ЧЕРНЯЕВ М. Г.

ДНЕВНИК

M. Г. ЧЕРНЯЕВ В СРЕДНЕЙ АЗИИ

(На Сыр-Дарьинской линии)

Пятнадцатого июня этого года истекает ровно пятьдесят лет с тех пор, как во главе крошечного отряда, затерянного в знойных дебрях Средней Азии, Михаил Григорьевич Черняев покорил к подножию русского престола Ташкент, столицу Коканского ханства.

Этим подвигом военной доблести и государственной мудрости, вопреки приказа военного министра “не отваживаться на штурм”, Михаил Григорьевич упрочил наше положение в Средней Азии, как он доносил в своем рапорте, “согласно силе и могуществу России”.

Дальнейшие наши завоевания были естественными последствиями этого основного, коренного события. С тех пор расширение наших границ на этой окраине можно уподобить разливу обширной реки, постепенно избытком своих вод покрывающей прилегающие местности.

Когда в 1863 году был поднят вопрос о необходимости замкнуть разорванную линию наших крепостей Казалинска и Верного, то нельзя было в России найти более подходящего по знанию края военачальника, нежели М. Г. Черняев, совершенно неожиданно завершивший это скромное предприятие громким завоеванием целого ханства.

Воин по семейным традициям, по призванию и воспитанию, он прошел высший курс военных наук в академии [841] генерального штаба, а на полях Молдавии и Валахии, в Севастополе и на Кавказе вникнул в многообразную практику военного искусства.

Но, кроме этих основательных практических и теоретических данных, он обладал специальными глубокими знаниями Средней Азии, проведя с 1858 года около двух лет на Сыр-Дарьинской линии, аванпосте наших владений.

За это время, изъездив эту страну буквально вдоль и поперек, он составил себе яркую и подробную картину всех условий местной жизни, природы, а главное вник в характеры различных тамошних племен и народов, понял их духовную сущность и взаимоотношения.

В свободное от занятий и командировок время он основательно ознакомился с русской и иностранной литературой по географии и истории Средней Азии.

Но при этом нужно заметить, что, обладая ясным умом, он всегда практику и здравый смысл ставил на первом плане, возмущаясь преобладанием над ними отвлеченных теорий.

В 1857 году Михаил Григорьевич находился в царстве Польском, в должности начальника штаба 3-й пехотной дивизии, но, будучи воином по природе и любя картинность и тревоги боевой жизни, он просил перевода в Оренбург, где можно было предположить расширение наших владений, а следовательно и военных действий.

В конце ноября 1857 года он был назначен состоять при отдельном оренбургском корпусе и тотчас же в декабре прибыл к месту своего назначения, где начальником края и корпусным командиром был в то время генерал-адъютант Катенин.

М. Г. Черняев, в то время еще молодой, но уже опытный боевой полковник генерального штаба, прекрасно владевший пером, многосторонне образованный и деятельный, был весьма ценным приобретением для этой отдаленной окраины, и начальство стало употреблять его на самые разнообразные работы и поручения.

31-го марта 1858 года он был послан с капитаном первого ранга. Бутаковым оренбургским генерал-губернатором в форт Перовский, в распоряжение командующего Сыр-Дарьинской линией генерал-майора Данзаса с тем, чтобы по утверждении штатов линии занять там место начальника штаба.

В то отдаленное от нас время Сыр-Дарьинскую линию составляли три форта, расположенных вдоль реки Сыра.

При широком устье ее, образующем целое озеро Иланды-Телеп, до впадения ее в Аральское море стоит форт № 1, или Казалинск, затем форт № 2, а на юге, крайнем пределе [842] со стороны Оренбурга наших тогдашних владений, была АкМечеть, или форт Перовский, названный так в честь его покорителя.

Казалинск отстоит от Перовска на расстоянии 316 верст. Обе эти крепости совместно с фортом № 2 расположены на правом берегу Сыр-Дарьи, благодаря чему они ограждены этой гигантской рекой от нападения азиатов с запада.

На востоке же от нее бродили в то время в степях и пустынях племена, подвластные частью нам, частью различным азиатским деспотам.

Хлебное зерно, скот и фураж для лошадей добывались русскою властью на месте, все же остальное, нужное для жизни, обмундирования и вооружения гарнизонов, привозилось из Оренбурга и развозилось по фортам на транспортах, сопровождаемых казаками.

Караванная дорога между Казалинском и Перовском находилась в самом первобытном состоянии, заносимая по местам песками, а по другим в половодье заливаемая многоводной Сыр-Дарьей.

Между фортами на Сыр-Дарье предполагалось устройство пикетной дороги, то есть установление по ней ряда казачьих пикетов. Ближайшее назначение ее было двоякое: во-первых, ускорение почтового сообщения взамен существовавшего медленного и малонадежного посредством киргизских посыльных, и, во-вторых, для избежания наряжения конвоя для транспортов и проезжающих на расстоянии более 300 верст от форта до форта.

С устройством же дороги конвой должен был сменяться на каждом пикете.

Тотчас по приезде Михаила Григорьевича в Казалинск эта работа была возложена на него генерал-майором Данзасом. Черняев со свойственной ему добросовестностью тщательно исследовал эту неведомую дотоле приречную полосу великой азиатской реки и выбрал вдоль ее места для девяти пикетов, руководствуясь при этом различными практическими соображениями относительно фуражировки и продовольствия казаков.

Подробный рапорт по этому делу был им подан генералу Данзасу.

Командировка в степь составила первое и многостороннее ознакомление будущего покорителя Ташкента с дебрями Средней Азии, с ее природой, характером и обычаями ее обитателей.

Едва успел Михаил Григорьевич отдохнуть в Казалинске после исследования пути до Перовска, как в первых числах июня он выступил в экспедиции капитана Бутакова на судах Аральской флотилии к городу Кунграду, расположенному на одном из рукавов Аму-Дарьи при впадение ее в Аральское море. [843]

Флотилия состояла из одного парохода “Перовска” и нескольких барж.

Обязанности Михаила Григорьевича в качестве офицера генерального штаба заключались в исследовании берегов Аму и в начальствовании над сухопутным десантом флотилии.

Кунградцы, бывшие данниками хивинского хана, только что объявили свою независимость, выбрав самостоятельного правителя, Магомет-Фаны. Хивинский хан осадил Кунград, откуда были посланы в Казалинск ходатаи с просьбой о помощи. Для оказания поддержки кунградцам русская власть и снарядила капитана Бутакова.

Об этой, по его словам, “оригинальнейшей и сумасшедшей” экспедиции. Черняев оставил любопытный дневник, который при сем и воспроизводим.

“В семь часов утра 19-го июня 1858 года снялись мы с якоря и вошли в Кичкипе-Дарью, поднимаясь по реке со скоростью двух верст в час. В тех же изгибах, где ветер позволял подымать паруса на баржах, лас показывал 4,5 узла в час, но при этом нужно вычесть быстроту, течения, на что полагают здесь два узла.

В четверть двенадцатого мы подошли к Улькун-Дарье, где силою течения нас снесло к правому берегу, но мы тотчас же поправились и, подняв паруса на всех судах, двинулись со скоростью четырех миль в час. При отделении Кичкине-Дарьи из Улькун-Дарьи построена кара-калпаками крепостца из дерна, имеющая в квадрате до 150 сажен. Вышина бруствера, почти отвесного, около полуторы сажени. Внутренность крепостцы густо занята кибитками, также и ближайшие места вокруг. Вообще на всем пространстве от устья Кичкине-Дарьи до Улькуна разбросаны во множестве кибитки кара-калпаков, занимающихся здесь землепашеством и рыболовством.

Берега Дарьи здесь низменны и представляют совершенно горизонтальную поверхность на 7,5 аршина выше поверхности воды в реке во время разлива.

У кара-калпаков есть множество лодок, построенных из небольших кусков дерева, скрепленных железом. Управляются они в неглубоких местах шестами, а весла заменяют лопатами. Употребления парусов они не знают.

Во время следования нашего полудикие обитатели этих мест выбегали к берегу, чтобы смотреть на столь необыкновенное для них зрелище. Женщины держались поодаль, вероятно, опасаясь, дабы не привлечь нас своими прелестями, которые выказывались из-под рубищ. [844]

Положение кара-калпаков весьма бедственно, о чем можно заключить по их одежде, состоящей буквально из одних рубищ, а некоторые из них не имеют чем прикрыть от палящего зноя верхней части тела. Дети почти все нагие. Несколько человек, бывших у нас на судах, сами подтверждали это, говоря, что определенной подати у них нет, но что хивинцы берут с них все, что только могут. Кроме того, они подвергаются нападениям туркменов, против которых и построены крепостцы их. Число кибиток, виденных нами с парохода, доходит до десяти тысяч, не менее.

Пройдя несколько верст по Улькун-Дарье, мы встретили еще крепостцу наподобие первой. Живущие в ней и кочующие вокруг киргизы и кара-калпаки в числе около тысячи кибиток выбежали все на берег смотреть на нас. За этой крепостцой вскоре прекратились кочевья, и мы вступили в камыши, залитые в настоящее время водой.

В половине девятого мы бросили якоря для ночевки. Ночлег наш был очень беспокоен: миллиарды комаров искусали нас так, что можно было подумать, что мы больны крапивной лихорадкой. В четвертом часу мы тронулись дальше по тем же камышам.

Улькун-Дарья, по-видимому, составляет главное русло. Глубина ее во многих местах на значительном протяжении доходит до шести с половиною сажен, а наименьшая глубина три сажени, средняя глубина четыре сажени. Хотя в настоящее время вода на прибыли, но едва ли можно предположить, чтобы она поднялась более полуторы сажени. Вода здесь не так мутна, как в Сыр-Дарье. Кажется, это происходит оттого, что, выступив из берегов, она очищается камешками и снова вливается в русло. По мере приближения нашего к Кунграду глубина и ширина реки начали уменьшаться. В некоторых местах ширина была менее ста сажен, а глубина доходила до одной сажени. Берега представляют необозримые камыши, залитые в настоящее время фута на два водою, а местами из реки вытекает протоками вода, образующая озера.

Два киргиза, перекочевавшие в прошлом году в наши пределы, взялись провести наши суда этими озерами в Аму-Дарью, выше Кунграда. Но так как река не была достаточно глубока, мы не решились следовать по неизвестному нам пути. Вообще с того места, где прекратились кочевья кара-калпаков, до самой горы берега не представляют никаких удобств для оседлой жизни, но места эти весьма удобны для зимних кочевий. Здесь нет аулов, только изредка виднеются отдельные глиняные строения с плоскими крышами, в настоящее время пустые. Но при домах этих, обитаемых, вероятно, только когда спадет вода, есть сады из ив и тополей. [845]

В девять часов утра мы встретили лодку кара-калпаков, от которых узнали, что хивинский хан расположился с войском на острове, образуемом Аму-Дарьей и притоком Кульден, чрез который нам предстоит путь. Шириною он 30 — 40 сажен. Мы стали на якорь, и тотчас же команда была отпущена для ловли рыбы. В самое короткое время ею было наловлено множество сазанов.

21-го июня, в четыре часа утра снялись мы с якоря. У песчаной горы, в первый раз по переходе через бар, мы сели на мель, но вскоре стащились. Выше горы, с правой стороны виднелось кладбище, памятники на нем были в виде двухэтажных домов с глухими окнами, без крыши.

Пройдя еще версты две, мы увидели на песчаном высоком холме небольшую толпу всадников. Приблизясь к горе, один из них выехал к берегу и стал требовать от имени хана, чтобы мы не шли дальше. Не отвечая ему, мы продолжали наш путь и поравнялись с многочисленными толпами всадников, обступивших берег с нашей правой стороны, и с горы, находящейся верстах в трех, неслись к берегу новые толпы с бунчуками. Еще несколько человек кричали нам, чтобы мы остановились. Мы не отвечали и двигались вперед. Тогда из толпы один человек слез с лошади и, подойдя к самой воде, закричал: “Я Мужга-Машут, старшина кара-калпаков, остановитесь и скажите, кто вы: враги или друзья?”

Ответа не последовало, но в это же самое время мы сели на мель в виду всего хивинского воинства, доходившего до шести тысяч человек и более. В это время я успел рассмотреть состав этой разнородной толпы. В составе этого скопища было около 200 человек пехоты, вооруженной ружьями и саблями. Полурегулярная кавалерия в числе около двух тысяч человек вооружена пиками, шашками и ружьями. Иррегулярные скопища на половину только имели ружья с сошками, остальные вооружены — кто пикой и шашкой, а кто одной пикой.

Увидев, что мы остановились, хивинцы начали насыпать валик, чтобы разместить свои орудия, которые прикрывала пехота и регулярная конница. Орудий были десять, из них, кажется, четыре мортиры. Все они везлись на лошадях, а заряды на паре волов, запряженных гусем.

Чтобы стянуться с мели, на которой мы сидели, все люди, за исключением артиллерийской прислуги, были посланы в воду, где барки притянулись к пароходу течением и закрыли друг друга, так что одно время только одно орудие могло действовать по хивинцам.

Хан со своими приближенными находился на Кюбе-Тау. В это время хивинцы, желая во что бы то ни стало вступить с нами [846] в переговоры, закричали, что из Оренбурга есть почта, и в то же время один человек, поспешно раздавшись, бросился плыть к пароходу, где султан Сейдамин узнал в нем посланного от султана-правителя и потому он был нами принят на пароход. Киргиз этот объявил, что он имел три письма, что его перехватили, отобрали письма, все имущество, лошадь и деньги, что держали его под арестом без пищи и, когда он попросил напиться, дали ему горьковатую воду, от которой у него сделались судороги в желудке. Когда же он сказал об этом Азбергеню, то последний дал ему противоядие. Доктор наш по освидетельствовании его нашел, что он был отравлен. Киргиз этот объявил нам, что хивинский хан не решил еще, как принять нас, что Азбергень находится со своими приверженцами в его войске. Капитан Бутаков отправил Утайли на берег с тем, чтобы ему возвратили письма и его имущество.

В это время мы увидели около ста лодок различной величины, поспешно спускавшихся с верховой стороны, мимо наших судов. Лодки эти совершенно сходны с описанными уже лодками, но некоторые из них были довольно значительных размеров. Самая большая из них принадлежала хивинскому хану и могла поднять человек 50. Она имела навес наподобие балдахина. На лодке этой, как мы узнали после, находился Мехпир с ханскою казною. Когда лодки прошли, то вскоре орудия, находившиеся за сделанным прикрытием, потянулись в обход к Кюбе-Тау, а вслед за ними потянулись и толпы всадников. Напоследок прошла регулярная конница, около тысячи человек, и пехота, одетая в красные кафтаны, прошла лихо по самому берегу, вероятно, с целью показать могущество хана.

Киргиз Утайли был перевезен к нам на пароход с платьем, но без писем, в лодке двумя хивинцами, которые требовали его возвращения, что, конечно, не было исполнено и они успокоились. Хивинцы эти также требовали, чтобы мы дали письменный ответ хану, куда мы идем и зачем.

Капитан Бутаков отвечал им на словах, что мы идем не против них, а в Бухару. Когда хивинцы начали удаляться, то и мы успели стащиться с мели и тронулись далее. Пройдя еще несколько верст, мы дошли до протока, который странным образом разделяет воды свои на две противоположные стороны. Одна часть воды поворачивает направо и образует начало Улькун-Дарьи, а другая налево, проток Кульден. Поднявшись по Кульденю версты три, мы остановились на ночлег за мелководьем. Шлюпка, посланная вперед для промеров, нашла глубину всего в два с половиной фута, а пароход “Перовский” сидел в воде четыре с четвертью фута.

Вечером для обеспечения себя от нечаянной тревоги или [847] нападения нужно было выставить два секрета: один со стороны хивинцев, а другой со стороны Кунграда. Поставив один секрет и возвращаясь к пароходу, я поражен был сильным запахом гниющего тела. Предполагая, что этот запах происходит от упавшей скотины, я не обратил на это внимания, но на другой день сменившийся с секрета И. О. доказал, что шагах в двадцати от берега лежит труп человека. Мы пошли посмотреть и увидели обезглавленное тело, у которого от локтей и от колен снята была кожа. Это образчик мести хивинского хана над попавшимся в его руки возмутившимся подданным.

22-го июня рано утром человек тридцать туркменов подъехали к пароходу и после приветствия объявили, что они отправляются в погоню за хивинцами. Цель их была захватить кого-либо от отставших и за голову получить вознаграждение.

Часов в семь утра приехал на пароход от правителя Кунграда Шах-Нияз, приезжавший в Оренбург с просьбой о помощи.

Находившаяся впереди мель препятствовала судам идти далее без выгрузки. Капитан Бутаков отправил меня, штабс-капитана Стаховского и подпоручика султана Сейдамина в Кунград выбрать место для стоянки и вместе поздравить правителя Магомет-Фаны с избавлением от осады. При этом мне поручено было просить о присылке лодок для выгрузки тяжестей с наших судов. Мы поехали на туркменских лошадях, и я в первый раз испытал их достоинство. Канавы, через которые перескакивали эти лошади, были таких размеров, что через них на наших лошадях самый смелый всадник не мог бы решиться прыгать. Между тем туркменская лошадь преодолевает их необыкновенно плавно, почти без напряжения.

“Кунград от того места, где остановились наши суда, находится верстах в пяти. Все это пространство изрезано по всем направлениям ирригационными канавами, большей частью обсаженными пирамидальными тополями и ивами. Контуры садов также обрисованы тополями. Верхушки всех деревьев были слева срублены, и мы не могли догадаться о причине этого, пока не подъехали к высокой насыпи, окопанной валом на самом берегу реки. С насыпи этой хивинцы стреляли из орудий внутрь города, а потому высота ее равнялась высоте городской стены. Вал, окружающий насыпь, служил укреплением для караула. Для этой цели хивинцы срубали верхи деревьев, пересыпая их землею (хивинцы осадили было Кунград, откуда были отправлены ходатаи просить помощи у русских, что и вызвало экспедицию капитана Бутакова.).

“По мере приближения нашего к берегу Талдыка, на противоположной стороне которого лежал Кунград, туркмены [848] встречали нас, выражая свою радость стрельбой и джигитовкой. У берега мы нашли несколько лодок. На лучшую из них мы сели сами, а на другую поставили лошадей.

Лодки эти построены по образцу с кара-калпакскими, описанными выше. Составлены они из кусков дерева, скрепленных железом, не законопачены, они пропускают много воды, которую во все время переезда приходится вычерпывать. Чтобы не промочить ног, на дно лодки набрасывают травы или хворосту.

На противоположном берегу, в который упираются стены Кунграда, нас ожидало все население города. Из толпы часто в нашу честь слышались выстрелы. Выходя на берег, я дал лодочникам по рублю серебром. Это крайне удивило всех присутствовавших и возбудило еще больший восторг. Нам подвели снова лошадей, их подвели под уздцы в знак уважения. Несколько человек разгоняли народ, хлопая нагайками куда ни попало, в надежде обратить наше внимание и еще более увеличить торжественность въезда. Пройдя несколько шагов, мы въехали в ворота Кунграда. Здесь я остановлюсь, чтобы сделать описание самого Кунграда.

Кунград представляет большое пространство, огражденное глиняной стеною с зубцами, служащими для защиты от ружейных выстрелов. Высота стены равняется трем саженям, толщина ее у основания две сажени, а вверху один фут. С наружной стороны треугольный ров шириною в две сажени, с внутренней стороны у самой подошвы стены есть также ров, образовавшийся при возведении стены от выемки земли. С внутренней стороны всход на стену возможен только в немногих местах и то крайне затруднителен, хотя банкет около аршина ширины везде существует. Словом, с внутренней стороны так же трудно попасть на стену, как и с наружной. Этот способ укрепления указывает и на способ атаки и обороны (эти наблюдения над способом ведения войны азиатцев, конечно, впоследствии были приняты Михаилом Григорьевичем к сведению.). Воинские скопища здешних народов состоят исключительно из одной конницы. Хотя у хивинского хана наберется до 300 — 400 человек пехоты (сарбазов), но они имеют такой жалкий вид, что их в соображение и принимать не стоит. Артиллерия в самом жалком состоянии имеется только у хивинцев. Поэтому осаждающий, обложив крепость, ставит на высоте, вне ружейного выстрела свои орудия, или если нет такой высоты, то делает искусственную насыпь выше городских стен и стреляет внутрь города. С своей стороны, осажденный сосредоточивает все средства обороны у ворот. В таком положении остаются враждующие стороны, пока голод или измена не отдадут крепости в руки победителя. В [849] этом случае, чтобы умилостивить победителя, ему подносят вместо ключей головы главных начальников. Несмотря на это, он ознаменовывает свое торжество казнями. Часто также случается что осаждающие, истощив все средства продовольствия, расходятся по домам. Штурм редко предпринимается, обвалы в стене при отчаянном состоянии артиллерии малого калибра и отсутствии разрывных снарядов сделать почти невозможно.

Крепости хивинские не вооружены пушками, за исключением Бента у выхода из Аму-Лаудана, где имеются три орудия весьма малого калибра. Внутренность Кунграда представляет в настоящее время самый печальный вид. Дома представляют одни голые стены без крыш. Только дом бывшего есаула-баши Кутлу-Мурата, занимаемый ныне правителем Кунграда, уцелел и еще несколько ближайших к нему мазанок, в которых помещаются пустые лавки. Остальное пространство занято кибитками, густо поставленными, в которых помещаются жители вместе с пришедшими к ним на помощь туркменами. Везде страшная грязь и нечистота. При въезде нашем в город повторилась сцена, бывшая на берегу. Оборванная толпа провожала нас до самого дома Магомета-Фаны. У ворот дома лошадей наших снова взяли под уздцы и ввели через двор между двумя шеренгами туркмен и узбеков, из коих многие были вооружены двухствольными охотничьими ружьями. Воинство это было поставлено с целью показать могущество избранного хана.

Сойдя с лошадей, мы вошли чрез темный коридор под навес, где находился Магомет-Фана со своими приближенными. Тронный зал Магомет-Фаны составляет небольшой дворик, докрытый до половины, другая половина крыши не имеет для освежения воздуха и для того; чтобы по вечерам можно было от комаров раскладывать курево. Направо от дверей находились подмостки, весьма грубо сколоченные, аршина в полтора вышиною, даже не окрашенные, на подмостках разостлан был ковер. Это возвышение составляло трон избранного кунградцами хана.

При входе нашем он сидел на своем троне, самые приближенные на коврах, разостланных по обеим сторонам его, остальные, в числе около пятидесяти человек, стояли и сидели поодаль. Магомет-Фаны-Софи — человек лет сорока, высокого роста, атлетического сложения, его густая черная борода оттеняет лицо, которое можно бы назвать красивым, если бы в нем было более выражения. Вглядываясь в черты лица, как-то не верится, что этот человек без всяких средств успел сделать переворот, объявил себя независимым от хивинского хана и девять месяцев держался на своем месте. Кажется, он был только предлогом для беспокойных и жадных к добыче туркмен, в руках которых он совершенно находился. Перевороту этому также [850] много способствовали несправедливость и жестокость ого предшественника.

На выраженное мною приветствие от имени начальника экспедиции капитана Бутакова и на поздравление об избавлении Кунграда от осады хивинцами, которые, узнав о нашем прибытии, поспешно удалились, Магомет-Фаны отвечал, что он давно нас ждал, что мы его избавители и что он сам, весь народ, все имущество, жены и дочери принадлежать нам и что в точности будут исполнены все наши требования. Когда я ему передал, что суда наши за мелководьем не могут прямо прибыть к Кунграду и что начальник экспедиции просит его содействия для найма лодок для скорейшей перегрузки, то он отвечал, что сейчас же сделает распоряжение, чтобы все лодки прибыли к нам бесплатно. Я поблагодарил его и вместе с тем сказал, что лодочникам будет заплачено, потому что мы ничего без платы брать не станем. Ответ мой возбудил удовольствие присутствующих, привыкших к насилиям своих союзников-туркмен.

Нас пригласили сесть и подали нам чурек (лепешки), маленькую голову сахару и корзину абрикосов. Мы оставили в стороне чурек и сахар и обратили свое внимание на абрикосы. Когда мы приступили к прощанью, один из прислужников хана стал разносить абрикосы присутствующим, в том числе поднесь и казаку, бывшему с нами. Казак спросил у меня разрешения взять предлагаемое, что привело в неописуемое недоумение туземцев, не имеющих никакого понятия о дисциплине вообще и нашей в особенности.

Я спросил хана, много ли вреда нанесли им хивинцы во время осады. Он отвечал, что все сады и пашни на противоположном берегу уничтожены. К этому он прибавил, что с тех пор, как милосердный Бог помог ему умертвить Кутлу-Мурата (вероятно, предшественник Магомета-Фаны.) со всеми его приверженцами, прошло уже девять месяцев, в продолжение которых он и весь народ разорились на содержание союзников их туркмен, что у него в настоящее время, кроме сабли, которую он поднял, ничего не осталось и что он возлагает всю свою надежду на нас.

Обменявшись с ним еще несколькими фразами, я простился и просил дать мне провожатых для выбора места для отряда. Он тотчас же исполнил мою просьбу, прибавив, что в нашей воле остановиться где нам будет угодно, в самой ли крепости, вне оной или в одном из садов его.

Взобравшись с трудом на городскую стену, мы могли обозреть весь город с ближайшими окрестностями и выбрали для [851] первоначальной стоянки место на берегу у юго-восточного угла крепости, вне оной, чтобы быть вблизи своих судов. Вслед за тем уже из любопытства мы поехали осматривать ханский сад. Принадлежал он бывшему правителю Кунграда Кутлу-Мурату, по умерщвлении которого перешел вместе со всем остальным имуществом к Магомет-Фаны. Сад этот или, лучше сказать, загородный дом находится в двух верстах от городских стен и в одной версте от берега. Он обведен глиняной стеною с зубцами наподобие описанной уже нами кунградской стены, но в меньших размерах.

К одной части стены пристроен дом. Внутренность его довольна обширна и состоит из множества темных коридоров и комнат. Окон нигде нет, и свет проходит или в двери, или чрез отверстия в плоской крыше. Некоторые комнаты расписаны изразцами. В саду растут тополи, абрикосовые и грушевые деревья и яблони. Вокруг стен расположены гряды с дынями, арбузами и засеяны джуржой. Сад, составляя совершенно отдельную крепостицу, был бы очень удобен для помещения нашего маленького отряда, если бы был ближе к берегу. С другой стороны, удаление от города могло уменьшить наше влияние на необузданных туркмен, распоряжавшихся там с безграничным произволом.

Возвратившись к берегу, мы сели в лодки и спустились вниз по Талдыку до притока Кульден, а отсюда потянулись бечевою до места стоянки наших судов. Все время осмотра нами местности нам сопутствовали малолетний сын и племянник Магомет-Фаны. Они очень привязались к нам, особенно к султану Сейдамину.

По прибытии на пароход мы застали там туркменских старшин. Они приехали под предлогом поздравить нас с приездом, но в сущности чтобы сосчитать нас и в надежде получить подарок, о чем и сообщили через своего писаря. На это им ответили, что мы пришли по вашей же просьбе и для вашего же спасения, а потому и не видим никакой причины одаривать вас, пока вы не заслужите этого. Старшины просили, чтобы им дали одну пушку и десять человек русских для преследования хивинцев и отбития всего, что ими забрано, в особенности же чтобы отнять пленных и захваченные лодки. Капитан Бутаков отвечал, что для преследования хивинцев они не достаточно сильны и что на это он не имеет разрешения генерал-губернатора. Тогда они просили дать им желаемую пушку для того, чтобы прикрывать землепашцев от хивинцев во время наступающей уборки хлеба. Капитан Бутаков согласился дать им пятьдесят человек с ракетным станком, но с тем, чтобы туркмены дали под наших солдат лошадей и чтобы те, которые к нам [852] присоединятся, были в полном повиновении у русского офицера. Они замолчали. Словом, ясно было, что они желали воспользоваться нами для грабежа.

Во время поездки нашей в Кунград туркмены, подъезжавшие рано утром к пароходу и отправившиеся на добычу за хивинцами, возвратились, отбив восемь человек своих пленных и поднесли капитану Бутакову голову, говоря, что Магомет-Фаны платил им за голову двадцать тиллей (40 руб. сер.), а они слышали, что русские платят вдвое дороже. Голову эти они сняли со старухи и, чтобы ее сделать похожей на мужскую бритую, повыдергали волосы. Им отвечали, что русские за головы ничего не дают. Они с неудовольствием отправились за платой к Магомет-Фаны.

Посланная для промера шлюпка возвратилась вечером с известием, что в протоке во многих местах только два фута глубины. Следовательно, пароход не мог идти к Кунграду, куда могли пройти с большим трудом одни баржи, сгрузив предварительно всю тяжесть на берег. Весь день 23-го числа прошел в перегрузке, а к вечеру мы вышли в Талдык.

По желанию начальника экспедиции в тот же вечер правитель Кунграда должен был собрать своих приближенных и принять нас для выслушания воли генерал-губернатора. С капитаном Бутаковым отправились все офицеры, участвовавшие в экспедиции, за исключением двух (офицеры эти были: поди. Черняев, штабс-капитан Стахович, лейтенанты Б. и А., штабс-капитан Пон. и прап. Невст.). Сели мы в шлюпки в 9 часов вечера, когда уже совершенно стемнело, высадились на берег, сели на лошадей и, проехав около полуторы версты вдоль городской стены по тропинке, прерываемой беспрестанно глубокими канавами, подъехали к воротам, где находился небольшой караул, расположившийся уже спать. Шитые мундиры наши имели слой пыли в палец. Жители уже все спали, а потому на улицах было пусто, и мы в этот раз не были обеспокоены толпами народа.

Подъехав к воротам ханского дома, нас остановили и продержали около пятнадцати минут. Потом мы въехали во двор, слезли там с лошадей и вошли уже пешком под навес, где в первый раз мы въехали на лошадях. Мы вошли в описанную уже нами аудиенц-залу или тронную залу, освещенную костром и наполненную народом. Магомета-Фаны там не было. Для капитана Бутакова приготовлено было точно такое же возвышение, как мною описано было выше. Для лиц, его сопровождавших, были поставлены низенькие табуретки, покрытые весьма сомнительными коврами. Когда мы уселись, нам принесли прежнее угощенье.

“Через несколько времени доверенное лицо хана Шах-Нояр сказал капитану Бутакову, что хан только что возвратился с [853] прогулки и просит отложить аудиенцию до утра по случаю позднего времени. Капитан Бутаков отвечал, что Магомет-Фаны согласился прежде на поздний приезд и потому теперь откладывать нельзя. Через четверть часа нового ожидания явился наконец Магомет-Фаны. Впереди него шли два человека, держа сальные огарки. Присутствующие приветствовали его селямом.

Когда он взлез на свое место, мы подошли в нему, и после пожатия рук капитан Бутаков объяснил ему цель нашего прибытия и предложенные генерал-губернатором условия, заключающиеся в следующем:

1) Примириться с нашими киргизами; 2) защищать бухарские караваны, следующие в Россию по правому берегу Аму и не препятствовать хивинским караванам привозить в наши пределы свои товары; 3) содействовать заготовлению топлива для наших судов и снабжению нашего отряда продовольствием, разумеется, за плату.

Им объявлено было также, что по их просьбе для облегчения торговых сношений их с Россией посылается команда для осмотра берегов Каспийского моря, и для открытия ярмарки избирается соответствующий пункт и что они также должны содействовать всем требованиям начальствующих над этой командой. Им было сказано при этом, что отряд наш, избавив их уже от осады хивинцев, не может остаться на зиму в Кунграде за недостатком помещения и продовольствия.

При объявлении этих условий Магомет-Фаны и его приближенные отвечали, что защищать бухарские караваны они не могут, не зная, где и когда будут проходить они, тем более, что все бухарские караваны проходят вдали от Кунграда. Что же касается пропуска хивинских караванов, то видно было, что это требование совершенно не согласуется с их понятиями. Они говорили, что хивинцы истребили их пашни, сады, захватили большую часть лодок и увели более сорока человек в неволю и что все это требует возмездия, если им за эти убытки не заплатят.

Когда капитан Бутаков сказал им, что русское правительство настаивает на этом потому, что в этом замешаны выгоды русских, то отвечали: “ну, хорошо, мы будем пропускать караваны в Россию и грабить их, когда они будут возвращаться в Хиву”.

Магомет-Фаны после этого стал просить оставить ему на защиту Кунграда хотя бы двести человек и дать ему вооруженную помощь, чтобы идти против хивинцев и отобрать у них пленников и добычу, захваченную ими в окрестностях Кунграда. При этом он повторил сказанное мне при первом свидании, что он сам и народ его в эти девять месяцев совершенно разорились и что у него, кроме сабли, ничего не осталось.

Капитан Бутаков сказал ему, что в этом отношении [854] генерал-губернатор приказал ему помочь по возможности, что же касается вооруженной поддержки против хивинцев, то это неисполнимо. Тогда он стал просить помощи для подчинения своей власти кара-калпаков. Но и на это капитан Бутаков ответил ему отрицательно, говоря, что мы присланы защищать их, а не делать для них завоевания. В заключение Магомет-Фаны спросил: признает ли его русское правительство ханом? Капитан Бутаков отвечал на это, что мы присланы к нему, как к правителю Кунграда.

По этой аудиенции можно было вывести следующее заключение: Магомет-Фаны ожидал присылки к нему отряда постоянного и более значительного и также денежного пособия. В таком только случае он мог отделаться от своих беспокойных союзников туркмен, в руках которых он всецело находился, и содействовать видом нашего правительства.

С уходом нашей экспедиции он снова был предоставлен в руки туркмен и потому весьма понятно, почему ему приходилось подчиняться их, а не нашему влиянию (Экспедиция эта не только не привлекла к нам кунградцев, но едва не привела к истреблению всего отряда. Практичность и здравомыслие побуждали впоследствии Михаила Григорьевича действовать совершенно иначе, что, несмотря на располагаемые им крайне небольшие денежные и военные силы, привело к возвеличению русского имени в Средней Азии сообразно с мощью великого государства нашего. – прим. Авт.). Туркмены-ямуды ничем не обнаружили желания принять русское подданство. Народ этот привык добывать себе хлеб грабежом и войною. Более всего он дорожит необузданной свободой и ни на какие блага ее не променяет, если с ними связаны порядок и благоустройство. Менее, чем кто-либо, они подготовлены к принятию какого-либо гражданского устройства. Бесплодные и безводные места, занимаемые ими, мало способствуют земледелию и скотоводству, а потому они существуют почти исключительно грабежом и торгом невольниками. Смуты, раздирающие Хивинское ханство, доставляют им возможность наниматься или у хивинского хана для усмирения его подданных, или помогать последним в возмущениях против хана, словом, это кондотьере новейших времен. Обещаниям и клятвам их нельзя вполне верить. Они до тех пор держат свое слово, пока это им выгодно или над ними стоит угроза. Поговорка их: “Туркмен на лошади не знает ни отца, ни матери”, характеризует их вполне. В числе старшин, помогающих Магомету-Фаны, есть двое племени ижиреле Ауазманбат и Салак-Клычкара, которые поклялись хивинскому хану доставить ему голову Магомета-Фаны, получили за нее половину условленной платы вперед, и первый из них оставил даже заложником сына своего. [855]

Они не признают никаких властей, старшины их имеют очень мало влияния, а хан их Атамурат еще меньше. Из всего этого видно, что депутация, присланная в прошлом году к генерал-губернатору и повторенная этой зимой, никак не может служить выражением общего желания племени ямуд на принятие русского подданства. Депутация эта снаряжена была Атамуратом и небольшим числом его приверженцев, желающих посредством русских увеличить и упрочить свое влияние над соплеменниками.

“Когда капитан Бутаков сказал однажды старшинам, что туркмены просили генерал-губернатора о принятии их в русское подданство, то они отвечали: “да, некоторые хотели этого”. Самое понятие их о подданстве не сходно с нашим. Подданство они разумеют как службу за определенную плату, без всякого вмешательства в их внутренние дела и распри. Эти понятия ясно выразили старшины их во время съезда для примирения с киргизами.

Старшины сказали капитану Бутакову: “Когда мы служили хивинскому хану, то получали от него поденную плату и, кроме того, Магомет-Фаны, его противник, за каждую подносимую ему голову то лее самое давал нам, теперь у него ничего нет. Если русское правительство будет платить нам за то, чтобы мы защищали Кунград, то мы останемся. В противном случае мы должны искать себе другой службы, потому что туркмен не сеет и не жнет, чем же он будет существовать?”

Узбеки и кара-калпаки составляют главную часть населения и совсем не сочувствуют Магомету-Фаны. Исключение составляют его личные друзья.

Есть даже повод думать, что они втайне желают возвращения хивинского владычества, чтобы избавиться от туркмен, которые беспощадно их грабят. Киргизы, кочующие в окрестностях, находятся в открытой вражде с кунградцами и туркменами. При осаде Кунграда хивинцами киргизы со своим предводителем Азбергенем и султаном Эстлау находились в хивинском войске. Еще раньше Атамурат-хан осаждал Азбергеня с восьмьюстами человек, но не имел успеха.

Из этого вышеизложенного обзора видно, в каком шатком положении находится правитель Кунграда, и ясно, что ему нельзя придавать серьезного значения.

На другой день, 24-го июня, мы поднялись на двух баржах бечевой и остановились у юго-восточного угла кунградской стены. Когда мы снимались с якоря, приехал Шах-Нияз с объявлением, что Магомет-Фаны прислал его, чтобы указать нам место, где остановиться и чрез какие ворота иметь сообщение с городом. Капитан Бутаков отвечал ему, что он крайне удивлен этим, тем более, что Магомет-Фаны не далее, как вчера еще, сказал, [856] что в нашей воле остановиться где угодно, и потому мы избрали себе место там, где для нас это удобнее. Так как нам не было известно, долго ли мы здесь пробудем, то выбранное нами место представляло наиболее выгод потому, что часть старой городской стены составляла для нас некоторую защиту, а возвышение у самого берега представляло весьма удобное помещение для орудий, которые в случае нужды могли действовать по городу.

Мы стали на якорь в восемь часов утра. Отряд был высажен на берег, где у строил себе навес от палящих лучей солнца из парусов. Для офицеров разбита была кибитка. На возвышении был водружен флаг и поставлены два горные орудия жерлами в сторону Хивы. Подле флага стояла дежурная часть. Едва успели мы высадиться на берег, как толпы зевак окружили наши суда и отряд, так что мы вынуждены были разогнать любопытных посетителей и поставить цепь около лагеря, предоставив им право любоваться нами издали.

С приходом нашим к Кунграду многие из туркмен начали удаляться в свои кочевья, опасаясь, чтобы кунградцы через нас не отобрали у них награбленного имущества, своих жен и дочерей. Несколько старшин приезжали к капитану Бутакову. Он угощал их чаем, который они пьют не особенно охотно, но зато с большим наслаждением грызут сахар. Странно было смотреть на этих людей, вооруженных с головы до ног, со зверскими лицами, грызущих сахар с жадностью ребенка.

На вопрос об Атамурат-хане, присылавшем два раза депутатов к генерал-губернатору с изъявлением желания принять русское подданство, они отвечали уклончиво, что он находится в двух днях пути от Кунграда и, вероятно, приедет повидаться с нами;

На другой день несколько кара-калпаков приходили просить нашей защиты против своеволия туркмен, которые отобрали у них жен и дочерей и увозят их в Туркмению. Капитан Бутаков отвечал им, что он во внутренние дела их не вмешивается и чтобы они обращались с жалобами к Магомету-Фаны. Для осмотра и съемки окрестностей Кунграда нам необходимо было достать лошадей. Сначала мы обратились к Магомету-Фаны, прося его содействия в найме тридцати лошадей. Он отказал. Тогда капитан Бутаков отправил к нему подпоручика султана Сейдамина спросить, считает ли он нас своими врагами или друзьями. Магомет-Фаны отвечал, что он потому запретил дать нам лошадей, что не надеется на туркмен, которые могут предпринять что-либо враждебное против нашей съемочной партии, а ответственность будет лежать на нем. Когда же Сейдамин сказал ему, что туркмены будут отвечать сами за себя, Магомет-Фаны приказал объявить на базаре, что всякий, кто желает, может отдавать [857] нам внаймы лошадей своих. Туркменский старшина Клычкара, еще до разрешения хана приезжавший к нам в лагерь, спрашивал султана Сейдамина, чем он может услужить русским. На это Сейдамин посоветовал ему на первый раз достать нам лошадей. Плата была объявлена в рубль серебром за лошадь в день, а потому туркмены наперерыв предлагали нам свои услуги. Цена эта назначена была капитаном Бутаковым с целью привлечь туркмен к исполнению наших требований. Так как охотников нашлось слишком много, то старшинам сказано было соблюдать очередь. Вместе с тем для отвлечения туркмен от каких-либо попыток против нашей съемочной партии старшины обязались сопровождать съемку. На другой день с рассветом приказано было привести тридцать лошадей.

Вечером того же дня мы узнали от киргиз, взятых нами с собою из Перовска, что у Магомета-Фаны было совещание с туркменами, которые предлагали напасть на нас с тем, чтобы завладеть нашими орудиями. Они говорили, что русских всего двести человек и что мы очень доверчивы, и что на нас можно было напасть врасплох и всех перерезать.

Магомет-Фаны возражал им, говоря, что он обязан нам своим спасением от хивинцев и что если бы нападение и удалось, то впоследствии они за это дорого поплатятся. Слухи эти подтвердил выкупившийся персидский невольник, просивший, чтобы мы взяли его с собою в Оренбург, откуда он надеялся пробраться на родину. Он схвачен был туркменами, продан сначала в Бухару, откуда ездил со своим хозяином в Оренбург, Казань и Москву. Потом перепродан был в Хиву и из Хивы попал в Кунград. Слухи эти могут показаться неправдоподобными для человека незнакомого с характером азиатца вообще и с туркменами в особенности. Как те, так и другие действуют по первому впечатлению, нисколько не заботясь о последствиях.

Слухи эти заставили нас усилить на ночь караул и обрыть возвышение, на котором стояли орудия, чтобы к ним нельзя было вскочить на лошади, и вырыть небольшую траншею для стрелков. Наше положение было тем затруднительно, что толпы вооруженных туркмен ежедневно приезжали к нашим баржам и мы но могли знать, когда они решились привести свое намерение в исполнение. Запретить же им приезжать к нам в лагерь тоже было неудобно, чтобы не выказать им недоверия.

В восемь часов утра прапорщик N. и топограф Журавлев, отправились на съемку под прикрытием двадцати пяти штуцерных, вооруженных и револьверами. Со съемкой отправился также старшина одного из родов туркмен Салак-Клычкара, названный Клычогру, т. е. воровская сабля. Он приобрел влияние на соплеменников удальством в набегах. Ему лет под [858] пятьдесят, росту высокого, большая борода с проседью оттеняет лицо его, выражающее ум и коварство. Нанявшись у Магомета-Фаны защищать Кунград, он прежде дал клятву хивинскому хану доставить ему голову первого и взял даже в задаток половину условленной платы и оставил заложником своего сына. Вот образчик характера туркмен.

Час спустя я отправился за съемочным отрядом и нагнал его версты за две до нашего лагеря. За этот раз была инструментально снята полоса на левом берегу реки вокруг Кунграда шириною в три версты. Все пространство это обработано и изрыто по всем направлениям ирригационными канавами. Две из них, под названием ханских, похожи на небольшие реки. Смотря на эти канавы, нельзя не удивляться трудолюбию жителей. Между полями рассеяны фруктовые сады, контуры которых ясно обозначаются пирамидальными тополями. Старшина Клычкара, сопровождавший съемку с двумя своими товарищами, держал себя поодаль. Когда мы принялись завтракать, то он подошел к нам. Я пригласил его подсесть. Он отказался от сардин и ростбифа и принялся за баранину и сахар.

Чтобы закончить съемку этого дня, нам нужно было дойти до батареи, построенной хивинцами на самом берегу реки, против протока Кульден. Так как вся местность была изрыта канавами, то я приказал казаку-переводчику расспросить у работавших невдалеке кара-калпаков, как лучше проехать. Клычкара, узнав от переводчика, в чем дело, сам поехал к кара-калпакам и требовал, чтобы один из них провел нас. Но кара-калпак не захотел исполнить его требования. Тогда он выхватил шашку и бросился на несчастного. Я закричал на него, тогда он вложил шашку в ножны и взял нагайку, но кара-калпак в это время успел отбежать довольно далеко. В бессильной злобе Клычкара уехал вперед и долго ворчал про себя. Часу в седьмом вечера мы возвратились в лагерь. На другой день снята была такой же ширины полоса на левом берегу, а на третий день перешли мы на правую сторону реки и сняли всю обработанную полосу по этой стороне реки.

Возвращаясь в лагерь, я увидел невдалеке от места расположения хивинцев человеческий скелет, с которого хищные птицы не успели снять все мясо. Голова валялась в стороне от туловища.

По возвращении в лагерь я узнал, что от киргизского батыря Азбергена прибыл посланный с уведомлением, что он сам прибудет вечером с сорока человеками своих приверженцев. Для помещения Азбергеня Магомет-Фаны назначил несколько кибиток. Едва успели разбить эти кибитки вблизи нашего лагеря, как явился от Магомет-Фаны посланный с требованием [859] снять их и разбить у ворот крепости отдельно от нас. Капитан Бутаков приказал посланному сказать, что Магомет-Фаны может взять назад свои кибитки, но что Азберген приехал к русским с повинной за сделанные им преступления, а не к нему, а потому он должен остановиться между нами. Посланный более не возвращался. Часов в десять вечера к противоположному берегу подъехало человек сорок всадников. К ним были высланы наши шлюпки, куда они сели сами, а лошадей переправили вплавь.

На другой день утром начальник экспедиции потребовал Азбергеня и объявил ему прощение и позволение возвратиться в русские пределы. Вместе с тем ему объявлено было, что он должен примириться с туркменами и кунградцами. Вместе с Азбергенем прибыл также и султан Эстлау (Цвет киргизской аристократии причисляет себя к белой кости, остальные принадлежат к черной. Султана Эстлау прозвали у нас слоновой костью.), принадлежащий к белой кости. Азбергень изъявил желание возвратиться на прежние кочевья и просил начальника экспедиции прикрыть его перекочевание от туркмен, на искренность которых он не полагался. На другой день съемочный отряд отправился было на работу, но вследствие слухов о замыслах туркмен против Азбергеня был возвращен.

Слухи эти были весьма правдоподобны. Азбергень был в союзе с кунградцами и туркменами, но грабежи и насилия последних над киргизами заставили его удалиться в крепостцу в двадцати пяти верстах от Кунграда. Атамурат-хан с восьмьюстами всадников обложил его, но не имел успеха и удалился в свои кочевья. Азбергень, не будучи в силах долго бороться с кунградцами и туркменами, помирился с хивинским ханом и во время осады Кунграда последним находился со своими приверженцами в числе его войска. Туркмены были озлоблены на Азбергеня за понесенную ими неудачу и опасались, чтобы он посредством нас не вытребовал захваченных ими киргиз. Поэтому Азбергень объявил капитану Бутакову, что он готов примириться с туркменами, но что на искренность этого примирения он не полагается.

С прибытием Азбергеня туркмены были постоянно в сборе, выжидая случая схватить Азбергеня с его приверженцами. В шесть часов вечера начальник экспедиции приказал собраться старшинам туркменам, узбекам и кара-калпакам для примирения с киргизами. К назначенному времени прибыли все, за исключением Атамурата и брата его Андали-хана, сказавшихся больными. Старшинам приказано было, оставив лошадей своих, прийти в лагерь пешком. Не явившимся старшинам послано [860]было сказать, что их отсутствие будет принято за недоброжелательство к русским.

Прибывшие старшины обиделись, что их заставляют ожидать Андали-хана, говоря, что и без него обойтись можно, что они все равны между собою и что если семь старшин согласны, то одного нечего и спрашивать.

Шалаш из парусов, в котором помещался десант, был устлан коврами, у входа в него был поставлен караул. В семь часов сошлись старшины с киргизами и обнялись в знак искренности примирения. С прибытием капитана Бутакова все уселись и начали рассуждать об устранении поводов к неудовольствию. Со стороны туркмен говорил за всех знакомец наш Клычкара и седой старшина Ауазманбат, со стороны киргиз — Азбергень”.

На этом обрывается дневник Михаила Григорьевича.

Избежав, к счастью, злодейских и коварных замыслов, вызванных противоречивыми интересами кунградцев и соседних с ними племен, экспедиция благополучно вернулась в Перовск.

Путешествие это было крайне полезно в интересах будущих подвигов покорителя Туркестана. Перед ним широко развернулась та своеобразная картина, на фоне которой ему предстояло действовать. Его наблюдательность охватила не только вопросы чисто военной техники, присущей его специальности, но и все условия местной природы и туземного быта. Но этом не ограничилось его изучение необъятных дебрей Средней Азии.

Едва успел капитан Бутаков со своим отрядом возвратиться в форт Перовский в первых числах июля, как в половине того же месяца на Сыр-Дарьинскую линию должен был прибыть оренбургский генерал-губернатор генерал-адъютант Катенин. В виду этого события Михаилу Григорьевичу было поручено наблюдать и ускорить инженерные, земляные и строительные фортовые работы и позаботиться о заготовке для войск и казачьего резерва сена. Он же распоряжался расчисткой Мама-Салтского (находившегося между Перовском и урочищем Сары-Чаганак в 28 верстах от первого.), укрепления и устройством там всего необходимого для расположения гарнизона.

Сохранность одиноко выдвинутой по направлению к Джулеку крепостцы требовала бдительного внимания, а потому Михаилом Григорьевичем дано было приказание подчиненному ему подпоручику Бабанцову посылать ежедневно казачьи разъезды по всем направлениям, чтобы знать, нет ли по близости каких-либо подозрительных передвижений или скопищ туземцев. [861]

В то время, как на Сыр-Дарьинской линии все готовилось к приезду корпусного командира, в прикоканских владениях назревали события значительной важности. Внушительная часть киргизов-кочевников выразила желание принять русское подданство. Следовало этим благоприятным случаем для бескровного округления наших владений воспользоваться немедленно, оказав им покровительство и защиту от нападения коканцев. Для этих последних перекочевание киргиз в наши пределы составляло вопрос жизни, потому что гарнизон города Туркестана, существуя исключительно поборами с окрестных кочевников, уходом их был бы поставлен в безвыходное положение.

Дабы удержать киргиз от переселения, ташкентцы отправили гонцов к куку и конрадцам (киргизские племена), обещая им полное прощение и даже казнь их притеснителя Мирзы-Ахмета, бывшего правителя Ташкента, в случае же неповиновения угрожая полным разграблением. Вследствие этого более тысячи кибиток, кочевавших между Яны-Курганом и Джулеком, возвратились к Туркестану и Ташкенту. Оставшиеся же в наших владениях киргизы, опасаясь нападения, ежедневно присылали к нам посланцев, убедительно прося выслать отряд для занятия принадлежащей коканцам крепостцы Джулека.

Чтобы несколько успокоить несчастных кочевников и выиграть время до прибытия генерал-адъютанта Катенина, Михаил Григорьевич выслал семьдесят пять стрелков и двадцать пять казаков к урочищу Бер-Казан для исправления там переправы через проток из Сыр-Дарьи в озеро Бер-Казан и вместе с тем распустил слух о движении значительного отряда. Кроме того, он собирался, взяв с собою все имевшиеся в его распоряжении небольшие силы, двинуться навстречу коканцам, если бы они напали на киргиз и действовать сообразно обстоятельствам и численности врагов.

О необходимости скорейшего прибытия корпусного командира, обо всех своих распоряжениях и намерениях, а также о ходе порученных его наблюдению фортовых работ Михаил Григорьевич донес в подробном рапорте командующему Сырь-Дарьинской линией и одновременно послал сообщение того же приблизительно содержания о киргизских волнениях начальнику Улу-Тауской станицы, ведения сибирского генерал-губернаторства (для возможного единства действий Сыр-Дарьинская линия оренбургского генерал-губернаторства и Сибирская линия сиибирского генерал-губернаторства постоянно сообщались с собою.).

Постоянная возможность набегов диких орд, подчиненных средне-азиатским деспотам, в наши пределы выдвигала [862] необходимость обуздать их, а это последнее усилие, в свою очередь, требовало дальнейшего с нашей стороны наступательного движения.

Поэтому начальник Сыр-Дарьинской линии поручил подполковнику Черняеву подробно исследовать вопрос о занятии нами к югу верст на сто от Перовска покинутой коканцами крепости Джулека, в пятидесяти верстах от коего подымались внушительные отроги Кара-Тауского хребта.

Во главе небольшого отряда, в сопровождении и сотрудничестве известного в ученом мире магистра Северцова, он изъездил местность по всем направлениям и представил подробные съемки ее окрестностей, карту путей сообщения, ведущих от Перовска к Джулеку, и далее, по рассказам киргиз, карту местности до города Туркестана.

В своей обстоятельной докладной записке он указывал на необходимость выслать одновременно разведочные отряды из крайнего пункта сибирской степи и форта Перовского навстречу друг другу, примерно в окрестностях Сузака для исследования этой местности, представлявшей для нас совершенную terra incognita. В предвидении нашего неизбежного движения вперед и предстоящего со временем присоединения города Туркестана, конечно, было необходимо ознакомиться с местностью наших будущих военных действий (Если бы все наши военачальники действовали сообразно с требованиями здравомыслия, со знанием местности или с употреблением опытных проводников, то история завоевания Туркестана не обогатилась бы печальным эпизодом невыразимых страданий русского отряда, заведенного в безводные пески одним горе-полководцем. – прим. Авт.)

Во время этой командировки Михаилом Григорьевичем были подробно занесены на карту все три пути, ведшие к Джулеку, из которых один назывался разбойничьей дорогой вследствие постоянного нападения хищных азиатов на караваны, а два другие пути представляли всего на всего узкие верблюжьи тропы для телег, почти непроезжие, часто пересеченные долговременными и обширными разливами Сыр-Дарьи.

Относительно дальнейшего распространения линии на соединение с сибирской границей Михаил Григорьевич считал положение Джулека между фортом Перовским и Туркестаном невыгодным. Им указывался ближайший сравнительно пункт к Туркестану около Джаны-Кургана, занятием которого устранялась возможность укрепления в названной местности коканцев и этим упразднялась необходимость брать два защищенных пункта вместо одного, Туркестана. Здесь, как и везде, Михаил Григорьевич был верен своему правилу щадить, где того не требовали обстоятельства, жизнь и труды солдата. [863]

Предстоящее наступательное движение выдвинуло вопрос, как нужно именно укрепляться, углубляясь в азиатские дебри.

Во время осады Севастополя и после нее весьма распространенную известность получили земляные укрепления, почему ближайшее к тому время, в 1859 году, когда сочувственное одобрение их сохранилось во всей силе, разработка вопроса о целесообразности применения их против азиатцев была поручена опять-таки Михаилу Григорьевичу, который счел их в данном случае весьма непрактичными.

“Сыр-Дарьинская линия, — писал он в своем рапорте, — может иметь столкновения с четырьмя противниками: киргизами, хивинцами, бухарцами и коканцами. Киргизы могут иметь значение, как противники наши только по своей многочисленности и отдаленности Сыр-Дарьинской линии от Оренбурга, откуда здешние войска получают все до последней мелочи. Огнестрельное оружие их состоит из длинного ружья с прикладными к нему сошками. Огонь сообщается разряду посредством фитиля. Хотя киргизы действуют из мушкетов своих на значительное расстояние и довольно метко, но они так мало распространены между ними, что существенного вреда огнестрельным действием они нанести нам не могут. Холодное оружие наиболее распространено между киргизами. Оно состоит из длинной пики или шашки и могло бы быть для нас более страшно, если бы скопища эти обладали моральными силами, столь необходимыми для рукопашного боя. Собравшись в значительные скопища, они могут действовать только непродолжительное время. За неимением с собою запасов продовольствия они так же скоро расходятся, как собираются. Поэтому многочисленные толпы их могут действовать только налетом, а затем действия их будут ограничиваться перерывом сообщения между фортами и с Оренбургом, поджогами сена, составляющего жизненный вопрос для наших казаков” (к сожалению, здесь черновик рапорта обрывается, обрисовав только одних киргизов из числа наших тогдашних средне-азиатских противников).

Кроме обсуждения вопросов часто военных, начальство прибегало к Михаилу Григорьевичу за разработкой вопросов административных, среди которых на первом месте стояли заботы о водворении спокойствия в области наших владений и о колонизации Сыр-Дарьинской линии.

Успех же этого последнего предприятия, по мнению Михаила Григорьевича, обусловливался двумя основными положениями: безопасностью и систематическим орошением почвы (За несколько лет до завоевания Туркестанского края этот вопрос первостепенной важности для богатейших и необъятных пространств его был поднят М. Г., тогда как после него он стал влачить жалкое существование, пока, наконец, в наши дни не был ярко освещен министерством земледелия. – прим. Авт.). Для [864] безопасности Ак-Мечетского острова (пространство вокруг Ак-Мечети или ф. Перовска, ограниченное песками и хребтом Кара-Тау.), способного к обработке, необходимо иметь укрепление близ Джулека, а для устройства систематического орошения нужно сделать предварительно нивелировку бассейна Сыра.

За отсутствием каких-либо данных трудно определить, в каких размерах здесь может развиться хлебопашество, — писал он: — а потому поселенцев надо водворять постепенно, в небольшом числе, дабы они не легли на руки правительства.

При поверхностном обозрении средств края можно приблизительно заключить, что занятое нами пространство на Сыре может прокормить редкое население и обеспечить малочисленный отряд.

Заселение Сыр-Дарьинского края может принести большую пользу только в случае занятия страны до Ала-Тау для соединения сибирской и оренбургской границы. В противном случае Сыр-Дарьинская линия ничего, кроме убытков, не обещает. С устройством пикетной дороги, которая будет связью между фортами и защитою переселенцам, можно постепенно приступить к заселению всей Сыр-Дарьинской линии, употребляя женатых солдат, преимущественно из желающих, обязанных местной срочной службой”.

Для устройства, привлечения и укрепления небольших поселков в 10 — 15 семей близ фортов и пикетов Михаил Григорьевич предлагал целый ряд практичных мероприятий, освободив солдат от всяких служебных обязанностей, но обязав их обрабатывать известный участок земли и огорода. Предоставить поселенным солдатам пользоваться всеми правами на отставку, бессрочный отпуск и по желанию на возвращение к Оренбургу. Дать им право пользоваться полным содержанием и обмундированием. Произведения земли и огорода предоставить в их полную собственность.

По выслуге срока службы по желанию оставлять на месте, записав в сыр-дарьинское казачье сословие.

“Если заселение пойдет удачно, дозволить переселение. из России, а по мере увеличения его прекратить заселение служащими солдатами, сохранив это право за выслужившими сроки. Охрану же этого будущего поселения со временем возложить на местных казаков, сообразуясь с числом станичного населения. Возложить на них обязанности занятия караулов на ближайших пикетах, содержания почтовой гоньбы, постепенно по мере возможности освобождая уральских казаков от кордонной службы”.

“С устройством оренбургского и уральского укреплений — пишет он, — спокойствие совершенно водворилось в восточной [865] и средней части орды и все правительственные распоряжения приводятся там беспрепятственно в исполнение. В западной же части образовываются мятежные шайки, возбуждающие киргиз к неповиновению и на грабеж тех, которые остались нам покорны. Кроме того, киргизы, кочующие между Каспийским и Аральским морями, много терпят от набегов туркмен и хивинцев, нередко собирающих с них зякет, грозя в случае неповиновения разграблением. Не имея позади себя никакой защиты, за которою они могли бы укрыться, киргизы принуждены удовлетворять насильственным требованиям и оказывать невольно неповиновение.

Для отвращения по возможности этих беспорядков необходимо устроить в центре западной части орды у южных скатов Мугоджарских гор, при урочище Тас-Булак третье укрепление, снабдив его гарнизоном по примеру оренбургского и аральского. Султана, правителя западной части орды, следует переместить из окрестностей станицы Затонной к устью Эмбы для надзора за подвластными ему киргизами. Место это удобно для хлебопашества и может служить для поселений. Над киргизами, кочующими между Каспийским и Аральским морями, надо поставить султана-правителя, присвоив ему название султана-правителя четвертой части орды и назначить ему пребывание в Новопетровском укреплении (Управление киргизами Михаилом Григорьевичем предполагалось в высшей степени практично, дешево и популярно, поставив над ними власть из их же среды. – прим. Авт.).

С устройством рыбного промысла на Красноводском заливе необходимо иметь там укрепление, которое послужить защитой промышленникам, предохранит киргиз от набегов туркмен и станет нашим передовым наблюдательным пунктом над Хивою, находясь от нее на одиннадцатидневном караванном пути. Для ограждения же границ наших на левом фланге от Кокана необходимо придать более самостоятельности Сыр-Дарьинской линии, чего можно достигнуть занятием гор. Туркестана, продолжением линии до Ала-Тауских гор на соединение с Сибирской линией укреплений и водворением по Сыру военных поселений”.

За целые восемь лет до соединения Сыр-Дарьинской линии с Сибирской (записка писалась им в 1868 г.) Михаилом Григорьевичем была сознана необходимость этого мероприятия, составлявшая конечный припев всех его докладов.

Плачевное состояние тогдашней Сыр-Дарьинской линии выдвигало вопрос о значении и занятии устьев Аму-Дарьи, отданный начальством снова на обсуждение Михаила Григорьевича. “Едва кончилась кровопролитная Крымская война, — пишет он [866]

в своем рапорте корпусному командиру по этому делу: — как снаряжена была миссия в Хиву и Бухару, имевшая главной целью заключение трактатов о свободном плавании судов наших по Аму. Важность этой реки для сношений наших со Средней Азией издавна обратила внимание правительства, а эти веко-выя стремления ясно доказывают ее значение, а сравнение низовьев обеих рек (лично исследованных Михаилом Григорьевичем) заставляет отдать преимущество Аму-Дарье, описания же путешественников (успевших проникнуть далее во владения враждебных нам азиатских деспотов), которым мы по имеем права не верить, убеждают нас, что в верхней и средней части своей река эта представляет еще более выгод, чем низовья в отношении судоходства и производительности прилегающих к ней стран.

О Сыр-Дарье к югу от Перовска и о Коканском ханстве мы не имеем никаких положительных сведений (это писалось в 1859 году). Все они ограничиваются краткими заметками наших путешественников конца прошлого и начала нынешнего столетий и показаниями купеческих приказчиков и караван-башей. Поэтому все выгоды значения Сыр-Дарьи основаны на одних умозрениях, которые со временем могут не только не оправдаться, но ввести нас в ошибки.

Допуская, что обе реки в верхней и средней части представляют одинаковые выгоды в отношении судоходства и производительности, достаточно взглянуть на карту, куда открывает нам путь Сыр и куда Аму. Необходимость доставлять средства существования низовьям Сыра независимо от Оренбургской линии приводит к вопросу, не выгоднее ли нам, заняв низовья Аму, изыскать средства к доставке оттуда для фортов, стоящих на Сыре, или подняться по нем до более плодородных мест”.

Решение этого важного местного вопроса требовало, по мнению Михаила Григорьевича, исследования пространств к устьям Сыр-Дарьи или отдельными заслуживающими доверия личностями, или целой вооруженной экспедицией. “Займем ли мы Кунград, или пункт выше его, — писал он далее, — мы одинаково должны быть готовы к противодействию всей Средней Азии. Занятие Сыра, не стоившее нам больших усилий, не может служить руководством для действий наших на Аму. Хива и Бухара обеспечены со стороны Сыр-Дарьинской линии безводной степью (этой-то безводной степью был веден наш несчастный отряд во время хивинской экспедиции), доступ отсюда возможен для нас только вверх по Сыру в Коканд. Путь этот весьма кружный, а в верхней своей части [867] гористая местность представляет врагам нашим удобство для обороны. Потому-то средне-азиатские владельцы не были слишком встревожены утверждением нашим на низовьях Сыра. С занятием же низовьев Аму мы открываем себе пути в отдаленные места Средней Азии и заставим народы, там обитающие опасаться за свою независимость. Поэтому можно предположить, что враждующие между собою средне-азиатские владельцы соединятся пред общею опасностью и при подстрекательстве иностранных агентов. Их сторону примут и туркмены в надежде на добычу. Тем не менее занятие Аму-Дарьи принесет нам несравненно более выгод, нежели владение Сыр-Дарьей, но для достижения этой цели необходимо употребить и соразмерные средства”.

Таково было мнение Черняева с широкой государственной точки зрения относительно грядущих событий в Средней Азии, предложенных обсуждению его непосредственным начальством.

Ясно, точно, как все, что выходило из-под пера Черняева, вопрос был обсужден им практически-всесторонне. Записка эта представляет краткое энциклопедическое описание низовьев Аму до Кунграда, на страницах которой живой наблюдательностью автора занесены топография Аму и ее притоков, описание различных народов, осевших там, значение Кунграда в административном и военном отношениях, там перечислены местные средства продовольствия и способы их доставки, условия добывания топлива, указаны луга и выгоны, намечены места и характер предполагаемых укреплений, численность гарнизонов. Ничто не ускользнуло от внимательно-наблюдательного взгляда молодого подполковника, все было предвидено его практическим здравомыслием.

Записка эта, кроме того, множеством выписок доказывает основательное знакомство его с литературой Средней Азии, русской и иностранной, с которой он успевал познакомиться, несмотря на то, что служба перебрасывала его постоянно с одного конца России на другой.

Капитан Бутаков, плавая по Аральскому морю на судах своей флотилии, заехал в северо-восточную часть его и там, в заливе Сары-Чаганак, нашел какую-то бухту, которую признал удобной для перегрузки на свои суда тяжестей с транспортов, приходивших из Оренбурга на Сыр-Дарьинскую линию. Свои совершенно, как будет объяснено ниже, предположения он сообщил генерал-адъютанту Катенину. Этот последний, проживая в Оренбурге за восемьсот слишком верст от Аральского моря, при самом первобытном способе сообщения с фортом Перовским, приказал командующему Сыр-Дарьинской [868] линией обсудить это дело, а этот снова прибегнул к исполняющему должность начальника своего штаба.

В половине ноября Михаилу Григорьевичу было приказано исследовать пятнадцативерстный путь от Куль-Кудука к намеченной капитаном Бутаковым бухте, разузнать, могут ли быть вырыты близ моря колодцы для питьевой воды и существует ли по близости бухты подножный корм.

В заключение этих практических работ на Михаила Григорьевича была возложена обязанность представить особое соображение на основании всех собранных им сведений о средствах и материалах, какие потребуются для устройства на бухте пристани.

И вот в суровую зимнюю пору с несколькими казаками пустился он в безбрежные снеговые равнины, прилегающие к Аральскому морю. Жилищем ему служила обвеваемая буранами киргизская кибитка, согреваемая горящим спиртом. Скитания и исследования его в этой обстановке продолжались несколько недель. За это время в мерзлой земле им были вырыты два колодца: один на расстоянии полуторы версты от бухты и другой — в трех с половиною верстах, глубиною в три сажени. Но ни в том, ни в другом колодце воды не оказалось. Обратившись тогда к расспросам жителей нескольких аулов, кочевавших по близости, Михаил Григорьевич утвердился в убеждении, что пресной воды в окрестностях добыть нельзя, потому что по отсутствие ее киргизы прибывали сюда на кочевье только тогда, когда выпадал снег, которым пользовались и люди, и скот их. На основании этих данных дальнейшие гидрографические работы были им, с присущей ему практичностью, прекращены.

Сары-Чаганакская бухта, окрестности которой поручено было Михаилу Григорьевичу обследовать и нанести на карту, находится в северной части залива того же имени. Она окружена рыхлыми солончаками, с запада граничащими с нагорными берегами, а с северной стороны ее широкая полоса солончаков соединяется узкими перешейками между песчаными холмами с другими более обширными солончаками, лишенными всякой растительности, тогда как песчаные пространства около бухты покрыты редкой, но годной для корма скота травою. Топливо же из мелкого саксаула и кустарника тоже можно было добыть на песчаной косе, ограничивающей бухту со скверной стороны. Таковы были данные, добытые Михаилом Григорьевичем.

Караваны и транспорты, шедшие из Оренбурга, дойдя до бухты, по мысли капитана Бутакова, должны были погрузить свои товары на суда, которые сначала по морю, а затем по Сыру доставляли бы их к Перовску. Но так как транспорты из Оренбурга, доставлявшие в то время войску нашему все необходимое, [869] на обратном пути из Перовска набирали хлопок, то вся выгода от предложения капитана Бутакова состояла, единственно в том, что караваны верст триста пятьдесят от бухты до Перовска проходили бы порожняком.

Кроме неизбежной порчи товара и платы за его перегрузку, Сыр-Дарья вне половодья вследствие существованья Кос-Аральского бара доступна была в этом месте только судам плоскодонным, поэтому пароход “Перовский” по возвращении экспедиции капитана Бутакова из-под Кунграда перетаскивался в реку через бар на людях. Все это делало затею капитана Бутакова совершенно академической, и полная ее непрактичность была выставлена в рапорте Михаила Григорьевича.

По поводу этого дела генерал-майор Данзас писал подполковнику Черняеву: “Милостивый государь Михаил Григорьевич, покорнейше прошу доставить ваше мнение о порте в Сары-Чаганаке. Если вы опасаетесь, что исследования ваши я присвою себе, то не угодно ли будет составить отдельную записку, которую я отправлю в дополнение к моему рапорту об этом предмете. Примите и проч.”.

Таковы были отношения Михаила Григорьевича, человека практики и здравого смысла, к своему непосредственному начальнику. Очевидно, они складывались в этом духе понемногу с самого начала, дело же каторжника Досчана, о котором будет сказано ниже, привело их к совершенному разногласию и полному разрыву.

Во время приезда своего в Перовск, на Сыр-Дарьинскую линию, оренбургский генерал-губернатор А. А. Катенин, кстати сказать, истый барин и хлебосол, любивший лихую солдатскую песню и сам любимый подчиненными, объявил всенародно прощение всем туземцам, совершившим какое-либо преступление, с тем, чтобы бежавшие в коканские пределы безбоязненно возвратились в свои аулы.

Вследствие этого циркуляра один из бежавших, бывший каторжник Досчан, со всей своей семьей и почти пятьюдесятью родственниками, женщинами и детьми, перешел нашу границу и явился с повинной к надворному советнику Осмоловскому, управлявшему киргизами Сыр-Дарвинской линии. По дороге эта маленькая орда была почти догола ограблена коканскими киргизами и предстала пред русской властью в самом плачевном виде. На допросе Досчан подробно, с чистосердечной наивностью истого дикаря поведал свою любопытную биографию.

Родился он около гор. Троицка, веру исповедал магометанскую, имел двадцать девять лет от роду. Лет за восемь до своего последнего появления в русские пределы находился [870] совершенно безвинно под судом за мнимое нападение на следовавшего в гор. Троицк поверенного питейного откупа. По состоявшемуся решению суда наказан шпицрутенами через тысячу человек дважды и затем сослан в каторжные работы на троицкий солеваренный завод Иркутской губернии. Оттуда через месяц он бежал, был пойман и посажен под стражу в Михайловском укреплении.

Здесь он содержался на гауптвахте, в арестантской комнате, закованный в конские железные путы. По прошествии нескольких дней, заметив, что ночью караульные спят, ключ же от пут находится в караульной, он вышел из своей камеры, которая была не заперта, снял ключом путы и, выйдя на свободу, стал, подобно ветру в поле, разъезжать по степи, но возле форта Перовска был снова пойман и посажен под стражу. Тогда ночью он выполз из палатки, сняв с себя оковы, который были широки, и, ползком добравшись до лошадей, вскочил на лучшую из них, принадлежавшую начальнику отряда, и через десять дней, питаясь по дороге краденными баранами, добрался до своего аула, возле Николаевского укрепления. Здесь, забрав жену и родственников, пошел в коканские пределы, украв по дороге четырнадцать верблюдов у неизвестных ордынцев, “никому другого ущерба никогда не сделав”.

В Коканде он со всеми товарищами поступил на службу к яны-курганскому беку, принявшему его очень ласково и пожаловавшему его в джуз-баши. Затем бек отправил его в Туркестан к мирзе Ниязу, который приказал ему ездить на грабеж к ордынцам бухарского и русского ведомства. Во главе порученных ему киргизов и коканцев он угонял много скота, но где именно и сколько, — это в его памяти не сохранилось.

Не довольствуясь добычей скота, мирза Нияз поручил Досчану под фортом Перовским захватить одного русского. Отправившись во главе пяти коканцев и шести киргизов на урочище Джарты, Досчан заметил человек десять русских. Бросившись на них и потеряв одного из товарищей, он преследовал русских около двух верст. Во время этой скачки один из киргизов сбил с лошади пикою магистра зоологии Северцева (Увлекаясь своими орнитологическими и ботаническими исследованиями, оригинал Северцев отъехал слишком далеко от главного отряда под начальством Михаила Григорьевича и был схвачен коканцами. Весь израненный холодным оружием, с отрубленным почти ухом, он был совершенно вылечен травами местными знахарями. – прим. Авт.), которого Досчан затем доставил в Коканд, получив в награду десять тилей и серебряную саблю.

Возвращение Северцева русским после плена опять-таки было поручено Досчану, который во главе пятнадцати киргиз, защищая [871] пленника от нападения враждебной шайки туземцев, был ранен ружейной пулей в плечо. После этого подвига он более никаких поручений не исполнял, товарищи же его ограбили караван, шедший из Троицка в Ташкент, взяв сто верблюдов, но бросив по дороге все товары, которые Досчан обратил в свою собственность.

Вскоре после этого бий, управлявший жительствующими возле Перовска киргизами, послал всем сородичам своим Кипчакова рода, откочевавшим в коканские пределы, письмо, где Досчан был поименован отдельно, призывая их всех возвратиться в русское подданство. Призыв этот был основан на объявлении, так сказать, представителем Белого Царя, оренбургским генерал-губернатором, полного прощения тем, кто в чем-либо провинился пред русскою властью и из страха наказания откочевал в пределы азиатских властителей. Досчан во главе многочисленных сородичей откликнулся на этот призыв и поведал чистосердечно вышеприведенную повесть жизни своей.

Что же делает русская власть в лице генерала-майора Данзаса с доверчивым дикарем, представителем своеобразного мировоззрения местных азиатов? Злополучного киргиза сажают в тюрьму, предают военному суду и приговаривают к повешению.

Трагедия эта взволновала всю Сыр-Дарвинскую линию, обратив на себя внимание и русских, и туземцев. Надворный советник Осмоловский, управлявший сыр-дарьинскими киргизами, очень ими любимый, частью своей популярности приписавший возвращение Дослана, тщетно несколько раз заезжая по этому делу к Данзасу, не пожелавшему его принять, написал ему письмо, полное жалости к осужденному, представляя на вид смягчающие дело обстоятельства и убеждая это дело представить до исполнения приговора корпусному командиру, на основании циркуляров которого Досчан и отдался в руки русским.

К этой бесцельной жестокости, ронявшей значение русской власти в глазах азиатцев, не мог остаться безучастным Михаил Григорьевич. “Не одно сострадание, — пишет он Данзасу со свойственной ему решительной прямотой, — заставляет меня говорить в пользу преступника, со всей семьей своей добровольно отдавшегося на великодушие русских властей, но и убеждение, что казнь его несовместима с достоинством нашего правительства и поведет к утрате доверия к нашим воззваниям, подобно тому, как утратилась уже всякая вера к нашим угрозам”. Оканчивает он свое письмо указанием, что “члены военного суда имели на первом плане желание решить дело согласно мнения своего начальника”.

Если же Досчан не подлежал помилованию, это следовало оговорить в циркуляре ко всеобщему сведению. [872]

Написав Осмоловскому бесконечно-нудное письмо, выставляя в оправдание своих действий преимущество долга пред чувством сострадания, с хвастливым упоминанием о своем характере, глубоком и твердом по преимуществу, генерал Данзас ответил Михаилу Григорьевичу также пространно и довольно резко.

Однако, несмотря на оба протеста, Досчан был казнен, не удостоенный даже таинства крещения, принять которое он выразил желание коменданту форта, вероятно, возлагая на, это свою последнюю надежду на помилование.

Факт этот снова вызвал письменное обращение Михаила Григорьевича к генералу Данзасу с запросом, на кого падет ответственность в этом преступлении против веры и закона.

“Я потерял бы уважение к самому себе, — писал он, — если бы из одного опасения навлечь на себя неудовольствие начальника я отказался от законной попытки, спасти жизнь подсудимому. Пробыв восемь месяцев в Севастополе с глазу на глаз со смертью, я понимаю цену жизни для человека и только Бога, и честь ставлю выше ее”.

Следствием решительного на политической подкладке заступничества Михаила Григорьевича с представлением смягчающих дело обстоятельств было предложение генерала Данзаса полковнику Черняеву в самом непродолжительном времени отъехать в Оренбург.

Дабы не подать примера неповиновения, Михаил Григорьевич на третий день по получении предписания отправился туда по бесприютной и бездорожной степи в самое суровое время года. При полном расхождении своих взглядов с начальством Михаил Григорьевич считал невозможным дальнейшее пребывание в Оренбургском крае. После временного прикомандирования к бывшему департаменту главного штаба, 30-го ноября 1859 г. он был назначен, согласно желанию своему, состоять при главном штабе кавказской армии, где вскоре обратил на себя внимание и сблизился с князем Барятинским, одним из умнейших государственных деятелей царствования Александра II.

Приблизительно двухлетнее пребывание Михаила Григорьевича на Сыр-Дарьинской линии принесло ему большую пользу. В беспрестанных командировках, изъездив эту страну вдоль и поперек, он изучил ее во всех подробностях, как свои пять пальцев, и впоследствии, в 1864 г., приступив к завоеванию Ташкента и покорение Туркестана, во всеоружии опыта и знания, он явил себя военачальником, политиком и администратором выдающейся государственной мудрости.

А. Ч.

Текст воспроизведен по изданию: М. Г. Черняев в Средней Азии (На Сыр-Дарьинской линии) // Исторический вестник. № 6, 1915