ЗАХАРЬИН И. В.

(По рассказам и запискам очевидца).

В апрельской книге “Русского Архива” за 1891 год была напечатана мною статья “Зимний поход в Хиву (Перовского) в 1839 г.” (Из этой статьи взято мною несколько строк о капитане Никифорове и о смерти полковника Данилевского в настоящую статью. – прим. И. З.). Получив в настоящее время в свое распоряжение очень интересные и ценные записки недавно умершего подполковника Г. Н. Зеленина, между прочим, и об участии его в бывшем в 1842 году посольстве в Хиву, я нахожу возможным поделиться с читателями “Исторического Вестника” имеющимися у меня новыми сведениями в предлагаемой статье, обрисовывающей наши первые попытки сближения с Хивою, а равно и внутренние распорядки этого ханства, существовавшие там полвека назад. Ни в официальном описании путешествия и занятий этой “миссии”, как названо было это посольство на дипломатическом языке министерства иностранных дел, — описании, составленном коллежским регистратором Григорьевым, ни в появившейся впоследствии, в одном из специальных военных журналов, краткой статье об этом посольстве нет тех чрезвычайно интересных и характерных подробностей, которые мне довелось встретить как в самых записках покойного Зеленина, так равно и в устных рассказах, слышанных от него лично, во время моего проживания в 1889 и 1890 гг. в Оренбурге. [428]

I.

Миссия в Хиву капитана Никифорова и его биография. — Неудача этой миссии. — Смерть Никифорова. — Отправка из Хивы сановника Набиева и его поездка в Петербург. — Отказ Набиева вступить в переговоры. — Состоявшееся в Петербург решение — отправить новое посольство в Хиву.

Несчастный поход в Хиву в 1717 году князя Бековича-Черкасского, погибшего со всем своим отрядом, и почти столь же несчастная участь отряда генерал-адъютанта В. А. Перовского в 1839 году сделали Хиву как бы заколдованною и недоступною для русского оружия. В правящих сферах Петербурга явилось убеждение, что взять Хиву военной силою очень трудно и почти невозможно, именно вследствие ее отдаленности, а главное, безводности окружающих ее песчаных пустынь... Решено было, поэтому, перейти на мирную почву и начать с этим ханством дипломатические сношения, отправив в Хиву уполномоченное и доверенное лицо для личных переговоров с самим ханом Алла-Кулом. Выбор пал на капитана генерального штаба Никифорова, недавнего участника неудачного похода в Хиву. Об этом офицере будет нелишне сказать предварительно несколько слов.

Капитан П. А. Никифоров находился за все время зимнего похода в Хиву лично при генерале Перовском, был его правою рукою и de facto начальником штаба. Незадолго до прибытия в Оренбург Перовского (в 1833 году) Никифоров был переведен из поручиков гвардейских саперов в один из оренбургских батальонов, с тем же чином. Вскоре узнали, что у Никифорова в Петербурге была “история”: он получил оскорбление в компании гвардейской молодежи, но не вызвал оскорбителя на дуэль и не дрался, не желая, как говорили, компрометировать честь женщины, послужившей поводом к ссоре; затем сделал в этом направлении еще какой-то неловкий шаг, и его в конце концов перевели из гвардии в линейный батальон. По прибытии Никифорова в Оренбург, в нем принял горячее участие начальник штаба оренбургского отдельного корпуса, барон Рокасовский, знавший молодого офицера еще в Петербурге. По прибытии же в Оренбург генерала Перовского, начальник штаба рекомендовал Никифорова, как очень образованного, способного и трудолюбивого офицера, а главное, как очень полезного и хорошо ознакомившегося с краем. Не прошло и года со времени первого представления опального поручика генералу Перовскому, как он уже пользовался неограниченным доверием своего корпусного командира и имел на него некоторое влияние. Еще год — и поручик Никифоров был, по представлению [429] генерала Перовского, прикомандирован к генеральному штабу, а вскоре и совсем зачислен в него, не будучи никогда в военной академии. В 1839 году он был уже штабс-капитаном генерального штаба, имел несколько отличий и состоял при Перовском “для особых поручений”, не имея никаких определенных служебных занятий, но распоряжаясь при этом решительно всем, хотя и от имени своего патрона и начальника. Главное, чем дорожил генерал Перовский в Никифорове, это был его слог: он так хорошо владел пером, что никто, кроме него, не мог в этом отношении угодить молодому и немножко капризному начальнику; перу же Никифорова принадлежали и все представления в Петербург о необходимости похода на Хиву. За этот поход Никифоров был произведен (в 1840 г.) в капитаны и получил Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Наружность у Никифорова была так же очень замечательная и характерная: он был небольшого роста, широкоплечий и чрезвычайно подвижной; при этом он так быстро выражал свои мысли, то есть, так скоро говорил, что на первых порах весьма лишь немногие могли понимать его речь. Главное же, что поражало всех в наружности Никифорова, — были “его огненные глаза, которые так и сыпали искрами”, по картинному выражению Зеленина в его “Записках”; многие военные того времени, хорошо знавшие по Петербургу поэта Лермонтова, находили, что “огненные глаза” Никифорова были совершенно схожи с его глазами. Вот этот-то человек и был послан в Хиву, к гордому хану Алла-Кулу, в качестве особо-уполномоченного лица для переговоров.

С капитаном Никифоровым было послано в Хиву очень ограниченное количество спутников: с ним отправились двое топографов унтер-офицерского звания, Петров и Челпанов, для съемок, если удастся их сделать в тайне от хивинцев, караван-баша и 12 человек уральских казаков при уряднике. Эта импровизированная “миссия” отправилась из Оренбурга в Хиву в августе месяце 1841 года. К сожалению, не осталось почти никаких письменных следов о том, как добрались эти люди до Хивы и что там сделали... Дело в том, что, окончив свою миссию и благополучно вернувшись в Оренбург, Никифоров приступил было к составлению отчета, но, по распоряжению военного министра, был вызван в Петербург лично; по дороге туда он заехал к своей старушке-матери, в ее имение близ Сызрани, и тут неожиданно умер от разрыва сердца. После его смерти из Оренбурга распорядились, конечно, сейчас же забрать все его бумаги и переписку, но в них не оказалось ничего толкового и ясного, так как ни по дороге в Хиву, ни на обратном пути Никифоров из опасения, чтобы его бумаги не [430]

попали в руки к хивинцам, не вел ни дневника, ни каких либо других систематических путевых записок; у него оказались лишь отрывочные заметки, писанные карандашом, на клочках бумаги и, вдобавок, ни для кого не понятным шрифтом, так что не довелось воспользоваться и этими отрывочными сведениями. Только от спутников Никифорова, топографов Петрова и Челпанова, удалось узнать, что наша миссия не имела в Хиве никакого успеха, отчасти вследствие дерзкого обхождения Никифорова с министрами хана, к которым он в первое же с ними свидание держал через переводчика такую речь:

“Вы должны прилипнуть к России, как рубашка к телу, потому что Россия такая большая держава, что если упадет на вас, то раздавит совершенно так же, как моя обувь давит малых козявок на дороге” и т. д. в том же роде.

Такое красноречие не могло, конечно, особенно понравиться министрам Хивы, тем более, что они находились еще в чаду славы от неудавшегося зимнего похода Перовского; поэтому министры, хотя и приняли предложенные им подарки и вели не мало разговоров с Никифоровым, но ни в какие письменные обязательства не пожелали вступить, и он вынужден был уехать из Хивы почти ни с чем. Единственным, впрочем, результатом этой миссии было отправление к нам из Хивы, вместе с Никифоровым, особого посольства под начальством сановника Вансвая Набиева со свитою в 16 человек.

О прибытии этого посольства в Оренбург было донесено министру иностранных дел, графу Нессельроде; на это последовало высочайшее повеление — отправить посла с его свитою в Петербург, для чего и было ассигновано на путевые издержки две тысячи рублей.

10-го марта посол Набиев прибыл в Петербург и вскоре был представлен ко двору. Император Николай принял посла довольно милостиво и обласкал его. Почти два месяца пробыло это посольство в Петербурге, дивясь на невиданные им дотоле здания, корабли и многие другие чудеса русской столицы. Вступить же с послом в какие либо серьезные переговоры оказалось невозможным, так как он ссылался на то, что, без предварительного доклада сути переговоров своему повелителю, хивинскому хану, он не может согласиться ни на что; посылать же проект договора в Хиву и ждать оттуда ответа было при отсутствии железных дорог и телеграфа немыслимо; поэтому посольство это отправилось 9-го мая обратно в Оренбург (и Хиву), одаренное различными подарками — часами, тонким сукном, дорогим бархатом и атласом, и проч.

Так как посол Набиев заявил все-таки, что Хива была бы не прочь заключить желаемый Россией формальный договор, то [431] в министерстве иностранных дел и решено было снарядить в Хиву особое посольство с подробными полномочиями на предмет заключения с хивинскими правителями торгового и мирного трактата. Посольство это положено было отправить в Хиву вместе с возвращавшимся туда послом Набиевым, для чего и велено было удержать последнего в Оренбурге некоторое время, впредь до окончательного снаряжения нашего посольства.

В то время оренбургским военным губернатором и заведывающим гражданскою частью был генерал Обручев, человек честный и доступный, но крайне медлительный; ему потребовалось почти три месяца на снаряжение назначенного посольства.

II.

Состав нового посольства в Хиву и его снаряжение. — Полковник Данилевский. — Инструкции, данные посольству. — Подарки. — Выступление посольства из Оренбурга. — Первая аудиенция у хана Алла-Кула, — История с каретой. — Посещение министров и сделанные им подарки. — Второй прием у хана. — Умышленное затягивание переговоров. — Смерть Алла-Кула и воцарение нового хана.

Во главе нашего посольства в Хиву был поставлен, по рекомендации генерала В. А. Перовского, полковник Данилевский, человек вполне достойный своего высокого назначения и того доверия, которое было оказываемо ему в данном случае. В бывшем зимнем походе в Хиву он был командиром авангардного отряда генерала Перовского и был одним из немногих начальствующих лиц, не потерявших энергии, мужества и распорядительности в этом трагическом походе; по окончании его подполковник Данилевский был произведен в полковники и получил Владимира 4-й степени с мечами.

Кроме полковника Данилевского, в состав посольства вошли следующие лица: два офицера корпуса военных топографов, братья Зеленины, произведенные в офицеры за хивинский поход, в котором они участвовали, “натуралист” Базинер, письмоводитель (он же и личный секретарь Данилевского), коллежский регистратор Григорьев, взятый из “пограничной комиссии”, переводчик, караван-баша и 20 казаков под начальством хорунжего Кипиченкова. Кроме того, из Оренбурга было взято пять человек киргизов испытанной верности и ловкости, хорошо знавших степь и не раз уже побывавших в Хиве. При посольстве было 40 верблюдов и 35 лошадей, из коих 28 были под казаками и чиновниками, 5 у киргизов, а 2 лошади были выездные — под карету-ландо, которую везли в подарок хану. К этому каравану полковника Данилевского присоединился в Оренбурге приказчик купца Пичугина, Бочаров, бывавший ранее в Хиве с [432] товарами же и порядочно говоривший по-хивински. Этот смелый русский человек и теперь ехал в Хиву с несколькими верблюдами, нагруженными различными товарами, принадлежащими его хозяину.

Посольству полковника Данилевского было ассигновано на расходы 5 тысяч червонцев; в том числе: 700 на подарки и 989 на экстраординарные расходы, то есть, на взятки хивинским министрам и чиновникам; остальные 3.311 червонцев назначались, следовательно, на все путевые и прочие расходы посольства. Кроме денег, полковнику Данилевскому были вручены также многие подарки: для самого хана — вышеупомянутая карета-ландо с откидным верхом, пара прекрасных упряжных английских лошадей с серебряною вызолоченной сбруей, дорогие бронзовые подсвечники для тумб (бра), особого устройства часы (Часы эти были столовые, прекрасной шварцвальдской работы, под стеклом. Во все время хода, в такт маятника, качались находившиеся над часами две маленькие птички, а во время боя выскакивала из верхней форточки обыкновенная кукушка. Хан был, говорят, сильно удивлен замысловатым механизмом часов, и, убежденный, что это выскакивает “шайтан”, велел “спрятать подальше” этот подозрительный русский подарок. Вторые такие же часы, но уже без колпака, который в дороге разбился, были привезены для наследника хивинского престола, но не могли, пока, быть переданы по назначению, так как наследник этот проживал в Хазарасне, в 90 верстах от Хивы. – прим. И. З.), орган, два куска лионского бархата и два же куска атласа. Для министров и других важных чиновников Хивы было взято несколько золотых часов, сукно, бархат и атлас и несколько десятков голов сахара — подарка, особенно ценимого и любимого хивинцами.

Отправляя полковника Данилевского в Хиву, наше правительство поручило ему укрепить, прежде всего, наше нравственное влияние на хивинцев и в то же время ослабить влияние Хивы на нашу Киргизскую степь; затем, на Данилевского возлагалась обязанность переделать и точнее определить нашу южную границу с Хивою (по реке Сыр-Дарье), а также по северному берегу Арала и северному же склону Усть-Урта. Кроме того, в гласной инструкции, данной полковнику Данилевскому, предлагалось выхлопотать у хана Алла-Кула право держать в Хиве постоянного русского агента, а также добиться у хивинцев освобождения из плена персидских невольников, число которых доходило в то время до 1.500 человек, и составить, главное, формальный торговый договор с Хивою, ограждающий наши купеческие караваны от нападений туркменов и предоставляющий русским купцам право свободно торговать по всей Хиве. На Данилевского было возложено в то же время и еще одно поручение секретное, выраженное ему словесно в самый день выезда его из Оренбурга: ему поручено было сделать [433] военно-топографическую съемку не только того пути в Хиву, по которому он пойдет, но в возможной мере и самой Хивы и окружающих ее городов и оазисов; для этого в свиту Данилевского и были даны топографы, два брата Зеленины, офицеры испытанной опытности и сметливости.

Только 1-го августа 1842 года посольство это, сопутствуемое возвращавшимся в Хиву сановником хана Набиевым и его свитою, выступило наконец из Оренбурга... Дорогою шли без дневок и продолжительных роздыхов, и в половине сентября без всяких особых приключений добрались до Хивы; шли на Эмбу, Усть-Урт и вдоль западного берега Аральского моря. В пределы ханства вступили после сорока-трехдневного безостановочного похода и были встречены на самой границе охранным конвоем, высланным из Хивы; 19-го же октября посольство с своим караваном прошло чрез самый город Хиву и остановилось в небольшом ханском “дворце”, выстроенном в саду на окраине города и состоящем всего из нескольких неважных комнат; сад был обнесен довольно высокою каменной стеной.

Гордый хивинский хан Алла-Кул принял полковника Данилевского не сразу: под разными благовидными предлогами он оттягивал аудиенцию... Наконец, 30-го октября, наш посол в сопровождении переводчика и побывавшего в Петербурге сановника Набиева был принят ханом. Мехтер (главный министр, он же и военный) представлял хану членов посольства по старшинству, называя их чины и фамилии. Прием нашему послу был оказан гордый и холодный: хан, хотя и пригласил полковника Данилевского сесть, но даже не взглянул на преподнесенные ему подарки и не пожелал подойти к окну, чтобы увидеть стоявшую у подъезда карету (С этой каретой-ландо вышло маленькое недоразумение. Полковник Данилевский, огорченный холодным приемом хана, забыл приказать своему конюху, доставившему карету к ханскому дворцу, чтобы он объяснил и показал бы “шталмейстеру” хана, как снимается и откидывается верх кареты; в закрытый же со всех сторон экипаж ни хан, ни его жены не решались сесть... В карету садились лишь дети хана и катались по двору; но экипаж при этом едва двигался по следующей смешной причине: когда в день представления посольства карету привезли на ханский двор и остановили у крыльца, то наш конюх из опасения, что лошади не будут спокойно стоять, взял да и затормозил колесо, а потом, когда сдал карету и пошел домой, не снял тормоза и ничего не сказал об этом хивинцам, а они сами не догадались этого сделать... Чтобы карета шла легче и быстрее, хивинские конюхи запрягали в нее уже своих лошадей — по десяти и более штук, но карета, тем не менее, не двигалась все-таки скорее... После уже, когда хивинцу, кучеру хана, объяснили значение тормоза и показали, как надо откидывать верх, хан сел в открытый, таким образом, экипаж и торжественно проехал в нем но городу, причем все население Хивы высыпало на улицы смотреть на невиданный кортеж. – прим. И. З.), запряженную прекрасными [434] английскими лошадьми в блестящей сбруе. Через переводчика хан сказал лишь Данилевскому, что он “соглашается” вести переговоры, но не сейчас, а “подумает”... что он пришлет к полковнику Данилевскому своих уполномоченных и даст знать ему также о времени, когда может принять его вторично.

Несколько дней спустя, к полковнику Данилевскому явились действительно хивинские министры, в количестве восьми человек; приехали они к Данилевскому, как сами заявили, “в гости”, а не по делам; это означало: преподнеси “гостям” подарки... Они ехали верхами, имея каждый позади себя на той же лошади углана, мальчика лет 10-12-ти; министр входил в дом, а мальчик соскакивал с лошади, привязывал ее и затем, подавал своему господину кальян и вообще прислуживал ему. Уселись все на полу на коврах и подушках, и началось угощение: подали прежде всего чай, налитый в стаканы, привезенные Данилевским с собою и незнакомые вовсе хивинцам, которые поэтому и не знали, как пить из них, и лишь жгли себе руки... Данилевский, впрочем, нашелся: он взял свой стакан и налил из него чай в блюдце; глядя на него, то же самое сделали и господа министры (В последующие приезды в наше посольство министров, стаканы были заменяемы для них обыкновенными чайными чашками, которые нашлись в продаже у торговца Бочарова, имевшего решительно все, что требовалось азиатам — ситцы, трубки, чай и сахар, бусы, ножи, и проч. Мальчикам, сопровождавшим министров, чай подавался сначала в фаянсовых же чашках; но так как они по окончании чая прятали каждый раз эти чашки за пазуху, то им стали подавать чай в простых глиняных чашках местного изделия, продававшихся на базаре в Хиве. – прим. И. З.).

По окончании чая, поданы были фрукты и сласти; затем каждому из министров даны были подарки — по дорогому шелковому халату, по куску сукна, по кинжалу в серебряной оправе кавказской работы, по фунту чая и по небольшой, фунтов в десять, голове сахара. Подарки делались не вдруг, а с антрактами, во время чаепития и угощения лакомствами. Последний подарок, то есть сахар, понравился, очевидно, более всего: ко всем первым подаркам министры относились с обычною флегмою восточных человеков; но как только поставили около каждого из них по голове сахара, то они защелкали языками в знак особого удовольствия и поднялись с места, что значило: мы получили, чего ожидали, и вполне довольны на этот раз... Сахар в то время был в Хиве большою редкостью и продавался едва ли не на вес серебра; к тому же из всех подарков, сделанных гостям, это был единственный, который они могли преподнести своим женам в гаремах.

Спустя несколько дней, полковник Данилевский, в [435] сопровождении переводчика, обоих братьев Зелениных, хорунжего Кипиченкова и натуралиста Базинера, отдал визит хивинским министрам и принял их угощение; впрочем, угощение это было очень скромное: чай, который подавался без сахара, и сушеные фрукты... сахару же дали в самом конце, по несколько кусков каждому гостю.

10-го ноября хан принял полковника Данилевского вторично и уже более ласково; но, ссылаясь на свою болезнь, сказал, что разговаривать о делах он пока не находит возможным и поручает это своим министрам, под председательством мехтера. Вследствие этого гг. министры стали навещать полковника Данилевского все чаще и чаще, и каждый раз их надо было наделять подарками, а между тем о деле они говорили мало и неохотно... Данялевский стал тревожиться прежде всего за то, хватит ли у него подарков для министров хана, если они станут умышленно затягивать и откладывать переговоры. Эти опасения он высказал сопровождавшим его лицам, и на общем совете решено было приступить в первое же свидание с министрами хана к письменному составлению проекта договора России с Хивою. Между тем, министры прекратили свои посещения, что еще более встревожило наше посольство... Вдруг, 23-го ноября, по городу Хиве распространился слух, что хан Алла-Кул умер (несколько дней назад), и что в Хиве царствует уже другой хан...

Воцарение это совершилось тайно по следующим причинам. Как только хан Алла-Кул испустил дух, то главный министр, мехтер, распорядился тотчас же послать гонца в Хазарасп, к старшему сыну хана, наследнику престола, чтобы он немедленно прибыл в столицу Хивы, для вступления на престол; самую же смерть хана мехтер сохранял пока в глубокой тайне, о которой знало во дворце лишь несколько человек; остальные же считали хана тяжко больным, но еще не умершим. Мехтер опасался, чтобы дяди наследника, родные братья умершего хана, узнав о его смерти, не вздумали до прибытия законного наследника захватить престол в свои руки и не начали бы из-за этого резни, что не раз бывало уже в Хиве ранее, когда несколько претендентов начинали оспаривать друг у друга право на вакантный хивинский престол. На этот раз удалось предотвратить распри: наследного принца привезли в Хиву ночью, воцарили и только на другой день, утром, объявили народу о смерти бывшего хана и о воцарении нового. Но и после этого в течение целого месяца стража в двести человек отборных туркмен-йомудов охраняла ворота в крепость, где находился дворец хана; ворот этих было двое, и караул разделялся на две половины. [436]

III.

Ухудшение дел посольства и злодейский умысел хивинцев. — Сергей-ага. — Решимость посольства защищаться до последнего человека. — Находчивость и мужество полковника Данилевского и спасение посольства. — Окончание переговоров и подписание мирного трактата.

При новом хане дела русского посольства пошли еще хуже. Начать с того, что новый хан долго под разными благовидными и неблаговидными предлогами отказывался принять полковника Данилевского; наконец, когда принял, то не пригласил сесть и вообще держал себя во время аудиенции еще более холодно и гордо, чем его предшественник. Однако все преподнесенные ему подарки принял (Между этими подарками были и шварцвальдские столовые часы с тем же самым затейливым механизмом, с двумя птичками и кукушкой, которые были преподнесены умершему хану (только без стеклянного, разбитого уже, колпака). – прим. И. З.).

С тех пор члены русского посольства стали замечать, что отношения к ним хивинцев круто изменились к худшему: все и везде. начиная от встречавшихся иногда министров и оканчивая торговцами на базаре, стали поглядывать на русских враждебно и косо, а иногда и прямо задирать их, явно вызывая на ссору... Отношения, таким образом, обострялись все более и более, и положение посольства становилось тяжелым и, видимо, опасным: что могли поделать эти несчастные тридцать человек русских людей, находящиеся за несколько тысяч верст от своей родины, отделенные от нее едва проходимыми сыпучими песками и окруженные десятками тысяч дикого и крайне враждебного им племени?!...

Но Провидению не угодно было допустить гибель горсти этих отважных русских людей, и они были спасены.

Однажды, вечером, к занимаемому посольством “дворцу” подъехал верхом. без мальчика, “министр артиллерии” хивинской, Сергей-ага, которого Данилевский видел в ханском дворце во время приема, и о котором говорили, что он будто служил ранее в нашем войске. Оставив лошадь казаку, он вошел в помещение, занимаемое Данилевским, и пожелал ему “здравия” на чистом русском языке... Затем, оставшись с Данилевским с глазу на глаз, он сообщил под большим секретом. что как самому Данилевскому, так и всему его посольству, до последнего человека, предстоит в самом скором времени участь отряда князя Бековича-Черкасского; что в заседании “военного совета”, под председательством самого хана, [437] решено истребить посольство; что против этого решения были только два голоса: его, Сергея-аги, и мехтера, военного министра, и что только поэтому приведете замысла в исполнение отложено на некоторое время, впредь до нового заседания по этому делу... Ни способов спасения, ни советов Сергей-ага не указал и не дал Данилевскому, да и не мог дать без риска собственной жизнью; он лишь торопился уехать от Данилевского как можно скорее и не замеченным... Уходя, он сообщил о том, что он действительно русский, служил на Кавказе в артиллерии фейерверкером, убил, не стерпев обиды, батарейного командира и успел убежать в горы, к черкесам; оттуда, опасаясь, что его все-таки возьмут когда-нибудь, ушел в Персию, а затем в Хиву (Впоследствии члены посольства узнали о своем спасителе следующие сведения. Явившись в 1830 году в Хиву, Сергей-ага исправил хивинцам все орудия Бековича-Черкасского, устроил к ним новые лафеты и передки, отлил ядра и, пользуясь полученным от англичан порохом, имел огромный успех и решающее значение в недавней войне Хины с Бухарою, за что и вошел в особую милость к бывшему хану Алла-Кулу, назначившему его “министром артиллерии”. то есть командиром той маленькой батареи, которую он сформировал из лежавших без употребления более ста лет пушек, захваченных от изменнически истребленного отряда Черкасского. Сергей-ага женился в Хиве сначала на пленной русской девушке, взятой киргизами под Оренбургом; а потом, когда она умерла, то хан в знак особого своего благоволения дал ему в жены кровную хивинку хорошей фамилии; ото была еще не виданная честь в Хиве, так как всем пленным, невольникам и вообще нехивинцам давали обыкновенно в жены пленных персиянок или русских, покупаемых от оренбургских киргизов. В Хиве Сергей-ага жил хорошо: он сам устроил себе в городе русскую избу (только не из бревен, а из камня) с лавками, палатями и русской печью; в углу у него висели иконы, привезенный ему из Оренбурга, по его приказу, бухарскими купцами; он даже сам водку гнал из винограда... Этою водкой и русскими же пирогами с начинкой он не раз потом, заезжая в посольство, потчевал “господ офицеров”, а также и конвойных казаков. – прим. И. З.).

Получив от Сергея-аги такое важное сообщение и имея многие основания ему верить, полковник Данилевский тотчас же пригласил всех своих спутников на совет. Решено было, прежде всего, изготовиться к возможной обороне и защищаться до последней капли крови, отнюдь не отдаваясь в плен, так как все хорошо знали, что, взяв кого-нибудь живьем, хивинцы все равно потом убьют пленного, подвергнув его предварительно самым жесточайшим мучениям, которые только они способны будут придумать. Из членов посольства не доставало лишь одного офицера-топографа Зеленина 1-го, который, переодевшись в простое платье, уехал с торговцем Бочаровым за Хиву, к оазисам, для выполнения секретнейшего и крайне рискованного поручения, возложенного на него Данилевским, именно [438] для топографических съемок путей и местностей, окружающих город Хиву, а также и других меньших городов ханства; за Зелениным тотчас же был послан нарочный киргиз из числа бывших при посольстве.

Вместе с тем, полковник Данилевский решил обратиться прямо к мехтеру, как к главному “министру” Хивы и человеку, на сочувствие которого, по рассказу Сергея-аги, можно было рассчитывать, не показывая ему, однако, и виду, что посольство уже предупреждено об опасности.

На другой же день после посещения Сергея-аги, рано утром, Данилевский, взяв с собою лишь одного казака, отправился в дом мехтера, который тотчас же принял его. После первых же приветствий Данилевский спросил министра: следует ли посольству вести переговоры далее и ожидать их окончания и подписания формального договора, или же, в виду явных в последнее время уклонений правительства Хивы от ведения этих переговоров, считать их неудавшимися и законченными, и в таком случае посольство выступит из Хивы на следующий же день.

Мехтер, по обычаю восточных дипломатов, отвечал (чрез переводчика, конечно) уклончиво и неопределенно, ссылаясь на неопытность молодого хана, на разногласия, возникшие в среде его новых советников по поводу договора с русскими, и проч., затем, предложив Данилевскому чай, распорядился в то же время послать за другими министрами. Он еще раз повторил ханским министрам то, что высказал мехтеру, и в заключение прибавил: — Когда мы шли к вам, то умерший хан Алла-Кул выслал на границу Хивы, для нашей встречи и охраны, особый конвой; теперь же, когда мы будем возвращаться назад, я попрошу вас передать хану мое почтительное заявление, что никакая охрана нам не нужна: объявляю вам, именем великого Белого царя, что если кто-нибудь в Хиве позволит себе не только напасть на нас, но даже просто оскорбить, то от всего вашего ханства не останется камня на камне. Помните, что русские в гостях у вас в четвертый уже раз (То есть: считая достижение Хивы отрядом князя Бековича-Черкасского, безрезультатное посольство в Хиву же в 1819 году полковника Муравьева, недавнюю миссию капитана Никифорова и настоящую. – прим. И. З.) и дорогу к вам знают, и что если они придут с оружием, то вам уже не удастся обмануть их так, как сделали это ваши деды с князем Черкасским...

Одной этой мужественной речи было вполне достаточно, чтобы ханские министры заговорили совсем другим тоном... Они стали уверять Данилевского в миролюбии Хивы и в их личном желании довести переговоры до конца... [439]

Тогда Данилевский сказал им:

— Завтра, до полудня я буду ждать вас всех у себя для дальнейшего ведения переговоров. Если вы не будете, то завтра же я выступаю из Хивы обратно в Оренбург.

Вернувшись к себе, полковник Данилевский, передав членам посольства о своем свидании с министрами, приказал готовиться на всякий случай к выступлению в обратный путь... Но на другой день утром, во время самых горячих хлопот и возни с вьюками, к квартире посольства подъехали все восемь министров с мальчиками позади, напились чаю и затем пожелали сами приступить тотчас же к переговорам.

На следующий день министры приехали вновь, и таким образом переговоры хотя и черепашьим шагом, но все же стали подвигаться вперед. Важнее всего, конечно, было то, что жизнь всего состава посольства, висевшая на волоске, была теперь, несомненно, спасена.

Спустя несколько дней, Данилевскому была назначена аудиенция у хана, который на этот раз принял посла более вежливо и внимательно, пригласив тотчас же сесть на особо приготовленный для него низенький табурет. Во время происшедшего разговора хан тем не менее категорически объявил полковнику Данилевскому, что персидских невольников он не может освободить, и вообще удивляется, почему русский посол на этом настаивает, так как дело это касается не России, а Персии, которая сама могла бы хлопотать об этом, если бы желала. Вместе с тем хан отклонил и ходатайство Данилевского об учреждении в Хиве нашего постоянного политического агентства.

К 25 декабря акт соглашения нашего с Хивою был окончательно изготовлен. В нем был выговорен беспрепятственный проход в Хиву и обратно русских купеческих караванов, и правительство Хивы обязывалось ограждать эти караваны от разбойничьих нападений туркмен-йомудов и хивинских киргизов, а также воспретить этим номадам делать нападения на наши рыбные промыслы на Каспийском море и забирать рабочих в плен; русским купцам предоставлялось право открытой торговли не в одном лишь городе Хиве, но и в Куня-Ургенчи, Ханки, Хазараспе и др.; равно и хивинские купцы могли беспрепятственно и беспошлинно торговать в наших пределах, а на меновом дворе Оренбурга и в караван-сарае для них должны быть отводимы особые места и помещения. В том же договоре были ясно и точно обозначены наши взаимные границы с Хивою — по Сыр Дарье и Усть-Урту. При составлении окончательной редакции договора полковник Данилевский пытался еще раз склонить министров Хивы на [440] согласие допустить пребывание в их столице если не политического то хотя бы только торгового агента России, но, не смотря на все настояния и сделанные подарки, этого не удалось добиться.

Когда надо было, наконец, оформить составленный договор (писанный на двух языках — по-русски и по-хивински), то вышла маленькая история, иллюстрирующая нравы азиатских сановных лиц того времени и их корыстолюбие. Полковник Данилевский, подписав договор (в двух экземплярах) и приложив к нему с государственным гербом печать, попросил сделать то же самое и хивинских министров; но оказалось, прежде всего, что некоторые из них — неграмотны: взамен подписи они прикладывали обыкновенно свои печати, что должны были сделать и в этот раз, но вдруг они стали отвиливать и отнекиваться... Дело заключалось в том, что за последнее время переговоров, когда писались и подробно обсуждались все в отдельности пункты торгового договора, министры так часто ездили к полковнику Данилевскому и так бесцеремонно каждый раз вымогали подарки, что в посольстве явилось наконец опасение, что скоро нечего уже будет и дарить... Тогда Данилевский сказал министрам:

— Вы очень тянете переговоры; а между тем мне бы хотелось скорее преподнести каждому из вас самый главный и драгоценный подарок... Подписывайте скорее договор, и вы получите вот что, — и Данилевский показал им несколько золотых карманных часов с азиатскими циферблатами, осыпанных драгоценными камнями и, вдобавок, с репетиром. Часы эти были из кабинета Его Величества, заказанные в Женеве, для преподнесения собственно именитым восточным гостям, приезжавшим в Петербург. И вот теперь, когда оставалось лишь приложить к договору печати, министры стали отнекиваться, а между тем прямо не объявляют, в чем дело и почему они медлят... И на этот раз выручил Сергей-ага, сообщивший полковнику Данилевскому, что министры потому именно не подписывают договора и не прикладывают своих печатей, что опасаются обмана: “пусть, — говорят они, — он даст нам вперед эти часы, а то потом, пожалуй, обманет”...

— Я-то не обману, — сказал Данилевский Сергею-аге; — а я вот опасаюсь им верить: ну, как они возьмут эти подарки, да опять затянут дело, а у меня, кроме нескольких голов сахара, ничего уже не осталось.

— Нет, — отвечал Сергей-ага, — они побоятся обмануть, потому что вы можете пожаловаться хану, — и он все равно заставить их подписать договор, а часы отберет себе.

Полковник Данилевский решил послушаться Сергея-аги и выдал последние подарки хивинским правителям. В тот же [441] день они приложили к договору свои печати, а на другой день, 27-го декабря 1842 года, была приложена и государственная печать Хивы, то есть, печать самого хана.

IV.

Глазомерные съемки топографа Зеленина. — Встреча с русским дезертиром. — Таинственные незнакомки в саду посольства. — Путешествие Бочарова и Зеленина по городам Хивы и оазисам. — Оригинальные топографические работы. — Опасная встреча и поспешное возвращение в Хиву.

Теперь следует сказать о деятельности и приключениях в Хиве топографа Г. Н. Зеленина, на которого было возложено полковником Данилевским секретнейшее и довольно опасное поручение — составить приблизительную топографическую карту как самого города Хивы, так и его окрестностей и оазисов.

Малейшая оплошность, или просто неосторожность, в этом деле могла стоить жизни не только самому Зеленину, но, пожалуй, и всему посольству, потому что хивинцы вообще зорко наблюдали (после похода Перовского), чтобы русские не могли снять Хиву на план, так как тогда, по их мнению, легко уже будет взять их “неприступное” ханство, огражденное безводными и песчаными пустынями, окружавшими это в действительности ничтожное и бессильное владение.

Самый город Хиву Зеленин снимал так: он покупал на базаре за две мелкие хивинские монеты (“кара-теньга” — черная, т. е. медная, монета) дыню, брал ее в руку и шел с нею по Хиве как бы для прогулки; понимая немного по-хивински, он расспрашивал уличных торговцев, как, напр., называется такой-то арык, как зовется вот эта канава, этот сад и т. д.; расстояние же от одного пункта до другого вымерял шагами, количество их обозначал перочинным ножом на коре дыни и затем, возвращаясь домой, переводил уже на бумагу свои кабалистические знаки и заметки. Главную осторожность надо было соблюдать в том, чтобы не иметь при себе ни бумаги, ни карандаша на случай подозрений, задержания и обыска.

Однажды, гуляя таким образом по Хиве, Зеленин вдруг слышит за собою голос:

— Здравия желаю, ваше благородие!..

Он так и обмер... Глядит — стоит перед ним хивинец и приветливо улыбается... Оказалось, это был наш беглый солдат, из татар, оренбургский уроженец; служа в оренбургском гарнизоне, он часто встречал Зеленина на городских улицах и запомнил лицо его, как офицера, перед которым [442] приходилось снимать шапку. Он имел теперь в Хиве свой дом и обзавелся уже семьей. Пригласив к себе “земляка”, он угостил его чаем и просил заходить почаще; но Зеленин побоялся потом бывать у него, так как соседи хивинцы очень недружелюбно посматривали на “уруса”, а самый дом татарина был на краю города, в балке. Этот солдат был потом в доме посольства и предлагал его обитателям, все молодым и одиноким людям, довольно интимные услуги... но место такого поставщика было уже занято. Садом, в котором расположен был запасный “дворец” хана (где помещалось посольство), заведовал особый специальный садовнику из пленных персиян, знающий хорошо свое дело; и вот, жена его, тоже пленная персиянка, предлагала гг. офицерам свои конфиденциальные услуги: стоило только уплатить ей полуимпериал, и в ханском саду ночью, в сопровождении этой садовницы, появлялась женская фигура в чадре, в шелковом халате и таковых же шальварах, закутанная в кисею и персидскую шаль... Смотря по требованию, в саду появлялось иногда и несколько таких фигур разом... Под большим секретом персиянка уверяла, что таинственные незнакомки — бывшие жены умершего хана, материальная участь которых при новом владыке была действительно не очень-то завидна... Очень возможно, что садовница преувеличивала происхождение и положение рекомендуемых ею особ, что это были просто пленные рабыни персиянки, прислужницы из гарема бывшего хана; но только костюмы их были всегда очень роскошны, каких не могли бы иметь простые пленницы-рабыни.

______________________________

Покончив с съемкой города Хивы, Г. Н. Зеленин решил как уже упомянуто было выше, ехать для съемок же по другим городам ханства; чтобы замаскировать свои действия, он переоделся приказчиком и отправился вместе с торговцем Бочаровым, ехавшим туда же с своим товаром на нескольких верблюдах... Оба они поехали верхами на лошадях, в сопровождении лишь одного мальчика хивинца, нанятого в самой Хиве.

Прежде чем выехать из города, Зеленин, облачившись в халат, жил целую неделю в караван-сарае, где останавливался Бочаров. Путешествие их было довольно благополучно: они беспрепятственно посетили города Ташкуиой, Ханки, Хазарасп и Клыч-Ниасбай; последний город — в Бухаре. Их везде встречали с некоторым изумлением; но, узнав от сопровождавшего их хивинца, что в самой Хиве находится русское посольство, успокаивались и даже, случалось, принимали, как гостей. В непродолжительном времени Бочаров распродал почти весь свой товар, а Зеленин тем временем тщательно, хотя и очень [443] осторожно, делал свое дело, которое было нелегко еще и потому, что съемку приходилось делать без всяких инструментов, не только без астролябии или мензулы, но даже без бусоли и цепи, обозначая норд и зюд по солнцу, а расстояние — шагами... Шагами же был вымерен и главный (в то время) арык Хивы — Полван, названный так в честь бывшего батыря (героя) Полвана, ставшего потом святым и похороненного в самой Хиве, в главной мечети. Работы Зеленина облегчались главным образом тем обстоятельством, что спутник его Бочаров говорил по-хивински и был человеком умным и сметливым: все, что только надо было разузнать Зеленину, Бочаров исподволь, не возбуждая подозрений, узнавал от самих же хивинцев и затем передавал полученные им сведения Зеленину. Во время этих глазомерных съемок нельзя уже было обойтись при помощи дыни и пришлось поневоле наносить добываемые сведения на бумагу, и хотя здесь, вне главного города Хивы и в оазисах, хивинцы не следили уже за Бочаровым так зорко, как следили они за нашим посольством в самой Хиве, но, тем не менее, и здесь Зеленин должен был соблюдать большую осторожность: так, например, маленький карандаш был вделан у него незаметно в ключик от часов; вместо бумаги он заносил свои заметки на внутренние стороны крышек маленьких картонных коробок, бывших с товаром у Бочарова.

Однако в самом конце путешествия по Хиве Бочарова и Зеленина с ними случилось одно происшествие, которое легко могло погубить их обоих.

Возвращаясь в Хиву, они заехали в последний по дороге город Куня-Ургенть (Куня-Ургенть, или Куня-Ургенчь, бывшая столица Хивинского ханства, называвшаяся Харезм. – прим. И. З.) и остановились у знакомого Бочарову хивинца, бывавшего не раз в Оренбурге, на меновом дворе, с товарами. Однажды, когда Бочаров и хивинец вместе уехали куда-то, Зеленин, разложив на столе картонные коробки с имевшимися на них чертежами и заметками, стал заниматься... Вдруг в комнату, которой по оплошности он не запер, входить какой-то, лет 14-ти, мальчик персиянин и говорит по-русски:

— Здравствуйте, барин! Я вас знаю...

Зеленин с ужасом взглянул на мальчика и стал убирать со стола свои картонки.

Я жил два раза в Оренбурге с прежним своим хозяином, — продолжал мальчик, — и мы квартировали рядом с вашим домом... Прежний хозяин продал меня вот этому, у [444] которого вы теперь живете. Я ведь знаю, что вы все снимаете планы: я вас однажды видел под Оренбургом — вы все с цепью ходили и рисовали в степи...

Зеленин был ни жив, ни мертв и ждал, что будет дальше...

— Да вы не бойтесь, барин!.. чёрт, их возьми! я ведь им ничего не скажу: я их, собак, не люблю... Мой отец и мать и теперь живут у них в Хиве, пленные...

Когда Зеленин опомнился, он всячески обласкал мальчика перса, дал ему серебряной мелочи и подарил свисток и с фунт сахару. Когда к вечеру вернулся Бочаров и узнал всю эту историю, он сказал Зеленину:

— Ну, барин, надо уходить отсюда скорее к своим! Ведь беда нам будет, если мальчишка проговорится...

До Хивы было 40 верст, и утром, чуть свет, наши путешественники выехали из Куня-Ургенти и благополучно в тот же день, к вечеру, добрались до Хивы, где Зеленин со всеми своими заметками отправился прямо в посольство, а Бочаров по-прежнему — в караван-сарай.

V.

Прощальная аудиенция у хана. — Выступление посольства из Хивы. — Отказ Сергея-аги возвратиться в Россию. — Казнь персидских пленников. — Участь русских, попавших в неволю в Хиву. — Обратный путь посольства и вступление в Оренбург. — Нарушение хивинцами договора с Россией. — Трагическая смерть генерала Данилевского.

30-го декабря, полковник Данилевский испросил у хана прощальную аудиенцию. Во время приема хан пригласил посла, может быть, только из вежливости пожить еще в Хиве и дождаться наступления весны; но Данилевский поблагодарил за любезность и отклонил предлагаемую ему честь. Хан, прощаясь, неожиданно объявил Данилевскому, что назначил сопровождать его своего посланца, сановника Магомед-Эмина, назначенного выразить государю “беспредельную благодарность за подарки и милостивое расположение”.

На другой день, 31-го декабря 1842 года, посольство выступило в путь. На проводы явился и Сергей-ага... Он привез с собою в гостинец, на дорогу своим уезжавшим землякам, бурдюк вина и целую корзину русских пирогов. Данилевский звал его с собою в Оренбург, ручаясь за полное прощение, но он не согласился:

— Мне там надо в богадельню идти, — отвечал со вздохом Сергей-ага, — а здесь я богатый человек и один из первых. [445]

На самом выезде из города посольству был изготовлен ужасный сюрприз, очевидно, умышленно, с целью устрашения и предупреждения: по дороге сидели, посаженные на колья, несколько персиян... С руками, привязанными параллельно к ногам, в страшных муках кончали свою жизнь эти несчастные люди, оглашая воздух громкими жалостными криками: “Су! су!! су!!...” (воды).

Сопровождавшие посольство хивинцы сообщили, что вина этих несчастных людей состояла в том, что, будучи захвачены разбойниками туркменами (йомудами) и проданы в Хиву, в рабство, они сговорились и убежали. Хивинцы на другой же день их нагнали, и вот, в поучение прочим персам невольникам и в виде назидания уходящим русским, жестокосердый хан приказал посадить на кол всех этих несчастных, в самый день выступления нашего посольства, по пути его следования...

Здесь кстати будет сказать несколько слов об участи пленных, которые имели несчастие попадаться к хивинцам. Собственно наших пленных, русских, было в Хиве пред походом Перовского более тысячи человек, преимущественно забранных туркменами с рыбных промыслов на Каспийском море, а также и схваченных случайно нашими же киргизами под Оренбургом и с хуторов, находящихся в степи, во время рабочей поры, когда туда приходили работники и работницы из соседних губерний, Уфимской и Самарской. Во время бывшей в Хиве холеры, в 1829 году, более половины наших пленных перемерло; остальные, в количестве 419 человек обоего пола, были возвращены хивинцами в Оренбург после похода генерала Перовского (Первые пленные — корнет Аитов и двое купцов — прибыли в Оренбург 14-го августа 1840 года; остальная же партия, в количестве 416 человек, пришла несколько дней спустя. Хивинцы удержали у себя лишь несколько десятков пленных русских, оставленных самим ханом, его личных слуг и различных мастеров, но и эти были впоследствии, по грозному требованию нашего правительства, возвращены.). Участь русских пленных в Хиве была вообще такова: их тотчас же по доставке в ханство всячески склоняли и приневоливали принять мусульманство и в случае успеха женили на туркменках и персиянках. С девушками поступали гораздо проще: красивые из них пополняли гаремы хивинских вельмож и богатых купцов, а некрасивые — поступали туда же, в качестве рабынь и прислужниц. Если замечали у пленника намерение бежать, то делали ему, немного повыше пятки, разрез, насыпали туда мелко рубленого конского волоса и долго искусственным образом растравляли рану, чтобы пленнику нельзя было скоро ходить. Если же кто-нибудь из пленных убегал из Хивы и его ловили, то сажали, на [446] страх другим, на кол, и несчастный умирал в жесточайших мучениях, длившихся иногда двое и трое суток; спастись от казни, в случае поимки, был лишь один исход — принять ислам и жениться, что некоторые и делали.

Следуя из Хивы, посольство наше направилось в Оренбург нарочно не прежним уже путем на Куня-Ургенть, а новым — чрез северную часть хивинских владений, которой никто из русских еще не видел и не знал. Всю дорогу топографы делали тщательную съемку местностей, через которые теперь доводилось проходить; Магомед-Эмина и его свиты они мало, по-водимому, стеснялись.

В Оренбург посольство возвратилось на масленой неделе, во второй половине февраля. С дороги еще Данилевский послал в Оренбург нарочного киргиза, из числа бывших при нем, с предупреждением, что он возвращается не один, а в сопровождении хивинского посла; поэтому, когда наши вступили в Оренбург, Магомед-Эмин был встречен с особым почетом и торжественностью, до чего азиаты вообще большие охотники. Тотчас же был послан в Петербург курьер с испрошением распоряжения, как поступить с хивинским послом. Ответ от гр. Нессельроде был получен, однако, не слишком-то скоро: предлагалось отправить Магомед-Эмина в Петербург, со всевозможными, впрочем, удобствами и торжественностью.

22-го апреля (1843 г.) хивинский посол, со свитою в пять человек, был отправлен из Оренбурга в Петербург, куда он и прибыл 13-го мая. Но его прием (в Царском Селе), сделанные ему роскошные подарки и оказанная любезность не входят уже в программу настоящей статьи... Мы лишь сочли не безынтересным проследить те добрые отношения к Хиве, которые русское правительство того времени всячески старалось начать, установить и поддержать, поступаясь иногда собственными интересами. Но малейшая снисходительность со стороны России была, к сожалению, принимаема хивинцами за слабость... В последующие же затем годы (в 1844 и 1845 г.г.) хивинское правительство не постеснилось нарушить только что заключенный им договор: оно стало явно покровительствовать известному мятежнику, русскому киргизу Кениссаре (которого безуспешно преследовали наши отряды по степи) и разбойнику Кутеборову, скрывавшимся в пограничных хивинских владениях. По-прежнему начался грабеж русских купеческих караванов; степь также стала для русских опасна в пути... Дело дошло до того, что в 1852 году В. А. Перовский, находившийся в то время в Петербурге, в звании уже генерал-губернатора, вынужден был предложить хивинцам куш в 200 червонцев за выкуп семейства подвластного нам султана Ирму-хамеда Касимова, управлявшего [447] чеумекеевцами (Известно, что все делаемые в то время настояния и представления генерала Перовского о необходимости нашего поступательного движения в Среднюю Азию и неизбежности нового похода в Хиву были тогдашним министром иностранных дел гр. Нессельроде отклонены, и только двадцать лет спустя, поход этот был предпринят вновь и окончился достославной победой наших войск, находившихся под начальством генерал-адъютанта К. П. Кауфмана. – прим. И. З.). Наконец, в 1858 году, хивинские правители прямо объявили полковнику Н. П. Игнатьеву (ныне генерал-адъютант и граф), что они содержания акта, заключенного ими в 1842 году с полковником Данилевским, “не помнят” и даже “не нашли его” в своих канцеляриях...

В заключение мне остается сказать несколько слов о судьбе полковника Данилевского. Произведенный за свою “миссию” в Хиву в генерал-майоры, он перешел на службу в Петербург и там нашел себе трагическую кончину. Будучи замечательно красивым и имея от роду всего 35 лет, он страстно влюбился в одну славянскую владетельную княжну и пользовался взаимностью; но на этот брак не согласились ее родители и решили увезти ее на родину. В осенние сумерки, на первой же почтовой станции от Петербурга к Москве, едва только заложили лошадей в карету, в которой ехало семейство княжны и она сама, как к лошадям спереди подошел высокого роста молодой генерал и выстрелил себе в рот... Лошади поднялись было на дыбы, затем рванулись вперед и карета проехала по трупу уже скончавшегося Данилевского.

Ив. Захарьин.

Текст воспроизведен по изданию: Посольство в Хиву в 1842 году // Исторический вестник, № 11. 1894