ХОРОШХИН А. П.

ВЕСНА 1868 ГОДА В СРЕДНЕЙ АЗИИ

(Воспоминания казачьего офицера.)

I.

ДО ПОХОДА К САМАРКАНДУ.

…Вечером 12-го марта 1868 года я скакал по дороге в Чиназ, куда стягивались назначенные в отряд казачьи сотни. На другой день, близ полудня, мы были уже на берегу Сыра, и нашли там Туркестанский стрелковый батальон (ныне 1-й Туркестанский стрелковый), шедший в Ташкент из Яны-кургана. Молодцы-стрелки живописными группами покрывали весь берег реки, пели, купались, в то время, как железный баркас перевозил с левого берега реки батальонные тяжести. Батальон кочевал со всем хозяйством, а потому наш черед ехать через реку мог придти не ранее следующего полудня, так как средства переправы заключались в одном только баркасе.

Стрелки шли теперь на отдых с передовой линии, после нескольких дел с бухарцами у Яны-кургана, где стоял тогда отряд, оберегавший наши южные границы с Бухарой.

Весь следующий день употреблен был на перевоз казачьих сотен, так что только 15-го марта мы оставили за собою Сыр и предмостное укрепление, и вступили в голодную степь.

Под этим милым именем известно пространство на полтораста верст в ширину и на столько же в длину, лежащее по левому берегу Сыра. На востоке голодная степь начинается почти у Ходжента, а западной окраиной своей примыкает к песчаной степи Кызыл-кум. На севере голодная степь окаймляется рекою Сыром, а на юге прямою линиею от Ходжента на Джизак и далее вдоль северного склона гор Кара-тау, где линия эта упирается в названные выше пески Кызыл-кум. Наш путь лежал на Джизак, почти по средине голодной степи.

Голодная степь представляет собою местность замечательно [155] ровную; голодной же названа она потому, что скудна растительностью и почти безводна, если не считать серьезным подспорьем в пути те немногие придорожные колодцы, в которых вода плоховата. В летний зной степь совершенно обнажается от травы, накаляется солнцем и вообще представляет самое безотрадное, гнетущее зрелище. В последнее время, как известно, решен вопрос, о проведении через голодную степь даже арыка; кроме того, степь оживлена теперь почтовыми станциями, а до похода к Самарканду это была пустыня, в особенности в знойную пору. Другое дело весною: в марте и апреле степь хоть и безводна, как и всегда, но покрыта, как бы сплошным ковром, зелени, перемешанной с разноцветными подснежниками, и оживлена, кажется, миллионами черепах. Солнце в эту пору года не особенно ярко, а потому путь наш по голодной степи к Джизаку казался почти приятной прогулкой. Казаки наши без умолку пели песни; кони всею грудою вбирали в себя степной воздух, фыркали, устремляя глаза в широкую даль и качали головами, как бы приветствуя родную им картину.

Первый ночлег мы имели верстах в пятидесяти от реки Сыра, на каких-то несчастных колодцах. Обеспечив себя цепью часовых, потому что уже тут не могли считать себя безопасными, в особенности в эту пору года, от бродивших по степи шаек барантачей (грабителей), которые, по малой мере, могли бы угнать наших лошадей, мы расположились на ночлег под открытым небом. Светлая ночь и озаренная ею степь были великолепны. Мы спали до зари.

На рассвете отряд снова потянулся на юг. Кругом всё та же зеленая степь с цветами, черепахи, голубое небо и математически правильная, ничем не нарушенная линия горизонта. Нам предстоял длинный переход, верст 50 – 00, а может быть и более. Здесь кстати сказать, что казачьи лошади весьма выносливы, и по утрам и вечерам, холодком, как говорят казаки, особенно по местностям ровным, идут необыкновенно скоро: верст шесть, даже семь в час.

К полудню, на юге, прямо перед нами начало что-то всплывать над горизонтом. Это был Мирза-рабат. Часа через три мы были около этого старинного здания и расположились на привал.

Мирза-рабат – огромное квадратное каменное здание, построено более двести лет тому назад бухарским эмиром Абдула-ханом. Этот великий в своем роде повелитель оставил после себя хорошую память постройкою убежищ (рабат) для путников на всех [156] глухих пустынных дорогах, постройкою каменных цистерн (сар-даба), в былое время полных водою, ныне же заброшенных и сухих, каковою оказалась и цистерна около Мирза-рабата. Постройки Абдула-хана, кроме голодной степи, разбросаны по всему Бухарскому ханству. Предания говорят, что Абдула-хан настроил всего тысячу сардаба, т. е. цистерн, и тысячу одну рабат. Там, где он отдыхал, там выстроены сардаба, а где ночевал – там рабаты.

Отдохнув часа два на Мирзе-рабате, отряд пошел вперед. До ночлега оставалось еще верст тридцать с хвостиком. Отряд шел молча: солнце прошло зенит и припекало. Горизонт со всех сторон волновался, будто далекое море. Это степное явление известно под названием миража пли марева. Тех явлений, какие производит это марево в степях Африки, или у берегов Сицилии (фата-моргана) здесь не бывает: только верхушки высоких построек Абдула-хана приближает оно иногда преждевременно к усталым путникам, снова прячет их в своих волнах и затем опять вольно ходит, переливается на горизонте. К слову сказать, что в этой же голодной степи в последнее время я, проезжая ночью от урочища Агачлы к г. Джизаку (50 верст), видел известное атмосферическое явление: апофеоз путешественников. При мне был только один казак, и каждого из нас сопровождал ореол с правой стороны, потому что месяц светил с левой. Периодически нас покрывал туман и, замечательно, тогда кольцо света вокруг каждого из нас становилось ярче, законченнее.

Мы отошли от Мирза-рабата не более 10 верст, когда над маревом впереди нас всплыла черная точка. Утомленные однообразием окрестностей, всё устремили глаза на эту точку, По мере движения нашего вперед она начала очерчиваться яснее и яснее, потом начала шириться, наконец, дробиться. Нет никакого сомнения, что это или скот, или люди. Но если это люди, то кто они? Может быть, это караван, может быть, это оказия (Здесь это слово употребляется в том же смысле, как и на Кавказе, т. е. проезжие и транспорты под прикрытием пехоты или казаков.), которая по расчету должна была встретиться нам в голодной степи; а может быть это и рыцари степи – барантачи? Корму в степи довольно и корм в эту пору сочен, потому что зелен, так почему же не могут быть перед нами и барантачи? Им тут никогда пути не заказаны.

Пока мы в самом деле рассуждали так, кто в слух, кто про себя, стало ясно, что перед нами всадники. Вон несколько [157] человек поскакали вправо и влево; вон скачут и прямо на нас. Между нами и нашими vis-a-vis было 4–5 верст расстояния. Начальник отряда выслал вперед в карьер несколько казаков. Расстояние и густой раскаленный воздух положительно не позволяли определить, что за люди были перед нами. Мы же всё подвигались вперед.

– Да это оказия, сказали, наконец, несколько человек разом. – Вон наши передовые съехались с казаками, которые, наверное, состоят в конвое при оказии.

В самом деле, передовые наши и противной стороны съехались и даже слезли с лошадей. Оказия оказалась из взвода пехоты и 10 или 15 казаков. Они прикрывали несколько купеческих арб, интендантского чиновника и. нескольких бухарских торговцев, ехавших в Ташкент.

Когда мы поравнялись с оказией, ружья пехоты стояли уже в козлах и сама она лежала на траве. Кунец Ф. сказал мне, что и они были в раздумье относительно нас, пока не съехались передовые. Я подошел к лежавшей на траве пехоте – закурить из трубки папиросу.

– Эх, еще кошомка приехала, говорил один солдатик, переваливаясь с боку на бок.

– Да и много же ее! воскликнул другой и показал на проходившие мимо казачьи сотни.

Здешняя пехота зовет казаков кошмой (кошма – войлок) и в свою очередь известна между казаками под именем крупы и колючки. Впрочем, это не мешает дружбе, и казаки подвозят иногда усталых солдатиков, причем солдат и казак чествуют друг друга словом земляк.

Отдохнув с час, мы разошлись с оказией в разные стороны. Нам оставалось до ночлега еще верст 20, которые мы и прошли до заката и стали биваком около каменной цистерны времен Абдула-хана. Воды в ней оказалось мало, да и та была плоха. Впрочем, утомленные зноем и длинным переходом лошади пили понемногу и эту дурную воду. Я знал, что туземные возчики (ар-бакеш) в этом отношении весьма запасливы, а потому и купил у них для моей лошади четверть ведра воды из р. Сыра. Да, голодная степь вполне мастерица познакомить с усталостью, скукой и жаждой!

Мы снова ночевали под открытым небом и на рассвете снова были в седле. До Джизака оставалось пройти еще верст 30. Но [158] это было уже ничто в сравнении с тем, что пройдено, потому что на 8 верст ближе Джизака, на самой дороге есть три холма и ключи. Это урочище туземцы называют: Уштепе. Жадно ищет глазами это урочище едущий с севера и с сожалением расстается с тремя холмами едущий с юга! Вода в ключах прохладна, прозрачна и после прогулки по степи необыкновенно вкусна.

С полдороги от цистерны к ключам направо и налево, а также и прямо по дороге начинают подниматься на горизонте, подобно тучам, горы. Те, что направо, зовутся Чимтау или Чимкурган; налево тянется безыменный отрог Кышгар-давана, называемый иногда Санзар-тау; прямо горы Кара-тау.

Наш отряд подтянулся к городу ночью и пошел по садам далее версты на четыре к лагерю; а мы (т. е. кое-кто из офицерства) поехали ночевать в цитадель.

Ранним утром 18-го марта я пошел осмотреть джизакскую цитадель. Она весьма невелика и построена внутри города, в южной его части. Как и во всех здешних городах, находясь над обрывом, она отлично командует городом, в особенности с севера, где примыкает к ней базар, и с запада. С восточной стороны цитадель отделена от города незначительной стеной и кое-каким рвом. Ворота в нее одни, в северной стене, и выходят прямо па базар.

Город Джизак весьма невелик. Он окружен тремя стенами и всё-таки не устоял в 1866 году перед мощью русского солдата.

По дороге в лагерь мы выехали на базар. Он оказался совершенно крытым и вследствие этого приятно-прохладным. Солдаты, казаки и туземцы сновали туда и сюда, купцы чинно сидели в своих маленьких лавочках, попивая чай; иные творили намаз; другие совершали омовения. Словом, тут повторилась та же картина, какою можно любоваться и в Ташкенте, и во всех туземных городах.

Дорога в лагерь шла между садами; справа не вдалеке высились горы или точнее холмы, которыми здесь начинается хребет Кара-тау: прямо синели предгорья Санзар-тау, а за ними высился и самый хребет того же имени, покрытый снегом. Нам встречались солдатики и казаки: они шли и ехали в город на базар.

Проехав версты 3–4, мы переправились вброд через ручей и, обогнув каменистый мыс одиноко стоявшей тут горы, очутились в котловине. Перед нами был лагерь. Урочище это называется ключами, которые действительно и бегут через котловину [159] с востока на запад. Местность оказалась вообще довольно живописной. Лагерь пехоты и артиллерии был в западной части котловины и около мусульманских часовен над могилами святых; лагерь казаков примыкал к помянутой выше горе. Ближе ознакомившись с местностью, оказалось, что гора эта отделяется от прочих на юге узким ущельем Гамдум-чаш; а милиционеры-киргизы не замедлили рассказать, что в былое время бухарские эмиры, посещая Джизак, разбивали свою ставку на этой горе, тогда как свита и войска помещались по обе стороны и у подножия её. На горе мы действительно нашли небольшую террасу из глины и поставили на ней палатки, но в следующую же ночь поднялась гроза, и ветер обрушил наши жилища, так что утром мы перебрались в соседство казаков, покинув недружелюбную к простым смертным гору.

Житье-бытье наше в лагере под Джизаком оказалось не совсем привлекательным. Площадь под лагерем была выбита кем-то прежде нас и в соседстве не было ни одного деревца; проходившая близ лагеря ирригационная канава (арык) была мутна. В довершение всего начали дуть почти каждый день ветры, переходившие ночью в бурю с дождем, и мы не редко спали погребенные под нашей войлочной юртой, не выдерживавшей напора ветра. Но мы всё-таки могли считать себя положительно счастливыми: казаки вовсе не имели юрт и спали под открытым небом, а потому иные прихварывали, хотя и неопасно. Пехота, стоявшая в полуверсте от нас, вдоль дороги в Яны-курган, была помещена несравненно лучше; но эта разница в неудобствах была весьма естественна: пехота тут жила постоянно, а мы были людом захожим, да и предназначались мы исключительно для передвижений, для рекогносцировок ближних и дальних окрестностей Джизака, дабы присутствием своим здесь и там в среде населения влиять на настроение его умов.

Устроив биваки сотен, начальник нашего отряда занялся собиранием сведений об окрестностях и о разбойничьих шайках.

В ту пору люди, преданные русской власти, говорили, что окрестное население нам враждебно, что на него сильно влияют соседние бухарские власти, а именно беки городов: Самарканда, Катта-кургана и других, что в бухарских пределах, по слухам, умы напряжены и настроены враждебно, и что эмир стягивает войска к Самарканду. Подобное положение дел значительно подтверждалось и тем неопределенным в ту пору положением в [160] Ташкенте бухарского посланника, который тянул переговоры с генерал-губернатором, переписывался с своим повелителем – эмиром, и всё-таки настолько плохо вел дела, что весь задарьинский край и соседние бекства по Зеравшану в тайне волновались и чего-то ждали.

Ниже мы увидим, что ожидания эти оправдались, благодаря смутному состоянию умов и той анархии, которая искони присуща среднеазиатским обществам. Теперь же вернемся к нашей службе в Джизаке.

19-го марта были получены через местных жителей сведения о присутствии в горах на юго-западе от Джизака шаек из полукочевого узбекского племени крык-юзов. Лазутчики говорили, что, не подчиняясь ни бухарским, ни нашим властям, крык-юзы и даже таджики из кишлаков: Кок-булака, Джинишке, Саурука и других высылают горами шайки на яны-курганскую дорогу. Главной целью сформирования нашего отряда на «ключах» было преследование этих шаек и вообще осмотр окрестностей, а потому, в ночь с 20-го на 21-е марта, мы выступили из лагеря в горы в ущелье Гамдум-чаш, что у самого лагеря, как сказано выше, и через долины: Кюябаш и Ауз-кин мы вошли в хребет Кара-тау ущельем Беришакюл.

До ущелья отряд шел рысью верст около 20-ти; месяц показался поздно и как раз в ту пору, когда мы подступили к ущелью Беришакюл. Дорога по нем была узка и камениста. Недаром слово беришакюл значит: путь одного ишака (осел). Каменистая тропинка переходила то к правой, то к левой стороне ущелья, и тянулась вслед за ним в горы всё глубже и глубже. Местами тропинка шла над обрывами по сплошным хрящеватым массам песчаника или известняка (Эти породы в горах Кара-тау преобладают.), поднималась над ущельем и показывала нам освещенные месяцем вершины гор и голову отряда в то время, как хвост его был еще на дне ущелья. Отряд шел справа по одному.

– Да, это совсем кавказская дорожка, говорил осетин Баркаев, служивший при начальнике отряда и впоследствии убитый в деле под Катта-курганом.

Но по мере того, как отряд переваливал хребет, направляясь на южный склон его, ущелье становилось шире, дорога сглаживалась. Тут ущелье принимает название Арба-тюн. Мы пошли справа по три. Русская нога в этой местности до нас не бывала. [161] Перевалив на рассвете хребет, мы шли по холмистой дороге до полудня. Затем, подробно осведомившись об окрестностях у бывших с нами волонтеров-туземцев, мы из слов их могли заключить, что находимся уже на бухарской территории, потому что до бухарской крепости Чалека оставалось не более 40 верст; а за нею в 30-ти верстах Самарканд.

Начальник отряда не имел приказаний относительно рекогносцировки местностей бухарских; при том же у нас не было точных топографических сведений, а потому мы не рискнули идти далее вперед, хотя и были недалеко от кишлака Кок-булака и других разбойничьих притонов.

Дав несколько часовой отдых усталым людям, мы двинулись в обратный путь, и на другой день (22-го марта) к вечеру были уже в лагере на «ключах», у Джизака.

В лагере мы нашли прежнюю пыль и скуку, так что всё снова желали куда-нибудь идти в горы ли, в степь ли, всё равно, только не сидеть праздно в душной юрте, с утра до ночи. Желания наши скоро сбылись: прошел слух, что начальник отряда имеет намерение идти в деревни на юго-восток от Джизака по южному склону Санзарских гор. Деревни эти при бухарцах были в ведении джизакского бека, но по занятии нами Джизака, они плохо платили подати или не платили их вовсе ни нам, ни бухарскому правительству. Кроме того, слышно было, что случившийся не задолго до нашего прихода угон скота из крепости Замина был произведен партией будто бы из этих кишлаков.

Мы были совсем готовы идти по этому направлению, когда из Ташкента было получено предписание идти в Богданатинскую волость на встречу отряда майора Г., который в ту пору ходил но горам Кара-тау и возвращался к главному отряду в Яны-курган. И вот 24-го марта ранним утром мы снова пошли к знакомому нам ущелью Беришакюл, и на этот раз дошли таки до деревни Кок-булак. Она оказалась весьма небольшой и пустой. Найденный в овраге пастух-узбек объяснил, что не далее, как вчера жители выкочевали в горы, как это они всегда делают в эту пору года, потому что тут нет корма для скота. Узбек говорил также, что и другие кишлаки пусты по той же причине. Нам ничего не оставалось делать, как повернуть к горам, которые были за нами. Вожакам приказано было вести отряд вдоль южного склона, прямо на запад.

Мы были рады походу и не думали о его трудностях. Кочевая [162] жизнь по горам и разнообразие видов, теплый, свежий весенний воздух и зелень, конечно, были привлекательнее пустынного и скучного в ту пору Ташкента, или нашего пыльного лагеря под Джизаком! В горах мы с аппетитом ели, крепко спали, были здоровы и веселы.

Утро 25-го марта было ясное и мы двинулись по живописной местности к подъему на перевал Кумбилькой-таш: предгорья и степь зеленели; на вершинах лежал снег.

Около полудня мы поднялись на первую террасу хребта и продолжали ехать еще часа два или три, заметно поднимаясь всё выше и выше. Это ясно было и потому, что склоны и степь позади нас казались почти у наших ног покрытыми дымкой утренних испарений низменности.

Наконец, мы достигли гребня и остановились лицом на север, любуясь открывшейся пред нами картиной. Направо и налево тянулись вдаль снежные зубцы и конусы гор, перемешанные с седеющими долинами и красными или серыми стенами оврагов, щелей и желтыми глинистыми склонами холмов; у ног наших начиналась глубокая впадина, поросшая кустарником, а по левому боку её вилась вниз узкая-узкая дорожка, по которой нам нужно было спускаться. На право и на лево от впадины, постепенно понижаясь к северу, тянулись и высились горы, плоскогорья и холмы; за ними что то синело внизу, то была долина Ауз-кин; далее снова поднимались горы Чимтау и за ними расстилалась, казалось, беспредельная ширь и гладь... То была голодная степь. С левой стороны лежавшей перед нами впадины закрывала горизонт огромная, издалека совсем синяя, гора, царившая над всеми окружающими ее возвышенностями и предгорьями. Эта гора Нурек. У подножья её, деревня того же имени, до которой оставалось еще верст 20.

Мы начали спускаться по тропинке. Впереди шел вожак. За ним мы вели наших лошадей, потому что животным нужен был отдых, а главное, в некоторых местах, с первых же шагов тропинка оказалась весьма узкой и висела над крутыми обрывами. Лошади ступали осторожно. Мы заметно спускались ниже и ниже; становилось прохладно, да и солнце пошло на закат. Не более версты прошли мы, когда тропинка завернула на лево за утес и вывела на площадку. На самом повороте близ утеса, я оглянулся и невольно остановился на несколько мгновений посмотреть, как спускались гуськом наши казаки; как самые дальние из [163] них казались такими маленькими-маленькими и как они один за другим вытягивались по тропинке. Те, очередь которых выйти на дорожку еще не пришла, конные и пешие, стояли на гребне хребта, картинно освещенные солнцем. Нас было в отряде 600 человек, и мы всё время шли гуськом по узкой тропинке, пока не спустились на дно широкой цветущей долины Аман-дара. Вдоль её шумно бежал по камням ручей; недалеко лепились у крутой горы десятка четыре саклей. Это деревушка Аман-дара. Было около пяти часов пополудни, но, окруженные горами, мы не могли видеть солнца.

Отдохнув с час, отряд снова был на марше к Нуреку. Мы шли, то логами, то через горы, холмы, постепенно мельчавшие по мере нашего движения вперед. На пути мы видели только две узбекские деревушки: Устухан и Караканы. Они невелики и в ту пору были пусты. В одном ущелье найдены нами две узбекские юрты: то были бедняки, они не имели вьючных животных, а потому и не могли уйти вместе с другими в глубь гор.

Солнце давно уже было за горами, когда отряд подошел к Нуреку. Деревня эта оказалась значительнее других, пройденных нами, и с обитателями. Они тоже узбеки. Сакли их в беспорядке делились у восточного подножие той огромной горы, которую мы видели с гребня хребта. Вблизи гора оказалась еще громаднее; она из сплошного известняка и невольно привлекает к себе внимание. Говорили, что в подножье горы будто бы много щелей, в которые прячутся иногда жители, как это они и сделали в ожидании нас, в особенности женщины – грязное и жалкое старье; мы посылали джигитов убедить их, что они безопасны, что нам, кроме баранов, кур и клевера, ячменя и дров, ничего не нужно, что за всё будут заплачены деньги и никто обижен не будет.

Дикие, но добрые и простодушные узбеки скоро удовлетворили всё нужды отряда.

Лагерь наш расположился в саду, сплошь поросшем тенистыми персиковыми деревьями. Сад примыкал к оврагу, на дне которого шумел по камням ручей; за ним начинались пройденные нами плоскогорья, а далее высились горы. 26-го марта мы дневали в Нуреке. Вечером, часов около десяти, отряд был поднят на ноги сильным подземным ударом, от которого поколебались и сами горы, потому что по ним пошел гул и гром от обвалившихся камней и скал; не молчало, конечно, и эхо, так, что в общем вышло явление довольно грозное. Чуть ли не этот [164] удар отразился и на Ташкенте, повредив многие здания, в том числе старый дом генерал-губернатора. 27-го марта мы пошли по горам вперед, т. е. на запад, к деревне Яны-кышлак. Местность имела тот же характер, с тою лишь разницею, что всюду видны были следы земледелия: ирригационные канавы и плантации. Мы миновали деревни: Курбан-ходжа, Казы, Мугамбир, Ак-тюбе, Чильбаскан, Кипчагай, Койбасар и несколько хуторов.

Деревня Яны-кышлак оказалась поселением довольно значительным и среди живописной местности. Вожаки и милиционеры говорили нам, что жители рады нашему приходу, потому что это избавляет их, хотя на короткое время, от постоянных опасений разбойников и бухарских конных команд, которые будто бы хуже каких угодно грабителей. Команды эти стояли в ту пору в 20 верстах на юг от Яны-кышлака, за хребтом, в деревнях: Карабдал, Гараша и Асакичу. Начальник отряда послал во всё три деревни лазутчиков. К вечеру двое вернулись, впрочем, без особенных новостей, третий был задержан в Карабдале.

Мы стали биваком среди деревни на большой площади. Не прошло ни часа, как в одном углу её образовался рынок. Жители вынесли на продажу живность и фураж…

Всё офицерство сидело за общей походной трапезой у начальника отряда, когда вошел в юрту наш вожак. Он объявил, что милиционеры признали здесь одного человека; который недавно бежал из под ареста из яны-курганского лагеря и даже увел при этом двух артиллерийских лошадей.

– Я задержал его, говорил вожак. Джигиты пошли по деревне, известно зачем –выпить, если случится, бузы (Опьяняющий напиток из риса или проса.) или молока и нашли его, т. е. человека, в одной сакле... Старик тут есть один, большой пьяница и мот... Варит бузу, продает ее и тем кормится. Жена у него молодая и не без греха... Так вот у этого-то старика и приютился разбойник. А зовут его Умрузак. Он был под арестом и в Джизаке, да убежал; потом попался в Яны-кургане и оттуда ушел... Теперь опять попался. Как прикажете?...

– А вот мы закусим, а потом посмотрим твоего героя, сказал начальник отряда. А ты пока приведи его сюда...

Через полчаса, когда мы вышли из юрты, вожак наш представил нам Умрузака. Это был небольшой, но необыкновенно широкоплечий человек, лет 30, смуглый, босой, почти в рубище. [165] Он с первых же вопросов сознался в побеге, и когда подполковник Ш., шутя, спросил его: убежит ли он снова из под караула? Он простодушно отвечал, что про то знает Бог.

Я заинтересовался Умрузаком и расспрашивал о его прошлом. Оказалось, что он персиянин, сын раба какого-то бухарского богача, что он еще мальчиком продан в рабство вместе с отцом, вырос в рабстве, но с год тому назад ушел от господина и бродит, разбойничая, по горам. Вожак укорял его, что он захватил летом 1867 года в голодной степи поручика Служенко, вырученного потом, весною 1868 года, после семимесячного плена в Бухаре; но Умрузак в этом не сознался. Может быть он и принимал участие в нападении, но отвез поручика Служенко в рабство, наверное, кто-нибудь другой, потому что Умрузаку и самому нельзя показаться в Бухаре: прежний хозяин посадил бы его на цепь.

Я невольно задумался над этим человеком. В детстве оторванный от семьи, без прошлого, настоящего и будущего, Умрузак был прав перед тем обществом, на счет которого он существовал, ежечасно находясь между жизнью и смертью. Ему не было другого поприща, как голодная степь или горы с их неведомыми тропинками, щелями и пещерами, и не дай Бог мирному путнику встретиться с Умрузаком или с подобными ему среди голодной степи, или заслонить ему горную дорожку!... Бронзовый и, кажется, весь из одних мускулов, он, как дикий зверь, кинется на добычу, и судьба её решена.... Я спрашивал также Умрузака о воровских шайках, но он сообщил о них столько же, сколько знали и всё окрестные обыватели, т. е. что шайки есть, что главные притоны их в кышлаках и ущельях на южном склоне хребта, что ближайшие к границе бухарские власти, например, Омар, бек чалекский, и Якуб, бек катта-курганский, покровительствуют грабителям, которые постоянно находят приют в их резиденциях – Чалеке и Катта-кургане, и проч. На приказание показать в данную минуту ближайший разбойничий притон, Умрузак отвечал, что он, бежав из Яны-кургана, до последнего времени жил в сакле старика, а потому ничего не знает.

Умрузак, связанный по рукам и ногам, был сдан под караул в дежурную сотню; а потом, по прибытии в.Джизак, передан коменданту этой крепости. Но кто поверит? около половины апреля, т. е. почти через две недели, после ареста, Умрузак снова [166] бежал из под караула в свои горные трущобы и логовища. Недаром и самое имя его в переводе значит: долгая жизнь!

Переночевав в Яны-кышлаке, мы, 28-го марта, пошли обратно в наш лагерь колесною дорогою по степи у северного подножья хребта и, пройдя верст на десять кышлак Нурек, имели ночлег в поле, а 29-го марта пришли в лагерь на «ключах».

Несмотря на горные дороги, жар и форсированные переходы, больных за всё время оказался один, но и тот ехал верхом до самого лагеря. Лошадей за всё время ослабело две; из них одна брошена в горах.

Прогулка по горам доставила нам много приятных впечатлений, и только неопределенное положение, в котором находилось тогда население гор по долинам и ущельям наводило на раздумье. Готовое подчиниться русской власти, население это жило в ту пору в постоянном страхе от пограничных бухарских властей, мало стеснявшихся в распоряжениях своих в этой местности, не смотря на недавнее разорение нашими командами деревень: Учьмы и Ухума, не говоря уже о проходе этих команд по кишлакам, что, составляя меру временную, приносило мало пользы: каждый раз, с уходом команды или отряда, население, оберегая себя, относилось к подданническим обязанностям двоедушно и одинаково чествовало бухарцев и русских. А потому в населении гор много всякого оружия, которое, конечно, необходимо было жителям в их неопределенном положении. Кто знает, может быть даже в то время, когда мы были в каком либо Нуреке или Яны-кышлаке, разбойники укрывались там же по одиночке и жители боялись их выдать? Умрузак был открыт совершенно случайно и, без сомнения, ушел снова в Яны-кышлак.

Итак, 29-го марта, мы снова были дома, под кровом наших дырявых войлочных юрт, праздные, беспечные и скучные: только раз в неделю приходилось надеть шашку и развести вокруг лагеря часовых на ночь. Для разнообразия мы перешли лагерем ближе к городским садам, на совершенно свежее, чистое место (Тут теперь упраздненное укрепление Ключевое.). Мы соблюдали строгий порядок по отправлению караульной службы и всё предосторожности, в особенности ночью, а впоследствии убедились, что это полезно. Ночи проходили не всегда спокойно: обыкновенно со стороны пехотного лагеря доносился к нам ружейный выстрел... Тогда всё брались за оружие и выходили на линейки. В сторону выстрела посылался небольшой разъезд, привозивший [167] обыкновенно одни и те же вести, что к пехотной цепи подъезжали какие-то всадники, не ответили на оклик часового и часовой исполнил свою обязанность: стрелял, а всадники ускакали в ближайшие к лагерю горные щели. Так было не два и не три раза, пока казаки не поймали перед фронтом боевого бивака бухарского лазутчика, точнее вора, пробиравшегося ползком к лошадям, а может быть и к задремавшим русским головушкам, до которых бухарцы в ту пору были весьма охочи, потому что получали за них от эмира и беков в награду халаты. Незадолго перед захватом лазутчика, рядовой 2-го Туркестанского линейного батальона Худорожкин был найден среди белого дня, на большой проезжей дороге между лагерем и городом Джизаком, без головы!...

Головорез, пробравшийся к нам, был схвачен 8-го или 9-го апреля в семь или восемь часов вечера, когда была уже выставлена вокруг лагеря цепь. Она ставилась обыкновенно в саженях 20 или 25 от фронта частей и состояла из постов (в 3 человека), на 10 сажен один от другого. Казаки наши, как и выше было сказано, за неимением палаток, спали открыто, на земле, и только Бог один знает, как они выносили бурные, дождливые ночи! Казачьи постели были около ружейных козел, которые, впрочем, на ночь и в бурные дни разбирались, чтобы не портить винтовок, и казаки спали, обнявшись с ними; день и ночь по фронту ходил часовой. Тут же лежали седла, фураж, сухари и проч. Неудобства подобного помещения были ощутительнее, когда поутру не оказывалось хлеба, мяса и т. п., унесенных за ночь голодными собаками. С последними у казаков шла непрерывная война, а потом вскоре привелось побороться и с человеком.

На правом фланге фронта ракетного дивизиона укладывались спать двое казаков: оренбуржец и уралец.

– А что, пожалуй, за ночь опять вымочит, сказал один.

– Чего доброго. Вишь, тем какая, тучи, ответил другой, позевывая.

– Э!.. вон опять вчерашняя собака, прошептал первый казак и тихо вытащил из ножен лежавшую около него шашку; другому счастливо попался в руку валун, которых множество валялось по всему казачьему становищу. Подпустив собаку поближе, казаки бросили в нее один – шашкой, другой – камнем. Собака поднялась на задние лапы и стала человеком. Казаки, конечно, тоже вскочили.

– Сарт!! крикнул один.

– Да; перед ними стоял человек с двумя обнаженными [168] шашками. Но в то же мгновение часовой, возвращавшийся с противоположного фланга фронта, по слову: «сарт», побежал на голос и, смекнув в чем дело, махнул татарина дулом винтовки прямо в голову, тогда и безоружные казаки кинулись на сорванца и после небольшой борьбы, благополучно, не поранив себя, скрутили его.

Всё это случилось, конечно, в одно мгновение, так что лежавшие тут же казаки не всё успели встать, да большинство из них уже спало. Молодца повели к ставке начальника отряда.

– Вот так собака, настоящий пес, острили казаки.

В кибитке, при свете, разбойник оказался малым лет 20, худощавого, но весьма мускулистого и гибкого склада; рубашка и зипунишко его разорвались во время борьбы и лохмотьями висели на поясе вокруг стана. На левой щеке молодца, ниже глаза, краснела больная ссадина; из неё выступала кровь.

– Кто ты?

– Раб Божий... ох! ох!

– Зачем пришел?

– Джин урды... ох! (джины – злые духи восточной мифологии; урды – ударил; попросту будет: чёрт попутал).

После этих слишком неудовлетворительных ответов, молодец на всё вопросы только закатывал глаза, охал, да завывал, корча из себя юродивого, и даже повалился на землю, повторяя то и дело: нет Бога, кроме Бога и Мухамед пророк его! – основный догмат ислама. Тогда мнимого юродивого освежили ведром воды. Новые спросы, новые охи и ломанье. Наконец, после долгого переливания из пустого в порожнее, удалось заставить его говорить толком. Молодец объяснил, что он родом узбек из кышлака Каптар-хана, ведения самаркандского бека Шир-Али, и прозывается Хошвакт-Ирметов; что бек прислал его в Джизак узнать о намерениях русских относительно крепости Чалека и снабдил его шашкой; что он, Нрметов, пришел через Яны-курган (Там стоял в эту пору наш отряд), имея всё время шашку на спине, между плеч, под халатом; что в Яны-кургане, где он ночевал, шашку заметили некоторые сарты, но ничего не сказали и русским не объявили; что он желает также знать число людей в нашем отряде, увести лошадь и, не заезжая в г. Джизак, ехать прямо в Самарканд, где о намерениях наших относительно Чалека сказать беку что либо наобум, лишь бы не лишиться обещанной денежной награды и халата. В намерении увезти русскую голову Ирметов не сознался; [169] никаких бумаг, как на самом арестанте, так и в платье его, брошенном им частью в полверсте от лагеря, не найдено. Бек Шир-Али хотел было дать ему какое-то письмо, но взять его Ирметов отказался, также как отказывался было и от шашки, но должен был захватить ее с собою по строгому приказанию бека. Знакомых в Джизаке Ирметов никого не имел, равно как и в данную минуту, в окрестностях лагеря, не было у него ни конных, ни пеших пособников, а также и лошади. Между тем, за поясом его найдена ногайка и не более, как через час после его поимки, так что его едва успели сдать под караул, в пехотной цепи в южной части лагеря раздался выстрел, и посланный из лагеря разъезд сообщил, что к цепи подъезжали конные люди, не ответили на оклик часового и потом ускакали в щель Гам-дум-чаш.

Очевидно, что показание смелого узбека на половину было враньем; но добиться полной истины не было возможности, и мы на утро сдали сорванца начальнику Джизакского уезда.

Впоследствии, перед самым выступлением войск к Самарканду, Ирметов, вместе с некоторыми другими преступниками, был судим в 24 часа и потом расстрелян при огромном стечении народа.

Доставив нам в лице Ирметова некоторое разнообразие и указав нам быть осторожнее и бдительнее, скучная жизнь наша скоро подготовила нам несколько новых развлечений, из которых одно решило потом судьбу Самарканда.

Нам давно известно было, что еще ранней весной, во время рекогносцировки гор высланным из Джизака отрядом майора Г., эмир двинул из Бухары на усиление гарнизона крепости Нурата отряд, состоявший будто бы из 1,000 человек, в числе которых находилось более 300 авганцев под начальством Искандер-хана, внука знаменитого в истории Авганистана эмира Дост-Мухамеда. Авганцы были в армии бухарского эмира войском наемным. Отправленные в Нурата под командою своего принца, они по прибытии в названную крепость были отданы под начальство коменданта из бухарцев и терпели недостатки: им не было выдано содержание за прошлое время и не предвиделось возможности получать его и впредь. Всё это, а также какие-то, будто бы, личные отношения Искандер-хана к самому эмиру, возникшие, если верить слухам, вследствие притязаний эмира на дорогого серого коня Искандера, и грубое упорство последнего были причиною открытого восстания авганцев в [170] Нурата, смерти сварливого бухарского коменданта, погибшего во время схватки на улицах города, и причиною движения Искандер-хана с его авганцами и двумя орудиями к Джизаку, для того, чтобы передаться русским.

Положительные вести об этом дошли до нас 11-го апреля; но мы не предпринимали ничего, хотя авганцы вступили уже в район наших рекогносцировок. Наконец, 12-го апреля мы получили от начальника Джизакского уезда, подполковника Н., предложение идти па встречу авганцам, обезоружить их и проводить в наш лагерь на «Ключах». 13-го числа, в 7 часов утра, мы выступили из лагеря, в составе трех сотен и ракетного дивизиона, по дороге на деревню Нурек, через которую должны были пройти авганцы. До Нурека считают примерно 40 верст. На половине этого расстояния, версты на три вправо от дороги, нами были замечены конные люди. Погода стояла ненастная: шел мелкий дождь, было туманно. Желая удостовериться в конных людях, показавшихся вправо, начальник отряда послал туда на рысях оренбургскую сотню и вскоре был уведомлен командиром этой сотни, что конные люди никто другие, как авганцы. Тогда и мы повернули направо, послав предварительно вперед джигита сказать авганцам, чтобы они стянулись, по возможности, в одно место, потому что, конные и пешие, они виднелись по всей дороге в одиночку, по двое, по трое, там и сям. Скоро мы встретили Искандер-хана, ехавшего к нам на встречу. Это был довольно видный (после оказалось, что только верхом) с характерною физиономиею человек, лет 35–36. Он был на спорном сером коне с выстриженною по-туркменски гривою и под английским седлом. Кругом Искандер-хана были некоторые из его сподвижников. Обменявшись приветствиями, мы поехали к авганскому фронту. Около 100 авганцев в их разнообразных и живописных костюмах, вооруженные с ног до головы, стояли вдоль дороги; офицеры были впереди и салютовали своими азиатскими саблями и шашками по европейски; музыканты: трубачи, флейтисты и барабанщики играли встречу; орудия: одно бухарское, другое английское легкое, нарезное, стояли на левом фланге; два зеленые значка были перед серединой фронта.

Авганцы, народ исключительно молодой, хотя были между ними и совсем седые старики, народ видный, казались всё-таки утомленными переходами, недостатком пищи и схватками с бухарцами, преследовавшими их почти неотступно во время движения к Джизаку, причем, по словам их, они за неимением хлеба ели [171] траву и всё-таки шли, отстреливаясь. Наши казаки отдали им свой хлеб и табак. Искандер-хан и его офицеры были угощены начальниками нашего отряда, причем пили за здоровье Государя Императора, и авганцы стреляли из своих пушек. Затем им приказано было сложить оружие. Они исполнили это, хотя и не без подтверждений со стороны Искандер-хана и прочих офицеров. Искандер-хан с офицерами сохранили свои сабли; значки были отданы в одну из сотен. Нельзя было не заметить на лице Искандер-хана и прочих авганцев какого-то сосредоточенного выражения, когда они стояли безоружные вокруг огромной кучи ружей, ятаганов и проч. Конечно, в это время, что-нибудь зашевелилось в душе этих авантюристов-воинов, служивших и у персидского шаха, и у бухарского эмира и, наконец, отдавшихся под высокое покровительство Белого Царя.

Оружие авганцев состояло: из ружей и пистолетов разных калибров и систем, начиная с тульских двустволок и кончая английским карабином; ятаганов, большей части высокого достоинства; сабель, также весьма не дурных, и небольших топориков. Кроме того, у каждого авганца было по щиту, по одному патронташу, а у некоторых, вместо ятаганов, имелись какие то своеобразные ножи, похожие на палаши с длинными медными эфесами и без ножен. После (на Зарабулаке), командуя авганцами, я видел, как седой старик авганец работал этим страшным инструментом, схватив его обеими руками и бросив поводья на шею лошади.

В этот раз у авганцев было только 30 лошадей, частью под орудиями, частью под ранеными в схватках с бухарцами во время отступления, или под особенно слабыми, и, наконец, под офицерами. Между ранеными я видел несколько весьма красивых всадников, благодаря выразительным физиономиям, цветистой одежде и добрым статьям кабульских коней.

Обезоружив эмигрантов и навьючив оружием их наших казаков, мы двинулись к Джизаку, подбирая по дороге пеших обессилевших, хромых, босых и оборванных авганцев. Казаки и даже мы, офицеры, везли их за седлами, и благословениям не было конца. Мы прибыли в лагерь к вечеру того же дня, усталые и мокрые насквозь, потому что дождь оставил нас только под самым городом Джизаком.

Авганцы были расположены не далеко от нашего лагеря, где было приготовлено для них, по возможности, всё необходимое. Оружие и пушки авганцев были оставлены пока в нашем лагере.

[172] К авганцам нарядили пристава-офицера, понимавшего персидский язык, и команду из 10 казаков. На другой день оружие и пушки свезли в джизакскую цитадель и сдали коменданту.

С самого утра зарядил тоскливейший мелкий дождь и едва перестал к вечерней заре. Дырявые джуламейки наши совсем раскисли, а потому мы просидели в юрте подполковника Ш. часов до 11 ночи (а ночь была «тюрьмы черней»). Я вместе с сожителями своими хорунжим Б. и корнетом Атамкулом (впоследствии бежал в Хиву, где и зарезан ханом) забрался уже было, не раздеваясь, под войлок, как в стороне пехотного лагеря грянул ружейный выстрел, за ним другой, третий, потом залп, по том рявкнуло орудие и пошла писать баталия!.. Накинув на себя шашки и захватив револьверы, мы, сломя голову, побежали на свои места.

Прибежав в сотню, я застал казаков моих уже на ногах. Запретив им стрелять, так как впереди, саженях в 25, на арыке лежали два наших секрета, я взял шесть казаков и пошел к арыку, чтобы заложить там еще два секрета; старые секреты окликнули меня и притихли. Положив два новых поста, я остался на одном из них, ближайшем к пехотному лагерю; там огонь становился уже реже; орудия замолкли; только одиночные ружейные выстрелы слышались изредка, да на восточном фасе нашего лагеря тоже раздался выстрел... Перед нами бежал арык.

– Ваше благородие, а через воду кто-то идет, шепнул мне казак. Я прислушался. В самом деле правее нас арык зажурчал сильнее, потом послышались шаги многих лошадей по сплошным валунам, покрывающим эту местность и доселе.

– Окликни, сказал я казаку.

– Кто идет?! заревел он диким голосом. Молчание.

– Громче.

Снова оклик и никакого ответа.

– Катай на шум, шепнул я казаку, и пули полетела в темноту. Топот усилился, а потом опять сильнее обыкновенного зашумел арык; значит, всадник повернул вспять...

– Опять катай на шум, сказал я, и две пули полетели туда же.

После этого я обошел мои четыре поста, подтвердил не [173] стрелять без оклика и вернулся к сотне. Ко мне подошел отрядный адъютант и спросил о причине выстрелов.

– Да, сказал он, получив от меня объяснение, вот и в 11-й сотне сотник П. также был в секрете и, лежа, ясно видел по земле (Это казачье выражение. В самом деле, лежа, ночью по ровной местности видно сравнительно очень далекл) всадников; тоже выстрелил, да где тут попадешь, если ничего невидно дальше носа...

– Положим, что тут и самого носа не видно; но всё-таки теперь к нам не сунутся, потому что знают, что мы не спим, да и у пехотного лагеря они, кажется, уже отбиты...

Между тем в лагере пехоты огонь совершенно замолк; на востоке забелело. Ночь прошла незаметно, потому что в тревоге время идет вообще очень скоро. Приказано было седлать коней и скоро две сотни с ракетным дивизионом скрылись за ближайшими предгорьями.

В лагере остались три сотни: но две из них: моя и есаула Р., числясь в джизакском гарнизоне, были в расходе; третья – есаула Б., имела полный состав. Таким образом, в лагере было до 200 чинов (половина слабых, в том числе два тяжко-больных офицера), более 300 лошадей, казачье имущество и фураж. Начальство над лагерем было поручено мне. Правда, ожидать нового нападения было не откуда, но ушедшие в погоню сотни могли зарваться и заночевать в поле, а потому я на всякий случай определил числительность сил, теснее сдвинул коновязи и биваки и выслал на ближайшие горы конные пикеты. По временам, приезжали с этих пикетов казаки и докладывали, что по горам никого не видно, но что далеко-далеко слышны выстрелы...

Было часа два пополудни, когда мне дали знать, что к нам скачет киргиз, джигит корнета Атамкула. Я вышел из юрты на встречу киргиза, и он, едва доскакав до меня, бросил к ногам моим развернутую чалму, запачканную в крови... Он не мог говорить от сильной одышки; лошаденка его едва стояла на ногах…

– Ты равен? спросил я. Отдай лошадь... что нового? Джигит спрыгнул с седла.

– Догнали, нашли... начал он, задыхаясь. – Вот (он швырнул ногою чалму)... Вот (оп вынул из-за пазухи и бросил на землю эфес сабли)... Вот (он опрокинул ножны, и оттуда вылез клинок без эфеса)... Как ударил, так и сломалась. [174] Ай-да! ай-да! кричал он. Полковник велел. Там много, много... Я переменю лошадь и опять туда.

Полковник велел, подумал я; а как же лагерь?

– Бухарцы бегут? спросил я потом чисто машинально.

– Все бегут.

– А далеко отсюда?

– Верст 15 будет.

Зачем же: полковник велел? рассуждал снова я. Не переврал ли чего этот бешеный дикарь. А лагерь? А слабые? А ночь? Ведь дело уже к вечеру.

– А много бухарцев? спросил опять я.

– Человек 400 будет.

Я подумал, что наших двух сотен с ракетным дивизионом даже много на 400 человек сволочи, и решил про себя не оставлять лагеря. Между тем, расспрашивая киргиза, я не заметил, что есаулы Б. и Р. стояли у меня за спиною.

– Надо скакать туда, сказал старый есаул Б.

– А лагерь? спросил я.

– Что лагерь? Здесь никто не тронет. Полковник, говорит, велел.

– Это что-нибудь не так. Джигит прискакал переменить лошадь и больше ничего. Да и куда теперь скакать, за семь верст киселя есть? не застанете. Впрочем, вы состоите в гарнизоне и мне не подчинены, а потому как знаете...

– Мы еще успеем захватить дело, сказал Р., и оба офицера побежали к своим сотням.

Скоро они, предвидимые тем же джигитом на свежей лошади, скрылись за увалами…

Часов около шести вечера с пикета прискакал казак с известием, что сотни возвращаются. В самом деле, скоро на ближайшем увале показалась голова колонны; потом до нас долетели песни и бубны. Есаулы Р. и Б. тащились сзади.

Кони и люди были утомлены до последней степени: почти сутки ничего не ели. Начались рассказы.

Оказалось, что, войдя в ближайшую горную щель, наши увидели следы многих лошадей, потом наткнулись на бараньего пастуха, который отозвался полнейшим незнанием чего либо.

– Тогда я выхватил саблю, говорил неукротимый Атамкул, и замахнулся ею на узбека. Оп струсил и рассказал, что партия [175] сейчас вот за этим увалом, что она захватила у него несколько десятков баранов, пригрозила ему и отправилась дальше.

Началась погоня – Но я не припомню подробностей, потому что слишком много было рассказчиков, да и времени прошло немало. Помню только, что 30 неприятельских всадников остались на месте и более 30 лошадей, да трое пленных были приведены в лагерь.

Всё единодушно хвалили храбрость Атамкула. Из всех он один только был сильно ушиблен батиком (Палка с чугунным наконечником.) в бок, да лошадь его получила сабельный удар по морде.

– Молодец Атамкул, говорил доктор И., приехавший перевязать раненых пленных.

– Я и тебя не забыл, ответил ему Атамкул. Пойдем... Мы подошли к лошадям. Атамкул приказал своему джигиту отвязать от седла переметные сумки и в них оказались... две мертвые головы... Доктор отскочил в ужасе.

– Ты говорил: мне нужно; я ученый... Привези, Атамкул... Я и привез... (Надобно заметить, что Атамкул выслужившийся киргиз-милиционер.).

– Оно так... Да всё-таки я шутил... Прикажите их лучше зарыть...

Атамкул одну ногу держал на мертвой голове.

– Ай, ай! какой вы!... вскрикивал доктор. Подошел начальник отряда.

– Что вы делаете, Атамкул, сказал он укоризненно, и как вы это успели? Заройте, заройте, и вперед знайте, что будете за это виноваты...

– Они с русскими головами тоже делают, оправдывался Атамкул и швырнул голову ногою. – Зарой! закричал он своему джигиту.

Джигит, приземистый малый, равнодушно сложил головы в сумку и пошел их хоронить.

Явился в лагерь Искандер-хан.

– А чем бы вы стали защищаться, если бы бухарцы кинулись на вас? спросил его доктор.

– Мы побили бы их каменьями, прежде нежели они взошли бы на нашу гору, не задумываясь ответил предводитель авганцев.

В эту же ночь была отправлена с донесением летучка в Ташкент. Кроме того, начальник отряда просил начальника уезда поторопиться отправлением туда же и авганцев, и вот–через день [176] они тронулись, предшествуемые своими музыкантами; мы проводили их за город…

Череаз три дня, поздно вечером, приехал из Ташкента командующий войсками Сырдарьинской области. Начальник отряда, взяв с собою Атамкула и небольшой конвой, отправился в город, в квартиру генерала.

– Зачем вы берете с собою ружье? спросил я Атамкула.

– А может быть и пригодится, ответил он, надевая через плечо охотничью одностволку.

Оно так и случилось. Я был дежурным по лагерю. Ночь была темная и подувал ветерок. Обходя цепь, я в стороне города услышал один за другим три выстрела...

– Вот одолели, проклятые, ворчали казаки.

Предположив, что наш объезд, посланный в этом направлении, наткнулся на каких-нибудь подозрительных людей и завязал с ними перестрелку, я вызвал из дежурной сотни десять казаков и поехал на выстрелы. Впрочем, в нескольких стах саженей от лагеря я встретился с Атамкулом. Он ехал рысью и, заслышав нас, сдержал лошадь...

– Кто едет?

– Свои.

Когда мы съехались, Атамкул рассказал, что, возвращаясь от генерала с двумя казаками, он, недалеко от города, наехал на какую-то толпу и окликнул ее по-русски; но неведомые всадники в ответ на это повернули коней и марш-марш...

– Я за ними, говорил Атамкул, да вслед им и бухнул из ружья, а потом и казаки... Мошенники ускакали должно быть вправо, к горам, а я поспешил доложить генералу, а потом сюда... Что же теперь делать?...

– Да вам пока ничего; а мне нужно будет ехать с рапортом к генералу... До свидания, и я отправился далее.

Ночь была очень темна, а между стен, обсаженных деревьями, мрак был еще гуще. Впрочем, скоро на одном повороте за угол нам ударил в глаза свет фонаря: то был подполковник Ш. Приняв рапорт, он приказал мне ехать в пехотный лагерь и именем генерала привести оттуда стрелковую роту, которую и расположить на ночлег в нашем лагере...

Взяв с собою одного казака, я поехал исполнить приказание. По дороге опасности от неприятеля быть не могло, но за то была опасность другого рода, едва ли не худшая: опасно было не услышать [177] за шумом арыков и ветром оклик пехотного часового и наскочить на пулю... Но всё обошлось хорошо, и я благополучно вернулся в свой лагерь.

Прибывшие вскоре из пехотного лагеря стрелки стали подтрунивать над нашими казаками, что их нужно караулить и т. п.

– Не нас, говорил один казак; а, вишь, какую палестину мы захватили лагерем. Нельзя: лошади, клевер... Для твоей крупы места надо не много, а нам надо поле, А самих-то нас мало: в оказиях, слабые...

– А и для кошомки нужно места много, острил солдат.

– Колючка, так колючка и есть, отбивался казак. А ты завтра погляди, на чем мы лежим?... Ты только прошлую ночь не спал: пострелял маленько, а мы вот уже, почитай, третьи сутки на ногах... За алганцем (Так казаки и солдаты зовут авганцев.) ходили... Это раз. Опять бухарца гнали... Это два. Вот пришли, опять покою нет... Это три. А может быть и нынче ночью спать не дадут, а там опять в оказию погонят в голодную степь... Так-то вот! Вишь, орда полнилась... Бить ее надо, проклятую...

Через два или три дня после этого разговора прибыл в Джизак и сам командующий войсками Туркестанского военного округа, генерал адъютант фон-Кауфман, и начали стягиваться войска из Ташкента, Чиназа, Ура-тюбе и Ходжента. Вернулись с половины пути к Чнназу и авганцы, которые, на призыв генерала Кауфмана, изъявили желание драться против бухарцев...

28-ю апреля мы пошли к Самарканду...

II.

ПОХОД В ДОЛИНУ ЗЕРАВШАНА.

29-го апреля всё войска окончательно стянулись к Яны-кургагану, что в двадцати пяти верстах от Джизака, и на другой день рано тронулись к урочищу Таш-купрюк – каменный мост. Тут теперь наше укрепление, носящее последнее наименование, а в ту пору ничего не было, кроме каких-то полуразвалившихся саклей, стенок и нескольких десятин клеверу.

Тогда говорили, что мост минирован, однако мы благополучно прошли по нем и стали лагерем на клеверных полях. Кругом не было ни души, только на юге, на высоком бархане, стояла кучка всадников. То был неприятельский пикет. Ночь прошла [178] благополучно, и на утро мы тронулись далее. Пройдя верст десять, мы достигли спуска в долину Зеравшана... Какая разница! Позади нас была холмистая, почти голая степь, а перед нами расстилалась залитая весенней зеленью долина реки, уходившая на востоке в горы, – а на юге и западе пропадавшая в синеве горизонта.

В авангарде шли милиционеры; за ними казаки, а потом, распевая песни, мерно двигалась пехота с артиллерией; сзади всех тянулся громадный обоз па арбах. Неприятель еще не показывался. В долине мы прошли несколько кышлаков; они были брошены жителями. Бесчисленные мосты и мостики через арыки, к удивлению нашему, были целы, иначе нам долго пришлось бы возиться с переправой. Скоро, однако, милиционеры дали знать, что показался неприятель. Начальник кавалерии, подполковник Ш., приказал мне нагнать милицию и строго подтвердить: отнюдь не открывать огня, пока этого не сделает неприятель. Взяв с собой вестового, я поехал вперед и нашел милиционеров столпившимися на мосту близ какой-то глиняной стены; ряд высоких деревьев по берегу арыка закрывал их от неприятеля. На мосту я увидел тысячи полторы всадников, разъезжавших по поляне; некоторые из них слезли с лошадей, и не прошло минуты, как пуля в нескольких шагах от нас ударила в глиняную стену. Положение было глупое: идти вперед с 50 или 60 джигитами, или вернуться назад? Я приказал моему вестовому ответить на выстрел, то же сделали и некоторые милиционеры. На выстрелы эти тотчас же появился подполковник Ш. с своим адъютантом и несколькими казаками, а потом и начальник полевого штаба, полковник II. Я доложил, в чем дело. Полковник П. приказал своим конвойным казакам дать залп; должно быть он не причинил вреда бухарцам, потому что неприятельские всадники начали напирать, подвигаясь к нам ближе и ближе, так что милиционеры наши, сперва постепенно отступавшие, в конце концов стремглав помчались назад. Мы русские, остались одни, а между тем передовые всадники неприятеля неслись уже в карьер в каких-нибудь трехстах саженях. Волей неволей пришлось и нашей горсти поворотить оглобли, что мы и привели в исполнение. Но в тоже время бухарцы, предположив, что мы ведем их на засаду, разом остановили своих лошадей, да и хорошо сделали, потому что через несколько десятков сажен мы встретили две уральские сотни, потом подошли орелбургцы, а вслед за ними рысью пришел дивизион Оренбургской казачьей артиллерии, и подъехал один из наших генералов. [179]

Такова была наша первая встреча с бухарцами 1-го мая. Г. Лыко, описывая поход к Самарканду («Военный Сборник», 1870 года), выразил, что 1-го мая казаки бежали. Справедливость же требует сказать, что отступление десяти, пятнадцати русских перед полутора тысячей всадников не бегство. В этих случаях поспешное отступление даже необходимо, и едва ли кто мог бы признать делом разумным, если бы, ни за что, ни про что, были изрублены четыре офицера (из которых один начальник штаба, а другой начальник кавалерии) и несколько казаков? Это ободрило бы только неприятеля и дурно повлияло бы на наши войска. Бежали джигигы-киргизы, а мы стояли, и только по команде начальника штаба повернули лошадей. Такова истина.

Едва миновали мы тот же самый мостик, который проехали вперед, и по приказанию генерала расставили орудия, как с неприятельской стороны явился богато одетый бухарец и, называя себя посланником, объявил, что привез мирный договор. Генерал отослал его к командующему войсками, генерал-адъютанту фон-Кауфману, а мы расположились ждать. Неприятельские всадники мелькали перед нами между деревьев впереди, на одну версту расстояния. Мы видали часа полтора. Прискакал казак с запиской к генералу, и мы тронулись вперед; значит, подумали мы, будет дело. Неприятель отступал по мере нашего движения и через несколько верст сделал новую попытку остановить нас: открыл огонь; но несколько орудийных выстрелов и несколько ракет снова осадили его, и мы, медленно подвигаясь между садов, через арыки и мостики, увидели, наконец, вдали гору Чупан-ата, сплошь покрытую массами бухарцев. Ясно было, что там нас ждал отпор.

Когда всё войска вышли на равнину перед высотами, занятыми неприятелем, мы, казаки, получили приказание оттеснить напиравшие на наш обоз справа конные толпы. В одно время с нами тронулись на штурм высот и пехотные колонны... Едва подошли они к берегу ближайшего рукава Зеравшана, как по всему гребню высот, на расстоянии полуторы версты, забелели клубки дыма и началось дело 1-го мая 1868 года. Неприятель стрелял из тридцати орудий; с нашей стороны сделано было всего несколько выстрелов. Пехота, с цепью стрелков впереди, молча и грозно шла, не разбирая ни камней, ни воды, а последний рукав реки перешла почти вплавь... Казаки, имея перед собою конные толпы, выдерживали огонь левого фланга неприятельской позиции, а потому неизбежно позже пехоты поднялись на горы, за которыми расстилался [180] Самарканд. Здесь и там лежали убитые и целые кучки халатов и сапогов, брошенных защитниками священного города. Было около шести часов вечера. С гор заметно было в городе сильное движение, над ним пыль: то уходили жители и бежавшие с позиции войска.

Мы расположились ночевать на горах. В тот же вечер к генералу фон-Кауфману явились депутаты от города и на утро 2-го мая мы вступили в столицу Тамерлана.

– «Господа, сегодня замечательный день». сказал генерал-адъютант фон-Кауфман, когда, во дворце эмира, подходил со свитой к тому «зеленому» камню, с которого грозный Тимур повелевал полмиром. Да, день был действительно замечательный. Вступая на почву некогда славного города, мы невольно восстановляли в памяти суровые образы исторических личностей той эпохи, когда татарские владыки ворочали судьбами многих государств и народов, в том числе и русской земли…

Почти в тоже время умирал смертельно раненый накануне подпоручик Туркестанского стрелкового батальона Губин, и на утешения товарищей отвечал, что без жертв войны не бывает, что он знает о своей близкой смерти, но утешается тем, что «мы в Самарканде».

Утвердившись в этом городе, генерал-адъютант фон-Кауфман, в видах упрочения нашего положения в долине Зеравшана, произвел несколько наступательных движений против соседних наиболее значительных бухарских оседлостей. Так, 6-го мая небольшой отряд двинулся на север от Самарканда к укреплению Чалек, брошенному гарнизоном, и, разрушив там цитадель, 8-го числа возвратился в Самарканд. 12-го мая была послана колонна к г. Ургуту (на юг от Самарканда), значительному пункту, который 13-го числа и был взят атакой садов, где засели жители, поражая наступавшие войска огнем из ружей и каменьями из пращей; раны последними были не менее серьезны, чем и огнестрельные. Третий отряд направлен был из Самарканда к Катта-кургану (на запад от Самарканда) и 17-го подошел к этому городу. По дороге мы не видели неприятеля; за то после страшного зноя, на совершенно безводной местности, сильная, невиданная здесь доселе гроза совершенно перемешала войска, так что, когда несколько разъяснело, некоторые орудия оказались среди арб обоза и т. п. Я командовал тогда авганской милицией, о которой упоминал уже в предыдущей главе. [181]

– А что вы думаете об этой грозе? спросил я Искандер-хана, когда мы, закрыв головы, стояли спиною к ветру и граду, а лошади наши жались под нами от сыпавшихся на них льдинок. – Я, на месте их, напал бы теперь на русских. Они, конечно, думают в настоящую минуту, что Бог не допускает неверных к правоверному городу Катта-кургану? Не так ли?

– Эта гроза – благодать Божие, ответил Искандер-хан. – Я видел, что солдаты едва шли от зноя и жажды, а теперь смотрите...

Недалеко от нас солдаты, припав к луже, тянули мутную воду.

– А ведь молодцы наши солдаты? заметил я.

– Это Рустемы;. каждый из них Рустем, говорил Искандер, уподобляя нашего доброго солдатика знаменитому богатырю персидского эпоса.

Гроза миновала; войска пришли в порядок и грянули песни. Правда, всё на нас было мокро, хоть выжми, но за то воздух так очистился и так легко дышалось, что о грозе всё немедленно забыли.

Вечером этого дня явились депутаты от города, а на другой день утром мы заняли Катта-курган. В цитадели были оставлены три роты, а прочие войска стали лагерем в одной версте от города по дороге в Бухару.

Через два дня (21-го мая) прибыл в Катта-курган генерал-адъютант фон-Кауфман и в тот же день приехал посланец от эмира с мирными условиями. Впрочем, переговоры кончились ничем, да и нельзя было прийти к мирному соглашению с эмиром, потому что не успел еще генерал фон-Кауфман вернуться в Самарканд, как 23-го мая в полдень шайка известного авантюриста, султана Садыка, кинулась на маркитантских верблюдов, ходивших на подножном корму недалеко от лагеря, и погнала их прочь. 6-я и 10-я оренбургские сотни прежде других успели сесть на конь, бросились преследовать барантачей и отбили скот обратно (В этом преследовании принимали участие и авганцы; во мы видели неприятеля лишь издалека, хотя и проскакали от лагеря верст 10.).

На другой день командующий войсками возвратился в Самарканд.

25-е мая прошло спокойно, хотя войска постоянно были наготове; на небольших курганах около лагеря дежурили орудия. Впрочем, [182] беспечная лагерная жизнь шла своим чередом; мы изредка ездили на фуражировку и перестреливались с узбеками.

26-го мая роту саперов и моих авганцев послали в Самарканд в прикрытие за обозом с порохом, ружьями и фальконетами, взятыми в Катта-кургане. Благополучно доставив транспорт по назначению и будучи послан вперед к коменданту самаркандской цитадели узнать, где поставить транспорт, я на пути был потребован к генералу фон-Кауфману. Генерал жил во дворце эмира и, как говорили, был в то время не совсем здоров. Меня ввели в темный зал, где, на первых порах, со света я ничего не мог разглядеть.

– Подойдите сюда, услышал я голос генерала, и тут только я едва различил, что он сидит в кресле, а за ним стоит доктор Н.

– Благополучно вы прошли? Не видели дорогой никого? спросил генерал.

Я доложил, что неприятеля мы не видели, но слышали, что не далее, как вчера вечером, когда мы подходили к деревне Кара-су, дорогу нам пересекала конная шайка из долины по направлению к горам.

– Это они стягиваются к Кара-тюбе. Я послал туда отряд. В самом деле, подъезжая к городу, я на месте лагеря нашел лишь одни дымившиеся костры, и на вопрос мой: где войска? прохожий обыватель, молча, махнул рукой по направлению гор.

– А в Катта-кургане всё спокойно? снова спросил генерал.

– Вчера было всё тихо, отвечал я, хотя неприятель джигитовал перед лагерем целый день.

После оказалось, что в то же самое число (27-го мая), а потом и на другой день (28-го), бухарцы нападали на наши войска под Катта-курганом, а самаркандский отряд одновременно сражался с кенегезами (шахрисябцы) у Кара-тюбе. Очевидно, что у неприятеля был, какой-нибудь план; но он конечно, оказался неудачным, так как противник был везде отбит.

На другой день (29-го мая) было получено донесение из Катта-кургана, что туда стягиваются всё войска бухарцев для решительных действий. Поэтому, генерал-адъютант фон-Кауфман, оставив в Самарканде четыре линейных и одну саперную роты, выступил 30-го мая на соединение с катта-курганским отрядом. 1-го июня мы были уже в Катта-кургане, а 2-го, рано до рассвета, вышли из лагеря на встречу бухарских войск. [183]

Погода стояла прекрасная. В авангарде, как и всегда, шли милиционеры с есаулом Б., затем главные силы авангарда, в котором находилась вся кавалерия, под общим начальством полковника Пистолькорса (ныне генерал-майор). Мы отошли верст восемь, когда на высоком кургане увидели неприятельский пикет; но он скоро снялся и кругом снова не было ни души. Небольшая плоская возвышенность скрывала от нас неприятеля; выйдя на нее, мы увидели перед собою совершенное подобие чупан-атинской позиции: бухарцы заняли артиллерией Зарабулакские высоты; внизу за окопами, длинной красной лентой, стояли сарбазы, а вся степь налево (т, е. перед правым флангом неприятельской позиции) была покрыта многими тысячами всадников. В это время в нашем арьергарде заговорили орудия: это бухарские наездники кинулись на обоз. Один выстрел, другой, третий – нас остановили. Пистолькорс построил свои войска в две колонны, а в интервал поставил бывшие с нами четыре конные казачьи орудия. Стоявший перед нами неприятель молчал, но это продолжалось недолго. 3-й линейный батальон с своим храбрым командиром, подполковником Барановым, примкнул к нашему левому флангу и выслал стрелков: за 3-м батальоном выстроились пешие авганцы, а за ними начал строить фронт влево и другие части, также выславшие в цепь стрелков. Таким образом, сформировалась наша атакующая линия, и по сигналу: «наступление» мы пошли вперед.

Неприятель открывает безвредный огонь с высот; в центре нашей линии ему отвечают из батарейных орудий, а наши казачьи пушки едут молча; стрелки в цепи шлют пулю за пулей в красную линию сарбазов, откуда также долетают до нас изредка шальные пули. Вот упал раненый солдатик, вот другой. Расстояние между нами и неприятелем сокращается с каждым шагом; мы ясно видим черные бороды и бледные лица сарбазов. Пистолькорс строит нас в густую колонну и вместе с орудиями в карьер ведет почти к самому неприятельскому фронту. – С передков долой! и картечь свищет по вражьим рядам.

– Подать картофелю! слышится голос балагура-фейерверкера, требующего картечный заряд.

Сарбазы дают по нас совершенно безвредный залп: у них гладкоствольные плохие ружья. Сарбазы колеблются и поворачивают к нам спины. Молча наступавшая дотоле пехота наша бросается теперь бегом с криком: «ура!», и левого фланга неприятельской [184] позиции не существует. Что было в это время на правом фланге неприятеля, не знаю; но говорили, что там сарбазы стояли крепко.

Расстроенные сарбазы начали отступать в гору беспорядочными толпами, изредка пуская на встречу нам пулю. Казаки и шедшие в хвосте колонны авганцы были направлены рысью в гору, вслед отступавшему неприятелю. Вдруг потянул с востока ветерок и начал подувать всё сильнее и сильнее, закрывая пылью из-под наших же лошадей быстро отступавшие толпы сарбазов. Мы были уже в полугоре, когда, пустив в атаку головные сотни нашей колонны, Пистолькорс подскакал к нам.

– Атакуйте этих! закричал он, обращаясь ко мне и показывая на кучку человек в 150, принимавших всё вправо и вправо, чтобы скрыться в соседней глубокой водомоине.

Мы поскакали вперед. Тут мой бодрый конь едва не изменил мне: он споткнулся на труп и упал на колена; но Бог спас меня – я усидел, иначе был бы раздавлен скакавшими за мной в нескольких саженях авганцами; конь поднялся, и мы, едва различая друг друга в облаках пыли, едва сознавая себя среди всей этой суматохи, выстрелов и кликов, смешались с сарбазами. Несколько минут, и всё кончилось уничтожением этой кучки до последнего человека: авганцы были злы на бухарцев, а потому беспощадны, притом же война, в особенности азиатская, не любит лишних разговоров. Нужно было наказать дерзкого врага, нужно было сломить гордыню эмира, а потому в этот день в нашей кавалерии ни одной сабли и шашки не осталось чистой от крови.

Говорили, что из шести тысяч сарбазов только тысяча собралась в г. Карминэ; остальные разбежались, или пали в этот день на Зарабулаке; последних было более трех тысяч. Мои авганцы также были не без потерь: шесть человек были ранены; из них один смертельно, который через несколько часов и умер. Сарбазы отмахивались прикладами, а у некоторых были штыки и сабли; зарядить же ружей они не успевали, или же не имели патронов, вероятно выпущенных еще внизу, с завалов. Эти регулярные войска эмира, народ высокий, здоровый и бородатый, – были одеты в красные куртки и черные смушковые шапки; из-под куртки висела белая рубаха до края голенищ огромных и неуклюжих сапогов.

Мы были на гребне Зарабулакских высот, на краю каменистой кручи; спуститься вниз не было решительно никакой возможности, а между тем я получил приказание занять мост, видневшийся [185] вправо на арыке Нарпай; поэтому мы должны были повернуть назад, чтобы найти удобный спуск. Когда мы отыскали его и стали спускаться с горы по водомоине, то показавшаяся над нами, на горе вправо, пехота наша, приняв нас за бухарцев, так как авганцы были в чалмах, открыла было по нас огонь; к счастью, находившийся при мне за драбанта и вместе с тем за вахмистра, молодой уральский казачек Мукаев поскакал в гору и остановил выстрелы.

Проскакав версту по хлебным полам, мы достигли моста и в нескольких саженях от него совершенно неожиданно наткнулись на толпу узбеков, вооруженных дубьем, топорами и т. п. В тот год хлеба были необыкновенно рослы, так что колос достигал пояса всадника, и вот бухарские мужички, соблазнившиеся также перспективою бить русских, засели в хлебе. Оружие наше было в ножнах, и когда они неожиданно поднялись из хлеба с своими палками, то в первое мгновение мы осадили лошадей, а потом авганцы гикнули и чуть не смяли меня, Искандер-хана и моего казака. Удержать их не было возможности: около 20 мужиков было порублено, другие кинулись на мост или в воду. Большего труда стоило остановить неукротимых авганцев. Трубач-авганец ревел в свою трубу изо всей силы, мы трое помогали ему криком, и всё-таки, когда выстроили наших молодцов, нескольких не было: они перескочили по мосту на другой берег за барантой. На мосту был поставлен караул, и мы прилегли отдохнуть. Дело было кончено; подъехали наши раненые, из которых один был чуть жив и скоро умер.

Через час меня сняли с моего поста, и я присоединился к остальной кавалерии, у деревни Ширин-хатун, составляющей в настоящее время пограничный пункт Бухарского ханства с Зеравшанским округом.

Кышлак был уже занят нашими войсками. Расположив авганцев, где было приказано, а именно, на берегу арыка вне деревни, я поехал к полковнику Пистолькорсу, лежавшему на бурке под деревом. Доложив ему, что пешие авганцы, шедшие при 3-м батальоне, привели 10 пленных и 1 значек, я получил приказание представить их генералу фон-Кауфману.

....В узбекской юрте я нашел казачьих офицеров в обществе старых и грязных узбекских женщин не успевших убежать из деревни. Офицеры говорили между собой о деле и о том, как [186] Пистолькорс захватил одно бухарское орудие. Есаул Б. морщился от раны пикой в ногу выше колена.

Под стенами юрты протекал Нарпай; в нем купались казаки и солдаты; человеческие трупы в халатах, чалмы и разная рухлядь плыли по быстрому арыку. Один из наших офицеров пошел купаться, и мы скоро услышали под обрывом у берега его голос; он звал нас, и мы выбежали из юрты.

– Господа! кричал офицер, стоя в воде, посмотрите под этот куст. Тут сидит по шею в воде старуха и держится за ветви; она совсем окоченела.

Мы позвали казаков и старуху вытащили; она спряталась там от русских. Женщинам дали чаю, а одна из них, помоложе, принялась разводить огонь и варить на братию барана.

На другой день генерал фон-Кауфман сделал рекогносцировку по окрестностям, причем казаки и джигиты захватили множество рогатого скота и баранов. Это было большим подспорьем для продовольствия войск, потому что купить было не у кого, а нас было много.

3-го и 4-го июня мы простояли у Ширин-хатуна, торжествуя одно из лучших дел, когда либо бывших в Средней Азии, а 5-го числа тронулись к Катта-кургану.

Из Самарканда стали доходить смутные слухи, что наши там в блокаде, а потому мы только ночевали в Катта-кургане и поторопились далее. 6-го мы были в Кара-су, а 7-го стали в восьми верстах от города. Тут было получено седьмое донесение (Шесть первых были перехвачены.) коменданта самаркандской цитадели об отчаянном положении гарнизона, осажденного десятками тысяч узбеков из Шахрисябся и жителями Самарканда и его окрестностей.

8-го июня, ранним утром, мы подошли к Самарканду по садам, и под самым городом были направлены налево вдоль западной и северной стен, тогда как пехота была введена в самый город и частью послана направо, сначала также вдоль западной, а потом вдоль южной его стены. Нужно было очистить окрестности. В городе слышались выстрелы: то отстреливались со стен цитадели.

Кавалерии приходилось миновать сперва стены цитадели, и, проходя недалеко от них, мы видели, как храбрые защитники, стоя на барбетах, снимали шапки и крестились, увидя наше приближение. И не мудрено: семь дней выдержала эта слабая горсть русских непрерывные отчаянные нападения почти сорокатысячной массы [187] неприятеля и готовилась уже взорвать пороховой склад, когда явилась помощь, выручившая оставшихся в живых геройских участников одного из блистательнейших эпизодов нашей военной истории.

Пройдя цитадель, мы пошли вдоль стен города и тут скоро были встречены фальконетным огнем, открытым по нас жителями города; им послали одну гранату и продолжали обход городских стен. Впрочем, неприятель стрелял плохо, так что поранил лишь несколько лошадей.

Мы вошли в город через северо-восточные ворота и по пустым улицам достигли ворот цитадели. Там и сям по дороге лежали трупы, которых осаждавшие не успели подобрать; некоторые горели от воспламенившихся на них ватных халатов. Ворота цитадели были почти совсем сожжены, так что в них едва можно было проехать, а улицы представляли неописанный хаос.

Шахрисябцев, принимавших столь энергичное участие в осаде нашего самаркандского гарнизона, уже не было в окрестностях: узнав о зарабулакской победе и о быстром движении главных русских сил к Самарканду, они поспешили удалиться восвояси. Город должен был ожидать от русского главнокомандующего решения своей участи за вероломные действия его жителей. Генерал-адъютант фон-Кауфман приказал казнить несколько человек главных заговорщиков и руководителей; порядок был восстановлен и русская власть утверждена в столице Тимур-ленга.

Прошло несколько дней в полном бездействии и отдыхе, когда вдруг прилетели известия о Монарших наградах за штурм Самаркандских высот 1-го мая. Вскоре эмир, схватившись, благодаря зарабулакскому погрому, за ум, выслал первые 40,000 рублей наложенной на него полумиллионной контрибуции. Война была кончена, и общее довольство затемнялось лишь каждодневными похоронами умиравших от ран товарищей.

А. П. X–н.

Текст воспроизведен по изданию: Весна 1858 года в Средней Азии. (Воспоминания казачьего офицера А. П. Х-на) // Военный сборник, № 9. 1875