А. МИХАЙЛОВ

МИХАИЛ ГРИГОРЬЕВИЧ ЧЕРНЯЕВ

____________________

Михаилу Григорьевичу ЧЕРНЯЕВУ.

АРХИСТРАТИГ славянской рати,

Безукоризненный герой!

Под кровом Божьей благодати

Да совершится подвиг ТВОЙ!

Да сохранит в борьбe кровавой

ТЕБЯ Всевышнего рука,

И память дел ТВОИХ со славой

Пройдет в далекие века!

О. Миллер.

Доколе Господи мне слагать
совет в душе моей, скорбь в
сердце моем день и ночь?
Доколе врагу моему возноситься надо мною?

Псалом XII. ₃

I.

«Впечатления детства и молодости остаются неизгладимыми на всю жизнь и на основании их вырабатываются убеждения, руководящие человеком до его смерти.» Так выразился М. Г. Черняев в всеподданнейшем письме своем к Государю Императору, Александру III.

Будучи по времени политическим и общественным деятелем царствования Государей Александра II и Александра III, Михаил Григорьевич по складу своей личности был одним из лучших и светлых представителей Николаевской эпохи и сам причислял себя к разряду людей этого времени.

Богато одаренный душевными и умственными силами, он был личностью цельной, сильной и весьма сложной.

Всегда и во всем самостоятельный и своеобразный, непоколебимо стойкий в своих убеждениях, он в полной целости донес их до могилы, не смотря на постоянно менявшиеся вокруг него веяния и течения общественной мысли.

Обладая в высшей степени сильной волей и характером, он трудился и боролся всю свою жизнь, не падая духом в непосильной борьбе с мелочной завистью и косностью людей, стоявших у власти по большей части не умевших и не хотевших ни понять, ни оценить его.

От отца своего, славного ветерана двенадцатого года, бывшего под стенами Смоленска, на равнинах Шенграбена и Бородина, Михаил [8] Григорьевич впервые воспринял те заветы горячей любви к Царю и Отечеству, во имя которой он беззаветно жертвовал собой в продолжении всей своей жизни.

Двенадцати лет от роду, выехал он из родового гнезда своего, седа Тубышек, Могилевской губ., под покровительством верного дядьки для поступления в Дворянский полк (кадетский корпус). Приехав в Петербург, он с этого нежного возраста был как бы брошен в водоворот жизни без каких бы то ни было связей, поддержки или опоры.

Сурово было военное воспитание того времени, но особенною жестокостью отличался директор Дворянского полка, Пущин, уволенный со службы после того, как он до смерти засек одного из вверенных его попечению юношей. Выдержать подобное воспитание могли только наиболее сильные физически и нравственно юноши, но за то, пройдя многолетний суровый искус его, они вступали в жизнь, закаленные для предстоящей борьбы, умеющие повелевать и повиноваться.

Наделенный природою прекрасными способностями и живой наблюдательностью Михаил Григорьевич во все время своего пребывания в корпусе шел и по учению и по поведению прекрасно, был записан на золотой доске и в 1847 г. вышел в гвардию, в Павловский полк.

Поступив на действительную службу 18-ти лет от роду, он неодобрительно относился к настоящей системе образования, при которой молодые люди теряют самостоятельность, половину жизни, готовясь на школьной скамье, к вступлению в действительную жизнь.

Чувствуя, что фронтовая служба не удовлетворяет его, движимый честолюбием и сознанием, что в устроении своей судьбы, он должен положиться единственно на свои силы и настойчивость, Михаил Григорьевич поступил в военную академию генерального штаба. Но, кроме приведенных [9] нами выше причин, его влекло к высшему военному образованию искреннее желание учиться и развить по мере возможности свои умственные способности. В то отдаленное от нас время, пожелало посвятить себя изучению высших военных наук одновременно с ним всего двенадцать офицеров, в числе которых был гр. Н. П. Игнатьев.

Здесь, в стенах академии, Михаилу Григорьевичу пришлось впервые встретиться с гр. Милютиным, читавшим с методичною мелочностью военную географию и повлиявшего впоследствии таким роковым образом на судьбу покорителя Ташкента.

Успешно окончив военную академию, он был причислен к генеральному штабу и тотчас же затем был послан в действующую на Дунае армию, в Мало-Валахский отряд. Состоя в 4-м корпусе, командуемом генералом Фишбах, Михаил Григорьевич был постоянно с казаками на аванпостах. Здесь, на основании своих природных талантов военачальника, он убедился на сколько теория войны пройденная им в академии, расходится с практикой, насколько она не применима к действительности.

Во время этой кампании ему пришлось участвовать при городе Каракале, в кавалерийском деле, названном Карамзинским, потому что начальник отряда М. Н. Карамзин был зарублен турками и весь отряд чуть было не погиб тою же участью. Только по счастливой случайности Михаил Григорьевич избежал смерти и этот боевой эпизод его жизни составлял одну из любимых тем его повествований. Как офицеру генерального штаба и участнику боя ему было поручено написать об этом донесение, посланное Государю. «Заметить этого молодого офицера», начертал Николай Павлович на донесении Черняева, предугадав по талантливо составленному описанию боя, будущего полководца. [10]

Михаил Григорьевич с удовольствием любил вспоминать этот отзыв о нем Государя и до конца дней своих сохранил искреннее поклонение величавому образу Государя, Николая Павловича.

Осенью, 1854 г. по распоряжению кн. Горчакова 4-й корпус был отправлен к Севастополю, на помощь кн. Меньшикову. Едва прибыв в Крым, куда войска везлись день и ночь на лошадях, Михаил Григорьевич принял участие в Инкерманском сражении, во время которого ему пришлось в первый и единственный раз в своей жизни собственноручно ударить шашкой по голове, наступающего на него зуава. «Я так этого испугался», то есть своего удара, сразившего человека на смерть, рассказывал он, «что тут же уронил свою шашку».

В продолжении всей Севастопольской обороны он находился на Малаховом кургане, в начале при генерале Хрулеве, а когда последний был ранен, в распоряжении адмирала Нахимова, бесстрашно исполняя самые опасные поручения. Во время этой страшной осады, которую по словам Михаила Григорьевича можно было вполне уподобить настоящему аду, он настолько сжился с опасностью, что смело привык смотреть прямо в глаза смерти.

При оставлении Севастополя, по поручению начальства переправив наши войска через Северную бухту, он переехал ее последним на лодке, когда все мосты были уже разведены.

«За отличие, храбрость и примерное мужество при геройской защите Севастополя», как значится в приказе, и за отбитие штурма 27 Авг. 1855 г. он был награжден золотою саблею с надписью «за храбрость» и произведен в подполковники.

После этого, он был назначен начальником дивизионного штаба 3-й пехотной дивизии в Царстве Польском, но не довольствуясь этой мирной службой, просил перевода в Оренбург, [11] предвидя на этой окраине наших Азиатских владений возможность удовлетворить своему природному влечению к войне и боевой жизни.

В 58 г. он принимал участие в экспедиции капитана II ранга, Бутакова на судах Аральской флотилии к Хивинскому городу Кунграду, прикрывая во главе небольшего сухопутного отряда отступление этой оригинальной экспедиции, очертя голову, забравшейся в глубь Средней Азии по течению Сыр-Дарьи.

Во время своего двухлетнего пребывания на передовых постах наших Средне-Азиятских владений, среди постоянных разъездов и командировок в степь Михаил Григорьевич с самой неустанной любознательностью изучал физические и географические особенности края и характер и психологию его обитателей.

Таким образом победоносный поход его в глубь неизведанных в то время степей Средней Азии и взятие Ташкента был плодом не только гeройской отваги, но последствием долгого и основательного изучения края.

В конце 59 года он был назначен в распоряжение генерала Евдокимова, командующего войсками левого крыла Кавказской армии, ныне Терской области. Участвуя в покорении Кавказа Михаил Григорьевич, обратил на себя внимание маститого фельдмаршала, кн. Барятинского и сблизился с весьма известным в свое время военным писателем, Р. А. Фадеевым, сохранив впоследствии наилучшие отношения с этими выдающимися в истории Кавказа личностями.

В 1864 — 1865 г., во главе небольшого отряда в 2.000 ч., прославившегося боями при Узун-Агаче, Пишпеке, Аулиета, Чимкенте, Акмечети, Туркестане, Икане, Акбулате и Сары-Тюбе, Михаил Григорьевич, подступив к Ташкенту собирался взять штурмом стотысячный город, защищаемый 63 орудиями и обороняемый 30 тыс. человек гарнизона.

В это же самое время, в Петербургских [12] военных канцеляриях главного штаба писались обширные проекты, предполагавшейся в будущем году большой экспедиции с осадными орудиями и многочисленной артиллерией. Михаил Григорьевич накануне взятия Ташкента, получил от военного министра приказ с запрещением: «отваживаться на штурм в виду недостаточности находящихся в его распоряжении сил».

Положив приказ в карман, он с горстью людей и на медные деньги покорил к подножию России одну из богатейших наших окраин, упрочив наше положение в Средней Азии «согласно силе и могуществу России». Расходы же на всю эту экспедицию не превысили 250.000 руб.

Назначенный военным губернатором и живя в наскоро сложенной солдатами землянке, он воспользовался местным самоуправлением и, работая не покладая рук, управлял краем при помощи всего шести гражданских чиновников и четырех переводчиков.

После взятия Ташкента можно было ожидать по естественному ходу вещей, что перед ним широко распахнутся двери политической и военной деятельности в связи со всеми лично для него благоприятными последствиями. Но не простили ему Ташкента люди стоящие у власти и по проискам своих врагов и завистников он был удален с своего поста, очутившись через несколько месяцев в отставке, на 430 р. годовой пенсии.

Тогда сознавая, что Ташкент имел роковое значение в его судьбе, Михаил Григорьевич, имее за собой славное боевое прошлое, громкую известность, с Георгием на шее, принялся усердно зубрить IX-й том свода законов и блестяще выдержал в Москве гласное испытание на нотаpиyca. Широкая популярность, которою он в то время пользовался, обеспечивала ему успех его предприятия вместе с имущественным его положением. Но это кольнуло самолюбие власти и его заставили отказаться от нотариата. [14]

Затем потянулись для него долгие годы томительного бeздейcтвия и тяжких нравственных страданий и таким образом прошло целых 9 лет.

В 1874 г. он стал редактировать большую, политическую газету «Русский мир», принявшую горячее участие в зарождавшемся восстании южных славян против турецкого ига.

Bcкоpе после взятия Ташкента он женился на Антонине Александровне фон Вульферт ² и уезжая в Сербию покидал семью и удачно начатое им дело.

По совету друзей своих он поехал на Яссы, а не обычным путем через Бендеры и, взяв лошадей, пересек границу через Кувай, небольшую таможенную станцию третьего разряда, из опасения, что его может на пути настичь по телеграфу запрещение выезда из России.

При таких обстоятельствах, предвидя всевозможные и продолжительные затруднения, он ехал на войну, получив от председателя Московского Славянского Комитета, И. С. Аксакова всего пять тысяч рублей, так как комитет в ту минуту не мог снабдить его большей суммой.

Став во главе сербских дружин передовым борцом великой идеи освобождения Славян, он увлек за собою русский народ и в продолжении четырех месяцев сдерживал натиск многочисленного, почти лучшего в Европе турецкого войска, вооруженного по последнему образцу военной техники.

В конце войны Румыны не пропустили через свою границу свинца и сербским войскам, состоявшим по большей части просто из селяков, нечем было стрелять. Михаил Григорьевич обратился за заступничеством к кн. Горчакову, [15] но наш пpecлoвyтый дипломат не обратил никакого внимания на это обстоятельство.

Маленькая Сербия напрягала свои последния усилия, когда наконец Россия вступилась за угнетенное Славянство, потребовав от Турции перемирия. Каково было душевное состояние Михаила Григорьевича во время этой непосильной борьбы, при угрожающем политическом положении Англии и Австрии, можно судить из того, что впоследствии мысленно переживая это прошлое, он неизменно говорил: «когда я вспоминаю эту Сербскую войну у меня теперь просто волосы подымаются дыбом» ³.

Покинув Сербию в сознании, что дело защиты Славянства перешло под могущественное покровительство Poccии, он поехал в Прагу, где его появление навело настоящую панику на Австро-Венгерское правительство.

Против гостинницы, в которой он ocтaновился, была поставлена артиллерия, а все входы и выходы охранялись часовыми. Опасаясь Черняева, как представителя славянской солидарности, австрийское правительство потребовало, чтобы он немедленно выехал из пределов империи. Эскадрон кавалерии сопровождал его карету окольными путями до вокзала, чтобы избежать толпы народа, ожидавшего его появления, а полицейские чиновники сопутствовали ему до самой границы. ⁴

Целые полгода после объявления перемирия между Cepбией и Турцией он принужден был [16] скитаться на чужбине и объехав всю среднюю Европу, побывал в Англии, где оппозиция с Гладстоном во главе выразила ему горячее сочувствие и чествовала его банкетом.

Только в Апреле, 1877 г. он получил разрешение вернуться на родину с приказанием явиться в Кишинев, не переезжая границы ни в каком ином месте, под угрозой быть арестованным.

Приехав в Кишинев через три дня после объявления войны, Михаил Григорьевич был послан на Кавказ, не смотря на то что Великий Кн. Николай Николаевич дважды обращался к Государю с просьбой назначить его начальником своего штаба.

Удаление на Кавказ из Славянских земель, где Михаил Григорьевич приобрел всеобщую популярность и доверие, где он неоднократно померился с противником, было для него тяжелым ударом.

Сделано это было под влиянием его недоброжелателей, которым против воли своей уступил Государь и при деятельном участии австрийского военного агента, хлопотавшего об удалении Черняева от Славян.

На Кавказе он никакого назначения не получил и со скорбью в душе принужден был в продолжении всей войны, сложа руки быть свидетелем всех наших неудач и ошибок.

Тотчас же после вступления на престол Александра III, Михаил Григорьевич по личному выбору и желанию Государя был назначен Туркестанским генерал-губернатором, получив Высочайшее указание действовать в управлении краем так «чтобы эта окраина была бы не бременем для России, а послужила ей на пользу». Счастливый доверием Государя, он деятельно принялся за исполнение Его предначертаний. Менее чем через два года после своею назначения, он был внезапно отозван из за несогласия с военным [17] министром, возникшего по поводу осложнения на нашей границе с Авганцами.

Едва ycпевши было развернуться на этой обширной арене деятельности, его силы были снова парализованы. В последний раз отрешался он от активного участия в делах государственных и тяжелым гнетом легло ему на душу это вторичное отозвание из Туркестана, сделанное в резкой и оскорбительной для него форме по проискам личных недоброжелателей.

Назначенный членом военного совета и получив от Государя разрешение жить где ему будет угодно, он основался с семьею своей в Москве. Чтобы несколько рассеяться и отдохнуть душою от только что пережитых им бурь и волнений, он отправился в далекое странствование, объехал морем Азию, посетил Японию, предсказав ей роль восточной Англии и вернулся обратно через Сибирь.

По окончании своего длинного путешествия, он не мог оставаться безучастным зрителем нашей внутренней и внешней политики и потому в печати стали постоянно появляться его статьи по самым разнообразным вопросам.

Горячо принимая участие в судьбе наших Средне-Азиятских владений, он напечатал в марте 1886 г. в «Новом Времени» пространную статью, где указывал на неудачный выбор направления вновь строющейся тогда Закаспийской ж. д. и на другие ее недочеты. Проведенная ныне линия Оренбург — Ташкент вполне подтверждает правильность его воззрений, тем не менее 7-го Апреля за эту статью он был отчислен в запас и этим лишился более половины своею содержания.

Озабоченный судьбою жены и своего многочисленного, подрастающего семейства он обратился к Государю с просьбой Всемилостивейше воззреть на его тяжелое материальное положение, обещая «не прикасаться более к печатному слову ни в оправдание ни в объяснение своих действий, как в [18] прошедшем, так и в недолгом, остающемся ему, будущем».

Снизойдя к просьбе Михаила Григорьевича, Государь повелел снова назначить его в военный совет членом которого он оставался до своей кончины, последовавшей 4-го Августа 1898 г.

Таков краткий перечень событий из жизни М. Г. Черняева, полной трудов, борьбы, тревог и нравственных страданий, которых хватило бы на двадцать жизней.

II.

Руководящею чертою Михаила Григорьевича на всех поприщах его деятельности политической, военной, административной и публицистической было глубокое сознание своею долга перед Престолом и Отечеством, во имя которых он всегда действовал с беззаветным самоотвержением.

В сознании этого долга он черпал то высокое мужество, которое служило ему опорой высказывать свои мнения с тою «прямодушной верно-подданической откровенностью, с которой князь Яков Долгоруков говорил перед Петром I, Ростопчин перед Павлом, Карамзин перед Александром I».

Его политические воззрения и вообще все его суждения отличались всегда ясностью и широтою взгляда проникновением народной души, глубоким здравым смыслом и обширной опытностью и бывалостью.

Поэтому, напрасно некоторые из его самых искренних поклонников приписывают его действия безотчетному и бессознательному вдохновению, без участия его личной воли. Человек склада Николаевской эпохи, он обладал несокрушимой энергией и редкой силой ума и воли. Покорение Ташкента, кроме ею личной храбрости и талантов военачальника, следует приписать долговременному и тщательному изучению края и характера его населения. [19]

«Будучи от природы сдержан, застенчив до столбняка и в обществе и перед высшими», писал он в письме к ***, «я как бы копил нравственные силы для того, чтoбы вылить их в форму Ташкентской эпопеи и масса оценила это исключительное напряжение духовных сил и сделала меня своим героем. Эпизода, равного завоеванию Ташкента со времен покорения Мексики Кортесом до наших дней не было, принимая конечно средства, бывшие в распоряжении. Покорение Сибири Ермаком представляется нам гpaндиoзным ради того, что между этим событием и нами протекло тpи столетия. Так будет и с Ташкентом, а теперь, при жизни нужда и унижение в течении целых двадцати пяти».

Без всякой поддержки, предоставленный своим силам с двенадцатилетнего возраста он бодро вступил в жизнь. Со времени взятия Ташкента он убедился, что ему предстоит борьба не только с естественными, по ходу событий, препятствиями, но что на пути его встала непреодолимая преграда в лице некоторых представителей нашего военного бюрократизма.

Непризнанный и отстраненный от всякой деятельности, нервный и впечатлительный он жестоко страдал от этого несправедливого к нему отношения, не падая однако духом и вечно нося в душе своей надежду на лучшее будущее. Чуткий душою и сердцем Михаил Григорьевич сердечно радовался и ценил каждое проявление общественного и личного к нему сочувствия собирал и тщательно хранил их вещественные выражения никого не обходя своей искренней благодарностью, на какой бы скромной ступени общественной лестницы ни стояло лицо, к нему обратившееся.

В своем обхождении он отличался тою, всех поражавшею скромностью, которая составляла одно из самых привлекательных его природных качеств, но тем не менее он знал себе цену и сознавал значение своих заслуг перед отечеством. [20]

Он был искренно любим и войском и своими подчиненными, никогда не прибегая к искусственным приемам для приобретения популярности, единственным источником которой были высокие качества его ума и сердца. Простой в обхождении, сердечный и в высшей степени деликатный он был всегда и всем доступен. Испытав в своей жизни много горя и нужды, он был чрезвычайно отзывчив к страданию ближнего и всеми силами всегда старался каждому оказать посильную помощь.

Щедрою рукою, из своих скромных средств он помогал часто без разбору обращавшимся к нему за помощью и отказывал только тогда, когда сам не имел ничего за душою.

С врожденным чувством изящного, но скромный и нетребовательный в своих привычках, он всю жизнь мечтал о таком материальном положении, которое соответствовало бы той известности, которою он пользовался и тем заслугам перед государством, которое было ему обязано покорением одной из богатейших наших окраин.

Однако, несмотря на крайнюю скромность своих привычек, он отличался широкою щедростью и умел и любил окружать себя представительностью, соответствующую обстоятельствам, не прибегая никогда к излишней пышности.

Независимый и самостоятельный, характера смелого и решительного он шел к цели всегда прямой дорогой, не умее и не желая ни заискивать, ни прибегать к искусственным приемам и обходным путям для достижения своих целей. Убедившись в правоте своего дела и в правильности своих воззрений он наивно думал, что именно эта правота и истина составляют наилучший залог успеха чему до некоторой степени и следует приписать часть его служебных неудач.

Его суждения относительно оценки деятелей на различных поприщах государственной и общественной службе были всегда верны и основательны, часто идя в разрез с общественным мнением. [21]

Строгий к самому себе, он снисходительно относился к людям и их недостаткам, часто не замечая их и прощая многое ради хороших их качеств. Он верил в людей, смотря на них сквозь ясную призму своей чистой души, был доверчив как дитя и всякий раз глубоко страдал, убедившись в своем заблуждении. Живя как то весь в самом себе, не сходясь ни с кем особенно близко, он необыкновенно доверчиво подходил к людям, охотно и откровенно высказывая свои заветные мысли и взгляды. Горячо споря и настойчиво отстаивая свои убеждения, он очень любил собеседников, охотно рассказывая из своей богатой и разнообразной событиями жизни. Говорил он прекрасно, образно, необычайно живо, увлекаясь сам и увлекая своих слушателей.

Прекрасно владее пером, Михаил Григорьевич к сожалению не оставил потомству своей автобиографии, чувствуя к долгому, усидчивому письменному труду почти непреодолимое отвращение.

Всегда спокойный на вид, особенно во время опасности он был чрезвычайно вспыльчив и горяч и под впечатлением минуты и своею живого воображения легко поддавался чувству гнева, которое также быстро и утихало, если же ему приходилось убедиться, что его вспышка была не основательна, он не знал чем и как загладить свою вину.

Застенчивый, скромный, необыкновенно деликатный, он был всегда и решительно со всеми одинаково, приветлив и ласков.

Окончив с отличием высшее военное образование он был одним из образованнейших и начитаннейших людей своего времени. «Ядро Российской истории» было его первым чтением, возбудившем его любознательность и интерес к истории, которую он с этих пор, то есть с двенадцатилетнего возраста с неослабным интересом изучал в течении всей своей жизни. [22]

Серьезные исторические сочинения, политические трактаты, народные пословицы и поговорки, наконец, исторические романы, одним словом все, в чем заключается прошлое народа, его дух и веровании возбуждало в нем живейший интерес. Благодаря этому, он знал историю прекрасно и этому знанию придавал первостепенное значение, утверждая, что без знания прошлого народа нельзя править им в настоящем. Но он не довольствовался одним теоретическим, книжным изучением своего отечества, он изучал его в живой действительности, объехав его из края в край.

Посетив Англию и все государства средней Европы, знаток средней Азии и Балканского полуострова, он морем объехал Азию, осмотрел Японию и во время своего обратного пyтeшecтвия с дальнего востока изучил и Сибирь, проехав ее на лошадях. Все его суждения поэтому были основаны на наблюдении живой действительности, на знании жизни и отличались всегда здравым смыслом, которому он придавал всегда и во всем первостепенное значение.

III.

Несмотря на свою необычайную доброту и сердечную мягкость, Михаил Григорьевич был военным с готовы до ног. Он любил боевую жизнь, ее тревоги и опасность, чувствовал природное влечение к войне и считал военную славу наиболее заманчивой. Объяснения этому кажущемуся противоречию мы найдем в словах его, обращенных к Н. М. Каразину, по случаю пятидесятилетнего юбилее его художественной деятельности, «Я спрашиваю себя, говорил Михаил Григорьевич, что общего между искусством возвышающим душу и облагораживающим его и искусством ведущим за собою раззорение, горе, траур? Но вникая в глубь вопроса, я утешаю себя мыслию, что военное искусство основано на таком качестве человека, [23] которое возвышает его над самим собой и требует от него такого же напряжения души, как и самое творчество. Качество это — самоотвержение, вместе с тем в военном деле не одна только сокрушающая сила но в нем есть и зародыш силы созидательной. Вспомните Среднюю Азию, погруженную в вековой сон, со всеми аттрибутами варварства и взгляните на нее теперь с ее стремлениями вперед и вперед. Не та же ли самая картина представляется нам по обеим сторонам Балкан, после нашего нашествия на Турцию? Так, выжженная огнем степь дает весною цветущие пажити. Не думайте, что я проповедую войну, как средство к прогрессу, нет, я далек от этой мысли, но зная жизнь потому что ее оканчиваю, я полагаю, что война, хотя есть и неизбежное зло, но ведет за собою благие последствия и что оружие войны, войско, основанное на высоком чувстве самоотвержения имеет такое же неоспоримое право на всеобщее уважение как и остальные сословия».

Михаил Григорьевич никогда не собирал военных советов, решая все единолично сам и брал всегда на себя всю ответственность. Те из своих планов которые по его мнению должны были быть сохранены в тайне, он сообщал второму лицу, только тoгда, когда считал, что обстоятельства требовали довести их до всеобщего сведения, придерживаясь того мнения, что известное двум лицам вскоре станет общим достоянием. На этом основании он с насмешкой относился к общедоступным тайнам военных канцелярий и к тем предписаниям, в заголовке которых писарь ставит предписание — «секретно».

Накануне, заранее решенного им штурма Ташкента, он пригласил в свою ставку начальников отдельных частей своего маленького отряда единственно для того, чтобы прислушаться к их настроению, при объявлении им о предполагавшемся штурме. Настроение было хорошее и на этом [24] основании, на следующий день им и был назначен штурм Ташкента.

Прежде, чем дать сражение или идти на приступ, Михаил Григорьевич всегда всесторонне обдумывал положение и для обеспечения успеха принимал меры по большей части недоступные другому, менee опытному и проницательному оку.

Но когда дело завязывалось, когда лилась кровь и гремели орудия он всегда следовал своему неизменному правилу победить или умереть, не щадя себя и руководя сражением под огнем неприятеля и утверждая, что вне сферы огня руководить боем нельзя.

Когда Михаил Григорьевич вел свой отряд на штурм цитадели города Чимкента под выстрелами неприятеля, почти у самых стен он наткнулся на неожиданное препятствие, глубокий ров, наполненный водою.

Быстро оглядев местность, он заметил на некотором от себя расстоянии деревянный водопровод, в виде длинного ящика, перекинутого через ров. Времени под выстрелами терять было нельзя ни минуты и потому, бросившись к водопроводу, выхватив револьвер и шашку Михаил Григорьевич перебежал ров по водостоку, солдаты видя это, уже не колеблясь последовали за ним.

Благополучно пробежав через низкий свод, пробитый в стене, Михаил Григорьевич и его несколько спутников очутились внутри цитадели. Гарнизон крепости был так ошеломлен этим внезапным появлением, что не оказал никакого сопротивления, а часть его разбилась на смерть, бросаясь в паническом ужасе со стен цитадели.

Хотя взятие Ташкента записано на страницах нашей истории как проявление редкой, почти беспримерной oтваги, но и здесь Михаил Григорьевич действовал не очертя голову, а подготовив по мере возможности успех своего предприятия, заведя сношения в городе и составив себе партию, желавшую русского владычества. [25]

Демонстративным движением своею отряда вокруг стен Ташкента, он ввел неприятеля в обман и заставил его растянуть свои силы вдоль всей 24-х верстной стены. В каждом отдельном месте оборона была слаба и штурм вполне удался. Стоя у Камеланских ворот и разослав все имеющиеся у него небольшие резервы для подкрепления отдельным отрядам, сражавшимся в различных частях города, он остался сам с несколькими казаками и лазаретной прислугой, занятой перевязкой раненых.

Ночью же, когда весь отряд спал, утомившись до нельзя, богатырским сном, Михаил Григорьевич, окружив Камеланские ворота со стороны города густой цепью стрелков, придумал отделить свой стан от неприятеля огненной завесой, приказав зажечь сакли и дома полукругом от ворот и тем спас от неминуемого истребления весь отряд.

Те же самые примеры беззаветной отваги и предусмотрительности выказал он во время Сербско Турецкой войны. Для примера приведу следующий, мало известный эпизод. Считая позицию при Алексинце весьма важной, Михаил Григорьевич решил укрепить и не уступать туркам Шуматовец. Обозрев местность, он приказал укрепить эту крепостцу, но сербские инженеры вяло приступили к делу, тогда он послал туда русских офицеров, с приказанием работать непрестанно день и ночь. Однако, несмотря на это, работы во время закончены не были, вал был всего сажени в полторы и при нем небольшой ров.

Приехав в последний раз в Шумановец накануне приступа, Михаил Григорьевич велел срезать, находившиеся вокруг крепости виноградные лозы, но только не совсем, а на три четверти аршина от земли. Кроме того, у рва он приказал сделать засеку, то есть деревья, прикрепленные к земле повалить и связать вместе. [27]

Эта остроумная мера в значительной степени послужила к спасению Шуматовца и всех в нем находившихся. В самой крепостце находился баталион второго разряда, то есть крестьяне, взятые прямо от сохи. На лево, впереди, Михаил Григорьевич поставил бригаду, а один баталион был им расположен в арриергарде.

Бывший при отряде доктор, настойчиво убеждал Михаила Григорьевича, в виду неизбежной и грозной опасности уехать.

Утром, едва только стало светать, турки двинулись на Шуматовец в составе целой дивизии, под начальством Гузуф Паши. Как только они расставили цепь и стали стрелять, бригада не выдержала и побежала, баталион в арриергарде тоже.

Тогда Михаил Григорьевич, следуя своему девизу победить или умереть решился на отчаянное средство. Он приказал заложить ворота в крепости, чтобы сделать отступление невозможным. В это самое время турки стали наступать на засевших в крепости целой массой. К счастью они не могли двинуть свою артиллерию, потому что этому помешали лес и горы, а кавалерия их спотыкалась, в устроенной ей Михаилом Григорьевичем западне, в виноградниках.

Первый приступ удалось отбить, второй также. Невозможность отступить придавала отваги отбивавшимся в крепости. При третьем приступе турки подошли уже совсем близко и бой был почти рукопашный. Комендант крепости был убит и упал на Михаила Григорьевича, собственноручно наводившего пушки. Турки стали уже разрушать засеку и сбежали в ров, но вдруг не выдержали и побежали. Потери их в этом деле были огромны и все поле вокруг было усеяно красными фесками. Здесь снова решимость победить или умереть, при помощи искуссной предусмотрительности одержали победу над безконечно по численности сильнейшим неприятелем.

Часто во время своей боевой жизни, [28] поставленный силою обстоятельств в самое отчаянное положение, он находил из него выход, руководимый глубоким здравым смыслом и тою безграничною отвагой, при которой жизнь или смерть служили решающими ставками.

Для иллюстрации сказанного приведу следующий рассказ Михаила Григорьевича.

Несколько дней после взятия штурмом Ташкента, когда стотысячная армия населения его едва успело в знак покорности выдать оружие, (конечно не все), а я стоял с отрядом у одних из ворот города не решаясь расположиться внутри его стен, из опасения попасть в западню, бухарский эмир, Музафар с громадным скопищем занял Ходжент, сдавшийся ему без сопротивления

«Оттуда он прислал мне письмо, в котором напоминая, что не только Ташкент принадлежал его предкам, но и Россия до Владимира Святого была им подвластна, требовал немедленного отступления от гopoдa, грозя в противном случае истребить всех до последнего».

«Положение маленького отряда (1100 человек пехоты с 85 ранеными на руках) между стотысячным населeниeм только что покорившимся и таким же почти многочисленным бухарским скопищем было по истине трагическим.

«Так как почты и телеграфа там в то время не было, то послав нарочного за две тысячи верст в Оренбург к генерал адъютанту Крыжановскому с просьбой задержать бухарских купцов, по возвращении их с Нижегородской ярмарки, для того чтобы воспрепятствовать «ндраву» эмира разыграться над теми из нас, кто попадет в его руки, я призвал в свой лагерь аксакалов (старейшин) и влиятельных лиц вновь покоренного города».

«На мой вопрос, знают ли они о прибытии ко мне бухарского посольства, они отвечали утвердительно, а на вопрос известно ли им содержание письма эмира они отговорились незнанием, но я [29] был уверен, что, если не всем, то некоторым из них и это было известно. Так как при малочисленности отряда обложить город, имеющий оборонительную стену в двадцать четыре версты не было никакой возможности, то сношения жителей с бухарцами могли происходить беспрепятственно».

«Я приказал переводчику прочесть вслух письмо эмира и видел как по мере чтения постепенно лица большей части слушающих принимали выражение ужаса. Им хорошо было известно по многочисленным опытам прошлого, что победы и даже посещения наследников калифов сопровождаются всегда крайними неприятностями не только для самих правоверных, но и для их жен и дочерей».

«Таким образом судьба города очутилась между двух огней. Как угадать на чьей стороне останется победа? К кому пристать? Я вывел их из затруднения, объявив, что пойду на встречу бухарцам и если успех будет на моей стороне, то все останется по старому. Если же я буду разбит, то мой им совет броситься на меня с тылу, чтобы приобресть расположение эмира. До решения же чем борьба кончится, я потребовал заложить камнями все ворота и не впускать никого в город, а равно и не выпускать из него.

Они мгновенно взялись за бороды, прокричали «ля иллями иль алла» и oбещали в точности исполнить все им сказанное в чем я ни на минуту не сомневался. Эмир же получив мой ответ на свое письмо повернул из Xoджента на Кокан».

Придавая большое значение и дисциплине при утверждении, что никакая дисциплина не может устоять против панического ужаса Миxaил Григорьевич был всегда чрезвычайно мягок с своими подчиненными, вместе с тем требуя себе безусловного повиновения. Авторитет его личности и боевых успехов и искреннее без всякой рисовки сердечное ко всем отношение служили одновременно источником его популярности и дисциплины в командуемой им части. [30]

Внимательный и заботливый ко всем нуждам войска, он не прибегал никогда к подражательным, quasi Суворовским приемам, утверждая, что искусственно, никаким фиглярством возбудить довеpия в массах нельзя. Заботливой рукою старался он устранить по мере возможности все лишния тяготы во время походов. Перед выступлением своего отряда в знойные степи Средней Азии им была придумана особая линейка для перевозки раненых, им же был введен особый головной убор, защищавший шею и затылок от лучей горячего солнца.

Благодаря его неустанной заботливости, не смотря на трудности долговременных походов по знойным степям у него никогда ни отсталых, ни больных в отряде не было. По его распоряжению солдаты ничего не несли на себе, кроме ружья и патронов. Все остальное везлось на верблюдах и этою мерою значительно сохранялось и здоровье солдата и его силы. При остановках часовые подпускали разгоряченных переходом солдат к воде только после часового отдыха.

За это постоянное о них попечение солдаты прозвали своего 37 летнего начальника дедушкой.

Тщательно оберегая здоровье людей, он никогда напрасно не пожертвовал ни одним человеком, но считал долгом чести и товарищества, не щадя своих сил идти на выручку, находящейся в затруднительном положений части. На этом основании он отдал под суд в 1865 г. поручика Сукорко за то, что «он из одного постыдного малодушие своевременно не подал помощи уральской сотне есаула Серова, окруженной Кокандцами под местечком Иканом» ⁵. [31]

Под руководством такого военачальника и такого, так сказать воспитания, в руках Михаила Григорьевича войско становилось тою духовно сплоченною силою, воодушевленною тем геройским духом и отвагою при которой оно производило истинные чудеса храбрости. Обладая тайною воодушевления масс он одерживал победы с горстью храбрецов против бесконечно сильнейшего неприятеля.

«Мой идеал войска добровольцы», писал Михаил Григорьевич И. С. Аксакову, защищая их против несправедливых сыпавшихся на них нареканий. «Отношения прямые, ровные, не напыщенные, иcкpeнние. Дрались как львы. Ни одного случая неповиновения или неудовольствия относительно меня во все время до выезда моего из Белграда не было. Приказания исполнялись точно, беспрекословно с самоотвержением. Добровольцы были в Сербии тою же Кортесовскою дружиною, с которой я взял стотысячный Ташкент. За короткое время войны из них выдвинулись замечательные боевые люди: Меженинов, Андреев, Депрерадович, Небольсин, по стойкости и исполнительноcти Малиновский по предприимчивости Xлyдoв, Хорват, Кузминский и др. ⁶. Сколько бы времени ни прошло я встречусь с каждым из добровольцев, с искренним удовольствием. Если и были отдельные неоправдываемые случаи, то все они произошли уже по прекращении военных действий. [32]

Далеe Михаил Григорьевич пишет, что Сербы сделали столько, сколько можно требовать от крестьянина, которому вместо лопаты дали ружье. «Доказательством могут служить бывшие у меня три роты стоячего войска, из которых я сделал три батальона, влив в ряды милиционеров. Несмотря на то, что обученных солдат была только одна четвертая часть, батальоны эти дрались превосходно. Сербская артиллерия была относительно стойкости безукоризнена, хотя была составлена при самых ограниченных кадрах из милиционеров второго класса».

«Сербский народ необыкновенно послушен и вынослив и из него можно образовать хорошее войско. Мне неоднократно случалось в сражении собирать опрокинутую часть и возвращать в огонь и повторять это по несколько раз с одною и тою же частью. Им недоставало более сообразной с целью организации и главное командования. Один офицер приходился более чем на тысячу человек, тогда как опыт показал необходимость офицера на каждые пятьдесят человек».

Утверждая, что кроме военной техники в буквальном смысле слова и военной психологии других военных наук нет, Михаил Григорьевич был наделен природным даром стратега ⁷, благодаря которому он, при обозрении позиции, безошибочно умел использовать все благоприятные условия данной местности при расположении войск и под его начальством были немыслимы столь часто делаемые заурядными военачальниками ошибки и недочеты.

Во время последней Турецкой войны, при первом же беглом осмотре наших позиций, при Александрополе, на Кавказе он тотчас же усмотрел все наши слабые стороны и недосмотры. Так [33] как турки считались врагом не серьезным, а позиции наши сильными, то последния укреплены не были, в крепости гарнизон отсутствовал, пикеты на ночь не выставлялись. На передовых позициях он был поражен видом двух лагерей, на ровном месте с промежутком в шесть, восемь верст, из которых один был расположен фронтом к неприятельской укрепленной позиции, а другой правым своим флангом. Каждый лагерь примыкал к отдельной гopе, не занятой нашими войсками. Указав на необходимость укрепить эти возвышенности, он предсказал, что с занятием каждой из этих гор держаться в лагерях будет немыслимо.

11 Августа он объехал позиции а 13-го турки, переколов три роты дежурного батальона, то ecть около 400 человек, заняли одну из возвышенностей и поставили на нее двенадцать орудий.

Вызванный в Кишинев из Сербии, во время перемирия, в Декабре 1876 г. он настойчиво указывал Вел. Кн. Николаю Николаевичу на недостаточность тех сил, с которыми предполагалось начать нашу войну с Турцией. Неудачи наши во время первой половины этой кампании к несчастью вполне подтвердили всю справедливость высказанных им мнений. Михаил Григорьевич настойчиво придерживался того мнения, что можно спорить, нужна ли война или нет, но раз она решена нужно думать ни о чем другом как о победе, потому что победа всегда дешевле в 1000, в 10000 раз поражения. Кто думает иначе или не верит возможности достигнуть цели войной или не понимает военного дела».

С двенадцатилетнего возраста Михаил Григорьевич посвятил себя военному делу. 22 лет от роду он уже принял участие в военных действиях в Придунайских княжествах и с тех пор участвовал до Турецкой войны 1877 г. во всех решительно кампаниях во время царствования Александра II. В Сербии ему вручены [34] были главные силы княжества в борьбe его с Турками. На основании этого редкого и долговременного опыта все его мнения о военном деле вообще и о всех деталях его в частности приобретают особенный вес и значение.

Михаил Григорьевич считал, что наилучшим типом военно-учебных заведений были корпуса Николаевского времени, где жизнь по его словам составляла сколок с жизни солдата и где с поступления до производства в офицеры товарищи не расставались, что развивало глубокое чувство солидарности столь необходимое в войсках

В словах обращенных Михаилом Григорьевичем воспитанникам Константиновского училища ⁸ во время празднования одной из его годовщин, он высказал свой взгляд на воспитание вообще и военное воспитание в частности.

«В наше отдаленное время, говорил Михаил Григорьевич, почти исключительное внимание обращалось на развитие тех душевных качеств, без которых нет воина в полном смысле этого слова, как бы многочисленны не были приобретенные им знания. Самоотвержение, сознание своего долга, стремление к добру и правде требовалось прежде знания, потому что только эти качества одухотворяют всякое знание и ведут к творчеству, без которого всякое знание есть капитал мертвый. Держите же крепко, молодые друзья, в руках ваших знамя ваших отцов и дедов по воспитанию, на котором было начертано и впредь ничего начертано быть не может кроме, следующего девиза: все кроме чести в жертву Царю и Родине. Под сенью этого знамени вы пройдете твердо жизненный путь и заслужите уважение и благодарность соотечественников».

С отличием пройдя всю умственную муштру высшего военно-учебного заведения, изучив тeopию [35] военного искусства в академии генерального штаба, Михаил Григорьевич столкнувшись с боевой действительностью на полях Молдавии и Валахии во время кампании 53 г. убедился насколько теория расходится с практикой. Не колеблясь он вскоре oтбросил весь этот, по его выражению, ненужный хлам и впоследствии слову, академический, придавал значениe нарицательное, обозначая этим термином теорию, противоречащую и расходящуюся с практикой.

Изверившись в военной науке, Михаил Григорьевич утверждал, что «в России науки нет, потому что нет самостоятельной русской мысли. «То, чему учат нас в школах, гимназиях, университетах, не есть наука, а познания ни к чему не нужные и затемняющие рассудок. Стремления наши к самостоятельности ограничиваются оговорками, ужимками, разведением европейщины теплой водицей. В Eвропе, гдe ecть самостоятельная мысль, наука идет рука об руку с жизнью, помогает идти последней своим путем. У нас наука идет во всем наперекор жизни. Русский ученый самый вредный человек для своих соотечественников. Самые полезные общественные деятели были из людей не прошедших всю умственную муштру».

Военная академия, по мнению Михаилa Григорьевича, отжила свой век и потому следует coxpaнить геодезическое ее отделение преобразовав ее в высшее Военно учебное учреждение.

Она была полезна в 30-х годах прошлого столетия, когда общий уровень образования среди офицеров, стоял гораздо ниже чем теперь. B то время она подготовляла офицеров, умевших составить описание боя, написать бумагу в высшую инстанцию и производить геодезические снимки.

Придавая первенствующее значение уменью воодушевлять и действовать на массы он не одобрял даваемое ныне повсюду пpeимущecтвo в войсках офицерам генерального штаба, получившим большее умственное развитие сравнительно с строевыми офицерами, но уступающим этим последним в [36] уменье управлять солдатом.

В воспитании армии он считал необходимым «соблюдение умственного и нравственного равновесия и потому порицал одностороннее стремление нынешних военных педагогов к умственному развитию солдата под предлогом усложнившегося оружия и рассыпного действия, предоставляющего каждого самому себе. Как бы сложно оружие ни было, говорит далее Михаил Григорьевич, им может также скоро научиться владеть каждый дикарь, как и развитой человек. Доказательством этому могут служить туркмены, овладевшие под Геок-Тепе берданками и отлично употребившие их, никогда не видав их до этого».

Также не одобрял он всеобщего увлечения и стремления к тому, чтобы армия служила проводником грамотности в народ, считая что она «должна служить не цивилизаторским тенденциям, по существу ей скорее противным а победе над внешним врагом своей родины. Кроме военной техники в буквальном смысле слова и военной психологии других военных наук не существует утверждал Михаил Григорьевич. Военная же психология ecть наука и аксиома, которую каждый изучать может, но овладевает ею только талант».

«Успех на войне зависит от двух условий, таланта военачальника и духа войска. Талант военачальника заключается в понимании своего народа и уменье пользовался его качествами. То и дpугoe не может быть приобретено ни в каких академиях».

«Каждый народ имеет свои особенные качества и недостатки, поэтому не может быть oбщиx пpaвил для одержания победы, или другими словами, не может быть всеобщей тактики как не может быть всемирного типа солдата, хотя бы он был одинаково дисциплинирован, обучен и вооружен. Coлдaт выходит из народа, а потому не понимая нapoдa, тpуднo понять и солдата».

«Изучить же coлдaтa могут только те, кто жили [37] с ним одною жизнью, непосредственно им командовали, изучали его в poте, а не в строю и на ученье».

«На парадах все войска одинаковы и папские по виду и стройности движений могут произвести на учебном поле лучшее впечатление, чем закаленные в боях батальоны».

Солдат есть главное орудие войны и кто не знает солдата не может с успехом распорядиться им. Доказательством может служить наша академия генерального штаба, давшая с своего основания в 1832 г. по cиe время только два военных имени, Пассека на Кавказе и Скобелева на Дунае. Между тем фронт за это время выставил ряд блестящих имен, живущих до сих пор в памяти войска».

Духовному началу в военном деле он придавал первенствующее значение, утверждая, что цифра войск и геометрическая фигура их расположения на театре войны и в бою не имеет того решающего значения, какое ныне полагается.

При взятии Ташкента он на деле доказал справедливость своего утверждения, взяв стотысячный укрепленный город, защищаемый 30 т. гарнизона при 63 орудиях, имее в своем распоряжении всего две тысячи человек, вооруженных гладкоствольными ружьями и 12 пушками, бракованными после 1812 года.

«Сражение между какими бы многочисленными массами ни происходило, есть единоборство обоих главнокомандующих. У кого из них душа больше того войско и победит».

«Главнокомандующий же, не имеющий определенного плана, готов нести бремя в десять раз больше чем нужно лишь бы избежать генерального сражения».

Вопреки модному изpeчению, что немцы победили французов при помощи школьного учителя он приписывал их победы «непосредственно вождям их армии и духу немецкого народа высоко [38] настроенного благодаря успехам двух предъидущих войн».

Придавая первенствующее значение нравственной сплоченности армии, девиз которой должен быть на жизнь и на смерть «слушаюсь», он утверждал, что дух войска зависит от степени решимости военачальника победить или умереть.

Находясь всегда сам впереди, беззаветно подвергая себя опасности он считал что издали, вне сферы огня руководить сражением положительно нельзя.

Значительным стимулом для поднятия духа войска он считал усовершенствованное оружие и потому всегда настаивал на неотложной необходимости не отставая от других держав следить за последним словом военной техники, так как победа всегдa в тысячу раз дешевле поражения. Усовершенствованное же оружие возвышает дух войска и таким образом двояким способом содействует победе.

Некоторую часть своих блестящих успехов в Средней Азии он приписывал превосходству русского оружия над оружием азиатов, настолько возвышавшего дух нашего маленького отряда, что он постоянно побеждал несравненно сильнейшего неприятеля. ⁹

Неудачи же наши во время Крымской кампании и войны с Турцией 1877 г. он основывал на отсталости нашей военной техники, всегда понижающе действующей на дух войска

«Всякая новизна в вооружении, неизвестная противнику, поражая его неожиданностью, есть вернейший залог победы».

Pешaющee значение в будущих войнах, он предсказывал магазинке, взрывчатому составу и воздушным шарам в качестве метательных [39] снарядов, а не для рекогносцировок, что в настоящее время в значительной степени и оправдалось.

«Ценз, умственное усиленное развитие, военные округа и отсутствие высшего постоянного командования, он считал прямым следствием отрицания нравственного элемента в армии».

На основании вышеприведенных взглядов Михаил Григорьевич, утверждал что, введенные гр. Милютиным реформы положительно вредны, в особенности деление России на военные округи и введение воинской повинности.

«Эта мера была введена во Франции, во время реставрации, по проекту маршала Сен Сира с целью уничтожить в армии дух преданности к ее бывшему гениальному вождю, заключенному на острове Св. Елены. Народу призыв рекрутов ежегодно обходится очень дорого, а главное при этой системе армия является настолько не сплоченною нравственно, что мы каждую кампанию будем начинать целым рядом жестоких поражений».

«Для борьбы с рутиной следует до тех пор повторять «Carthago delenda est» пока туман не рассеется. Когда в германском рейхстаге благополучно прошел законопроект об увеличении численности армии и сокращения срока службы, у нас в России следовало ответить на него увеличением годов службы, так как только при существовании хороших кадров в войсках будет жив тот дух единства и товарищества, который составляет могущественный рычаг для одержания победы. При настоящем постоянном изменении в составе войск необходимо по возможности долее удерживать на службе офицеров, то есть наиболее постоянный элемент армии».

В виду этого Михаил Григорьевич постоянно и настойчиво указывал на необходимость настолько увеличить их содержание, чтобы они не были принуждены оставлять военную службу, для других профессий более обеспечивающих их личное и [40] семейное положение

«Армия должна быть надежным в руках полководца орудием, писал он 17-го Апреля 1868 г. в Русском Mиpе «это достигается предварительными условиями ее устройства и ее воспитания».

В девяностых годах прошлого столетия, Михаил Григорьевич считал десятилетний срок необходимым для выполнения всей намеченной им программы преобразований, а до полного осуществления задуманных им реформ, по его мнению следовало по мере сил и возможности избегать вооруженного столкновения с соседями, так как при настоящем положении военного дела в России поражения неизбежны, по крайней мере в первой половине предстоящих нам кампаний.

IV.

Дважды, хотя на самые короткие сроки, он был призван к административной деятельности в Средней Азии. Здесь как и всегда он выказал ясность и широту взгляда, глубокий здравый смысл и истинное проникновение духа, покоренного им народа.

Враг канцелярщины и бюрократизма, он работал на этом поприще в полном смысле слова не покладая рук, с истинной бережливостью соблюдая интересы государственной казны.

Назначенный военным губернатором Туркестанской области 16-гo Февраля 1865 г., он был уже отчислен с занимаемой им должности 4-гo Aвгycтa, того же года. Конечно в течении этого, можно сказать, мимолетного управления, он не успел много сделать для гражданского устроения, но тем не менее им был ясно намечен тот путь, по которому для пользы России, для блага и процветания страны следовало идти его заместителям.

Считаясь с нравами, местными условиями, обычаями и нуждами туземного населения он [41] сохранил самоуправление ¹⁰ упрочив этою мерой естественное развитие и рост этого богатейшего края.

Только что замирившимся миллионным его населением он управлял при помощи всего шести чиновников и четырех переводчиков, причем все расходы по его управлению не превысили пятидесяти тысяч рублей. Несмотря на это за кратковременное свое управление он успел собрать все подати, устроить пути сообщения между Верным и Ташкентом, учредить постоянное почтовое сообщение и настолько установить полную безопасность, что все ездили без конвоя, что немыслимо в настоящее время на Кавказе.

Основой столь быстрого умиротворения края и полной внутренней безопасности было именно управление согласное характеру и духу азиата, пониманиe его нужд и практическое их удовлетворение.

При таком положении дела двух с половиною баталионов и 8 ? сотен казаков было достаточно для охранения спокойствия необъятной степи от Оренбурга до Сыр-Дарьи. Для внешней же безопасности и охраны 20 т. всадников были всегда на готове дать отпор неприятельскому нападению.

Такая система и применение ее на практике, создала Михаилу Григорьевичу среди туземного населения ту популярность, которая росла не по дням, а по часам.

Сын Алим-Кула, убитого в сражении под Ташкентом, предводителя азиатских скопищ поднес Михаилу Григорьевичу шашку отца своего.

Старейшины и жители Ташкента поднесли ему старинный щит при адресе, в котором называют его «не покорителем, а истинным избавителем от азиатских деспотов. Вы кротким отеческим управлением говорили они далее, «дали нам понять, что ежели и есть на этом свете счастие, то счастие это заключается в том, чтобы быть подданными Великого Русского Царя и иметь над собою такого [42] начальника, как Вы, достойнейший Михаил Григорьевич. Сказанное нами не лесть, а святая правда, которую говорят Вам 100 т. Ташкентцев, испытывающих ныне истинное благополучие под вашим мудрым правлением. В такое короткое время Вы успели внести значительные улучшения в нашем быту. К Вам каждый из нас имеет доступ во всякое время и Вы всегда с кротостью и терпением выслушиваете наши жалобы, по которым каждый из нас без задержки получает удовлетворение ¹¹. Не будучи Ташкентцем нельзя понять и оценить того безкорыстного к Вам уважения и любви, какой Вы пользуетесь между нами».

Сам покоритель Ташкента не оставался в этом отношении в долгу у населения, чувствуя самую искреннюю симпатию и к наивному обитателю степей Киргизу и к умному, почтенному политичному Сарту.

«Легендарная, по мнению туземцев, отвага ген. Черняева,» писал в Свете «Туркестанец», человеческое его отношение к ним и, нужно прибавить искреннее, не напускное, почему он и оставался верным своим принципам до конца, — сразу упрочило за Михаилом Григорьевичем ту популярность, то светлое имя, которое вот прошло уже 17 лет не померкло среди благодарных обитателей Средней Азии, а вместе с ним закрепило там русское имя».

«17 лет тому назад, если не ошибаюсь, 10 марта, тянулась нескончаемая вереница пестрых халатов на Чемкентскую дорогу. Уныло опущенные на грудь седобородые головы, в белых, зеленых и красных чалмах живо свидетельствовали, что не для веселой тризны собрались эти хорошие люди. В гробовом молчании остановились они у построенной арки, где между другими надписями виднелось: выехал 10 марта 1866 года, возвратился — оставлено место». [43]

«В некотором отдалении собралась кучка ветеранов-солдат, которые на вопрос о сроке службы, обыкновенно отвечали «Черняевский», утирая корявым кулаком скатывающуюся слезу, они хмуро смотрели на дорогу, ведущую от города. Подъехала коляска. Офицерство бросилось к ней, вынуло с блестевшими слезами на глазах любимого своего друга, генерала, делившего с ними труды боевой степной жизни и нередко скудную свою хлеб-соль и в томительной тишине, понесли его на руках к столу, где приготовлена былa прощальная чарка».

«Что то щемящее сдавливало грудь горло. На Михаила Григорьевича было жутко смотреть. В № 117 «Свете» по поводу назначения в настоящее время (1882 г.) генерала Черняева было сказано следующее: генерал Черняев много видал и много знает. Мы прибавим: и много перечувствовал».

«Наконец после жгуче тоскливого часа, поднялся старейший из всех туземцев, седой как лунь Кази-Калян и глухим, надорванным голосом, обращаясь к Михаилу Григорьевичу сказал: «Генерал, мы пришли с тобою проститься, а жен и детей своих оставили дома и приказали им молиться, чтобы Бог возвратил тебя к нам».

В 1883 году он снова возвратился в край, найдя громадные перемены. При учреждении генерал-губернаторства стоимость гражданской администрации дошла до миллиона рублей, количество войска было настолько увеличено, что стало в матерьяльном отношении обременительным для края. Население было принято считать за tabula rasa и все плоды европейской цивилизации и просвещения до классической гимназии включительно стали вводиться среди азиатских народов.

Естественный рост края остановился и эта богaтейшая окраина наша вместо доходов, стала приносить государству ущерб.

Назначенный в 1882 годy генерал-[45]губернатором Туркестанского края Михаил Григорьевич с искренним рвением принялся за исполнение державной воли Государя Александра III, высказавшего ему перед отъездом свое желание, чтобы «эта окраина была бы не бременем для России, а служила ей на пользу».

Тяжелое наследие досталось Михаилу Григорьевичу, особенно затрудненное продолжительной болезнью своего предшественника.

Приходилось упрощать громадную и сложную бюрократическую машину, и для сокращения штатов, скрепя сердце, увольнять лишних людей. Все это, конечно, породило много недовольства и тем более было тяжело Михаилу Григорьевичу, что он по сердечности своей натуры всегда был готов помочь ближнему в беде.

Однако и на этот раз не смотря на свое кратковременное пребывание (от 25 мая 1882 г. — 21 февраля 1884 г.) в крае, посвятив значительную часть времени на объезд его, он успел сократить расходы государственного казначейства на сумму более чем на полмиллиона рублей. Достиг он этого, упразднив ненужную Аральскую флотилию, coкратив часть войска соответственным, его преобразованием и изменением системы его продовольствия.

Вблизи городa Ходжента он прорыл канал из Сыр-Дарьи на протяжении 15 верст, оросив этою мерою 35.000 десятин земли. Другой канал был проведен им возле Перовска, на протяжении 25 верст, способный оросить 100.000 десятин. Такие ирригационные paбoты в степях Средней Азии имеют громадное значение, обращая безводные пустыни в плодородные пространства, поднимая производительность края и следовательно его доходность.

Для того чтобы остановить pocт цены за вьючную перевозку товаров из Средней Азии в Росcию и обратно, cтесняющую торговлю Михаил Григорьевич, так сказать, открыл новый, кратчайший путь и удостоился за это Высочайшей [46] благодарности. Во время этой его поездки по новому пути им была также доказана на опыте судоходность залива Мертвый Култук дотоле, упорно отрицаемая учеными топографами.

Им был намечен целый ряд преобразований в управлении и устройстве наших Средне-Азиатских владений и одновременно он собирался уже было приступить к осуществлению грандиозного и давно занимавшего его проекта поворотить Аму-Дарью в Каспийское море. Наконец он имел в виду так поставить наше положение в Средней Азии, чтобы держать постоянно дамоклов меч над английскими владениями в Индии.

Англичане конечно тотчас же почуяли эту неблагоприятную для них атмосферу и сделали все возможное, чтобы удалить такою человека, каким быль Михаил Григорьевич .

Они ловко подвели мину при помощи своего буффера, Авганцев, рассчитав опасением возможности столкновения с Англией загипнотизировать нашу военную бюрократию и на этой почве приобрели себе в ней невольного союзника для удаления Михаила Григорьевича.

Англичане возбудили Авганцев на неприязненные действия против наших Бухарцев, которым Михаил Григорьевич считал необходимым оказать поддержку. Из за этого возникло у него разногласие с военным министром, однако настойчивость Михаила Григорьевича победила и им было получено разрешение выдать Бухарцам несколько сот ружей и двинуть демонстративно русский отряд на авганскую границу.

Тем не менее в конце концов все таки взяла верх наша военная бюрократия, сыграв этим в руку Англии, рассчет которой оказался верен. Михаил Григорьевич был выброшен за борт и на этот раз уже окончательно ¹². [47]

V.

Прождавши напрасно более трех лет после покорения Ташкента соответствующего назначения, Михаил Григорьевич пришел к тому угнетавшему его убеждению, что на поприще государственной деятельности eму не дадут ходу и потому трижды пытался служить интересам родины, сделавшись редактором, с целью этим путем проводить свои политические взгляды и убеждения.

В 1868 г., по случаю намерения тогдашнего военного министра, гр. Милютина прекратить издание «Инвалида», Михаил Григорьевич всегда горячо принимавший к сердцу интересы войска, обратился к гр. Милютину с просьбой о назначении его редактором этого военного органа, энергично ратуя за его сохранение, так как в нем «как в зеркале отражается вся история нашей славной армии, вся ее жизнь, вся ее слава, ее неудачи и на страницах «Инвалида» она читает волю своего Державного Вождя, Его милости и похвалы». Он представил свою программу, считая существовавшую не соответствующей истинным потребностям армии и предложил настолько уменьшить ее подписную стоимость, чтобы она не была обременительна скромному офицерскому карману. Однако просьба его исполнена не была и редакторство «Русского Инвалида» было передано другому лицу.

В 1876 г., когда возгоралось Герцоговинское восстание Михаил Григорьевич редактировал большую, политическую газету «Русский Мир», взявшую под свою защиту изнемогавших под турецким игом Славян и проповедавшую освободительную роль России. Газета приобретая все более и более подписчиков, становилась уже на твердую почву в материальном отношении. Однако не cмoтpя на этот успех, он покинул редакторство «Русского Mиpa», став в Cepбии, на поле брани во главе защитников угнетенных Славян. Газета же, [48] переданная им в другие руки, успеxa не имела и вскоре должна была прекратить свое существование.

Наконец, третья попытка Михаила Григорьевича на этом поприще относится ко времени смерти Каткова, когда он просил передать ему редакторство «Московских Ведомостей», но и эта попытка ycпexa не имела.

Таким образом лишенный надежды руководить самостоятельно печатным органом и принимая живейшее участие во всех вопросах нашей внешней и внутренней политики Михаил Григорьевич, отлично владее пером стал высказывать свои взгляды на самые разнообразные вопросы русской жизни в статьях, помещаемых в различных повременных изданиях.

Судьба Туркестана, этого любимого его детища всегда возбуждала в нем живейшее участие и потому, когда был решен проект проведения линии жел. дор. через Мервский оазис и Бухару, Михаил Григорьевич в пространной статье, напечатанной в «Новом Времени» указывал на полную бесполезность этого направлении железно-дорожного пути в стратегическом и торговом отношении.

За это он был отчислен в запас из членов Военного Совета, лишившись половины своего содержания и должен был впредь отказаться от утешения печатно высказывать свои мысли. Таким образом немая могила как бы приняла его в свои объятия еще при жизни, при полном расцвете его умственных сил.

VI.

Будучи в самых искренних, дружественных отношениях со всеми выдающимися представителями славянофильства, признавая тождественно с ними краеугольными камнями нашей государственности Православие, Самодержавие и Народность и в 76 г. пожертвовав всем на защиту славянской идеи, он [49] сам не причислял себя ни какому лагерю нашей общественной мысли ¹³.

Реформы царствования Александра II не вызвали в нем того восторженного поклонения, которым увлекалось общество. Освобождение крестьян он считал вопросом назревшим и назревшим еще со времен предьидущих царствований, постоянно порицая поспешную необдуманность проведения этой реформы.

Вопрос же экономического благосостояния крестьян по его мнению далеко не был разрешен земельным наделом, что вполне подтвердили пepиoдические голодовки и настоящее печальное положениe нашего крестьянства. Не разделял он также всеобщего в то время увлечения судебной реформой ныне тоже оправдавшееся, приводя изречение митрополита Филарета который указав на икону Спасителя сказал: «и Его тоже судили гласным судом». ¹⁴

Сторонник строгой ответственности перед законом, он энергично порицал то ложное увлечение гуманностью, при которой преступникам в тюрьмах и под мечом карающего закона живется лучше нежели честным людям на воле.

Всему умственному и нравственному складу Михаила Григорьевича прямо таки претило то quasi либеральное направление шестидесятых годов когда по словам поэта Щербины:

Был в моде трубочист
А генералы гнули выю,
Когда стремился гимназист
Преобразовывать Россию,
Когда чуть выскочив из школ
В судах мальчишки восседали,
Когда фразистый произвол
Либерализмом величали. [50]

«В то время», писал Михаил Григорьевич в письме своем к ***, «у нас в России господствовала полная разнузданность ума и сердца и совершенное отсутствие этики в самой жизни. Этот поток, смывавший всю духовную сторону человека, вел прямо к его оживотелости. Необходимо было противоядие и это противоядие был классицизм.»

«К несчастию люди, руководившие просвещением в России не были на высоте своей задачи. Вышло что-то необыкновенно уродливое, без всякого содержания внутреннего. Хотя классицизм в этy тупоумную эпоху не мог поднять духовную сторону, но по крайней мере он спас ее от падения. Вот по моему мнению, так заканчивает Михаил Григорьевич, относительная польза классического образования, за которую нельзя не помянуть добрым словом память Каткова и Леонтьева».

В большую также заслугу ставил он Каткову отрезвление общественной мысли в польском вопросе в то время, когда даже среди носящих военный мундир находились люди готовые, забыв долг присяги, oтказаться от участия в усмирении банд польских повстанцев.

Допустив расчленить живое тело польского народа Екатерина Великая сделала жестокую и неисправимую историческую ошибку. В настоящее же время, когда назрело решение славянского вопроса вообще и польского в частности это энергичное и талантливое племя по мнению Михаила Григорьевича, должно решить, примкнет ли оно к России, Пруссии или Австрии в предстоящей борьбе.

Возмущаясь всем существом своим против отрицательных веяний шестидесятых годов, против «либералов, этих недоумков, еще не пережитой нами пустозвонной эпохи», он порицал жестокость правительственных peпpeccий относительно увлекавшейся молодежи и ее корифеев.

«Всегда с упреком смотрел я, пишет он в вышеприведенном письме, на те жестокие меры, которые правительство сочло нужным принять [51] противу Чернышевского, вся вина которого в том, что у нею воображение брало верх над рассудком. Но считать Чернышевского великим учителем, принесшим своею жизнью пользу человечеству могут только мальчишки; это более чем ошибочно, это забавно».

«Роман его «Что делать» не имеет за собою даже оригинальности это мысли Фурье, Сень-Симо на и tutti quanti. Изложен он грязненько и потому нравится толпе невысокого сорта».

«К этому я могу еще прибавить, что в свое время идеями, заимствованными из чужих книжек, Чернышевский увлек много молодежи в Петропавловскую крепость, a оттудa на виселицу и перед его раскрытой могилой можно сказать только слово прощения за все погубленные им молодые жизни».

Таково было отношение Михаила Григорьевича к шестидесятым годам и симпатии его всецело принадлежали тем положительным началам русской жизни, которые опираются на истинное знание своего народа, на исконные предания нашего славного исторического прошлого.

Его влекло ко всему тому, что носило на себе печать яркого таланта и народности, силы воли, преданности и идее и долгу.

Он преклонялся перед величавой личностью Государя, Николая Павловича, перед гением Пушкина, перед вдохновенным бытописателями русской жизни Достоевским и Толстым, считая Тургенева поэтом нашего безвольного поколения шестидесятых годов, эпохи, стремившейся талант пригнуть к посредственности, к среднему человеку.

Личности, личной воле и иницативе он придавал перед толпой и пред наисовершеннейшим в принципе и тeopии учреждением первенствующее значение.

Личность всегда, по его мнению, бывает и руководительницею и выразительницею всякого общественного движения, а толпа только следует за [52] тем, кто умеет угадать и предчувствовать истинное настроение времени.

Искренно признавая, что Православие составляет один из великих устоев нашей государcтвенной и народной жизни, он всегда и всюду стоял на страже его интересов, отличаясь в то же время самой широкой веротерпимостью.

Когда князь, Фердинанд Болгарский присоединил сына своего к лону Православной церкви, Михаил Григорьевич первый написал ему письмо и горячо приветствовал его с этим великим историческим подвигом.

Тотчас после взятия Ташкента он озаботился о закладке городского собора, при своем именье Могилевской губ., Тубышках учредил самостоятельный приход и на свои скромные средства построил колокольню и дома для причта и для церковно-приходского училища.

Но, когда священник села Тубышек задумал снести находящуюся по соседству католическую часовенку, пришедшую в ветхость вследствие запрещения ее реставрировать Михаил Григорьевич просил не трогать часовенки.

Уезжая, в 1883 г. в Ташкент, он принял горячее участие в судьбе уральских казаков, переселенных в степь за свою приверженность к старообрядчеству. ¹⁵

В это же самое время, он позаботился о нуждах тамошного католического населения, устроив в Ташкентe назначение католического священника.

Во время коронации Государя Александра III он подал ему мысль пожертвовать на мусульманские мечети те сорок тысяч рублей, который бухарский эмир поднес Государю по случаю Его венчания на царство.

Таким образом отношение Михаила [53] Григорьевича к вопросам веры и совести и в жизни и в политике было проникнуто тою веротерпимостью, которая основана на искреннем уважении к чужим верованиям.

VI.

Только та политика по мнению Михаила Григорьевича может быть благотворна для государства, которая опирается на народные симпатии, а не идет им на перекор.

Поэтому, кроме войска он считал гapaнтиeй внешнего могущества России, дипломатию, действующую на основании понимания истинных интересов Русского народа.

В полной несостоятельности нашей дипломатии ему пришлось убедиться еще в молодости, когда во главе ее состоял кн. Горчаков, один из представителей русской аристократии, пpocлавленный среди современников. В 1864 г., в качестве начальника Сыр-Дарьинской линии, Михаил Григорьевич, после целого ряда павших пред ним крепостей, овладел наконец городом Aулиeтa, важным и конечным пунктом, предположенных на этот год военных действий.

«Занятый нами город и крепость», писал молодой полковник престарелому отцу своему, «довольно обширны, население состоит приблизительно около 5 т. душ, преимущественно торгового сословия. Пункт этот важен для нас и в коммерческом и в военном отношениях, потому что лежит на пересечении путей из Кокана и Ташкента. С овладением Аулиета мы приобрели весь Зачуйсай, край с населением от 250 т. до 300 т. душ. Торговля наша получит теперь правильный ход, вследствие безопасного движения караванов чрезь кочевья Дикокаменных киргизов, принявших наше подданство». [54]

Приехав в Петербург, он представился канцлеру, кн. Горчакову, изложив ему в продолжительной беседе весь ход экспедиции, часто упоминал об Аулиета, как об важном стратегическом и торговом пункте, предполагая, что в то время, когда русские войска отодвигали в глубь Азии наши границы, руководителю нашей политики теоретически была вполне известна география края и его важнейшие пункты.

Каково же было изумление Михаила Григорьевича, когда встретившись с гр. Н. Н. Игнатьевым, этот последний передал ему свой разговор с кн. Горчаковым спросившем его «ditez moi je vous prie quel est се trou d'Aoulieta, dont Tcherniaeff m'a tout le temps parle?»

В оценке дипломатических способностей кн. Горчакова, Михаил Григорьевич вполне сходился с кн. Бисмарком ¹⁶ утверждая что он был просто салонный господин, умевший говорить удачные bon-mots.

Во время Сербско-Турецкой войны, когда все патроны были расстреляны и сербское войско находилось в отчаянном положении, Михаилу Григорьевичу пришлось лично на себе испытать дальновидность политических взглядов кн. Горчакова, не обратившего никакого внимания на его просьбу о заступничестве относительно провоза свинца, который Румыны не пропускали через свою границу.

«Историческая судьба Русского народа, писал Михаил Григорьевич, обрекла его на борьбу с мусульманством и в этой борьбе выработалась [55] вся его мощь. Турция не есть гocyдapcтвo национальное, оно зиждется на религиозной почве, на мусульманстве. Султан есть наследник пророка, основавшего религию, а не государство».

«Народы, населяющие Турцию состоят из християн, сохранивших веру предков и из христиан силою оружия, обращенных в мусульманство. Собственно турецкого племени не много. Потому Турции и присвоено название Оттоманской, а не Турецкой империи».

«Требовать от мусульманства реформ в христианском духе равносильно требование обращения в христианство, которое можно уподобить толчению воды в ступе».

«Опыт доказал это, но дипломатия не внимала прошлому».

«Со времен Петра I последняя война наша была восьмою против Турции и разрушила ее бесповоротно, оставив ей в Европе столько владений, что султан с своего балкона может свободно обозревать их до самых границ. Если же мы перешагнем через Босфор в Малую Азию, то картина представится еще интереснее, eщe оригинальнее».

«Xpиcтиaнскoe население расположено там гнездами среди мусульман, которые по большей части уступают ему в числе. Затем Тунис, Египет, Сирия и восточная часть малой Азии находятся в руках Европейцев. Триполи и Курды почти независимы. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что из всей этой амальгамы нельзя создать ничего целого, самостоятельного, без обращения христиан в мульманство или мусульман в христианство. Чью же сторону, так заканчивает Михаил Григорьевич свою записку, хочет держать дипломатия чтобы сохранять неприкосновенность Оттоманской империи».

Опираясь на авторитет истории он утверждал, что только та политика будет благотворна для России, которая согласуется с народными [56] симпатиями и для подтверждения своего мнения приводил примеры прошлого. «Когда Император Павел и послал наши войска на Альпы, против французов, чтобы спасать престолы, русская армия возвратилась с убеждением, что французы народ славный, а англичане и немцы, которые были нашими союзниками, народ не надежный».

«Вслед за тем Павел и заключил союз с французами, смерть Императора помешала союзу. Политика Александра и снова была направлена против французов, приведшая к целому ряду войн с Францией, закончившихся Венским конгрессом, который едва не завершился войною спасенных немцев с Россией. Наконец в 48 г., в угоду Австрии, мы подавили восстание против нее венгров, а в 53 году в благодарность Австрия потребовала очищения от наших войск Молдавии и Валахии во время нашей войны с Турцией».

Все неудачи нашей дипломатии он приписывал тому «что она верует в себя как в самостоятельную силу, призванную решать безаппеляционно судьбы царств и народов, на том основании, что по словам одного из ее представителей, она не признает народы, а признает одно правительство».

В противоположность этому взгляду, опираясь на глубокое понимание истинных народных интересов и симпатий Михаил Григорьевич утверждал, что в Европе нашими искренними союзниками могут быть только Славяне и Франция.

Продолжавшиеся, в течении двух столетий усилия нашего правительства поддерживать всеми силами дружбу с Германией, он считал вполне бесплодною и, в силу взаимного положения обоих государств и их интересов, называл мифической, опровергаемой самой историей.

Искреннее отношение с Германией он считал окончательно невозможным «с той минуты, как состоялось соглашение Германии с Австро-Венгрией, лишившее последнюю политической [57] самостоятельности и обратившее ее в орудие германского господства над всем Православным Востоком».

Это указывалось им еще тогда, когда Император Вильгельм не совершал своего пышного паломничества в Палестину, не дружил с Турцией и не провел еще багдадской железной дороги.

Решение назревающего мирового вопроса он видел в вооруженном столкновении германского мира с Россией, великой славянской державой.

«В этой мировой трагедии, которая должна разыграться на берегах Вислы и Одера с одной стороны и Рейна с другой естественными нашими союзниками являются Франция и славянские племена, освобожденные нами и ждущие от нас окончательного освобождения. Теперь они все почти в лагере наших противников по нашей собственной вине. От нашего уменья, искусства и ловкости зависит возвратить их в наш стан. Но для этого необходимо иметь с ними непосредственные сношения, избегая всякого посредничества».

«Задача трудная, но осуществимая, тем более, что для нас не может быть безразлично на чьей стороне окажутся весьма почтенные силы Черногории, Болгарии, Сербии и Греции».

Вследствие непонимания истинного положения вещей на Балканском полуострове, мы поставлены там в совершенно фальшивое положение, а конституционный образ правления установленный нами в Сербии и Болгарии, только что освободившихся от тяжелого гнета турецкого ига привело их к взаимной вражде и постоянным внутренним усобицам, тяжело на них отзывающихся. Болгария, получив конституцию более либеральную нежели в Бельгии, чем в свое время хвастал ее составитель, дошла до Стамбуловщины, Сербия тоже cтрадает от вражды и раздоров различных политиканствующих партий.

Выдающимся, серьезным и достойным глубочайшего уважения политическим деятелем в Сербии, Михаил Григорьевич считал [58] митрополита Михаила, любившего Pоccию, неизменно стоявшего за нее и пострадавшего за свои убеждения ¹⁷.

Михаил Григорьевич ¹⁸ горячо приветствовал наш союз с Францией в силу своих политических убеждений, чувствуя одновременно самую искреннюю симпатию к этой талантливой, рыцарской и передовой нации, до сих пор представляющей собою как бы всемирную лабораторию, перерабатывающую великие мировые идеи.

Считая Англию нашим исконным врагом, стоявшим всегда во главе всех бывших противу нас коалиций, он воздавал ей должное, как великой нации, умеющей ценить и награждать тех своих деятелей, которые оказали ей государственные услуги ¹⁹.

В Средней Азии, по его мнению, мы поставлены в такое же фальшивое положение как в Софии и Белграде... Выйти из него можно только оттеснив англичан от Аму-Дарьи до гор и от Герата».

В бытность его генерал губернатором Туркестана, в 1882 г. занятие Герата обошлось бы нам сравнительно очень дешево и легко. Но благоприятный момент был упущен, а в настоящее время Герат обращен англичанами в первостепенную крепость.

Так как граница наша в Азии равняется 11000 верстам протяжения, то положение наше в [59] Средней Азии он считал требующим большего и пристального внимания, не только по отношению к Туркестану.

В виду того, что за нашим соперничеством с Англией следит все миллиардное население Азии, всегда готовое стать на сторону победителя он считал необходимым создать в Средней Азии такую власть, которая соответствовала бы значению вице-короля в Индии.

Для этого следует с целью объединения власти присоединить в административном отношении Закacпийcкую область к Туркестану и уничтожить чресполосицу упразднением бухарского владычества.

Мирное присоединение Бухары вполне возможно, так как и эмир и его подданные, в виду сложившихся обстоятельств, давно ожидают этого.

«События, угрожающие нам с Запада, требуют также особенно внимательного отношения к нашему положению в Средней Азии, откуда может быть уязвима Англия, так как малейшая наша неудача в Средней Азии, во время Европейской войны, освободит у нее много сил для помощи нашим противникам и сделает ее еще настойчивее».

Bceгдa неуклонно придерживался он того мнения что не на дальний, а на ближний восток должно быть направлено пpeимyщecтвенное внимание России. В 1884 г. проехав вдоль всей Сибири он пришел к тому убеждению, что составившееся у нас мнение о неисчерпаемых богатствах Сибири весьма преувеличено и на Приамурский край и Дальний Восток следует смотреть только как на запас для будущих поколений, когда все земли в Европейской России, на Кавказе и в Средней Азии будут вполне и рационально использованы.

Известие о занятии нами Квандунского полуострова произвели на Михаила Григорьевича, вопреки всеобщему ликованию, самое тягостное впечатление. Он видел в этом акте нашей политики уклонение от исторического, еще со времен Олега стремления нашею к Константинополю, к проливам, [60] к благодатному югу.

Константинополь, по своему географическому положению занимает место единственное во всем земном шаре.

В 1877 году мы упустили из рук своих это сокровище, — обладание которым возродило и осчастливило бы всю Россию, вызвало бы все ее зиждительные силы на плодотворную работу, подняло бы наш богатый юг, Кавказ, Крым, Среднюю Азию.

При этом естественном течении Русской истории в овладении Константинополем, к которому увы, теперь протягивает руку Германия, положительно не мыслимо было уродливое явление нигилизма, завершившего свое существование злодеянием первого Марта.

В то время, когда русские княжества были слабы, наши предки под напором более сильных племен принуждены были постепенно отступать на север. Но материальное благоденствие возможно только под теплым небом, под благодатными лучами горячего солнца, а потому все наши попытки поднять наш север, устроить мурманские берега и тому подобное всегда останутся бесплодными.

Окрепнув, мы должны стремиться к югу, должны исполнить свою историческую задачу водрузить крест на Св. Софии и окончательно освободить всех, изнывающих под иноплеменным игом наших славянских братьев, ждущих от нас освобождения.

Глубокий психолог народного духа, знаток истории он обладал тем даром предвидения, при помощи которого он предсказывал за много лет ход исторических событий, предсказав и нынешнее внутреннее наше разложение. Выше приведенные взгляды свои на политическое положение Европы, Славян и Турции он основывал на всестороннем изучении нашего исторического прошлого и на этом основании пришел к тому выводу, что Петербургский, дидактический пepиoд русской истории в [61] настоящее время закончил свое существование. К Kиeвy, к этому светлому и мягкому периоду нашей истории всегда невольно влекло Михаила Григорьевича и в перенесении столицы в Киев он видел истинное обновление России. В этом он вполне сходился с мнением кн. Барятинского, которого считал одним из самых талантливейших государственных людей своего времени.

«С эпохи призвания Варягов», писал Михаил Григорьевич, «у нас было пять столиц: Новгород, Киев, Владимир, Москва и Петербург. Это кочевание замедлило наше развитие, но сохранило нам энергию молодого племени, способного выработать свою самостоятельную культуру и выполнить свою историческую задачу. Петербургский период есть период воспитательный. Правительство само училось в Европе и старалось это целиком передать народу. Отношение его к народу было отношение учителя к ученикам. Эта педагогическая роль Петербурга в течении полутораста лет до такой степени всосалась в кровь и плоть его обитателей от мала до велика, что глубоко проникла в болотную почву, пропитала стены его зданий, заразила воздух. Поэтому какими бы умными людьми ни были cocтaвлeны реформы, оне всегда будут проникнуты школьным духом, грешащим против действительности и какими бы вольностями правительство ни наделяло бы народ, оно не перестанет к нему oтноситься как к малолетнему и незаметно для себя будет разрушать то, к чему стремится».

«С перенесением же Престола в Киев, ост-зейский, польский вопрос падут сами собою, влияние наше на ход дел в Турции и Персии удесетярится, Кавказ сделается русским и наши владения в Средней Aзии получат должное paзвитиe и упрочатся за нами».

«В экономическом отношении богатства Кавказа, Дона, Крыма и всего юга поправят наши финансы и дадут средства устроиться на новом [62] месте. Но главная наша выгода будет моральная, ибо выступят такие силы, которые отживший и всегда чуждый России Петербург вызвать не может».

VII.

Изверившись в духовные силы Пeтepбуpгa, он не терпел ни его канцелярщины, его формализма, но по странному противоречию, в силу привычки предпочитал его для места жительства всем другим городам и весям России ²⁰.

Малолетним и одиноким ребенком прибыл он в нашу столицу, нося в душе своей заветы глубокой преданности Царю и Родине, переданные ему отцем его. В течении всего своего покрытого терниями жизненного пути он ни на йоту не отступился от своих убеждений, высоко неся знамя, девизом которого было «все кроме чести в жертву Царю и Родине».

Он жил и дышал любовью к России и весь был поглощен ее прошедшим, настоящим и будущим, все другие интересы отходили у него на второй план. Без всякой фразы и рисовки, он с увлечением всегда готов был отдать всего себя ее служению и не имее ничего за душей, никогда не смoтpел на службу, как на средство к существованию.

У кормила правления, где в то время все было проникнуто канцелярщиной, рутиной, узкостью взглядов и непониманием исторических задач России, решительно не допустим был такой человек, каким был Михаил Григорьевич, что и послужило источником того глубокого трагизма, которым полна была вся ею жизнь.

За свою приверженность славянской идее, получившей с тех пор полное право гражданства, он [63] был представлен средостением, стоявшим у власти чуть ли не революционером. Одновременно либералы беспощадно осыпали его бранью, во всех своих печатных органах в то время, когда он подставлял свою грудь на полях Сербии под турецкие выстрелы. Но народ русский совместно с интеллигенцией не порвавшей с ним духовной связи оценил его заслугу и жертву перед Славянством и перед Poccиeй и сделал его своим героем.

Несмотря на присоединение к России на медные деньги одной из богатейших наших окраин с упорством и постоянством достойным лучшей цели он был зачислен в число заурядных рядовых офицеров.

Kpoме нравственного унижения и матерьяльной нужды от подобного к нему отношения, он глубоко страдал от этого принудительного бездействия, не зная к чему приложить весь богатый запас таившихся в нем сил.

Он страдал, подобно Прометею, прикованному к скале, подобно нашему богатырю Святогору, заживо положенному в гроб.

Подобно Святогору его угнетали и давили его собственные силы, сдавленные и стесненные и не находящие ceбе простора. С отчаянием видел он как бесплодно проходили год за годом, как с годами уходили его лучшие силы и так до назначения его в Туркестан в 82 г. протекло 16 лет, то есть почти половина периода разумной деятельности человека.

Отставленный в 1884 году с поста генерал-губepнaтopa Tуpкecтaнa он сознавал со скорбью в душе, что песнь его окончательно спета в то время, когда он чувствовал в себе еще столько сил и энергии, что, им мог бы позавидовать вступающий на жизненное поприще юноша.

В последний период своей жизни, он нашел некоторое удовлетворение этой потребности живой деятельности в живой любви облагодетельствования крестьян, и в устроении cтapaгo пепелища [64] своих предков, где все носит на себе отпечаток его забот.

Купив от прежнего владельца свое родовое именьице Тубышки, где он впервые познал ласки матери и дружбу отца, совсем раззоренное, он со свойственной ему во всяком деле энергией, стал его устраивать.

Он усердно проводил дороги, сажал деревья, строил и входил во все мелочи несложного хозяйcтвa, радуясь поесть гречневой каши из гречихи, собранной с собственных полей. Но широкая его нaтypa никак не моглa примениться к маленькому масштабу небольшого именья. Но и здесь, как и повсюду Михаил Григорьевич нашел возможность принести посильную пользу ближнему.

Небольшая церковь, построенная отцом его была приписана к соседнему приходу в эпоху сокращения последних, а от домов причта не осталось и следа. Первая забота Михаила Григорьевича при приобретении Тубышек была направлена на восстановление самостоятельного прихода, на удовлетворение духовной жажды местных крестьян.

В продолжении шести лет он неустанно хлопотал об этом деле, пока не достиг благоприятного конца. Снова выстроил он на свои скромные средства дома для причта и выписал из Сербии, хранившуюся в монастыре св. Романа, посланную ему Москвою во время войны 1876 г. походную церковь. Сюда же поставил он также отправленную ему в Сербию обществом Московских хоругвеносцев великолепную хоругвь, копию с той хоругви, которою благословила Дмитрия Донского Троицко-Сергиевская лавра на борьбу с неверными. Здесь же хранится крестообразная икона, благословение Михаилу Григорьевичу Троицко-Сергиевской лавры и образ Св. Симеона и Саввы Сербских, благословение Сербского Митрополита Михаила ²¹. [66]

Памятуя, что не одним хлебом будет жив человек и считая, что благолепная церковная обстановка благодетельно действует, на толпу он всегда с неусыпным и трогательным вниманием относился к нуждам небольшого храма села Тубышек, собственноручно вписывая в церковную книгу, каждый пожертвованный им предмет.

Стоявший на двух столбах деревянный навес, под которым висели колокола, он заменил высокой каменной колокольней, на вершине которой поместил с цивилизаторской целью большие башенные часы. Колокольня эта стоит теперь как бы на страже его могилы, далеко в окрестностях виден ее золотой крест и благовест ее колоколов разносится над синевой окрестных лесов и мерно и однообразно отбивают ежечасно свой монотонный звон ее башенные часы.

Прямо против колокольни, на некотором от нее расстоянии он построил большой деревянный дом для церковно-приходского училища, украсив обширный класс его портретами царствующего дома Романовых, прекрасного издания Бороздина. Пред училищем расположена большая площадь, на которой он установил всевозможные гимнастические приспособления для крестьянских детей.

Зная по собственному опыту, какое значение имеет возможность получить своевременную ссуду, он положил основание местному вспомогательному мирскому крестьянскому запасному капиталу.

С целью улучшить крестьянские жилища, он поставил в ceле Тубышках образцовую избу, которая действительно вскоре стала типом новейших крестьянских построек. Доверчиво шли крестьяне к Михаилу Григорьевичу со всеми своими нуждами, с своими распрями, обращаясь к нему даже за врачебными советами. И всем и каждому помогал он по мере возможности. Действительно душу живу вдохнул он в этот глухой уголок С.-З. края, делая добро ради самого добра и не требуя себе даже мысленно никакой благодарности. [67]

Доброе семя его забот и просветительных стремлений ²² не пропали даром упав на благопpиятнyю и благодарную почву.

Посвящая большую часть своих летних досугов Тубышкам, Михаил Григорьевич зимы проводил в Петербурге и печально и однообразно тянулись для него год за годом. Былые вспышки отчаяния и гнева постепенно заменялись в нем покорностью судьбе и неумолимому року.

Не смотря на что, он с юношеским увлечением следил до конца дней своих за политикой, за внутренней и внешней судьбой России. Длинные досуга свои он посвящал чтению исторических сочинений и романов, то есть, опять таки прошлому горячо любимой им родины.

Проведя жизнь в неравной борьбе, редко победитель, большею частью побежденный он оканчивал свои дни оскорбленным и обделенным в сознании, что дальше идти уже некуда.

Спокойно с истинно христианской покорностью смотрел он на все прошлое хорошее и тяжелое, как бы с того света. Только заботы о семье, о ее будущности и физические страдания, последствия контузии при Севастополе, напоминали ему, что он еще жилец сего миpa.

Великие и вечно не разрешимые для человеческого ума вопросы особенно интересовали его за последнее время его жизни.

Привыкнув с самого юношеского возраста, во время безчисленных сражений прямо смотреть в глаза смерти, он постоянно говорил о своей кончине с истинно философским спокойствием.

В Июне 1898 г. он вызвал в Тубышки из Смоленска каменьщиков с целью устроить себе возле церкви свое последнее жилище и сидя на скамеечке под большой липой сам руководил работами. [69]

В половине августа он собирался ехать в Москву на открытие памятника Государю Александру II, питая в душе луч надежды у подножия изображения Царя Освободителя получить некоторое удовлетворение за свою прошлую деятельность. Но надеждам этим не суждено было сбыться. В ночь на 4-е Августа благороднейшее и исстрадавшееся сердце внезапно перестало биться ²³.

Он завещал похоронить себя «без всяких почестей от войска, которого он сделался пасынком с самого взятия Ташкента, без всяких отличий за гробом и на гробе умаляющих значение смерти».

Волею судьбы на похоронах его не было представителей оффициальной России, упорно отрицавшей его великие заслуги перед Престолом и Отечеством и он был опущен в могилу в присутствии родных и части той народной толпы которая давно сделала его своим гepoeм.

В Могилевской губернии находятся могилы двух исторических деятелей, двух различных эпох нашей истории. В Гомеле, в своем роскошном пожалованном ему Государем Николаем Павловичем имении, покоится вечным сном князь Варшавский граф Паскевич Эриванский. В скромных Тубышках почит от дел своих Михаил Григорьевич Черняев.

Неизгладимыми и глубокими бороздами отразилась его деятельность на двух противоположных концах нашего обширного oтeчecтвa и далеко впеpeд двинул он судьбы России, в Средней Азии, где он действовал от имени правительства и на Балканском полуострове где он самостоятельно явился представителем и защитником славянской идеи

«Но премудрого человека», говорит наш баснописец Крылов ²⁴, весьма трудно заметить прежде, нежели пройдет лет триста после его смерти.

Комментарии

2. Брат ее, Густав Александрович получил Георгия за штурм Ташкента, был убежденным славянофилом и страдальцем за славян будучи тяжело ранен под Виддином.

3. В последнем сражении при Дюнише — турок было 104 тыс. при 250 крупповских орудиях и осадном парке, сербских сил 28 тыс., при 20 орудиях.

4. В июне 1877 года прибыла в Москву депутация от Чешского народа, поднесшая М. Г. в «Славянском базаре» в присутствии И. С. Аксакова, А. А. Пороховщикова и других членов Славянского Комитета, драгоценную саблю, рукоятка которой изображает змею держащую в пасти голову турка. Михаил Григорьевич обратившись к депутации, высказал ей что «принимает этот драгоценный дар с душевною отрадою, как видимый дар окрепшей в чехах сознании Славянской солидарности».

5. Однако в Оренбурге взглянули на это дело иначе, и Сукорко был представлен к награде пишет в Истор. Вестн. за Дек. 1904 г. Г-н Я. Полофернов. «Но это окончательно возмутило Черняева и им был подан командующему войсками Оренбургского округа следующий рапорт: «Соглашаясь с мнением Вашего Превосходительства, что офицер этот не подавший помощи отряду есаула Серова и постыдно отступивший перед неприятелем может и не подлежать ответственности по закону, я принимая с другой стороны во внимание, что законы чести не всегда могут быть подводимы под статьи действующих законов свода военных постановлений, полагаю, что оправдание поручика Сукорко никогда не смоет с него того пятна, которым заклеймил он себя постыдным делом перед Иканом. Что касается поручика Сукорко, то не считаю собя в праве держать во вверенных мне войсках безукоризненно исполняющих свой долг такого офицера, который безучастно оставляет на жертву своих товарищей имее полную возможность спасти их, — прошу покорнейше о переводе поручика Сукорко из Туркестанской области, которая не существовала бы если бы все действовали подобным образом».

6. Доказательство насколько необходим глаз талантливого военачальника для того чтобы заметить и выдвинуть талантливых подчиненных.

7. Он рассказывал нам, что во время своих частых путешествий на лошадях он имел привычку воображать себе сражения на местностях, обративших на себя его внимание и мысленно придумывал наилучший способ расположения войск.

8. Бывший Дворянский полк, где воспитывался М. Г. впоследствии преобразованный в Константиновское училище.

9. Следует заметить, что превосходство это было весьма относительно, так ружья были гладкоствольные а пушки бракованы после войны 12 года, в Ташкенте же было 63 орудий против 12 наших.

10. В Ташкенте он оставил туземную полицию, облеченную в местный живописный костюм, и порядок в городе был образцовый.

11. При введении нашего сложного судопроизводства население было лишено этой скорости решений.

12. При этом следует заметить, что после yдaлeния Михаила Григорьевича с поста генерал губернатора, Авганцы тотчас же прекратили свои враждебные действия против Бухарцев.

13. К концу своей жизни он стал склоняться к мысли, что трудно единоличному уму проникнуть во все нужды и задачи такого необъятного государства как Россия.

14. Т. е. одна гласность не составляет суда праведного.

15. Один старообрядец, прося М. Г. быть восприемником его дочери, писал ему: «Правда, что за великий грех считается у староверов духовно породниться с православным, но Ваше святое, честное имя покрывает все».

16. «Политика кн. Горчакова» пишет Бисмарк, не политика Александра II, но он популярен в России не смотря на свою слабость и дряхлость и как политический деятель он был всегда дураком. В последние четыре года все его действия были внушены личными соображениями. В своей политике относительно Австрии и Румынии он также не достиг больших результатов. В Бухаресте он провел шесть месяцев и что же он там делал? Бегал за женщинами. Вот дела, которыми он больше всего занимался. (Истор. Вестн. Июль 1899 г ).

17. Тотчас после кончины митрополита Михаила в 1898 г. Мих. Гр. собирался поднять вопрос в Славянском Благ. Обществе о сооружении памятника на могиле почившего святителя, но последовавшая 4 го Авг. того же года кончина Мих. Гр. прекратила его намерениe в самом зачатке.

18. Отец его во время Наполеоновских войн, стоя с полком своим в одном из городов северной Франции — Лекенуа женился на дочери мэра Есфири Лекюйе.

19. Почти одновременно с завоеванием Ташкента была предпринята Англией экспедиция для наказания абиссинцев за задержание нескольких английских подданных. Экспедиция обошлась кажется в восемь миллионов фунтов, за благополучное окончание которой начальнику экспедиции, адмиралу Непиру дано было титул лорда и другие почетные награды и назначена была громадная пенсия.

20. Приехав в Петербург 12 летним мальчиком, в то время, когда Владимировскую церковь окружал еще лес, он после взятия Ташкента с 1865 г. за исключением кратковременных отлучек всю жизнь провел в Петербурге и как старожил города знал историю почти каждого дома, каждого выдающегося здания.

21. После кончины Михаила Григорьевича, бывшими его товарищами по Дворянскому полку былa прислана прекрасная икона Св. Арх. Михаила, в резном киоте.

22. В настоящее время язык молодого поколения благодаря школе почти не рознится с великорусским, тогда как прежде он был почти непонятен непривычному уху.

23. По определению врача он скончался от разрыва сердца.

24. См. полн. собр. соч. И. А. Крылова.

Текст воспроизведен по изданию: Михаил Григорьевич Черняев. Биографический очерк А. Михайлова. СПб. 1906