ИЗ ЗАПИСОК ЗА СОРОК СЕМЬ ЛЕТ

(Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. СХХХ, стр. 37.)

I.

Появление в Варшаве туркестанского героя П. Е. Кузьминского. — Ура-Тюбе и Джизак. — Отзывы знаменитых инженеров о постройке этих крепостей. — Роль генерала Романовского в Средней Азии. — Взятие Ура-Тюбе. — Приказ генерала Крыжановского. — Прощальный приказ генерала Романовского. — Характеристика этого генерала.

В начале 1874 года, после неожиданной кончины наместника царства Польского и главнокомандующего войск варшавского военного округа генерал-фельдмаршала графа Федора Федоровича Верга, в Варшаву был назначен генерал-губернатором и командующим войсками округа генерал-адъютант Павел Евстафиевич Коцебу. До этого назначения он занимал пост новороссийского генерал-губернатора и командующего войсками одесского военного округа. Перемена эта вызвала появление в польской столице массы совершенно новых лиц — генералов, штаб и обер-офицеров, гражданских сановников и чиновников; между прочим, с конца первого же года пребывания генерала Коцебу на новом посту начал появляться в Варшаве молодой, красивый, южного типа брюнет, офицер Волынского уланского полка Петр Ефимович Кузьминский. Орден св. Георгия 4-ой степени украшал его грудь, а [496] костыли, на которых он едва передвигался, давали намек на то, что высокая награда эта досталась ему нелегко.

Варшава очень заинтересовалась появившимся “героем”, в особенности дамы, относящиеся, как известно, всегда крайне участливо к человеку, которому в жизни довелось пострадать. О том, что он был из числа таковых, показывали не только поддерживавшие его костыли, но давно зажившие, слегка заметные шрамы, покрывавшие его измученное, исхудалое, задумчивое лицо.

Довольно долго никто не знал, почему он вдруг попал в один из полков варшавского военного округа; а так как полк был расположен вне Варшавы, то и не пришлось что-либо узнать об этом до тех пор, пока не начали, с наступлением лагерного времени, появляться в городе однополчане таинственного незнакомца, заинтересовавшего всех.

Тогда же стало ходить много рассказов об его прошлом. Не имея ни претензии, ни нужды, ни возможности дать полную биографию этого заслуженного, особо отличившегося боевого офицера, я передаю в возможно более связном виде все то, что о нем в те времена рассказывалось в отрывочной форме.

С течением времени определилось, что Кузьминский, начав службу юнкером в названном полку и опоздав попасть в этом звании в своей части к боевому времени — усмирения польского мятежа 1863 года, — тотчас после производства в офицеры в 1864 году временно отчислился от полка и полетел туда, куда неотступно звала его жажда кипучей деятельности — в Среднею Азию.

Там, в Туркестане, отчаянно храбрый молодой человек очень скоро своими подвигами обратил на себя общее внимание и приобрел репутацию отличного боевого офицера; во всех серьезных делах его посылали вперед, и он всегда сложные поручения исполнял с той отвагой, которая свойственна выходящим из ряду храбрецам-головорезам; он нигде, ни в чем не знал преград, а самопожертвованию его не было пределов.

После многих крупных дел и мелких стычек с туркменами поручику Кузьминскому довелось, осенью 1866 года, принять деятельнейшее участие и сыграть очень важную, выдающуюся роль в двух, последовавших одно за другим, делах — взятия нашими войсками сильно укрепленных пунктов Ура-Тюбе и Джизака. [497]

В сущности, каждое из этих укреплений представляло собой старинную крепость, раскинутую на прекрасно избранной в боевом отношении, пересеченной местности; обе эти крепкие позиции, каждая сама по себе, были снабжены высокими, отменно прочно построенными стенами, внушительной профили валами и глубокими, прекрасно укрепленными рвами; все это в них было расположено с замечательным искусством, по всем правилам старинной фортификации.

Не только предания, но и тамошние, считающиеся вполне достоверными сведения говорят, что обе крепости построены в конце XVII столетия по системе Вобана каким-то случайно забравшимся в те края путешественником-французом, учеником этого знаменитого, крайне авторитетного военного инженера.

Известный бельгийский военный инженер и военный писатель Бриальмон, вскоре после взятия русскими войсками целого ряда средне-азиатских крепостей, каковы Нау, Ташкент, Чимкента, Ходжент, Чиназ, Аулиэ-Ата, Ура-Тюбе, Джизак, Самарканд и др., описывая их, между прочим, выразил убеждение, что некоторые из них, несомненно, построены по системам европейских инженеров XVI и XVII столетий.

Наш талантливый военный инженер генерал-адъютант Эдуард Иванович Тотлебен, рассмотрев тогда представленные ему подведомственными инженерами подробные планы Ура-Тюбе и Джизака и выслушав доклад о том, что ходит молва, будто бы крепости те построены французским инженером, придерживавшимся системы Вобана (Маршал Себастьян ле-Претр-де-Вобан, гениальный французский инженер, родился в Бургундии в 1633 году. Все сохранившиеся о нем воспоминания, а также его жизнеописания — биографии, некрологи, как изданные отдельно, так и помещенные в различных сборниках, газетах, журналах, энциклопедиях, словарях, — в один голос сообщают, что он в течение своей долгой жизни превосходно укрепил границы Франции, — при этом ему пришлось совершенно перестроить до 300 старых крепостей; он построил по своей системе и по своим собственным планам до 40 новых крепостей, участвовал на своем веку в 140 сражениях, под его руководством велось более 50 осад больших крепостей. Людовик XIV возвел его в маршалы Франции. Признательное отечество поставило ему прекрасный памятник. Маршал Вобан умер в Париже в 1707 году. – прим. Авт.), сказал: “Судя по планам, я опровергать это предположение не взялся бы; полную же уверенность в этом иметь нельзя только потому, что не имеется удостоверяющих документов; все остальное может говорить за утверждение справедливости такой легенды”.

Весной 1866 года наши войска под главным руководительством оренбургского генерал-губернатора генерал-адъютанта Николая Андреевича Крыжановского, при особо избранном им самим отрядном начальнике свиты его величества генерал-майоре генерального штаба Романовском, нанесли сильные [498] поражения бухарским полчищам в долине Сыр-Дарьи, на Ирджаре при Нау и Ходженте; вся эта местность была тогда присоединена к нашим владениям.

Хотя эмир бухарский, сознавая невозможность продолжения дальнейшей борьбы с войсками Белого царя, как будто бы выражал покорность, но в сущности продолжал вооружаться и вел себя по отношению к нам в течение лета того года с крайним вероломством. Поэтому, после многих предостережений и предупреждений, русские власти, по инициативе генерала Романовского и по его плану, решили осенью двинуться дальше вглубь Средней Азии, при чем наметили присоединить к России область, находящуюся между тогдашними русскими и бухарско-кокандскими владениями; этот район земли представлял собою для эмира бухарского последний к стороне наших владений оплот, укрепленный двумя вышеназванными крепостями — Ура-Тюбе и Джизаком (по-местному Ора-Тепе и Жузак); отнятие этого района являлось для нас чрезвычайно важным, — оно должно, было совершенно ослабить эмира, что было крайне существенно именно в виду постоянно проявлявшегося с его стороны по отношению к населению соседних с ним наших владений явного вероломства.

20-го сентября все наши войска расположились лагерем в семи верстах от Ходжента, а затем часть их под командой генерала Романовского подошла к Ура-Тюбе — укреплению, которое всегда представляло собой главную опору владычества эмира бухарского в долине Сыр-Дарьи. Оно расположено на северной покатости снегового хребта Тян-Шань, отделяющего долину Сыр-Дарьи от прочих бухарских владений, кои расположены на Аму-Дарье. Через Ура-Тюбе проходит направляющийся вдоль подошвы гор путь, который тогда вел из Бухары в Коканд. Опираясь на эту крепость, властители Бухары не раз успевали распространять свое владычество на Коканд, Ходжент и Ташкента. Все это побудило генерала Романовского предпринять осаду крепости Ура-Тюбе. Для этого сначала была произведена подробная рекогносцировка теми частями, которыми командовали флигель-адъютант полковник граф Ив. Илар. Воронцов-Дашков и подполковник Баранов. Эти два штаб-офицера оставались начальниками частей отрядов до 2-го октября — дня взятия этой крепости. 30-го сентября артиллерия под начальством начальника артиллерии оренбургского военного округа генерал-майора Кондратьева произвела артиллерийский обстрел крепости; с брешь-батареи были пробиты бреши в стенах той крепости; 1-го октября была произведена фальшивая атака южной стороны крепости, 2-го штурмовали ее с этой стороны тремя колоннами и с северо-восточной — двумя. [499]

Во главе штурмовых колонн были поставлены с южной стороны майор 5-го Туркестанского линейного батальона Назаров, бывший офицер Нижегородского драгунского полка, и причисленные к генеральному штабу, только что окончившие тогда курс академии генерального штаба штабс-ротмистры полков Его Величества — л.-гв. уланского Шауфус и л.-гв. кирасирского Глуховской; с северо-восточной стороны — поручик Морозов и штабс-капитан Конопельский; резервами командовали с южной стороны капитан л.-гв. Преображенского полка Мантейфель, а с северо-восточной — Волынского уланского полка поручик Кузьминский; на его обязанности лежало охранять позицию со стороны Джизака, в который все время свободно прибывали войска, посылавшиеся эмиром бухарским.

Начавший штурм северо-восточной стороны во главе авангарда, составленного из охотников, капитан Плец в самом начале боя был убит пулей в голову наповал; его место заступил капитан Гриппенберг (Ныне генерал-адъютант, известный вообще, как боевой генерал. В 1877 г., командуя л.-гв. Московским полком, он в чине полковника получил орден ев. Георгия 3-ей степени за лихое отнятие у очень сильного неприятеля взятой им накануне от нас с боя позиции — на Шандорнике в Балканах в отряде генерала-адъютанта Гурко. Особую известность генерал Гриппенберг получил в 1905 г. при Сандепу, состоя в должности начальника одной из манчжурских армий у генерала Куропаткина.).

Скоро сделалось известным, что к концу боя в стенах Ура-Тюбе оказались ранеными Шауфус, Глуховской, генерального штаба поручик Комаров и молодые, только что произведенные из Михайловского артиллерийского училища в офицеры Оренбургского стрелкового батальона подпоручики Плешков и Кончиц; последние трое через полтора часа умерли от ран. Позиция была взята; окрестности Ура-Тюбе были усеяны неприятельскими трупами, в крепости их было, кроме того, погребено более двух тысяч. У нас, кроме названных раненых, были сильно контужены Баранов, Шорохов, Кузьминский, пор. Аленич и кн. Ба-рятинский (ныне генерал-адъютант, состоит при Государыне Императрице Марии Феодоровне.), адъютант наследника цесаревича; он состоял тогда в чине поручика Преображенского полка и командовал 1-ою казачьего Уральскою сотней. В каждом отряде выбыло из строя нижних чинов около 25%.

Генерал-адъютант Крыжановский, приказом по войскам Туркестанской области 3-го октября 1866 года, между прочим, объявил: “Вчера 2-го октября сильная бухарская крепость [500] Ура-Тюбе, весьма важная для нас во всех отношениях, после восьмидневной осады взята штурмом. Ее гарнизон защищался упорно. У неприятеля отбито нами 5 знамен, 16 орудий, взято много пленных и оружия. Крепостные рвы и окрестности завалены сотнями неприятельских трупов. Победа эта стоила нам трех офицеров и до ста нижних чинов убитыми”.

Далее генерал Крыжановский благодарит полковника графа Воронцова-Дашкова, подполковника Баранова и начальника своего штаба подполковника Троцкого, который, как выражено в приказе, “был главным, прямым и ближайшим моим помощником по отданию всех моих предварительных распоряжений”.

Свиты Его Величества генерал-майор Романовский благодарности вовсе не удостоился, и на это тогда же указывалось, так как войска искренно считали его и главным руководителем, и главным виновником взятия той сильной крепости.

Среди офицеров и вообще в частях войск в то время ходили толки, будто бы между генералами Крыжановским и Романовским возникли крупные несогласия и, — как всегда у нас в подобных случаях на Руси водится, — из-за мелочей; а кто был прав, кто виноват, — разобрать не было возможности.

Вскоре после того генерал Романовский был отчислен от должности и вынужден был выехать в Россию. Говорили, что его поразил удар; но осталось неизвестным, было ли просто прямым последствием этого оставление его от должности, или же, наоборот, результатом несогласий и основанных на них несправедливостей, принятых им близко к сердцу, явилось поражение параличом, после которого он уже не мог оставаться в должности на боевом посту в такое горячее время?

Приказ, изданный генералом Романовским 14-го апреля 1867 года, в свою очередь, как рассказывали впоследствии рассеявшиеся по земле русской ташкентцы, показался несколько странным: в нем нашли очень мало того, что должно было отвечать боевому духу молодецких войск и слишком много личного; так, между прочим, подчеркивали, что, расставаясь с бывшими боевыми товарищами своими, генерал “просил всех и каждого принять его усердную благодарность за совершенные ими боевые отличия, которые доставили ему много царских наград”; в заключение он говорит, что будет всегда с гордостью вспоминать о времени своего начальствования над храбрыми туркестанцами и будет себя считать счастливым, если Бог когда-нибудь приведет его еще раз покомандовать такими же молодцами.

Однако я забежал далеко вперед. [501]

В бытность генерала Романовского командующим войсками в покоренной тогда Черняевым Туркестанской области у него в должности начальника штаба состоял подполковник Виталий Николаевич Троцкий, впоследствии генерал-адъютант, виленский, ковенский и гродненский генерал-губернатор (Занимая с 1870 года пост начальника штаба войск туркестанского военного округа, при командовавшем теми войсками генерал-адъютанте Константине Петровича фон-Кауфмане, он при нем же в 1873 году исполнял должность начальника штаба отряда во время хивинского похода; вскоре после смерти генерала Кауфмана был назначен начальником штаба кавказского военного округа, а затем перемещен на должность помощника генерал-адъютанта Михаила Ивановича Драгомирова по должности командующего войсками киевского военного округа. М. И. Драгомиров очень ценил его, как опытного, военновременного и боевого генерала, прекрасно знавшего быт солдата и нужды частей войск всех трех родов оружия, а также незаменимого помощника вообще; отличал он в нем также основательность, положительность, устойчивость характера и редкую тактичность. 25-го марта 1896 года на прощальном обеде, которым военное общество в Киеве чествовало генерала Троцкого, провожая его из Киева в Вильну, куда он был назначен командующим войсками округа, Михаил Иванович, протянув к нему бокал свой, между прочим, сказал: “не завидую я тебе; ты будешь там так же без пособника, как я останусь теперь здесь; я — потому что лишаюсь тебя, а ты по той причине, что настоящего помощника, — такого, каким сам умеешь быть, не найдешь; и не ищи, брать, — не найдешь, разве когда-нибудь впоследствии наживешь, создашь”... Генерал Троцкий был моложе Драгомирова на шесть лет; он воспитывался в первом московском кадетском корпусе; скончался в Вильне весной 1901 года на 66-м году жизни. – прим. Авт.). Он вообще нередко вспоминал Романовского и говорил о нем; при чем, всегда отзываясь о нем, как о человеке хорошем, честном, добром и способном, не мог не подчеркнуть одного — это черту, бросавшуюся в глаза при первом знакомстве с Романовским: о чем он ни говорил, всегда умудрялся так обставить свой рассказ, что сам являлся исключительным центром описываемого.

Во всякой среде можно встретить таких людей, которые как бы бессильны свести разговор с собственной персоны; чего бы они ни коснулись, она всегда у них на первом месте; всякие события, всевозможные действующие лица заслоняются в их рассказе ею.

Черта, быть может, и извинительная, говаривал В. Н. Троцкий, но не в военном, а главное не в полководце; для него является более чем обязательным взять привычку отрешаться от своего “я”, дабы иметь возможность обращать сосредоточенное внимание свое на все, кроме себя.

По этому поводу вспоминается один мелкий, но очень характерный эпизод, случившийся во время турецкой войны 1877 — 78 гг. Ординарец великого князя Николая Николаевича Старшего штабс-ротмистр Е. был командирован в отряд, [502] действовавший на правом фланге общей позиции, занятой против Мегмета-Али-паши, который только что накануне учинил по всей линии наступление на наши силы. Явившись к начальнику отряда генералу Д., — Е. спрашивает, что прикажет генерал доложить главнокомандующему относительно выдержанного накануне натиска, окончившегося отражением вражеской атаки.

“Двое суток с лишним я ожидал этой атаки, — начал свой рассказ генерал Д., — все сведения, получавшиеся с аванпостов, указывали мне, что я должен быть готов к встрече сильного наступления врага; две ночи я не спал вовсе; четыре раза мне довелось объехать решительно все позиции; в день атаки я выехал вновь на позиции в пятом часу утра; дождь меня промочил насквозь; двух адъютантов своих я послал на левый фланг, сам с начальником своего штаба оставался в центре, зорко присматриваясь к тому, что происходило против него и наблюдая за правым флангом. Bовремя я заметил скопление турецких войск против этого фланга и, если бы не случилось мне быть в этом пункте, Бог знает, чем окончилось бы дерзкое намерение паши обойти нас справа; я отдал тотчас распоряжение о немедленном и быстром передвижении одной конной, именно 18-ой батареи из центра да крайний правый фланг, правофланговую пехотную бригаду я вовремя подкрепил полком из резерва, который вообще поспешил приблизить к флангу, обеспечив его бригадой кавалерии. Благодаря всему этому, неприятель вынужден был отступить с громадными потерями. Вот все, что я могу вам рассказать для доклада его высочеству, а что будет дальше — обо всем я, в связи с этим, изложу в реляции. Поезжайте с Богом”.

— Слушаю, ваше пр-ство, — ответил ординарец: — но не прикажете ли доложить великому князю что-нибудь и о войсках? Его высочество всегда о них расспрашивает в больших подробностях.

— Ну, конечно, и о войсках, конечно...

Этот рассказ приводится, как курьез; он не имеет цели умалить вообще боевые и служебные достоинства генерала Д., который всегда, еще с молодых лет, выделялся из среды своих сверстников; это был блестящий гвардейский офицер, потом обращавший на себя внимание эскадронный и полковой командир, а также заметный начальник дивизии.

За время этой войны он получил орден св. Георгия 4-ой степени; этим крестом было отмечено то самое дело, которое он, немного неловко, по-своему, типично описал в рассказе ординарцу для докладу великому князю главнокомандующему. Кроме того, за другую, блестяще одержанную в конце кампании победу он был награжден, как признавали все, совершенно заслуженно, золотой, брильянтами украшенной саблей. [503]

II.

Взятие Джизака. — Геройский подвиг Кузьминского. — Роль графа И. И. Воронцова. Дашкова в боевых событиях. — Его отношение к подвигам Кузьминского. — Государь Александр Николаевич обращает особое внимание на судьбу офицеров и нижних чинов, раненных в Средней Азии. — Особое участие к тяжко раненому Кузьминскому. — Отправление этого офицера, по воле государя, в Париж для лечения.

Подвиги генерала Романовского так же, как и заслуги генерала Д., нисколько не уменьшаются в своих достоинствах рассказом генерала Троцкого о характере свойственной им слабости, — довольно, впрочем, вообще распространенной.

После взятия генералом Романовским крепости Ура-Тюбе, в руках эмира бухарского остался к осени 1866 года лишь один пункт, владея которым он мог рассчитывать удерживать за собой долину реки Сыр-Дарьи; это Джизак — крепость, расположенная в ущелье на единственном пути, удобном для прохода к Самарканду и к Бухаре.

Блестяще окончив штурм Ура-Тюбе, отряд должен был приготовиться к взятию Джизака. Эта крепость, более сильная вообще, была гораздо лучше вооружена; она считалась в тех краях наиболее серьезною крепостью. Бек Джизакский, подкрепленный в конце лета десятью тысячами отборных войск, присланных эмиром бухарским при 53-х орудиях большого калибра, приготовился дать отчаянный, жесточайший отпор.

Укрепленный с давних пор цитаделью и городской стеной, Джизак в последние восемь месяцев перед его осадой был много и искусно усилен; несколько тысяч человек ежедневно работали на его укреплениях; они возвели тройной ряд стен, одна над другою возвышавшихся; из них наружная, в том году вновь выстроенная, имела 3,5 сажени вышины и 4 сажени толщины; их же трудами крепость была усилена тройным рядом рвов, из коих передний имел местами 11 аршин глубины; ко всему этому в этих старых крепостях, построенных, как гласит предание, европейцами, в последнее время было добавлено много такого, что делало крепость грозною и совершенно неприступною.

Войска, присланные эмиром, были набраны из храбрейших племен — афганцев, персиян и туркмен; все их вооружение, не исключая артиллерийского, напоминало европейское; для распоряжения обороною эмир выслал наиболее способных и предприимчивых сподвижников своих — Перваначи-Аллаяра, бывшего джизакского же бека Якуба и еще до 18 беков.

Понятно, почему русские сочли долгом поторопиться взятием этого серьезного пункта и почему генерал Романовский, напрягая [504] всю свою энергию, тотчас после взятия Ура-Тюбе, направил туда войска, усилив и укомплектовав их в мере возможности. Начальствование над передовыми частями было вверено графу Воронцову-Дашкову.

От Ура-Тюбе до Джизака считается 100 верст.

“Джизакская артиллерия во всех мелочах, более существенных, представляла собой тип английской”, — писал впоследствии генерал Крыжановский в своих официальных донесениях. Сам он был в свое время выдающийся артиллерист и глубокоученый военный писатель; он считался специалистом по части артиллерии; ему не трудно было определить, какого происхождения вооружение и материальная часть была добыта и прислана эмиром. Но мы тогда еще пребывали в наивном неведении того, что тайное участие коварных англичан в деле оказания помощи эмирам афганскому, бухарскому, хану хивинскому и другим правителям народов Средней Азии, — было самое широкое, деятельное и постоянное.

Для самого штурма войска были сосредоточены опять под общим начальством генерала Романовского; сам Крыжановский произвел главную рекогносцировку; частные же были сделаны Романовским и графом Воронцовым-Дашковым. Колонны были назначены под начальством подполковников Михайлова и Григорьева, над устройством брешь-батарей старательно работали военные инженеры — подполковник Яблонский, шт.-капит. Свищевский и поручик Приоров. Перед началом боя граф Воронцов-Дашков принял под свою команду резерв.

По самому характеру своему Кузьминский не мог оставаться вообще спокойным в минуты приближения боя; он вечно рыскал по окрестностям, тщательно осматривая все то, что нужно было осмотреть, а иногда и то, до чего ему вовсе не было никакого дела, — это ни в каком случае не исключало возможности вовремя досмотреть что-либо чрезвычайно важное и существенное.

Вскоре после взятия Ура-Тюбе, не успев еще оправиться от сильной контузии, полученной в этом деле, он взялся всесторонне осмотреть укрепления Джизака. Охотники знали его и всегда готовы были идти с ним в огонь и в воду; он обыкновенно подбирал их себе сам и между ними старшим ставил обыкновенно унтер-офицера Терения Соинова, бесшабашного, удалого храбреца, которого вообще охотники любили за предприимчивость, находчивость, неутомимость и за легкое отношение ко всему, не исключая и невзгод; его охотно слушались и вполне ему подчинялись.

Сохранился рассказ о том, что, отправившись на измерение глубины рвов и высоты стен той стороны, с которой предполагалась атака Джизака, лихой маленький отряд Кузьминского [505] в ночной тишине наткнулся на неприятельских лазутчиков выползших из крепости; из них двух удалось захватить и “хорошо допросить”; пойманные не дали много работы над собой, — они оказались не из очень упорных: скоро они показали, что неприятелю было хорошо известно о предстоявшем штурме, знал он, против какой стороны решено было вести атаку, и эту сторону он крайне старательно минировал.

Окончив со своими удальцами производство подробных ночных измерений, Кузьминский в больших подробностях доложил обо всем графу Воронцову-Дашкову и генералу Романовскому, а затем твердо настаивал на том, чтобы штурм Джизака был произведен со стороны ура-тюбинских ворот, откуда, по его убеждению, взять крепость было и легче и безопаснее в отношении потерь, которые предстояло понести. Граф Воронцов-Дашков помог ему настоять на этом; сам же Кузьминский при этом просил разрешения начать штурм лично во главе роты охотников. Так и было решено. Живо были отданы все распоряжения и лишь вместо того, чтобы, как всегда, начать штурм рано утром, в те часы, когда восточные люди более всего выказывают беспечность, постановлено было начать его в 12 часов дня.

Это вышло к лучшему еще с одной стороны: неприятель, имевший верные сведения о том, что штурм должен произойти 18-го октября, мог быть уверен в том, что если в обыкновенный ранний час штурмовать в тот день не начали, то, значит, уже отложили до другого дня; враг успокоился на этом и таким образом совершенно прозевал последовавшее в тот же день начало боя.

Очевидцы этого дела так описывают его. Пропустив раннее утро 18-го числа, мы как бы неожиданно открыли штурм в 12 часов дня; первым двинулся в атаку уланский поручик Кузьминский со своей ротой охотников. Красавиц-командир своим лихим видом ободрял роту таких же удальцов, как он сами начавшаяся сперва от артиллерийского огня, а потом от ружейных пуль убыль не останавливала молодцов. Кузьминский как будто кокетничал со смертью; вот он, в уланской форме, молодцевато прошел самые опасные места, вот спустился в ров, — в тот самый ров, который, быть может, за 12 часов перед тем, в ночной мгле и тишине, сам он в точности измерил; вот ров перейден, удальцы стали подниматься на эскарп; только что поднялись, на гребне эскарпа произошел взрыв фугаса; штурмовавших скрыл густой дым, — казалось, не все ли они погибли в этом взрыве; однако дым рассеялся, видно, что рота, оставив в нем двух-трех человек, быстро, с уланским кивером во главе поднялась на вал. Но вот бодро поднявшийся первым Кузьминский взлетает на воздух, поднятый на вражеских [506] пиках; сброшенный со стены, он встал и попытался вновь ринуться на врага, но тут же упал приколотый: сарт, нанося ему рану пикой, проколол его в поясницу, — как тогда издали в сумбуре боя показалось и как поэтому из уст в уста передавалось, — насквозь; в роте это не произвело никакого смятения; она вся, как один, положив на месте толпу сартов, кинувшихся было добивать ее командира, лежавшего, по-видимому, без дыхания, прикрыла его собой и по разрушенной нашими снарядами стене взобралась наверх, а там начала жестокую резню. Все снова закрылось дымом нового взрыва фугаса и несмолкаемой пальбой ружейной, пистолетной, артиллерийской; в одну минуту подошли все штурмовые колонны, пошла рукопашная схватка в стенах крепости; тут же рядом со штурмом идут фальшивые атаки для отвлечения внимания вошедшего в раж врага; его сотни валятся штыком, пикой, саблей... ад...

К двум часам дня в крепость вошел и частный резерв графа Воронцова-Дашкова; туго пришлось бы, если бы он не подоспел: уже спешенные казаки и конно-артиллеристы отважно дрались в пехотном строю, и далеко не стройным начал представляться этот строй.

Между тем джизакский бек, увидевший с самого начала лихо разгоравшегося боя, насколько ему довелось обмануться и во времени атаки и в выборе фронта штурма, взбешенный тем, что не удался его адский план сплошного взрыва всех штурмовых колонн на подступах, приготовил всю свою энергию и все свое бешенство для отбития атаки с полнейшей азиатской жестокостью: он запер все ворота, объявив, что ни выхода из цитадели, ни отступления не будет, всяк должен сам защищаться. Враг дрался геройски; из 18 беков 16 погибли, при чем 12 пали в рукопашном бою.

К четырем часам дня вошел в крепость генерал Крыжановский с главным резервом. Победа была полная. Показавшаяся верстах в пяти свежая, вновь высланная эмиром из Бухары колонна в 2,500 человек с 18-ю орудиями, почувствовав огонь, направленный на нее, и узнав об участи Джизака, разбежалась, спасаясь от наседавших на нее резервов. Скоро к генералу Крыжановскому явились двое посланных от главного бека с просьбой разрешить ему предстать перед сердарем (сердарь — главнокомандующий); он был ранен тремя пулями и истекал кровью, при чем, умирая, успел лишь поздороваться и сказать: “последняя твердыня наша, волей Аллаха, пала к ногам Ак-падишаха” (Белого царя).

В этом деле нам досталось более трех тысяч пленных, много знамен, ружей, пик, пистолетов, 23 больших, 18 [507] средних и 30 малых орудий; выбывших из строя у нас оказалось более 30 процентов; много убитых, между ними немало было таких, у которых раны оказались отравленными.

Поздно вечером определилось, что тяжело раненый, или, вернее, израненный и пулями, и осколками гранат, и саблями, и пиками поручик Кузьминский еще жив, но находится в агонии или, как докладывали начальству и говорили между собой солдаты, “при последнем издыхании”.

Только через несколько дней, в течение которых его жизнь, видимо, угасала, обозначилось, какая участь ожидала штурмовавших, если бы он не настоял на том, чтобы штурм повели на ура-тюбинские ворота, а не на тот фас, который атаковать предполагалось и с которого бек так тщательно приготовился не только дать отпор, но и погубить наш отряд; все колонны были бы сметены взрывом — до такой степени искусно были устроены и приспособлены минные горны под всеми подступами, а в особенности на тех местах, на которых части войск должны были при ведении штурма по расчету задерживаться и усиленным дождем перекрестного огня, и свойствами препятствий, представлявшихся неприступностью фортификационных приспособлений, возведенных для усиления крепости.

Таким образом, поручик П. Е. Кузьминский не только геройски, всецело пожертвовал лично собой, но и предупредил неминуемую гибель отряда, чем спас его и обеспечил все дело захвата столь важного для врага опорного пункта. Он открыл нам глаза на эти мины.

Не скоро он очнулся и не скоро представилось возможным получить хотя бы намек на то, что спасение его жизни не представлялось несбыточным; только поэтому не скоро могло дойти до него, а главное до его сознания горестное известие о том, что близкий ему боевой спутник Терентий Соинов, с которым он в неимоверных опасностях сроднился, был пиками приколот насмерть подле него в тот самый момент, когда враг считал и его, начальника грозной горсти храбрецов, скошенным на смерть.

Вот за какое дело этот бравый штаб-ротмистр получил самый дорогой для каждого офицера орден св. Георгия и вот какое недавнее боевое прошлое считалось за этим человеком в то время, когда вся Варшава так сильно и живо заинтересовалась им.

Все эти факты, освещавшие все бурно пережитое им, становились известными массе понемногу, — по мере передачи их из уст в уста. Можно себе представить, в какой мере то или другое в них прикрашивалось и преувеличивалось; однако достаточно было рассказывать сущую и чистую правду об его подвигах для [508] того, чтобы он стал в глазах толпы и публики героем; но по обыкновению некоторые находили нужным, с умыслом или без него, прославить те подвиги выше меры, чем, без сомнения, достигали лишь умаления его истинных заслуг; это, прежде всего, находил он сам. И по привычке, и по врожденной скромности, свойственной вообще героям, он о своих подвигах никогда ничего не говорил; если для освещения тех или иных событий ему приходилось касаться своих деяний или соприкасаться с ними, он умел избегать излишних подробностей. В этом отношении, — надо отдать ему полную справедливость, — он, видимо, не был из числа тех выскочек, кои имеют обычай выхваляться и, не ожидая оценки своих деяний другими, сами как бы торопятся сделать эту оценку.

Из уст Кузминского лицам, с коими более всего приходилось мне тогда сноситься, довелось слышать лишь довольно подробный рассказ о том, какое близкое участие в его судьбе со времени его ранения принимал покойный император Александр Николаевич. При этом герой всегда говорил, что государь узнал мельчайшие подробности, — и о состоянии его здоровья, и об обстоятельствах происхождения болезней, — очевидно, от графа Ив. Ил. Воронцова-Дашкова, который, проехав из Ташкента в Петербург хотя бы на побывку, имел случай и был обязан доложить его величеству обо всем, что важного он видел и слышал, а главное — в чем сам принимал деятельное участие. Более важным предметом доклада его представлялось, без сомнения, взятие крепостей Ура-Тюбе и Джизака, так как в обоих делах тех он явился одним из главным действовавших лиц.

Каждый возвращающийся при подобных обстоятельствах из командировки обязан представить государю полный доклад обо всем стоящем внимания с различных деловых точек зрения; помимо того граф Воронцов-Дашков имел возможность сделать это с большей обстоятельностью, так как был то время одним из самых приближенных к наследнику цесаревичу Александру Александровичу лиц и пользовался полнейшим, дружелюбным доверием его высочества.

За деятельное участие в деле взятия крепости Джизак и “за распорядительность, которая привела к блестящей победе”, граф Воронцов-Дашков также получил орден св. Георгия 4-ой степени. Некоторое время он, произведенный в генерал-майоры с зачислением в свиту его величества, занимал должность помощника начальника туркестанской области генерала Романовского, который с тем вместе командовал войсками области. Вскоре, однако, граф был отозван в Петербург и [509] там назначен командиром лейб-гвардии гусарского его величества полка, которым прокомандовал с 1867 года по 1874 год, когда был назначен на должность начальника штаба сформированного в том году гвардейского корпуса, врученного тогда молодому командиру — наследнику цесаревичу.

Впоследствии граф Воронцов-Дашков, пробыв некоторое время начальником 2-ой гвардейской пехотной дивизии, занял в 1881 году пост министра двора, а в этой должности оставался все время царствования покойного государя Александра III.

Ныне граф состоит наместником Его Императорского Величества на Кавказе.

Государь император Александр Николаевич, по выслушании словесного доклада, представленного графом Воронцовым-Дашковым в присутствии наследника цесаревича, приказал немедленно же телеграфировать командовавшему войсками оренбургского военного округа генерал-адъютанту Крыжановскому о том, чтобы на лечение раненых в последних боях денежный отпуск был увеличен; об офицерах и нижних чинах, требующих особого ухода и внимания к их тяжкому ранению, немедленно представить его величеству особые именные списки и принять относительно тех лиц все те чрезвычайные меры, кои, по тщательном осмотре, окажутся необходимыми. К этому государь велел добавить, что средства высылаются личным его величества распоряжением; в той же телеграмме, посланной за подписью военного министра генерал-адъютанта Дмитрия Алексеевича Милютина, было предписано: “ныне войти с подробным представлением соображений о том, что необходимо предпринять для вернейшего обеспечения чинов, пострадавших в том отдаленном крае от ран и увечий и лишившихся возможности впредь зарабатывать средства личным трудом и службой своей”.

Вследствие этого, заботами генерала Крыжановского и непосредственным трудом приставленного к этому делу генерального штаба подполковника Виталия Николаевича Троцкого, все раненые были соединены в различных курортах, тогда же созданных в удобных для того местах и в здоровой местности, удовлетворявшей всем требованиям климатических условий и, сообразно с тем, отвечавшей условиям правильного лечения.

По мере улучшения состояния здоровья в отношении собственно хода заживления ран, больные, в целях улучшения питания организма и ускорения для каждого из них возможности окрепнуть, были направляемы в наново устроенные и рассеянные по вверенному генералу Крыжановскому краю кумысолечебные заведения; они были оборудованы стараниями того же подполковника Троцкого и им поставлены на такую ногу, что начавшийся приезд из [510] России больных — худосочных, туберкулезных, анемичных и вообще истощенных — очень скоро расславил эти заведения и усилил наплыв в них лиц, жаждавших восстановления сил, потерянных от самых разнообразных причин и условий жизни.

Благодаря тому, что генерал-адъютант Крыжановский отнесся к этому важному делу с особым горячим участием и принял на себя близкое личное руководительство им, — не была пропущена забота о своевременном пополнении громадного недостатка во врачах; хлопотами этого генерала край наводнился массой докторов, между которыми оказалось не мало искусных, а главное самоотверженных хирургов, беззаветно и всецело отдавшихся делу спасения людей, жестоко пострадавших в борьбе с дикими озверевшими племенами (Среднеазиатский народ всегда выказывал отчаянную храбрость, обусловливавшуюся фанатизмом и поддерживавшуюся фатализмом; он дрался стойко, доходя в своем упорства до безумия. А в то время он понял и почувствовал, что с потерей такого оплота и такого убежища, каким являлся Джизак, он обрекает дорогой ому край отдаче на разорение ненавистным войскам державы Белого царя; понятен проснувшийся в нем зверь, яростно защищающий насиженное веками логовище свое.).

Крайне благодетельными явились меры, принятые тогда Дмитрием Алексеевичем Милютиным к поощрению переезда молодых врачей в тот край и к облегчению — дарованием разного рода льгот — их служебного, а с тем вместе и жизненного положения на той далекой окраине.

Хотя болезненное состояние изрезанного, исколотого, изрубленного и пронизанного пулями Кузьминского бросалось в глаза, но все же он был особо выделен не сразу и не спроста; понадобились крайне участливые хлопоты о нем в Петербурге очевидца его лихих подвигов графа Воронцова-Дашкова и неустанные указания на месте врача, предавшегося с самозабвением и со всесторонним вниманием заботам о лечении молодого изувеченного офицера-героя и об уходе за ним. Врач этот беспрестанно представлял генералу Крыжановскому подробные доклады о ходе этого лечения; он обращал внимание генерала на то, что, как в виду крайней сложности ранений, так и по ходу изнурявшей организм молодого человека болезни, более и более осложнявшейся, положение его являлось не только выходившим из ряду, но представлялось феноменальным во всех отношениях, а между прочим и в научном. Нельзя, по словам врача, не поражаться, как больной еще жив, как переносит ужасную болезнь свою; он так изранен пиками, саблями и пулями, что нет в нем положительно ни одного органа целого, не задетого и [511] неповрежденного; это обусловило паралич рук и ног, и лишь одно питание крепкого в основе организма идет в такой степени удовлетворительно, что, цепляясь за это показание, врачи считали себя в праве делать вывод о некотором отдаленном намеке на возможность излечения или, скорей, улучшения.

Но и то и другое, докладывал врач, возможно, по мнению медиков, лишь при наличности всех медициной доставляемых средств и клинических приспособлений; только при научно обставленном лечении возможна надежда на облегчение тяжких страданий этого искалеченного человека и на сохранение его жизни. Кстати, такое клиническое лечение может и самой науке дать массу материала, — так как это крайне редкий и исключительный случай в медицинской практике многих десятков лет.

Генерал Крыжановский представлял государю обо всем слышанном им официально от врачей, делал это часто и, без сомнения, широко пользовался для этого услугами телеграфа.

Получив массу донесений, государь составил полное и ясное понятие о том, что и как несчастный, угнетенный, изувеченный больной, находившийся на краю гибели, переносит; а между тем еще возможно было его спасение.

Лучшие петербургские врачи, с которыми государь признал нужным поговорить и приказал посоветоваться, доносили через Дмитрия Алексеевича Милютина свое заключение о том, что ни Москва, ни Петербург помочь беде в этом сложном деле не смогут, — во-первых, за неимением того богатства, которое, в клиническом отношении, могло бы дать гарантию возможности направления хода болезни на путь благополучного течения, а во-вторых, — и это главное, — за невозможностью положиться на наш слишком суровый и крайне изменчивый климат, который легко сразу, во всякую минуту может в конец испортить дело старательного, методического врачебного ухода. Все, по мнению высказавшихся тогда врачей, должно было бы свестись к тому, чтобы больной был перевезен в Париж; в этом можно было бы видеть верное ручательство спасения его; но, не видя его, трудно что-либо заглазно сказать относительно возможности для него столь дальнего переезда. Поэтому надо в этом деле, для безошибочного решения его, положиться на врачей, имеющих ближайший за ним присмотр, и предоставить им бережно перевезти несчастного пока хоть в Вену, выяснив им, что желательнее всего было бы и конечной целью должно явиться доставление страдальца в Париж.

В начале января 1867 года последовало приказание государя: “так и сделать”, тщательно приняв при этом все необходимые меры предосторожности; “средств же вообще на это дело не жалеть”. [512]

Рассказывая обо всем этом, Кузьминский решительно отказывался приложить даже малейшее старание к тому, чтобы припомнить подробности своего длинного путешествия из Оренбургской губернии в Вену. Но он смутно припоминал себя в Вене, в какой-то клинике, в которой ему довелось до некоторой степени опомниться; с этим, по его словам, совпало начало получения чувствительного облегчения и прибавления сил; затем он также вспомнил то горькое чувство, которое овладело им, когда он, как-то случайно, узнал о том, что венские врачи (по некоторым данным, обозначившимся позже, представителем их тогда явился доктор Думмрейхер — впоследствии знаменитый хирург.) наотрез отказались взять его на свою ответственность и порекомендовали отправить в Париж, где научная обстановка клиник, лечебниц и госпиталей могла бы дать все то, о чем в Вене в ту пору не было и намека. Отдохнув в столице Австрии несколько дней, пока врач, сопровождавший его, снесся телеграммами с начальником штаба оренбургского военного округа, несчастный вновь почувствовал все муки тяжелого путешествия; с того дня он помнит одно свое искреннее желание: как можно скорей умереть. Доктору и трем фельдшерам, ехавшим с ним, Кузьминский отдает полную справедливость, — они ухаживали за ним с полнейшим заботливым старанием, предупреждая всякую малейшую случайность, которая могла бы нарушить его покой и так или иначе отягчить его путешествие, крайне мучительное само по себе.

Уже позднее Кузьминский узнал, что в Париж он прибыл в день Благовещения 25-го марта 1867 года, и собственно с этого дня пошло для него более спокойное проживание, а затем началось правильное, основанное на глубоких научных познаниях тамошних врачей лечение его сложных недугов. Врачи, пользовавшиеся мировой известностью, с первых же дней приняли в больном, чуждом им офицере горячее участие; они прилагали всю свою энергию и все знания к тому, чтобы неустанно облегчать его страдания. Этого мало, они поставили для себя задачей и вопросом чести возможно скорее приведете нарушившей все в его организме сложной болезни к благополучному исходу.

Все здесь приводимое я рассказываю со слов самого Кузьминского, при этом не могу пропустить, что болезнь, само собой разумеется, в сильной мере отняла у него память, которая если и возвратилась, то лишь отчасти и гораздо позднее, — уже через несколько лет после относительного излечения. Этим объясняется проявление в его рассказах отсутствия наблюдательности и точности; он вспоминал все лишь в общих чертах и, по большей части, бессвязно. Представлялось бы, без сомнения, очень интересным [513] знать фамилии венских и парижских знаменитостей, приставленных к нему; оказывается, что он их фамилий вовсе не мог назвать, они исчезли из его ослабевшей памяти; так же точно он не запомнил, а потому никогда не упоминал фамилии того нашего врача, который спасал его своим более чем внимательным уходом со дня получения им ран, а затем своей настойчивостью и своевременностью своих заботливых донесений и предстательств перед генералом Крыжановским, в конце концов, спас его тогда от верной гибели, сохранив его жизнь, державшуюся много месяцев на волоске.

По некоторым мало, однако, обоснованным данным это был доктор Суворов, впоследствии военно-медицинский инспектор туркестанского военного округа.

Е. К. Андреевский.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок за сорок семь лет // Исторический вестник. № 11, 1912