с нами и знавший несколько слов по-русски, дополнил отказ в приеме денег, переданный нам нашим переводчиком, словами: «Гость, хороший человек, хан очень любит». Оказалось что мы находились на полном содержании его высокостепенства, хана коканского Худояра. Приходилось подчиниться сему не совсем приятному положению.

Дом, в котором мы остановились, или, лучше сказать, [253] двор, имел на одной своей стороне обширную, крытую террасу, на которой мы и расположились: в одном углу мы, по середине джигиты и с ними какие-то местные жители, далее наши люди. На дворе были привязаны наши лошади, треть которых были жеребцы, и потому постоянное ржание, топот, беспорядки, а потом крики людей, вводивших порядок между нами; затем тишина, но не надолго. Стемнело, мелкий дождик лениво накрапывал, то и дело переставая; было тихо и темно. На террасе зажгли свечи, которые ярко освещали только соседние группы сидящих и лежащих, оставляя в темноте большую часть здания; громадный самовар шумел непрестанно, благодаря стараниям двух рабочих, Коканцев, которые безотлучно сидели на корточках возле него; посредине двора протекал небольшой арык, и в нем неугомонно трещали лягушки. Все вместе составляло довольно оригинальную картину. Лежа на ковре и смотря на группу джигитов и с ними сидевших Коканцев, я вполне убедился в справедливости того, что говорит Пашино о Сартах в своей книге: Русские в Туркестане в 1866 году. Он совершенно прав и относительно Коканцев, которых впрочем также называют Сартами. Они выпивают баснословное количество чаю, и при этом им совершенно все равно с сахаром или без сахару, крепок ли чай или слаб; чаепитие продолжается безостановочно целые вечера, с дополнением нескончаемых разговоров. Вообще в Средней Азии пьют зеленый чай, также и в Кокане, где он приготовляется в высоких медных чайниках весьма красивой формы, и потом разливается в круглые фарфоровые китайские чашки. Большею частью каждый имеет свою чашку, и она ему служит для всего. Пилав, который ели джигиты и их знакомые, был только небольшою остановкой в чаепитии, которое, по окончании его, снова продолжалось вместе с разговорами, и я заснул, не видав ему конца. Способ есть пилав довольно оригинален, и надо заметить, что он одинаково употребляется всеми классами жителей не только Кокана, но и всей центральной Азии. Пилав — это вареный рис, приправленный бараньим жиром, луком и рубленою морковью; он подается на большом блюде и составляет гору риса, на верху которой три или четыре больших куска баранины. Это превкусное блюдо, которое требует не мало искусства для хорошего его приготовления. [254] В Кокане, и особенно в Бухаре, есть особые повара, которые исключительно занимаются приготовлением пилава и носят название пилаучи. Блюдо ставят на салфетку, посреди сидящих вокруг на ковре. Старший из общества вынимает свой нож, который у Сартов, как и у Киргиз, всегда болтается в футляре, привешенный слева к поясу, и начинает резать баранину на мелкие куски. Этот раз седой таможенный чиновник резал мясо; по окончании им сего дела, все с разных сторон принялись руками за пилав. Еда происходит следующим образом: берется пальцами правой руки кусок баранины, обертывается щепоткой риса, несколько сжимается и потом подносится ко рту; после нескольких глотков, считается приличным обсосать бывшие в деле пальцы, — потом снова. Вся эта операция производится чрезвычайно ловко, так что на салфетке и вокруг, на ковре, почти нет разбросанных зерен рису. Меня поразил демократический характер азиатского общества, слуги, конюхи и сам пилаучи сели около тех лиц, которым только что служили и с ними вместе принялись уничтожать пилав. Дальнейшее мое пребывание в Кокане и Туркестане окончательно убедило меня в отсутствии различий по классам в тех странах.

На рассвете мы выехали из Кан-Вадама, и в 9 часов утра приехали в Биш-Арык, в котором застали на улицах много народу, по случаю базарного дня. Опять тот же прием, те же сласти, чай, пилав, как и прежде. Вся разница состояла в том что вместо террасы мы расположились в двух обширных комнатах, которых все убранство со- стояло в разноцветных и разнообразных коврах, постланных на полу. Все утро шел дождь и было довольно свежо; по этому случаю большую часть перехода мы сделали рысью, что не очень понравилось сопровождавшим нас джигитам. Они чрез переводчика передали нам, что в Кокане только одни мальчишки ездят скоро, взрослые же люди, и особенно таксыри, то есть большие люди, ездят шагом, всегда тихо. Я отвечал, что будучи Русским, следую русским, а не коканским обычаям. Притом я предложил, чтобы один из них только сопровождал нас, а другие могут отстать и ехать, как им заблагорассудится. Джигиты в один голос заявили, что рассказали о своем обычае, так как видели, что я все расспрашиваю и все желаю знать, [255] но ничуть не с тем чтобы помешать мне ехать как мне угодно. Напротив, им очень приятно ехать скоро, особенно если это мне доставляет удовольствие. Пошли самые убедительные заверения готовности мне услужить, причем один из джигитов пронесся марш-маршем вперед, и также вернулся, чтобы доказать на деле свои слова.

В Кокане единственный для мужчин принятый способ передвижения, это верховая лошадь; на арбах ездят только женщины, сам же арба-каш, то есть кучер, управляет своим экипажем, сидя верхом на коренной. При этом особенно ценятся лошади с хорошим и быстрым шагом; это нечто среднее между шагом и иноходью, аллюр чрезвычайно покойный и которым легко, не утомляясь, делают от семи до восьми верст в час. В Ташкенте меня даже уверяли, будто у генерал-губернатора есть лошадь делающая шагом до пятнадцати верст в час. Хотя это сведение идет и из русского источника, однако, очевидно имеет характер преувеличений дальнего Востока. Седла Коканцев формой мало отличаются от бухарских, всего более употребляемых в русском Туркестане и весьма верно описанных г. Пашано в его книге, посему и не распространяюсь о них. Кстати опишу вкратце одежду Коканцев. Главное в ней — халат, одинаково употребляемый всеми классами жителей; впрочем есть некоторые различия; Летом бедные люди, работники, также и дети носят только рубашку и панталоны из туземной хлопчатобумажной материи, большею частью белого цвета. Рубашка формой похожа на наши женские, оставляющие плечи не покрытыми. Не раз случалось мне видеть работающих в поле людей в одних панталонах, а детей, в деревнях и в самом Кокане, совершенно голыми. Люди достаточные носят рубашки ситцевые, цветные, с большим воротником и с непомерно длинными рукавами. Сверх надевается ситцевый цветной халат, почти всегда ярких цветов и который согласно времени года бывает или легкий или на вате. Халат подпоясывается целым куском бумажной материи несколько раз обвивающим стан. В складках этого пояса помещается всякая всячина: деньги, чашка, пузырек с нюхательным табаком, который Коканцы кладут постоянно в рот, под язык, и потом выплевывают; конец пояса служит носовым платком, полотенцем при ежедневных частых омовениях, предписанных законом; [256] наконец салфеткой — при еде пилава. Если к этому прибавить маленькую, расшитую шелками тюбетейку (по-кокански дуне) на бритой голове, то это будет одеяние достаточного Коканца у себя дома; но чтобы выйти. на улицу, сверх надетого халата надевается нараспашку другой, а на голову чалма, большею частью белая. Это одежда не только среднего, но и высшего класса коканских жителей. Обыкновенно верхний халат из полушелковой, весьма однако дешевой материи. Сопровождавшие нас джигиты надевали на дорогу широкие кожаные шаровары, в которые довольно искусно запрятывали полы своих двух халатов, и кроме этого сверх, нараспашку, надевали третий. Это всеобщий дорожный костюм в дальнюю дорогу. Хотя верхние халаты большею частью одноцветные, но иногда бывают они и ярких цветов; седой таможенный чиновник, например, носил халат из светло-зеленого ситца, с мелкими розанами, — очевидно произведение русских фабрик, предназначавшееся по всему вероятию для мебели. Сначала яркость красок и причудливость рисунков в одежде встречаемых по дороге меня поражала, но потом скоро глаз привык.

Все женщины, которых я видел по дороге и в Кокане, были одеты одинаково, в длинный халат, из дикой, голубоватой материи, надетый на голову, с длинными рукавами, падающими назад и чуть не до земли; из-под халата висит на лице черный вуаль из конского волоса, сквозь который решительно нет никакой возможности разглядеть черты лица. Вся разница в большей или меньшей свежести халата и в обуви. В Кокане мне случалось видеть под слегка приподнятым халатом розовые или ярко-красные шаровары, падающие на красивый зеленый башмачок, со вздернутым кверху мыском. Это бывало редко и только в отдаленных, пустых улицах; на главных же и на базаре, женщины при виде нас с афектацией сторонились, и многие обращались к нам спиной.

От Биш-Арыка до Кокана считается три с половиной таша; мы их сделали довольно скоро и в 5 часов, вечера подъехали к столице ханства, окруженной со всех сторон зубчатою стеной, которая сделана из комьев глины, смешанной с резаною соломой, высушенных сперва немного на солнце. Так строятся и все дома в Кокане; причем сперва делается скелет дома из тонких бревен, преимущественно [257] тополевых. После полудня день поправился, и вечер был великолепный, когда мы въехали в ворота города, около которых лежало на войлоке человека три с толстыми палками: это городская стража, по одежде впрочем ничем не отличающаяся от простого народа. Города как и деревни, не только в Кокане, но и в русском Туркестане, поражают вас своим однообразием. Вы видели один город или одну деревню, вы видели все; я говорю собственно об улицах, базарах, одним словом о внутреннем характере города. Разница может быть во внешнем положении. За исключением Самарканда, в котором великолепные памятники искусства, всюду вы видите одно и то же: извилистые улицы тянутся между сплошными глиняными стенами, в которых изредка виднеется низенькая дверь; над стеной местами раскидывается тенистое дерево, или выглядывает виноградная лоза со своими широкими листьями и курчавыми завитками, вот и все. На средине города или деревни крытый базар, в котором сосредоточивается вся местная жизнь. В открытых лавочках, или скорее небольших углублениях, развешан незатейливый товар, и пред ним сидит поджав ноги или лежит на войлоке сам продавец; несколько кучек прохожих, толпа мальчишек около продавца холодной воды и, на углу, в чайхане, то есть чайной, собрание спокойных Коканцев, тихо разговаривающих, сидя в кружок с поджатыми ногами и прихлебывая чай из круглых чашек; две-три сумрачно укутанные женщины, точно тени пробирающиеся между прохожими, — вот картина, которую мне не раз приходилось видеть не в одном только Кокане, но и во всех мною посещенных городах. В базарные дни, на самом базаре, жизнь в полном разгаре толпы народа, шум, постоянное движение арб и верховых, крики, фырканье привязанных у лавок лошадей, пронзительный визг верблюдов; но все это только на базаре, на прочих же улицах не заметно никакой почти разницы сравнительно с ежедневною будничною жизнью. В Кокане, в котором более ста тысяч жителей (Я остановился на этой цифре, которая мне показалась наиболее верною, сличая разноречивые показания моих коканских знакомых. Вообще же мне говорили, что в Кокане вдвое более жителей, чем в Ташкенте, в коем, по официальным сведениям, 74.000 жителей), улицы оживленнее, чем в Чимкенте, [258] Ходженте и даже Ташкенте: я говорю о сартской части последнего; русская только начинает отстраиваться и до сих пор мало еще похожа на город; этому оживлению много способствуют маленькие базары, разбросанные по всему городу; но и в Кокане, как в вышеупомянутых городах, чрезвычайная раскинутость строений. Каждый дом окружен двором с садом, иногда очень большим; нередко попадаются целые поля по средине домов, и потому я очень верю, что Кокан, как мне говорили, имеет в окружности пять таш, то есть 40 верст. Это тем более вероятно что Ходжент, с своими 20.000 жителей, имеет 20 верст в окружности.

Едва мы проехали с версту по городу, как вдали послышались ружейные выстрелы; я спросил ехавшего около меня джигита что это значит.

— Ученье наших войск, отвечал он с улыбкой, — они у нас часто, много учатся.

Чем далее мы ехали, тем стрельба усиливалась и слышалась явственнее. Джигит посматривал на меня с очевидным желанием снова вступить в разговор, но видя мое упорное молчание, он сам начал:

— Не бойтесь, будьте совсем покойны, это только ученье, сказал он.

— Я уверен, отвечал я, — что Русскому во владениях хана ни от кого никакой обиды не будет, и потому нисколько не боюсь.

Джигит наклонил голову и приложил руку к сердцу.

— Может быть вам будет угодно посмотреть на наши войска? сказал он после нескольких минут молчания. — Войска славные, одеты очень хорошо, пушки, ружья, все есть, много, много.

Несмотря на усталость, я согласился, и мы на рысях поехали узенькими переулками; через несколько минут мы очутились на довольно обширной площади, одну сторону которой составляло высокое здание главного коканского медрессе. На площади было много народу, пришедшего как и мы посмотреть на проход войск. Мы стали на углу переулка выходящего на площадь, недалеко от чайханы, в которую [259] забегали офицеры и даже солдаты проходящих войск; там затягивались кальяном и потом возвращались во фронт.

Сначала шла артиллерия, состоящая из маленьких пушек, везомых вместе с зарядным ящиком одною лошадью; после артиллерии шла пехота, вооруженная ружьями разных калибров; большинство были фитильные с рогатками, но были и кремневые и даже пистонные. Пред каждым отделением пехоты, в 20, много 30 человек, шел офицер, вооруженный тонкою палкой, называемою калтак; около него два, иногда и три музыканта. Музыкальные орудия состояли из больших барабанов, медных рогов, дудок, были даже и волынки. Коканская музыка не отличается ни стройностью, ни гармоничностью; но за то может похвалиться sui generis оригинальностью и особенно шумливостью. Войска были одеты в суконные двубортные сюртуки, с разноцветными стоячими воротниками; у пехоты сюртуки были черные, а у артиллерии синие, у всех красные панталоны и остроконечные суконные шапки с меховым околышем. Несмотря на однородность одежды, в строю оказывалось большое разнообразие мундиров, имевших претензию быть похожими на европейские, но далеко не по европейски сшитых. Даже самый цвет одежды был далеко не одинаков в малых отделениях, которые проходили мимо нас. Многие из солдат на ходу стреляли из своих ружей. Я спросил у джигита, что за причина таковой стрельбы. "Очень довольны," отвечал он. Но чем были так довольны коканские солдаты, никак не мог я от него добиться.

Наша европейская одежда привлекла внимание окружавшей нас публики. Возбужденное нами любопытство имело не совсем приязненный характер; но сопровождавшие нас три джигита очевидно внушали подобающий страх, и мы не слыхали ни одного обидного слова. В Ташкенте, в официальных сферах, нам говорили, что пребывание в Кокане вполне безопасно, и мы можем так же свободно разгуливать по городу, как в самом Ташкенте. Между торговым русским сословием мы слышали совсем другое; нас убеждали иначе не показываться на улицах, как в халате; притом нам рассказывали множество случаев, где в русских приказчиков и купцов кидали грязью, даже камнями. Во время дороги мы ничего подобного не видали, хотя ехали одетые по европейски. Я полагаю, что эта уступка в одежде [260] которую делают русские торговцы, приезжающие в Кокан, как она ни незначительна, совершенно излишняя, тем более что, как это доказывается опытом, она их нисколько не ограждает от неприятностей всякого рода. Отчего бы нам не подражать в этом Англичанам, которые всегда, всюду сохраняют свою одежду, привычки, даже причуды, и тем не менее это народ, который не только терпится, но даже уважается на Востоке? Мой зять и я, мы решились не менять своего костюма и остались Европейцами все время, что пробыли в Кокане. Сколько я знаю, мы были первые из частных лиц, которые так поступили. Дай Бог, чтобы наш пример нашел подражателей.

Все войска прошли, и мы отправились в дом коканского посланника в Ташкенте, отданный нам на все время нашего пребывания в Кокане. Нас принял крайне любезно брать посланника, Мурза-Керим, и отдал в наше распоряжение три комнаты, великолепно убранные дорогими персидскими коврами. Нам было всего более ценно и приятно найти в отведенных нам комнатах стулья, столы и постели. С наслаждением расположились мы в нашем роскошном помещении, которое имело такой уютный вид, особенно приятный после смиренных номеров гостиницы Розенфедьда в Ташкенте, и еще более смиренной ходжентской гостиницы. Джигиты распростились с нами, хозяин удалился, и мы остались одни в нашей хорошенькой квартире. Итак в понедельник, 11-го мая 1870 года, мы окончательно водворились в Кокане, столице Коканского ханства.

II.

На другой день нашего приезда, во вторник, рано утром, явился к нам один из джигитов, сопровождавших нас в дороге, с поклоном и поручением от мехтара спросить нас как мы отдохнули после нашего путешествия. Я отвечал, что для полного нашего отдохновения недостает только одного: это удовольствия видеть самого мехтара а иметь возможность лично поблагодарить его за присылку людей и за радушный прием встреченный нами, благодаря его заботливости, повсюду на дороге. 3ная что мехтар очень занят государственными делами, прибавил я, я прошу [261] его назначить мне время, в которое мое посещение его всего менее обеспокоит. Посланный уехал и через полчаса вернулся с вестью, что мехтар нас примет, когда нам угодно. Я объявил, что не желаю терять ни минуты, велел седлать лошадей и стал одеваться. Мехтару дали тотчас знать, а посланный остался, чтобы проводить нас.

Мой зять и я, во фраках, а наш переводчик, казанский Татарин Султан, в чалме и халате, отправились верхом в официальную резиденцию мехтара. Чтобы точнее выразиться, это не официальная резиденция сего сановника, но место, где он отбывает свои служебные обязанности. В углу главного базара помещается обширный закет-сарай, в котором сосредоточен сбор закета, так называемой таможенной пошлины с привозимых и вывозимых товаров (большею частью 2,5% ad valorem). Пошлина собирается чиновниками, называемыми закетчи, под высшим наблюдением мехтара, исполняющего, кроме этого, многие другие поручения хана.

Въехав на двор закет-сарая, мы сошли с лошадей и направились посреди многочисленной толпы к левой стороне здания; там были мы введены в высокую комнату, устланную белыми китайскими войлоками (кошмами) и по стенам которой были развешаны железные кольчуги подбитые красным сукном. Тотчас после нас в комнату вошел мехтар, высокий мужчина, лет пятидесяти, с длинною, с проседью бородой, в сопровождении трех лиц. Одежда мехтара ничем не отличалась от других; пожав нам руку, он очень любезно просил нас сесть на пол, прибавляя что знает, что нам трудно сидеть по ихнему и потому просит нас устроиться, как нам покойнее. Мы сели как могли у средней стены комнаты; направо от нас сам мехтар; далее — сопровождавшие его лица; налево — наш переводчик; а в дверях и у дверей стояла порядочная толпа, разглядывавшая нас с большим любопытством.

Разговор начался изъявлениями благодарности с нашей стороны, на что мехтар отвечал, что он только исполнитель приказаний хана, который любит Русских и всегда очень доволен когда они посещают его владения.

Я возразил, что не только в Ташкенте, но в Москве и Петербурге неоднократно слышал, что хан истинный и верный друг Русских. [262]

Это заявление, казалось, очень понравилось мехтару, а он отвечал, что хан уже на деле доказал свою дружбу России. Во время осады Самарканда Шахрисябцами и Бухарцами, хана звали в союз против Русских, предлагали ему большие выгоды, но он все отвергнул, чтобы не нарушить дружбы с великим нашим падишахом.

Слова мехтара произвели на меня то же впечатление, что прием в Каракше-Куме. Уж не принимают ли меня здесь, подумал я, за нечто в роде официозного посла, и я постарался в своем ответе ясно показать что приехал единственно по торговым, моим собственным делам. В по- следствии оказалось, как я уже упоминал, всему причиной была рекомендация коканского посланника, Мурзы-Хакима, которому г. генерал-губернатор сам говорил обо мне. Одно слово туркестанского генерал-губернатора имеет громадное значение не в одном Кокане. Это поистине утешительно.

— Дружественные отношения двух соседних государств, отвечал я, особенно ценны для тех, которые, как я, намерены заняться торговлей, так много способствующею благосостоянию народов.

Разговор продолжался о пользе торговли вообще. Тут подали чай и обычные сласти, которые мы должны были есть, повинуясь неоднократным просьбам хозяина. Исчислив все выгоды, которые произойдут от посещений Коканцами Москвы, Петербурга, Нижнего и других городов, а Русскими Кокана, мехтар окончил свою речь заявлением, что как от хана, так и от него мы получим, в случае надобности, всякую помощь по нашим делам.

Поблагодарив за обещание, я просил мехтара доложить хану, что мне очень бы хотелось иметь честь ему представиться и отдать ему самому письмо генерал-губернатора. Он отвечал, что хан теперь на даче, но на днях вернется в город, и тогда он тотчас же ему доложит. После этого обещания я собрался удалиться, но мехтар просил еще немного посидеть. Он что-то тихо приказал одному из стоявших поодаль людей, тот скрылся и минуты через две в комнату взошли три человека несших ня руках какие-то, как мне сначала показалось, материи. Вышло, что мехтар жаловал всем нам трем по халату. Мой зять и я получили одинаковые, полосатые, желтые с [263] лиловым, а наш переводчик — темно-зеленый; все три бы- ли из полушелковой материи. По здешнему обычаю, мы должны были не только тотчас надеть эти халаты, но в них и отправиться в обратный путь. Радуюсь, что никто из Русских не видал нас в этом одеянии, а должно быть было эффектно. В больших серых шляпах с широкими полями, во фраках, а сверх в ярких желто-лиловых халатах, верхом, мы должны были представлять весьма оригинальное зрелище.

На другой день, вечером, мы снова отправились к мехтару, но в его частное жилище, и этот раз нас сопровождал наш хозяин, почтенный Мурза-Керим. Дом Мехтара несколько более обыкновенного, в сущности ничем не отличается от прочих нами виденных: та же простота в убранстве, исключительно состоящем из ковров и войлоков, даже потолки мне показались менее роскошно расписанными, чем в занимаемой нами квартире. Он принял нас очень любезно, сначала в обширной комнате, в простенках которой были трофеи из старинного оружия. После кратких приветствий, мы перешли в крытую террасу, выходящую, как и все комнаты, на большой двор. Когда мы окончательно уселись, я с удивлением заметил, что мехтар был босиком, и точно так же как и все Коканцы, он во время разговора непрестанно почесывал свои голые ноги, сидя по-турецки на ковре. В Кокане, как и во всем Востоке, скидают башмаки, или скорее туфли, при входе в комнату и оставляют их у порога. Летом носят туфли большею частью на босу ногу; если же ходят в сапогах, то на них всегда надеваются калоши, которые оставляются вместо туфлей лри входе в комнату. Как туфли, так и калоши носят одно название — кауши.

Мехтар объявил нам, что хан очень доволен нашим приездом и в скором времени нас примет, причем снова повторились те же заявления приязни хана к Русским; мы, как водится, благодарили. В последовавшем затем разговоре я рассказал что цель моего приезда — вывод семени шелковичных червей, и заметил, что если мне удастся выгодно повести все дело, то надеюсь, моему примеру в будущее время последуют многие, что, я уверен, будет не безвыгодно для края. Мехтар возразил, что препятствий со стороны его и [264] коканского правительства не будет. Если теперь вообще приняты некоторые меры протпв этого производства, то по совету генерал-губернатора, каждое слово, каждое желание которого для них весьма ценно. Если вы приедете в будущем году, прибавил он, и с таким же письмом от генерал-губернатора, как ныне, то будьте уверены в полном нашем содействии. Что же касается до других Русских, то прием их будет зависеть от их же начальства.

Я продолжал объяснять всю пользу для края от улучшения червеводства, которое неминуемо будет следствием вывода семени специалистами, знающими это дело. От этого улучшения улучшится и самое качество шелка, который будет продаваться непременно гораздо дороже, чем теперь.

— У нас, возразил мехтар, — шелководство существует с незапамятных времен; никаких улучшений мы не делали, не искали и оно все же, благодаря Богу, существует.

— Однако, отвечал я, — ясно представляется возможность продавать дороже производимый вами товар: не есть ли это очевидная польза края? Ваш шелк-сырец стоит на месте теперь не более 190 рублей пуд; в Москве 225 или 230 руб. Если же с улучшением червеводства вы достигнете того, что будете его продавать вдвое дороже, край от этого много выиграет.

— Да, это будет выгодно, спокойно отвечал мехтар, — но нам нет надобности в этих выгодах. Наши деды и отцы жили, и жили счастливо без них, и нам надо стараться им подражать. Впрочем, с живостью прибавил он, — вы наш гость, гость хана; пошли вам Бог успеха в ваших делах. С нашей стороны мы все, что можем, сделаем чтобы вам помочь и облегчить ваше предприятие.

Сказав это, мехтар извинился пред нами и ушел. Мурза-Керим (который немного говорил по-русски) нам объяснил, что мехтар пошел молиться, поручив ему и еще одному чиновнику занимать нас и стараться, чтобы нам не было скучно. Пять раз в день молятся Коканцы. Часто у нас, на квартире, соберутся вечером четыре, пять человек, разговаривают, пьют чай; как только придет положенный час, все встают, надевают чалмы, разложат где-нибудь на дворе ковер, станут все рядышком, обратясь к юго-западу, и точно в такт, с удивительным enssemble начнут класть земные поклоны. С глазу на глаз [265] они, как я мог неоднократно убедиться, далеко не так богомольны; но при других, особенно своих, они строго исполняют все обряды своей веры. В Бухаре, говорят, еще строже: там палками посылают народ на молитву.

По возвращении мехтара тотчас подали на нескольких тарелках жареную баранину; приправленную перцем и луком и разрезанную на маленькие куски (это называется курма). Несмотря на то что блюдо это явилось после всяких сладостей и чаю, мы нашли его весьма вкусным, чтобы очень понравилось почтенному хозяину, с улыбкой повторившему несколько раз сказанное мною татарское слово якши (хорош, хорошо). Угощение, как водится, окончилось пилавом, которого мы, несмотря на все старания, не могли съесть более одной ложки. Сам мехтар, Мурза-Керим и несколько человек чиновников, сидевших поодаль, принялись за национальное блюдо как истые Коканцы, руками; ложки были поданы только для нас двоих. Один из чиновников особенно грациозно обсасывал свои пальцы чуть ли не после каждого приема рису. Этот визит, как и предыдущий, окончился подарком халатов, и что всего конфузнее, кроме халатов, мы получили в оба визита по две головы сахару. Одно было утешение: сахар русского происхождения. На оберточной бумаге было явственно отпечатано: "Сокольники. М. И. Борисовской".

В продолжение первых трех дней нашего пребывания в Кокане, у нас завелось порядочное количество знакомых, которые часто, особенно вечером, собирались у нас. Между вами интереснее всех было двое: часовщик хана, Ашир-Ходжа, наш ближайший сосед и бывший переводчик, а вместе и доктор хана, Асад-Улла, родом Черкес, очень порядочно говоривший по-русски. Последний впрочем скоро должен был оставить Кокан и отправиться в Маргеллан, где он находился при путешествующем по ханству часовых дел мастере, Вагнере, кажется приказчик швейцарского дома Мозер и К. Этот Вагнер, как мне рас- сказывали, очень понравился хану, большому любителю часов в вообще механики, живет уже более года в Кокане и ныне отправился со своим товаром в другие города ханства. Ашир-Ходжа, часовщик-самоучка, благодаря своему таланту пользуется большим расположением хана, во дворце которого имеет свою мастерскую, где часто занимается [266] исправлением часов под наблюдением самого владыки Кокана. Эти занятия приносят ему не малую выгоду; не говоря уже о частых подарках, недавно он получил сад около Андиджана, который сдал в аренду за семьсот тиллей в год. Коканская тилля равна 3 р. 80 к. Несмотря на свое приближенное положение ко двору, он очень просто себя держит и скорее бедно одевается. Очень часто он у нас сидел босой и в одном ситцевом темном халате. Его-то я более всех других расспрашивал о жизни хана. Вот вкратце день его высокостепенства, — таков официальный титул хана, признанный русским правительством.

Утром в 5 часов происходит в урде, то есть во дворце, всеобщий прием всех чиновников, занимающих наиболее видные места. Таковых Ашир-Ходжа насчитал в одном Кокане около ста (не ручаюсь за верность цифры) Кроме чиновников приезжают все придворные и также начальственные лица других мест ханства, приехавшие по какой-либо причине. Прием называется садам, и он, говорят, был очень блестящ, когда на нем появлялись киргизские и киргиз-килчакские бии, в то время когда восточная часть Киргизской степи, составляющая ныне всю Семиречинскую область и часть Сыр-Дарьинской, зависела от Кокана. После салама, хан принимает по очереди своих министров, если так только возможно выразиться. Пределы власти высших чиновников и их обязанности весьма не точно разграничены; хан слушает их доклад, решает дела и подписывает бумаги, то есть прикладывает по обычаю свою печать. По окончании доклада, определенный ad hos чиновник принимает просителей, всех без исключения, отбирает у них просьбы и докладывает их хану, который тут же разрешает или отказывает; причем нередко вызывает самого просителя для объяснений; затем до вечера, он удаляется в гарем. Вечер назначается на прочтение писем из других провинций ханства.

В четверг вечером, 14го мая, было уже темно, и мы пили чай на террасе, как явился посланный от мехтара с извещением что завтра, в 5 часов утра, хан примет нас в продолжение садама. Посланный прибавил, что к определенному часу приедет за нами чиновник, который нас проводит. Сидевший у нас в это время Ашир-Ходжа объяснил, что нам делают большой почет таким [267] скорым приемом. Вы всего три дня в Кокане, и вам уже назначена аудиенция, — этого никогда, ни для какого иностранца еще не было сделано, прибавил с особым ударением наш почтенный сосед. Мы воспользовались его присутствием чтобы просить его совета, как поступить с подарками, которые желали представить его высокостепенству. Ашир-Ходжа пожелал их видеть, и тотчас началась распаковка вещей. Надо сказать, что мы думали заняться выводом семени шелковичных червей в русском Туркестане, и только вследствие независящих от нас обстоятельств принуждены были отправиться для этого дела в Кокан. Необходимо было везти подарки хану; таков обычай на Востоке, и поневоле мы накупили в ташкентских магазинах всякую всячину, платя за нее в тридорога, в полной радости, что нашли хоть что-нибудь; иначе пришлось бы явиться с пустыми руками. Ашир-Ходжа смотрел на вещи не совсем утешительно; мы объяснили ему в чем дело и почему показанные ему вещи так не соответственны их назначению.

— Я объясню кому следует, с серьезной задушевностью возразил Ашир-Ходжа. — Притом наш хан не смотрит на подарки, а на того который их представляет, и потому будьте спокойны, он их примет с удовольствием, как доказательство вашего желания ему угодить.

Несмотря на утешения, как-то конфузно было, смотря на мелкие вещицы из которых состояли наши подарки, и это тем более, что в Кокане мы узнали что г. Адамоли, поверенный московского торгового дома Штукен и Шпис, так же, как и мы приехавший для вывода семени, поднес хану весьма дорогие и ценные вещи. Ашир-Ходжа не переставал нас успокаивать, повторяя несколько раз по-русски: "Хан вас любит; любит Русский; Адамоли Русский йок". (Йок по-сартски — нет)

В пятницу утром, я еще не был совершенно одет, как явился чиновник долженствовавший нас проводить до дворца. Мы поспешили подать ему чаю и, проглотив все по стакану, садились уже на лошадей, как прискакал наш приятель Ашир-Ходжа и именем хана нам объявил, что еще рано и что мы можем свободно напиться чаю. Пока разносили стаканы, он таинственно мне объявил, что подарки будут приняты хорошо. Последнее слово было повторено несколько раз по-русски, с добродушнейшею улыбкой. [268]

Наконец мы отправились все верхом: впереди ехал один из слуг нашего хозяина, за ним чиновник, потом мой зять и я, сопровождаемые Ашир-Ходжею; шествие замыкали переводчик и наш приказчик, оренбургский татарин, Абдеррахман, могущий также служить за переводчика. Оба везли в салфетках наши злополучные подарки.

До дворца от нас было недалеко, и проехав не более пяти минут, мы вдали услышали ружейные выстрелы и не совсем гармонические звуки коканских труб. — Что это такое? спросил я.

— Ничего, с притворным равнодушием отвечал Ашир-Ходжа: — ханские войска учатся на дворцовой площади. Это часто бывает, чуть не каждый день.

Дворец выходит только одними своими воротами на площадь. Они состоят из высокой башни с двумя маленькими башенками очень красивой формы, по одной с каждой стороны, по фасаду; сзади прислонен раздавленный купол, коего только один верх виден с площади. Громадная стрельчатая дверь занимает всю средину здания, служащего также и казармами для некоторой части войск. Название урда вместе значит и дворец, и крепость. От этих ворот двумя крылами, полукругом, тянутся низенькие здания открытых конюшен для кавалерии, вплоть до дороги, пересекающей площадь по самой ее средине. Мы подъезжали с противоположной стороны, где переехав в брод небольшой ручей, окаймленный густым тальником, выехали на площадь. Она представляла весьма красивый вид. На полукруглой большой площади, от ворот дворца до дороги, маневрировали, по разным направлениям, маленькими отделениями, пестро одетые коканские войска; у самой дороги была растянута цепь солдат учившихся стрельбе. На дороге и остальной части площади, большая толпа народа с любопытством смотрела на эти воинские упражнения и сама составляла по разнообразию и яркости костюмов отличное дополнение ко всей картине. Ко всему этому надо прибавить чистое, голубое, утреннее небо, косые лучи яркого южного солнца и длинную волнующуюся тень от ворот дворца, которая ложилась на группы маневрирующих солдат, захватывая и часть зрителей.

Мы пересекли дорогу и уже поравнялись с цепью стрелявших солдат, как моя лошадь начала выказывать [269] явные признаки неудовольствия против стрелков; одного из них она чуть не раздавила, и я с большим трудом удержал ее порывы. На мое счастье сопровождавший нас чиновник объявил нам, что мы должны слезть с лошадей; я с удовольствием повиновался. Пешком продолжали мы путь посреди движущегося по разным направлениям войска; все офицеры имели в руках калтаки, и, сколько я мог заметить, палка эта была у них не даром. Один солдатик, отставший от фронта, на моих глазах получил несколько громких ударов этого калтака по спине. Чем далее мы подвигались, тем площадь становилась шумнее и оживленнее. Крик командующих офицеров, трескотня барабанов, резкое гуденье труб и все усиливающаяся стрельба составляли какое-то оглушительное целое, просто одуряющее. У самых ворот училась артиллерия: один артиллерист с удивительной энергией пихал банник в пушку, что впрочем не избавило его от нескольких поощрительных ударов палочки офицера. Наконец мы вошли в высокую дверь, и сделав два поворота под высокими сводами башни, вышли на большой широкий двор, окаймленный крытой террасой. По обеим сторонам пересекавшей его по средине дороги, сидели на корточках солдаты, держа в руках стоймя длинные ружья. Шум с площади долетал в воде общего неясного гула, а пред нами был стройный высокий фасад собственно дворца, которого, к несчастью, невозможно было разглядеть, так как он был застроен лесами по случаю его обшивки цветным кирпичом. Мы едва сделали несколько шагов, как нас встретил мехтар. Поздоровавшись, мы продолжали путь уже с ним. Опять ворота, затем отлогий подъем; наконец еще ворота, и мы остановились. Мехтар указал нам на окно, в котором мы увидели красивого мужчину в белой чалме и светло-сером халате. "Хан", тихо прошептал мехтар. Мужчина в окне приподнялся; мы поклонились, а вокруг нас множество вооруженных людей закричали: "Гумер даулет иныс зиада уль-сан", что значит: многие годы и полное счастье вам желаем.

— Пойдемте, торопливо сказал мехтар.

Мы последовали за ним через двор, и с нами несколько человек, одетых в синие кафтаны, с черными бараньими шапками на головах. Двое из них, которые шли [270] около меня, были люди довольно пожилые и имели по маленькому серебряному эполету, пришитому на каждом плече и один такой же на спине. Мы вошли в большую комнату, в дверях которой стояло несколько вооруженных солдат. В углу, против двери у раскрытого окна, сидел на полу хан, тот самый мужчина, который нам поклонился из окна. Хан мне показался лет под сорок, очень красивой наружности, со смуглою бородой и с живыми, умными глазами. В некотором отдалении от него, вдоль стен, сидело также на полу несколько человек, большею частью стариков. Едва мы взошли, как мехтар взял меня под руку и так быстро подвел к хану, что хотя предупрежденный, я едва поспевал за ним. Хан пожал мне руку и жестом пригласил сесть; мехтар отвел меня на некоторое расстояние, и я уселся на пол, сколь возможно более по восточному. За мной тоже произошло с моим зятем, которого подводил один из одетых в синий кафтан; после рукопожатия его усадили около меня. Мехтар и около него наши два переводчика стали по средине комнаты.

Как только мы оба уселись, хан сказал несколько слов, которые мехтар повторил нашему переводчику, который в свою очередь перевел их нам. Едва мы узнали через этот двойной путь, что его высокостепенство радуется нашему приезду и пребыванию в Кокане, как хан спросил о здоровье друга своего туркестанского генерал-губернатора. Я отвечал, что генерал-губернатор здоров и наверное будет очень доволен, когда узнает, что его высокостепенство так заботливо осведомляется о нем. В настоя- щее время он уехал в отдаленные места управляемого им края, но уезжая, поручил мне передать это письмо, которое тут же я и вынул.

Пока мой ответ шел тем же двойным путем, мехтар взял у меня письмо, и с низким поклоном, тем же быстрым, мелким шагом подал его хану, который тотчас же его распечатал. Как кажется, это означало особое уважение к генерал-губернатору и вместе было знаком, что наша аудиенция окончена. В последнем не могло быть никакого сомнения: мехтар с одним из синих господ подошли к нам и под руки вывели нас из комнаты. Этим однако не окончился наш визит во дворце; нас отвели в другую комнату, где мехтар пригласил нас [271] отдохнуть, прибавляя что ему поручено ханом угощать нас. Мы уселись на полу, и вместе с нами несколько человек, по-видимому, придворных. Явились, как водится, подносы с обычными сластями, и начался разговор. Один из сидящих с нами обратился ко мне с вопросом: как мне понравился Кокан?

— Очень, отвечал я, — теперь я совершенно доволен, что послушался совета генерал-губернатора и приехал сюда, а не поехал в Бухару, как намеревался.

Мой ответ очень понравился моим собеседникам. Без всякого намерения я сделал очень ловкий комплимент. Бухара была всегдашней соперницей Кокана. Тогда я еще мало знал события предшествовавшие в Средней Азии занятию Русскими полосы земли от Туркестана до Самарканда, вошедшей углом в центральную Азию и навсегда отделившей Кокан от Бухары. Разговор шел о сравнительном достоинстве обоих государств, особенно о их климате, причем все преимущество оказывалось на стороне Кокана. После многократных похвал всему мною виденному, я выразил, что выношу только одно сожаление, что так мало имел удовольствия видеть хана. Мехтар вышел в продолжение разговора, и вскоре появился посланный от хана, который нам сказал, что его высокостепенство сократил аудиенцию, видя, что нам неловко было сидеть. Мы выразили, что очень сожалеем, что так показалось хану, но что мы наслаждались его лицезрением нисколько не ощущали никакого неудобства. Посланный удалился, и мы изъявили желание уйти, но беседовавшие с нами убедительно просили остаться еще немного. Мы этим воспользовались, чтобы подробно осмотреть комнату, в которой находились. Она, как и та, в которой нас принимал хан, была устлана коврами вместо всякой мебели; но стены и особенно потолки были замечательно расписаны самыми яркими красками, которые, несмотря на свою пестроту, составляли стройное, гармоническое целое. Причудливые и в высшей степени разнообразные арабески рисунка выказывали не малую долю таланта и фантазии в их творце. Действительно эта стенная живопись заслуживает не только внимания, но и изучения как оригинальный образец орнаментной живописи. Кроме этого, мы любовались резными ставнями на окнах, превосходной тонкой работы. На [272] этих ставнях были железные, висячие затворы на цепочках, чрезвычайно оригинальные.

Мы еще не успели обойти со вниманием всей комнаты, как возвратился мехтар и за ним несколько человек с халатами на руках. Хан жаловал нам халаты: моему зятю и мне по два, а переводчикам по одному. Несмотря на жар, нам пришлось сверх наших, черных фраков надеть два халата, один на другой, и из них нижний был на суконной подкладке. Оба были очень красивы, особенно мой верхний, смахивающий немного на ризу. Он был из лиловой шелковой парчи, с затканными серебряными и золотыми цветами. Как только мы оделись, все присутствовавшие нас громко поздравили с ханскою милостью; причем всякий, по коканскому обычаю, провел обеими своими руками по своей бороде, призывая имя Аллаха. Благодаря за поздравления, я выразил мехтару желание поблагодарить самого хана за его внимание. Он удалился доложить о сем его высокостепенству и вскоре вернулся, приглашая нас идти за ним. Мы опять вошли в комнату, где продолжался еще салам, и только молча раскланялись с ханом; при этом вошедшие с нами придворные громко крикнули: "михманла килибды съизга коллок утеняда", что значит: гости пришли вас благодарить. Тем и кончилась наша аудиенция. Мехтар, несмотря на наши просьбы не беспокоиться, провожал нас некоторое время, и только на втором дворе уступил нашим настоятельным увещаниям и простился с нами. В это время точно из земли вырос приятель наш Ашир-Ходжа и с сияющим лицом объявил нам, что наши подарки очень понравились хану. Особенно сигарочница с музыкой, прибавил он с радостною улыбкой, — _«хуб Якши^» (очень хорошо), повторил он несколько раз. Мы его поблагодарили за хорошее известие и пригласили к нам чай пить; он обещал приехать через некоторое время.

— Сейчас нельзя, объяснил он впопыхах, — надо идти еще раз завести сигарочницу; и с этими словами поспешно удалился.

Войска продолжали все еще маневрировать на площади; толпа не уменьшалась, и теперь ее любопытство обратилось на нас. Наши парадные халаты привлекли всеобщее внимание; наконец мы сели на коней, и сопровождаемые изрядным количеством мальчишек, направились к тенистому ручью. [273] Впереди нас слуга нашего хозяина с трудом удерживал пред собой, поперек седла, большой узел.

— Что это везет Риза? спросил я переводчика.

— Как же-с, это у них уж обычай. Угощение которое вам подавалось все вам отдано, отвечал иронически улыбаясь Султан.

Действительно, орехи, изюм и - все прочее поступило в нашу собственность; даже два ящика леденца с надписью «Фабрика бр. Кокиных в Москве», красовавшиеся пред нами во дворце, попали опять в русские руки. Этим однако не ограничилась ханская милость. Едва мы дома расположились пить чай с нашим хозяином и Ашир-Ходжей, как явился посланный из дворца с мешками рису, ячменя, целою арбой клевера и всякой зелени, а также с живым бараном.

— Я право не знаю как и благодарить хана, сказал я Ашир-Ходже.

— Это что! возразил он с некоторою торжественностью. — Вы вот что заметьте: вам хан пожал руку, говорил с вами. Это вот важно, и этого еще никогда не было у нас в Кокане.

Правда ли что я первый Русский, частный человек, который был принят в Кокане так почетно, и действительно ли это такой почет, право не знаю. Если же это так, как говорит Ашир-Ходжа, то сердечно радуюсь этому доказательству того, как на дальнем Востоке высоко ценится рекомендация туркестанского генерал-губернатора, представителя нашего правительства в этом отдаленном крае. Какое громадное поприще деятельности открывается вследствие сего, одним только влиянием, и деятельности благотворной, без необходимости прибегать к ultima ratio, к силе, способу чрезвычайно легкому в центральной Азии, но вместе весьма убыточному.

Текст воспроизведен по изданию: Пять недель в Кокане // Русский вестник, № 1. 1871