БОРХ Ю. А.

ВОСПОМИНАНИЕ О M. Д. СКОБЕЛЕВЕ

(Отрывок из записок)

Многое было сказано, рассказано и писано о покойном Михаиле Дмитриевиче Скобелеве, но все, что по сей день появилось в печати нашей и иностранной, касается более сторон и эпизодов его боевой жизни и деятельности политической и административной; но никогда не было говорено о сердечных проявлениях великой души Михаила Дмитриевича.

Мне пришлось с 1875 по 1877 год служить в Средней Азии с покойным Скобелевым при тоже, увы! покойном блаженной памяти Константине Петровиче фон-Кауфмане. Отношения, существовавшие между мною и Скобелевым, были с давних лет искренно дружеские. Вследствие некоторых столкновений во время экспедиции 1875 г. на полях кокандских, столкновений чисто боевого свойства, после которых, как это бывает в большинстве случаев, каждый остается твердо убежденным в своей правоте, отношения между нами совершенно изменились, обострившись до того, что мы, оба в высшей степени порядочные люди, в душе глубоко уважая друг друга, дали себе обоюдное слово чести никогда и нигде не встречаться в военное время на одном и том же театре действий, в каких бы служебных положениях ни находились в будущем.

Прошло более года, Скобелев правил Ферганой на славу России, на страх Средней Азии; Индия и Англия за ним следили [947] зорко. Я же жил в Ташкенте, состоя в это самое время в распоряжении генерал-адъютанта фон-Кауфмана.

В 1876 году состоялась Алайская экспедиция, окончившаяся совершенно мирно, без выстрела; характер экспедиции был скорее ученый. В горной экспедиции на Алай приняли участие незадолго перед тем приехавшие из Петербурга два лица, принадлежащие к высшему свету столицы, члены яхт-клуба, имевшие, кроме того, далеко незаурядное положение при высочайшем дворе. Так или иначе, но господа эти не поладили с Михаилом Дмитриевичем, а быть может и—наоборот. О причинах возникнувших неладов говорить я не намерен, но в итоге нелады эти тяжело отозвались, временно, разумеется, на служебном положении Скобелева, пошатнув его так блестяще начатую карьеру, омрачив ее проходящей грозовой тучей царской опалы; сказываю и повторяю—проходящей, так как турецким гранатам и штыкам суждено было в не далеком будущем быстро и навеки ее окончательно рассеять, озарив нашего славного генерала яркими лучами восходящей и неувядаемой славы.

В феврале 1877 года разразился громовой удар над головою Скобелева. Телеграммою из Петербурга от бывшего военного министра генерал-адъютанта графа Дмитрия Алексеевича Милютина на имя генерал-адъютанта фон-Кауфмана, без объяснения причин, вызывающих подобную строгую, почти беспримерную меру, приказывалось свиты его величества генерал-майору Скобелеву немедленно сдать должность ферганского военного губернатора и выехать безостановочно в Петербург, для получения нового назначения.

В три дня область была сдана, на четвертый день Скобелев приехал в Ташкент, на шестой он скакал сломя голову на перекладных в Петербург, удрученный тяжкими думами, в новой неизвестности того, что его ожидало.

Внезапность сдачи области и поездки в Петербург застала Скобелева врасплох и без гроша денег. Когда он приехал из Маргелана в Ташкент, у него было в кармане около 400 рублей, на поездку же от Ташкента в Петербург он получил одни двойные прогонные деньги. Вот итог сбережений, сделанных Михаилом Дмитриевичем за время пребывания его в Средней Азии.

Узнав лично от покойного генерала Кауфмана содержание вышеупомянутой телеграммы, а также о выезде Скобелева из Маргелана в Ташкент, я заметил тотчас, к великому моему прискорбию, что к приему Михаила Дмитриевича обычных приготовлений не делалось и что вообще как-то веяло ослиным ляганием в только что свергнутого кумира, и потому телеграфировал ему в Ходжент, прося его остановиться запросто у меня [949] и принять последнюю туркестанскую хлеб-соль. Михаил Дмитриевич принял предложение и 9 февраля в первом часу ночи прибыл в Ташкент ко мне. Встреча и свидание были самые радушные, многое в прошлых недоразумениях быстро стало ясным для обоих.

Закончив дела, явления и прощания, 13 февраля Скобелев выехал тихо, без проводов, без блеска, яркая звезда туркестанская закатилась, казалось, навсегда, все было кончено для него, впереди надежд мало, мрачные облака заволокли горизонт.

После скромной домашней трапезы, завершившейся вечным стаканом шампанского за здоровье отъезжающего боевого сотоварища, Скобелев и я выехали верхами; день был теплый, весенний, кони шли шагом, понуря голову; разнородные мысли, сменяющие одна другую, целыми роями гнездились в напряженном мозгу обоих путников. Вдруг Скобелев, в минуту сердечного порыва, быстро подняв голову, убедительно, как он это один умел делать, начал просить забыть прошлые между нами недомолвки и ехать с ним в случае войны на Дунай или на Кавказ, так как он во всяком разе рассчитывал попасть на тот или другой театр приближавшихся тогда военных действий. На сделанное предложение не последовало моего согласия. Тогда Скобелев, как будто озаренный каким-то вдохновением, сказал следующие знаменательные слова: “Друг мой, ты напрасно упрямишься и скоро будешь раскаиваться в твоем упрямстве, я знаю, что ты твердо веришь в мое счастье, в мою звезду, поверь, ты скоро пожалеешь, что не поехал со мною, клянусь тебе именем моей матери, я это чувствую, я это знаю, не пройдет года, и мой портрет будет висеть в любой крестьянской избе”.

Верстах в десяти от города ожидала перекладная, запряженная тройкою с колокольчиками. Несколько офицеров 1-го стрелкового туркестанского батальона, который покойный Скобелев ставил выше всех войск Туркестана, выехавшие будто прогулки ради, так как всякие официальные проводы Скобелева были воспрещены, спешились около скромного почтового экипажа, стоявшего посреди большой дороги, откуда-то явилось несколько бутылок шампанского, пробки с треском взлетели на воздух, и последний посошок был выпит тихо, скромно, с тоскою в душе за исчезающего кумира.

Несколько дней спустя получены были мною с дороги два письма от Скобелева, каковые письма прилагаю. Письма эти, как может убедиться читатель, не требуют комментариев; в них светло и ясно обрисовываются сердечные оттенки души нашего Белого генерала. [949]

I.

“Дорогой друг!

Благодарю вас от всего сердца за сердечность и любезность, которые вы мне оказывали в последние дни моего пребывания в Ташкенте; я сохраню об этом навсегда счастливое воспоминание. Попросите Троцкого поблагодарить от меня господ офицеров 1 батальона. Я глубоко тронут памятью, которую они обо мне сохранили. Дорога невозможная. Bongenu и Етрис заставили нас потерять целый нынешний день. В Елмкенте пришлось выждать, так как переправа через эти речки ночью невозможна. То же самое теперь в Ак-Мула, куда прибыл вечером. Дорогу так размыло, что отказываются везти в темноте. Перед нами повезли почту днем; она застряла в 4-х верстах и продолжает торчать. Я не знаю ничего ужаснее, как путешествовать в это время года.

Преданный Михаил Скобелев”.

Ак-Мула, 17.2. 1877, 8 ч. вечера.

II.

“Ст. Кара-Тугай 23.2.1877

Дорогой друг!

Вот я со вчерашнего вечера на станции, не имея возможности двинуться; не знаю, кто мне более ненавистен—Кузнецов (содержатель тракта.) со всеми своими в полном смысле слова безобразиями, или враждующая против меня природа. Таких разливов, такой распутицы, такой ужасной дороги я никогда еще не встречал; если к этому прибавить недостаток вовсе лошадей, а, когда таковых дают, то полная их негодность, то картина наших бедствий будет достаточно полная. Хотя с трудом, но мы в шесть дней добрались до Ф. 2,—но тут стоп. Вчера от 2 Ф. до станции 35 верст мы ехали с 8 часов утра до 1 часу ночи 23 февраля; бросили тарантас, наняли верблюдов, нагрузили на них вещи и поплелись караванным способом. Шутка показалась нам, однако, слишком тяжелой. Маслов убежден, что от напряжения жил с ним приключится “ведерическая”. Я тоже охотно верю. На Кара-Тугае опять беда — лошади есть и [950] сносные; зато не оказалось перекладной — все брошены по пути в грязи. Теперь 9 часов утра 23 февраля; сижу на станции в ожидании повозки и, когда уеду, не знаю; еще меньше—когда доберусь до Казалинска; часть вещей двинул на верблюдах. Яфимовичу повезло—проскочил как раз во время. Говорят, в степи отличный зимний путь—это слава Богу, — но как до него добраться. Благодарю вас еще раз, дорогой граф, за прелестные воспоминания, которые вы сумели соединить с памятью о вас, я никогда не забуду приятных минут, которые вы мне доставляли каждый раз, как судьбе угодно было нас сводить вместе. Попросите Троцкого поблагодарить еще раз господ офицеров 1 батальона. Что сделает В. и компания с конными стрелками, этим несравненным войском (полком), которое если уничтожить, то вновь уже не переформировать. Яфимович привез мне бинокль и какие-то вещи. Прошу их отправить; если возможно, то немедленно, адресуя в управление императорской главной квартиры, там меня найдут. Подъехала бричка—наконец-то в путь.

Прощайте, дорогой граф, не забывайте меня и извещайте меня о Фергане.

Преданный М. Скобелев”.

Граф Ю. А. Борх

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминание о М. Д. Скобелеве // Исторический вестник. № 9. 1908