БЫКОВ Е.

БЕГЛЫЙ РАССКАЗ

О МЕДЛЕННОМ ПУТЕШЕСТВИИ В ТАШКЕНТ

и несколько светлых мыслей о темной стороне нашего положения в Средней Азии ¹.

I.

Время и горький опыт положительно доказали, что Туркестанская область была неестественным, уродливым наростом на оренбургском генерал-губернаторстве, и что это своенравное и непокорное детище, росшее вдобавок не по дням, а по часам, находясь далеко за пределами возможного контроля, составляло тяжелую обузу не только для администрации края, которая с самого рождения его не могла с ним сладить и, следовательно, не могла не тяготиться своим ненормальным положением, но и для правительства вообще и особенно для казны, терявшейся в своих расчетах с ним чрез далеко и неловко поставленных посредников.

Возникший, вследствие этого, вопрос об отделении Туркестанской области от Оренбургского края и об образовании там, к совокупности с соседнею частью западной Сибири, особого генерал-губернаторства, решен был окончательно, кажется, в конце апреля или в начале мая 1867 года; но объявление о высочайшем указе приостановлено было на некоторое время только детальною разработкой положений и штатов для новых управлений.[244]

Несмотря на то, многие из оренбуржцев, несочувствовавших такому отчуждению самой интересной части от своего целого, измыслив все что ни на есть тормозящего, по их мнению, против этой операции, еще в июле месяце не верили в возможность ее, осуществления. Так глубоко прониклись они нежными симпатиями к юной питомице, и так твердо было их убеждение, что, внезависимости от Оренбурга, для нее нет и не может быть жизни.

Мудрено ли после этого, что полученное в Оренбурге телеграфическое известие о переходе вопроса в область факта произвело впечатление самого сокрушительного свойства: раздались ахи, да охи, пошли в ход толки, пересуды, сожаления, опасения, даже предсказания о каком-то несомненном геологическом перевороте. Разумеется, из всего этого многое вовсе не случилось, потому что, в действительности, не было и причины случиться, а остальное, если случится впоследствии, то наверное с пользою для государства.

В августе месяце получены были положения и штаты новых управлений туркестанского генерал-губернаторства и военного округа, а вслед за тем начал прибывать в Оренбуре и подвижной состав этих управлений, привлеченный на службу в такую отдаленную и неведомую страну отчасти любопытством и расположением к тревожной деятельности, отчасти желанием пролить за отечество бухарскую кровь и млечным путем чинов и орденов добиться крепкой позиции в жизни, большею же частью усиленным содержанием и разными преимуществами, из которых, само собою, на первом плане, стояли: двойные прогоны до места назначения и не в зачет холостым годовой, женатым двухгодовой оклад жалованья. Сила последнего искушения понятна, если сообразить, во-первых, что большинство чиновников, решившихся ехать в Туркестанскую область, находились в Петербурге или при местах с содержанием неудовлетворявшим потребностям жизни в столице, или в давнишних, тщетных поисках мест, или же в страхе с-часу на-час остаться без мест, вследствие сокращения штатов, и впасть в необходимость снова искать места, т.е. chercher une aiguille dans une botte de foin; во-вторых, то, что почти никто из чиновников не знал. и в Петербурге не мог узнать предварительно, — что за страна, в которую они покушаются ехать, как туда доехать, и что за жизнь там их ожидает? Все эти сведения они получили уже после, по приезде в Оренбуре, и, разумеется, не в таком виде, чтобы польстить их надеждам, относительно живописных местоположений, материальных средств [245] и жизненных условий обетованного края. Но разочарование было несравненно капитальнее и ближе к сердцу, когда они узнали, каким путем и через какия испытания предстоит им перейти до места назначения, и когда редкому не пришлось снова углубиться в экономические расчеты и соображения, усложнившиеся добытыми подробностями до сокрушительных результатов, нисколько непохожих на те, с которыми так легко было мириться в Петербурге. Они узнали, например, что, по недостатку почтовых лошадей на станциях (всего по две тройки) в сравнении с числом едущих в Туркестан, установлена очередь для отправления в степь по одному и не более двух экипажей в день; что, для наблюдения за очередью, назначен особый чиновник, к которому необходимо прежде явиться, представить ему подорожную и осведомиться: которым кто состоит на очереди, когда он вправе расчитывать на лошадей, и что, наконец, некоторым из едущих достанется очередь через 5, 10 и даже через 20 дней, т.е. по облегчении кармана на 5, 10 и 20 рублей за один нумер в гостинице, не говоря уже о прочих, неизбежных, облегчительных средствах подобного жо рода. Кроме того, они узнали, что до Уральского укрепления еще существуют кое-какие и от этого укрепления до форта № 1-й кое-где станционные избушки на курьих ножках; но далее, на всем пространстве, положительно нет приюта, где бы мог проезжающий обогреться, обсушиться, отдохнуть и напиться чаю, потому что кибитки, предназначенные исправлять на этом пространстве обязанность станционных домов, до такой степени неопрятны внизу, прозрачны сверху и боков и вдобавок переполняются, до лицезрения проезжих, всяким местным сбродом киргизской расы, что решительно не представляют и малейшего искушения предпочесть их чистому воздуху даже в ненастную погоду ²; что маршрут, по которому выданы прогоны, значительно сокращеннее того расстояния, за которое им придется уплачивать прогоны в действительности ³; что по станциям от Орска вплоть до Ташкента имеются только лошади, а остальною мелочью, как-то телегою или тарантасом, полною сбруей на всех лошадей, веревками и проч., проезжающие должны запастись в Оренбурге, если не намерены совершить путь пешеходно, причем запасная пара колес, передняя ось, шкворень, [246] два-три бревна — на случай сломаются дроги — и полсотни железных чекушек, несмотря на громоздкость и тяжесть, не считаются лишнею предосторожностью: езда на необузданных киргизских лошадях или верблюдах, управляемых не менее необузданным и невежественным в деле возницей, из киргизов же, редко кому из проехавших степь обошлась без назидательного урока. Затем, в Оренбурге же, необходимо запастись всем съестным и питейным, по крайней мере на месяц, потому что в некоторых фортах хотя и можно бы достать кое-что, впрочем очень немногое, но все это уже лежалое, нередко вовсе негодное и вдесятеро дороже. Кроме того, следует захватить из домашнего скарба: железную кровать, непременно с пологом, два-три стула и хоть один столик; из хозяйственных снарядов: чайник, боченок для воды, котелок, таган и фонарь; из плотничьих инструментов: топор, пилу, бурав, гвоздей малую толику; по артиллерийской части: двухствольное ружье или револьвер; по инженерной: лопату, заступ и кирку; из медицинских снадобий: хину, мятных капель, касторового масла, арники, малины, горчицы и проч., всего не перечтешь и не упомнишь. Многое из этих запасов, само собою, может быть не понадобится, стеснит в дороге и потом придется хранить их без пользы, бросить или отдать чуть не задаром; но за то все, что понадобится, просто бесценно, и имеющий запас не раз благословит совет, внушивший, ему такую предосторожность. Холостому и молодому человеку, пожалуй, еще можно рискнуть пренебречь подобными предосторожностями: одной голове, была не была — все с пола-горя; ну, а женатому, едущему с семьей в далекий и неудобный путь, решительно нельзя отвертеться: хоть плачь и из кожи полезай, а запасайся всем до последней мелочи, чтобы потом не раскаиваться.

Легко себе представить уныние, в какое впадали приготовлявшиеся в путь бедняки обоего пола от живописного разоблачения перспективы трудностей, неудобств и лишений, неизбежно предстоявших им в дороге; как сжималось у каждого из них сердце и вытягивалась физиономия при всяком указании на необходимость или возможность сверхсметного расхода, и как грустно и осторожно супруги, неопределившие еще юридически, кто прав, кто виноват, посматривали друг на друга, как бы боясь взаимных упреков за обмен на такую долю невозвратно-прошедшего. Но отчаяние и ужас заранее истомленных слушателей достигали драматического эффекта, когда верный до сих пор действительности и [247] благонамеренный рассказчик, увлеченный пылким воображением, представит, наконец, глухую, мрачную ночь, на полупути к станции в степи, увязший до-нельзя в солончаке тарантас, окончательно выбившихся из сил лошадей и возницы, и, для оживления картины всеобщего смятения, иллюминует ее кое-где, на видных местах, сверкающими глазами тигров, барсов или целой стаи голодных волков...... Тогда беднякам просто не сидится на месте — так и подмывает их дать стречка куда бы то ни было в сторону, лишь бы подальше от таких неприятностей. И только своевременное воспоминание о законе, обязывающем прослужить три года или возвратить полученное и на половину истраченное уже пособие, перебросив их из холода в жар, унимает несколько стремление к постыдному бегству и располагает с унылою покорностью отдаться своей злосчастной судьбе.

— «Что это вы, Иван Иванович, так щедро усыпаете предстоящий нам переезд всею роскошью степных безобразий!» взывает один из слушателей к неисчерпаемому рассказчику, желая обратить все в шутку и хотя несколько поуспокоить воображение, взволнованное до крайности такими ужасами. — «Ведь это по вашему ложись, да и умирай, и поминай как звали».

— «Что же делать! приготовляясь на такой подвиг, надо быть ко всему готовым», отвечал неумолимый Иван Иванович. «Я не сочиняю, а разсказываю. Два раза проехав степь до Ташкента и обратно, мне следует, я думаю, знать все как свои пять пальцев. Езжал я и на диких лошадях, припряженных к тарантасу хвостами, за неимением постромок. Бывало, с места как хватят, небо с овчинку покажется, летят как шальные чрез холмы, пригорки и овраги, верст пять без оглядки, а потом вдруг или распрягутся будто по сигналу, или станут — и ни шагу, хоть волком вой!... Так и стоишь сутки или двое, пока не подвернется на выручку какая ни на есть случайность. Езжал и на верблюдах, то медленно до тоски невыносимой, то душа в пятки уходит, когда бросятся эти чудовища, как за чертом в догонку. Летал и в овраги и на ровном месте; ухищрялся опрокидываться: всяко бывало, различные мы видали виды».

— «Да это-то ничего, все, что вы сами переиспытали: очень интересно, нравоучительно и очень правдоподобно; но что касается остального, то было бы желательно в подкрепление ваших описаний, услышать хотя один пример, чтобы тигры, барсы или другие кровожадные обыватели этой богопротивной степени, напали или [248] даже пытались бы напасть на проезжающих», говорит тот же слушатель.

— «Как бы не так! вам уже когда мед, так и ложкою», возражает нисколько не смущаясь Иван Иванович. «Достаточно знать, что в степи есть лютые звери, чтобы не сомневаться, что они могут напасть, и что, следовательно, каждый проезжающий вправе этого ожидать и на это расчитывать. А то захотели примеров! вот погодите: неравен час, может быть на ваше счастье выпадет и пример».

— «Нет ужь, очень благодарны за такое счастье! нас ни-сколько оно не искушает, мы готовы ограничиться одними вашими рассказами».

— «Вот так-то лучше, а то примеры! Фома вы неверующий! заключает откланиваясь Иван Иванович, вне себя от неожиданно-легкого выхода из таких трудных обстоятельств.

И долго еще после этого не спится взволнованным путницам и много самых недружелюбных пожеланий посылается им вслед, может быть, незлобивому, но безспорно зловредному Ивану Ивановичу за его посильное усердие и старание быть интересным. И по делом! Переезд через степь слишком богат разнообразием неудобств и лишений, которым более или менее подвергаются все проезжающие, чтобы самому буйному и заносчивому воображению не избежать необходимости в преувеличивании. Есть, пожалуй, и тигры, и барсы, и другие хищные звери; со времени прекращения платы от казны за их уничтожение они даже гуляют по степи безнаказанно, а в промежутке, около форта № 2-й и за форт Перовский, развелись до такой степени, что на каждой станции только и слышишь о зарезанных тиграми, как выражаются в степи, лошадях и верблюдах. Но этим пока их подвиги и ограничиваются; никто из проезжающих ниразу еще не встретил тигра или барса, и ни на кого, даже из туземцев, они никогда не нападали. Да и нет надобности им увлекаться за неверной поживой, когда они могут пользоваться без риска из любого табуна лошадей или верблюдов, которые пасутся в степи круглый год беззащитно. Знай-кушай на здоровье, да и баста!

Отсюда явствует, что ночные иллюминации в рисунках Ивана, Ивановича следует отнести в необузданности его фантазии, которую он уже слишком распустил, предпочитая истине полноту картины. Но за то в остальном нельзя не отдать ему справедливости: он фотографически верен действительности, и поездка в [249] Туркестан, нынешнюю Сыр-Дарьинскую область, без всяких преувеличений, огромное пожертвование на котором можно решиться, не иначе, как отслужив предварительно все, на разные случаи существующие, молебствия о спасении от болезней, крушений, глада, наводнений, искушений, навождений и, наконец, от всякого врага и супостата.

Я это говорю по опыту и тем с большим участиеме но неумолимое стечение обстоятельств вынудило меня, одновременно с таким движением народов от запада на восток, еще раз проверить на себе неизбежные передряги степного путешествия, и еще раз переиспытать впечатления, от которых еле-елё начал только оправляться. Теперь же этот подвиг обещал быть несравнённо разнообразнее и, следовательно, не в пример менее, чем даже первый льстил моему неприхотливому вкусу. Но, «неволя скачет, неволя пляшет, неволя песенки поет». Не хочется, как обыкновенно говорят, перед необходимостью лезть в петлю, да ничего не поделаешь........ Сказано: польза службы, а там и толковать нечего! В римской истории встречались и не такие примеры самопожертвования: почему же не увлечься подражанием!

II.

Кончив занятия, задерживавшие меня в Оренбурге, я получил курьерскую подорожную и 25-го октября 1867 года выехал в Ташкент. Пора, как изволите сами смекнуть, вообще не из прелестных, а для поездки в степь и подавно. Погода отвратительная: холодно, мокро, грязно, и бурный ветер с каждым порывом бьет все сильнее в мой утлый тарантас, как будто с досады, что такая мелюзга в степном его царстве осмеливается препятствовать его нраву. Лошадиные остовы, обтянутые для приличия кое-где продырявленной кожей, с понуренными мордами, отбивают мелкою дробью, можёт быть, последний марш в их труженической жизни. Колокольчик еле-еле тилинькает через пятое в десятое под дугой. Возница посягнул было затянуть какую-то киргизскую песню, но это ему не удалось: при первом же звуке, борей захлопнул ему глотку — и он оборвался. Смотреть не на что, пространство голое, неоглядное, и больше ничего; да и дождь с ветром хлещет прямо в глаза. Думать и мечтать о себе — игра не стоит свеч: никогда не случалось, как думалось. Думать же и мечтать вообще, и особенно о предметах задирательного свойства, подобает одним лишь особам или персонам; а нашему брату, [250] лицам или, даже просто, чинам штаб и обер-офицерского звания, воспитанным в школе совершенного почтения и глубочайшей преданности, подобное упражнение не к лицу и не в руку. А потому, закутавщись в плотную, я забился в глубь тарантаса и, предпочитая сладкий сон горькой действительности, тотчас же заснул с неподражаемою кротостью и смиренномудрием ничем невозмутимой добродетели.

В таком безукоризненно-похвальном употреблении свободного времени провел я первую станцию, потом вторую и, разумеется, продолжал бы вести себя с одинаковым благоразумием и далее. — Но увы! На третьей станции от Оренбурга встретилось препятствие, совершенно неожиданное на таком близком расстоянии. На воззвание моего деньщика «курьерских» последовал лаконический ответ: «нет никаких».

— «Врет!» кричу я, вскрывая наскоро герметически закупоренный тарантас, «это быть не можете».

— «Точно так-с: все в разгоне», отвечает тот же голос. «Вот два тарантаса с утра ожидают».

— «Как же это могло случиться при тех предупредительных мерах, какия приняты начальством?» говорю я в виде законного оправдания первой вспышки. «Позвольте посмотреть книгу».

Вылезаю с трудом из тарантаса, обозреваю окрестности: действительно два тарантаса налицо; один у самого подъезда загородил прямой путь, а другой несколько в стороне и, по несомненным признакам, оба с начинкою разнокалиберного свойства. Это уже так скверно, что из рук вон. Встреча, при таких обстоятельствах, с субъектами прекрасного пола, даже действительно прекрасными и, следовательно, легко подходящими под всякое благородное и чувствительное сердце, но неодинокими, не всегда бывает удобна, хотя и сносна более или менее; но встреча с субъектами, причисленными к прекрасному полу только ради формы, из педантизма, это просто тоска, и грусть-тоска, и — грусть и что-то похожее на горькую неправду по службе.

Однако же деваться некуда, к неправдам не привыкать, а раз вылез из тарантаса — надо действовать. Уже вечер, почти. темно. Пробираюсь кое-как через вязкую грязь, делаю значительней обход по случаю громадной посудины, поместившейся у крыльца, бросаю, по тому же случаю, несколько тяжеловесных изречений из частного лексикона в пользу ее владельцев, и наконец, предшествуемый смотрителем, достигаю вместилища злополучных [251] странников. Боже мой! зачем я вылез из тарантаса? За такую неосторожность я сразу поплатился, всеми пятью чувствами: барабанные перепонки затрещали от собачьего лаю и крику, которым силились его заглушить; носовая завертка съежилась от оскорбительного запаха, каким пахнуло на меня в отворенную дверь; из глаз полились обильные слезы от едкого дыма, густым облаком стоявшего в комнате и застилавшего окрестности..., Словом, я неожиданно очутился в абсолютном недоумении, податься ли вперед или броситься назад, как вдруг пронзительный крик: «что это отворили дверь! дети могут простудиться» с силой поощрительной премии внушил мне мужество бессознательно ринуться в самую суть неприятельского лагеря и оказаться, с размаху, как раз на середине поприща, уступленного без боя моей неутомимой любознательности. Кругом все притаилось и делало вид полнейшего отсутствия всякого присутствия, даже собаки исчезли с лица видимой поверхности: только один самовар, огромный и красный, с чайником на макушке, шипел из всей мочи, как подобает красным, и нарушал воцарившуюся тишину и спокойствие. В этот-то момент междудействия я бегло осмотрел выпуклости на окружавшем меня фоне, и, с верностью соображения, которою постоянно отличаюсь в собственном мнении, решил, что всякое поползновение на приют в комнате положительно немыслимо: четверо мужчин, две женщины и пятеро ребят, две собаки и одна кошка занимали все видимое и невидимое пространство........ Но прежде нежели мне удалось окончательно оформить продолжение касательно атмосферы, гигиены и проч., которое обещало быть чрезвычайно остроумным, я узрел поджарую фигуру смотрителя, предлагавшего мне книгу. С видом знатока, возбудившим всеобщее удивление, открываю и перелистываю засаленную рукопись, углубляюсь в таинственный смысл испещривших ее каракулей и, мало по малу, наконец прихожу к убеждению, что из нее положительно ни в чем нельзя убедиться: как документ, тетрадь, в одно и то же время, могла служить и pro и contra, сиречь и вашим и нашим: лошади, действительно, как будто все были в разгоне, но, вместе с тем, судя по расстоянию и времени отправления, нельзя было отвергать, что они, пожалуй, могли быть и дома. Фактический контроль, следовательно, мог подорвать доверие к моей компетентности, и только насмешить публику.

— «Сколько у вас лошадей вообще полагается на станции?» спрашиваю я глубокомысленно. [252]

— «Четыре тройки-с».

«Странно. В Оренбурге установлена очередь именно с целью предупредить остановки; нарочитый чиновник, чуть не в генеральском чине, строго следит, чтобы на станции не отпускали в день более двух троек, а на третьей станции уже столько подорожных, что не достает даже четырех троек».

— «Ничего нет странного», вмешивается один из проезжающих, видимо обрадованный случаем излить накопившуюся желчь; «некоторые из более догадливых, не желая проживаться в Оренбурге и терять золотое время, выехали на первую или вторую станцию, в перерез нам, на вольных, а потом поехали на почтовых. назло всем расчетам и впереди всех, ожидающих очереди».

— «Скажите как это просто и в то же время остроумно! Стоит ли после этого заботиться о неблогодарных, которые, вместо того чтобы оценить меру, изобретенную для их пользы, сами же подрывают ее непозволительными ухищрениями».

— «Во-первых, никому нельзя запретить ехать на вольных, сколько бы кто ни пожелал», отозвался тот же желчный господин: «во-вторых, я не вижу повода быть благодарным за то, что вас задерживают, когда вы торопитесь, и заставляют истрачиваться, когда вы должны экономничать; и, наконец, в третьих, заботиться о раскладке проезжающих по почтовым, средствам, вместо того чтобы почтовыя средства подготовить по числу проезжающих, значит заботиться совершенно наперекор цели и наносить вред из желания принести пользу».

— «Но мне кажется, вы упускаете из виду, что увеличение почтовых средств потребовало бы увеличения расходов, и........»

— «Вот открыли Америку! Разумеется, новыя требования должны вызвать и новые расходы. Вы взяли в опеку огромную страну, с целью наделить ее всеми благами цивилизации по части экономической, социальной, интеллектуальной, административной и проч. и проч.; вы образовали вновь целое генерал-губернаторство и хотите, чтобы это обошлось даром, что бы новое генерал-губернаторство оставалось постоянно чуть не на том свете! Ведь это равносильно сознанию собственного бессилия!... Разве вы недостаточно испытали прелесть такого положения? Или четырехлетнего опыта мало, чтобы убедиться в необходимости начинать дело серьезно и всегда с самого начала........ понимаете с самого начала?»

— «Да имейте же терпение», говорю я примирительным, нежно [253] заискивающим тоном; «дело, без сомнения, начнется с начала; во ведь мы не в Англии, не в Северной Америке, где люди развились до такого практического смысла, а телеграфы и железные дороги пользуются таким абсолютным авторитетом, как синонимы выгоды и всякого добра, что они прокладывают железные пути и телеграфные линии, не задумываясь, к каждой местности, где живут люди. Мы в России, нам нужно прежде ознакомиться с краем, с местными условиями, со средствами и с потребностями...,

— «Ну да, да! И все устроится как нельзя лучше!., Но ведь жизнь не ждет: у ней все как по писанному! Как же вы думаете до тех пор управлять краем, в котором нет сообщений? Или это мелочь? Стоит только не трогать и все будет благодушествовать?»

— «Да что же прикажете делать? нельзя же тяп-ляп да и корабль! По правилам единства кассы, всякий расход, как бы он ни был незначителён и экстренен, должен быть утвержден известным установленным порядком».

— «Блогодарю вас! Вводить единство кассы, прежде чем слить край воедино с нутром России, все едино что обрекать нас, в будущем, на единодушное голодное уединение!... Блогодарю, продолжал с возрастающим жаром мой антагонист: это единственно верный в своем роде порядок для поддержания и развития многочисленных беспорядков. Блогодарю, блогодарю! неистово гаркнул он во всю могучую глотку, опрокинув свое седалище и став в грозную позу Юпитера-громовержца.

По этому крику, как по сигналу «спасайся кто можете» все в один миг вскочили с своих мест; малолетки напередер завопили благим матом, с аккомпаниментом немузыкального тембра; собачьё с лаем бросилось из-под дивана и из-под юпок, обнаруживая непритворное расположение кого-нибудь растерзать; кошка фыркнула во все нелегкие и очутилась сразу на печке; смотритель исчез без приготовления, как не бывало, будто провалился в преисподнюю........ Один я остался недвижим, в немом созерцании живого образчика юпитерского величия и панического страха, какой он обязан производить на окружающие его предметы.

— «Да уйми ты этих возгряков!» возопил Юпитер, вероятно к спутнице своей жизни. «Мочи нет, как надоели за дорогу». [254]

— «Уймись лучше сам и не пугай детей своим криком», отвечал твердый голос, привыкший к командованию.

— «Блогодарю вас! я же и виноват!» возразил видимо озадаченный Юпитер; потом, постояв с минуту на месте, он быстро обратился ко мне, с возгласом: «единство кассы!...»

— «Опять?...»

— Ну, не буду, не буду! И поговорить-то нельзя как подобает дельному человеку, а между тем от решения такого вопроса, как единство кассы........»

— «Да перестань же», произнес тот же голос еще тверже.

— Ну, ну баста! О, жизнь и твои окрестности, сказал мудрец, и очень справедливо!» пробормотал Юпитер сквозь зубы, шагая в волнении по комнате.

В этот момент появился на пороге смотритель, которого я считал провалившимся в тартарары, и голосом, еще дрожавшим от страха, провозгласил, что лошади прибыли, и что вот-вот они только «маненько позабавятся ячменьком», а потом тотчас же будут готовы с новым удовольствием влачить нас по старой дорожке.

Привыкшие постоянно ездить только по железным дорогам и, словно по щучьему велению, перелетать огромные расстояния, не испытавшие более неудобного катания в пустопорожнем пространстве матушки-России шик с курьером впереди на заранее подготовленных лошадях —привилегия, которою еще пользуются в захолустьях и на некоторых окраинах нашей милой родины, эти господа не могут себе и представить магического влияния на огорченных и тоскующих узников известия о появлении четвероногих опасностей на мутном горизонте их нетерпеливых ожиданий. Вдруг они все изменяются и в ширину, и в глубину своего существования; самыя сумрачные физиономии озаряются улыбкой самодовольствия; обыкновенно ленивые становятся деятельными, молчаливые речистыми, тупые остроумными, снисходительнее смотрят друг на друга, и все чрезвычайно любезны с смотрителем, которому, еще за минуту, готовы были напакостить на всю жизнь; все единогласно сознают в нем человека, добряка, угощают его чаем, водкой, папиросами, иные на прощанье, от избытка блогодарных чувств, разсказывают ему анекдотцы, жмут руку — просто «amis cochons», да и баста! И это все от одного известия о возможности наконец двинуть«я вперед, выйти на свободу........ Странствующему люду не Бог весть что нужно. [255]

Несмотря на гнусную погоду и темную ночь, никто и не думал ожидать утра. Чего доброго! наедут и следующие по пятам, возьмут лошадей, и тогда пиши пропало на весь путь, пожалуй до места. Юпитер сразу поднялся с сложною плеядой своих спутников и всем задал работу; все бегали взад и вперед, суетились, увязывали, укладывали, понукали ямщиков, медленно запрягавших лошадей, укутывали и выносили малолетков двуногих и четвероногих, размещали их в тарантасах; ссорились, кричали, визжали, мирились, хохотали, опять ссорились и визжали; словом, смотря на возню этих бедняков и представляя себе горькую чашу, которую они неизбежно должны будут испить в продолжение длинной и незнакомой им дороги, я не раз поздравил себя с одиночеством, и как ни грустно было вспомнить о далеко-оставленных близких сердцу, все-таки я не пожалел, что их не было со мною. Ужь если пришлось терпеть, то лучше одному: единственный, кажется, сорт эгоизма, с которым легко помириться в человеческой природе.

В промежутке общей сумятицы, Юпитер успел, однако же, поймать меня за пуговицу, и, не замечая приближавшейся к нам его дражайшей половины: «запомните мои слова», проговорил он с чувством и расстановкой: «единство кассы, при невозможности предвидеть все обстоятельства, следовательно, и определить с точностью все расходы, при отдаленности от главных административных центров и при отсутствии правильного с ними сообщения........ Ведь это смерть!...»

— «Язык, язык!» раздалось у самого его уха.

— «Ах, и ты здесь!»

Он пожал мне руку и быстро сократился в противную сторону.

Блогодаря курьерской подорожной, внушающей до самого Орска некоторое уважение, мои лошади были уже готовы, а потому, простившись с компанией, я снова углубился в тарантас и, положившись совершенно на свою судьбу, на кошачьи глаза возницы и на примерное худосочие и многолетнюю практику лошадей, тронулся в незримое пространство наизусть, во все лопатки, как будто от кого нибудь улепетывал. Это самый верный признак дурных ямщиков и лошадей: вы трепещете за целость головы и тарантаса только в начале и в конце станции, когда вас мчат с остервенением, в обрез, что есть силы у лошадей; но за то весь остальной путь эти животные с таким же остервенением отдыхают, [256] еле-еле передвигая ноги, и как бы собираясь с силами доконать вас блистательным заключением.

Зная на опыте безполезность сбивать их с такого расчета, и особенно при удобстве на каждом шагу поплатиться за это собственным животом, я строго придерживаюсь в подобных случаях принципа невмешательства — влачи меня как знаешь, только не нарушай уже чересчур моего равновесия. Дорога отвратительная; ветер и дождь не стихают ни на минуту; хотел было, заснуть, да никак не могу разстаться с мыслию о Юпитере. Невольный его порыв, возмутивший так неожиданно общественное спокойствие, помешал ему высказаться, и мне жаль было неоконченного с ним разговора. Разумеется, предубеждение его против единства кассы вообще слишком преувеличено; многое, пожалуй, можно сказать, против одинакового применения нового порядка в частностях ко всем далеко неодинаковым условиям различных местностей обширного государства, против слишком дробной специализации бюджета, против права урезывания, чисто на счастье, смет, составляемых за несколько тысяч верст, и проч. и проч........ Но, в главных основаниях, этот порядок принес уже неоспоримую пользу и в применении его, само собою с некоторыми изменениями, даже к Туркестанскому краю, единственное спасение от произвола и неизбежных при нем беспорядков. Юпитер больно рассвирепел и не успел оговориться — вот вся беда ⁴...

Страх я люблю эту неудержимую, задушевную речь, вырывающуюся у честного человека при всяком удобном и неудобном случае, и притом без всякого расчета, из единой прирожденной его натуре любви к истине. Такие фанатики правды на служебной арене быстро не идут и далеко не уходят: они вечно вращаются в густой массе толпы; но тем вернее они не проходят бесследно и тем прочнее и плодотворнее оставляемое ими впечатление. Так, по крайней мере, утверждал один очень неглупый и компетентный в этом деле мой приятель, которому больно не везло по службе, и по самой простой причине: он совсем не знал политики никаких conceptions mathematiques, а между тем жаловался, что не может дойти до степеней известных. Такой право несообразительный! Много, значит, мужества к гражданской честности, но, [257] ни малейшей теоретической подготовки..., Впрочем, это его дело, пусть он сам и отдувается; я же человек что ни на есть почтительнейший; мне лишь бы целым добраться до стаяции, напиться чаю и поскорее оттуда выбраться. Вот все, в чем не желал бы на сей раз встретить препятствий.

Переезд тянулся довольно долго, но сошел с рук без особенных треволнений. Станция уже недалеко; впереди замелькал огонек; ямщик порет обычную горячку, чтобы отличиться по службе; лошади скачут нещадя в смерть опротивевшего им живота; тарантас, как угорелый, перебрасывая меня со стороны на сторону, мечется во все стороны; словом, мы находились в последнем, очередном пароксизме движения, который унимается обыкновенно перед самым подъездом станционного дома.

Крик и движение ямщиков около станции и зазвеневший колокольчик предупреждали о возможности препятствий. Не карета, не тарантас и не фургон, а что-то похожее на каждое порознь, нарочито приспособленное к переезду через степь, в виде комнаты, обтянутой холстом, с дверьми и окнами с обеих сторон, на тарантасных дорогах, тронулось с места и исчезло в пространстве.

— «Мазать! лошадей и самовар живо!» скомандовал мой Санчо-Панса, слезая с козел. С выезда из Оренбурга, этот господин ведет себя с примерным постоянством: лошади запряжены и все уже готово, и он налимонился, еле взбирается на козлы; всю дорогу, для сокращения времени, спит как убитый, несмотря ни на какия притыкания, а с приездом на станцию отрезвляется, действует энергично, в антрактах прикладывается к ликидам и в данный момент снова пьян — хоть выжми.

— «Кто это отъехал?» спрашиваю я смотрителя, входя в комнату. Господин, к которому относился мой вопрос, мизерного склада, коротенький, небритый, в окулярах и халате с сложным букетом пропитавших его зловоний, смотрит на меня и захлебывается каким-то чрезвычайно странным смехом.

— «Ха, ха, ха! — проезжающие, сударь, в Туркестан! — Ха, ха, ха! — все в Туркестан, все в Туркестан!»

Видно было, по искривившейся физиономии, смотрителя, что смех этот вызван не радостью или удовольствием, а чем-то до крайности возмутившим его душу, потрафившим в самую суть его существа и переполнившим озлобленное чувство до истерического взрыва. Смех, без малейшего намека на улыбку, похожий на [258] вопли, напомнил мне Фигаро: «Je me presse de nre de tout, de peur d'etre oblige d'en pleurer» ⁵.

— «Да чему же вы смеетесь?»

— «Ах, Боже мой! чему обыкновенно и все смеются? Значит, вышло что нибудь смешное!» отвечал смотритель с желчью. — «Разве мне, больному уже третий месяц, придет охота смеяться так себе — здорово живешь? Смеюсь — значит задело уже чересчур за живое. Позвольте подорожную».

— «Что же такое случилось, секрет что-ли?» повторяю я, отдавая подорожную.

— «Какой секрет! — ничего подобного! — Вот, изволите видеть, семейство проехало из Петербурга: это чиновник с женою, да трое детей, да прислуга женская, в дорогах видно не бывали: то не так, другое не так, многого не хватает, средств не довольно; он на нее: «ты, говорит, виновата — меня смутила», а она ему «нет, говорит, ты виноват во всем: без тебя мне и в голову не могло придти бросить место и родных в Петербурге и тащиться с детьми Бог весть куда........ Ты мне наговорил турусы на колесах, и то тебе обещали, и другое посулили, и денег получишь чуть не с три короба, и поедешь приятно, и будешь жить припеваючи........ Все это и днем и ночью ты мне твердил, а что вышло на поверку?» Он ходит сердитый такой взад да вперед, и все ворчит: «да, говорил, ну что же что говорил? а все таки ты виновата! без тебя я бы не решился». — «Погодите, говорю, сударыня, еще до места далеко; вы только на четвертой станции от Оренбурга, и дурного, надеюсь, ничего не видели». Она обмерила меня глазами с ног до головы, как бы соображая, чтобы со мною сделать, да как вскочит: «Боже мой! — говорит — чего же еще хуже? что имели — продали за бесценок, что получили от казны, уже большую половину прожили и протратили за дорогу и в противном Оренбурге! Дети нездоровы, сама я больна, а там дальше, говорят, лошади невыезжанные, носят сплошь и рядом и опрокидывают........ Придется потом ехать на каких-то дромадерах, как мне рассказывал один офицер; потом Каракум, переправа через Сыр-Дарью, тигры, барсы», и с этим словом бросилась на диван — и в слезы, а дети за ней — ревут что есть силы........ Один голосистее всех кричит: «мама, мама, боюсь!» Что тут делать! меня одолевает и хохот, и жалость, а он злится; то одному рот зажмет, то другому, то жену [259] уговаривает; то схватится, сердечный, обеими руками за голову и бегает по комнате. «Ведь так, говорит, всю дорогу: не знаю что легче, с ума сойти или застрелиться». Я спохватился: и в правду, думаю себе, и то и другое легко; скоре велеть запрягать — ну их к Богу! Хорошо если с ума спятит, ну, а если застрелится — беды не оберешься. Вышел на крыльцо, чтобы подогнать ямщиков, и он за мною; сел, бедный, на лавочку и затянул такую горестную иеремиаду: «далеко ли, говорит, уехали, а я просто из сил выбился!...»

— «Все-таки ничего не вижу тут смешного», ввернул я с намерением подстрекнуть рассказчика, начинавшего интересовать меня.

— «Не спорю-с: у всякого свой взгляд и свой вкус! По моему, полезли, значит, в воду, не испытавши броду», продолжал смотритель, вперив глаза в книгу. «Должность хорошую, говорит, занимал и все шло как по маслу; только должишки сокрушили. Вдруг приехал какой-то важный чиновник: что вы, говорит, здесь небо коптите; поезжайте в Ташкент; там получите лучшее место, двойной оклад жалованья не в зачет, двойные прогоны, да то, да се, да климат — в рай не захочется, фруктов — ешь не хочу, да все такое иное прочее, сладкое в речах... Ну и соблазнился, передал жене, она рада: поедем, говорит, нечего тут и думать; поедем, заплатим долги и будем, по крайней мере, спокойны. Согласился; определили; деньги выдали, набралось всего тысячи три с половиною, капитал хоть куда! ну-с — заплатил долгу рублей восемьсот, обзавелся чем нужно, да взял двадцать билетов внутреннего займа... Пусть, мол, лежат — есть не просят, а неровен час — может, выпадет счастье, страсть сказать, как выиграешь двести тысяч! Ведь для этого один билет только и нужно, а тут их двадцать, один другого вернее...»

— «Что же! и прекрасно!» заметил я снова: «и деньги сохранились, и надежды много; в этом опять-таки я не вижу ничего смешного».

— «Так-с, ничего нет смешного: и сладкия надежды, и презренный метал, и все такое, что сулил важный чиновнике». Смотритель видимо уже рассуждал, а не рассказывал. «Ну-с — дальше. Закупили что нужно, в театрах, на островах побывали, нельзя! кто знает, может быть, надолго пришлось с Питером проститься. Осталось никак 300, не то 350 рублей; поехали по чугунке до Москвы во втором классе, стоило 100 рублей; до [260] Нижнего тоже рублей до 100; до Самары водою рублей 100, да в Самаре остановились в гостинице по рублю в сутки, да харчи, да самовар, да тарантас нужно купить, ан хвать! презренного-то уже в наличности и нет, и перехватить негде... Туда сюда — оставалось одно: взяться за сладкия надежды — это бы еще ничего! будь они обыкновенные, кто их не терял — канареечные и травчатые, синяки и розовые, серонемецкие и радужные, и даже недотроги — заветные — с кем грех да беда не случались — ну, потеряешь, проешь или пропьешь — дело наживное: слезу горячую прольешь сердцу в облегчение — и конец... А тут статья, сударь, совсем иная: что билет, то вопрос, жизнь или смерть — все одинаковы: по лицу или чутьем не угадаешь и в нутро не залезешь; хорошо попадется свистун — туда ему и дорога, а как подвернется самый что ни на есть форшмак, и ни за что ни про что, только дьяволу на потеху проскользнет у меня, неузнанный между пальцами, и достанется в поживу другому, тогда как я, с женою и детьми, к которым счастье было так близко, в руках, было наше, бесспорно»... При этом смотритель, с трудом переводя дух, вытянулся во весь свой незначительный рост; пот, катившийся по лицу, крупною каплею задрожал на кончике носа; глаза разгорелись неестественным огнем; он был олицетворенная жертва глубоко прочувствованного им казусного случая. «Что тогда? спросил он едва слышно, как бы обращаясь к призраку, овладевшему его воображением, «а тогда то что?»

Вопрос, действительно вызывавший на размышление! Я смотрел на моего собеседника и молчал, невольно увлекшись эффектностью сцены такого живого отчаяния.

Минуту спустя, смотритель опомнился, посмотрел на меня, сел, поправил перед собою подорожную и начал записывать ее в книгу, с злобным смехом повторяя: «что же тут смешного? ничего, разумеется, но смешноё смешному рознь — вот что-с!»

— «Чем же разрешилось затруднение этого господина?» спросил я, желая помириться и развеселить видимо недовольного и взволнованного смотрителя.

— «А чем разрешилось!» угрюмо и неохотно отвечал он, складывая мою подорожную. «В Самаре продал какому-то блогодетелю рода человеческого четыре билета по 95 рублей; купил тарантас, доехал до Оренбурга, там дней двадцать, что ли, задержали; понадобилось еще много кое-чего купить на дорогу в степь, продал другому такому же блогодетелю еще два билета, да вот [261] теперь едет и не нарадуется, что нелегкая его своротила с пригретого места... Впрочем, разве он первый или последний? Теперь что день, то несколько тарантасов отправляются в Туркестан — должно быть ужь очень лакомая сторонка... Прикажите запрягать?»

— «Да, пожалуйста, распорядитесь».

— «Не задержим-с, будьте благонадежны..... Гм! ничего нет смешного! Погодите, самое смешное еще впереди» — ворчал он, выходя на крыльцо.

Способ воззрения, склад речи и одушевление, несовместные с званием станционного смотрителя, надоумили меня полюбопытствовать у старосты, вошедшего за прогонами: давно ли этот господин здесь смотрителем?

— «Да это не смотритель, ваше сиятельство» — титул, признанный ямщиками и извозчиками за средне-пропорциольный, и потому равно безобидный для проезжающих от самого великого до самого незаметного чина включительно: «это тоже чиновник, али приказчик, Бог его знает; ехал, да заболел и вот ужь с месяц хворает, а тут дня с три смотрителю потребовалось съездить в Оренбург, он его и оставил за себя заправлять станцией».

Хотел было поподробнее узнать об этом интересном субъекте, но староста ничего больше о нем не знал, а сам он исчез и ужь больше не показывался. Так я и уехал с неудовлетворенным любопытством.

На другия сутки по выезде из Оренбурга, еще засветло я приехал в Орск. Здесь каждый проезжающий неизбежно должен остановиться, чтобы оглядеться, взять свидетельство о дне своего выезда в степь, проверить и освежить, на сколько возможно, съестные и питейные запасы, осмотреть и, если нужно, починить тарантас, мысленно послать еще один прощальный привет дорогому, что остается назади, и подготовиться силами и духом ко всему, чем Бог благословит впереди, на просторе, которым так великодушно размахнулась на восток наша матушка-Россия.

Содержатель степной станции в Орске — киргиз, а станционный смотритель — казак, два одинаково благонадежные ручательства в неисправности станции. Распоряжение, имевшее целью обеспечить безостановочный переезд через степь, послужило им поводом к безнаказанной эксплуатации проезжающих. До двадцати экипажей я застал в Орске, и из них только немногие починялись у кузниц, остальные же все по нескольку уже дней ожидали лошадей. Об очереди не было и помину: тот уезжал прежде, кто или [262] заплатил лишнее сверх прогонов, сколько от него потребовали, или достаточно был силен и специально подготовлен, чтобы отстоять свое право кулаком или нагайкой. Последняя снасть, в особенности, блогодаря своему кровному происхождению и внушительной наружности, пользовалась самым обстоятельным авторитетом. В этом меня лично уверяли подлинные естествоиспытатели, пронесшиеся ураганом по степи и составившие себе только нагайкой громкое имя степных рыцарей. Что прикажете делать? О существовании местной власти, даже в Орске, носятся только неопределенные слухи, непроверенные еще никем фактически, а в степи пока они положительный миф, который легко воплощается в каждом проезжающем: летучка впереди, генеральский чин, орден или то нибудь в роде ордена на шее, свирепый вид, смертоносное оружие или нагайка в руке, все наводит страх и уныние на диких и суеверных киргизов, и все, более или менее, поддерживает в них понятие о многочисленности и разнообразии русского начальства.

III.

Курьерская подорожная, при неутомимой пронырливости и воинственных ухватках моего деньщика, и здесь восторжествовала: я в ту же ночь выехал из Орска и к рассвету был в Токане. Первая станция в степи........ До слез прискорбной наружности глиняная посудина в голом пространстве — и больше ровно ничего! хоть шаром покати. Я обошел кругом эту посудину, осмотрел все углы снаружи, заглянул в утробу — никого и ничего! ни малейшего признака чьего-либо присутствия.

Ямщик выпряг лошадей, привязал их к чему-то, напоминающему о сокрушившейся телеге, подошел ко мне и с глупым видом человека, исполняющего привычную формальность, пробормотал:

— «На водка».

— «А лошади?»

— «Моя не знаит, ямщик джох, лоша нету...»

— «Э, нет милейший, так не отделаешься, ищи ямщиков и лошадей, иначе нет тебе на водку, и, в добавок, на твоих лошадях поеду дальше».

— Моя незнаить, ямщик джох, лоша...

В этот момент выскочил из-за тарантаса мой «неукротимый» и, в порядке сокращенной переписки, схватил возницу за шиворот, повлек к лошадям, выбрал одну для себя, другую [263] для него и по команде «гайда» поскакали куда глаза глядят, и скоро скрылись из виду. Неделикатное, но единственное средство, которым можно было еще надеяться чего-нибудь добиться. Я остался один: ни живой души, ни движения, ни звука — пусто, тихо, мертво кругом, хоть ходуном ходи, хоть волком вой, твори что придется по нраву, ни в чем нет запрету. Свобода полная, безграничная, просто ума помрачение! Третий уже раз я проезжаю степь, переиспытал в волю различных положений, но ниразу не мог встретить равнодушно эту свободу: она охватывала меня чувством такого одиночества, тоски, бессилия и беспомощности, что я положительно готов был зареветь на девяносто девять диковин, если бы на минуту усомнился в возможности привлечь этим просвещенное внимание какого нибудь зверя, от которого, пожалуй, пришлось бы зареветь еще сильнее. На горизонте показалась движущаяся масса. Сперва я подумал, что гонят лошадей; но это было бы чересчур скоро: только полтора часа как за ними ускакали, а в степи — известное дело — самые ближайшие кормы верст пять пли шесть. Это называется под рукою, а то верст десять и больше, да пока найдут годных, поймают и пригонят, проходит обыкновенно часа три, если не больше. Подъехал тарантас, нагруженный халатниками, как называют здесь русские туземцев; лошади почтовыя, но никто не вылезает, даже ямщик остается на козлах, о чем-то все с ним толкуют, осматривают местность кругом и будто бы внюхиваются. Немного спустя, видимо сговорились, хлопнули по рукам, ямщик махнул кнутом, тарантас тронулся и халатники с торжествующими рожами проехали мимо меня и скоро исчезли по дороге на следующую станцию. Значит, смекнули — штука не новая. Попробуй наш брат проехать две станции на однех и тех же лошадях, ямщик так упрется и завопит: «моя джох, хозяин, лоша пропале» и т. п., что без нагайки или другого какого нибудь побудительного средства ничего с ним не поделаешь, а у туземцев это плевое дело: текст из шариата, кое-что из адата, два три кокана ⁶ на арак — и вся недолга: закон посторонился — качай мимо... Ни смотрителя, ни писаря, ни признака начальства! Заведующий табуном киргиз, который вас не понимает — вся предержащая власть, и стоит только оплошать, он делает с вами что хочет. Туземцы едут обыкновенно по частным подорожным, а получают лошадей даже на станциях, где сами хозяева, прежде должностных лиц, хотя бы [264] с курьерскими подорожными: завезут тарантас в сторону от дороги, выпрягут, запрягут и не успеешь спохватиться, уже поминай как звали. В простоте сердечной можно было бы принять это за корысть, так как едущие по частным подорожными платят копейкой на версту и на лошадь дороже, но в таком случае почему же русские купцы испытывают задержки и притеснения всякого рода? Значит, тут суть-то собственно не в деньгах, а, де наследственной неблагодарности правоверных к своим благодетелям русским и в наслаждении, даже с риском для личной бороды, наплевать в бороду кяфиру. Так или иначе, я остался снова один-одинешенек, поддерживая известную храбрость моего терпения не всем известным, но вплотную подходящим к подобным случаям, анекдотом, которым меня снабдил в критическую минуту один из знакомых мне армян, людей по преимуществу логичных и чрезвычайно практических, и которым, по долгу христианина, я считаю обязанностью прислушаться желающим:

«Двое приятелей, гуляя и рассуждая, вероятно, о материях важных сего или оного мира, зашли довольно далеко от места, из которого вышли. Вдруг один из них очутился в яме, такой глубокой и с такими крутыми краями, что, без помощи лестницы или веревки, нечего было и думать оттуда выкарабкаться. Оставшийся на поверхности, озадаченный таким, вовсе неостроумным по его мнению, экспромтом, заглянул в яму:

— Ты жив? спросил он товарища.

— Ох! завопил злосчастный Фердинанд из глубины преисподней.

— Ушибся?

— Ох! кажется, сломал или вывихнул ногу.

— Боже, какое несчастие! я побегу за людьми и за веревками, а ты, пожалуйста, подожди там, пока я возвращусь.

— Ох! злодей! послышался голос из той же глубины: куда же и как я побегу; разумеется, буду ждать по неволе!

Одушевленный таким назидательным примером означенного мудреца, я терпел ровно четыре часа, пока, наконец, добродетель восторжествовала: пригнали штук семь или восемь четвероногих, приладили кое-как пятерку из них к тарантасу — благо вся упряжь, была у меня собственная —подержали лошадей под уздцы, пока я усаживался, потом сразу пустили их, гикнули и мы помчались, как одержимые бесовским нетерпением наверстать потерянное время. Но это не надолго. На третьей версте тарантас [265] вдруг остановился, колокольчик звякнул не своим голосом, дуга свалилась, коренная, с быстротою достойною подражания, выскочила из оглобель и очутилась мордой к изумленной публике, с очевидною целью прихвастнуть своим очаровательным поведением и лично принять поздравления в замечательной ловкости. По освидетельствовании оказалось, что тарантас въехал совершенно безотчетно в вымоину, находившуюся в стороне от ровной и гладкой дороги и передними колесами врезался в грунт так глубоко, что необходимо было общими силами попятить его прежде назад и потом уже посмотреть, что из этого выйдет — Мой «неукротимый», насильственно вырванный из объятий Морфея, полез было прямо из дверей в двери, в рыло оторопевшему вознице, намереваясь тут же, на месте преступления, учинить суд и расправу по всем правилам искуства и строгости степных законов; но на первом же абцуге я успел помешать такому вторжению в чужую собственность и в короткой, хотя очень сильной, речи доказал, что впереди нас проезжало так много знаменитых амфитрионов кулачного искуства, что все усилия с его стороны отличиться по этой части чем-нибудь новым, или отбить у них достойно-приобретенную славу, пропадут чисто ни за спасибо и ровно ничего не прибавят особенного к истории цивилизации среднеазиатских народов.

Согласившись единодушно, что сам Соломон не решил бы вопроса более безобиднее, мы кое-как вытащили тарантас из неловкого положения на ровную дорогу, запрягли лошадей, повозились с ними, пока они надумались, влачить ли нас бесспорно или поартачиться, и, наконец, наша взяла: тронулись в путь до нового приключения. В степных путешествиях ведь только и разнообразия что подобные приключения: лошади не пойдут, или пойдут уже чересчур неумеренно, тарантас увязнет, кувыркнется, или сломается, кто-нибудь вывалится, искалечится или в роде этого, вот и все! Остальное скука, однообразие, мерзость запустения — и только.

Истрачиваясь таким образом в раздробь физически и морально на подобные мелкие ощущения, я проехал ночью форт Карабутакский, замечательный как первый и ближайший к России этап наш в Средней Азии, и на восьмые сутки беспрерывного стремления вперед, яко подобает курьеру, прибыл в Уральское укрепление, отъехав ровно 680 верст от Оренбурга, по 85 верст в [266] сутки или немного более 3 1/2 верст в час. И сравнительно это еще давольно быстро.

В Уральском укреплении замечательном с своей стороны, тем, что оно дальше от Оренбурга чем форт Карабутакский пришлось снова затормозиться по неимению лошадей. Здесь кстати заметить, что в промежутках между фортами и укреплениями, до самого Ташкента проезжающий испытывает остановки на станциях большею частию только по причине отдаленности пастбищных мест и не опытости или небрежности почт-содержателей, у которых, однако, всегда лошадей вдоволь. А в самых фортах и укреплениях, — где есть своёго рода начальство и, следовательно, можно бы ожадать больше исправности на станциях, задержки постоянные даже во время обыкновенных проездов, именно по недостаку лошадей. Это факт для меня необъяснимый. Несколько проезжающих, настигнутые мною в Уральском укреплении, узнав, что за мною идет еще тройка курьерских и, кроме того, на пяти тройках везут денежную сумму, решились, по совету коменданта, отправиться до форта № 1-го на вольнонаемных верблюдах — несколько медленнее. но гораздо вернее. По справке оказалось, что и я мог выехать не прежде как на другия сутки, потому что лошади заморены вообще, и только к тому времени ожидали их возвращения из разгона. В виду возможности отдохнуть и выспаться, мне не было резона через чур этим огорчаться, хотя для исполнения формальности я и счел долгом сложить свою физиономию в гримасу неудовольствия. Едва я расположился в особом помещении для проезжающих, как пришел комендант с предложением перебраться к нему; но, под разными благовидными предлогами, мне удалось от этого уклониться. Хотя гостеприимство на таком пути и особенно отрадно даже по редкости, однако оно требует от заезжих гостей самопожертвования, на которое решительно и неспособен. В захолустьях земного шара, каковы Уральское укрепление и степные его братья, на проезжающих смотрят как на что-то такое, что собственно и бросается судьбою, по временам, для освежения местных и обывателей, заплесневелых в жизненном застое что обязано пополнить все пробелы, образовавшиеся у них в известный промежуток по части сведений извне, и воспринять все, что накопилось у каждого на сердце из их внутренней жизни; обязано, следовательно, рассказывать до истощения сил, слушать до тошноты и до обморока, словом, осуждено на жертвоприношения, не всякому под силу. Так часик или два — где наше не пропадало — еще [267] кое-как мог бы отслужить добросовестно; но дальше я, впадаю в самое раздраженное расположение духа, Значит натура не принимает, ну и ничего с ней не поделаешь

Комендант в Уральском швед; был командиром казачьего полка, потом попал в унтер-шталмейстеры, от туда в коменданты, а теперь мечтает снова переправиться, в полковые командиры, вероятно в силу той жо последовательности, которою отличается вообще его служебная карьера. Он и его семейство, прекрасные люди, чрезвычайно гостеприимные хозяева и, неутомимые охотники поговорить, просто в запуски один перед другим, угодно по-немецки — с большим удовольствием: а нет, так про запас есть и другой какой-то язык, который слывет у них под названием русского и в котором, действительно, случается из пятого в десятое что-то на него смахивающее. Но наверное утверждать его национальность не решаюсь, потому что мне никогда не удавалось уразуметь в чем дело, хотя супруги очень ревниво прислушиваются друг к другу, ловят с поличным и с строгостью пуриста исправляют промахи тут же, на месте преступления.

Проведя у них коротенький провинциальный вечер, в беседе самого умилительного свойства, я возвратился после ужина в свое холодное помещение. В Уральском укреплении о дровах, о каменном угле или о торфе нет и помину, а солома, бурьян и, вообще, какая-то трава, служащая топливом, требуются в таких гомеопатических приемах и сравнительно так мало согревают, что, для избежания возни и из боязни остудить еще более воздух, я предпочел вовсе не топить комнаты. Ночью, разумеется, пришлось в этом каяться, но было уже поздно. Утром, — осмотрев тарантас, в котором, в виду Каракума, необходимо было прикрепить, кое-где ослабшие нервы, пополнил провизию зажаренною ляшкой какого-то зверя и десятком яиц (по 5 к. за штуку). Около полудня привели пять лошадиных призраков, потерявших уже окончательно на службе шерсть и мясо, и я снова пустился в игру на счастье: «доедешь, не доедешь»......

Переезжая степь, всегда осторожнее брать двумя и даже тремя лошадьми больше, чем действительно нужно по тяжести экипажа и клади при других более благоприятных условиях. Не говоря уже, что при лишних лошадях, с тех пор как киргизы выучились запрягать с выносом, имеется лишний человек, который вчастую необходим, особенно ночью, когда сломается, опрокинется или увязнет тарантас, и даже просто при перепряжке лошадей, но без [268] запаса последних можно оказаться, начисто без средств продолжать движение вперед. Расстояния между станциями огромные, от 30-42 верст, и то только по маршруту, а на самом деле, еще говорят: «мерила баба клюкой и махнула рукой», всякое терпение; выйдет из терпения, пока доберешься. Когда я ехал первый раз в Ташкент, не помню которая именно станция, между Джулекоми и Туркестаном, значилась по маршруту в 26 верст, а на возвратном пути застал, что ее разделили уже на две половины: одну в 26 а другую в 28 верст с хвостиком. Но есть еще много станций неразрешившихся от бремени и заключающих в себе до сих пор сполна обе половины, из которых каждая, с самого рождения, больше своего целого. Кроме того, почтовыя лошади, находясь круглый год на строгой диете, до такой степени истощены, плохо или вовсе неприезжены, что, ехав даже на пяти подобных клячах, перепрягая их беспрестанно и выбрасывая оказавшихся негодными, нередко приходится наконец добираться до станции на одной, много на паре, а то просто и пешком, и посылать на выручку тарантаса новых лошадей с другой станции. Словом, об экономии, какой бы то ни было из полученных на проезд двойных прогонов на тройку лошадей, не только напрасно было бы и думать, но нужны еще особенные умения и аккуратность, чтобы не допустить сверхсметного расхода из собственности, или, по неимению таковой, не застрять где нибудь в дороге до второго пришествия. Хуже этого и огорчительнее едва ли можно Что нибудь выдумать, хотя примеры нередки и, в предвидении их, нынешнею зимой был командирован от туркестанского генерал-губернатора нарочитый чиновник с деньгами, для выручки путников из затруднительного положения, именно вследствие карманной невзгоды.

С пятой станции от Уральского укрепления, Терекли, начинается Сыр-Дарьинская область, вошедшая в состав туркестанского генерал-губернаторства, и первый серьезный блин, преподнесенный нам гостеприимством средней Азии — каракумские пески. Трудно себе представить что нибудь безотраднее, пошлее этого огромного ломтя земного пространства, верст на сто слишком, оголенного мачехой-природой, без преувеличения, до сраму. Ни кустика, ни травки, ни крошечного намека на растительность, ровно ничего: голь перекатная, самая бессовестная, и песок, песок, целое море песку... Спасибо еще продолжительным дождям, которые в ноябрь упоили его так, что он не мог пошевелиться, а в сухую пору беда, как иногда разыграется песочный буран........ Только [269] немногим я пожелал бы попасть в этот кавардак, для прочистки хоть песком их нравственных убеждений…. Станцию от Терекли до Джулека, в легком тарантасе, еще можно кое-как, хотя с трудом, проехать на пяти лошадях; но дальше, по крайней мере станции три, приходится ехать не иначе, как на верблюдах На первый раз, судя по громадности и гордому виду этих верзил, не верится, чтобы они согласились облачиться в ситуацию, совершенно неподходящую к их складу и мощной натуре; но, вникнув поближе в варварский шкворень, продетый у каждого верблюда чрез носовые скважины, на веревке с одной и с заклепом с другой стороны, становится ясным, почему верблюды позволяют водить себя за нос и подчиняются многим требованиям дисциплины несовместным с их характером и родовыми привычками. Навалите верблюду на хребет между горбов от 16-20 пудов тяжести, он не поморщится, идет себе ровною, величавою поступью, да еще любуется, при случае, живописными видами, как будто спина сама по себе, а он сам по себе — не трудится, а только наблюдает. Для такого занятия он создан, специяльно приспособлен и с редким достоинством и добросовестностью удовлетворяет своему призванию; но подведите его, взамен того, к тарантасу, он возмущается: самый вид посудины возбуждает в нем страх и отвращение; он стыдится работать по лошадиному, чувствует себя не в своей тарелке и, несмотря на легкость движения за ним тарантаса, ревет всю дорогу от омерзения и боли, вообще протестует против такого насилия, не щадя ноздрей, всеми зависящими от него способами. Разумеется, шкворень к носу не то, что руки в карманы и сам себе барин: научат хоть кого знать кто сильнее; тем не менее нельзя не согласиться, что возить, а не носить тяжести, вовсе не дело верблюдов, по крайней мере до изобретения нарочитой для них упряжи, в которой они возили бы не горбом, с пристегнутыми к нему оглоблями, что должно быть больно и крайне неудобно, а всем туловищем, слишком могучим, чтобы стесняться, в таком случае, каким нибудь жалким тарантасишкой. Для переезда через степь подготовляют в Оренбурге особые экипажи, под названием степных, о которых я упомянул выше, на деревянных осях и колесах, с широкими ободьями. В таких экипажах, действительно, легче можно перебраться через пески, но тем их удобство и ограничивается; Для остального пути они решительно ненадежны, или нужно тащить за собою целый воз запасных осей, невыдерживающих скачков [270] почтовой езды. Поэтому редко кто дерзает пускаться в дорогу на подобных экипажах.

Комментарии

1. Статья эта, по причине независевшей от виновника ее дней, выпускается на свет только спустя девять месяцев после своего рождения, и потому некоторые перемены, совершившиеся в этот промежуток в Ташкенте или по пути в Оренбурге, оговорены, где подобает, в соответствующих выносках. Автор.

2. На обратном пути из Ташкента нынешнею осенью, я нашел уже на всех станциях до Казалинска, хотя и вчерне, очень уютные домики, которые, по всей вероятности, к зиме были приспособлены для приема проезжающих. Замеч. автора.

3. О новой проверке расстояний распоряжение сделано. Зам. авт.

4. Кассовые порядки, в применении к Туркестанскому генерал-губернаторству, были обсуждены в составленной в Ташкенте особом комитете, и затем введены в действие только с некоторыми изменениями, вызванными исключительным положением края. Замеч. автора.

5. Я спешу смеяться над всем, от страху, чтобы не заставили плакать.

6. Кокан на нашу монету равняется двугривенному.

Текст воспроизведен по изданию: Беглый рассказ о медленном путешествии в Ташкент и несколько светлых мыслей о темной стороне нашего положения в Средней Азии // Военный сборник, № 4. 1869