М. АРНОЛЬДИ

В ЗАКАСПИЙСКОМ КРАЕ В 1877 ГОДУ

(ВОСПОМИНАНИЯ ОФИЦЕРА).

М. Арнольди.

I.

Командировка в Закаспийский край. — Поход и переезд морем. — Форт Александровский. — Общественная жизнь в форте. — Зима. — Приготовления к походу. — Киргизская милиция и ее боевое снаряжение. — ее деятельность. — Киргизские лошади и сбруя. — Казенное довольствие войск. — Наем верблюдов.

В 1876 году 5-я и 6-я сотни Лабинского казачьего полка Кубанского войска были командированы на службу в Закаспийский край, на смену двум сотням Гребенского казачьего полка Терского войска, которые должны были возвратиться обратно на Кавказ. В виду этой командировки, командир Лабинского полка, сняв означенные сотни с кордона персидской границы, собрал их к указанному сроку в штаб полка — урочище Геог-Тапе, в 50-ти верстах от Ленкорана, и, снарядив к дальнему походу, 16-го марта, после обычного в сих случаях молебна, отправил по назначению: 6-ю сотню в укрепление Красноводск, а 5-ю, которою командовал я, — в форт Александровский, Мангишлакского приставства, на северо-восточном берегу Каспийского моря, т. е. в страну киргизов.

Я не стану описывать похода по западному берегу Каспийского моря через Кубу, Дешлагар, Дербент, Темир-Хан-Шуру и Петровск, а перейду прямо к цели моего рассказа, т. е. к нашей службе в Средней Азии. Итак, на 20-й день похода, а именно 4-го апреля, шкуна “Туркмен” (общества “Кавказ и Меркурий”), перевозившая 5-ю сотню через море, после сорока-часовой, качки, появилась у восточного берега бывших хивинских владений, в виду форта Александровского.

Как ни тяжело было впечатление при виде пустынных берегов, лишенных всякой растительности, но сознание, что с прибытием на [2] место оканчивались наши походные невзгоды не только изгладило дурное впечатление, но, напротив, ободрило нас всех. Даже лошади, почуяв близость земли, дружным ржанием приветствовали свое скорое освобождение из трюма, куда были заключены на время переезда морем. Пароход остановился в бухте в 100 саженях от берега, в виду небольшего селения, состоящего из 40 или 50-ти домов, составляющих колонию рыбаков-промышленников, — переселенцев с Волги и Урала.

За неимением настоящей пристани, пришлось выгружать лошадей прямо в воду на четырех-саженной глубине. Фыркая и как-бы радуясь близости земли, быстро и легко плыли они к берегу, где их ловили казаки, часть коих для этого была заранее высажена на берег. Окончив выгрузку, мы скоро прошли трех-верстное расстояние, отделяющее селение от крепости, где были встречены подполковником Архангельским (воинский начальник и комендант форта, остававшийся в то время, за отсутствием полковника Навроцкого, приставом Мангишлака). Опросив, в известном порядке претензии, которых, за поход не оказалось, и оставшись весьма доволен бодрым видом людей, а в особенности хорошим состоянием лошадей, подполковник Архангельский отпустил нас в казармы, находящияся тотчас за форштатом. Казармы эти состояли из каменных зданий с большими конюшнями, кухон и цейхгаузов, которые хотя и требовали значительной ремонтировки, но после тех балаганов, в которых казаки привыкли помещаться на кордонной линии персидской границы, казармы форта Александровского показались им палатами.

С одной стороны, в полуверсте от казарм, синело море, с другой — довольно красивая и опрятная улица форштата, а за ним, на скале, — крепость, из-за стен которой высилась церковь с блестящим крестом. Все вместе производило настолько хорошее впечатление, что сразу примирило нас с будущим пребыванием в глухом месте. Ласковый прием начальства, а также радушное гостеприимство общества служащих и торгового населения, окончательно расположило нас, пришельцев, в пользу заброшенного уголка. Но далее нас ожидало полное очарование. Устроившись с своим субалтерном на просторной и удобной квартире, дня через два после прибытия, мы были приглашены в местный общественный клуб, помещавшийся тогда, летом, в саду, да еще в каком саду! — правда, среди песчаной пустыни, в 1 1/2 верстах от крепости, но густом и тенистом, являющимся каким-то волшебством. Этот знаменитый сад [3] был основан в сороковых годах Тарасом Шевченко, который служил тогда в форте Александровском рядовым. В саду мы нашли довольно просторную танцевальную залу, билиардную и буфет, содержимые в большом порядке попечениями г. В — ва, казначея клуба. Наконец, под музыку, какую Бог послал, мы увидели до пятнадцати пар танцующих. Общество форта Александровского состояло исключительно из двух элементов — военного и торгового; в последний входили большей частью зажиточные астраханские армяне, которые имели большие рыбные промыслы в форте и, кроме того, вели выгодную торговлю с туземным населением — разменом верблюжьей и овечьей шерсти на русский хлеб и мануфактурные товары. Большая часть этого меркантильного люда, не смотря на свое восточное происхождение, имела совсем европейскую оболочку и вовсе не походила на наших закавказских армян, как нравственным развитием, так и костюмом.

Общество военное сгруппировалось из офицеров войск, составлявших гарнизон форта, а именно: местной команды в 500 человек, 3-й роты Самурского полка, крепостной артиллерии и моей казачьей сотни. Всех нас, штаб и обер-офицеров с чинами местного управления, тогда было не более 20-ти человек. Дружный кружок военных, общественное радушие, клубные развлечения скоро сильно привязали нас к форту. Выдержав, правда с трудом период жаров, мы, осенью, в свободное от службы время, стали чаще собираться в клубе, перемещенным на время зимнего сезона в крепость. Как-то у нас зашла речь о любительском спектакле, — от слова перешли к делу и вскоре таковой у нас устроился.

Наступила зима и с ней морозы, заковавшие наши берега на далекое пространство. Всякое сообщение с остальным миром прекратилось на долгое время. Два месяца слишком мы не получали ни газет, ни писем. В продолжении всего этого времени пароходы посылаемые в форт, несколько раз показывались на дальнем горизонте темно-синего моря и снова скрывались за невозможностью войти в бухту по причине льдов и бушующего моря. Но хорошая обстановка нашей общественной жизни и ее материальные условия, достаточная обеспеченность жизненными продуктами из Петровска и Астрахани несколько помирили нас с таким положением.

Только в последних числах февраля настал конец нашему долготерпению: шкуна “Каспий”, шедшая из Петровска в форт, вошла, наконец, в бухту и обрадовала нас кипами бумаг, газет, писем, журналов, свежими продуктами и новостями, не получавшимися с декабря месяца. С прибытием шкуны наш форт получил [4] вид вполне праздничный; все население оживилось и засуетилось; на всех лицах сияла радость и довольство. Мы поздравляли друг друга с этим торжественным событием. Между прочими новостями к нам, пришло очень важное известие о скором прибытии в форт начальника Закаспийского края, генерала Ломакина, а вместе с ним и предписание мне с сотнею и роте самурцев приготовиться к походу в Красноводск и далее до Ахал-Теке.

И вот, после годовой мирной стоянки в форте Александровском назначался поход. Явилась масса хлопот: надо было все предусмотреть для полного обеспечения сотни в виду тех лишений, которые предстояли нам в походе по безводным пустыням.

Наши кавалерийские походные коновязи оказывались непригодными для песчаного и каменистого грунта страны, в виду чего, по примеру туземцев, я заготовил железные приколы по одному на три лошади, как для тех случаев, когда казаки при исполнении аванпостной службы дробились на мелкие части, так и для общей коновязи, когда сотня находилась в сборе. Прикол, этот в 3/4 аршина длины, с заостренным концом с одной стороны и широким кольцом с другой, будучи вбит косвенно в землю, держится настолько прочно, что лошади, привязанные к кольцу, ни в каком случае не в состоянии его выдернуть. Далее, следовало запастись подковами, в меньшей мере по три на лошадь, запасными потниками и так называемыми у казаков подметками (длинная подстилка из тонкого и мягкого войлока под потниками), парусинными ведрами наподобие киргизских, баклагами для воды на каждого по одному, медными чайниками и разными другими предметами, неприменимыми для похода в России и на Кавказе, но необходимыми в бесплодной степи Закаспийского края.

Начальник приставства, полковник Навроцкий, в свою очередь, получил от генерала Ломакина предписание сформировать к предстоящей экспедиции, в виде опыта, одну сотню киргизской милиции и приобрести от киргизов наймом и покупкою 2,000 верблюдов для транспорта отряда, сборным пунктом коего был Красноводск. Это последнее, очень важное для экспедиции, обстоятельство наделало много хлопот полковнику Навроцкому. Были вызваны все старшины киргизов и началась возня с ними — всякие толки, переговоры относительно условий приобретения верблюдов, которых вскоре и было нанято около 2.000, а также было приступлено и к формированию милиции. Всякий день киргизы приезжали в форт записываться в формировавшееся ополчение. Благодаря хорошему жалованью, охотников нашлось много. [5] При казенном фуражном и провиантском довольствии жалованья определено было назначить по 15 руб. в месяц на всадника, по 20 р. урядникам и 50 р. командиру сотни — должность, которую удостоился получить киргиз Касум, один из влиятельных биев (дворян), служивший во время хивинского похода при кавказском отряде генерала Ломакина, в качестве проводника, где и получил георгиевский крест. Само собою разумеется, что полковник Навроцкий выбирал в милицию киргизов из лучших наездников и на лучших лошадях. Наконец, мы увидели сотню туземного войска, которая при содействии моих урядников скоро выучилась поворотам, справа по три, но и только; распространить же далее програму военного обучения, не смотря на все наши общия усилия нам не удалось по причине неспособности киргизов. Сотня эта была вооружена кривыми старинными саблями и пиками из крепкого морского камыша от 2 1/2 до трех аршин длины с железным острием. Ружья попадались у весьма немногих, не более 20-ти во всей сотне, но и то весьма уродливые — кремневые и вековые больших размеров. Одежду всадников составляли халаты большей частью из верблюжьей шерсти, а у некоторых ситцевые, полосатые и всех цветов; халаты эти надевались сверх обыкновенного архалука, в роде поддевки темного, цвета и подпоясывались широкими полотняными кушаками также различных цветов; затем, широкие шаровары преимущественно желтого и красного сафьяна туземной выделки, выпущенные поверх сапогов, не черненных и самой грубой работы, доморощенных мастеров. Что же касается до головного убора, то этот последний своим разнообразием доходил до шутовства. Часть всадников носила свои национальные малахаи, т. е. остроконечные, большие бархатные шапки всех цветов, подбитые лисьим мехом; другие — шляпы наподобие тирольских, из красного бархата с золотыми и серебряными галунами; многие имели бараньи шапки, как у крымских татар, и, наконец, остальные повязывали голову просто разноцветными платками, что случалось особенно летом. Хотя ополчение это по наружному виду представляло собою ни что иное, как пеструю нестройную орду, но тем не мене киргизская милиция во все время экспедиции оказывала нашим войскам незаменимые услуги. Киргизы не раз находили нам воду, выкапывая колодцы там, где никому это не пришло бы и в голову. Кроме того, они всегда расчищали для нас давно забытые и завалившиеся колодцы; водили казаков на фуражировку, инстинктом угадывая присутствие растительности или топлива. Они добывали нам баранов в кочевьях туркмен, в местах, где мы не могли и [6] предполагать найти какое-либо жилье; охраняли верблюдов днем и ночью, держа по своему пикеты вне всякого устава. Всегда деятельные, энергичные, неутомимые, на таких же, не знающих устали, лошадях, киргизы служили вполне добросовестно, охраняя отряд, а особенно его транспорт, и своею чуткостью и зоркостью нередко предупреждали войска об опасности, возможной со стороны текинцев. Зная, как-бы наизусть, родную степь, они часто по ночам возили депеши из одной колонны в другую за 30 — 40 верст, возвращаясь утром с ответом и ориентируясь только небесными светилами. Рыская во все стороны и удаляясь от отряда, они каким-то чудным образом никогда не доходили до того бедственного положения, в котором нередко приходилось быть нам, когда мы принуждены были питаться только сухарями и кормить лошадей одним бурьяном.

Как кавалерист, я не могу не обратить здесь внимания на незаменимые достоинства киргизской лошади и не отдать ей предпочтения перед всеми породами в перенесении трудов и всевозможных лишений, в чем я успел вполне убедиться за свое трехлетнее пребывание в Закаспийском крае, где большую часть службы я провел в походах от северных берегов Каспия к южным и в нескольким экспедициях в Ахал-Теке. Не было примера, чтобы в киргизской милиции лошадь пала собственно от изнурения при больших и форсированных переходах. Неуклюжия, но легкие и крепкие лошади эти выказывали чудеса выносливости. Отсутствие сена, при двух гарнцах овса (в сутки), которые полагались в милиции, нисколько не действовало на тело киргизских лошадей, не смотря на усиленные труды. Часто, совсем без зернового фуража, лошади эти довольствовались одним особенного свойства полынем, коим обильно покрыты степи. Переходы во 100 верст без воды, действовавшие так пагубно на наших лошадей, не имели никакого влияния на киргизских. Казалось, оне не знали устали и совсем не нуждались в отдыхе.

Будучи предупрежден рассказами об этих качествах киргизской лошади, я заблаговременно принял меры, чтобы запастись к походу как можно более такими лошадьми для казаков, у которых таковые, в виду далекого похода, оказывались почему-либо ненадежными. На первый раз пришлось в сотне переменить почти четвертую часть лошадей. Мера эта, как впоследствии показал опыт, вполне оправдала мои надежды, о чем я буду говорить в свое время. Между тем киргизы охотно покупали наших откормленных лошадей на зарез для пищи, признавая их совсем не подходящими для своей [7] кавалерии. Жалко было видеть, как некоторые хотя и запаленые или безногие, но красивые кабардинские лошади шли на жаркое и разные киргизские блюда. Но за то вместо них мы приобрели крепких, мускулистых и шустрых лошадок, иноходцев, буланных, мышастых, саврасых, чубарых и прочих отмастков, которые тоже составляют особенность лошадей киргизской расы. Лошади эти, как показали нам последствия, не только превосходили кавказских в выносливости и неутомимости, но оказались менее других восприимчивы к разного рода болезням и ссадинам. По крайнем случае у киргизов случаев спинных набоев (ссадин), опоев или других болезней почти не было. Приписывая это явление системе киргизов, не нежить своих лошадей и приучать их к водопою сейчас после перехода, я не могу не удивляться, что уродливые киргизские седла со всею отчаянною конскою сбруею не портили спин лошадям. Конское снаряжение, кроме хороших потников, у киргизов действительно скверное. На верх простого ленчика, в роде наших солдатских, относительно правильной работы, накидывается обыкновенная ситцевая, головная подушка, перехваченная вместо трока шерстяною веревкою; подпруги ременные, какие попало, жесткие, никогда не смазываются; путлища тоже, часто веревочные; стремена железные, всегда заржавленные, широкие; удила такие же; поводья и пахвы почти у всех веревочные, шерстяные, а к седлу спереди прикреплен всегда неизменный аркан с железным приколом. При такой небрежности к своему конскому снаряжению, киргизы относятся также весьма равнодушно и к содержанию лошадей, которых никогда не чистят и не купают, находя последнее вредным. Копыто киргизской лошади по своей крепости положительно поразительно; мало того, что ковка совершенно чужда киргизам, — они никогда даже не ровняют копыт посредством обрезывания; грива и хвост не знают ножниц, а потому всегда длинные и косматые. Проскакивают киргизы на этих лошадях без устали громадные расстояния от двух до трех часов сряду, тотчас же поят у первого колодца, и только в этом последнем случае, напоив лошадь, киргиз снова пускается скакать несколько минут, чтобы после воды не простудить сильно разгоряченную лошадь; в остальных же случаях, после 20-ти — 30-ти верстного перехода шегом киргизы, напоив лошадей, немедленно пускают их на длинных арканах щипать корм.

Лошади, приобретенные нами от киргизов, при хорошем содержании в руках казаков, оказались еще лучше, выносливее и pезвее, чем были до этого у своих хозяев, и окончательно убедили [8] меня в своем преимуществе и способности на всякие кавалерийские подвиги.

Рота самурцев также снаряжалась в поход. Главное внимание командира роты, штабс-капитана Г., было обращено на обувь. По примеру прошлых лет и хивинского похода, для солдат были построены штиблеты из толстой морской парусины. Обувь эта, общепринятая для пехоты в походах Закаспийского края, по своей легкости и практичности, вошла в употребление наравне с форменным обмундированием солдат.

Что же касается до продовольствия войск вообще, то в этом отношении начальники частей освобождались от хлопот и ответственности в виду того, что таковое, не исключая сена и дров, доставлялось с кавказского берега, и мы получали его от интендантства продуктами, которые, по положению, существующему в Закаспийском крае, отпускались как нижним чинам, так штаб и обер-офицерам всем в одинаковой пропорции, под названием морской провизии — наравне с продовольствием, полагаемым матросам, и всем чинам флота. А именно, в месяц на человека: 12 чарок спирта, 1/2 ф. чая и 1 1/2 ф. сахара, 1 пуд 10 ф. мяса (1 1/2 ф. в сутки), 3 ф. коровьего масла и свиного сала; затем, крупичатая мука, капуста, бураки, картофель, горох, лук, зелень в консервах и прянные вещества. Сухари и крупа — в двойной пропорции против обыкновенного пайка. В кавалерии получалось 3 гарнца овса и 14 ф. сена; на походе сено заменялось овсом или ячменем в размере определенном законом, т. е. по одному гарнцу зернового фуража взамен 5-ти фун. сена. Все это бралось с собою в походе на более или менее продолжительное время в количестве, соразмерном с расстоянием, с продолжительностью похода и с числом верблюдов, а, главное, соображаясь с военными обстоятельствами, полагая не более 10 пудов на верблюда. Способ вьючения в войсках был принят туземный, под наблюдением вожаков, большею частью самих хозяев верблюдов или их доверенных, которых, по принятому туземному обычаю, имелось по одному на шесть верблюдов. В большинстве случаев, во избежание лишних хлопот и суматохи, происходившей при разборке верблюдов в походе, принято было за правило выдавать на каждую часть из штаба с места выступления известное число верблюдов на время всей экспедиции на ответственность начальников частей. Распоряжение это, избавляя штаб от возни с верблюдами, причинило в походе много горя в частях, о чем подробно я буду говорить впоследствии. [9]

Большая доля нашего внимания должна была сосредоточиваться на сбережении верблюдов, от которых зависело все наше благосостояние в степях. Наконец, в начале марта полковником Навроцким было нанято на Мангишлаке до 2,000 верблюдов, которых, под прикрытием роты самурцев, двух горных орудий и вверенной мне сотни, полковник Навроцкий должен был доставить в Красноводск. Ожидали только приезда Ломакина и его последующих распоряжений. [10]

II.

Служба казаков в форте Александровском. — Военные упражнения сотни. — Приготовления к походу. — Поход и впечатления. — Воскресение Христово в степи. — Залив Киндерли. — Безводное пространство. — Фальшивая тревога. — Смерть Kaсума. — Коса Кара-Сукут. — Охота на зайцев. — Переправа через пролив Кара-Бугаз. — Приближение к Красноводску. — Встреча колонны генералом Ломакиным.

До сих пор я еще не упомянул о той служебной роли, какую исполняла казачья сотня в форте Александровском. Кроме ночных разъездов до бухты и кругом крепости, других нарядов вовсе не было, да и не имелось надобности.

Необходимость стоянки кавалерии в форте могла мотивироваться только тем нравственным влиянием, которое вообще войска, стоявшие в форте, имели на киргизское население. В народах, кочующих между Каспийским и Аральским морями, еще так свежо сохранились эпизоды восстания 1871 и 1872 гг., Хивинский поход и его печальные последствия для всего туземного населения края, что агитации со стороны туземцев едва-ли можно было предвидеть. Впереди оставался только текинский вопрос, решение которого предпринималось в самом недалеком будущем; поэтому две сотни Лабинского полка, единственная в то время кавалерия в крае, могли принести в предстоящей текинской экспедиции ту громадную пользу, какая вообще в военное время всегда выпадает на долю казачьей кавалерии. Следовало только к этому заблаговременно подготовить части. Лошади, как главная боевая сила кавалерии, привлекли мое исключительное внимание в смысле сбережения их и подготовки к будущей боевой [11] деятельности. При хорошем уходе я не мало обращал внимания на приучение лошадей к частому движению, делая для этого не менее трех раз в неделю военные прогулки или конные ученья, наскакивая в то же время лошадей джигитовкой или атаками всех видов.

Казаки этой сотни, неразбитые, как в Закавказском крае, по кордонным постам, или мелкими командами в распоряжение полиции, не могли развратиться в разных, таможенных и полицейских проделках, деморализирующих военного человека. Потому, имея много свободного времени, я имел в то же время и полную возможность заняться развитием тех богатых военных задатков, которыми так щедро одарены наши казаки. Разумеется, я не упустил из вида случая вполне воспользоваться этим. Упражняя казаков во все время пребывания нашего в форте в наездничестве, цельной стрельбе, и аванпостной службе, я не оставлял без внимания и умственного их развития; грамотность и письмо также не были на заднем плане, а урядники мои на столько познакомились с глазомерною съемкой, что к концу года порядочно чертили кроки, чем впоследствии, в экспедиции, были нам очень полезны.

В таких военных упражнениях прошел почти год до нашего выступления в поход, с которым совпадал и приезд в форт генерала Ломакина.

14-го марта утром генерал распростился с войсками и с населением, вышедшим поголовно пожелать ему счастливого пути, и, поздравив самурцев и казаков с походом, он, 25-го марта, отправился к пристани, где в бухте давно дымился “Хивинец”, уже готовый в обратный путь. По заведенному изстари обычаю, мы проводили генерала с джигитовкою и с того же дня стали готовиться к походу, до которого оставалось ровно десять дней. В виду 20-ти-дневного похода в Красноводск, мы приняли из продовольственного магазина все довольствие на месяц; кроме того, палатки, веревки для вьючения и 14 боченков для воды, в восемь ведер каждый, для безводных переходов. На походе бочонки эти составляли всегда много замедления при вьюченьи. Для них особенно приспособлен был род двух кресел (по туземному — хеджеве) которые перекидывались через спинку верблюда, и на которых очень удобно перекладывались и увязывались боченки. Но кресла эти сами часто пугали верблюдов, часто ломались, вследствие чего разбивались и боченки; словом, возни по этому поводу было всегда довольно. Впоследствии, благодаря опыту, мы догадались оковывать хеджеве железом и под эти вьюки выбирали самых смирных верблюдов. Самурская рота и два горных [12] орудия отправились на военной шкуне “Персиянин” 20-го марта до залива Киндерли, на половине пути к Красноводску, т. е. ровно в 300 верст от форта, где и должны были ожидать нашего прибытия, чтобы далее следовать уже вместе. Распоряжение это делалось в виду того, что в степях северной части края, т. е. до залива Киндерли, как караваны, так, и кочевья туркмен никогда почти не подвергаются нападению текницев, между тем как дальше к югу, и особенно в окрестностях Красноводска, текинцы, не стесняясь дальностью расстояния, часто грабят и разоряют аулы преданных нам туркмен. Поэтому, чем ближе подходили мы к Красноводску, тем больше принималось военных предосторожностей, во избежание нападений текинцев, которые, зная уже, конечно, о предстоящем появлении у них русских войск, не замедлили бы предупредить нас нечаянным нападением и отбитием верблюдов. Этой тактики текинцы придерживались впродолжение всей войны с нами, что и подтвердилось впоследствии многими подобными фактами.

И так, дабы не изнурить солдат бесполезным трехсот-верстным переходом сухим путем, до залива Киндерли, генерал Ломакин распорядился перевезти самурскую роту до залива на военной шкуне, которую для этого и прислал из Красноводска. Пользуясь этим случаем, на шкуне “Персиянин”, везшей самурцев, отправлена была половина нашего продовольствия, а также и боченки, в которых до Киндерли не имелось надобности, так как на этом пути находились колодцы с довольно сносной водой, а больших переходов без воды вовсе не было.

После отправки самурцев и орудий нам оставалось всего четыре дня до выступления. Накануне его, смотритель продовольственного магазина, Ч — в, сделал нам прощальный вечер, на который и пригласил все наше общество. Отправив на другой день, 24-го марта в семь часов утра, всех нанятых для экспедиции верблюдов и наши вьюки и отслужив молебен, мы выступили в девять часов, провожаемые нашими добрыми знакомыми, которые не забыли еще раз угостить нас за три версты на пути от форта. День был серенький, прохладный; лошади шли бодро и даже горячились, идя следом за полковником Навроцким, который ехал на прекрасном киргизском иноходце. Возле Навроцкого ехало человек пять киргизов с его значком из черной шелковой материи с изображением Адамовой головы, вышитой серебряным галуном, а еще в 200 шагах впереди вся киргизская милиция. Что касается этой команды, то она никак не могла выдерживать строя справа по три, и киргизы то сбивались [13] в отдельные кучки и отставали от колонны, то, рассеиваясь по степи, с гиком обгоняли друг друга, гарцуя и испытывая резвость своих лошадей. Mногиe из всадников очень ловко на карьере фланкировали пиками. Эти потехи повторялись на каждом переходе, причем лошади их не знали устали, а случаев паденья всадников совсем не было. К двум часам мы дошли до первого колодца Сага-Кудук, в трех верстах от морского берега, где и стали на ночлег, сделав в этот день 30 верст. Вдали слышался прибой волн; кругом никакого жилья, унылая степь с песчано-каменистым грунтом и никакой растительности, кроме мелкого серенького полыня, который, как будто, придавал степи еще более грустный колорит.

Чтобы с первого дня не томить лошадей без сена, а исподоволь приучать их к лишению этого существенного продукта, я, вопреки существующему в закаспийских походах порядку не брать с собой для кавалерии сена, кое-как успел выпросить еще десять верблюдов под cено, каковое в количестве 100 пудов и везлось с нашим транспортом, в веревочных сетках, как это принято у туземцев. Затем, я распорядился давать cено только на ночь не более пяти фунтов на лошадь, с примесью полыня, составляющего постоянную пищу киргизских лошадей. Все это при четырех гарнцах овса было бы достаточно для сбережения сил лошадей, если-бы так могло продолжаться во все время похода, но, к сожалению, это было ни более ни менее как только переходная меpa для приучения лошадей обходиться вовсе без сенa, которого ни за какое золото нельзя было достать в кочевьях племен всего края. Взятого же с собой сенa могло хватить только на несколько дней, и затем, так или иначе, лошади должны были поневоле довольствоваться единственным степным кормом - полынем. Большая часть лошадей, преимущественно кабардинских долго скучала без своего родного корма, и, пренебрегая полынем, по ночам ржала и билась на коновязи. Такие лошади тощали и делались поджары, как борзые собаки, так, как овес, даваемый им от четырех до пяти гарнцев в сутки сохраняя бодрость и силу не мог удовлетворить натуральной потребности грызть по ночам сено. Только вследствие продолжительных походов и совершенного отсутствия кавказского сена, через два, три месяца лошади всей сотни, уже без исключения, помирились с полынем, питательность которого оказала свое действие не хуже нашего сена. Повсеместный солонцеватый вкус колодезной воды на всем пути до Красноводска, за исключением немногих переходов, нисколько не казался нам приторным, ибо за год нашего пребывания в форте Александровском мы успели [14] привыкнуть к воде этого свойства. И если такая вода была не совсем вкусна для питья, то для чая и варки пищи оказывалась довольно пригодною. Что же касается лошадей, то оне пили ее с большим удовольствием, чем пресную.

Только ближе к Красноводску и далее к югу, как увидим впоследствии, попадались колодцы с водой, которая оказывалась непригодною во всех отношениях, горько-соленая, вонючая с примесью всяких солей, она во всех видах зловредно действовала на желудок. Встречались подчас такие колодцы, из которых не пили даже лошади или же, мучимые жаждой, напивались, а затем страдали поносом.

Потому, будучи заранее предупреждены об этих невзгодах, мы еще в форте запаслись фильтрами, суконными мешками и угольями для очищения воды.

Кроме того, у нас имелась и своя аптека, как для людей, так и для лошадей, с лекарствами, которые приходилось расходовать от последствий воды особенно на походе ближе к Текинскому оазису. До Kрасноводска мы шли довольно бодро; больных вообще было мало, но за то горе было тем немногим заболевшим, которым, за неимением другого обоза, приходилось качаться на верблюдах. Мы продолжали наш путь все при одних и тех же условиях местности от одного колодца к другому, делая 30 — 40 верст в день то по берегу моря, то удаляясь несколько, не теряя его совсем из вида. Так, мы ночевали у колодцев Тюль-Кулю, Кали-не и накануне Светлого Христова Воскресения пришли на дневку к Ак Пене, лежащему в 50-ти саженях у морского берега. В виду такой встречи Светлого праздника, мы запаслись из форта пасхами и красными яйцами. Было что то исключительно странное и печальное в приветствии друг друга словами “Христос Воскресе” при туманной погоде, у дикого берега в виду бушующих волн. Для оживления праздника были вызваны песенники, но и у них как-то не клеилось, и только к вечеру казаки, настроенные на веселый лад третьей чаркой водки, разговорились между собой. Под конец между ними затеялось даже что-то в роде маскарада. Явились шутники, переряженные бабами, и устроились отечественные танцы — казачек и лезгинка — под звуки незатейливого оркестра, состоящего из дудки с хоровым пением.

На другой день мы тронулись дальше, останавливаясь на ночлеги по маршруту у колодцев Ур-Пек, Улу-Кую, Хаджи-Нияз, Апак и Пореу-Бурун до залива Киндерли. [15]

Погода продолжала стоять пасмурная; стали перепадать дожди с холодным ветром. Мы вступили на територию туркмен, и кое-где у берега моря изредка попадались одинокие кибитки туркмен-рыболовов. Эти кибитки, как нельзя болеe кстати, не раз служили нам yбежищем от ненастной погоды. Там, у огня, разложенного посреди кибитки, мы согревались чаем и лакомились свежею белужьею ухой. Но подобные отрадные приюты встречались редко, и мы большею частью мокли в степи под дождем на походе или на ночлегах спасались от ветра в мокрых палатках. К нашему благополучию недостатка в продовольствии не было. Всякого запаса было взято из форта в достаточном количестве. Киргизы везде добывали нам превосходных баранов, покупая их впрочем весьма дорого в кочевьях туркмен. Вода в колодцах пока была везде порядочная; люди не болели; лошади хотя и перепали, но были бодры. Так мы прошли от форта Александровского слишком 300 верст до залива Киндерли, где давно уже нас ожидала самурская рота со взводом горной артилерии.

Залив Киндерли служил стратегическим пунктом в Хивинском походе с 1872 по 1873 гг., а также и складочным местом продовольствия войск. Залив собственно по своему мелководию не представляет удобств для стоянки судов и сам он образуется длинной уской песчаной косой, которая, выдавшись на две версты в море, загибается еще на протяжении трех верст к северу почти паралельно бepeгy. Коса эта, как и самый залив, славится рыбной ловлей и служит туркменам самым выгодным пунктом этого промысла. Но во время нашего пребывания ловли совсем не было, и кругом царили та же тишина и пустота, с которыми мы не расставались от caмого форта Александровского, и только у берегов залива местность изменялась несколько.

Лагерь наш расположился у подножия скалистых гор, в 1 1/2 верстах от берега моря, на равнине, местами покрытой молодым зеленым камышем, осокою и болотистыми озерками, где то и дело слышался свист куликов и чириканье бекасов. Для меня это был настоящий сюрприз, которым я не замедлил воспользоваться, настреляв в тот же день десяток этой лакомой дичи.

На другой день, дневка не могла доставить мне более наслаждения охотиться: поднялся сильный ветер, разыгравшийся к ночи в страшный ураган с песчаной метелью. За ночь порвало все палатки и к утру, при утихшей погоде, лагерь наш представлял собою какой-то разоренный, кочующий табор, полузасыпанный песком. Тем не менее, надо было собираться в дальнейший путь, и мы принялись [16] вьючить верблюдов с акомпаниментом обычного рева этих животных, особенно разнообразном при процесе вьюченья. Все верблюды, заготовленные для экспедиции, числом около 2,000, с раннего утра потянулись по тропинке на гору по одному гуськом, потом тронулись наши вьюки и наконец, к 10-ти часам — рота, взвод горной артилерии и сотня. Другой дороги на скалистую гору от Киндерли не было, а потому поневоле пришлось более двух часов любоваться вереницею верблюдов, медленно и важно шагавших на гору. Нам предстоял ночлег без воды, за 40 верст от Киндерли, в стороне от моря верст шесть, между мусульманскими кладбищами Темурь-Баба и Таллы, а затем оттуда еще 46 верст до колодца Бузат. Само собою разумеется, что в виду безводья все боченки и баклаги были налиты в Киндерли, благодаря чему люди в этом безводном пространстве были обеспечены водой. Лошадям же предстояло первое тяжелое испытание двухдневной жажды. Поэтому, по общему согласию, в Киндерли решено было раздать людям на месте вареное мясо, суточную порцию вперед, а на ночлеге обойтись без горячей пищи, довольствуясь чаем и холодною закускою, для того, чтобы оставшийся запас воды раздать лошадям. К нашему благополучию, день был серенький, прохладный и для лошадей не так изнурителен, как можно было ожидать, тем более, что на ночлег на каждую лошадь хватило пo ведру воды, — и, довольные этим обстоятельством, мы без всяких приключений прошли 86 верст безводного пространства до колодца Бузат. Но здесь нас ожидало самое горькое разочарование: вода этого колодца оказалась безусловно негодною для питья. ее горько-соленый, известковый вкус отзывался даже в супе; приготовленный же из нее чай был просто отвратителен.

Но и тут киргизы выручили нас. В двух верстах от нашего ночлега, они разыскали небольшой завалившийся колодезь, который живо и расчистили, известив нас о своем открытии. Из этого колодца мы добыли превосходную воду, хотя, впрочем, в небольшом количестве; но все-ж ее хватило, чтобы приготовить чай для всего нашего отряда.

Менее же нас разборчивые лошади пили из колодца Бузат.

Погода окончательно установилась, а апрельское солнце давало уже себя чувствовать. Наши лица под влиянием весенних ветров покрылись шелухою, носы-же — настоящею корой. На солнечном припеке мы еще больше стали чернеть. Но за то мы все были здоровы. А это главное. Самурцы шли молодцами, не отставая от кавалерии. Как в роте, так и в сотне целый день раздавались песни; люди имели [17] бодрый вид и повидимому освоились с степным походом. Не более двух, трех заболевших желудками качались на верблюдах в особо для этого устроенных сиденьях (хеджеве) по бокам верблюда. Казаки особенно избегали этого походного лазаретного помещения, предпочитая в болезни потихоньку двигаться при транспорте на своей лошади, нежели качаться на верблюде. За то бедные заболевшие пехотинцы, сидя в креслах, нестерпимой качкой только увеличивали свои страдания. Подобные тяжелые испытания нам пришлось видеть и переносить особенно дальше за Красноводском, а пока, бодрые телом и духом, без санитарных пособий, мы подвигались вперед.

Прийдя на ночлег к колодцу Бек-Таш, мы только что разбили коновязь и, свалив вьюки, занялись было чаем, как услышали со стороны пастьбы верблюдов отчаянные крики о помощи. То кричали более 300 человек вожаков-киргизов. У нас, на биваке, ударили тревогу. Не успела рота стать в ружье, а мы — взять с коновязи лошадей, как вся киргизская милиция с пиками на перевес и в рассыпную понеслась на выручку к верблюдам, которых вожаки гнали, что было сил, к нашей милиции, продолжая кричать по своему: “разбойники! Спаси Боже!” Мы пошли на рысях на встречу к стаду верблюдов, и тотчас вожаки со страхом и впопыхах объявили нам, что показались всадники-разбойники, которые будто-бы хотят отбить верблюдов. Мы тронулись дальше по указанному направлению, не видя кругом никаких признаков неприятеля.

Киргизская милиция давно исчезла; кругом горизонт был чист, и наконец из-за дальнего холма через несколько минут показались наши пикинеры. Это возвращались киргизы с радостными возгласами, ведя за собой на арканах трех лошадей. Лошади эти, неизвестно откуда взявшиеся и скакавшие, подняли на горизонте страшную пыль, чем и перепугали мирных вожаков, вообразивших, что шайтаны (разбойники) намереваются напасть на верблюдов. Было довольно смеха и горя, потому что началось серьезно, а кончилось комично. При этом не могу не отдать полной справедливости сметливости, единодушию и проворству киргизов, бросившихся моментально на выручку вожакам, которые, в свою очередь, в виду опасности, необыкновенно быстро собрали в кучу 2,000 верблюдов, рассеянных по степи.

Здесь же, у колодца Бек-Таш, произошло другое, более серьезное событие. К утру другого дня умер начальник киргизской сотни Касум. Потеря эта для начальства и для киргизов была действительно чувствительная, и эти последние в Касуме лишились своего верного [18] руководителя. С самого Хивинского похода Касум служил переводчиком при управлении Мангишлакского приставства. За свое ycepдиe и честность пользовался всегда полным доверием начальства и через это имел громадное и хорошее влияние на все киргизское население края. Кроме того, как человек военный, Касум, в роли начальника милиции, был вполне на своем месте. Он не раз отличался удальством и сметливостью при столкновениях с неприятелем в Хивинском походе, за что и получил крест св. Георгия 4-й степени. По русски он говорил превосходно. Между киргизами был из самых влиятельных и богатых Биев (дворян) и, делая много добра для своих единоплеменников, пользовался между ними большой популярностью и полным авторитетом.

Вскоре по выступлении нашем из форта Алсксандровского, Касум заболел воспалением легких но, крепясь, продолжал, поход верхом и, отвергая все наши аптекарские снадобья, пользовался леченьем киргизского знахаря, искусство которого на сей раз оказалось безсильным. На утро, мы похоронили его с военными почестями, подобающими как его сану, так и кавалеру св. Георгия. Он был спущен в песчаную могилу при залпе ружей в присутствии всего отряда. Шесть месяцев спустя, уже к осени, родственники Касума перевезли его кости в свои родовые кочевья.

Должность Касума занял молодец киргиз Иржан, — тоже георгиевский кавалер и один из героев Хивинского похода.

Отсюда нам предстояло два перехода по узкой косе Кара-Сукум, отделяющей залив Кара-Бугаз от моря. Коса эта на протяжении 55-ти верст, не имеет более двух верст ширины, а местами суживается всего на полуверсту. Здесь, в первый раз, впродолжение всего похода, мы встретили довольно обильную растительность относительно пройденного нами пути от форта. Кустарник саксаул, возвышаясь местами до четырех аршин, был уже в цвету, и хотя трава здесь росла редко, и был тот же песчаный грунт, но, за неимением лучшего, после двух-недельного странствования по бесплодным степям, мы испытывали приятное ощущение при виде и этой убогой растительности. Из-под ног лошадей поминутно срывались кролики местной породы и зайцы. Нельзя было тут не устроить охоты. Зайцев на косе оказалось баснословное множество. С разрешения начальства я развернул сотню лавою во всю ширину косы, сам уехал за полверсты вперед и, слезши с лошади с двухстволкою в руке то и дело перебегал от одного кустарника к другому, стреляя зайцев, которые, испугавшись неожиданного появления гостей, топота [19] коней и общих криков, удирали во всю прыть. Они летели и вправо, и влево, наскакивая на меня иногда по два и по три разом, — я едва успевал заряжать ружье. Киргизы со всех сторон гоняли испуганных зверьков и на бегy кололи пиками тех, которые уставали бежать. Гам и радость были общия. Потеха эта продолжалась целый день на расстоянии 37-ми-верстного перехода до колодца Адчи-Алма. Всего всадниками было загнано и убито до полсотни зайцев. Для казаков это был настоящий праздник. После такого веселья сотня угощалась ужином из заячьей похлебки. Не знаю, почему киргизы пренебрегли зайцами и отдали их казакам, которые, пренебрегая в свою очередь бараниной в этом случае, охотно променяли ее на вкусную дичь. Самурская рота тоже не упустила случая настрелять зайцев. После такого события все были в веселом настроении, и разговоры на нашем биваке в этот вечер длились долее обыкновенного.

На другой день повторилась та же потеха и таким образом после двух-дневного partie de plaisir мы достигли пролива Кара-Бугаз. Здесь нас ожидал чиновник из Красноводска, присланный генералом Ломакиным с поручением заведывать переправой, для которой заблаговременно было приготовлено десять туркменских лодок. Дождавшись прихода вьюков, после двух часов отдыха, переправа быстро началась. Вся ширина этого пролива имеет не более 200 сажен. На больших туркменских лодках отправились сначала пехота, артилерия, весь наш багаж и наши седла, а затем стала переправляться сотня, держа за поводья плывущих лошадей; верблюдов просто гнали в воду, и они сами направлялись к противоположному берегу. К вечеру переправа кончилась самым благополучным образом. Было тихо и тепло. На ночлег мы отошли к колодцу Ораз-Сакар (за четыре версты от залива), где и остались на дневку.

Было 10-е апреля. Становилось жарко; кругом трещали насекомые; цвет саксаула приятно щекотал обоняние, а тихое море с своею зеркальною поверхностью так и манило купаться. Хотя температура воды была не более 12°, но киргизы, рассыпавшись по берегу, с визгом и криком бросались в воду, где и кувыркались подобно дельфинам. Солдатам же и казакам было строжайше запрещено купаться; хотя, впрочем, некоторые из офицеров решились попробовать холодную морскую ванну, но дурных последствий, слава Богу, не оказалось. Тут же, на дневке у колодца Ораз-Сакар, мы встретили целое население туркмен, состоявшее из 50-ти кибиток, и, разумеется, были приглашены старшиною в гости. Тут же, в селении, мы достали [20] яиц, молока и свежих чуреков (пшеничные лепешки), за которые гостеприимный старшина, предлагая эти припасы в угощенье, запретил жителям брать деньги, и только после некоторых увещаний мы убедили туркмен, а особенно женщин, взять от нас серебряные монеты в виде пешкеша (подарка).

Далее, 11-го апреля, мы ночевали у колодцов Карши, - так называется место на самом берегу моря, — где мы сами добывали себе превосходную воду, вырывая в песке ямы не более трех аршин глубины.

По маршруту до Красноводска оставалось три дня похода, всего 85 верст, которые Навроцкий решил пройти в два дня, т. е., переночевать у колодца Эсен-Кули, в 35-ти верстах от Карши, а оттуда, миновав колодезь Кошак Ирлы, прямым путем пройти в Красноводск, сократив таким образом путь на десять верст; и так, нам предстояло сделать 75 верст в два дня и прийти в Красноводск 13-го апреля, одним днем раньше против маршрута. 12-го апреля мы ночевали у колодца Эсен-Кули, где в первый раз за весь наш путь от форта Александровского до Красноводска встретили такую воду, от которой все мы — исключая киргизов — поголовно испытали жедудочные явления самого расслабляющего свойства. Будучи заранее предупреждены о вредном действии этой воды, мы имели запас ее с предыдущего колодца и, кроме того, приняли все меры для избежания употреблять ее в натуральном виде. Но, не смотря на все это, вода этого колодца, хорошая на вкус, даже в отваренном виде, в чае, и супе, произвела свое действие. Остававшиеся 40 верст нам пришлось, для сокращения пути, пройти по убийственной местности, особенно трудной для вьюков. Оставя вправо колодезь Кошак-Ирлы и таким образом удаляясь от моря, мы очутились в скалистой, совершенно дикой местности, напоминающей разве только каменистую Аравию. Несколько раз приходилось подыматься и снова спускаться по крутым каменным уступам в один конь и пешими, и наконец, при последнем спуске, перед нами из-за скал показались первые крыши Красноводских казарм.

Поход этот от форта Александровского до Красноводска — 608 верст — был совершен нами в 20 дней с тремя дневками включительно. Срок этот для всякого рода войск, не исключая и кавалерии, мог бы считаться форсированным, если-бы в Закаспийском крае не было установлено правило — не тратить времени на лишния дневки у колодцев дурного свойства при страшной жаре и других местных гигиенических неудобствах, изнуряющих войска и вместе [21] с тем еще сильнее действующих, на нравственный упадок военного духа.

По приходе в Красноводск у меня в сотне больных людей оказалось трое — все желудочными припадками. Лошади хотя и подтянулись и стали тонки, но худых собственно не было и из них только одна захромавшая. Запаленных вовсе не было. За то ссадненных, с побитыми спинами, оказалось 12. Это последнее обстоятельство меня очень огорчало, тем более, что к устранению его под рукою не имелось никаких средств, ибо причина этого зла заключалась в дурных седельных ленчиках (арчаках), грубой работы доморощенных станичных мастеров. Эта независящая от меня причина заставила меня сознать свое безсилие в сем важном кавалерийском неудобстве, к устранению которого в районе Кубанского войска не было принято должных мер. При приближении к Красноводску дали знать о выезде к нам на встречу генерала Ломакина. Только что мы построились в походные колонны, как показался верхом генерал со своим штабом и со многими любопытными командирами и офицерами разных частей войск. Генерал остался очень доволен бодрым видом сотни, роты и артилеристов, а еще более киргизскою милициею и, в особенности, доставкою верблюдов. Да и как было не радоваться, глядя на транспорт 2,000 свежих и сильных киргизских верблюдов, готовых к Ахал-Текинской экспедиции именно тогда, когда туркмены не могли снабдить ими отряд; а между тем без верблюдов немыслимы никакие военные предприятия в степях Средней Азии. [22]

III.

Наружный вид Красноводска. — Встреча нашего отряда. — Общество и клуб. — Жизнь в Красноводске. — Приготовления к походу — Состав отряда. — Выступление. — Колодцы. — Урочище Мулла-Кари и Михайловский залив. — Путь до Ахал-Теке. — Степные невзгоды. — Кабаны, куланы.

Впечатление, какое произвел на нас Красноводск, было самое благоприятное. Большие каменные здания казарм, штаба и особенно дом начальника края выделялись от остальных построек своею величиною и красивою наружностью; как они, так и множество других построек, принадлежавших частным лицам, и лавки все выстроены из местного камня. На площади находилась деревянная церковь новейшей архитектуры. Улицы прямые и, благодаря каменистой, не допускающей грязи, местности, — город имеет вид чистенький. Будучи расположен от бухты амфитеатром, Красноводск с моря кажется весьма красивым, а постоянное пребывание военных судов в бухте оживляет город. Нас встретил хор военной музыки и множество любопытных обывателей, исключительное внимание которых было обращено только на киргизов. Их остроконечные с наушниками шапки (малахаи), камышевые пики, пестрота одежды и лошадей, из коих много было пегих, произвели самое оригинальное впечатление на жителей, видевших в первый раз киргизов. Шестая сотня от нашего полка и казачья ракетная команда, квартирующие в Красноводске, сделали нам, однополчанам, братскую встречу. Командир сотни войсковой старшина (майор), С — в с своими офицерами, тотчас-же, прямо с похода, пригласил нас обедать. То же самое сделали и казаки шестой сотни, угостив в этот день своих собратьев пятой сотни. Вечером мы отправились в клуб, на терасе которого играла музыка. [23] Вид с терасы на город и бухту с находящеюся в ней флотилиею был весьма живописен. Красноводский клуб — это большое здание с отлично расположенными просторными комнатами, прекрасно меблированными: столовою, билиардною, несколькими игорными комнатами, двумя гостиными и наконец, громадною танцевальною залою с хорами и сценою в конце залы. В клубе мы встретили большое общество военных всех родов оружия, между коими особенно выделялись моряки, как самые интелигентные. Семейств офицеров, служащих в Красноводске, было много, а потому в клуб на вечера собиралось достаточно дам, почему и вечера эти всегда были удачны. За десять дней нашей стоянки в Красноводске мы успели приглядеться к тому, что материальные условия его были до того стеснительны, что делали жизнь в нем невыносимою. Отсутствие пресной воды, которую, для пищи, возили за десять верст, составляло главное неудобство жителей. Невыносимая жара в городе, окруженном скалами, и известковая пыль затрудняли дыхание. О свежих припасах и овощах не могло быть и речи на этой бесплодной почве. Два раза в неделю пароходы из Баку доставляли немногим счастливцам лед и овощи в самом малом количестве, а потому большая часть живущих довольствовались консервами. Опреснитель, устроенный у пристани, снабжал войска пресною водою до 7,000 ведер в сутки приторного вкуса, и слишком не достаточных, чтобы удовлетворить потребность воды во время жаров. Начиная с апреля месяца вплоть до ноября, царствует в Красноводске невыносимая жара и полная засуха, а дожди, кроме зимних месяцев, бывают как явление исключительное.

Наконец, на 24-е апреля назначено было выступление отряда, который состоял из одного баталиона Апшеронского полка, одного Дагестанского полка, еще одной роты апшеронцев, роты самурцев, шести полевых артилерийских орудий, четырех горных, двух сотен нашего Лабинского полка, сотни киргизской милиции и сотни туркмен. Итого в состав отряда вошло: два с половиной баталиона пехоты, 10 орудий и четыре сотни, всего около 2,000; при чем наш вагенбург был увеличен 800-ми верблюдов, число которых вместе с верблюдами, прибывшими из форта Александровского, доходило до 3,000. С этими перевозочными силами, 24-го апреля, отряд наш, выступил из Красноводска по следующему распределению. Вся пехота, полевые орудия и тяжести отправлены были морем до Михайловского залива на военных судах, коих, в распоряжении генерала Ломакина, находилось шесть. Вся кавалерия, четыре горных орудия, милиция, артиллерийские лошади и верблюды пошли берегом к [24] Михайловскому заливу в урочище Мулла-Кари, где должен был сосредоточиться весь отряд. Полковник Навроцкий был назначен начальником этой колонны, двигавшейся сухим путем до Мулла-Кари, 115-ти-верстного почти безводного пространства, так как на всем этом пути находился только один колодезь пресной воды, остальные же колодцы содержали такую воду, которую даже и лошади, только в крайности, пили с большим усилием. В виду этого, мы запаслись в Красноводске водою на весь путь. Жара стояла в 32 градуса в тени и около 40 на солнце. Первый переход, в 25 верст, до колодца Кургду-Куяс порядком измучил лошадей, которым пришлось вдобавок довольствоваться вонючею горькою водою. На втором переходе, в 25 верст, у колодца Белек, вода оказалась еще отвратительнее на вкус, и ее последствия отразились на всех лошадях сильнейшим поносом; только верблюды не пренебрегали даже морскою водою. Наконец, после третьего слишком 40-верстного перехода, мы пришли к роднику Ушак-Ягман, находящемуся у подножия гор Барханы, и здесь нашли такую прелестную воду, какой больше не встречали уже на всем пути до самого оазиса Ахал-Теке. К сожалению, родник Ушак-Ягман был не богат водою и надо было употребить не мало труда на разработку его, чтобы напоить 3,000 верблюдов.

Урочище Мулла-Кари, куда я прибыл с колонною 27-го апреля, выбранное генералом Ломакиным, как стратегический опорный пункт, находится в 25-ти верстах от Михайловского залива и представляет огромное пространство солончака, окруженного большими песчаными буграми, у подножия которых рылись в большом числе колодцы для отряда; воды было вволю пресной и весьма холодной, но на столько вредной, что за три дня нашего пребывания там в войсках уже начала развиваться диарея. К 1-му мая вся пехота и артиллерия прибыли из Михайловского залива, и генерал Ломакин, оставив роту апшеронцев для прикрытия в Мулла-Кари склада провианта, ячменя и прочих продуктов, 2-го мая двинулся со всем отрядом к Ахал-Текинскому оазису тем путем, по которому теперь проведена железная дорога в Ахал-Теке.

Отсюда начался для отряда целый ряд тех испытаний, которым неминуемо приходится подвергаться вообще во всех степных походах Средней Азии и особенно Закаспийского края. Разумеется, главными нашими невзгодами были жары и недостаток воды, почти на всем пространстве от Мулла-Кари до первой текинской крепости Кизил-Арват. [25]

Воды не только не хватало верблюдам, но и лошадям. По причине наступившей засухи колодцы изсякали или оказались большею частью завалившимися от времени. Приходилось везде их расчищать и кое-как обходиться тем малым количеством воды, которую они давали в это жаркое и сухое время. Поэтому был отдан приказ по отряду допускать к колодцам прежде всего людей, а затем артилерийских лошадей, потом казачьих и наконец верблюдов, вследствие чего этим последним пить почти не приходилось или в самом малом количестве — один раз в двое или трое суток. Почти во всех колодцах воды было так мало, что ее хватало только на один баталион, а иногда на одну роту, и приходилось дожидать по нескольку часов, пока наберется снова вода для другой части войск.

Не смотря на преимущество, отдаваемое артилерийским лошадям, все таки, при таком малом количестве воды, им приходилось пить всего раз в сутки. Между тем как казачьи лошади, довольствующияся только каплями воды, остающимися после всего отряда, были всегда своевременно напоены и притом по нескольку раз в день. Наши сметливые казаки, нося в котелках воду для варки пищи и чая, из-подтишка поили из них своих лошадок, и никакие строгости, контроли дежурных и часовых у колодца не могли открыть этого злоупотребления. Однакоже самыми практичными в деле водопоя оказались туркменская и в особенности киргизская милиции. Находясь при отряде, почти без надзора, то впереди для освещения местности, то на разведках, то при транспорте, они всегда раньше отряда успевали пробраться к колодцам и до прибытия отряда напоить всех своих лошадей, почему нередко нам доставалась после них или мутная вода, или приходилось ждать, пока набежит свежая. Подобные выходки милиции одинаково возмущали всех в отряде, но волею-неволею приходилось снисходительно мириться с этим неудобным обстоятельством, дабы удержать при отряде наших единственных проводников-туземцев, которых строгость дисциплины могла обратить в бегство. Бедные наши верблюды, как я уже сказал, сильно страдали от недостатка водопоя, а потому по мере нашего удаления в глубь страны начали болеть и падать в изрядном количестве. Если присоединить к недостатку воды большие переходы по песку, 40-градусный зной и скудость подножного корма, то становится понятным то изнурительное действие, которое приходилось испытывать войскам в закаспийских походах.

На марше более всего было возни с артилериею. Раскормленные артилерийские лошади, не приученные заблаговременно к этому походу, [26] беспрестанно останавливались на песках, задыхаясь от жара; в это время четыре из них издохло и пришлось применить на практике припряжку казачьих лошадей в орудия. Из моей сотни пять лошадей на время были отданы в артилерию. Лошади киргизской милиции и здесь оказали большую услугу. Так как у киргизов имелось еще из форта много запасных лошадей, то капитан Т — ль, командир батареи, купил у киргизов несколько лошадей, которые сразу и без малейшего норова бодро и весело пошли в упряжь орудий и зарядных ящиков. Труднейший переход артилерии был через старое русло Аму-Дарьи. Здесь всем пришлось поработать. Вязкое и глинистое дно бывшей реки от зимних дождей еще не успело высохнуть, орудия страшно вязли в этой рыхлой почве, а поэтому пришлось употребить всю пехоту для вытаскивания ящиков и орудий. Кроме того, на нашем новом пути часто встречались рытвины и овраги, через которые опять-таки для артилерии приходилось разрабатывать дорогу. Для выигрыша времени и для того, чтобы не изнурять слишком пехоту, в казачьи сотни были розданы шанцевые инструменты, и таким образом от сотен сформированы саперные команды, которые, под моим наблюдением, отправлялись за две — три версты вперед и успевали к приближению отряда исправлять для артилерии дорогу, отправляясь вслед затем на рысях далее для последующей разработки колесной дороги.

Так как не имелось спешности в принятой экспедиции, то отряд наш двигался медленно, останавливаясь на ночлегах со всеми предосторожностями военного времени по способу, исключительно принятому в походах Средней Азии.

На ночлегах лагерь разбивался правильным четырехугольником. Пехота — по фасам, в промежутках орудия, за пехотою становилась кавалерия. Кругом всего лагеря складывались вьюки провианта целого отряда, образуя, таким образом, бруствер из мешков, могущий в крайности предохранить отряд от нечаянного нападения текинцев, к которому они весьма склонны. Днем на пастьбу верблюдов высылалась рота и взвод казаков. На ночь всех верблюдов, числом до 3,000, укладывали в середину каре нашего лагеря рядами в самом симетричном порядке и кроткие, но глупые животные лежали всю ночь, не двигаясь, до утра, за исключением внезапного испуга, что впрочем случалось очень редко. В последнем случае верблюды все разом подымались как по команде, производя при этом глухой шум будто от сорвавшегося порыва ветра. Рев при укладке верблюдов на ночлег, а особенно при вьючаньи их утром, подымался [27] вопиющий, запах от них в лагере и в душную ночь стоял невыносимый, особенно от таких, у которых от дурного вьюченья портились спины. Примером бодрости, выносливости и терпения к невзгодам степного похода могли служить нам офицеры и солдаты Апшеронского и Дагестанского баталионов, которые, находясь в Красноводске с 1874 года, делали каждый год экспедиции с генералом Ломакиным внутрь страны, изумляя начальство своею геройскою молодцеватостью. Батальоны эти, особенно Апшеронский, ходили просто по Суворовски. В 40 градусов жары и после 40-верстного перехода баталион подходил к ночлегу с песнями и пляскою. Скоро и казаки наши освоились с походом на столько, что в бодрости не уступали солдатам. Замечательно, что за три почти года моего пребывания в закаспийских походах я не помню, чтобы я слышал когда-либо между нижними чинами ропот на те лишения, которые пришлось им испытать во время этих, в высшей степени тяжелых, походов.

Таким образом, мы продолжали двигаться в глубь страны по колодцам Кутол, Таир, Айдин и другим и, оставив за собой хребет Барханы, перешли старое русло Аму-Дарьи, дошли до дождевых ям Каплана и Куртуна с северной стороны, в виду оазиса Ахал-Теке. Вдали синел хребет Копег-Даг; нас окружала та же пустыня, но характер природы уже несколько изменился. Вместо непрерывных песков встречались большие солончаки и дождевые озера, кое-где вместо вечного саксаула попадался камыш, но особенное внимание наше было привлечено стадами куланов — туземное название диких ослов — светло-буланой масти с черным ремнем вдоль спины, называемых в зоологии Джигетай. Стада эти поднимали на горизонте страшную пыль и не раз обманывали пикетных казаков, принимавших эти стада за неприятельскую кавалерию, так что по случаю появления куланов в отряде было даже две фальшивые тревоги.

Киргизы, охотники до лошадиного мяса, очень усердно преследовали куланов, но поймать или убить взрослого кулана не было никакой возможности, поэтому они изобрели на это животное весьма оригинальный способ охоты, а именно: они гнались за стадом до тех пор, пока маленькие жеребята, измученные продолжительною гонкою, отставали от матерей и, не будучи в силах следовать за стадом, живыми попадали в руки киргизов. Таким образом, киргизы в непродолжительном времени за безценок наделили многих офицеров отряда куланскими жеребятами. За три рубля мне досталась их пара; они тотчас делаются ручными и очень забавны, но более двух недель не [28] выживают, не смотря ни на какие меры выкармливания их. Я купил у маркитанта корову, рассчитывая этим способом выпоить своих куланчиков, но через две недели они захирели и в короткое время в отряде передохли все жеребята.

Кроме того, для казаков в Каплане и Кутуне открылась презабавная охота на диких свиней. Совершенно неожиданно в камышах на водопое мои казаки увидели свинью с десятью поросятами. Начались крики восторга и преследования пешком и верхом, и кончилась потеха эта тем, что, возвращаясь с водопоя в лагерь, сотня изображала триумфальное шествие, имея впереди несколько всадников с поросятами, визг которых произвел на отряд самое праздничное впечатление. Впоследствии охота эта распространилась в войсках в больших размерах: солдаты, окружив камыши, били свиней по десяти штук в одну охоту. Когда было запрещено стрелять в отряде, то казаки догоняли кабанов верхами и рубили их шашками. Кусок дюжей свинины, уже как разнообразие пищи нашего походного стола, составлял своего рода редкость и даже лакомство, потому что всегдашняя казенная порция баранины, чрезвычайно жирной, приелась всем до приторности.

До первой текинской крепости Кизиль-Арвата оставалось 40 верст, которые были нами пройдены в два перехода. Генерал ожидал встретить депутацию с заявлением преданности и покорности русскому правительству. По предъидущим переговорам и письмам и вообще отношениям старшин общины Кизиль-Арвата можно было более или менее надеяться на мирные к нам отношения текинцев, чего и добивался генерал Ломакин, желая в точности исполнить желание Государя Императора — избегать до последней крайности боевых столкновений с текинцами и дипломатическим способом достигнуть подданства их русскому правительству. После чего экспедиция наша на этот раз имела целью основать у Кизиль-Арвата форт, который бы, открывая торговый путь на Хиву и Мерв, вместе с тем и обеспечивал бы караваны от хищничества текинцев. Но мирная тактика с последними, как доказали военные события с 1877 по 1881 год, оказалась положительно невозможною. За все время бытности генерала Ломакина начальником Закаспийского края, старшины текинских общин и крепостей Кизиль-Арвата, Бами, Беурма, Арчамана, Геог-Тепе и других, рассыпались в уверениях преданности к русскому правительству, льстили, обещали все, что угодно, получали богатые подарки, деньги и уезжали, а потом обманывали самым наглым образом, делая набеги на мирных туркмен, которых немилосердно [29] грабили, даже в окрестностях Красноводска, как своих врагов за подданство русскому правительству. И вот при таких отношениях к нам текинцев надо было привлечь их на нашу сторону, отнюдь не прибегая к оружию. Надежды генерала на покорность общины Кизиль-Арвата с первых же дней должны были рушиться. С приближением отряда к крепости, все население исчезло, оставив нам крепость пустою. На встречу генералу выехал старшина Кизиль-Арвата Софи-хан с двумя всадниками видимо только для проформы. Имея русскую медаль на шее “за усердие”, Софи-хан продолжал льстить, но не сказал от имени населения ничего положительного. Из его неопределенных ответов и из подозрительного молчания сопровождавших его всадников можно было заметить, что настроение умов у текинцев на появление отряда вообще скверное. Но как бы ни было, а надо было начать с ними переговоры с уверениями, что появление русского отряда на их територии не происходит с целью завоевательною, а есть только начало нашего союза с текинцами. Но как генерал Ломакин ни старался доказать цель своего прибытия, текинцы, не показывались, и переговоры с их старшинами не приводили ни к какому благоприятному результату. Пришед в крепость Кизиль-Арват 6-го мая, мы занялись на всякий случай в полуверсте от крепости укреплением нашей позиции, окопавшись со всех сторон глубоким рвом с валом, сохраняя как днем, так и ночью полную бдительность, присущую военному времени в неприятельской стороне. Днем наши казаки высылались на пикеты, а в прикрытие на пастьбу к верблюдам ежедневно назначалась рота пехоты и взвод казаков при одном горном орудии. На ночь, по обыкновению, верблюдов клали в середину лагеря, выставляя кругом сторожевую цепь пехоты и кавалерийские аванпосты. У самой нашей позиции, у подножия гор, протекал ручей превосходной студеной воды, служащей текинцам также к орошению полей, обильно засеянных пшеницею, ячменем, кукурузою и джигурою (Род проса или пшена, весьма больших размеров, разводимого в большом количестве у народов Средней Азии.), которые приветливо ласкали наши взоры, отвыкшие от вида растительной культуры. Свежий горный воздух, прохладные ночи, превосходная вода благоприятно действовали на всех после пройденной безводной степи, и мы только с любопытством ожидали событий, которыми должны же были наконец выесниться отношения текинцев к русскому правительству.

9-го мая, по вызову генерала Ломакина, в Кизиль-Арват приехало [30] несколько старшин из влиятельнейших народных представителей. Депутация эта поместилась в виде лагеря в кибитках, нарочно для них разбитых по приказанию генерала.

После переговоров и льстивых любезностей, старшины объявили, что они ничуть не сомневаются в общем желании всего населения Ахал-Теке признать владычество Белого Царя, а поэтому постараются убедить народ в политической пользе от присоединения их страны к русскому царству. Затем старшины, получив богатые подарки парчовыми халатами, серебряными и золотыми монетами и съев несколько баранов, да выпив несколько самоваров чая, уехали, заявив еще раз генералу Ломакину, что они считают его самым мудрейшим своим властелином и единственным начальником. [31]

IV

Нападение текинцев на нашу кавалерию. — Дело 12-го мая. — Результат боя. — Перемещение отряда в крепость. — Ночные тревоги. — Недостаток продовольствия. — Тревожные слухи. — Отступление. — Бедствие отряда 24-го мая. — Стоянка в Мулла-Кари. — Бедствия и эпидемия. — Возвращение в Красноводск и роспуск отряда.

Вечером 11-го мая несколько офицеров, в числе коих находился и я, только что расположились у ручья, собираясь в нем выкупаться, как заметили пыль, поднимающуюся в большой массе из-за горного хребта, которую мы и приняли сначала за тучи, а находившиеся тут туркмены, милиционеры и киргизы положительно утверждали, что явление это происходит от множества конных всадников, двигающихся через перевал по направленно к нашей позиции. Зная по опыту, насколько глаз туземца верен в определении всяких явлений на дальнем расстоянии, мы почти не сомневались, на другой же день, увидать здесь текинскую кавалерию, цель приближения коей для нас все-таки пока еще оставалась загадкою. Ночью военные предосторожности и бдительность сторожевой цепи были удвоены.

В 11 часов вечера генерал позвал к себе начальника кавалерии полковника Навроцкого, который, возвратясь, передал мне приказание принять за болезнию майора С — ва командование дивизионом, с которым к трем часам утра быть готовым к выступлению на рекогносцировку вместе с киргизскою и туркменскою милициями при четырех ракетных станках. Верблюдов приказано было с утра задержать в лагере, не выпуская их на пастьбу, до особого приказания. Было ясно, что генерал имел неблагоприятные сведения от лазутчиков, которые всегда находились при нем к услугам отряда.

Едва забрезжило утро, как наша кавалерийская колонна тронулась к горам, откуда накануне виделись признаки приближения неприятеля.

Через час, с восходом солнца, мы вступили в ущелье Ачи-Алма, и, послав вперед киргизов на разведки, Навроцкий предложил [32] мне взъехать на ближайшую гору для обзора местности и для выбора места пикетам, которые он полагал расставить предварительно до начала движения нашей колонны.

При обсуждении этого вопроса лошадь моя, персидский жеребец, не поладил почему-то с туркменским жеребцом одного из проводников и между ними началась драка, которую ни я, ни туркмен не в состоянии были прекратить. Жеребцы то грызлись, поднявшись на дыбы, то, обернувшись оба задом, лягали друг друга, задавая нам, всадникам, такие толчки, от которых едва можно было усидеть на лошади. Казаки и туркмены помогли нам рознять забияк, которых мы с трудом сдерживали. Тут же милиционеры объяснили, что это столкновение жеребцов в данную минуту есть самый дурной признак, предсказывающий нам неудачу.

Со мною вызвался ехать 6-й сотни сотник С — н, и мы в сопровождении одного трубача стали взбираться по узкой тропинке на ближайшую гору, крутизна которой скоро принудила нас слезть с лошадей и пешими с трудом взобраться на вершину. Не успели мы перевести дух, как увидали обратно скачущих по ущелью киргизов, панические крики которых резко раздавались в воздухе. Тотчас вслед за киргизами из-за выступа гор показались всадники на превосходных аргамаках, в разноцветных халатах; число их увеличивалось каждую секунду, и они целыми толпами во весь карьер валили за уходящими киргизами по направлению к нашей колонне. Это были текинцы, и стало очевидно, что у нас с ними должна произойти стычка. Я приказал трубачу играть тревогу, которую тотчас повторили в дивизионе; видел, как дивизион сел на коней и на рысях пошел из ущелья обратно на равнину (Во время отступления дивизиона из ущелья на поляну, казак 5-й сотни Гринкин упал вместе с лошадью, которая споткнулась, и тотчас был окружен текинцами; лошадь его убежала, но сам Гринкин, взяв свою бердановскую винтовку на изготовку, стал отступать к дивизиону, уложив на месте двух неприятельских всадников, пытавшихся его схватить, и получив сам четыре неопасные раны, продолжал отстреливаться и таким образом достиг своей сотни. Гринкин за дело 12-го мая награжден знаком отличия военного ордена 4-й степени.); видел еще увеличивающияся толпы текинцев, слышал их дикие, оглушительные крики, еще какие-то командные слова в дивизионе, а затем начал помышлять о собственном спасении, ибо остался совершенно отрезанным от своих, толпами неприятеля, которые увеличивались целыми массами. Положение мое и моих спутников сделалось самое критическое, но тем не менее времени терять было нечего и, чтобы [33] избежать плена, следовало немедленно найти другой спуск с горы, скрытый от неприятеля. Кругом были каменистые, обрывистые уступы, а единственная тропинка, по которой мы поднялись, была в виду неприятеля, и нам, отрезанным, от своей части, спускаться по ней было более чем безрассудно. Тогда, вооружась решительным авось, мы стали отхватывать прыжки по каменьям, спускаясь в сторону, невидимую от неприятеля, помогая также кое-как и трубачу спускать лошадей, которые Бог ведает почему сами спешили спуститься вниз, то ползя на заду, то прыгая по уступам подобно дикой козе. К изумлению нашему лошади, вероятно по чувству самосохранения, спустились с нами быстро и без затруднений.

Вдали раздавалась ружейная пальба и нестройный гул.

Для нас троих заблудившихся наступил самый решительный момент: это — благополучно достигнуть своей части, не отдавшись в руки текинцам. Ускакать в Кизиль-Арват обратно у нас не хватило духа. Мы понеслись по направлению, откуда слышались залпы. То спускаясь, то поднимаясь из одной балки в другую, через пять минут мы очутились в тылу левого фланга неприятельских всадников, рассыпавшихся в 150-ти саженях от нашего дивизиона; перед нами кипело огнестрельное кавалерийское дело. Объезжать неприятельский фланг было некогда, — увлеченные же боем текинцы не обратили внимания на то, что мы проскочили между ними. Пролетев между перекрестным огнем расстояние, отделяющее наших от нападающих, я застал дивизион в беспорядке стреляющим по неприятелю без всякого строя и последовательности. В этой сумятице, как видно, не успели устроить часть для настоящего боя, поэтому, быстро приведя в порядок обе сотни, я начал руководить пальбою с коня, так как предварительно казаки не были спешены, а теперь спешиваться было поздно, потому что массы текинцев, поминутно увеличиваясь, сильно наседали, видимо собираясь нас атаковать.

С нашего правого фланга по оврагу показалась спешенная текинская пехота, пули которой наносили нам вред, и у нас оказались раненые. Между тем толпы неприятельских наездников, не смотря на наши залпы, все более и более наседали. Пора было пустить в дело ракеты, и четыре станка заработали убийственным огнем. Ракеты действовали метко и, разрываясь в неприятельских толпах, пугали их лошадей и производили хаос и сокрушение. Ружейные залпы наши продолжали свое дело; я видел, как валились с лошадей желтые, красные и голубые халаты, падали лошади и как текинцы отодвинули свою линию саженей на сто назад, но пули засевших в овраге [34] спешенных текинцев продолжали справа бить наших людей и лошадей. Отодвинуть же дивизион влево или поставить его вне выстрелов не позволяли местные обстоятельства. Перед нами находилась текинская кавалерия, с виду равная численностью целой дивизии, все еще продолжавшая увеличиваться прибывающими из гор конными всадниками, а из отряда подкрепление еще не подоспело, хотя в Кизиль-Арват дано было знать при первом же появлении текинцев. Между тем, заряды у нас поубавились на столько, что следовало серьезно позаботиться об их сбережении. Поэтому пальбу мы возобновляли только при приближении текинцев. Почему текинцы не пытались нас атаковать с разных сторон одновременно — остается непонятным, или может быть только отнесено к их неопытности и непрактичности в военных действиях. Вдруг на горе, с которой я спускался, раздался пушечный выстрел, и в 50-ти шагах перед нашим фронтом шлепнулось ядро фальконета, и мы увидели на горе текинцев, которые устроили там свою батарею из двух орудий. Кавалерия их между тем начала нас блокировать. Оставалось нам построиться к пешей обороне с батовкою лошадей, по уставу старых казачьих времен, т. е. последовать тому построению, которое теперь выкинуто из казачьего устава. Но в данную минуту это бы было весьма практично, если-бы только у нас были патроны, но они почти были израсходованы, хотя таковых и было взято на рекогносцировку по 60-ти на каждого. С каждою секундою положение наше становилось более опасным, а подкрепления еще не было видно. Текинцы нас окружали и начиналось наступление с трех сторон; мы уже слышали ободрительные крики Алла! и топот тысячи коней, а отстреливаться нам было почти нечем. Еще несколько секунд — и мы, в числе 250-ти человек, должны были быть изрублены и задавлены массами в 3,000 человек неприятеля. Пришлось переживать роковые минуты. Вдруг на равнине с северной стороны, забелели рубахи и раздался ружейный залп: то была 9-я рота Дагестанского полка, бегом спешившая на место боя. Рота эта, как оказалось, была предварительно выслана на пастьбу к охранению верблюдов, а поэтому первая случайно и поспела к нам на выручку. С этой минуты дела приняли другой оборот. Залпы 9-й роты по левому флангу неприятеля принудили текинцев двинуть свои силы к правому флангу, но подоспевшая в это время из Кизиль-Арвата горная полубатарея, под прикрытием 3-й роты самурцев, учащенною пальбою принудила неприятельскую кавалерию к отступлению.

С этой минуты текинцы начали терпеть неудачи. Войска наши [35] прибывали ежеминутно; подоспели Апшеронский баталион и еще одна рота Дагестанцев и четыре полевых орудия.

Текинцы начали поспешно отступать по ущелью Ачи-Алма и, страдая от усиленного огня нашей артилерии, обратились окончательно в бегство.

Протискиваясь густыми и беспорядочными колоннами у дефиле ущелья, они много теряли от наших снарядов, производивших страшное в их толпах опустошение. Между тем, справа, т. е. с левого фланга неприятеля, местность оставалась открытою, и я доложил полковнику Навроцкому о своем намерении атаковать с этой стороны отступающего неприятеля во фланг и, получив разрешение, двинулся на рысях по этому направлению; но, проходя в 50-ти шагах мимо одной балки, которая упиралась в дефиле, мы были неожиданно встречены залпом текинской пехоты, около 200 человек, которая, засев в овраге поджидала наши прследующие войска. Еще один казак и три лошади выбыли из строя, и я уже приготовил дивизион к пешему строю, чтобы очистить балку, но подоспевшие две роты апшеронцев, бросившись в овраг, тотчас же выбили из него текинскую пехоту, которая также по примеру своей кавалерии обратилась в бегство.

Обстоятельство это несколько замедлило мое предприятие атаковать отступающия колонны неприятеля, который быстро скрывался в ущельи; но, ведя от балки дивизион развернутым фронтом, мы крупною рысью прошли еще саженей сто, половину пути, отделяющую балку от неприятеля, и, находясь уже на таком же расстоянии от отступающих карьером, уснули ударить в хвост текинской колонны. Горные орудия и пехота спешили за нами. Текинцы быстро удирали на своих аргамаках, догнать которых не было возможности. Тем не менее началось преследование по ущельям и сильно пересеченной местности, — преследование безуспешное, которое в горах могло перейти в бой, самый для нас невыгодный, ибо текинцы при своих силах не замедлили уже занять позиции и устроить засады против наших войск, количество которых в бою 12-го мая было с небольшим 1,000 человек, тогда как текинцев, по самым верным сведениям, оказалось 4,000, бывших на месте боя, и 2,000 резерва в горах. Вероятно вследствие имеющихся на это сведений преследование было остановлено в самом его начале, а после еще двухчасовой перестрелки во всех частях был ударен отбой. Место боя у подножия гор, в ущельи Ачи-Алла, а больше всего самое дефиле, были покрыты трупами неприятеля, коих на месте было насчитано около 100; множество раненых лошадей бродило тут-же, которых киргизы и [36] туркмены не замедлили захватить. В несколько минут тела неприятелей были ограблены. Кроме того, мы неожиданно увидали на пиках киргизов текинские головы, и кровожадные военные инстинкты киргизов и туркмен не замедлили проявиться в диких традиционных трофеях наших милиционеров. Бой продолжался четыре часа, после, которого войска стянулись на равнине и началось обратное движение к Кизиль-Арвату, где нас встретил с приветливою речью генерал Ломакин, оставшийся на позиции с тремя ротами и четырьмя орудиями. Наши раненые были уже на месте и около них суетились фельдшера. Раненых оказалось: казаков Лабинского дивизиона — 11, милиционера — два; в пехоте один офицер и четыре нижних чина. Убитых один милиционер — туркмен. Итого раненых — 18, убитых — один, а всего убыло из строя 19 человек и ранено пять лошадей.

Стычка эта должна была убедить генерала Ломакина в полной враждебности к нам текинского народа, имевшего в принципе лишь полную независимость и борьбу за нее.

После дела 12-го мая, положение отряда сделалось самое неопределенное. Мы находились во враждебной стране с горстью людей, отрезанные от остального мира, не обеспеченные продовольствием и резервами, могущими во-время подкрепить наши небольшие военные силы. Дальнейшие намерения генерала Ломакина и донесения его в Тифлис оставались для нас тайною. Поэтому в офицерских кружках, как это обыкновенно водится при бездействии отряда, ходили весьма разнородные слухи. Более всего новостей мы приобретали от туркмен-милиционеров, служивших переводчиками и посылаемых с депешами в Красноводск и к Михайловскому заливу курьерами. Но те больше рассказывали все преувеличенно или основывались на своем пылком восточном воображении. От них мы однако узнали, что генерал просит подкрепления, чтобы тронуться дальше, но что пока оно придет, то текинцы решили нас уничтожить и что они имеют далее в крепостях Беурме и Геок-Тепе большие резервы, готовые двинуться против нас, и, кроме того, ожидают еще подкрепления из Мерва. По всей вероятности слухи эти имели свою долю правды, ибо, судя по распоряжениям генерала Ломакина, нельзя было сомневаться, что положение наше становилось затруднительным. Продовольствие для отряда, взятое с 24-го апреля на один месяц, приходило к концу, и 16-го мая последовало распоряжение по отряду — продлить оное по 1-е июня, уменьшив дачу сухарей казакам и солдатам, а лошадям фуража на половину против обыкновенной дачи.

После дела 12-го мая, не проходило ни одной ночи, чтобы шайки [37] текинских джигитов с криками и выстрелами около нашего лагеря не подняли-бы у нас тревоги, а слухи об увеличении военных сил у текинцев с каждым днем подтверждались. 18-го мая, было приказано частям немедленно снимать палатки, вьючить верблюдов и перебираться в крепость Кизиль-Арват. Крепость эта с цитаделью занимала 100 квадратных саженей и, как все крепости Средней Азии и Туркестана, состояла из прочных глиняных саманных стен, очень высоких и трудно доступных даже артилерийским снарядам, имела для входа в нее одно весьма узкое пространство, еле проходимое для верблюда с вьюками, а потому, начав переселение в крепость в восемь часов вечера, мы едва к 12-ти часам ночи кое-как уместились в ней, страшно стеснив друг друга. На другой день начались фортификационные работы, и через два дня на вновь устроенных барбетах уже красовались наши орудия. За то войска были страшно стеснены; палатки стояли одна к другой плотно, без интервалов; артилерийские и казачьи коновязи приходились к палаткам почти в плотную, а пыль, духота и отсутствие ветра делали стоянку в крепости невыносимою. К тому еще, вследствие отданного приказания, чтобы продовольствие, имеющееся при отряде по 24-е мая, продлить по 1-е июня, и уменьшение за недостатком баранов мясной порции заставило отряд находиться в-проголодь в течение восьми дней нашего пребывания в крепости и последующего движения к Михайловскому заливу. Достать же у туземцев продовольствия даже за деньги не было никакой возможности, потому что они не показывались, и всякие сношения с ними были уже прерваны. Реквизиции и фуражировки по брошенным аулам и хлебным полям, производимые преимущественно киргизами, по своей скудости не удовлетворяли отряд. Один раз в крепость явились текинские старшины с изъявлением сожаления, что народ текинский отказывается их слушать и не желает иметь cношений с русскими, причем разумеется горевали об утрате своего влияния на молодежь, бранили их, уверяли в своей преданности и безсовестно льстили генералу, от которого по обыкновению получали подарки. Кроме этой депутации, текинцев мы более не видели, и они перестали даже тревожить нас по ночам, хотя слухи о нападении их на нас все увеличивались.

Между тем, мы оставались в самом затруднительном положении среди враждебного к нам населения, отрезанные от Кавказа Каспийским морем, а потом, 200-верстным пустынным пространством, от единственного нашего опорного пункта Мулла-Кари — без продовольствия и резервов, на прибытие коих с кавказского [38] берега рассчитывать было трудно, так как начавшиеся в то время военные действия в Азиатской Турции и в Дагестане привлекли все войска кавказской армии на театр военных действий. При этом подтверждающиеся слухи о прибытии к текинцам из Мерва союзных сил в числе 14,000, отсутствие подножного корма в окрестности и начавшийся вследствие этого падеж верблюдов — все вместе взятое, вероятно, принудило генерала Ломакина поспешить отступлением к Михайловскому заливу, где в урочище Мулла-Кари, как опорном пункте, и ожидать дальнейших распоряжений от Его Высочества главнокомандующего кавказскою армиею.

28-го мая, в четыре часа пополудни, по отряду был отдан приказ снимать палатки и через два часа быть готовым к выступлению. В крепости поднялась суматоха, и хотя отряд и был готов к походу в шесть часов, но выход из крепости вьюков, через узкое дефиле в один верблюд, задержал выступление до глубоких сумерек, т. е. до 10-ти часов вечера. Было совершенно темно, когда отряд, выбравшись из крепости, тронулся на запад по направлению к колодцу Ушак, лежащему у самого подножия гор, к западу от Кизил-Арвата. Вследствие продолжительной засухи дождевые озера Каплан и Кутук, находившиеся на нашем прежнем пути к Кизил-Арвату на северо-западе, совсем высохли, и крайность эта заставила генерала избрать при отступлении другой путь, как оказалось, более кружный, по довольно пересеченной местности к западу от Кизил-Арвата. К колодцу Ушак мы пришли в 12 часов ночи. Темнота, спешное вьючанье перед выступлением из Кизил-Арвата и пересеченная на пути местность послужили причиною, что в некоторых частях были утеряны вьюки с провиантом и прочими вещами, отчего части эти лишили себя последнего и без того уже умеренного рациона. Вследствие этого обстоятельства приказано было весь наличный провиант и прочие припасы, находившиеся в отряде разделить поровну во всех частях, что на самом деле для целого отряда составило только полную дачу, на одни сутки, которую надо было протянуть на время прохождения до Мулла-Кари на 180 верст, т. е. по крайней мере на четверо суток марша, имея при этом в тылу скопища текинцев, которые своими рекогносцировками заставляли нас постоянно находиться настороже. Особенно ночью удваивали мы сторожевую цепь, изнуряя этим людей в частях, всего более в нашем казачьем дивизионе, который, находясь постоянно на аванпостах, положительно не знал отдыха за все время этого отступления, а лошади наши совсем не расседлывались. [39]

На следующий день, 29-го мая, в четыре часа утра, мы двинулись далее к роднику Казанджик, также лежащему у подножия гор Копет-Дага, откуда и должны были выйти на старую дорогу к колодцу Айдин. Но генерал Ломакин, убежденный рассказами проводников о сокращении пути к Айдину, правее через степь, и о лежащем на полупути к нему дождевом озере в Ахча-Куйма, оставил влево горы и путь к роднику Казанджик, а пошел прямо на северо-запад через солончаки и пески на колодезь Айдин, надеясь встретить на пути дождевую яму и этим движением сократить путь по крайней мере верст на 15. На беду в утро 29-го мая, вследствие поспешного подъема да позднего прихода накануне, во многих частях у колодца Ушак не были налиты боченки, а воды при себе в баклажках у людей имелось на столько, что могло только хватить в жаркий день на несколько часов похода, да и все мы, кроме того, рассчитывали на скорое прибытие к роднику Казанджик, не предполагая изменения маршрута к обетованной дождевой яме.

К нашему несчастию, проводники ошиблись местностью и к 10-ти часам дня усталый от жары отряд остановился для привала на песках в безводной пустыне, при 40-градусном припеке. Небольшое количество воды, какое люди имели при себе в пехоте, было уже выпито во время марша, и солдаты, мучимые жаждою, обращались с просьбою о воде к казакам, которые отдали им свою последнюю, оставшуюся в баклажках воду. До озера более рассчитывать было не на что, а озеро было утеряно; к этому примешивался еще и голод. Мяса в отряде не было, кашу варить за недостатком воды невозможно, и весь отряд с полным терпением грыз остатки сухарей, как-бы не заботясь о предстоящих лишениях.

Киргизы привезли мне раненого жеребенка-кулана я, зарезав его, я поделился им для шашлыка с кем только было можно; более на мясо нельзя было рассчитывать надолго.

Пробыв на привале не более часа, генерал Ломакин разослал киргизов и туркмен разыскивать дождевую яму и снова, по предполагаемому указанию оставшихся при нем проводников, тронулся с отрядом далее в надежде хотя бы к вечеру дойти до воды. С этой минуты для отряда началась истинная мука. Безводье, жара и песок скоро довели пехоту до полного изнеможения, особенно молодых солдат; выбившись из сил, они поминутно ложились, не смотря на понукания унтер-офицеров. Многие из них, выбиваясь из сил, под разными предлогами прятались на походе в кусты, и их приходилось разыскивать. Поэтому, во избежание случая пропажи кого-либо из солдат, [40] нашему казачьему дивизиону приказано было в ариергарде идти лавою и наблюдать за отставшими солдатами. К вечеру число истомленных увеличилось, было даже несколько солнечных ударов. А воды все таки не было. Почти весь наш казачий дивизион спешился, ведя в поводу лошадей, уступив на своих седлах место ослабевшим солдатам. Отряд двигался медленно, без ропота, только кое-где в рядах слышались глухие вздохи; общее впечатление было тяжелое: усталость и жажда мучили всех без исключения. Солнце садилось, а мы шли с четырех часов утра почти без отдыха. В сумерках, посланные на поиск воды милиционеры вернулись с известием, что дождевая яма находится не более как в 10-ти верстах от нас. Известие это произвело освежающее действие: отряд будто встрепенулся, пехота прибавила шага. По после двух-часового марша об озере все-таки не имелось верных сведений. Было совершенно темно, когда генерал решил расположить выбившийся из сил отряд на ночлег и послать всю кавалерию за водою. Войсковой старшина С — в и несколько солдат лежали больными от солнечного удара. Забрав у пехоты сколько было возможно баклажек, мы немедленно с проводниками поспешили к воде, до которой от места ночлега оказалось еще верст восемь, потому что прибыли к воде с места ночлега только через час. Итого, после известия о найденном озере, вместо обещанных 10-ти верст оказалось их по крайней мере 20. Всего сделанного отрядом перехода 29-го мая, от колодца Ушак до дождевой ямы Ахча-Куйма без воды и в 40 градусов жары, оказалось 60 верст (По измерению капитана Пепиляева, находившегося в этот же день 29-го мая 1877 года при отряде.). При возвращении нашем в лагерь, бедные солдаты выбегали на встречу казакам, которые все-таки не могли привезти достаточно воды для девяти рот и артилерии. Я видел даже, как оставшиеся без воды солдаты падали перед казаками на колени, прося хотя глоток воды. Но, как бы ни было, к полночи в лагере все успокоилось, усталость взяла верх над жаждою и голодом, а в четыре часа утра отряд приближался уже к воде. Дождевая яма Ахча-Куйма есть озеро, занимающее в объеме до ста квадратных сажен. По приходе нашем вода оказалась чистою и отстоенною, и генерал решил остаться здесь до следующего дня, чтобы этим дать возможность отряду отдохнуть и оправиться от форсированного тяжелого перехода накануне. Хотя в отряде, как уже было сказано выше, не имелось ни сухарей, ни мяса, но крупы могло еще хватить дня на три, поэтому [41] каши варилось много, а чаю люди пили вволю, и на другой день с бодрым духом выступили далее. Но последствие стоянки у ямы Ахча-Куйма не замедлило оказать свое гибельное действие. Чистая по приходе нашем вода этого озера, будучи взбудоражена слишком 2,000-ми верблюдов, как известно весьма неопрятными животными, скоро произвела на наши желудки свое отравляющее действие. На первом же переходе, у всех почти без исключения открылись желудочные боли, понос, и рвота, и весь полубольной отряд, истощенный уже недостатком пищи, к вечеру 30-го мая едва доплелся до колодца Айдина, где опять пришлось терпеть от недостатка воды, потому что ее, вследствие жаров, стало очень мало в колодце, да и в том, неизвестно почему, мы нашли много утопленных крыс и мышей. Но наши неутомимые киргизы скоро расчистили колодезь, который, не смотря на это, все-таки давал так мало воды, что нам приходилось долго дожидаться очереди, чтобы получить ее сколько-нибудь для варки пищи и чая. Лошадям нашим только ночью едва досталось по полведра воды, а верблюды остались совсем непоенными. Вообще верблюды наши при отступлении оказались негодными к дальнейшему походу, так как в течение 20-ти-дневной стоянки отряда в Кизиль-Арвате за недостатком корма, они до того отощали, что теперь при движении отряда обратно к Михайловскому заливу каждый день падали десятками. Это была одна из бед, избегнуть которую было невозможно. При наших военных в Кызыл-Арвате обстоятельствах нельзя было стадо, состоящее из 3,000 верблюдов, пускать далее трех, четырех верст от нашей позиции, так же как и трудно было отделить на пастьбу сильное прикрытие от нашего малочисленного отряда. Само собою разумеется, что такое количество верблюдов в продолжение недели выели весь корм, какой только был на расстоянии четырех верст от Кизил-Арвата, корм, состоявший из редких колючих растений, частью выгоревших от наступивших усиленных жаров. Еще во время отступления нашего участь верблюдов много облегчалась от уменьшения тяжестей, происходящего от истощения продовольствия; но, не смотря на это, бедные исхудалые животные дохли все-таки от 10-ти до 20-ти штук в день. Лошади наши хотя и не падали еще, но, еле двигаясь на одном гарнце ячменя и без сена в жар при скудности водопоя, буквально были, что называется, шкура да кости, неспособные к перенесению военных трудов. Жара, доходящая до 45°, усиленные переходы, недостаток пищи и воды не могли не повлиять преимущественно на здоровье людей. В отряде открылись кровавый понос и изнурительная лихорадка, и число [42] заболевающих с каждым днем увеличивалось. В таком виде отряд 1-го июня вернулся в Мулла-Кари, где и простоял целый месяц в ожидании распоряжений и подкрепления, которые генерал Ломакин, в виду предполагаемых им дальнейших действий в Ахал-Теке, надеялся получить с Кавказа. Участь отряда после дела под Кизил-Арватом и печальные события, его сопровождавшие, не могли не повлиять на наш общий упадок физических сил.

Пребывание отряда в течение месяца в Мулла-Кари, куда из Михайловского залива, отстоящего на 25 верст от Мулла-Кари, доставлялось из Красноводска в отряд в полном размере всякое продовольствие, нисколько не улучшило положение отряда. Мулла-Кари слывет у туземцев самым лихорадочным местом в стране, и его вредные гигиенические условия не замедлили оказать на наши войска свое губительное действие. Плоская равнина солончака, окруженная со всех сторон песчаными холмами, не дающими свободы ветру; серно-солонцеватый болотистый грунт, отделяющий вечно зловредные испарения, вода разрешающего серно-щелочного свойства, жара, доходящая в тени палаток до 38°, — все вместе взятое в течение месяца довело отряд до полного изнеможения.

Опять-таки от скудности корма падеж верблюдов не прекращался, лошади от жаров и от недостатка сена не поправлялись, а у людей, кроме кровавого поноса и усиленных лихорадок, развилась еще, за отсутствием свежих продуктов, цинготная болезнь, которая очень быстро усилилась. Все чувствовали себя скверно, потому что всем нездоровилось. К концу месяца больных оказалось буквально на половину, а умерших после экспедиции в течение года от кровавого поноса и других болезней оказалось 380 человек из числа 1,820 нижних чинов, составляющих наш отряд, в котором во время экспедиции, кроме самых простых казенных лазаретных медикаментов, никаких санитарных пособий не было. Через неделю по приходе нашем в Мулла-Кари, генерал Ломакин уехал на пароходе в Красноводск куда его призывали дела службы, а вслед за этим, один за другим, отправилась большая часть нашего начальства: полковник Навроцкий, командир 6-й сотни, войсковой старшина С — в и многие другие. Командование отрядом вверено было командиру Апшеронского баталиона, подполковнику Э., а я остался начальником кавалерии. Наша служба за это время состояла в конвоировании больных к Михайловскому заливу, откуда они были отправляемы на пароходе в Красноводск и в конвоировании транспортов, получаемого из Красноводска продовольствия обратно от Михайловского залива в Мулла- [43] Кари, да еще в содержании аванпостов. Служба этого рода при малом количестве людей сильно затрудняла части войск, особенно казаков. Туркменская милиция была на это время распущена, киргизы же стерегли верблюдов и делали дальше разъезды, оставаясь вместе с своими конями, за немногими исключениями, по прежнему бодрыми и неутомимыми, между тем как казаки наши от болезней валились как мухи, а лошади их пришли в полное истощение. Дошло до того, что из 280 человек, составляющих дивизион с ракетною командою, к концу месяца, благодаря эпидемиям, я не мог вывести в строй более 160 человек. Нестерпимая жара и миллиарды мух лишали нас сна и аппетита. Не удивительно покажется после этого, что приказание, полученное 28-го июня, о немедленном возвращении отряда в Красноводск было принято с радостью. Из Мулла-Кари в Красноводск мы выступили 29-го июня, и тут казакам пришлось еще раз выдержать порядочное испытание. Подполковник Э., отправив перед выступлением, в утро 29-го июня, последние тяжести отряда к Михайловскому заливу для доставки их морем в Красноводск под прикрытием 5-й сотни, выступил с отрядом, приказав, чтобы сотня по возвращении своем в Мулла-Кари немедленно догнала бы отряд. Поэтому 5-я сотня, сделав 29-го числа в оба пути 50 верст и почти не отдохнув в Мулла-Кари, ночью пошла на соединение с отрядом, который ночевал в 15-ти верстах от Мулла-Кари, у колодца Ушак-Ягман. Придя в два часа ночи к колодцу, в четыре часа утра сотня снова пошла с отрядом далее за 50 верст до колодца Белек, где отряд остановился ночевать, не дойдя четырех верст до самого колодца. Итого 5-я сотня, будучи истощена предъидущими невзгодами, сделала в 36 часов 115 верст, надорвав последние силы казаков и лошадей. Это было наконец последнее испытание, и отряд, имея запас воды из Ушак-Ягмана, 1-го июля сделал у Белека дневку, а 3-го июля благополучно прибыл в Красноводск.

В течение трех недель пребывания нашего в Красноводске сотне моей был дан полный отдых и время для исправления некоторых ущербов, нанесенных нам этою экспедициею. В промежуток этого времени произошла при церковном параде раздача нижним чинам Георгиевских крестов, коих на наш Лабинский дивизион досталось получить восемь, т. е. по четыре креста на каждую сотню.

Экспедиция 1877 года окончилась; отряду объявлен был роспуск, и я с 5-ю сотнею и киргизами, простояв до 24-го июля в Красноводске и отправив всех слабых казаков морем в форт [44] Александровский, вернулся туда сухим путем 20-го августа с 60-ю человеками казаков и 110-ю лошадьми. Последствия экспедиции 1877 года для 5-й сотни были следующия:

От эпидемий, развившихся в отряде, умерших 13 человек, оставивших службу по неспособности — 5 человек. Лошадей, павших на походе от изнурения, две; поступивших в брак от изнурения и порчи на походе — 43.

Порча эта преимущественно заключалась в разбитости ног, а частью от неправильной перековки, потому что дивизион наш, участвуя в экспедиции 1877 года в течение четырех месяцев, безсменно нес аванпостную службу, так что я не имел возможности не только держаться какой-либо системы перековки, но даже не мог следить за правильным уходом лошадей. Помимо ежедневных командировок на аванпосты, рекогносцировки, разведки и конвоирований в течение пяти месяцев, 5-й сотне пришлось по маршруту сделать 1,776 верст от форта Александровского до оазиса Ахал-Теке и обратно.

Ради грубой конструкции седел и недостаточности времени для расседлования и просушки потников, буквально три четверти лошадей были с саднеными спинами, каковые к зиме этого года хотя и были почти все излечены, но тем не менее других седел приобрести не имелось возможности.

Лошадей запаленых оказалось восемь, ослепших одиннадцать и 34 лошади из числа 43-х порченых, с разбитыми ногами (Все 43 лошади были степных кубанских и горских кавказских пород. Испорченной же ни одной из киргизской породы не было.). Раненые лошади в деле 12-го мая были тогда заменены киргизскими запасными. Порчи оружия совсем не было, но за то сбруя и остальное снаряжение требовало значительного исправления.

К зиме того же года 5-я сотня была укомплектована и обмундирована, а весною в следующем 1878 году снова выступила в поход со свежими силами, на крепких и преимущественно киргизских лошадях и, снова соединясь с 6-ю сотнею, составила уже постоянный отдельный дивизион, командиром которого назначен был я. Дивизион этот, участвуя во всех последующих военных действиях в Ахал Теке, и до сего времени находится на службе в Закаспийском крае.

Текст воспроизведен по изданию: В Закаспийском крае в 1877 году. (Воспоминания офицера). М. Арнольди. СПб. 1885