ИЗ ЗАПИСОК ЗА СОРОК СЕМЬ ЛЕТ

Предлагаемые отрывки представляют собой извлечение из записок, которые велись мною, можно сказать, всю жизнь.

В течение многих лет, изо дня в день, старался я заносить просто и бесхитростно все, что казалось мне заслуживающим внимания. Конечно, без перерывов не обошлось, — иначе и быть не могло; приходилось иногда педелями и месяцами не заглядывать в книжку записей; вследствие этого пропадала непрерывность, нарушалась последовательность, и не без того, что до некоторой степени уменьшалась занимательность записок.

Важнее всего, однако, в таких заметках ценится фактическая верность извлекаемого.

Я неизменно удержал в отрывках и провел через них все те извлечения, которые, не находя себе подтверждения в официальных или иных известиях своего времени, нигде ими и не опровергаются; при желании их можно проверить.

Это ряд записей, позаимствованных в свое время из устных сообщений, известий и рассказов, передававшихся иногда очевидцами, а иногда, должностными лицами, близко стоявшими к делу и к событиям, о которых идет речь.

Для видимости, считаю не лишним объяснить, что относительно одного лица, фигурирующего в записках, — Петра Ефимовича Кузьминского, много и меня и других занимавшего вообще, а более всего своей из ряда выходившей самоотверженностью [38] сообщен мною ряд таких фактов, о которых не нашлось известий ни в донесениях военачальников, ни в приказах или отчетах о боях и о военных действиях.

Записи, занесенные с устного сообщения, могут быть подвергаемы проверке, опровержению или исправлению, по занесением их в извлечение обеспечивается сохранение для будущего всех тех фактов, которых непреложная достоверность вне сомнений и которых исключение являлось бы прямою несправедливостью, — как бы ни были те факты мелки сами по себе.

На вопрос, чем в официальных документах того времени могло быть вызвано умолчание массы мелких подробностей какого-либо подвига, совершенного Кузьминским, или другим героем тех времен, лучший ответ можно найти в кратко приведенных тут же общих отзывах и суждениях Михаила Дмитриевича Скобелева.

Задавшись целью извлечь в этот раз многое из мало известных сообщений, касающихся пребывания покойного государя Александра Николаевича в Париже на всемирной выставке 1867 года, я старался к этим извлечениям возможно широко присоединить факты, имевшие прямое или косвенное отношение к государеву там пребыванию и к государю вообще за то время.

Заканчивая это предисловие, признаю нужным сделать оговорку о том, — почему в этой, являющейся первою, части моих записок прежде всего предлагается вниманию читателей извлечение почти всего того, что касается жизни и службы генерала-отъинфантерии Николая Григорьевича Столетова.

Истекшей весной удостоилось, между прочим, высочайшего одобрения и утверждения к исполнению представление комитета, призванного монаршей волей к делу постановки памятника заслугам блаженной и незабвенной памяти генерал-фельдмаршала великого князя Николая Николаевича Старшего, — о том, чтобы величественная фигура главнокомандующего была на памятнике окружена фигурами ближайших славных его императорского высочества сотрудников, наиболее запечатлевших своим доблестным боевым участием эпопею войны, освободившей Болгарию и создавшей Болгарское царство. Вот кто эти сотрудники:

Начальник рущукской армии великий князь наследник цесаревич Александр Александрович; командир 12-го армейского корпуса великий князь Владимир Александрович; начальник Плевненской армии князь румынский Карл I; главный руководитель осадных работ под Плевной генерал-адъютант граф Эдуард Иванович Тотлебен; начальник западного отряда армии генерал-адъютант Иосиф Владимирович Гурко; начальник штаба действующей армии генерал-адъютант Артур Адамович [39] Пепокойчицкий; командир 8-го армейского корпуса генерал-адъютант Федор Федорович Радецкий; начальник 16-oй пехотной дивизии, впоследствии командир 4-го армейского корпуса, генерал-лейтенант Михаил Дмитриевич Скобелев 2-ой; начальник болгарского ополчения генерал-майор Николаи Григорьевич Столетов.

Из сонма этих доблестных мужей двое находятся в живых: князь Карл (ныне король Румынии) и генерал Столетов. Таким образом, они дожили до счастья видеть оценку их заслуг современниками с передачей этой оценки навсегда вниманию потомства (Уже в то время, когда эти записки были переданы для напечатания, Н. Г. Столетов в ночь на 27-ое июня этого года, после промучившей его около шести лет болезни — астмы, проявлявшейся в особо тяжкой форме, — скончался на 78-м году жизни в Царском Селе. Тело его перевезено для погребения в родной город его, Владимир губернский.).

Жизнь генерала Столетова вообще очень мало известна, поэтому я счел правильным, не давая его полной биографии, которой у меня и нет, воспользоваться случаем — выбрать для передачи читателям “Исторического Вестника” наиболее важные и значительные черты его жизни из материала, имеющегося в моих записках.

I.

Рассказ юнкера Михайловского артиллерийского училища Дмитрия Григорьевича Столетова. — Ученость в купеческой среде. — Вступление Николая Григорьевича Столетова в военную службу. — Севастополь. — Мимолетное знакомство Н. Г. с графом Л. Н. Толстым. — Первый офицерский чин и солдатский георгиевский крест. — Академия генерального штаба. — Представление начальнику главного штаба кавказской армии. — Казавшиеся и действительные последствия этого представления.

В числе собравшихся для слушания курса наук старшего класса Михайловского артиллерийского училища в 1865 году, между прочими, находился окончивший курс математического факультета московского университета Дмитрий Григорьевич Столетов.

Человек он был тихий, скромный, малообщительный, серьезный, всецело преданный науке.

Однажды в училище приехали ко мне два, моих товарища, выпущенных в офицеры за три месяца перед тем из Александровского военного училища; по заведенному в то время порядку, я был вызван в приемную, где застал одного из приехавших [40] товарищей разговаривавшим с неизвестным ни мне, ни другому товарищу моему капитаном генерального штаба. Через несколько минут к этому капитану пришел Дмитрий Столетов.

Это, как оказалось, был его брат, и они тотчас же отошли в сторону, мы же завели между собою свою оживленную беседу.

Разговорившийся со мною после окончания визита Д. Г. Столетов с восторгом рассказал мне, что брат его, отправляясь на службу в Ташкент, куда в бытность свою в Петербурге получил перевод с Кавказа, торопится отъездом и теперь пошел к начальнику училища, генералу Александру Степановичу Платову, просить, не дозволит ли он ему взять брата юнкера Дмитрия Столетова в Москву недели на две, дабы они могли там в семье попрощаться перед долгой разлукой, им предстоявшей.

Д. Г. Столетов, по возвращении из отпуска, который ему Платовым был разрешен, часто и много беседовал со мною обо всем, что касалось семьи Столетовых вообще и капитана Николая Григорьевича Столетова в частности.

Купеческая семья Столетовых проживала во Владимире губернском, владела кожевенным заводом и исстари занималась торговлей кожей.

По семейным сказаниям, Столетовы при Иоанне Грозном были в чем-то заподозрены, или оговорены, и должны были понести большие наказания, но, по какому-то счастью, отделались высылкой в Сибирь, при чем некоторым посчастливилось, держа путь “Владимиркой”, остаться и основаться на ней.

Григорий Столетов, женившись на богатой владелице имений, заводов и капиталов — Полежаевой, поселился во Владимире и зажил там со времен императора Павла; с четырьмя сыновьями и с двумя дочерьми он стремился поддержать свое хозяйство и, с тем вместе, оставаясь купцом третьей гильдии, настойчиво требовал, “чтобы сыновья прежде всего пошли в крупное учение”.

Все они пошли через владимирскую гимназию в московский университет; старший, Василий, при этом на некоторое время остался заниматься кожевенным делом; второй, Николай, пошел в военную службу, к которой, как оказалось, возымел прирожденную неодолимую страсть; третий, Александр, занимал в Москве кафедру физики и математических наук (очень видный ученый, профессор Александр Григорьевич Столетов, особенно известен трудами по электричеству; он преподавал в московском университете опытную физику, математическую физику и физическую географию. Работал в Гейдельберге, Геттингене и Берлине.), четвертый же, [41] сам рассказчик, окончив курс московского университета по математическому факультету, поступил в Михайловское артиллерийское училище, а впоследствии окончил курс Михайловской артиллерийской академии.

“В сущности, — говорил Д. Г. Столетов, — меня увлек на этот путь брат Николай; мы вообще в семье живем очень дружно, но Николай особенно любим всеми и мною”.

Обе сестры вышли замуж за окончивших университетскую науку; таким образом, семья от торговли отбилась.

Николай, по окончании университетского курса, поступил в 10-ую артиллерийскую бригаду в то самое время, когда на Востоке загорелась война с Турцией; летом 1854 года он уже был зачислен в 1-ую легкую батарею той бригады фейерверкером 4-го класса; никакие уговоры родителей, просивших его отменить свое решение или постараться “устроить себя получше”, не помогли; Николай, вообще тихий, как бы робкий, застенчивый, проявил в этом деле необыкновенную решимость и твердость, пригласив всех “оставить его самого распорядиться своей судьбой”. Не даром в семье было известно, что с тех пор, как он, в четырнадцать лет, наметил себе дорогу в военную службу, он неустанно набирал необходимые для того сведения и знания, а себя закалял по-спартански во всех отношениях. В двадцать лет его мечты сбылись, — с радостью оделся он в серую шинель и стал делить с солдатами житье в палатках, на биваках и в походах.

Судьба сразу послала его в Севастополь; там он и продолжал начатую им дома закалку.

Участие в постоянных делах по обороне этой твердыни и в деле под Инкерманом дало ему скоро солдатский крест св. Георгия и офицерский чин.

Однажды, вскоре после Инкерманского сражения, происшедшего 24-го октября 1854 года, заступивший место командира бригады, известного артиллерийского генерала Загоскина (в этом сражении он был тяжело ранен и за боевое отличие получил чин генерал-майора), командир той батареи, в которой служил Столетов, подполковник Аркадий Петрович Голынский (также был ранен в этом сражении) приказал ему развезти по мелким укреплениям бригады (по позициям) важные приказания и приказы, а также денежное довольствие. Команда из нескольких нижних чинов двинулась под вечер; скоро наступила ночная темнота, к ней присоединился густой туман, — немудрено, что Столетов, как начальник команды, сбился с пути. [42]

“Час, другой мы двигались в полной тишине, — рассказывал он впоследствии не раз: — вдруг далеко впереди послышались голоса; кто-то из команды, не расслышав слов, громко отозвался вопросом, голоса повторились, при чем ясно была слышна французская речь, от нас раздалось несколько голосов вперебой, а в ответ уже прожужжало несколько пуль над нашими головами. Первой мыслью моей было отступить, но, кроме того, что стыдно было идти просто наутек, не подобало брать обратный путь еще потому, что он находился прямо на направлении полета пуль.

Я взял с командой круто налево, а затем мало-помалу свернул поло боротом вправо; больше часа мы двигались в этом направлении, когда вновь тишина была нарушена раздавшимися впереди голосами.

На этот раз мы отозвались лишь после того, как обозначилось, что перед нами находились наши; мы попали на мелкое укрепление 11-ой артиллерийской бригады, и нас провели к офицеру, занимавшему этот временный пост с небольшой командой. Сердито расспросил нас офицер, видимо, недовольный тем, что нарушили его отдых, которого вообще тогда на долю каждого доставалось немного.

Мы разговорились; пришлось испытать громадное удовольствие от этого знакомства; офицер отнесся дружески, а за самоваром, появившимся в палатке, о чем не довелось нам переболтать. Офицер отклонил исполнение высказанного мною желания двинуться скорее к розыску своих частей, в которые я держал путь; нечего было думать об этом в виду того, что нет никого, кто мог бы служить проводником. “Никто и днем-то пути не найдет и не укажет, — сказал он: — а тут, по ночной темноте да по непроницаемому туману, хоть глаз выколи”. Решено было, что я останусь и до рассвета посплю; команда моя была, чем Бог послал, накормлена, мы тоже поужинали, а спать не пришлось вовсе.

“Наступило утро, не хотелось уходить; если бы не долг службы, не расстался бы я с этим обаятельным, способным приковать к себе офицером. Дороже всего было то, что у нас оказалась масса воспоминаний о лицах, ставших дорогими по общей нашей alma mater, — офицер лишь за несколько лет передо мною окончил курс того же, дорогого мне, московского университета. Он много рассказывал про жизнь в университете, но еще больше занял меня самыми разнообразными рассказами из короткой, но сильно в нем запечатлевшейся боевой севастопольской жизни; он и рассказывал и читал без умолку, а на прощанье подарил мне небольшой, в несколько минут, в шуточном тоне, для меня набросанный рассказ “о ночном пробуждении”, которым я его обеспокоил. [43]

Я был очень рад получить этот маленький знак внимания, взамен простого клочка бумаги, на котором я довольно казенно написал свое звание: старший фейерверкер, имя, отчество и фамилию; меня порадовало оставление мне на память этого рассказа, Но собственно подпись, сделанная под ним, тронула меня лишь много, много лет позже; под рассказом значилось: “Лев Николаевич Толстой, поручик артиллерии”.

Тогда за ним не было того, что обозначилось потом с течением времени.

Не знаю, однако, почувствовал ли бы я что-либо иное, если бы эту подпись получил позже, когда имя его стало говорить так много.

Прощаясь с ним в ту памятную, оставшуюся бессонной и незабвенной ночь под Рождество 1854 года, я сказал ему между прочим:

— Пусть же наши воспоминания держатся на том, что нам напоминает: с одной стороны, наша alma mater, а с другой — здешняя “Альма” и с ней те впечатления, которые еще не перестала переживать наша славная армия после 8-го сентября (8 сентября происходило, с переменным счастьем, сражение при этой реке между нами и союзниками; оно завершилось нашим полным поражением после того, как командовавшие генералы: князь Петр Дмитриевич Горчаков и Онуфрий Алексеевич Квицинский, во главе батальонов Владимирского полка, остановили штыками полчища англичан, а затем получили во фланг меткий огонь частей французской армии.).

Толстой засмеялся, но через секунду, приняв серьезный вид, сказал:

— Да, все эти Альмы, Балаклавы, Инкерманы, — когда-то и как окончатся несноснейшие впечатления от них...

После того мы виделись с ним мельком в минуту сумбура суетливого отступления на Черной речке, 4-го августа 1855 года.

— Здравствуйте, Николай Григорьевич, — сказал он, ласково издали кланяясь: — вот какие дела, — прибавил он, указывая на отступавшие в разброде части помятой после геройских усилий армии.

— А! Вы уже офицер, — успел он крикнуть, уносимый движением своей батареи.

Больше во время войны я его не встречал.

В Петербурге, состоя в академии генерального штаба, в 1858 году я случайно услышал об его приезде и пришел к нему. Он опять оказал мне много любезностей, а когда я вынул и показал ему тщательно завернутый в чистую бумагу набросанный карандашом рассказ его, он сказал:

— Ах, вы бережете эту шалость мою, — с этими словами он пробежал рассказ, а затем достал из лежавшей у него на столе [44] шкатулки небольшую, но довольно толстую книжку и, перелистав ее, показал мне потемневший от времени, измятый, вклеенный между страницами небольшой листок с моей подписью “старшего фейерверкера”; под моей фамилией красовалась сделанная его рукою приписка синим карандашом: “Альма — aima mater”... на нее он мне указал.

— Что это вы приписали; вы меня конфузите. — Чем? — спросил он.

— Уничтожьте эту приписку, мне стыдно вспомнить мою неуместную, неудачную остроту...

— Неудачная острота, удачная острота, — я этого не понимаю; а забыть этого нельзя; это воспоминание о тех минутах молодости, когда, при всех жизненных тяжестях, нам легче жилось, легче думалось и потому легко острилось; это дорого и незачем этого забывать.

Встречались мы с графом Л. Н. Толстым впоследствии в жизни мало и лишь в первые годы после этого; при встречах он ни разу не забыл упомянуть эту мою, казавшуюся мне несуразною, фразу: “Альма — alma mater”.

Рассказ его я берег старательно, но в 1870 году 20-го октября в Красноводске, во время совершенного туркменами-иомудами на наш сравнительно небольшой отряд нападения, этот дорогой лоскуток пропал вместе с уничтоженным ими вьючным транспортом верблюдов; в тот день пропало немало моего именно такого имущества; от него теперь осталось лишь смутное воспоминание; пострадали тогда все мы, участвовавшие в действиях этого пресловутого отряда. (об этом дальше: Красноводский отдел, Муравьевская бухта, Куводагская долина, Балханские горы, восточный берег Каспийского моря. как впоследствии оказалось, мирные черкесы, подошли к нему с расспросами; минут двадцать он с ними поговорил, а затем вошел в дом, куда уже стали собираться.)

Окончив курс академии генерального штаба, штабс-капитан Николай Григорьевич Столетов был назначен в распоряжение главного штаба Кавказской армии. К должности своей он прибыл летом 1860 года.

Вскоре здесь в Тифлисе с ним случился небольшой эпизод, который имел, по его убеждению, влияние на всю его дальнейшую судьбу, жизнь, службу и карьеру.

Прибыв в Тифлис, он начал нести службу, присматривался к ней и мало-помалу осваивался с нею; как вдруг в штабе было сообщено, что начальник штаба требует представления ему всех вновь прибывших на службу лиц. Подойдя в назначенный день к его квартире и увидев, что представляться еще рано, Столетов стал прохаживаться около дома. Три местных жителя. [45]

“Между представлявшимися генералами, штаб- и обер-офицерами я оказался младшим, — рассказывал Н. Г. Столетов: — поэтому в кабинет начальника штаба был приглашен последним.

— Это вы часа полтора тому назад перед окнами моей квартиры разговаривали с черкесами? — спросил генерал.

— Я, ваше превосходительство.

— О чем они могли с вами говорить так живо? Они русского языка вовсе не знают.

— Я говорил с ними по-турецки, их язык очень похож... — А отчего вы знаете по-турецки?

— Еще живя дома при родителях во Владимирской губернии, я постоянно брал уроки татарского языка вместе с детьми знакомых купцов-татар; впоследствии же интересовался языком и изучал его сам.

— Теперь тоже будете изучать?

— Да, имею намерение.

Расспросив меня обо всем, что касалось моего прошлого, и договорив со мною более часа, — проэкзаменовав меня подробно, генерал отпустил меня со словами, сказанными крайне приветливо:

— Очень рад был с вами познакомиться; знания ваши вам очень пригодятся в предстоящей вам службе вообще, в особенности же здесь на Кавказе; слава Богу, что вы ими богаты; дай Бог вам успеха.

Этими словами генерал меня очень ободрил; не без того, что я остановился на мысли о возможности какого-либо с его стороны содействия успешному ходу моей службы. Но мысль эта, как скоро пришла, так скоро же и отошла: во-первых, я в ней скоро оценил сторону суетности, а, во-вторых, что мог я подумать, когда генерал был вскоре вызван в Петербурга, где вслед затем получил назначение на должность товарища военного министра? Сказал большую, очень лестную любезность, да, вероятно, тут же об ней и забыл; забыть, конечно, следовало и мне”.

Так в конце концов рассудил Н. Г. Столетов; впоследствии оказалось, что генерал не спроста сказал любезность, а всю жизнь вспоминал впечатление, которое на него произвел тогда молодой офицер генерального штаба, дотоле ему неизвестный.

Генерал этот был не кто иной, как Дмитрий Алексеевич Милютин. Немного времени прошло, и он заместил артиллерийского генерала Сухозанета на посту военного министра; а затем скоро начал прибегать к услугам Н. Г. Столетова, знания которого ему показались стоившими внимания. [46]

II.

Первые отличия Н. Г. Столетова в боях. — Награды. — Доверие великого князя Михаила Николаевича, пребывшего на Кавказ. — Назначение в должность начальника Закатальского округа — Перевод в Ташкент. — Возвращение на Кавказ. — Назначение в должность начальника Красноводского отдела. — Переправа на восточный берег Каспийского моря. — Балханские горы. — Нападение текинцев на наш лагерь. — Ошибка Н. Г. Столетова по отношению к начальнику штаба Кавказского военного округа. — Слухи о неудовольствиях начальника штаба.

С первых же дней своей службы при главном штабе кавказской армии штабс-капитан Н. Г. Столетов думал о том, как бы не погрязнуть в канцелярщину и не заглохнуть в штабной службе. Интриг он к этому не предпринимал и предпринимать не умел.

В течение двух лет — 1861 — 1863 годов — ему посчастливилось принять с успехом участие в экспедициях против горцев и получить за боевое отличие впервые офицерский орден — св. Анны 3-ей степени с мечами и бантом.

В 1863 году на Кавказ, в должность наместника и главнокомандующего, прибыл великий князь Михаил Николаевич. Всем стало известно, что царев брат задал себе задачу во все входить по управлению краем и по командованию армией лично, а затем самому избирать лиц, назначаемых на более или менее высокие должности. Можно понять, как почувствовал себя Столетов, когда его высочество, имея нужду в особо доверенном лице для назначения военным начальником Закатальского округа, избрал и назначил его.

Край был распущен, население буйствовало, и молодому, не достигшему тридцатилетнего возраста, офицеру было крайне лестно получить обширное поле деятельности, как мирной — по части введения улучшений в военно-народном управлении, так и военной — участием в экспедициях для приведения к порядку горцев, проявлявших от времени до времени дикость нравов своих и совершенно отбивавшихся от повиновения подлежащей, поставленной над ними законной власти.

Только что он успел заслужить репутацию надежного администратора и распорядительного военного начальника, а за полезную деятельность получить чин подполковника и ордена св. Станислава 2-ой степени и св. Владимира 4-ой степени, — как летом 1865 года великий князь главнокомандующий потребовал его к себе.

— Военный министр пишет мне, что имеет в виду дать тебе новое назначение; он имеет большую потребность в таких офицерах, какого ты представляешь собою, и потому берет тебя [47] отсюда; на мои представления о том, что ты здесь крайне нужен, Дмитрий Алексеевич ответил, что в Туркестанском крае ему более нужны выдающиеся офицеры и потому решено тебя взять отсюда, причем он обещает мне возвратить тебя, как только извлечет из тебя там всю ожидаемую пользу. Иди и служи там; жаль мне тебя отпустить и как офицера, поработавшего уже здесь на славу, и как моего хорошего сослуживца-севастопольца, который там, во фронте бригады, сделавшейся мне родной (Состоя фейерверкером в 10-й артиллерийской бригаде, Столетов участвовал в делах под Инкерманом, под Балаклавой, при демонстрации, затеянной П. Д. Горчаковым в помощь войскам, отбивавшим врага на Черной речке, при отбитии генералом Хрулевым штурма 12-титысячной неприятельской армии, далее При отбитии штурма по всей линии и на Федюхиных высотах. В сражении при Инкермане бригада настолько утешила царя своей доблестью, что Николай Павлович назначил ей шефом младшего сына своего, великого князя Михаила Николаевича.), успел заслужить в нижнем звании георгиевский крест и первый офицерский чин.

Здесь, в крайне сжатом описании, не представляется возможным даже просто перечислить все то, что Столетову удалось сделать за короткое время службы на Кавказе.

Довольно сказать, что великий князь, прощаясь с ним, нашел нужным в таких словах выразить ему свою благодарность:

— Ты сумел сразу умиротворить вверенный тебе бурный уезд Тифлисской губернии и сделал это так, что начальство считает себя обязанным перед твоей деятельностью низко преклониться, сняв шапку; сослуживцы рвутся уметь брать с тебя пример, а само население не знает, как выразить властям свою горячую благодарность за дарование ему такого начальника: строгого, справедливого и вполне понявшего в корне нужду, с которой оно, до знакомства с тобою, не знало, куда ему деваться и как ему быть. А чтобы яснее выразить благодарность за пригретое тобою население, я нарочно приеду к тебе в Закаталы, — снять шапку на глазах того самого благодарного народа.

И великий князь, умевший вообще ценить заслуги своих подчиненных, исполнил свое желание: он приехал в Закаталы, прогостил у Столетова два дня и ночь, попрощался с ним и, таким образом, проводил его на службу в другую окраину, более нуждавшуюся в получении начал первого благоустройства своей мирной жизни и военного порядка, необходимого для всестороннего поддержания той жизни, — в Туркестан, начавший незадолго перед тем, благодаря смелому почину М. Г. Черняева, свое присоединение к обширной империи Белого царя. [48]

Там подполковник Столетов, состоя в распоряжении туркестанского генерал-губернатора, генерала К. П. фон-Кауфмана, пробыл с 1-го января 1867 года по июнь 1869 года правителем канцелярии военно-народного управления Туркестанской области и, таким образом, два с половиною года, со свойственным ему умением и с присущей ему основательностью, вводил те особенности, которые навсегда оставили печать в устроении жизни всего Туркестанского края.

“Жаль было отпустить этого деятеля в такую минуту, когда в его руках разработка жизни края только что закипела на благо населения и для вящего соединения нового края со всей империей”, — коротко, но многозначительно выразился, по словам генерала Троцкого (состоял при фон-Кауфмане, сначала в должности офицера генерального штаба, а потом начальником штаба округа.), туркестанский генерал-губернатор К. П. фон-Кауфман, когда, волей высшего начальства, Столетов был вновь переведен на Кавказ.

Еще в конце пятидесятых годов было высочайше одобрено предположение о занятии Балханского залива на восточном побережье Каспийского моря; утверждение паше на этом берегу являлось крайне необходимым в видах поддержания нашей каспийской торговли, которая так же, как и наши промыслы, прямо уничтожалась нападениями туркменов.

Осталось навсегда не выясненным, почему это решение не было выполнено до конца шестидесятых годов; в 1868 году с особой резкостью обозначилось усиление могущества афганского эмира Шир-Али-хана, заключившего союз с Англией, которая ежегодно отпускала ему субсидии в целях побуждения его к нанесению вреда нам; хивинский хан также усилил свою неизменную вражду к нам и, возбуждая тайно всевозможные волнения в Бухаре, явно поддерживал неприязненные по отношению к нам действия киргизов, недовольных нашими порядками, насаждавшимися для них в пределах нашей степи; все это, вместе с угрожавшим положением, в которое, видимо, становились среднеазиатские ханства, вообще приготовлявшие союзные действия против нас, — заставило нас спохватиться.

Вскоре, рядом с решением усилить войска оренбургского военного округа для обеспечения действий наших против киргизов, было вновь принято решение немедленно занять кавказскими войсками юго-восточный берег Каспийского моря с центром в Красноводске. На этот раз претендовавшая до тех пор Персия могла этим остаться только довольной, так как ясно видела, что, кроме обеспечения и охранения наших, уже признанных всеми, границ, мы ничего не имели в виду, а относительно всяких [49] мероприятий против Афганистана она могла лишь радоваться обузданию этого ее исконного врага (кроме вражды на почве торговых и политических сношении, между Персией и Афганистаном держится неизгладимая неприязнь религиозная, так как первая принадлежит к шиитскому толку, а второй — к суннитскому.).

В конце лета 1869 года последовало высочайшее повеление — “прочно занять Балханский залив и укрепиться на нем”, затем, по представлению военного министра, вошедшего в соглашение с главнокомандующим кавказской армией, начальником экспедиционного отряда был высочайшею волею 10-го октября назначен генерального штаба полковник Столетов, “который, как сказано было в официальном об этом уведомлении, зная восточные языки, посетил в прежнее время часть Персии и Афганистана, а затем, состоя при туркестанском генерал-губернаторе, близко ознакомился с положением дел в Прикаспийском крае и вообще в Средней Азии” (За труды в Туркестане Столетов, как проявивший большую деловую неутомимость, был награжден орденом св. Анны 2-й степени с мечами и произведен в чин полковника. Генерал К. П. фон-Кауфман лично выразил ему сожаление по случаю необходимости потерять такого сотрудника, какого он в нем имел.). (В самом начале своей службы Н. Г. Столетов брал три раза отпуск для поездки то в Персию, то в Афганистан и там проживал частным человеком по шесть недель).

Великий князь очень обрадовался новой встрече со своим подчиненным и был доволен получить такого сотрудника; но первая же встреча его высочества с ним отметила некоторое облако на их взаимных отношениях: прямой и честный в своих высказываниях, полковник Столетов, без скрытности, доложил великому князю, что ограниченность числа войск, назначенных в состав десантного отряда, как он предвидит, может оказаться пагубною (Батальон пехоты, усиленно мирного состава, полусотня казаков (один офицер и 70 нижних чинов — 25 конных, 45 пеших), команда сапер (один офицер и 31 нижний чин), взвод горной артиллерии (два полупудовых гладких единорога со 196-ю различными снарядами), дивизион полевой артиллерии (четыре четырехфунтовых нарезных, заряжающихся с дула орудия; 520 различных снарядов). Пехота и саперы были вооружены скорострельными винтовками Карля. Всего до 1000 нижних чинов при 30 офицерах.). Раз постановлено “занять тот берег прочно и укрепиться на нем прочно же”, — нужно откинуть стремление экономить на недоотпуске крайне необходимых сил; следовало бы назначить войск, если не вдвое, то, по крайней мере, в полтора раза больше. Великий князь как будто бы даже засверкал своими очами, говорил присутствовавший при этом генерального штаба подполковник граф Кутайсов (Павел Ипполитович; он состоял тогда в распоряжении главнокомандующего кавказской армии.), но тотчас же овладел собою и сказал спокойно: [50]

— Что ты, что ты, я довольно знаю тебя и знаю, как ты умеешь справляться; поэтому, рядом с надеждой, держусь твердой уверенности в том, что ты блестяще исполнишь возложенный на тебя, правда, далеко не легкий труд; принимайся за него и порадуй государя успехом.

— Ваше императорское высочество, я ни на минуту не приостановился на мысли о том, взять или не взять на себя в высшей степени лестное назначение...

— Уверен в этом, крепко верю.

— Но чем смелее берешь что-либо на себя, тем больше надо иметь уверенности в возможности выполнить все с полнейшим успехом; а назначение такого малосильного отряда заставляет меня обязательно доложить, что при этом всякой случайности можно ожидать и, если какая-либо окажется, извольте лишь знать и помнить, что я ее предвидел, значит, своевременно можно было ее устранить. Исполнение же будет самое старательное, как с моей стороны, так и со стороны всего отряда, за это я вашему высочеству ручаюсь.

— Ну, в добрый час, расстаемся друзьями, друзьями же и встретимся опять; дай Бог во всем успеха, — сказал добрый, снисходительный и всегда приветливый наместник.

В первых числах ноября отряд, под командой своего начальника, благополучно высадился в Муравьевской бухте в Куводагской долине, и началась энергичная работа полковника Столетова по рекогносцировке берегов и окрестностей, по приисканию лучшего места стоянки лагеря, по приведению в исполнение предположений для укрепления его, по отысканию мест добывания лучшей питьевой воды; словом, дела, конечно, нашлось выше головы.

Большая рекогносцировка убедила полковника Столетова в крайне настоятельной необходимости перехода большей части отряда к подошве Балханских гор и оставления в Красноводске лишь небольшого числа войск.

Это побудило его ходатайствовать о непременном и немедленном усилении отряда.

На этот раз его просьба была внимательным главнокомандующим уважена: к апрелю 1870 года прибыли в распоряжение начальника отряда, две роты пехоты по усиленному мирному составу, полусотня казаков, 20 человек сапер и еще дивизион четырехфунтовых медных нарезных орудий (так что всего артиллерии получилась полная восьмиорудийная батарея). [51]

В самом начале апреля стало известно, что киргизы внезапно напали на управлявшего Мангышлакским отделом (северо-западная часть восточного побережья Каспийского моря) подполковника Рукина, а затем его и небольшой казачий конвой, состоявший при нем, увели в степь. Военный министр уведомил главнокомандующего, что водворение порядка в Мангышлакском приставстве, а также усмирение и наказание возмутившихся киргизов возлагается на войска кавказского военного округа; мангышлакский отряд получил усиление, а начальником его был назначен состоявший при главнокомандующем генерального штаба подполковник граф Кутайсови.

Полковнику Столетову пришлось держаться на чеку; списавшись с Кутайсовым, он, на свой страх и риск, направил временно к нему часть казаков, следовавших на усиление Красноводска; вовремя эти казаки поддержали Кутайсова и вовремя возвратились к Столетову; дело укрепления, как в Красноводске, так и у подошвы Балхан, подвигалось с неутомимою энергией. Среди трудов, которые, будучи введены в колею, уже приняли вид обычно укоренившихся в жизнь и в службу, — войска, потревоженные на некоторое время неурядицами у северного соседа, — уже начали втягиваться, стали предпринимать походные, рекогносцировочные движения; вдруг пронеслись зловещие слухи, и все дело замерло на известиях о том, что скопища текинцев в пять тысяч, под предводительством пятерых более знатных и сильных ханов, двинулись на лагерь; в ночь на 20-е октября они перерезали заставу, напали на лагерь и почти окружили его. Уже приготовленный к этому, полковник Столетов быстро отдал все распоряжения и под своим предводительством дал врагу мощный отпор пехотным и артиллерийским огнем; с нашей стороны раненых и убитых было семь человек и пять лошадей, неприятель же не успел опомниться, как понес большие потери и, энергично отбитый, отступил врассыпную, оставив на месте до 230 раненых и убитых.

Урок врагу был большой; главнокомандующий, прислав отряду за молодецкие действия шесть знаков военного отличия, велел передать полковнику Столетову, что “не забыл его предостережения о возможных случайностях” и радуется, что повторенное настояние дало его высочеству возможность вовремя усилить отряд хоть в полтора раза”. — В то же время великий князь вновь усилил отряд, на этот раз двумя сотнями казаков и ротой сапер.

Туркмены больше не отважились не только нападать, по и приближаться к отряду, который оказался для них страшным. [52]

Столетов на этом, далеко немирном, положении продолжал мирно работать, когда, совершенно неожиданно, была ему ниспослана беда, подкравшаяся, как всякое большое горе, внезапно. Прибыв на Кавказ во второй период своей в нем службы, он и не подумал о представлении кому-либо из начальствовавших лиц, кроме главнокомандующего, которому, по смыслу полученного им назначения на самостоятельный пост в Красноводск, он считал себя единственно и непосредственно подчиненным.

Самое большое, чего он мог ожидать, это то, что тогдашний начальник штаба кавказской армии мог пожелать представления его ему; но начальник штаба никакого желания не выразил, чем Столетов, в сущности, был доволен, так как, за массой суеты в сборах и в подготовке к отъезду, он из нескольких дней пребывания в Тифлисе не знал, когда ему выкроить время для представления, а потому и не представился.

Среди массы забот, хлопот и работы во вверенном ему отделе, он из намеков прибывшего в его распоряжение подполковника Z. узнал, что начальник штаба пребывает в большой на него претензии за это.

Всегда ровный, спокойный, он, однако, на этот раз не сдержался и, хотя чего-либо особого не наговорил, однако все-таки выразил:

— Э, видно, нечего ему там делать; охота заниматься такой пустяковиной...

Прибывший через несколько времени после того в отряд молодой врач, доктор медицины Ф., еще определеннее поднес Столетову известие об неудовольствии, которым кипит против него начальник штаба; было даже похоже на то, что доктор уполномочен передать ему это известие, — до такой степени определенно и точно было все высказано.

Неужели же, — ответил Столетов, — начальник штаба, серьезный, солидный генерал, знающий, как много у нас здесь самых серьезных и сложных забот, не может еще и посейчас уняться в своем гневе, вызванном мелочным, не стоящим выеденного яйца, случаем... Ведь это смешно; вот вы присмотритесь и увидите, насколько нам не до того, чтобы этим вздором заниматься, отвлекаясь от нешуточных служебных дел...

Столетов продолжал заниматься этими делами, а в доходившие до него слухи о неудовольствии на него не признавал нужным и не имел возможности углубляться. Слухи доходили разнообразными путями: они нередко подносились то через Z., то через Ф.; и тот и другой как-то имели и случай, и досуг добывать подобные сведения через лиц, приезжавших в отдел из Тифлиса, при чем те, движимые как будто серьезным сочувствием к начальнику отдела и возмущенные несправедливостью по отношению [53] к нему и к его плодотворнейшей деятельности, спешили поставить его в известность, стремясь на самом деле больше всего к тому, чтобы его обескуражить и тем самым разбить в нем ту стойкость, с которою он так неустанно предавался исключительно работе, на него возложенной.

Ничего не может быть для любого деятеля хуже того, как знать, что поставленная непосредственно над ним власть затаила в себе против него чувство недовольства и готова всякий его деловой шаг порицать. Деятель тот обычно начинает сильно падать духом, мнительность и сомнения самого разнообразного свойства заглушают в нем все, пересиливая стремление к труду, — а это, прежде и больше всего, отражается на ходе и успешности ведения порученных ему дел.

Не таков был Н. Г. Столетов; прежде всего, он не допускал мысли, чтобы человек, поставленный высоко, мог из-за мелочей чему-либо вредить; он не верил в то, что вообще наверху можно найти людей, кои способны не только дурно, бесчестно делать, но даже дурно думать; затем он не допускал в них человеконенавистничества. Эти почти наивные понятия его, а также глубокая его религиозность, вызываемая чистой верой, делали из него человека твердого в неустанном несении трудов и в неуклонном исполнении своего долга; поэтому силы его оставались несокрушимыми; он твердо шел по намеченному пути, а потому дело управления вверенным ему краем двигалось своим чередом на пользу царю, родине и населению.

Сам Н. Г. Столетов, впрочем, впоследствии не раз упоминал, что ни полковник Z., ни доктор Ф. не вызывали в дальнейшем ни в ком сомнений вообще относительно себя. Или все приписанное им явилось плодом недоразумений, говорил он, или в те минуты суеты и громадной утомительной работы они не сумели владеть собой, а потому повели себя так, что дали место кривому толкованию их действий и поступков; это могло вызвать против них бездну нареканий, подчас несправедливых и неосновательных, похожих на вражеские измышления и оговоры.

III.

Граф П. И. Кутайсов — начальник Мангышлакского отдела. — Сношения Н. Г. Столетова с ним. — Их взгляды и взаимные отношения. — Подчинение Мангышлака начальнику Дагестанской области. — Князь Меликов. — Доклад графа Кутайсова великому князю. — Отчисление его от должности. — Назначение военным агентом в Лондон. — Неожиданное отчисление Столетова.

Между графом Павлом Ипполитовичем Кутайсовым и Н. Г, Столетовым сразу установились добрососедские отношения; с одной стороны, этому содействовало то обстоятельство, что, состоя [54] на одном курсе в академии генерального штаба, они были в особо дружеских отношениях между собой; с другой стороны, помогла одинаковость их взглядов на службу, в которой каждый из них, прежде всего, видел долг и обязанность, строго держась законов, делать исключительно то, что клонится к ее всесторонним пользам.

Кроме сношений официальных, эти деятели далекой окраины завели между собой переписку неофициальную; в ней, однако, редко проскальзывало что-либо, касавшееся их частных дел или отношений; лишь кое-когда в postscriptum можно было встретить строчку, не имевшую чисто делового характера и смысла.

Соседи старались помогать друг другу, облегчая и предупреждая все, что необходимо было исполнить по распоряжениям, исходившим от властей; так случилось, что в самом начале, почти при вступлении Кутайсова в должность, Столетов направил в Мангышлак сотню, шедшую в Красноводск; она очень нужна была Кутайсову, и присылка ее выручила его.

Не долго довелось быть им соседями; уже почти тотчас после назначения Кутайсова в должность последовало распоряжение о подчинении Мангышлака начальнику Дегестанской области на тех же правах и основаниях, на каких подчинена ему вся та область; таким образом, граф Кутайсов был лишен части самостоятельности, которая была ему дана при назначении его. Слепо преданный службе и ее интересам, он продолжал ее нести с тем же спокойствием, с каким начал свой труд. Но стеснения получившейся таким образом “централизации” слишком скоро сказались неудобствами “гофкригсратного” положения. Несколько месяцев граф Кутайсов протащил не в меру отяжелевшую обузу, но в конце концов, что называется, запросил пардону: в середине февраля 1871 года он испросил разрешения прибыть в Тифлис для представления его высочеству личного доклада обо всех обстоятельствах создавшегося положения.

Из Тифлиса он написал Столетову несколько писем, в которых поневоле излил все накопившееся у него в душе и немало его огорчавшее.

“Главнокомандующий, с присущей ему бесконечной добротой, принял меня, снисходительно выслушал, разрешил говорить ему все совершенно просто, а главное без утайки, — пишет в одной из своих записок Кутайсов. — Я высказал решительно все; великий князь во многом со мной согласился и почти во всем наметил принятие мер к устранению создавшихся вопиющих неудобств.

Я счастлив был помочь беде. Боюсь лишь одного — хорошо, если не выйдет так, что его высочество с той же добротою, с тем же честным, благородным доверием выслушивает и [55] окружающих его, а между ними далеко не все смотрят совершенно спокойно на создавшееся положение хотя бы полной самостоятельности в моей деятельности и, — нечего скрывать, — и в твоей. Некоторым эта самостоятельность не дает покоя, она вызвала в них то особое, характерное беспокойство, которое возбуждается чувствами, похожими на ревность, граничащую с завистью и обычно перерождающуюся бессилием в злобную ненависть.

Ты извинишь мне то, что я касаюсь кое-чего задевающего тебя, — говорит он в другом письме: — как ты хорошо поймешь, — положение начальников отделов, если они не имеют в своем распоряжении органов, связующих их с центром служебной зависимости, — положение это подобно тому, какое выпадает на долю мужей, узнающих последними то, что окружающим их с полною ясностью уже давно известно. Многое я узнал здесь такого, чего мне на месте и не снилось; как нас здесь оплетают, оговаривают, и каким уроком мне все это послужить, когда я вернусь к себе в Мангышлак, — вернее сказать, — если вернусь. Не мешало бы и тебе теперь же отлучиться сюда, — если свойственная тебе добросовестность, ставящая всегда и во всем на первый план, при непрерывности ведения работ, точность и пунктуальность, — позволит тебе это. Впрочем, ты, счастливец, умеешь “с твердостью стальною” не придавать значения мелочам даже и немелочным. Я старался делать так же и, как видишь, сначала назначение мне гофкригсрата в лице начальника Дегестанской области игнорировал; но слишком большое стеснение моих распоряжений делает такие задержки и вызывает такие упущения, что ход работы решительно парализуется.

“Я доложил великому князю об этом и сказал, что нельзя при таких условиях отвечать за дело; по это еще полбеды, — а вот пагуба: все дело при таком положении можно испортить, в конец исковеркать и тем многое обернуть на пользу врагу...

“Совершенно правильно великий князь ответил, что такой доброжелательный и корректный человек, каким является теперешний начальник той области, не внесет диссонанса ни в какое дело.

— Ваше высочество, — отвечал я: — это служит лучшим доказательством необходимости устранения такого порядка; с установлением его даже и при таком начальнике, каков князь Меликов, создалась масса неудобств и тормозов для правильного ведения сложного дела; ведь у него тоже немало влияющих на его волю проворных подчиненных; а затем, кто может поручиться за то, что князь Меликов останется на посту и не будет сегодня или завтра заменен кем-либо менее доброжелательным и более вредным!

— Тогда обратишься ко мне, я наложу свою руку. [56]

— В таких делах всякая подобная проволочка равносильна упущению, — дерзнул я ответить.

На это бесконечно снисходительный великий князь сказал: — Да, ты прав.

В третьем письме граф Кутайсов уже совсем плохо скрывает безнадежность положения.

Начну с того, что спрошу тебя прямо, без обиняков: чем ты заслужил жестокую ненависть со стороны начальника штаба? Собирая все мысли свои в одно целое, я сопоставляю то, что, во-первых, ты должен узнать все, дабы не быть в неведении подобном рогоносному; с другой стороны, ни тебя, ни твоей спокойной энергии не ослабят и не обеспокоят сведения о том, что творится против тебя; спешу поэтому безбоязненно сообщить тебе, что один из твоих подчиненных, видимо, подуськиваемый доктором Ф., старательно разводить здесь возле начальника штаба картину зловредности твоей работы; картина та едва ли не является отражением того, что рисует и диктует кто-то из служащих в штабе; эти лица лишь развивают и сгущают вес, что тот, как видно, начертал им уже давно. На всякий случай возьмись за осторожность, поберегайся. Я, со своей стороны, с грустью прихожу к убеждению, что здесь, при нашем высокоблагороднейшем великом князе больше людей зложелательных, чем честно делу преданных; помешателей ему, сердечному, больше, чем помощников. Креплюсь, но не знаю, что будет дальше; так крепиться, как умеешь ты, мне не под силу, а потому не посчастливится! Но помни всегда: я не ищу ничего лично для себя, действую лишь из опасения за дело; разными мелочами оно сильно расстраивается...”

Наконец, в одном из писем после подобных же жалоб граф Кутайсов пишет:

“Надежды нет не только повернуть новое положение на спасительный прежний порядок, но далее нельзя подумать хотя бы о некотором ослаблении созданной пагубы; решивши сегодня, — пожалуйста, только не подумай обо мне дурно, — просить главнокомандующего об отозвании меня, я отложил доклад этой просьбы до завтрашняя дня лишь для того, чтобы лучше обдумать ту форму, в которой мог бы я мягче, деликатнее и корректнее доложить великому князю о своем желании. Его высочество настолько всегда сам, прелюде всего, ласково и сердечно деликатен, что я просто боюсь показаться ему не отвечающим полной благородной признательностью на все, им в отношении подчиненных творимое.

“Гора с плеч, — пишет граф Кутайсов от 25-го марта: — сегодня просто и прямо я изложил великому князю и окончательную исповедь, и дерзкое желание ходатайствовать о даровании мне отпускной. [57]

— Никогда я не дошел бы до этого, — ответил его высочество: — но, раз у тебя зародилась такая мысль, — с Богом, это лучше и для тебя и для дела; я же, по отношению к тебе, ни на йоту не изменюсь и, конечно, тебе дело найду, ты еще применишь свои дарования и знания.

Сейчас вечером, — добавляет граф Кутайсов к своему письму, — великий князь сообщил мне в форме полувопроса о своем намерении назначить на мое место полковника барона Мейендорфа (Бывший конногвардеец, адъютант великого князя. В мае 1870 года он показал себя молодцом, когда быстрыми набегами и лихими действиями своими близ источников Кунаису, а также на урочищах Баш-Кудук, Агиз и Игиз захватил с налета партию киргизов, среди которых оказались трое сыновей влиятельных киргизских биев Табулиевых; в этом набеге он захватил верблюдов и несколько табунов лошадей — всего до двух тысяч голов. После того, в ноябре он был назначен командиром лихого Тверского драгунского имени великого князя Николая Николаевича Старшего полка.). Я ответил его высочеству, что если бы он, не называя фамилии этого штаб-офицера, спросил меня прямо, кого можно с полной, спокойной уверенностью назначить начальником Мангышлака, я не задумываясь назвал бы именно барона Мейендорфа; но для пользы дела прежний порядок все-таки надо обязательно восстановить.

— Ты все не можешь забыть своего, — ласково сказал великий князь: — об этом подумать надо, и очень”.

Полковник барон Мейендорф не был назначен в Мангышлак; вероятно, нашли, что неудобно отрывать его от дела, которому он лишь успел отдаться с полным рвением, — от командования полком; надо дорожить тем, что находятся штаб-офицеры, которые с таким большим усердием, уменьем и знанием дела принимаются командовать строевою частью.

На место графа Кутайсова был назначен генерал-майор А. В. Комаров, которому суждено было через двенадцать лет одержать блестящую победу при Зюльфагаре и передать к подножию престола город Мерв с его областью.

Что касается графа Кутайсова, то его способности действительно нашли себе применение: вскоре после всего происшедшего, — во всяком случае, не очень приятного, — он был отличен назначением на пост военного агента в Лондон, о чем немедленно же из Петербурга в длинном письме сообщил Н. Г. Столетову в Красноводск.

Одиннадцать лет он пробыл на этом серьезном посту.

“Англичанин, — писал ему в ответ Н. Г. Столетов, — беспокоит меня и мешает моей деятельности больше, чем весь наш штаб кавказского округа. Там, в Лондоне, ты развернешь все свои разнообразные способности, между прочим, к тому, [58] чтобы обуздать деятельность хитрого сына Альбиона, нам на каждом шагу ставящего препоны здесь — я в Персии, и в Хиве, и в Афганистане...”

Лично для Н. Г. Столетова все сообщавшееся графом Кутайсовым отозвалось гораздо хуже, чем для самого графа его собственные беды, вовремя, хотя, быть может, с некоторого излишней щепетильностью, захваченных им.

Не далее, как через четыре месяца, в середине июля 1871 г., Столетов был отчислен от занимавшейся им в течение двух лет должности, при чем его плодотворная и многотрудная деятельность была одновременно с тем награждена пожалованным ему орденом св. Владимира 3-й степени.

Очень тяжело подействовал на него этот внезапно стрясшийся поворот судьбы; но ни жалоб, ни сетований он не счел себя в праве выражать, а, покорившись злому року, стал изыскивать способ дальнейшего вступления на путь работы; он весь отдался чувству веры в то, что правда сама собой восторжествует и справедливость возвратить его к самому дорогому — к возможности принесения пользы родине.

Ни в Тифлисе великому князю, который принял его очень любезно, выразив лишь некоторое сожаление, более похожее на удивление, тому, “что он пожелал отдохнуть”, ни тем более в Петербурге Д. А. Милютину он в первое время ничего не высказал и решил спокойно выжидать дальнейшего хода дел своей службы и жизни.

— Нет человека, — говорил он нередко впоследствии; — у которого вся жизнь, а тем боле служба, прошла бы гладко, без ударов судьбы, всегда тяжелых и всегда неожиданных. Может быть, моя деятельность справедливо оценена другими, как далеко несовершенная, но, ведь, и то верно, что la critique est aisee, mais l'art est difficile.

IV.

Н. Г. Столетов нашел поддержку в графе О. Л. Гейдене. — Большое участие Д. А. Милютина. — Назначение Н. Г. Столетова помощником начальника амударьинской экспедиции великого князя Николая Константиновича. — Отставка великого князя. — Столетов назначен на его место. — Глухие толки о разоблачении проделки против начальника Красноводского отдела. — Великодушие великого князя Михаила Николаевича. — Отзыв военного министерства и императорского географического общества об успехах амударьинской экспедиции. — Государь щедро наградил ее начальника. — Назначение генерал-майора Столетова в распоряжение главнокомандующего действующей армии великого князя Николая Николаевича Старшего. — Подвиги Столетова и воспитанной им дружины братушек-болгар.

У Н. Г. Столетова навсегда врезалось в память, что вообще в постигшей его неудаче начальник главного штаба граф Федор Логгинович Гейден благородно и своевременно пришел ему на помощь своим добрым советом: [59]

— Тяжело будет вам исполнить то, что я придумал, — сказал он Столетову: — но, обсуждая создавшееся положение, ничего больше нельзя изобрести, как зачислиться вам в учебный пехотный батальон для специального и детального изучения пехотной службы. Это вам поможет, и только это может вас выручить.

Н. Г. понял, что ему надо было “получить ценз” для назначения на строевую должность. Раньше ни в артиллерии, ни в генеральном штабе он эту службу изучить не имел возможности; поэтому, не задумавшись, принял решение поступить по совету Федора Логгиновича, а затем, подучившись с год, получил в сентябре 1872 года назначение на должность командира 112-го пехотного Уральского полка.

Осенью следующего года, на произведенном государем Александром Николаевичем смотру стрельбы войскам виленского военного округа, полк Столетова, в числе немногих, был поставлен, по результатам стрельбы, выше отличного. Государь, вызвав на смотровом поле командиров тех полков, выразил им особую благодарность; присутствовавший при этом военный министр Д. А. Милютин, пригласив полковника Столетова, наговорил ему любезностей, а затем добавил:

— Очень жаль, что болезненное состояние ваше заставило вас просить об отозвании из Красноводска; это отняло у вас возможность служить там, где вы приносили массу пользы и могли бы в дальнейшем приносить ее еще больше.

Крайне смущенный и изумленный таким сообщением, Столетов сказал:

— Я, ваше высокопревосходительство, никогда не болел настолько, чтобы просить об отозвании. Нечто подобное передаваемому вами теперь я как будто бы, вскоре после отчисления, слышал из уст великого князя, но не мог сразу сообразить, в чем дело; теперь я понимаю, что в этом таится какое-то невыясненное недоразумение.

— Вот как, а я из всех разговоров об вас по поводу этого вывел такое заключение, — ответил Дмитрий Алексеевич, широко раскрыв свои умные, выразительные глаза. После секундной паузы он произнес:

— Дело очень серьезное; но прежде всего надо подумать об исправлении того, что в такой сильной степени и так безбожно напорчено для вас.

Этот разговор впервые раскрыл Н. Г. Столетову все с ним проделанное и прикрытое пожалованием сравнительно большого ордена. Все, временами смутно представлявшееся ему, всплыло теперь; он увидел, как смело обошли великого князя, как подтасовали это дело. Состоявшаяся тогда замена Столетова [60] полковником Z. с одновременным повышением доктора Ф., а также роль сетования, высказанного бесконечно добрым великим князем, — все это в свое время должно было раскрыть глаза Столетову на то, что какая-то спрятавшаяся, хитрая лисица окунулась в этом деле в мелочную грязь.

Слишком широкий человек был Д. А. Милютин для того, чтобы долго останавливаться на такой мелочи и заниматься разбором таких дрязг. Дело так и кануло; он не стал добиваться, кто именно в этом деле поступил недостойно. Оставив все, он ограничился лишь тем, что спросил Столетова об его пред-положениях на этот счет, а затем поговорить с ним подробно о том, как шла столь беспощадно вдруг прерванная деятельность его на посту начальника Красноводского отдела, при чем очень заинтересовался высказанными им соображениями о крайней и настойчивой необходимости, после примерного наказания хивинского хана (это был год похода против Хивинского ханства), немедленно завязать дружественные сношения с эмиром афганским.

— Я глубоко убедился в том, — доложил Столетов: — что Шир-Али тяготится фальшивой дружбой англичан и что он рад был бы найти покровительство великой державы Белого царя; англичане, в свою очередь, именно теперь, видя наши успехи в Средней Азии, дрожат за свои границы и предоставят нам вполне свободный доступ в Хоросан, Белуджистан, Афганистан, как мы сами себе открыли этот доступ в Бухару и Хиву; с этим непременно надо поторопиться и без промедления снарядить для переговоров чрезвычайные посольства, в эти среднеазиатские ханства — особенно в Афганистан; момент может быть упущен, а промедление в таком деле послужит всему нашему делу во вред...

— Да, да, — сказал Дмитрий Алексеевич, — соображения ваши на этот счет совершенно справедливы; я буду докладывать о них государю, а вас приглашу, когда придет пора, открыть все эти рассуждения более ясному понимание министерства иностранных дел. Итак, успокойтесь совершенно в вашей досадной неудаче по Красноводскому отделу; жаль, что вам пришлось её тогда пропустить, дать ей так пройти, что она могла достичь таких пределов.

— Ваше высокопревосходительство, я не мог думать, что дело стояло так, а оказавшиеся теперь неверными соображения мои о том, что в этом была воля главнокомандующего, именно не давали мне права выражать хоть тень претензии; воля его высочества всегда должна была для меня являться святой... [61]

— Все это вполне верно; вашей вины во всем этом нет, неудачно и нежелательно все сложилось, а время ушло; виновники такого неслыханного подкопа под волю великого князя теперь уже занимают другие места; не стоить теперь рыться в этом деле, легко может весь труд оказаться напрасным, а время занятия им — потерянным.

Беседа эта вызвала со стороны Дмитрия Алексеевича распоряжение, данное начальнику главного штаба графу Гейдену, о немедленном переводе полковника Столетова в генеральный штаб с причислением его к главному штабу.

В то время по главному штабу изготовлялся подробный всеподданнейший доклад военного министра о командировании в Среднюю Азию особой ученой экспедиции для исследования старого русла реки Аму-Дарьи и для производства других изысканий, намеченных военным министерством в согласии с императорским географическим обществом. Начальником этой экспедиции был избран великий князь Николай Константинович, старший сын великого князя генерал-адмирала Константина Николаевича. Дмитрий Алексеевич Милютин признал совершенно правильным назначить Н. Г. Столетова помощником начальника экспедиции. На оба эти назначения последовало высочайшее соизволение, а потому тогда же приготовления к экспедиции начались с взаимного ознакомления начальника экспедиции и его помощника.

Когда сборы и всесторонние приготовления экспедиции стали подходить к концу, августейший начальник экспедиции вынужден был по болезни отказаться от должности, и на таковую, высочайшим приказом 15-го апреля 1874 года, был назначен полковник Н. Г. Столетов.

Приняв эту ответственную, требовавшую самой серьезной, вдумчивой работы должность, он всецело окунулся в дело подготовки себя и чинов экспедиции к выступлению; срочностью этого труда, а также необходимостью согласования в нем требований военного министерства с взглядами и желаниями императорского географического общества, поглощалось все время, остававшееся до отъезда в далекие края.

Но все-таки, среди чисто деловых сведений, доводилось ему наталкиваться на такие праздные, о которых он не думал сам по себе, а главным образом не хотел бы думать, видя перед собой пример Дмитрия Алексеевича Милютина, разом ставшего на свою точку — не раскапывать грязи; Н. Г. всеми силами старался Держаться в стороне от. всего, что этой грязи касалось. Находились люди, которые с какими-либо целями или так просто прилагали старания к тому, чтобы осведомить его относительно Деталей закулисной стороны дела — удаления его из Красноводска. [62]

Совершенно незаметно он узнал, будто бы из штаба кавказского округа систематически, рядом со сведениями о том, что вообще полковник Столетов человек способный и работает в Красноводском отделе очень старательно, великому князю докладывалось, что он вместе с рвением служебным проявляет массу увлечений, которые, в конце концов, могут вредно отозваться на ходе наших дел, требующих вообще большой осторожности и чуткости ведения их в этой совершенно обособленной окраине. Между прочим, в вину ему было поставлено то, что он, очутившись на восточном берегу Каспийского моря, сразу продвинулся к подножию Балханских гор, тогда как уместнее было бы остаться и укрепиться на побережье у Красноводска; в этом движении старались выставить большой промах, будто бы повлекший за собой опрометчивое требование чрезмерного увеличения сил вверенного ему отряда войск. Но более всего, между нанизанными против него, высказывавшимися “в виде сожаления” фактами, кои говорили в подтверждение неосторожности полковника Столетова, приводился сделавшийся известным приближенным к нему лицам, созданный им грандиозный, весьма, быть может, дельный в основе своей, но, по тогдашним обстоятельствам, крайне несуразный проект смелого и решительного похода из Красноводска в Хиву... Многое в содержании этого проекта представлялось пока безвредным, но таким, что может, при осуществлении, оказаться крайне опасным даже для всей нашей среднеазиатской политики.

— Проект этот был вовсе не проект, а простое, хотя и не раз определенно высказанное, рассуждение, — рассказывал впоследствии Столетов. — Эти рассуждения под видом проекта кто-то постарался, “как бы невзначай”, сообщить в министерство иностранных дел, “а оно уже давно побаивалось, как бы не повторилась еще раз история, уже два раза пережитая Россией в отношении Хивы, — в первый раз с экспедицией Бековича в начале XVIII столетия (1714 г.), при Петре Великом, и во второй раз в 1839 году с графом Перовским.

Вышло так, что великий князь-наместник, получая случайно такие и подобные сведения, дошел мало-помалу до того, что начал привыкать к мысли о неизбежности ухода переутомившегося добросовестной работой Столетова; при этом его высочество, оставаясь неизменно самого лучшего мнения об его службе и служебных достоинствах, счел лишь необходимым в минуту смены этого во всех отношениях достойного штаб-офицера не проявить к нему хотя бы малейшей несправедливости. Углубленному в крайне сложные дела управления краем и не менее сложного командования войсками, в нем расположенными, великому князю не могло на мысль прийти и не представлялось возможным заметить, [63] “что отличенный им вообще полковник Столетов, отпускавшийся тогда на отдых с награждением орденом св. Владимира третьей степени, в сущности, увольнялся вследствие сложно задуманной и искусно проведенной интриги самого заурядного, простого и даже низменного характера”.

Кое-кто, высказывая тогда же суждения на этот счет, находил, что, быть может, если бы преемник Столетова, полковник Z., несколько менее убеждал себя в неуместности, неисполнимости и преступности проекта похода на Хиву, то, быть может, дал бы себе труд обдумать этот проект к той минуте, когда получил приказ на нее двинуться во главе красноводского отряда и — кто знает? — привел бы его в исполнение не с теми печальными результатами, которые в свое время обозначились, прогремев на весь мир.

Со своей стороны, Столетов, устранив всякую возможность повторения каких бы то ни было разговоров “об истории его смещения”, всецело отдался исполнению работ, доверенных ему по новой должности; при этом мечтал только о том, чтобы вооружиться всею твердостью характера, и весь обратился в труд по экспедиции, всесторонне его занявшей и заинтересовавшей.

До конца ноября 1874 года она проработал на Аму-Дарье, в начале 1875 года представил обстоятельный отчет о работах экспедиции, а в марте того года произведен в генерал-майоры, пробыв в чине полковника всего лишь семь лет; в те времена это представлялось весьма редким.

Как военное министерство, так и императорское географическое общество признали, что просвещенное участие Николая Григорьевича в этом деле оживило работы, при чем дало им много таких сторон успеха, каких трудно было ожидать и ни в каком случае не получилось бы без его участия и без его указаний.

Государь, приняв Столетова по случаю награждения его чином генерал-майора, выразил ему особую благодарность, сказав:

— Ты вполне оправдал надежды, возлагавшиеся на тебя, и я рад, что на должность начальника этой экспедиции Дмитрий Алексеевич помог мне избрать именно тебя; буду рассчитывать и впредь пользоваться твоей опытностью и твоими знаниями, которыми ты уже не в первый раз себя зарекомендовал в полной мере. Спасибо тебе, от души благодарю.

Поинтересовавшись деталями обихода работ, произведенных с таким успехом, какого трудно было ожидать еще потому, что последние два месяца они производились в осеннее время, когда разлив рек в тех местностях делает их стихийными, государь добавил, что ему известно о проектированном Столетовым в свое время походе в Хиву. [64]

— Ты угадывал мое желание и мои мысли еще за три года до их выполнения, когда князь Горчаков при одном намеке на это приходил в неописуемый ужас, им серьезно овладевал тогда непонятный страх...

Прокомандовав после этого некоторое время бригадой в третьей пехотной дивизии, Н. Г. Столетов, по личному выбору военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина, был рекомендован формировавшему в то время свой штаб действующей армии великому князю Николаю Николаевичу Старшему и был зачислен в число генералов, назначенных состоять в распоряжении его императорского высочества.

В день объявления войны — 12-го апреля 1877 года — великий князь отличил его выбором к утверждению в должность начальника болгарского ополчения, которое высочайше повелено было ему “сформировать, обучить и приготовить к вступлению в боевую службу”.

Вот каким тернистым путем полковник Столетов добрался до этой должности, которая совершенно неожиданно, тихо, без шуму дала ему высокое перед родиной отличие, обессмертившее его имя.

Считаю нужным сказать несколько слов об этом знаменитом ополчении, народившемся по мысли и по распоряжению великого князя главнокомандующего.

Еще в Кишиневе великий князь приказал отделить от каждого полка армии по несколько человек рядовых и унтер-офицеров под командой взятых из строя офицеров; по мере того, как для укомплектования армии прибывали нижние чипы запаса, некоторые из них выделялись. Таким образом скоро все эти люди, набранные из полков и из запаса, составили “кадр болгарского ополчения”.

Вот когда общее командование сначала над этим кадром, а, по мере присоединения к нему добровольцев, уроженцев Болгарии, — и над ополчением было вверено генерал-майору Николаю Григорьевичу Столетову; 12-го апреля назначение это было утверждено высочайшим приказом.

Когда к середине мая главная квартира великого князя устроилась в румынском городе Плоэштах, болгарское ополчение уже сформировалось там из кадра и из добровольцев-болгар; к числу офицеров, назначенных в помощь П. Г. Столетову, были добавлены офицеры из гвардии, из генерального штаба и частью из ташкентцев, переведенных в действующую армию по ходатайству М. Д. Скобелева. Особо были отобраны нижние чины из запаса гвардейской кавалерии; они составили “кадр кавалерии болгарского [65] ополчения” и, пока что, состояли при главной квартире под начальством офицеров, вызванных из гвардейских кавалерийских полков. В то время, когда болгарская пехота была сформирована вполне удачно, из попытки формирования кавалерии не вышло ничего за трудностью набора конского состава.

В Плоэштах великий князь передал уже ставшему на ноги и начинавшему крепнуть ополчению привезенное туда от города Самары и представленное его императорскому высочеству самарским городским головой П. В. Алабиным белое, вышитое золотом знамя.

Мне, как ординарцу главнокомандующего, посчастливилось быть дежурным в тот день при великом князе. Передав знамя генералу Столетову, главнокомандующий сказал ополчению: — Под сенью этой святыни вы, молодцы, постараетесь заслужить, и, я уверен, заслужите себе славу бессмертную; крест, который вы видите на груди вашего командира-севастопольца, да украсит грудь каждого из вас; уже по тому, как вы принялись учиться и сплачиваться в одно целое, я вижу, что скоро молодые братушки сольются со своими учителями, а в дружном, молодецком натиске на врага не отстанут от них; враг не устоит против вашей силы; пошли вам Бог; уж недолго ждать тех дней, в которые вы покажете турчину за все то, что он сотни лет творил с несчастной родиной вашей; за нее теперь решил, с Божьим благословением, мощно вступиться великий царь; пришел конец рабства этой страны; настанут для не я теперь счастливые годы; с этим знаменем сыны ее всюду пойдут свободно.

Дружно взявшиеся за обучение болгар офицеры пехотных частей помогли своему командиру Н. Г. Столетову; немало и он внес своей работы в это трудное дело, которое мог провести с полным успехом, благодаря своей долгой боевой службе; к тому году исполнилось этой службы четверть века; братушки знали, что, начав ее в Севастополе, он провел большую часть ее на Кавказе и в Ташкенте.

В его опытных руках это ополчение скоро созрело; из бра-тушек скоро получились настоящие воины; не далее, как в конце июня, молодые дружины ополчения были присоединены к отряду генерала И. В. Гурка и в его первом забалканском походе братушки, под командой генерала Столетова и русских офицеров, дрались, как львы, при Карабунаре, Тырнове, Эски-Загре, Эни-Загре, Джуранлы.

Во время обратного перехода войск генерала Гурка через Балканы ополчение, под начальством того же генерала Столетова, было оставлено на Шипкинских высотах и самостоятельно, в течение целой недели, отражало, с громадными для себя потерями, яростные атаки Сулеймана-паши, явившегося следом за войсками [66]  Гурка к подножию Шипки с армией совершенно свежих таборов. Стойко защищало юное ополчение дорогой и крайне важный для всей нашей растянутой позиции Шипкинский перевал; несмотря на то, что враг превосходил это ополчение числом во много раз, — не уступило оно тот перевал, чем спасло действующую армию от ужасных бед, нависших тогда над ней и грозивших самой России неисчислимыми бедствиями; себе ополчение создало в те дни навсегда громкую славу,

Все состоявшие в действующей армии ясно и твердо помнят впечатление тягостных первых дней августа 1877 года, когда каждую минуту томительно и мучительно ожидалось получение известия о том, что горсть храбрецов, засевших на Шипкинском перевал, под командой начальника болгарского ополчения генерала Столетова, вот-вот вынуждена будет оставить свое гнездо, ставшее орлиным. Час за часом Сулейман-паша, спаивая свои свежие войска и опьяняя их гашишем, посылал их целыми полчищами на жестокую схватку с той горстью; в ней за честь славной армии нашей и всей России стояли два уже растаявших в боях полка корпуса Ф. Ф. Радецкого — Брянский и Орловский — да молодое, только что созданное, болгарское ополчение, казавшееся почти потешной армией братушек.

Ни одной пяди земли не уступил расстреливавшийся со всех сторон Столетов. Как истинно и глубоко верующий человек, он, с полным геройским спокойствием, возносил горячие молитвы благодарения за каждый час, прожитый под градом свинца и чугуна, и с тем же спокойствием воссылал мольбы о даровании такого же благополучия и той лее непреклонной отваги впредь, дабы предназначенное и ниспосланное испытание выдержать до конца...

Каково было состояние духа на Шилке, трудно себе и представить. Вдали же от нее, во всех местах расположения славной армии, веруя в мощь защищавшихся, начали все же отчаиваться за них, за тягость, которую переживали храбрецы; им суждено было держать в своих руках участь всей армии и судьбы России, обнажившей меч в защиту братьев-христиан. Стальными оказались эти руки, стальною же оказалась и закаленная твердость молодцев-братушек, изумивших и весь мир, и самого, не менее твердого врага, неустанно лезшего с бешенством на скалы...

Измученные и обессиленные неимоверной убылью из строя чинов всех рангов, войска Столетова были отведены назад верст за тридцать в город Габров, когда на смену им пришел со своими молодецкими частями драгомировской дивизии и со стрелками Крока Радецкий; дальнейшая, уже обеспеченная слава защиты шипкинского оплота была передана в опытные и верные руки Федора Федоровича... [67]

V.

Н. Г. Столетов в последний день 1877 года переходит с дружинами через Иметлийский перевал — Дм. Ал. Милютин призывает его к новому делу — Одобрение этому со стороны государя. — Доклад Столетова у его величества — Столетов, во главе чрезвычайного посольства, командируется к афганскому эмиру. — Приезд в Ташкент. — Наставления генерала-адъютанта-фон-Кауфмана. — Некоторая странность их. — Абдуррахман-хан. — Путешествие по афганским землям. — Приезд в Кабул. — Торжественный прием у эмира — Частные беседы с ним. — Внезапное отозвание Столетова по телеграфу. — Предположения Столетова о роли графа Шувалова в этом — Характеристика эмира Шир-Али-хана. — Приезд в Петербург. — Представление государю. — Государь награждает Столетова “за Шир-Али и за Сулеймана”. — Граф Шувалов в деле вторичной командировки Столетова. — Сон Столетова. — Известия о смерти Шир-Али-хана.

В декабре 1877 года болгарское ополчение со своим начальником Н. Г. Столетовым совершило переход Балкан через Иметлийский перевал (ближайший проход западнее Шипкинского перевала.) в отряде, состоявшем под начальством М. Д. Скобелева; последний же день 1877 года оно провело в последнем бою под начальством своего отца-командира — в сражении под Шейновым, где вновь дралось рядом с испытанными в кровопролитных боях полками — на этот раз с полками Скобелевской дивизии.

Действия Скобелева в этом сражении оставили в Столетове, судя по его рассказам, недобрую память, — но об этом когда-нибудь после.

Среднеазиатские отношение наши приняли в ту пору такой оборот, что Дм. Ал. Милютин, помня слова, сказанные ему Н. Г. Столетовым перед его отправлением на Аму-Дарью, и сопоставляя их с тем, что узнавал из докладов, представлявшихся государю по министерству иностранных дел, доложил его величеству в начале 1878 года о своевременности командирования чрезвычайного посольства в Афганистан; а когда государь согласился с этим, то Дм. Ал. напомнил свой старый доклад о необходимости поставить во главе посольства кого-либо из представителей военного ведомства; тогда государь вспомнил о Столетове, только что покрывшем славою войска наши и имя свое из ряду выходящим подвигом защиты Шипкинской позиции.

Выло ясно видно, что собственно военные действия уже пришли в то время к концу, а потому Столетов мог быть свободно отозвать из действующей армии, для выполнения важной государственной командировки.

Явившись в начале марта к Дм. Ал. и услышав от него подтверждение того, что он вызван для отправления к [68] Шир-Али, Столетов доложил, что в настоящее время имеет обо всех среднеазиатских делах весьма смутное представление, боится, что все изученное им главным образом в Красноводске и доложенное в конце 1873 года уже совершенно изменилось, а также опасается, не поздно ли уже отправлять посольство, так как положение англичан за долгий промежуток времени стало совсем иное, — они оперились и опять набрались той наглости, которая обычно руководит их действиями.

— Позвольте, ваше высокопревосходительство, мне ознакомиться с делами, изучить теперешнее положение их и тогда вновь явиться к вам с докладом, — сказал он Дм. Ал. Милютину.

— Да, — ответил Дм. Ал., — рассмотрите и изучите все ее только в азиатском департаменте, куда вам будет открыть беспрепятственный допуск, но и в главном штабе; а затем доклад свой сделаете не мне, а государю императору; поторопитесь, его величество вас на днях примет...

Недели через две состоялся прием, и Столетов, ответив государю на все, что его величеству угодно было расспросить о театре войны, затем, в присутствии военного министра, прямо доложил его величеству, что, по его мнению, ход дел в Средней Азии уже совсем не тот, посольство не осилит теперь того влияния, которым англичане окрутили все в Средней Азии, а особенно в Афганистане...

— Да, да, ты прав, — сказал государь: — но ты все-таки поезжай и постарайся сделать все, что возможно; помни, что я рассчитываю на тебя; собирайся в путь, Бог в помочь; перед твоим отъездом я еще тебя повидаю.

— Очень хорошо сделали, что государю императору все так откровенно и чистосердечно доложили, далее с некоторым риском вызвать отмену командировки, — сказал Дм. Ал. генералу Столетову, выходя с ним из Зимнего дворца. — Собирайтесь же в путь, 10-го апреля я буду вас ждать к 9 часам утра.

“Явившись в назначенный час, я был вновь представлен государю, — рассказывал Н. Г. Столетов. — Его величество поручил мне передать Шир-Али-хану, что ему будет дана полная поддержка, и что ему следует держать себя относительно англичан так же, как держал себя его гордый отец Дост-Мохамед; “Скажи ему — продолжал государь: — что я вполне уверен в нем и в его умении, а потому, в свою очередь, жду от него лишь той корректности, которая даст Кауфману полное спокойствие относительно нашей границы. Шир-Али должен знать, что, при нынешних условиях, очень многое зависит от него самого; англичане не позволять себе ничего по отношению к Афганистану не только из-за того, что будут видеть мою поддержку, — они должны видеть с его стороны вполне уверенный тон и отважное поведение, [69] в котором он должен ясно показывать свою надежду на нас; они прекрасно помнят урок, данный им Дост-Мохамедом (Дост-Мохамед, сын афганского министра Фетх-Али, в смутное время двадцатых годов прошлого столетия, захватив в свои руки власть, смело действовал против англичан; они взяли его в плен. Тогда сын его Акбар-хан, возмутившись против британцев, перерезал их офицеров и генералов в 1841 году; армия же, гонимая им через Хейберский проход, потеряла в бедственном отступлении более 16 тысяч человек. Акбар передал власть отцу Дост-Мохамеду, освобожденному им из плена; до 1863 года он продержался на престоле, а в том году умер.) и его сыном Акбаром — братом Шир-Али. Все начертанное и условленное нами раньше в прежних наших переговорах ему надлежит твердо соблюдать; я его поддержу нравственно и материально; нового ты ему не везешь ничего, подтверждаешь лишь старое, подтверждаешь то, что охотно подтверждаю и я; надеюсь, что это его ободрит, пусть же он приложит столько старания, сколько мы проявляем готовности искренно напрячь все усилия к его пользе.

Кланяйся же Кауфману и ему в точности повтори все мною тебе сказанное. Поезжай с Богом; пиши часто и подробно Дмитрию Алексеевичу.

— На этот счет я дал подробные указания; генерал Кауфман их обстоятельно дополнит, — доложил военный министр.

“После того государь меня трижды перекрестил, поцеловал и отпустил”, нередко вспоминал Н. Г. Столетов.

В главном штабе и в азиатском департаменте выяснили Н. Г. Столетову, что больше всего надлежит убедить эмира, насколько для него выгоднее быть нашим союзником; а раз он в этом убедится, — должен будет отказаться навсегда от привычки доверять английской щедрости, которой все стремления направлены в порабощению страны в политическом и промышленном отношениях. Этой щедрости надо бояться; ей подрывается существующий порядок; из-за нее владетели понемногу обращаются сначала в вассалов, а затем в простых пенсионеров. Эмир должен задуматься над своей и государства своей будущностью; ему лично предстоит или быть порабощенным Антей, или сделаться через Россию главой самого могущественного мусульманского “султаната”, стать преемником турецкого султана, которого англичане уже почти стерли. Им легко было это сделать, ибо и сам султан и его сановники, а также ближайшие советники уже издавна отличаются страстью к получению подачек, бросаемых от щедрот правительства королевы Виктории. Только в тесной связи с Россией эмир может вернейшим путем оттолкнуть англичан от дальнейших посягательств на его самостоятельность. [70]

Связав все это в одно целое, Н. Г. выехал в Ташкент, куда и прибыл к середине мая.

Официально, — вероятно, для Англии, — он считался командированным в распоряжение генерала Кауфмана и как бы от него, частным образом, направленным в Афганистан; но в этом мы, кажется, обманули только себя; англичане слишком хорошо понимали всю цель и весь характер изобретенной, очевидно, по настоянию министерства иностранных дел процедуры притворства и видели в ней только проявление с нашей стороны некоторой доли трусости; все смелое говорится и делается прямо, без лишних обходов, без виляний.

В Ташкенте генерал-адъютант К. П. фон-Кауфман, всегда издавна казавшийся Н. Г. Столетову крайне симпатичным, давая ему инструкцию, просил тщательно ее записать; много эта инструкция содержала повторений того, что уже довелось получить в Петербурге.

— Вы отправляетесь в столицу Афганистана — в гор. Кабул к эмиру Шир-Али-хану, — сказал К. П. Кауфман: — дабы скрепить с ним наши дружественные отношения, выяснить ему происходящие от того для него выгоды и, по возможности, заключить с ним союз на случай вооруженного столкновения нашего с Англией.

“Эмир возмущен насилием англичан, занявших Кветту и Келат; англичане же ссылаются на то, что их беспокоят происки эмира к восстановлению населения всего Белуджистана против них. На этом держится между ними вражда, грозящая сделаться непримиримой; англичане считают себя в праве за все зло, причиняемое ими же Афганистану, требовать полного к себе доверия со стороны Шир-Али-хана.

“Вам, — продолжал К. П. Кауфман, — предстоит, главным образом, постараться укрепить в эмире это его недоверие к действиям англичан и поощрить его к оказанию им дальнейшего сопротивления, уверив его, что возможно не только вытеснение англичан из Кветты и Келата, но и возвращение ему всего Белуджистана (Ханство на юго-восток от Афганистана; главный город Келат; Кветта сильно укрепленный город, лежащий севернее столицы на главном пути в Кабул через Кандагар и Газни. За несколько лет до описываемых событий Белуджистан, при помощи англичан, отделился от владении Шир-Али-хана, а в 1877 году англичане, под видом мирных намерений; заняли столицу Келат и главную крепость Кветту. Конечно, Шир-Али-хан горел злобой, и желание отнять у англичан все ими насильственно захваченное у него всегда стояло на первом плане.).

“Он должен помнить, что правительство государя расположено идти с ним рука об руку, так как оно издавна смотрит на Афганистан, как на оплот против посягательств английской [71] политики на независимость среднеазиатских владетелей. В мирное время мы всегда помогаем своими представлениями и советами, даваемыми лондонскому кабинету, в случае же разлада с Англией мы окажем фактическую поддержку.

“Сосредоточение наших войск на Аму-Дарье не должно смущать эмира; это дружественная ему сила, которая во всякое время может ему помочь положить предел всяким вмешательствам англичан в его внутренние дела.

“Развейте в эмире ясное понятие о громадной разнице нашей политики на востоке и английской. Мы, защищая свои пределы от хищников, даем им почувствовать свою силу, — мирных владетелей всесторонне поддерживаем, охраняя их власть, англичане же все расстраивают в видах достижения своих меркантильных целей.

“Мы считаем унизительным подкупать владетелей, но, в случае действительной нужды, можем с полной готовностью помочь союзнику всякого рода материальной и физической поддержкой, а также и денежными средствами. Нужно только, чтобы Шир-Али-хан всецело отдался нам, фактически и бесповоротно заявив себя нашим другом и союзником.

“Вообще, — сказал К. П. Кауфман, — выгоды, которые эмир получить от союза с нами, так велики, что их не стоить и объяснять”.

Затем К. П. порекомендовал Н. Г. Столетову основательно изучить все касающееся власти, силы эмира, его войск, средств, возможности заготовить для нас провиант, фураж; далее: насколько он может повелевать в случае, если, убежденный нами, решится отдаться нашему влиянию; с какой стороны и в какой степени можно ожидать внутри сопротивления ему. К. П. Кауфман советовал также разузнать цены вообще, снять планы, наметить пункты различных складов, кои можно было бы устроить для нас, определить настроение населения и войск, как регулярных, так и милиционных, кадр людей, которые были бы способны широко распространять враждебность против англичан. Но вот что замечательно:

“В случае крайности и действительной решимости эмира склониться на нашу сторону, вы можете “принять на себя заведование или командование той частью средств или сил”, которые вам, по соглашению с эмиром, покажутся более важными в оборонительном или наступательном против Англии отношении”. Это Н. Г. Столетову тогда же показалось странным. Как человеку пунктуальному, ему показалось странным, что не сказано: “частью войск”.

Рассказывая именно об этом, он сам себя не раз спрашивал: что это значит? Часто он впоследствии проговаривался, [72] что тогда склонен был по поводу этого видеть какую-то “нерешительность в принятии решительных мер”; но более всего больно было ему замечать, что умный и проницательный Шир-Али, не договаривая, высказывал сомнение: не похоже ли все это на игрушку и могло ли случиться, чтобы англичане этого не узнали и не поняли?.. У него самого давно было затаено желание поставить во главе афганских войск русского генерала, будь то Столетов или Черняев, все равно.

Из разговоров с лицами компетентными Н. Г. узнал, будто бы в военном министерстве кто-то, восхищенный ролью, только что тогда сыгранною им в Болгарии, нашел, что в минуту принятия разных решительных мер в Афганистане тот же Столетов мог бы стать начальником какого-нибудь отряда, которому можно было бы поручить действия против англичан. Не найдя серьезного возражения, мысль эта так и вышла из военного министерства определенно выраженною, но в министерстве иностранных дел ее исказили и, не решившись, как опасную для дипломатических сношений, вовсе выбросить, обратили в какую-то неясную, с иезуитским оттенком фразу.

“Правда это или нет, — говорил Н. Г. Столетов: — я не знаю, но, во-первых, она в таком виде попала в данное мне генералом Кауфманом официальное предложение, а, во-вторых, я много раз слышал именно такое объяснение происхождения этой фразы”.

“За несколько дней до моего отъезда в Кабул К. П. Кауфман передал мне список лиц, кои были предназначены для командирования со мной, а также ассигновал необходимые для нашего дорожного довольствия денежные средства” (В состав миссии вошли: генерального штаба полковник Конст. Иос. Разгопов (впоследствии нач. шт. туркест. воен. округа, умер в 1911 году в чине генерала-от-инфантерии), врач Яворский, подпоручик Назиров, классн. топограф Бендерский, переводчики Заман-Бек и тит. сов. Малевинский, фельдшер, команда из 22-х казаков с урядником во главе. Всем были назначены суточные (от 30 коп. до 10 руб.), подъемные (от 200 до 300 руб.) (кроме нижних чинов, прогонные деньги каждому по чину). В распоряжение генерала Столетова было отпущено особо 1000 руб. на покупку подарков для восточных людей и 3000 руб. на экстраординарные расходы. Сверх того, топографу дано 30 руб. на покупку часов, а фельдшеру 80 руб. на обзаведение и снаряжение.).

“В общем, генерал-адъютант фон-Кауфман объяснил, что, по сведениям, имеющимся у него, Шир-Али крайне обрадован, ободрен отправлением к нему миссии и большим вниманием, оказываемым ему государем. Затем К. П. сообщил, что [73] посольство это является совершенно кстати, ибо эмир упал было духом, как будто бы предвидя что-то зловещее во всем поведении англичан и видя в обращении их с ним что-то недоброе; предчувствиям своим он дает особое значение и как восточный человек вообще и как человек, измучившийся за последнее время нервно. Англичане, действительно, как будто бы задались задачей травить его.

“Двенадцать лет проживает у нас в Самарканде свергнутый и побежденный им — эмиром Шир-Али — племянник его Абдуррахман-хан; до сих пор он как бы не давал повода думать, что способен чем-либо нарушить покой своего дяди; в настоящее же время, — говорил К. П. фоп-Кауфман, — хотя поведете его остается как будто по-прежнему корректным, но англичане, кажется, играют на той струнке, что желают запугать Шир-Али-хана, выставляя ему различными способами на каждом шагу племянника в виде пугала; то они угрожают отнятием субсидии и передачей ее племяннику, то прямо, без обиняков, стращают возведением племянника на престол; как то, так и крутое является делом нешуточным, — десять тысяч фунтов стерлингов ежемесячного содержания потерять, оставаясь на престоле, почти то же, что потерять престол, хотя бы при сохранении тех десяти тысяч”.

К. П. фон-Кауфман преподал Н. Г. Столетову несколько наставлений касательно поведения его с Шир-Али, а также об обращении с племянником эмира, Абдуррахманом, на тот случай, если бы ему удалось, преодолевши все препятствия, получить доступ к Н. Г. для свидания, которого Константин Петрович настойчиво советовал ему ни в каком случае не давать.

— Совет Константина Петровича я исполнил в точности, — говорил Н. Г. Столетов: — не только в Самарканде я не отозвался на подсылку ко мне Абдуррахманом разных лиц, с просьбой о назначении ему часа приема, но не принял за нашей границей людей, которые пытались в Гузаре подъехать ко мне от него.

“В то время, когда со всех сторон было слышно о серьезных намерениях Абдуррахмана войти в тесные сношения с англичанами для устройства своих дел, подсылавшиеся им люди нашептывали окружавшим меня лицам, что он, из уважения ко мне и ко всему русскому, желал бы довести до моего сведения, в какой степени его дядя, Шир-Али-хан, держит себя вероломно, обманывает наше правительство, и как он намерен лукавить передо мной и перед направлявшейся к нему, по воле царя, миссией.

“Клевреты Абдуррахмана подобрались ко мне и пробовали мне внушить, чтобы я не верил ни одному слову друга англичан [74] Шир-Али-хана, который, кроме того, что обходить Россию, намерен жестоко оговорить его — несчастного, обиженного им племянника (После смерти эмира Авзула-хана Шир-Али нанес сыну его Абдуррахману жестокое поражение и вступил на престол. Никакой обиды в этом никто не видел, так как Авзул-хан был братом Доста-Мохамеда, а Шир-Али — сыном; скорей считалось, что Шир-Али такими действиями восстановил свои права.).

В городе Гузаре меня ожидало целое посольство эмира Шир-Али; он выслал конвой для сопровождения меня и моих спутников, а также, в виде средств передвижения, прислал для нашего обихода массу лошадей, верблюдов, несколько экипажей и лично для меня слона, — рассказывал Столетов. — Этот способ переезда считается у восточных людей тех местностей самым почетным. Между массой лиц, присланных эмиром для встречи и приветствовали меня, находилось три высоких сановника. Посольство меня сопровождало, при чем сановники по очереди сменялись, садясь для переезда со мной на спину слона, лицом ко мне, а спиной к вожаку, сидевшему на плечах слона лицом к его хоботу; остальные двое сановников ехали в это время вместе с моими спутниками по бокам слона (Передвижение на слоне производится очень скоро: слона, идущего спокойно большим шагом, едва можно догонять верхом рысью на здоровом коне.) на прекрасных конях, эффектно убранных золотой и серебряной сбруей, конскими принадлежностями и дорогими седельными попонами, сотканными из шелка, с золотым шитьем и с бирюзовыми украшениями. Так в течение десяти или двенадцати дней нашего торжественного переезда до Кабула я имел удовольствие видеть в дневных переездах своим визави каждого из этих сановников по очереди. На половине пути встретили еще новые сановники и вошли также в очередь для совместного со мною путешествия. Народ везде высыпал в нарядных костюмах, очень интересуясь повидать посольство и показывая по-восточному полное уважение к посланцу великого Белого царя. Тишина ни разу нигде не была нарушена; народ, видимо, относился с благоговением, как бы проникнутый чувствами громадного уважения к своему повелителю и перенося это уважение на гостей, присылкой которых его удостоить царь. Местные власти во всех городах встречали и после пышных приветствий с льстивыми речами и пожеланиями спрашивали именем Шир-Али-хана, все ли в дороге было исправно, не встретили ли мы каких-либо неприятностей, а тем более, Аллах храни, притеснений, от кого бы то ни было, кто, если бы дерзнул на это, оказался бы изменником, злейшим врагом Афганистана и его эмира. Фразы эти везде произносились с одними и теми же жестами и одним и тем же аффектированным тоном”. [75]

Здесь я считаю необходимым сделать небольшую оговорку о том, что вообще подробностей всей деятельности Н. Г. Столетова ни по одной его должности я не привожу, ни за время бытности его начальником Закатальского округа, правителем канцелярии военного губернатора Туркестанской области, начальником Красноводского отдела, ни за то время, когда он сталь во главе экспедиции на Аму-Дарью и чрезвычайной миссии в Афганистан; хотя в подробном описании всех этих родов его службы содержится масса интересного, поучительного и ценного для истории, но подробности эти увеличили бы размер статьи и без того разросшейся до пределов, трудно вмещающихся в объем журнального очерка; они могли бы составить собою отдельную, крайне интересную книгу. Поэтому теперь я ограничиваюсь извлечением лишь общих мест.

С этих строк рассказ идет почти сплошь от лица самого Н. Г. Столетова; из разговоров с ним он быль сплошь мною в свое время записан.

“Уже Кабул — столица Афганистана — был на виду, когда начались различные еще более пышные встречи. У въезда в город наше посольство было встречено министрами и другими высшими сановниками, а также военачальниками; на одной из улиц встретили разноцветные, пестрые войсковые конные и пешие части, а затем войска стояли шпалерами вплоть до малого дворца, в котором для посольства было отведено помещение. Это все произошло 18-го июня; в тот же день к вечеру генерал Столетов был торжественно со всей миссией принят эмиром. При этом все сообщения К. П. фон-Кауфмана живо представились ему, до такой степени ясно и искренно Шир-Али выражал свою радость и благодарность царю. На другой день в дворцовой мечети состоялось большое моление о здравии государя и о благополучии его державы, а затем дан был во дворце торжественный обед.

“Пробыл я собственно в Кабуле пять недель и все время — гостем эмира, который показал массу радушия, гостеприимства, а под конец даже и дружбы, — рассказывал Столетов. — Почти каждый день я бывал у него; официальные разговоры велись через присяжных переводчиков, но наши простые беседы, ставшие впоследствии дружескими, происходили на тюркском наречии, а то и просто на турецком языке. Мы беседовали обо всем; эмир оказался очень сведущим в самых разнообразных вопросах религии, философии; много он говорил о христианстве, ясно различал другие христианские религии от православной; много беседовал об Иисусе Христе, сопоставлял его и разных пророков с Магометом и Абубекром. [76]

“Касаясь вопросов политики, он всегда с большой симпатией и с глубоким уважением упоминал имя государя Александра Николаевича; относительно себя выразил сожаление о том, что после кончины отца своего очень скоро поддался влиянию, советам и воздействию англичан, которые его пленили главным образом тем, что выказывали на каждом шагу и при каждом удобном случае полнейшее и как будто самое искреннее уважение именно к его отцу, Досту-Мохамеду; он каялся, что был оплетен и что лишь через много лет понял, в какую ловушку они его захватили в своем стремлении извлекать выгоды для себя, а тем самым поставили его во враждебное положение и к другим народам Средней Азии и к Белому царю; последнее составляет безгрешнейшее горе всего его царствования и всей

его жизни.

— Вы поймете, — говорил Шир-Али: — в какой степени я должен быть бесконечно благодарен царю Александру, внявшему моим домогательствам и протянувшему мне руку; ведь для этого он должен был по-христиански подавить в себе все чувства злобы и ненависти, отбросить мысль о мести, а затем сердечно, чисто простить мне мои грехи, преступленья и заблуждения.

В таких и подобных разговорах, перебивавшихся ученого характера рассуждениями, — говорил Столетов: — проходили у нас часы, дни, а иногда и ночи наших свиданий, когда вдруг я получил от К. П. Кауфмана депешу, в которой было сказано, что, в виду настояний нашего посла в Лондоне о необходимости не доводить дела до полного расстройства наших отношений к правительству королевы Виктории, — государю императору благоугодно было повелеть отозвать из Кабула наше чрезвычайное посольство, о чем предписывалось в дружеских словах сообщить эмиру, а затем выбыть в Ташкент.

В тот день, когда была получена эта телеграмма, Шир-Али был занят празднованием рождения Абубекра, отца Аиши, почитающейся пророчицей, — любимой жены Магомета.

В телеграмме той я, грешный человек, увидел опять злостность руки, наложенной тем же самым графом Петром Андреевичем Шуваловым, который, незадолго перед тем, такими же услугами не допустил нас войти в Константинополь и довел до оскорбления России берлинскими рассуждениями на собрании, получившем название конгресса, а в сущности явившемся “судом над державой царя”.

Эмиру я, конечно, не сказал о поводах отозвания меня, упомянув лишь просто, что “серьезные дела того усиленно требуют”. Он, несомненно, догадался и если не был уверен в сути дела, то додумался до близкого открытия причин внезапно последовавшей перемены; с момента получения от меня известия он из [77] веселого и счастливого сделался угрюмым и задумчивым. Он особенно участил разговоры о политике, о характере полномочий и прав представителей английской королевы и ее подданных вообще; это до очевидности указывает на то, что в его хитром уме почти дословно сложилось представление об истинных причинах последовавшего распоряжения, столь тяжело отразившегося на нем и разбившего все его мечты.

На прощанье Шир-Али как будто бы усилил свою любезность по отношению ко мне, а также участил восхваление и выражение благодарности государю и признательности К. П. Кауфману, для которого он изготовил и вручил мне длинное письмо.

— Это, будьте любезны, передайте моему дорогому, доброму соседу, каковым Аллах, видимо, избрал его на мое и моего народа счастье, — сказал он.

Мне жаль было покидать этого человека; я к нему привык и успел привязаться; кроме того, что видна была какая-то беспомощность, угнетавшая его, он показался мне до крайности симпатичным и чистым; если же когда-нибудь во мне прорывалось какое-либо сомнение, что все же рядом с этим в нем есть лукавство, неискренность и хитрость, свойственные восточному человеку, то невольно и единственно лишь из-за того, что, как бы то ни было, восточным человеком он по рождению был и оставался. Но вообще ни в чем он не дал мне повода видеть в нем резко обозначившимися какие бы то ни было качества восточных людей.

23-го мая 1879 года я возвратился из Ташкента в Петербург и был встречен целым рядом благодарностей, выраженных мне и военным министром, и государем; я сознавал, что не заслужил тех благодарностей и похвал, которыми они меня осыпали за успешное и вполне корректное исполнение миссии.

“Государь император в Царском Селе, после в высшей степени милостивого приема, сказал мне ласково и приветливо:

— Из письма эмира Шир-Али на имя Кауфмана и из твоих сообщений на имя графа Милютина (во время пребывания Столетова в Кабуле военному министру было пожаловано графское достоинство.) я вижу, как ты прекрасно понял и как безошибочно исполнил все тебе порученное и доверенное. Спасибо тебе. Мне очень жил было отозвать тебя, но обстоятельства так сложились; более долгое пребывание твое могло повредить эмиру, поведение которого не оставляет желать лучшего. Авось все у него сладится, а я через несколько времени, когда поднятая в Англии буря уляжется, вновь отправлю тебя [78] туда; надо приучить англичан к пребыванию при Шир-Али моего посланного. С тобой я буду иметь случай еще поговорить об эмире подробнее; пока я почти все знаю от графа. Дмитрия Алексеевича.

— А вот знаешь ли ты, что во время твоего отсутствия и великий князь и генерал Радецкий обнаружили и представили мне о том, как ты был на Шипке обойден?

Когда я, в ответ на эти слова, выказал выражением своего лица большое изумление, государь, как бы спохватившись, ласково рассмеялся и сказал: — “Не Сулейман тебя обошел, а мы обошли наградой за твои особые перед Россией заслуги; вижу и вполне ценю то, что ты на это не в претензии; случиться этот пропуск мог только при особенностях твоего подвига: он не был из числа таких обыкновенных, которые, как ясно начинаются, так ясно и кончаются. Начав твою отважную защиту Шипки против Сулеймана, ты, вследствие большой убыли в рядах молодецкого ополчения твоего, не мог закончить ее так же определенно; ты должен был передать ее в руки Радецкого для дальнейшего долгого продолжения начатого тобою подвига. В этой суматохе забыть тебя наградой было немудрено, хотя, конечно, непростительно; узнав от Дмитрия Алексеевича об отзывах брата моего и Радецкого, я в январе назначил тебе орден святой Анны 1-ой степ, с мечами; теперь же, за примерное исполнение тобою моего поручения, жалую тебе орден святого Владимира 2-ой степени, а припоминая вновь бравое начало беспримерной защиты Шипки, добавляю к этому ордену мечи; так что сегодня ты получаешь орден св. Владимира 2-й степени за Шир-Али-хана и мечи к нему за Сулеймана пашу”.

Вопрос о вторичной посылке чрезвычайного посольства к Шир-Али был вскоре-таки вновь поднять, тем более, что эмир написал государю длинное письмо, в котором, изысканно выражая массу благодарностей, вспоминал о тех облегчениях, которые посеяны были в нем и в народе пребыванием в его столице достойнейшего посланца Белого царя. Генералу Столетову было приказано вновь собраться в путь, и даже были отпущены прогоны на Ташкент и Кабул. Но прибывший в Петербург из Лондона граф Шувалов просил государя отложить командирование до получения более обстоятельных сведений о ходе переговоров между индийским правительством королевы Виктории и эмиром Шир-Али и до принятия правительством ее величества более определенных решений. [79]

Граф Шувалов уехал в Лондон, а время тянулось.

“Прошло несколько недель в выжидательных приготовлениях. Среди томительных выжиданий, — говорил Столетов, — я вижу вдруг сон, что Шир-Али явился ко мне и, после многих разнообразных расспросов, сказал:

— Ну, теперь уже больше не ездите в Кабул; больше этого не надо.

— Отчего? — спросил я.

— Так, не надо.

— Скажите отчего? — спросил я по-турецки.

— Я вам по-русски говорю, что не надо, разве вы не обратили внимания на то, что я с вами говорю на вашем и Белого царя родном языке?

— Да, чувствую, но как же это вы говорите по-русски, ведь, до сих пор вы не знали нашего языка?

— Не знал, пока был жив, теперь я здесь на небе, вижу Христа и Магомета и отца своего... я взят Аллахом, — сказал он: — об этом и царю уже известно... Я доволен и умиротворен...

На другой день утром я был разбужен прибывшим ко мне фельдъегерем, который доложил мне, по приказанию военного министра, что государь император приказал мне представиться в два часа пополудни.

— Твоя поездка совсем отменяется, — сказал государь: — наш бедный Шир-Али скончался третьего дня; вчера я получил об этом телеграмму от графа Петра Андреевича Шувалова; печальная жизнь эмира прекращена несчастным исходом злокачественного карбункула. Жаль его, что делать. Теперь пойдет там буря, и, кажется, нами пригретый племянник его Абдуррахман готовится отплатить нам самою черной неблагодарностью.

— Кстати, — спросил государь: — тебе ведь не случилось в Самарканде видеться с ним?

— Нет, ваше величество; когда он из Гузара получил от меня окончательный и твердый ответ о том, что я ни его, ни его служащих ни в каком случае не приму, один из его приближенных сказал мне, будто бы по его приказанию, что мы напрасно ухаживаем за Шир-Али и потворствуем ему: он верный поклонник англичан и скоро нам это покажет какой-нибудь горькой развязкой...

— Да, — сказал государь: — горькую развязку сделали англичане для несчастного Шира-Али...

С того дня и посейчас я искренно сожалею о том, что у меня не хватило решимости рассказать государю о моем сне, — Нередко говорил Столетов. — Я видел тогда в этом непозволительную по отношению к государю фамильярность. [80]

Тогда же во дворце передавались слухи о том, что получено известие, будто бы англичане подослали какого-то несовершеннолетнего перса и тот пырнул эмира ножом в то время, когда он у себя дворцовой мечети возносил молитвы”.

До мая 1899 года генерал Столетов прокомандовал сначала 1-ой стрелковой бригадой, потом 18-ой пехотной дивизией, затем год 15-м армейским корпусом, четыре с половиной года 14-м армейским корпусом; после того пробыл несколько лет присутствующим и не присутствующим членом военного совета, а с 1-го января 1911 года по день кончины состоял в должности члена Александровского комитета о раненых. Болгары постоянно чествуют его.

Летом 1902 года начальник главного штаба сообщил Н. Г. Столетову письменно, что Государь Император высочайше соизволил: предстоящей осенью на юбилейные торжества двадцатипятилетия Освободительной войны командировать в Болгарию депутации от некоторых частей войск, а также отдельных представителей армии и в числе последних — непременно генерала-от-инфантерии Столетова.

Там при освящении храма на Шипке представители болгарского ополчения, и стар и млад, в присутствии и с дозволения великих князей наших, бывших участников славной войны и князя Фердинанда, поднесли и всенародно прочли Н. Г. Столетову адрес, в котором, между прочим, изображено:

“Мы бесконечно счастливы, в минуту освящения храма-памятника, видеть здесь перед собой славного своего учителя, храброго и неустрашимого воеводу, которого подвиги совершены им во главе героев орловцев, брянцев и гонаков-ополчелцев, сплотившихся в одну железную, оказавшуюся непроницаемою для варваров, стену.

Ваше здесь среди нас присутствие мы считаем событием историческим; оно живо воскресило в нашей памяти день 6-го мая 1877 года, когда вы, приняв из рук незабвеннейшего главнокомандующего, царева брата, самарское знамя, под сенью святыни этой двух пародов коленопреклоненно с нами принесли клятвенное обещание свято исполнить воинский долг — лечь костьми, мощно защищая святой крест, царя и наши отечества.

Живо представляется нам наш сорокачетырехлетний отец-командир, уже украшенный тогда многими знаками военного отличия, кои напоминали в нем бойца 1854 — 1855 годов за севастопольские твердыни, в последовавшее время за покорение туркестанских диких мест и крепостей, после того за поддержание боевой славы на восточном берегу Каспийского моря при [81] основании им града Красноводска в 1869 году, за военно-походное изучение им Аму-Дарьинского края в 1874 году, вот какой знатный воин, сын великой России, сделался тогда нашим полководцем, которого царь нам даровал по выбору славного главнокомандующего нашего, на вечную славу нашей страны и нашей армии. Память о нем запечатлена в наших благодарных сердцах навеки; ни давность времени, ни древность возраста, успевшего покрыть нас сединой, не изменила и не изменит этой памяти; она ненарушимо из века в век будет передаваться нашим детям, внукам и дальше грядущим поколениям сынов созданной волею царя и нашими усилиями Болгарии.

С гордостью вспоминаем мы, как вы водили нас в богатырской борьбе плечо в плечо с русскими братьями. Рядом с ними и их примером, под вашим воеводством, мы, полные славных надежд и идеальных стремлений, волновавших наши души и наполнявших наши сердца, радостно проливали нашу кровь, бодро подходя к закреплению твердо принятого всеми нами с первых дней девиза: “свобода или смерть”. Закрепление это свершилось, будучи куплено дорогой ценой гибели наших братий, 19-го июля под Старой Загорой (Эскн-Загра), а затем 9-го, 10-го и 11-го августа на Шипке, здесь, на этом самом месте, на которое царь посылал нас тогда проливать, под вашим начальством и по вашим указаниям, кровь, а теперь мы собрались горячо молиться в храме об упокоении его чистой, кроткой души, благородных душ его сына — царя Александра, его брата князя Николая, а также душ всех славных воинов, павших за нашу свободу на поле битвы, а также — о здравии великого внука его Царя Николая.

“Славный наш полководец!

“Мы, ваши ученики-ополченцы, счастливы видеть вас здесь среди нас и принести вам горячую благодарность за понесенные вами для нашего отечества старания и труды, завершившие создание нашей свободы и создавшие нашу армию, являющуюся великою гордостью страны.

“Пусть отныне об этом и о неизменности наших чувств бесконечной признательности к царю, нашему Освободителю, к его близким, к России — гордости славян, славным генералам и воинам мощной русской армии, к вам, нашему учителю, — вечно всему миру возвещает благородный величественный звон колокола, увенчавшего вместе с православным крестом на этом святом храме верхушку горделиво возвышающейся Шипки — свидетельницы наших ратных трудов, под вашим скромным, но несокрушимым для сил пяти-векового врага-тирана, нас сплотившим в исторической борьбе, дорогим сердцу нашему отеческим начальством”. [82]

Этот скромный, — приведенный здесь в кратком извлечении, — адрес был в простой папке, за подписями скромных братушек, дравшихся в славных рядах дружин “столетовского ополчения”, тогда же, 15-го сентября 1902 года, там же у подножия храма-памятника вручен генералу Н. Г. Столетову — маститому и незабвенному воеводе, вековечному герою юной Болгарии.

В высшей степени скромно, с большой кротостью, не раз покойный Николай Григорьевич передавал простой рассказ о своей жизни и службе. Никогда в его повествовании не прозвучала ни одна нота чего-либо похожего на злобу при упоминании о постигавших его ударах судьбы, и не проглянуло ни малейшей тени бахвальства при воспоминании о выпадавших на его долю удачах... Нельзя не отметить, что в нем всегда жило отрадное чувство благоговения, с которым он вспоминал о непрестанном внимании к нему Царя-Освободителя и Царя-Миротворца, ценивших его труды и заслуги, как ценили и то и другое великие князья — его прямые в разное время начальники — Николаи Николаевич Старший и Михаил Николаевич.

Бывший августейший кавказский наместник, наезжавший в последние годы из-за границы для летнего пребывания в свое Михайловское под Стрельной, не раз приглашал его туда к завтраку”, — в сущности побеседовать; его высочество с большим интересом возбуждал разговор об его службе в Закаталах, в Тифлисе, в Красноводске; многое было выяснено в тех беседах.

“Ты сумел твердо и хорошо забыть вред, когда-то тебе причиненный; тем лучше будет всеми сохраняться в памяти польза, тобою в таком изобилии постоянно приносившаяся”...

“Эти слова великого князя были последние из обращенных ко мне, они неизгладимо врезались в мою память и останутся в моем сердце до конца дней моих”, — говаривал Николай Григорьевич нередко и повторил за несколько часов до своей кончины...

Е. К. Андреевский.

(Продолжение в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Из записок за сорок семь лет // Исторический вестник. № 10, 1912