ЗАЛЕСОВ Н.

ПИСЬМО ИЗ ХИВЫ

IV ¹.

Пребывание в Хиве. В 4 часа пополудни 18-го июля, мы, после 18-ти-дневного тяжелого путешествия из Кунграда, приблизились наконец к столице ханства; за 1 1/2 версты не доезжая города, встретил нас один из важнейших здешних сановников (дарга, наместник ханский) и приветствовал начальника миссии, от имени своего повелителя, с благополучным приездом.

Для жительства миссии, был назначен один из лучших загородных ханских дворцов, расположенный на левом берегу канала Полван-Ата. Дворец этот, как и все подобного рода постройки в ханстве, окружен высокою глиняною стеною, в которой, для выхода к каналу, проделана небольшая калитка, а с противоположной стороны огромные сводчатые ворота, сообщающиеся длинным крытым корридором с самим жильем. Внутренность дворца разделена на 3 больших двора, не считая 3 или 4 маленьких площадок. Первый от главного входа двор, по 3 своим сторонам, имеет небольшие комнаты, расположенные в некоторых местах в 2 [274] этажа н отделенные одна от другой глиняными стенами; по средине же двора выкопан квадратный пруд, с утрамбованным подле него местом для постановки ханской кибитки. Из первого двора, ведет маленькая лазейка во второй двор, большей величины, в котором выстроен глиняный павильон, заключающий в себе одну большую и одну маленькую комнаты и окруженный с 3 сторон открытыми галереями; павильон этот, построенный на весьма высоком фундаменте, сажени в 1 1/2 вышиною, украшен еще глиняным бельведером, с которого открывается прекрасный вид на Хиву; внизу же, около павильона находится небольшой пруд, обсаженный яркими цветами. Из второго двора проделаны еще две калитки в 3-й двор, или собственно сад, прилегающий уже противоположной своей стороной к каналу Полвану. Чрез одну из этих калиток, вы выходите в сад, на дорожку, ведущую сквозь живую, крытую, виноградную аллею к другому павильону (который в отличие от прочих будем называть впредь новым), помещенному по средине сада; этот последний павильон, вероятно, явился на свет в недавнее время, потому что в постройке его заметна уже некоторая попытка Хивинцев сделать свое жилище не только красивым, но и сколько нибудь удобным для помещения во время сильных жаров. Новый павильон, хотя тоже выстроен из глины, но стены его внутри прекрасно оштукатурены и выбелены под глянец и с 3 сторон его расположены крытые с верху и открытые в наружу галереи, поддерживающиеся деревянными резными колоннами. Павильон этот заключает 4 комнаты, из которых в две свет, кроме дверей, проникает через резные деревянные решетки, вставленные в небольшие стрельчатые отверстия, проделанные над дверями; в других же 2-х комнатах, почти у самого фундамента, прорезаны самой грубой работы окна, не имеющие ни рам ни стекол, а одни только ставни. Здесь переимчивость Хивинцев дошла до того, что они ко всем этим дверям и ставням, прибили железные наши петли, но не зная, как с ними справиться, поместили их в виде какого то украшения, подложив под каждую петлю по куску красной фланели, тогда как поворот ставней и дверей производится все таки по первобытному способу, то есть на одной из пластин самой рамы, концы которой обделаны в виде оси. Кроме этих усовершенствований, вокруг всего павильона идет тротуар, [275] сделанный из битого с глиной камыша, а вблизи устроены, также, как и в других дворах, пруд и место для ханской кибитки.

Полы, во всех комнатах дворца, глиняные, утрамбованные, потолок, он же и крыша, плоский и состоит из ряда бревен, с положенными на них, вместо досок, тоненькими палочками, в роде жердей, покрытыми слоем глины, четверти 1 1/2 толщиною. Комнаты первого двора, как самого старого, и павильона второго двора, тоже прежней постройки, — грязны, сыры и подернуты паутиной; свет в них проходит только через двери или через небольшие дыры, проделанные вверху стен, тогда как в новом павильоне везде чисто и опрятно и все свидетельствует, как о позднейшей эпохе построения этого павильона, так и о некотором прогрессе Хивинцев в устройстве своих жилищ. Кроме тех прудов, которые устроены вблизи жилых покоев, во дворце есть еще два пруда: один в углу сада у канала, в тени густой зелени, предназначается для купания одалык, для чего по сторонам его и сооружены две глиняные, местные ванны, в виде четырех угольного ящика, и небольшой павильончик в одну комнату для одеванья и отдыха, другой же, расположенный в центре самой зелени, против второго двора, называется ханским прудом и по одну его сторону имеется место для постановки ханской кибитки, и небольшое четырех-угольное каменное сиденье, в роде открытой беседки.

Этот последний пруд, так как и все другие, обсажен толстыми деревьями ветлы, ивы и вяза; в самом же саду растут финики, абрикосы, сливы, яблони, гранаты, груши, тутовник, акации и огромное количество винограда, дынь и тыкв. Прислуга при саде состоит из десяти рабочих, живущих около дворца в небольших домиках; все они, так-же как и главный садовник, — из пленных Персиян; вода в сад впускается из канала Полвана и наполняет не только собственно садовые пруды и канавы, но и те резервуары, которые находятся в жилых дворах.

Войдя во дворец, со стороны канала, мы, не останавливаясь в саду, были проведены прямо на первый двор, в большую комнату устланную коврами и циновками, где и расселись на полу, поджав под себя ноги, в ожидании дальнейших указаний приставленного к нам в качестве пристава [276] хивинского чиновника (диван-бабы). Хозяева долго ждать себя не заставили — они заранее знали о времени нашего приезда, и потому сейчас же по нашем входе в комнату явилось и ханское угощение. He буду вас утруждать поименованием всех поданных нам блюд, скажу только, что счетом их было двадцать-семь и они состояли, кроме различных Фруктов, из плова, жареной баранины, леденцов и яичного белка, сбитого с сахаром и пылью, так как приготовление последнего лакомства, вероятно, происходило на открытом воздухе. Белок этот очень нравился самим хивинским чиновникам и они преспокойно запускали в него свои грязные руки и, поймав часть смеси на палец, отправляли ее в рот, обсасывая потом пальцы несколько минут, с видом величайшего наслаждения. Собственно же начальнику миссии, кроме общего угощения, было поднесено девять головок сахару и несколько фунтов чаю, как знак особенного почета к его особе. Ко всем кушаньям ни вилок, ни ножей, ни ложек не полагалось, а всякий из присутствующих должен был обходиться собственными средствами, т.е. пальцами. Хлеб, поданный на угощении, состоял из тоненьких, в четверть дюйма толщиною, больших лепешек, очень черствых даже в свежем своем состоянии и которые в последствии известны были в нашем конвое под именем «хивинских газет».

Попробовав туземной кухни на столько, на сколько позволял наш походный аппетит, а главное европейская брюзгливость, мы приступили за тем к размещению в отведенных нам во дворце квартирах. Комнаты первого, от главного входа, двора были заняты начальником миссии и некоторыми из наших чиновников; во втором дворе и павильоне с бельведером, поместились конвой и его офицеры; наконец в саду и новом павильоне расположились остальные члены миссии; тут же вблизи нового павильона, около пруда, основал свою резиденцию на открытом воздухе и диван-баба. Первые дни нашего пребывания во дворце прошли в хлопотах по устройству хозяйства, так как Хивинцы, угостив нас еще дня два своим столом, вскоре, к живейшей нашей радости, отказались от собственного приготовления кушанья.

Наконец, 28-го июля был назначен миссии торжественный прием у хана. Одевшись в полную парадную форму, мы часа в четыре пополудни сели на лошадей и сопровождаемые [277] даргою, неразлучным диван-бабою и другими чиновниками, отправились в самый город. Жар был страшный и мы версты с полторы буквально шли в тумане пыли, пока не добрались до первой городской стены; при въезде в Хиву, увидели в первый раз регулярное ханское войско, расставленное в виде шпалер по обеим сторонам ворот; стражи этой было человек до пятидесяти, принадлежавших без исключения к пленным Персиянам; мешковатый их наряд, прикладываемые к сердцу руки, умоляющие взгляды и самая поза (они стояли в наклоненном положении, опираясь спиною в стену) представляли много жалкого и смешного. Одежда этого караула отличалась азиатской пестротой: на одних были красные куртки, на других тиковые, на третьих нанковые; шаровары по большой части сшиты из полосатого тика, который у нас, на Руси, употребляют преимущественно на пуховки; ноги одеты в большие неуклюжие сапоги и башмаки, а на головах откинувшись на затылок, торчали оборванные бараньи шапки. Вооружение состояло из одноствольных, по большой части, пистонных ружей, у которых курки, однако же, были так тщательно обмотаны веревками и войлоком, что потребовалось бы весьма много времени, чтобы изготовиться к пальбе. Ружья эти держались обеими руками, таким образом, что ствол у каждого солдата лежал на левом плече, а приклад покоился на желудке. Некоторые из стражи, кроме ружей, были вооружены еще и кривыми саблями в кожаных чехлах.

Проехав ворота, мы потянулась по узким и извилистым улицам города; лошади наши беспрестанно оступались в глубокие ямы, а мы сами решительно незнали, куда деваться от духоты, пыли и множества народа, теснившего нас с боков и бежавшего с криком «Ильчнбек! Ильчибек» (посланник, посланник) сзади и спереди нашего кортежа. Пройдя таким образом с версту, достигли другой стены или, лучше сказать, цитадели, въехав в которую вскоре очутились на небольшой площадке, перед большим глиняным зданием, которое оказалось ханским дворцом. Едва имея возможность от страшного столпления народа слезть с лошади, мы, не смотря на щедро раздаваемые хивинскими чиновниками палочные удары, кое как протерлись в ворога дворца и в след за тем вошли в небольшой дворик, где нас принял мехтер хивинский министр иностранных дел; тут пробыли мы [278] несколько минут, в ожидании доклада хану о нашем прибытии. Получив приглашение предстать пред грозные очи его высокостепенства, мы, руководимые хивинским церемониймейстером, перешли узким крытым корридором на второй двор, со второго на третий и потом в четвертый. В первых трех дворах и в переходах из одного в другой, вдоль всех стен, были усажены различные хивинские чиновники, сидевшие на полу поджав под себе ноги, и плотно прислонясь друг к другу. Эта живая шпалера хранила глубокое молчание во все время нашего шествия и только по быстрым, изумленным их взглядам можно было заключить, что мы видим перед собой живых людей. (В последствии оказалось по справкам, что число всех заседавших в это время во дворце чиновников простиралось до шестисот человек). Войдя на четвертый двор, мы были остановлены церемониймейстером в нескольких шагах от входа. Двор этот состоит из трех сплошных высоких стен, а к четвертой примыкает крытая сверху и открытая во двор галерея, сообщающаяся, как можно было заключить по разным выходящим на нее дверям, с жилыми покоями. Галерея возвышается над помостом двора сажени на полторы и стены выходящих на нее комнат покрыты синими изразцамн. На этой то галлерее, прислонясь спиной к одной из колонн и поджав под себя ноги, сидел на небольшом ковре, облокотясь левой рукой на подушку, крытую розовым канаусом, повелитель Ховорезма Сеид-Магомет-хан. He вдалеке пред ханом стоял небольшой, довольно потертый поднос накладного серебра и серебряный чайник; с боку, с правой стороны, лежали подле него кинжал и пистолет. Ответив на наши поклоны легким киваньем головы и посмотрев с едва заметной улыбкой на наш народ, хан, чрез переводчика, вступил в разговор с начальником миссии. После первых обоюдных приветствий, была поднесена его высокостепенству Высочайшая грамота, которую принял один из присутствовавших при аудиенции хивинских сановников; но когда сей последний хотел было подать грамоту хану прямо с низу, тогда Сеид Магомет знаком велел ему войти на галерею и там распечатать, после чего, приняв грамоту из рук сановника и поглядев на нее, не разворачивая, положил около себя. За тем представлены были все чиновники, причем хана видимо [279] изумило, что в такой маленькой миссии находятся два хакима (доктора). После этого, поговорив еще несколько минут, начальник миссии получил приглашение от церемониймейстера окончить аудиенцию и мы, пятясь к двери (по хивинскому этикету, повернуться к хану при прощании задом не позволяется), отретировались на ближайший двор и оттуда, мимо тех же статуй, прошли обратно к своим лошадям и, сопровождаемые огромной толпой народа, возвратились благополучно восвояси. Здесь нельзя не заметить, что в то время, как мы находились у хана, виденная нами у первых ворот стража, бегом была приведена к дворцу, так что, когда мы, окончив аудиенцию, подходили к нашим лошадям, то стража, растрепанная и запыхавшаяся, стояла уже у дворцового выхода.

Физиономия Сеид-Магомет-хана не представляет ничего особенного; это довольно плотный мужчина, среднего роста, с полным, круглым и несколько рябоватым лицом; нос у него, вопреки узбекскому происхождению, небольшой, губы тонкие, с постоянно-блуждающей на них довольно хитрой улыбкой. Что же касается глаз, усов и бороды, то они во всем согласны с нашими русскими паспортами, т.е. глаза обыкновенные, усы и борода редкие, особых же примет в роде бородавок, шишек, или чего нибудь такого, лицо хана не имеет. Одежда хана состояла из шелкового халата с белыми и лиловыми узенькими полоскам», а на голове была надета, общая у всех Узбеков, высокая смушчатая черная шапка. На вид хану не более 35-40 лет и он управляет ханством с 1856 года. Вступив на престол после юного Кутлумурата, убитого в собственном дворце туркменским посланцем ², Сеид-Магомет должен был с самого же начала [280] своего управления бороться, как с интригами придворных, привыкших со времен хана Алла-Кула безпрерывно менять своих правителей, так и с необузданной туркменской вольницей, признававшей власть Хивы над собой только номинально и старавшейся доставить ханское звание кому-либо из своих родичей. Много надо было иметь такту и хитрости, чтобы по возможности утишить придворные интриги и успокоить Туркмен, в особенности же обеспечить себя со стороны тогдашнего мехтера (министра иностранных дел и министра финансов) Якуба, ловкого и коварного вельможи, который, со смертью Алла-Кула, самовластно управлял Хивою и распоряжался ее престолом. Мехтер, в свою очередь, тоже очень скоро понял грозившую ему опасность и потому, со вступлением на престол Сеид-Магомета, счел за лучшее устранить себя от государственных дел и не являться ко двору. Так прошло около года, взаимные опасения хана и мехтера, казалось, начали исчезать совсем и вот в день рамазана виновный министр решился предстать перед своего повелителя и смиренно облобызать полу его халата, когда хан проходил в мечеть. Дело, повидимому, кончилось миролюбиво; хан обнял бывшего своего врага и обнадежив в своей милости, пригласил его в тот же вечер, в числе немногих избранных лиц, во дворец к себе на угощение. Якуб не помнил себя от радости и поспешил на призыв своего повелителя. Но во дворце ждала мехтера жестокая участь: хан, припомнив ему все его интриги и заговоры, как против себя, так и против своих предшественников, приказал взять министра 4 рабам и отвести в особую комнату, где были уже заранее приготовлены всевозможные орудия пытки. Всю ночь, в присутствии самого хана, производились истязания доверчивого министра, всю ночь раздавались во дворце, к великому ужасу придворных, жалобные крики страдальца и тщетно сей последний просил о скорейшем прекращении жизни. Сеид-Магомет был неумолим; он медленно мучил Якуба всеми возможными способами и только к утру дал приказание отсечь мехтеру голову, а все имение его и дома отобрать в казну. Такая проделка познакомила поближе придворных с характером их хана и они с того времени беспрекословно подчинились всем малейшим прихотям Сеид-Магомета и сделались самыми покорными его рабами. Исчезло, как говорят сами Хивинцы, с тех пор [281] всякое веселие в их столице и когда то шумная и разгульная узбекская молодежь, теперь преспокойно отходит ко сну, тотчас же после вечерней молитвы, тогда как в старые годы, при Алла-Куле, она, говорят, гуляла всегда за полночь.

Но если Сеид-Магомет так удачно успел запугать своих придворных, то с другой стороны внешние его действия не принесли ханству ничего, кроме разорения. Не покорность соседних туркменских племен возросла, в настоящее правление, до неимоверной степени и туркменские шайки не только наводняют своими разбоями всю часть ханства, лежащую к западу от Аму-Дарьи, но даже простирают свои набеги до самых стен столицы.

Лишась от этих разбоев значительной части доходов и не выказывая никакой энергии в противодействии Туркменам, Сеид-Магомет спокойно сидит в Хиве, не обращая никакого внимания на разорение подвластных ему земель. Такая апатия правителя, конечно, ведет к самым дурным последствиям, так что теперь стоит только показаться где нибудь одному немирному Туркмену, чтобы разогнать целую узбекскую деревню. Панический страх дошел даже до такой степени, что при одном имени Туркмена, Узбека уже начинает корчить и он торопливо и робко осматривается во все стороны, как бы боясь какого-то призрака. Но не подумайте, однакожь, чтобы такой страх происходил вследствие каких либо понесенных Узбеками поражений, — совсем нет. Правда, что пленный Узбек сейчас же лишается головы, как только попадется к Туркменам и, наоборот, Узбеки делают тоже самое и с пленными Туркменами, но такие пленения бывают редко, по большей же части, сражения враждующих племен кончаются другим образом. Так, например, во время нашего пребывания в Хиве, пришло туда известие о большом сражении, происшедшем у Туркмен с Узбеками при г. Ташаусе, и мы, конечно, тотчас же по любопытствовали узнать на счет его подробности у состоявших при миссии хивинских чиновников, но вообразите наше удивление, когда мы услышали, что сражение было самое жаркое, продолжалось целый день и кончилось тем, что Туркмены ранили одного Узбека и захватили двух коров и барана! Таковы-то военные действия туркменских шаек, но тем не менее они сильно разоряют своими разбоями Узбеков, а главное почти совсем прерывают [282] торговые сношения ханства, как с туркменскими землями, лежащими близь Каспийского моря, так равно и с Персией, от чего в настоящее время рынки здешние очень обеднели и люди, бывавшие в Хиве за несколько пред сим лет, говорили нам, что от прежнего торгового движения в этом ханстве не осталось теперь и половины. Подтверждением этому может служить отчасти и лавочная торговля самой столицы: самые простые шелковые и полушелковые материи, армянина, ситцы, коленкоры, бязь, бумажные платки, белая обыкновенная кисея, зеленый чай, шелк сырец, туркменские простые ковры, мерлушка обыкновенная и каракульская, готовые стеганые на вате халаты, хлопчатая бумага очищенная и в головках, изредка марена, еще реже китайский и русский фарфор, маленькие головки сахару русской фабрикации, дешевые сукна, плис, плохой бархат и еще более плохая парча, уродливые хивинские сапоги и туфли, кунжутное семя и масло, главным образцом наполняют здешний гостиный двор. Если к этому прибавить еще различные сушеные фрукты, стручковый перец, синьку, мыло, сундуки, ничтожную часть бирюзы, ртути, различных самых простых железных поделок, писчей грубой бумаги, спичек, свечей сальных и бухарского табаку, то, кажется, мы будем иметь довольно близкое к истине понятие о предметах торговли хивинского рынка.

Торговые сношения Хивы с Персией, как я уже и замечал, в последнее время, дошли до самых ничтожных размеров и при нас пришло из Мешеда только два небольших каравана, в 30 верблюдов каждый, и то заплативших за проход свой туркменским разбойникам весьма значительную плату. Караваны эти, кроме разных мелочей, привезли кисеи и ковры. Из Бухары, во время нашего пребывания в Хиве, пришло тоже только два маленьких каравана, в 8 верблюдов каждый, которые следовали по степям между Бухарой и Аму также не без опасности быть ограбленными Туркменами. Бухарцы привезли мерлушки, шелковые изделия своей фабрики, китайские чашки и проч. Таким образом, Хива, кроме местной производительности, главнейше снабжается всеми необходимыми товарами из России и даже в таком количестве, что производит некоторыми из них, как например железными поделками, транзитную торговлю с Бухарою, отправляя в это ханство собственно из своих произведений еще весьма не значительное [283] число не выделанных бычачьих шкур. В заключение об товарах, имеющихся на хивинском рынке, можно сказать еще то, что мы обошли почти все лавки г. Хивы и, кроме некоторых кисей и чаю, принадлежащих к английской торговле и дошедших сюда в самом ничтожном количестве транзитом через Персию, не нашли ничего из европейских мануфактурных произведений, чтобы не принадлежало к русской фабрикации. Но за всем тем, нельзя не пожалеть, что мы не имеем под рукою цифр Оренбургского Таможенного округа и сведений о торговле самого промышленного хивинского города Нового Ургенча, тогда можно было бы судить более положительно о ходе торговли нашей с Хивинцами в последние года. Разбои Туркмен и вследствие того исключительное направление здешних и наших товаров по Аму и через Айбугир, требующее частых перегрузок, малая потребность туземного населения в ценных вещах и наконец общее обеднение, замечаемое в ханстве в последнее время и главнейшим образом происходящее от тех же Туркмен, вероятно имели некоторое влияние и на обмен наших произведений Хивинцам.

Я не пишу полного статистического очерка столицы ханства, а потому и прошу вас заранее извинить меня, если в письме моем, вы встретите мало последовательности в изложении и некоторые скачки от одного предмета к другому. Так и теперь, сообщив вам кое-что о торговле хивинского рынка, я не сказал еще ни слова ни о месте, на котором построен г. Хива, ни об его наружности, — спешу исправить свою опрометчивость.

Г. Хива расположен на обширной песчано-глинистой равнине, изрезанной во всех, возможных направлениях каналами и канавками. Из числа главных каналов, один, а именно Полван-Ата, имеющий здесь ширины до 3-х сажен, огибает город с северной стороны, а другой Ингрик с югово-сточной: от этих двух каналов, в свою очередь, проведены канавки по всем окрестностям Хивы и на них то расположена большая часть ханских дворцов, садов и дач вельмож и зажиточных людей. В одном из этих загородных садов, а именно в Гильденгане, находящемся на левом берегу Полвана, имела пребывание наша миссия, а к югу от него, не в далеком расстоянии, близь канала Ингрик, находится [284] дворец Ангерик, который занимала наша же миссия, бывшая здесь в 1841 году под начальством г. Данилевского.

Внутри этой главной ограды и ближе к ее южной стороне, расположена другая ограда или, лучше сказать, цитадель, тоже состоящая из высокой глиняной стены с башнями по углам и имеющая вид продолговатого от севера к югу четыреугольника. В этой цитадели помещается ханский дворец, арсенал, казначейство и некоторые из домов вельмож. Перед цитаделью тоже ни рва ни эспланады не имеется, а напротив городские здания примыкают до такой степени близко к ее стене, что если вы не обратите внимания на въезд, ведущий в цитадель, то решительно не заметите, где она начинается. Из города в цитадель ведут трое ворот: одни Абдал-баба, на — восток, другие Бакчи-Дарвача, — на север и третьи Шермухамет-Ата — на запад; близь восточных ворот цитадели составляя часть ее стены, расположен каменный караван-сарай, в два этажа, с небольшим в средине двором, имеющий до 45 лавок; к караван-сараю же примыкает каменный гостинный двор, с [285] купальными, открытыми в верху сводами и различными колоннами, сообщающийся с цитаделью особым от помянутых ворот входом. Двор этот выстроен весьма недурно, но, вероятно, со времени своего сооружения, ни разу не был ни белен, ни чищен. По обеим сторонам улиц гостинного двора расположены небольшие лавки с деревянными сдвижными затворами; число лавок простирается до 200. Искусство постройки и расположения этого рода невольно обратили на себя наше внимание и мы к совершенному удовольствию узнали, что он выстроен под руководством двух каких-то пленных русских, астраханских мещан, научивших своему ремеслу и некоторых из Хивинцев.

За тем, кроме караван-сарая и гостинного двора, из других городских строений можно обратить внимание разве только на некоторые медрессе и мечети; из последних, по своей обширности и постройке, стоют быть упомянутыми: мечеть Палван-Ата, замечательная по внутренней своей отделке изразцами; по находящейся в ней гробнице святаго того же имени, особенно чтимого хивинцами, и мечеть Сеит-Бай, довольно красиво выстроенное здание из местного квадратного кирпича; но в особенности же недурна вновь выстроенная близь дворца мечеть Могамет-Аминя, которой огромный и высокий минарет весь обложен кусочками лапислазури. Из медрессе же лучше других Кутлумурат-Инах, довольно чистенькое большое здание; все же другие на вид очень грязны и большею частью построены из глины.

Улицы Хивы узки, кривы и изрыты глубокими ямами, образовавшимися в рыхлом их песчано-глинистом грунте; ни одной улицы не встречалось нам мощеной, а потому можете судить, до какой степени здесь пыльно. Всечастные здания исключительно построены из глины и притом нередко так малы и грязны, с такими выходами и лазейками на улицу, что, право, незнаешь, как отличить в этих хлевах дверь от окна; кровли все плоские; ширина некоторых улиц такова, что иначе как одному верховому и проехать нельзя. Мелочные лавки все глиняные н правоверные располагаются в них как дома едят, пьют тут, шьют и готовят часто разные кушанья и здесь же совершают свои омовения и молитвы.

Невдалеке от гостинного двора, находится небольшой пруд, обстроенный со всех сторон высокими домами, между [286] которыми, в одном только месте, проделана узкая лазейка для прохода. Придя на этот пруд, вы очутитесь на невольничьем рынке, который по преимуществу снабжается пленными Персиянами и Персиянками, доставляемыми сюда Туркменами в последнее время, однакожь, торг этим товаром значительно уменьшился, по случаю возмущения Туркмен, и во все время нашего пребывания в Хиве. мы видели на рынке только старух лет 60, двух мальчиков от 9-12 лет, да прехорошенькую девушку лет 14, но уже вполне сформировавшуюся. Все эти несчастные сидели на земле в самом проходе к пруду, загороженном палкою; в случае покупки невольников или невольниц, их ведут во внутренность рынка, где особенно — устроенных комнатах раздевают и осматривают товар во всех подробностях. При этом у мужчин обращается преимущественно внимание на крепость мышц, a у женщин и девушек на красоту и упругость форм. Когда мы осматривали рынок, то продававшаяся девушка кокетливо смотрела на нас и казалось очень хотела попасть, вместо какого нибудь старика Узбека, к молодым Уруссам. Цена девушке была назначена 30 тилл (60 руб. сер.), но приобретение, как ее, так и других невольников, разрешается только одним мусульманам.

При врожденной лености Узбеков, при общем недостатке рабочего класса, Персияне рабы играют здесь весьма важную роль и почти положительно можно сказать, что без этой посторонней помощи, половина обработанных ныне земель ханства лежала бы в запустении. Вот причина, почему хивинское правительство всеми возможными мерами способствует Туркменам производить набеги на пограничные с ними персидские области и почему оно так дорожит пленными своими рабами, что если и разрешает их выкуп, то разве за весьма дорогую плату. Обыкновенно же пленный Персиянин работает у своего хозяина до тех пор, пока кроме работы не выплатит ему той суммы, которая была за него заплачена, и тогда он делается свободным гражданином хивинского ханства, но возвращение его на родину, за весьма редкими исключениями, строго воспрещается, разве уже он по летам своим так стар, что становится неспособным ни к какой работе.

Желая по возможности привязать рабов к новому отечеству, Узбеки обыкновенно стараются их женить, приискивая уже сами им невест, которые большею частью бывают тоже [287] пленные Персиянки из собственного гарема хозяина, или же обветшалые красавицы из гарема ханского. Но несмотря на некоторую действительность этого средства, невольники не забывают своей родины, и нам часто случалось встречать пятидесятилетних и шестидесятилетних стариков, которые, пробыв в Хиве около двадцати и более лет и прижив здесь несколько человек детей, все-таки мечтали о возвращении на родину и с неимоверной терпеливостью собирали копейку за копейкой, чтобы выплатить хозяину заплаченную за них сумму. Обращение Узбеков с пленными рабами, за исключением наказаний за побеги, вообще довольно кротко, тем более, что владельцы, да и сам хан, очень хорошо понимают, что из всех бедствий, которые могут постигнуть ханство, одно из самых ужаснейших было бы общее восстание рабов Персиян, которых здесь насчитывают до 10 тысяч.

Торговля различными съестными припасами, сосредотачивается в небольших лавках и базарах, расположенных в различных частях города; главный же для этих предметов рынок находится в восточной части города, вблизи главной или передовой стены. Здесь продаются фрукты, плоды, лепешки, мука, рис, мясо, трава, джугара и проч.; здесь же поставлена виселица вышиною саж. в 1 1/2 и производятся публичные казни, всегда назначаемые не иначе, как по ханскому повелению. За неделю до нашего прихода в Хиву, на этом базаре были повешены, за предосудительную связь, женщина и один Персиянин; во время же нашего пребывания были казнены один Туркмен за разбой и один Узбек за воровство; им распороли животы и, вытащив внутренности, бросили в таком виде на базаре, где они, как и все казненные преступники, пролежали несколько дней для назидания народа. Мы видели этих несчастных и не могли не пожалеть их, в особенности же Узбека, который по своим формам был вполне богатырем и красавцем. Странно и грустно только то, что вообще такое изуверство с осужденными, часто даже невинными, не пробуждает к ним в народе решительно никакого сочувствия и толпа с презрением смотрит на обезображенные трупы, плюет на них и глумится до тех пор, пока казненному не отрубят головы и не воткнут ее на кол, тут же на базаре, а туловища не утащут куда нибудь за город. По рассказам Хивинцев, у них употребляется в настоящее время казнь трех родов: 1) Для [288] Узбеков, исключая каких либо особенных случаев, петля; 2) для Туркмен распарывание живота, и 3) самая ужаснейшая для пленных Персиян, которых, впрочем, только за одни побеги, сажают на кол. Пред нашим приходом подвергся такой участи один несчастный, у которого кол вышел в бок и Персиянин прожил в таком положении и в страшных страданиях двое суток. Напрасно он умолял, чтобы ему дали глоток воды, для утоления страшно снедавшей его жажды, окружавшему его народу: под смертною казнию было запрещено исполнять просьбы осужденного и он умер, проклиная и Хивинцев и день своего рождения.

Я уже имел случай говорить вам о красоте кунградских женщин; тоже самое должен сказать и о жительницах Хивы. Нам нередко встречались здесь представительницы прекрасного пола, когда они прогуливались по улицам, или чаще всего отправлялись куда нибудь за город верхом на осле, или же, целой компанией, в неуклюжих арбах. При чем наряд женщин постоянно состоял из пестрого халата, накинутого на голову, и из черной волосяной сетки, спускавшейся с головы на все лицо; в халат они закутывались, как в мантью, с головы до ног, а прозрачность сетки давала им возможность прекрасно видеть все окружающее. Скромность Хивинок вовсе не так велика, как это кажется с первого взгляда, и [289] нам нередко случалось видеть, как женщина в извилистом переулке, или в поле, осмотревшись кругом и не видя в близи никого из своих мужчин, тотчас же подымала свою сетку и смотрела на Русских, так бойко и смело и часто с такой кокетливой, вызывающей улыбкой, на которую не решилась бы и другая разбитная Европейка, особенно видя мужчину в первый раз. Кроме того, мы знаем несколько случаев, по которым смело можем заключить, что супружеская верность Хивинок и вообще их целомудренность крайне сомнительны.

Заговорив о здешнем прекрасном поле, как то невольно является желание обратиться в след за тем к состоянию здоровья у жителей благословенного г. Хивы, что постараемся сейчас же и исполнить. Все посещавшие г. Хиву Европейцы, находили климат этого города здоровым и приятным, что подтверждает и наш соотечественник г. Данилевский, у которого в миссии, во все время пребывания ее в Хиве, не было ни одного сколько нибудь серьезного больного. Но если такие показания и были справедливы, то разве только для известного года и времени, а отнюдь не для вывода общего положительного заключения о свойствах здешнего климата. Бесчисленное множество садов и канав, разбросанных в окрестностях города, хотя и охлаждают жары, но все-таки не избавляют организм от вредных последствий, производимых сухостью воздуха, в следствие чего почти у каждого из нас сильно страдала грудь; кроме того, переходы от дневного жара к вечерней прохладе, так мгновенны, испарения от канав, по вечерам, так ощутительны, что не успеешь надеть теплого платья, как уже все тело прозябнет и в след за тем являются последствия более или менее сильной простуды. Если к этому прибавить изобилие плодов земных, то есть фруктов, сквозные карточные постройки хивинских жилищ, в которых ветер дует со всех сторон, несносную пыль, съедающую глаза, и много разных других обстоятельств, то вы поймете, в какой степени здоровье заезжего человека может пострадать от условий здешнего климата и местности. Сами Хивинцы от сказанных неудобств терпят, конечно, менее, но за то у них есть еще и другие причины к распространению болезненности. Я уже говорил вам в письме из Кунграда о том, сколько нам попадалось больных в северной части ханства; в Хиве также, как и на Айбугире, нашим [290] медикам не было отбою: сифилис, золотуха, ревматизм и глазные болезни, имеют здесь такое огромное число своих поклонников, что, право, нельзя не пожалеть бедных Хивинцев, лишенных всякого медицинского пособия. Первая болезнь, кроме вновь зараженных, часто встречалась и в наследственном, перерожденном виде, и притом у малюток всех возможных возрастов. Нет спору, что нечистота помещений и недостаток медицинских средств, способствуют к развитью означенных болезней, но тем не менее, на распространение некоторых из них нельзя не признать и влияния климата. В 40, а тем более в 45 и 50 лет, несмотря на всю бодрость наружности, человек здесь считается почти отжившим, в известном отношении, но, однакож, желание продлить деятельность организма до такой степени неумеренно и сильно развито у Хивинцев, что, не обращая внимания ни на истощение сил, ни на раны и болезни, ни на преклонность лет, они прибегают ко всем возможным возбудительным средствам, лишь бы добиться известного результата. Многие из состоявших при миссии чиновников, в том числе и почтенный пристав диван-баба, нисколько не стесняясь, почти каждый день приступали к нашим медикам, с просьбою дать им хоть немножко тех капель, от которых, как они наивно выражались, «родятся дети». Капли эти они считают неоцененными, дороже всех возможных подарков на свете. Даже такой почтенный и важный сановник, как дарга, однажды, будучи вечером у начальника миссии, в заключение серьёзного дипломатического разговора, добавил, «что он считал бы себя вполне счастливым, если бы начальник миссии приказал своим докторам отпустить ему конфортативу и притом, если можно, так тотчас же». Брат первого ханского министра Куш-Беги, считающийся здесь в числе самых почтенных лиц и носящий, по своим преклонным летам, название ханского отца (амалык), пять лет уже страдал параличом и не мог ходить; пособия наших медиков дозволили этому семидесятилетнему старцу бродить по комнате, при помощи слуг и клюшек, — и что же? первою его просьбою к докторам, как только он стал на ноги, была просьба о конфортативе. Мне часто случалось присутствовать при сеансах наших медиков, производившихся вблизи нашего дома, на открытом воздухе, куда каждый день собиралось значительное число больных из города, и что [291] же? почти постоянно среди их являлись такие, которые были или без носу, или в страшных язвах с высохшими ногами, или еще более уродливые, которых окончательная просьба к доктору состояла все-таки в отпуске конфортатива. Что прикажете делать в таком климате, как здешний, и с таким народом, как Хивинцы, которые безвозвратно убивают свои силы и притом, как например, более знатные, вовсе не натуральным образом, а просто в мужских гаремах, к которым они имеют особое пристрастие?

Теперь, от грустной картины человеческих страданий, позвольте мне перейти опять к описанию нашей обыденной жизни в Хиве.

15-го августа, мы были приглашены на ханский праздник, который давался нам в загородном доме здешнего первого министра Куш-Беги. Угощение происходило во втором дворе от входа, на крытой галлерее, и состояло из безмерного количества фруктов, жареной баранины и чаю, которыми вдоволь упитались не только мы, но и наш конвой. В числе присутствовавших Хивинцев здесь были, кроме хозяина, еще мехтер и дарга, которые, однакожь, после первых приветствий тотчас же удалились в сторону, где и оставались во все время нашего обеда. Окончив еду и питье, и позабавив Хивинцев песнями и плясками наших казаков, мы отправились, от нечего делать, бродить по обширному хозяйскому саду, а хивинские сановники в то же время вступили в политический разго-вор с начальником миссии. После двух с половиною часовых совещаний, начальник миссии распростился с хозяином и мы, забрав, по здешнему обычаю, в карманы разных сластей, в пять часов вечера возвратились в свой дом, с стеснением в груди, от огромного количества выпитого нами зеле-наго чая, и с легкой отрыжкой жирного плова и сальной баранины — двух первостепенных здешних кушаньев. В отплату, как за это, так и за все другие угощения Хивинцев, решено было дать и им праздник в доме миссии. Приготовления по этому случаю, заняли у нас более недели времени и, конечно, вы можете себе представить, что мы не ударили лицом в грязь. Наполнение хивинских желудков всеми возможными пловами и сластями, составляло дело легкое и удобное; наливка их чаем тоже казалась не трудной; фейерверк же мы имели [292] с собой из Оренбурга, а потому главнейшее внимание и было обращено на иллюминовку нашего дома.

Недостаток в Хиве различных средств, с помощию которых изготовление иллюминаций в Европе не представляет особых затруднений, заставило нас прибегнуть к русской находчивости в подобных случаях и воспользоваться такими материалами, которые были у нас под рукой. Но прежде, чем буду говорить о наших приготовлениях, считаю долгом упомянуть, что вообще весь праздник устраивался под наблюдением лейтенанта М., который уже не раз бывал распорядителем в подобных случаях в Японии, во время поездки в эту страну.

За неимением других материалов, решено было иллюминовать весь сад разноцветными Фонарями а, вследствие этого, прислуга наша, в несколько приемов, натаскала из города кучу белого коленкора, который немедленно же и был пущен в окраску. В мастеровых недостатка не случилось и дней за 5-ть до праздника, три дюжих оренбургских казака, с полной самоуверенностью принявшись за красильное искусство, о котором до того времени не имели никакого понятия, живо придали белому коленкору всевозможные цвета, тем более, что краски как раз сыскались под рукою. В запасном мешочке одного линейца нашлось несколько кусочков синьки, привезенной из России — и явились на свет Божий синие фонари; мигом были нарваны и растерты в каком-то черепке тутовые ягоды, — и явился также мгновенно розовый фонарь: за несколько тенег ³ добыт был из города кусочек вохры, который смешали с синькою и по всюду разлилась приятная зелень. Добившись таким образом до получки разных красок, казаки нисколько уже не затруднились в их сочетаниях и чрез несколько времени у нас явилось еще несколько фонарей, синевато-черного, сизого и других, по большей части, невыразимых цветов, образовавшихся от прибавки в главные краски или мела, или туши, или нескольких капель чернил. Но дело было устроено еще не совсем, потому что кроме коленкора потребовалась для фонарей и проволока, — поискали ее в Хиве и нашли один небольшой кусок, которого не стало и на одну аллею; принуждены были обратиться к изобретательности наших казаков и они мигом [293] натаскали и нарезали кучу камыша, который, как нельзя лучше... пошел в дело. Всех фонарей было изготовлено 130 и ими иллюминовали виноградную аллею, новый павильон и пруд перед этим павильоном; здесь в особенности была хороша люстра, сделанная из разной величины разноцветных фонарей и повешенная над самою серединою пруда, на веревках, прикрепленных к окружающим пруд деревьям. Остальная часть сада, и именно около Ханского пруда, была занята парадными кибитками начальника миссии, в которых предполагалось угощать наиболее именитых гостей, и буфетом; в стороне же от пруда, был поставлен фейерверк.

22-го августа, в 6-ть часов вечера, начался съезд наших гостей. В числе именитых посетителей, приглашенных в парадную кибитку, находились: куш-беги, дарга, зякятчи ⁴ и один из мин-башей; все же другие чиновники, a равно и прислуга, поместились на открытом воздухе, присев на корточки, все в ряд, на пространстве от кибитки до пруда. Число всех посетителей простиралось до 35 человек.

Немедленно по прибытии гостей был подан им чай, и за тем разнаго рода варенье и любимое их лакомство белок, сбитый с сахаром. Удовлетворив первый аппетит и облизав исправно себе пальцы, хивинская публика отправилась смотреть на спуск воздушного шара, очень искусно приготовленного лейтенантом М., из имевшейся у нас папиросной бумаги. Тут изумлениям не было конца и на физиономиях гостей наших выразился даже некоторого рода страх, когда ветер понес шар на Хиву, но по счастью, публика вскоре успокоилась, когда увидала, что шар, не успев спуститься в город, сгорел окончательно. По возвращении к кибиткам, началось настоящее и фундаментальное угощение: понеслись различные пловы, каши, жаркие и наконец, на 38 тарелках, десерт. Все это предварительно подносилось главным сановникам, а потом подавалось второстепенным и прислуге, которая с дракой разбирала остатки от господского стола. Наевшись до сыта и натолкав себе полные карманы разных сластей, сановники получили приглашение взглянуть на фейерверк. Первые пущенный сигнальные ракеты весьма понравились Хивинцам, хотя они в начале и выразили опасения, чтобы ракеты, вместо вертикального полета, [294] не направились бы горизонтально, т.е. в них, но успокоенные на счет личной безопасности, они с полным удовольствием, хотя, впрочем, и не без страха, смотрели на продолжение фейерверка, состоявшего кроме ракет, из римских свечей, бураков, колес, фальшфейеров и пр. После этого Хивинцев повели к новому павильону, по иллюминованной виноградной аллее, и усадили на террасе павильона перед прекрасно освещенным прудом. Пропустив тут еще по чашке чаю, получив в подарок несколько голов сахару и штук сукна, наслушивавшись песен наших Уральцев и видимо довольные сделанным им угощением, сановники в одиннадцать часов вечера отправились восвояси, захватив с собой несколько фонарей. Так кончилось это празднество, вероятно оставившее в Хивинцах приятное воспоминание, а нам памятное еще и потому, что на другой день при разборке посуды, не оказалось у нас нескольких чашек, блюдечек и стаканов, которые почтенные посетители сочли долгом засунуть себе в карманы и причислить к своей собственности.

Я не могу не сказать вам еще о том впечатлении, которое произвела на Хивинцев фотография. Сначала по приезде нашем сюда они почти с ужасом смотрели на камору, а самого фотографа, в особенности когда он при установке инструмента накрывал себе голову черной клеенкой, считали чисто за волшебника; впоследствии же, не видя тут для себя никакого вреда и получая почти мгновенно свои изображения, Хивинцы не только привыкли к каморе, но даже сами напрашивались на свои портреты. Первый пример в этом отношении был подан диван-бабой, хотя и принявшим сначала предметное стекло за дуло пушки и боявшимся выстрела из него; за ним последовал дарга, снявшийся не без тайного страха, и наконец, в один прекрасный день, хан прислал для снятия портретов несколько мальчиков из своего гарема, и любимую собаку, которые тотчас же и явились на бумаге.

После праздника, мы пробыли в Хиве еще восемь дней, употребив это время, как на приготовления к предстоявшему нам походу в Бухару, так и на знакомство с европейскими новостями, привезенными нам только лишь полученной перед праздником почтой. Я помню, с какою жадностью мы перечитывали майские листки «Инвалида» и толковали с жаром об том, об чем вы в Европе, конечно, давно уже перестали и [295] думать; впрочем, это весьма понятно: то, что случилось у вас в Петербурге в мае или июне месяце, было для нас самой животрепещущей новостью в Хиве в августе. Вы не можете себе представить, сколько радости и развлечения приносит для нас бедных странников почта из России: мы совершенно оживаем и перерождаемся в это время, и даже как будто забываем, что мы отделены от всего родного, русского, огромным, едва проходимым пространством.

31-го августа, в восемь часов утра, мы в последний раз взглянули на пыльную столицу Ховарезма и караван наш потянулся по дороге в Бухару, опять той же длинной и нескончаемой нитью, как и на Усть-Урте.

Н. ЗАЛЕСОВ.

1-го сентября 1858 года,

Аму-Дарьи, близь г. Ханки.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. По некоторым обстоятельствам, письмо III, заключающее описание путешествия миссии из Кунграда в Хиву, в настоящее время напечатано быть не может. Замеч. авт.

2. Хивинцы так рассказывают об этом происшествии: один из Узбеков, домогавшийся хивинского престола, бежал к Туркменам, и когда Кутлумурат сел на ханство, Узбек этот решился явиться в Хиву, в качестве туркменского посланца и принести новому хану повинную. Сопровождаемый огромным числом Туркмен, претендент получил позволение представиться к хану во дворце, был очень милостиво принят и в то время, когда доверчивый Кутлумурат допустил к себе посланца, Узбек вонзил ему в спину кинжал, который у него был спрятан в рукаве; после этого убийства, произошла между Хивинцами и Туркменами в самой Хиве страшная резня и когда Туркмены начади было брать верх, тогда Хивинцы обратились с мольбою о помощи к Полван-Ата, который мигом навел на Туркмен ужас и они все были перебиты, так что число трупов их простиралось до 5 тысяч.

3. Хивинская теньга — 20 копеек серебром.

4. Сборщик податей.

Текст воспроизведен по изданию: Письмо из Хивы // Военный сборник, № 1. 1859