СЕВЕРЦОВ Н. А.

ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ТУРКЕСТАНСКОМУ КРАЮ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПУТЕШЕСТВИЕ НА НАРЫН И АКСАЙ И ИССЛЕДОВАНИЕ ВЫСОКИХ СЫРТОВ ТЯНЬ-ШАНСКОЙ СИСТЕМЫ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ОТ АК-СУ ДО ПЕРЕВАЛА БАРСКАУН. ИССЫК-КУЛЬ И ТЕРСКЕЙ-АЛА-ТАУ

Следы прежних ледников на Ак-су. Терскей-Ала-тау. Ургачар, признаки каменного угля. Кьюыл-су, киргизское железное производство, пашни. Иссыккульский климат. Фазаны у Иссык-куля. Скопления валунов и озёрные осадки. Река Барскаун, начало съёмки, ущелье, зоологическое открытие.

На Аксуйском посту я провёл четыре дня — 25-28 сентября, пока собирался отряд, который должен был итти со мной на Нарын; назначены были 40 казаков и 40 же пехотных стрелков. Пехоту полагалось посадить на лошадей, которых взялись доставить в Барскаунское ущелье каракиргизские старшины Арзамат и Атабек, из рода богу; они и сами шли в поход, осмотреть давно покинутые ими летние кочевья на нарынском сырту, с которых они были вытеснены сарыбагишами; хотели они тоже вернуть в своё ведомство уведённых последними богинцев отделения Молдур. Это была последняя подводная повинность каракиргизов перед её отменой; и я воспользовался тем, что последняя еще не была обнародована, так как иначе снаряжение обоза для отряда в 80 человек и оконение пехоты далеко бы превысило 1 200-рублевую сумму, ассигнованную мне для экскурсий на целый год. Притом киргизы, предоставлявшие подводы, давали их для возвращения своих летних пастбищ, для чего пользовались моим походом, так как без русского отряда они могли ожидать только поражения от сарыбагишей.

Пока собирался конвой, я, нашедши в долине Ак-су следы прежних ледников, занялся их изучением, а топограф Вязовский снял план расположения в долине найденных остатков морен.

Эти ледниковые следы я изучал в первые два дня своего пребывания на Ак-су, 25 и 26 сентября; тогда дождь, помочивший меня при приезде, [149] шёл только ночью при юго-западном ветре, а днём прекращался; 27-го дождь шёл уже непрерывно целые сутки, и в ночь на 28-е при повороте ветра на северо-запад дождь сменился густыми хлопьями мокрого снега, который выпал до уровня озера. Начальник поста, капитан Томский, стал представлять мне невозможность похода за Нарын и перевалов через снеговые хребты, которые этот снег сделает непроходимыми. Я и сам знал, что при четырёхдневном дожде внизу выше был снег, видный и в ельниках вверх по вершинам Ак-су, но надеялся, что этот снег еще сойдёт, как сошёл раньше, в тот же сентябрь на Тургени и Ассе, а потому, несмотря на недобрые обещания погоды, от похода к Нарыну не отказался, а только обещал, что буду осторожен, а при затруднениях на горных перевалах немедленно вернусь на Иссык-куль.

С тем мы и выступили, запасшись кошами (небольшими походными кибитками) на весь отряд; их было, помнится, до 10; транспорт завьючился 28-го и к 4 часам пополудни выступил, несмотря на ненастье. Люди были хорошо одеты и ночевали в кошах всего верстах в шести от поста; так было нужно, чтобы на следующий день скорее собраться и раньше подняться. Сам я выехал с поста 29-го утром и к вечеру догнал транспорт; в этот день до полудня всё шёл снег, но при прояснившейся затем погоде его к закату солнца не осталось и следа не только в Исеыккульской равнине, но и на предгорьях, до самих ельников.

Дорога наша шла почти прямо к западу; для прохода на Нарын мне были известны перевалы в вершинах Тургень — Ак-су, восточнее поста, и к западу от него Заукинский, Барскаунский и более западные — Кереге-тас, Тон, Конур-улен, Улахол. Я выбрал Барскаунский, который удобнее Зауки, и тем более Тургень — Ак-су, непроходимых для верблюдов и ближе к вершине Нарына, нежели более западные перевалы; притом я рассчитывал, что, пока мы дойдем до Барскауна, снег растает высоко в горах.

Мы пошли по долине Терскей ³⁰⁵, которая есть, собственно, не долина, а низкий, суживающийся к западу уступ, между южным берегом Иссык-куля и сопровождающим его хр. Терскей-Ала-тау, водоразделом между притоками Иссык-куля и Нарына. Этот водораздел Семёнов зовет собственно Тянь-шанем, распространяя это имя, вообще, на хребты, разветвляющиеся от колоссального горного узла Хан-тенгри к западу и юго-западу по обе стороны Нарына; между тем как Гумбольдт (Central Asien) собственно Тянь-шанем зовёт только водораздел Нарына и Кашгар-дарьи, с перевалом Таш-рабат (Pass Rowat). Наконец, древний китайский путешественник Сюань-цзан не причисляет к Тянь-шаню ни Терскей-Ала-тау, ни Ташрабатский хребет: оба, по его мнению, принадлежат к Цунлинскому нагорью ³⁰⁶, упирающемуся в Иссык-куль своим северным краем; этот Цун-лин есть горная область, в которой перекрещиваются хребты тянь-шанского и гималайского направления, а Тянь-шань, по Сюань-цзану, начинается у северо-восточного угла Цун-лина, направляясь к востоку; следовательно, Хан-тенгри есть горный узел, связывающий Тянь-шань с Цун-лином.

Что же касается до меня, то по связи северного Цун-лина с настоящим Тянь-шанем Сюань-цзана, по одинаковости орографического и геогностического характера, я полагаю возможным соединить оба эти нагорья [150] под именем Тяньшанской системы хребтов и плоскогорий, к которой причисляю и Семиреченский Ала-тау, и Заилийский, и настоящий Тянь-шань Семёнова ³⁰⁷. Потому и хребет между Иссык-кулем и Нарыном у меня зовётся своим местным именем Терскей-Ала-тау ³⁰⁸, ³⁰⁹. Это название каракиргизское. Большая же орда иногда называет этот хребет еще Киргизнын-Ала-тау — именем, распространяемым, впрочем, и на Александровский хребет, на котором тоже кочуют киргизы (каракиргизы), которых народное имя мы неправильно распространили на киргиз-казаков, зовущих себя, нак известно, просто казах.

Потому-то из имён Терскей-Ала-тау и Киргизнын-Ала-тау я и выбрал первое как самое точное, а назвавши Тянь-шанем целую горную систему, я не могу дать это же имя одной её части, тем менее одному из её многочисленных хребтов.

Как бы то ни было, но с дороги видны одни предгорья этого хребта; он слишком близок; только через долины стекающих с него речек, проходя мимо их выходов, можно видеть на заднем плане углубляющегося в горы ущелья огромные пики, опоясанные широкой полосой тёмносиневатых ельников и увенчанные вечными снегами. Общий вид хребта открывается только с северного берега озера и, по словам очевидца П. П. Семёнова (Записки Географического общества по общей географии, 1867, стр. 213), поражает своим величием. Мы остановились 29-го у р. Каракола, верстах в двадцати пяти от Ак-су; вечер был ясный, но ночью перед утренней зарёй поднялась снежная метель, впрочем, восход солнца был ясным, и скоро сделалось тепло; 30-го мы шли при безоблачном небе и великолепной погоде, через реч. Джеты-угуз, Арык-булак, Кызыл-су, а около реч. Зауку остановились у отведённого из неё арыка.

До Джиты-угуза был всё тот же однообразный вид на травянистый безлесный мелкосопочник у подошвы Терскей-Ала-тау; вправо виднелись вдали понижающиеся к Иссык-кулю оконечности гор Кизыл-кия, а за ними синел Кунгей-Ала-тау; у Джиты-угуза, вверх по его ущелью, открылся прекрасный вид на снеговой конический Угуз-баш, которого форму П. П. Семёнов сравнивает с Веттергорном в Альпах. Судя по верхней границе елей, далеко не доходящей и до половины его высоты, это пик в 16000-17000 фут., как и большая часть пиков этого хребта.

За Джиты-угузом поднимается вправо от дороги, между ею и озером небольшой хребтик Ургачар; высота ³¹⁰ его над долиной между ним и Терскей-Ала-тау около 400 фут.; его голые серо-буроватые склоны изрыты оврагами, по одному из которых я поднялся поискать обнажений осадочных пород и окаменелостей. Последних не нашлось, а из осадочных пород я нашёл перемежающиеся пласты красноватой и серо-зеленоватой, мелкослоистой глины, и под нею сероватый песчаник, с кусочками полевого шпата и слюды — явные продукты разрушения тяньшанского гранита. И песчаник, и серо-зеленоватая (но не красноватая) глина крайне похожи на пласты, сопровождающие в Кара-тау каменный уголь, так похожи, [151] что это побуждает к поискам, которых я, однако, не успел сделать, спеша на Нарын; я осмотрел только три оврага, во всех нашёл одни пласты, падающие навстречу Терскей-Ала-тау, к юго-юго-востоку, под углом 50°, так что этот хребтик представляет особый, миниатюрный подъём. Дно оврагов покрыто наносом желтоватой рыхлой глины, явно от их размытия; но до половины высоты хребтика на его северном склоне лежит галька с Терскей-Ала-тау, впрочем, мелкая; а на реч. Арык-булаке, у её выхода из Терскей-Ала-тау, я встретил и настоящую древнюю ледниковую морену из огромных валунов; далее до Зауки их уже не встречалось.

У Кызыл-су почвенная глина стала красноватой, и галька на дне и по берегам речки была покрыта тонким слоем тёмнокрасной железной охры, осаждаемой водой, которая, следовательно, минеральная, железистая, но весьма слабая, железный вкус почти не слышен. Тут уже был близок сам берег Иссык-куля; именно залив, образуемый входом в озеро довольно длинного мыса, западного конца Ургачарских холмов. У устья Кызыл-су виднелась на дне воды довольно широкая полоса чёрного железного шлиха, который и везде по речке примешан к её песку. Прибой озёрных волн у устья отмывает его, унося более лёгкий песок далее в озеро и оставляя шлих, постоянно подносимый быстрой речкой; этот отмытый шлих киргизы собирают, еще промывают на лотках и обжигают на простых кузнечных горнах, получая из него прямо сталь, из которой выковывают сошники, айбалты, ножи, сабли — из довольно хорошей стали. Эти скопления чёрного шлиха я видел у устий многих иссыккульских речек, но красную охру только на Кызыл-су, что значит красная вода. Полагаю, что выше в её долине, т. е. в горном ущелье, должны быть хорошие минеральные ключи, именно железистые.

У Кызыл-су и низовьев Зауки много киргизских пашен, орошаемых канавами из этих речек; дождей тут внизу уже мало, что видно по траве, более тощей, нежели на Джиргалане; пространство между горами и озером здесь суживается — и тут-то сплошные пашни; не жаль разрывать землю плугом, хорошего пастбища не испортишь, как, например, у Джиргалана, а хлеб всё-таки родится, было бы орошение, которое тут не трудно.

Пашни до Зауки и вёрст шесть-семь за Зауку почти сплошные, между тем как под Ургачаром и восточнее за Джиты-угузом пашни уже редко рассеяны; однако есть и у Ак-су, где виден и верхний их предел у Иссык-куля, глазомерно футов пятьсот выше озера, на холмах, у самого входа в ущелье Ак-су. Тут урожаи еще не дурны, а у самого поста, которого высоты около 5 800 или 6 000 фут., хлебу, особенно пшенице и просу, вредят уже поздние весенние и ранние осенние утренники; ячмень, впрочем, родится еще недурно; следовательно, его предел можно считать около 8 000 фут., а пшеницы — 5 500 фут. У самого же озера, на прибрежной равнине, урожаи всех трёх хлебов весьма хороши.

Тут кстати упомянуть и об иссыккульском климате, который далеко не так суров, как можно бы подумать по снегу на уровне озера, в конце сентября. Настоящая зима начинается не ранее конца ноября, иногда в декабре; морозы бывают свыше 20°, но редко и только ночью; зимние оттепели часты и продолжительны, и снег сходит весь несколько раз в зиму да и выпадает его немного.

Снеговые тучи разряжаются на Заилийском Ала-тау, Александровском хребте и т. д., вообще на горах, со всех сторон окружающих Иссык-куль, где зимой и поднимаются — нижний край тучи только о 2000-5000 фут., верхний — до 6000-8000 фут., т. е. в уровне озера, так что [152] через горы вообще не переходят, а осаждают снег на их склонах, обращенных к степи; причём еще склоны Кунгей-Ала-тау и Кызыл-кия со стороны озера и зимой сильно нагреваются солнцем.

Чаще попадают снеговые тучи к озеру в феврале и марте, но только в феврале снег еще держится, с начала марта его уже скоро сгоняет весеннее солнце. Но еще до конца апреля выпадает и у озера немедленно тающий снег; даже в мае, хотя в мае зимние снега исчезают и в горных ельниках. Март и апрель — время накопления наибольших снегов выше ельников, на альпийских пастбищах, а май — время их таяния; но вечные снега продолжают прибывать и в мае, а зимой скорее убывают днём, на припёке солнца, и примерзают ночью. Осеннюю прибыль и убыль снега на больших высотах я наблюдал в описываемую теперь поездку.

Настоящее лето на Иссык-куле начинается не ранее июня; май, когда всё цветет, еще прохладен, и Семёнов на Санташе и в конце мая застал утренники, которые еще и в этом месяце, хотя весьма лёгкие, бывают и у озера; дожди часты, нередки и в июне; только июль и август жарки и сухи, и то далеко не в такой степени, как внизу: в тени 20-22° Р. тепла, редко 25° — не более, и дожди, еще нередкие в ельниках, и в эти месяцы падают и до озера. Первые осенние утренники бывают в конце августа или начале сентября, и тогда уже опять выпадает тотчас тающий снег. Таким образом, снег бывает до 9 месяцев в году, но ни один месяц не лежит постоянно; лето умеренно жарко, зима умеренно холодна, не холоднее, чем в Верном, если даже не теплее, так как Иссык-куль хорошо защищен от северных ветров высоким Кунгей-Ала-тау; весна и осень продолжительны. Озеро никогда не замерзает, почему и зовётся Иссык-куль, тёплое озеро. Его монгольское название Темурту-нор — значит железное озеро — от добывания из самого озера железной руды, именно из упомянутых скоплений чёрного шлиха, т. е. железного блеска, в устьях речек.

На Зауке я застал пост: небольшое земляное укрепленьице у входа в ущелье, где стоял взвод солдат; верстах в двух от него мы остановились у арыка, выведенного из Зауки и бегущего по гальке светлым и быстрым ручьём: корма были хорошие, а у самой реки одна галька. Кстати, сопровождавшие меня казаки просились съездить на пост, сложить там кое-какие пожитки, которые они считали излишними для похода, но почему-то не захотели оставить на Ак-су. Чтобы устроить это, несколько казаков отправились с вечера и вскоре вернулись с мужиком, с которым и стали толковать на счёт хранения своих вещей, и скоро сладились.

Хотя Щедрин и говорит, что мужик всегда найдётся, но этому я удивился, давно их не видавши: с самого Оренбурга, на длинном пути через новую линию, Омск, Семипалатинск, Копал, Верное, я всё встречал только казаков, татар и киргизов, и не видал ни единого настоящего мужика, а тут нашёлся, да ещё самый коренной, великорусский, не помню, какой губернии, но помню, что из средних и чернозёмных — чуть ли не Курской; жаль, что не записал имени этого первого пионера русской вольной колонизации на Иссык-куле. Он был послан своим обществом землю высматривать для переселения, походил по Семиречью и добрался до Иссык-куля, где жил уже второй год, наживая деньгу на обратный путь, и наживал успешно. Пришёл он без гроша, поистратившись дорогой, нанялся работать при постройке Аксуйского поста, а там присоединился к заукинским каракиргизам, устроил мельницу, купил лошадей, собрал телегу, стал промышлять извозом, возить хлеб и ставить муку на Аксуйский пост и Заукинский пикет, а в 1867 г. нанял уже и засеял [153] киргизские поля с платой за орошение из урожая. Лучший доход давала ему мельница; мука, получаемая в плату за помол, имела хороший сбыт в иссыккульский отряд, и он уже закупал киргизский хлеб зерном, а продавал мукой, пользуясь полным доверием и казаков, и киргизов, что ему давало возможность покупать в кредит. У самого Заукинского поста был у него свой хуторок; тут же и небольшая водяная мельница, на быстро бегущем арыке.

Казаки в лагере сдали ему свои вещи, а на другое утро он за ними заехал и увёз; квитанции не потребовалось. Дай бог, чтобы теперь он уже жил и промышлял на Иссык-куле со своими односельцами: это было бы поселение надёжное, именно такое, какое нам нужно в том крае, а не опустошение лесов бессмысленной порубкой и полей бестолковым орошением, как бывает в поселениях казачьих, где многие валят ели и оставляют гнить — свезти трудно; нарубит елей десять, — свезёт одну; наловят рыбы, — сбыть некуда, солить нечем, сварят похлебку, а воз — другой на берегу вывалят на корм воронам; так же и с дичью; а пашни занимают киргизские, — перегадят арыки, давай новую, как под Копалом, где поля разбросались клочками на 30 вёрст кругом; туда попали одни казаки, по наряду, из приалтайской тайги, и поиспортили естественные богатства края, отчасти и затем, чтобы сердце сорвать за выселение из мест, где они обжились и им было привольно.

У Верного началось таким же опустошением, — но потом любезное казакам пчеловодство поправило дело, привязавши их к новой стране. Сверх того, в заилийских станицах (как и в позднейших переселениях на Семиречье) была благодетельна вольная крестьянская колонизация. Эти крестьяне, конечно, всё еще переименовывались в казаков — но вызывались желающие получить, под этим условием, определённые за переселение льготы. Поучительны по этому предмету цифры, приводимые Абрамовым ³¹¹: в Верное поселены две сотни казаков, всего 388 человек, и 200 крестьянских семейств; в Талгар (Софийскую) — 25 казачьих и 97 крестьянских семейств; в Иссык (Надеждинскую) — 25 казачьих и 100 крестьянских семейств.

И в Талгаре и в Иссыке хозяйство лучше, чем в Верном; поля более скучены, ближе к станицам, правильнее орошаются, леса лучше берегутся; косят более сена. Не привожу цифр скота, потому что они мне кажутся слишком малы и не соразмерны с числом жителей, потребностью казачьей службы и количеством обработанной земли, но дело в том, что в Верном, при множестве казаков, и крестьяне позаимствовались их бесхозяйственностью, а в станицах наоборот: многочисленный крестьянский элемент дал свой характер и казакам. И то еще заилийские казаки хозяйничают лучше копальских, что я приписываю именно тому, что для переселения и из них были вызваны желающие.

На тех же основаниях и в те же 1855-1856 гг., как и в Заилийский край, вызваны казаки и крестьяне в новые семиреченские селения ³¹²: Лепсинскую станицу, Баскан, Саркан, Арасан, Кок-су — и везде живут [154] лучше, чем в Копале; везде почти что сохранили без порчи и опустошения отведённые им угодья.

Поэтому можно надеяться, что совершенно вольная крестьянская колонизация на Иссык-куле будет успешна, и поселенцы зажиточны без порчи угодий; тут всего лучше именно такие ходоки, как встреченный мной на Зауке, люди, своим трудом испытывающие новые места, прежде чем товарищей привлекать; так заселилась зааллеганская часть Соединённых Штатов, по следам скваттеров-пионеров. У нас такая колонизация пойдёт медленно, но не очень. После одинокого мужика, пришедшего на Иссык-куль в конце 1865 или начале 1866 г., уже в 1867 г. осенью встретила генерал-адъютанта Кауфмана в Верном сотня-другая крестьян, просящихся селиться к югу от Или, и преимущественно на Иссык-куле, а в следующий год их уже было несколько сот, и заводились поселения.

Сколько мне известно, поселяющихся крестьян не обращают уже в казаков, что и правильно для экономического устройства поселенцев, для упрочения их хозяйства, периодическое запущение которого при очередной казачьей службе поощряет казачью лень и беспечность: сорвал что можно со своих угодий, заодно простился с ними на несколько лет, во время которых другие захватят, особенно из нераздельного, например леса ³¹³. Также и скотоводство, еще не упроченное, задерживается уходом хозяина на службу: скот распродается, а там заводи вновь. Потому и нужно оставлять в крестьянском звании переселяющихся крестьян, тем более, что военная польза семиреченских казаков, плохих воинов, как я уже имел случай здесь упомянуть, не такова, чтобы из-за неё стоило расстраивать хозяйство русских селений в Средней Азии. Для обороны своего имущества и мужики с охотничьими винтовками будут не хуже казаков, а военные потребности края нечего смешивать с колонизацией, нечего портить хорошие земли, чтобы иметь войско, бесполезное в случае войны и разоряющее край во время мира.

Если же вольная колонизация пойдёт туго, так ускорить её можно только большей свободой переселения из внутренних губерний, а не искусственной колонизацией, не правительственным назначением переселенцев — ни даже губерний, из которых переселение разрешается; жители, например, лесных губерний, не бережливые на лес, плохие поселенцы в Среднюю Азию. Да и в ней поселенцам лучше самим выбирать место, чтобы попасть на привольные, без крутого и разорительного перелома в своих хозяйственных привычках.

А русские хозяйственные привычки, к сожалению, таковы, что требуют большой осторожности именно в земледельческой колонизации Средней Азии, где из России нужнее торговцы, ремесленники, рудокопы, виноделы, вообще рабочие для разных новых отраслей промышленности, для которых край представляет удобные естественные условия; земледельцы же есть и туземные, уже несколько тысячелетий освоившиеся с местными условиями, весьма различными от русских. [155]

Русское хозяйство образовалось в диком приволье, на просторе; многие века наши чернозёмные степи были заняты кочевниками, печенегами, половцами, потом татарами, а русский народ расчищал свои пашни из-под леса, выжигая его; потому и привычка к безрасчетному истреблению леса, укоренённая веками, погубила и редкие степные рощи, например, на Общем Сырту, в Самарской губернии, да что грех таить, и в Воронежской с Тамбовской; вообще лес до сих пор не бережётся в наших южных степях, где он составляет драгоценность. Да и в северных лесах, и в южных степях, и в южной Сибири места для земледелия сначала много: поднял новь, выпахал, испортил землю, — можно бросить, поднять другую новь, и привычка к такому хищническому хозяйству переживает первоначальное приволье и удерживается и при относительно густом населении, как в наших средних губерниях. Такую бестолковую растрату даров природы приписывают невежеству, недостатку знания, но весьма неосновательно. В Северной Америке знания в простонародье больше, чем где-нибудь, но и там хозяйство скваттеров долго было таким же хищническим; расчистил землю, вспахал, истощил и бросил, чтобы занять новую, так делалось, пока впереди был простор западной нови за хребтом Аллегани, делается и теперь западнее Миссисипи, в Far West.

А с другой стороны, обитатели Средней Азии бережливы на дары природы, стараются извлечь большие урожаи с клочков земли, берегут новь для пастбищ, как иссыккульские киргизы, садят деревья в степи, разводят строевой и дровяной лес, как узбеки, и по их примеру киргизы же у Арыса и Чирчика; а на Тянь-шане, где лес есть, киргизы его берегут; берегли до сближения с нами леса и в Зауральской степи, боры Наурзум, Аманкарагай и прочие. Неужели киргизский игенчи, бедняк-земледелец, пащущий деревянным крюком, цивилизованнее не только русского мужика, но североамериканского скваттера, не только грамотного, но сплошь да рядом изобретательного механика? Очевидно, тут дело в ином: среднеазитское земледелие требует не расчистки, а создания пахотной земли; не палами леса или густой степной травы добывается пашня, а копаными канавами и канавками для орошения, без которых большей частью ничего не родится. Природа также приучила среднеазиатцев к хозяйственной расчётливости в земледелии, как нас и североамериканцев к размашистому неряшеству; при множестве свободных земель в средней Азии оседлому населению нельзя разбрасываться на просторе, а нужно тесниться на орошённых клочках.

Не поберечь ли и нам свободные среднеазиатские земли до того времени, когда быстро возрастающее население России и нас посредством нужды научит хозяйственному расчёту и сбережению естественных угодий?

Ждать не долго, а для сбережения среднеазиатской нови, которой еще весьма достаточно, так как оседлое население теснится много на трети удобных земель, — совсем не нужно временного запрещения русской земледельческой колонизации: достаточно не заводить правительственными мерами таких поселений, а предоставить их заведение и самый выбор земель (непременно из незанятых туземной оседлостью) вольным переселенцам, имея в виду только их хозяйственные удобства, а не посторонние цели, вроде военных поселений, осуждённых и семиреченским и русским опытом, или заселения русскими почтовых станций, хотя бы им там и неудобно и тесно; довольно уже у нас примеров в подтверждение той истины, что поселения, имеющие какую бы то ни было постороннюю [156] цель, кроме обогащения самих поселенцев, этой посторонней цели не достигают, а между тем безусловно убыточны и, следовательно, вредны.

Вольные же поселенцы сами найдут удобные места, и в том числе Иссыккульская котловина может считаться из лучших по удобствам, уже заказанным; она привольна для русских хозяйственных привычек, и именно её восточная часть, долина Джиргалана и низовья Тюпа. Таково, как уже сказано, общее мнение заилийских казаков; таково же мнение, высказанное мне и заукинским мужиком-пионером, давшим мне повод к настоящему отступлению вообще, о русской земледельческой колонизации, да и моё личное впечатление. А если этот мужик, присоседился всё-таки к киргизским арыкам и пашням, так потому, что был один и сеял хлеб между прочим, более дорожа мельницей, извозом и хлебной торговлей; для своего же водворения с односельцами он желал место на Джиргалане, а не на Зауке или Кызыл-су, где теснятся киргизские пашни.

Но далеко не всё иссыккульское прибрежье привольно для поселения: вполне хороша только долина Джиргалана и низовья Тюпа; затем вся северная береговая полоса узка, а Кунгей-Ала-тау скуден и лесом и пастбищами, как вообще южные склоны тяньшанских хребтов, с немногими исключениями, например, р. Оттук и Сонкульское плоскогорье, о чём далее.

Терскей-Ала-тау лесист до ущелья Тона, вёрст сорок западнее Барскаунского, т. е. у восточных двух третей Иссык-куля; у западной части озера безлесен, кроме редкой арчи (можжевельника). Береговая полоса уже за Джиты-угузом стесняется голым Ургачаром, затем достигает 10-вёрстной ширины у низовьев Кызыл-су и Зауки, а за Заукой опять быстро суживается; мелкосопочник у подошвы Терскей-Ала-тау тут подходит к самому озеру, и так, с небольшим перерывом у нижнего Барска-уна, продолжается до самого западного конца Иссык-куля ³¹⁴.

Выступивши 1 октября с Зауки, мы скоро заметили перемену и в низовьях самих речек: Заука и речки восточнее текут в плоских неглубоких долинах и обозначаются полосами кустарника, преимущественно облепихи, боярки, тальника, на ровной подгорной степи, но уже самая Заука, сохраняя этот характер, более углубляется в свою лощину, нежели речки восточнее её, а речки западнее, сохраняя те же лесные полоски у русла, текут уже в глубоких оврагах, которых крутые берега поднимаются на 100, 150 и даже до 250 фут. над уровнем речки. Дно лощины часто камышисто, и в таких камышистых местах живут фазаны и кабаны, первых я в этот день встретил много; они выбегают из камыша кормиться ягодами облепихи и семенами разных трав, и подпускают близко, но не успеешь поднять ружьё, как он уже спрятался в камыш и упорно там бегает между камышинами, не поднимаясь и не показываясь; только слышен шорох. Однако их было убито с десяток, и я заметил, что каждый самец держался с 2-3 самками.

Это были первые фазаны (Phasianus mongolicus), виденные мной с самого выступления из Верного. Были они красно-золотистые, с чёрными, бархатными, поперечными полосами, зелёными и пурпурными переливами цвета на задней части спины, белым ошейником и беловатыми [157] крыльями; самки — песочные, с чёрной пестриной. Фазаны эти не редки и по Джиргалану, особенно в низовьях, а в сентябре 1868 г. я их встретил около Верного, в яблочных рощах, по нижним частям горных ущелий, где они клюют яблоки; они там малочисленны, но может быть, уже отчасти истреблены и распуганы охотниками, которых в Верном не мало.

Берега Иссык-куля тут высоки и круты, но только местами волны озера плещут в крутой берег; между ним и озером есть еще плоское прибрежье, шириной в 50-200 саж., покрытое солонцовой красноватой глиной, почти голой, с редко рассеянными солянками и множеством мелкой гальки; солонцевата эта глина от слабосолёной озёрной воды, которая, впрочем, зовется солёной здесь, сравнительно с превосходной водой горных речек, а в оренбургской степи, где-нибудь между Уралом и Сыр-дарьёй, Иссык-куль считался бы даже не солоноватым озером, а пресноводным. Я взял несколько бутылок его воды для определения впоследствии солей, но у Нарына они лопнули от замерзания воды.

Вода Иссык-куля весьма прозрачна; цвет озера яркосиний с бирюзовым оттенком; за ним виден весь Кунгей-Ала-тау, которого нижние части подёрнуты туманом, как нежнолиловой дымкой, а снеговые зубцы, ярко освещенные солнцем, необыкновенно отчётливо рисуются на густосинем ультрамариновом небе. Синее небо, синий же Иссык-куль, между ними белая зубчатая стена, на первом плане голый, красно-жёлтый глинистый берег — вот и весь вид, весьма несложный, но от которого глаз с трудом отрывается: так великолепен колорит, так изящны и легки очертания снегового хребта, за которым еще ясно видны высочайшие вершины и северного хребта, трёхглавый Талгар и остроконечный Алматинский пик.

А внутрь Терскей-Ала-тау, кроме упомянутого выше Джиты-угуза, открывается ещё величественный вид через ущелье Зауки; круто и сразу до большой высоты поднимаются его края, заросшие густыми ельниками, и всего верстах в восьми подпирает небо высокий мыс между двумя сходящимися вершинами реки, собственно Заукой и Кашка-су; видный в разрезе, этот мыс кажется острым, крутым конусом, и верхняя граница елей только немногим выше половины его высоты над озером. Под вечер 30 сентября и рано утром на следующий день, когда я видел этот мыс, снег на нём спускался далеко вниз между ельниками и покрывал сплошной белизной его вершину, на которой, вероятно, и летом остаются кой-какие пятна вечного снега; высоту его я полагаю более 12 000 фут. — и эта высота встречается верстах (прямолинейно), по крайней мере, в двадцати от перевала, которому она почти равняется.

В этой овражистой части прибрежья подгорный мелкосопочник местами подходит к самому озеру, но есть и поляны, довольно ровные, шириной в 1-2 версты между мелкосопочником и озером, отчасти с густой и высокой травой, в которой были добыты особой породы овсянки (Emberiza cioides Brdt.), заменяющие в Восточной Сибири южноевропейскую (Emb. cia), встречавшуюся мне во множестве и в Тянь-шане за настоящий поход, начиная с Тургени, большими стаями, и в этот самый день, 1 октября. Сибирская же форма была не менее многочисленна, но далеко не так общественна; встречалась маленькими стайками в 5-6 штук, парами и в одиночку, стайки были, вероятно, и выводками, и в них попадались молодые самцы в гнездовом пере, только начинающие линять, что указывает на два выводка в лето. Эти молодые попадались со старыми, между тем, как в других видах, например, Oraegihus (Serinus) ignifrons eversm., которых я добыл не далее, как накануне, стайки состояли исключительно [158] из молодых, в гнездовом пере, как и прежде на Джанышке; эти стайки были в 20-30 штук и до 100, но совершенно без старых, которые еще не спускались с утёсов пояса елей.

Что же касается до Emberiza cioides, то первые, в малом числе, встретились 30 сентября; до того я их совсем не встречал в тяньшанском нагорье и подумал, что они пролётом из Сибири, но последовавшие наблюдения показали мне, что это также и тяньшанская птица; уже на следующий день я встретил их спускающимися вниз к озеру по Барскяунскому ущелью.

Дорога была вообще ровная, кроме оврагов; только у речек Джир-галчак прибрежная полоса волниста; тут встречаются довольно высокие гряды навороченных валунов, связанных суглинком и отдельно лежащих, но более — рядами; валуны отчасти огромны, связывающий их суглинок — сероватый; такие же валуны и в боках всех оврагов. Гряды валунов у Джиргалчаков параллельны озеру, и я всю эту формацию сероватой глины, с крупными валунами, изрытую оврагами, считаю за сливавшиеся конечные морены древних ледников, спускавшихся с Терскей-Ала-тау ³¹⁵; она отлична от формации озёрного дна, образующей и упомянутые уже плоские прибрежья между озером и его крутым берегом, который и состоит из серой глины с валунами, между тем как озёрное дно — из красноватой железистой глины с мелкой галькой. Последняя формация — озёрная, первая — ледниковая.

К устью Барскауна мы пришли уже в сумерки; тут были самые глубокие овраги, с мелкими ручьями из предгорий, а глубже всех — овраг самого Барскауна, у которого мы остановились в давно покинутом кокандском кургане ³¹⁶.

На следующий день, 2 октября, мы поднялись вверх по Барскауну, но не более 6-7 вёрст до первых ельников; вблизи были кочевья сопровождавших нас старшин, Арзамата и Атабека, по обе стороны Барскауна, и они взялись доставить мне вьючных лошадей и быков для облегчения верблюдов на горных подъёмах, что нам впоследствии было весьма полезно. Кроме того, здесь Вязовский начал маршрутную съёмку для связи предполагаемой мной на Нарыне с маршрутной же съёмкой Терскея, южного берега Иссык-куля,произведённой в 1862 г. под руководством капитана (ныне полковника) Проценко; кстати, у устья Барскауна нашлась ровная площадь для промера одновёрстного базиса и нанесения с него основных треугольников; на этой площади каракиргизы хотели завести пашни, и вели из ущелья главный арык. Речка в горах, верстах в трёх от входа в ущелье, течёт уже между плоскими берегами и только на последних 6 верстах перед устьем разрыла себе глубокий овраг. Арык же отведён из того места речки, где берега низки, и далее вырыт в крутом косогоре не берега, а края ущелья в предгорьях, в плотной глине, отчасти с галькой; наконец, выходит к высшей части увала на берегу нижнего Барскауна, чтобы разветвляться по пашням. Таких арыков, которые в косогоре ущелья проведены один над другим, несколько; при моём проходе рыли верхний, всё для орошения левого берега Барскауна; на правый разведена в арыки текущая рядом с Барскауном, версты четыре восточнее, небольшая речка из предгорий ³¹⁷. [159]

Вход в ущелье удобен по обоим берегам, так что через глубокий овраг нижнего Барскауна переправляться нечего; в самом ущелье переправы тоже удобны: река течёт порогами, через гряды огромных камней, между которыми есть промежутки сравнительно тихого течения, с мелкогалечным дном; на этих промежутках она течёт многими рукавами, и переправы легки даже в самую большую воду, например, в конце мая, когда тут был Проценко; при моём же проходе, осенью — тем легче.

В нижней части ущелья, и притом в таких местах, где его края состоят из глины, а далее из известняка, находятся тоже старые ледниковые морены с огромными глыбами гранита, слишком трёхсаженного диаметра; я нигде не видал таких огромных. В долине лишь кустарник; ели выше, и первый ельник внизу тоже на морене; выше его, под гранитными утёсами, образующими тут края долины, ледниковые следы менее ясны; к моренам примешиваются обвалы, узнаваемые, впрочем, по большей свежести своих камней, но степени этой свежести бесчисленны, да и сами морены образовались из обвалов же на поверхность ледника, перенесённых движением льда. С высоты около 6 500 фут. начинаются расширения долины, теперь покрытые великолепными лугами; это бывшие последовательно Firnmeere древнего ледника, по мере его таяния и отступания вверх снежной линии в конце ледникового периода; самое обширное — у устьев Дёнгереме ³¹⁸ и Керегетаса в Барскаун.

К этим устьям мы поднялись уже 3-го, по самой живописной местности. По бокам ущелья поднимались на 2000-3000 фут. каменные стены серого и розового сиенита, серо-зелёного и черноватого диорита, с зубчатыми верхами, разнообразнейшими выступами и крутыми мысами, точно колоссальными контрфорсами, между которыми вилось ущелье; эти стены часто прерывались крутоспускающимися боковыми долинами, с густой зарослью вековых ельников и шумными светлыми ручьями, стремительно бегущими по покатостям в 25 и 30°, так что каждый ручей есть ряд водопадов, да и вообще отвесные сиенитовые стены по бокам главной долины книзу переходили в крутые лесистые покатости, заросшие то ельником, то лиственным кустарником. Эти кручи состоят из громадных, заросших мхом глыб сиенита, между которыми коренятся ели и кусты; есть глыбы и лежащие, и прямо стоящие, и наклонённые, и подпирающие друг друга — точно развалины друидических памятников, но накопленные, навороченные в страшном изобилии и самом фантастическом беспорядке. Такие же скопления огромных камней, заросшие елями, пересекают и дно долины, и по ним с рёвом мечется и пенится Барскаун, но есть на дне и роскошные луговины между ельниками, где тот же поток искрится в быстром, но ровном течении; отличительная особенность этого ущелья состоит в том, что, при всей его поразительной хаотической дикости, везде находится место для удобной дороги, которую весьма нетрудно обратить в хорошую колёсную. [160]

И дивно перемешаны тут голые каменные громады с самой могучей и роскошной растительностью, удивившей Проценко в конце мая, когда чистый горный воздух, и так живительный, был еще наполнен ароматом бесчисленных цветов, покрывавших все луга и кустарники.

Последние я застал в разноцветной жёлто-зелёной, золотистой и пурпурной осенней листве, великолепно оттеняемой густой, черноватой зеленью ельников; последнее лиственное дерево, рябина, росло еще верстах в пяти не доходя Дёнгереме, т. е. на высоте около 8 000 фут.; луга были еще большею частью свежи и зелены, хотя и с порядочной примесью увядшей травы, вернее побитой морозом.

Более строгой, даже суровой, но особенно величественной красотой отличается широкая поляна у устьев Дёнгереме и Керегетаса; её уж близко, со всех сторон обступают снеговые вершины с широкими полосами синеватого, обледенелого, вечного снега, которые, спускаясь по лощинам, снизу кажутся доходящими до верхнего предела ельников, а тот уже не более 1 000 фут. поднимается над уровнем поляны. Трава на ней низка, густа, большею частью побита морозом и жёлто-буровата; робко прячется под этой старой травой молодая зелень, вызванная таянием осеннего снега; лиственные деревья тут уже исчезли; камень весь черноватый, тёмно-серый известняк и диорит; ещё чернее под яркобелыми снеговыми вершинами тёмная зелень елей и, на солнцепёках, стелющегося можжевельника.

Господствующие над этой мрачной котловиной вечноснежные громады не уносятся в небо смелыми остроконечными пиками, а раскидываются в виде обширных белых шатров и подавляют своей тяжёлой массивностью.

Река тут течёт между широкими полями гальки, где мы опять встретили серпоклювов и добыли пару их.

Остановились мы рано, часов около двух пополудни, пройдя по ущелью 18 вёрст; нужно было запастись дровами, так как до самого Нарына предстоял, по словам киргизов, совершенный недостаток всякого топлива; дров нужен был 4-дневный запас. Вечером были пригнаны вьючные быки, и некоторые верблюды с Ак-су уже поосвободились от своего груза — провианта и фуражного ячменя, так что было на кого вьючить, и, предвидя холод на высотах, по которым нам предстояло итти, — все выше крайнего предела елей — я велел дров припасти и побольше.

Оказалось, что у устья Дёнгереме, несмотря на октябрь, и слишком 8-тысячефутовую высоту, было еще тепло: среди дня до 14° тепла, и весь день был тёплый; только небо, с утра ясное, заволакивалось перистыми облаками, которых сетка всё густела и к вечеру закрыла солнце, и птицы, несмотря на тепло, во множестве тянули вниз по долине; этот день был из самых удачных для моей коллекции.

Кроме серпоклювов, была открыта самая красивая из мелких среднеазиатских птичек, и опять новый род Leptopoecile ³¹⁹ сразу добыты самец и самка ³²⁰. Последняя рыжевато-серая, с лиловато-лазоревыми отметинами на боках и подхвостье; самец роскошно окрашен тёмносерым, ярко-каштановым, лазоревым и лиловым цветом; все эти цвета, при нежном и шелковистом блеске перьев, оттеняют друг друга с необыкновенно изящными переливами; лазурь самая яркая, но ничего резкого, все цвета так [161] и нежат глаз. При таком тропическом колорите эта птичка живет высоко в ельниках, в самой северной растительности, ввиду вечного снега; и её короткие, чрезвычайно тупые крылья показывают птицу оседлую, тут же, в горах, и зимующую; вниз она не спускается. Казак Пушев, узнавши её на Барскауне, сказывал мне потом, что видел её и в январе и в феврале в ущелье Тургени. Рост самый малый: не больше гвоздочка (Regulus) или крапивника (Troglodytes); притом подвижна и вертлява, как синица, лазает, прыгает и порхает в самой густой чаще еловых ветвей; подстреленная за них цепляется, наружу только мелькает, и добыть её весьма нелегко. Это уже не тропическое свойство; тропические птицы, если красивы, так выказываются, украшают обитаемую ими местность, как живые, летающие цветы, расписная же синичка (Leptopoecile) Тянь-шаня ³²¹ прячется в угрюмой еловой чаще, ещё более самой простоцветной боровой синицы (Parus songarus); в чаще её прекрасный самец щеголяет нарядными перьями только перед своей самкой, как и скрывающийся в камыше фазан.

И из зверей была редкая добыча — алтайский хорёк Mustela alpina, Gebl. Это зверёк вроде горностая, но крупнее и ещё длиннохвостее; [162] хвост около ⅔ длины туловища, без чёрного конца; цвет шерсти к зиме не меняется, сверху бледнобурый, испод серо-жёлтый, как и подшёрсток на всем теле, не исключая спины. Живёт между камнями больших обвалов, где и был добыт; весьма редкий случай, что не спрятался, а только успел укусить взявшего его Скорнякова.

4-го с раннего утра было всё тепло, но густой туман. Часу в одиннадцатом туман поднялся так, что показались даже вечные снега, и мы, не решавшись до того итти, так как туман мешал съёмке, стали тоже подниматься; тут Барскаун пересекает продольную долину, разделяющую хребет предгорий Терскей-Ала-тау от главного; предгорья тоже не низки, и гребень около 11 000 фут., пики немного над ним поднимаются до 12000-13000 фут., но всё-таки до вечных снегов; в главном же хребте и перевалы выше 12 000 фут., а пики до 15000-16000 фут., если не до 17 000 фут.

Мы перешли Барскаун и стали подниматься на мыс, образующий угол между ним и Керегетасом, так как тут уже видно, что Барскаун вытекает из непроходимой щели, где единственная дорога была бы его русло, если бы оно не было рядом водопадов, а бока щели, отвесные утесы, спускаются к самому руслу, не оставляя места, хотя бы для тесной тропинки.

По упомянутому мысу мы поднимались довольно отлого, наискось к западу, над долиной Керегетаса, который течёт почти прямо с запада, навстречу текущей с востока Дёнгереме. Обе речки текут по одной и той же продольной долине, отделяющей главный хребет от предгорий, и тут же, напротив нашего подъёма, от южного берега Керегетаса возвышается снеговая вершина Джан-чоргон, принадлежащая к хребту предгорий. И вдоль Дёнгереме, и вдоль Керегетаса идут тропинки: у первой — к заукинскому перевалу, т. е. к другой реч. Дёнгереме, текущей по той же продольной долине и впадающей в Зауку; а вдоль Керегетаса — к перевалу Керегетас, на р. Малый Нарын и к восточной вершине р. Тона, которой обе вершины, восточная и западная, всё по той же продольной долине текут навстречу друг другу. Таким образом, эта продольная долина тянется вдоль почти всего Иссык-куля, только понижаясь вдоль восточной вершины Тона и приближаясь к озеру ³²². Понижается к западу и хребет предгорий и западнее Тона переходит уже в невысокий прибрежный хребет, открытый Пропенко, между Тоном и Семизом. Восточнее Зауки продольная долина между главным хребтом и предгорьями представляется уже только соответствующими ей понижениями краёв ущелья у всякой речки — не знаю, до какой; Семёнов видел это понижение на правом крае ущелья Зауки у впадающего в неё с востока Заукучака.

У разветвления дорог к перевалам Барскаун и Керегетас я выбрал первую, чтобы выйти на Нарын ближе к его истоку. Мыс, по которому мы поднимались, есть округлённый взлобок, выступ главного хребта, но еще слегка отделённый от него слабо вдавленной седловиной. По ней мы и перешли с травянистого и отлогого косогора над Керегетасом на голый, крутой, покрытый только мелкой каменной осыпью косогор же над Барскауном, который тут бурлил в тёмной щели; дорога скоро приблизилась к отвесному обрыву в неё. Она проложена несколькими тропинками [163] в небольшом отлогом уступе косогора, который выше и ниже крайне крут, так что каменная осыпь неустойчива и так и катится под ногами лошади, когда я выше тропинки обгонял идущих по ней верблюдов, что и даёт 45° как угол крутизны, но подъём дороги, всё по увалам и лощинам, и тут спускающимся к Барскауну, весьма постепенный и нигде не крут. Чтобы подняться слишком с 8000 до 12 700 фут., т. е. на 4½ тысячи фут., дорога идет прямолинейно 9 вёрст, средним числом по 500 фут. подъёма на версту, с извилинами дорога длиннее, и подъём всё ровный, до самой вершины перевала; верстах в четырех от последней дорога переходит на левый берег Барскауна, который тут я нашёл уже небольшим, слабо текущим, замерзшим ручьём, потом — опять на правый; оба уже не круты. Футов почти на 1 000 ниже вершины перевала спускаются к дороге обледенелые полосы вечного снега, и с самого взлобка у Керегетаса дорога шла по свежему осеннему снегу, но вплоть до вершины перевала, даже между вечными снегами, были нередкие и широкие проталины, к числу которых принадлежала и вершина перевала. Высоту её я полагал, по вечным снегам только в лощинах, около 12 000 фут. над уровнем моря, но по последовавшему в 1869 г. барометрическому измерению А. В. Каульбарса ³²³, вычисленному Ю. И. Штубендорфом, Барскаунский перевал почти на 1 000 фут. выше, чем я полагал, именно достигает 12 700 фут., ещё слишком на 3 000 фут. выше (глазомерно) поднимаются пики, между которыми сам перевал является седловиной. Поднявшись на неё, мы очутились в травянистой бесснежной долине между снеговыми пиками, по которой дорога кажется горизонтальной, так неприметен тут её подъём, слабый до того, что многочисленные родники, наполняющие эту крайнюю вершину Барскаунского ущелья, образуют саз, из которого ручейком вытекает Барскаун и, войдя в свой верхний овраг, сажен двести течёт под каменной осыпью. Совершенно неприметен переход от подъёма к спуску, и я его при всём внимании не мог заметить; всё та же долина, тот же саз, на западной стороне его небольшое озеро, которое Проценко в конце мая 1862 г. нашёл покрытым толстым и твёрдым льдом, а я 4 октября, к своему изумлению, нашёл открытым, хотя ключи саза уже промёрзли и заледенели, за редкими исключениями: еще кое-где между мёрзлыми кочками было топко, и сочилась вода, но ручеёк, текущий из южного конца этого непрерывного саза, есть уже одна из вершин Нарына, между тем как из северного конца течёт Барскаун. Всего вероятнее, что на сазе нет ни подъёма, ни спуска, а во всю 1½-верстную длину он образует горизонтальную вершину перевала. ³²⁴. [164]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВЕРХНЕНАРЫНСКИЙ СЫРТ

Топография вершин Нарына. Малоснежность сырта, высота вечных снегов. Вид сырта. Тяньшанский медведь. Сыртовые птицы. Долина Нарына и прибрежные хребты. Кабаны. Верхняя граница ели и можжевельник у Нарына. Значение сырта для каракиргизов, зависимость их междоусобий от постоянных топографических условий. Подъём на перевал к Атбаши. Первые следы качкара.

Поднимаясь на Барскаунский перевал, я понадеялся на тёплую погоду и оделся легко, но скоро снеговые вершины, открывшиеся при нашем выступлении, опять закрылись, и, поднявшись немного выше крупного взлобка у Керегетаса, мы попали уже в облака, т. е. в туман, с мелкой снежной изморозью; по временам облака поднимались, шёл снег, были легкие порывы ветра, но всё ещё было тепло; не холодно и на замёрзшем уже сазе, образующем вершину перевала.

Наконец, мы вышли из долины сазов; снеговые вершины сзади нас немедленно скрылись в снежном вихре; задула метель, к счастью, не густая; мы вышли на сырт — открытую степь слишком в 12 000 фут. над уровнем моря. Наша тропинка шла вдоль ручья, круто замёрзшего и большей частью сухого, так как замёрзли и питающие его сазы, которые продолжались по степи. Ветер был пронзителен, снег так и крутился, но падало его немного, и я замечал на степи, несмотря на её высоту, только слабые следы выпавшего в конце сентября снега; он и тут успел растаять. Минут на двадцать при повороте ветра с запада к северо-западу перестал итти снег; мы увидали впереди ряд скалистых холмов, сверху донизу покрытых снегом, на которых, впрочем, чернели частые полосы голого камня; вправо были такие же холмы; сзади нас поднимались много выше снеговые пики Терскей-Ала-тау, скрывая свои вершины в облаках. Этот перерыв метели был весьма кстати; мы только что подошли к месту, где наша [165] тропинка расходилась надвое, на юго-восток и юго-запад; мы пошли по первой, к открывавшемуся в переднем хребте ущелью; я беспрестанно слезал с лошади и шёл пешком, чтобы обогреться. Скоро опять закрутился снег; его падающие хлопья, мелкие, сухие и промёрзлые, не держались на степи и вновь поднимались ветром; мы шли, видя только тропинку, и вошли в ущелье; вершины скал по бокам его были не видны; дорога в нём ровная, шириной сажен в пять, с водомоиной. Пройдя вёрст пять, мы встретили преграждавший ущелье пологий увал не выше 2 саж.; за ним опять водомоина, но спускавшаяся уже к югу; склоны по бокам ущелья становились выше; наконец, в сумерки, мы вышли на травянистую котловину, окружённую высокими отвесными скалами; тут была и вода, хотя и замерзлая, всё в той же водомоине, и небольшое, еще не замёрзшее озеро; тут мы и остановились.

У сопровождавших нас киргизов, которые нас тут уже поджидали, весело горел огонёк из дров, подвезённых на заводной лошади ³²⁵; в котловине, закрытой от всех ветров, было тихо; мы заварили чай и скорее обогрелись, а тут, тотчас следом за нами, подошли и верблюды с дровами и кошами, нашлось и тёплое платье, и метель была забыта на радостях, что, наконец-то, ночую за тем самым хр. Болгар, или Суёк, на который с Зауки и Барскауна только смотрели Семёнов и Проценко и где не было европейской ноги. Впрочем, сопровождавшие меня киргизы назвали горы, где мы были, не Суёком и не Болгаром, а иначе: восточнее пройденного нами ущелья Уртасы ³²⁶, а западнее — Сары-тур.

5-го с утра было облачно; прямо против лагеря, почти в версте, мы на скалистой стене увидали большое стадо архаров; Катанаев, Гутов и Чадов пошли к ним подкрадываться, но безуспешно; архары почуяли и скрылись. Часу в девятом прояснилось; стало морозно при безоблачном небе и едва чувствительном северном ветре. Вязовский уже с раннего утра, до света, отправился назад к Барскаунскому перевалу, чтобы продолжать с восходом солнца прерванную вьюгой вчерашнюю съёмку, причём нужно было измерить на высокой равнине к югу от перевала поверочный базис и взять от него обратные засечки на нанесённые уже вершины по бокам ущелья; мне же нужно было проследить, также назад к перевалу, геологический разрез по пройденному вчера ущелью, так как в метель было не до наблюдений, только бы доехать до укрытого от ветра местечка в горах.

Потому я велел отряду выступить часов в десять, чтобы можно было довести съёмку до нового ночлега, а сам, как только начали вьючить, поехал назад, осмотрел формации ущелья, выехал на ровную степь за хр. Суёк, доехал и до сазов, и до начала спуска в Барскаунское ущелье — и не видал Иссык-куля, который хотел посмотреть сверху; он был заслонён отрогами ближайших снеговых пиков, между которыми вьётся верхняя часть ущелья. Вернулся я на высокую степь, поднялся на увал, на правом берегу вымерзшего ручья, текущего к югу из Верхнебарскаунского саза с озером, и посмотрел на степь: она представилась широкой и ровной продольной долиной, между хр. Терскей-Ала-тау к северу и Сары-тур (или Болгар) к югу; к западу она замыкалась близкой [166] грядой холмов, за которыми находятся вершины Малого Нарына, к востоку тянулась до горизонта. Видел я выступавшие мысом пики у Заукинского перевала, которые мне показал сопровождавший меня киргиз; видел, что против них из-за мыса холмистого Сары-тур (тут уже Уртасы) выступали еще далекие снеговые вершины, повидимому, более высокие; это был большой снеговой хребет, виденный Семёновым с вершины Зауки, который и мне, как и Проценко, казался более высоким продолжением Болгара (тож Сары-тур и Уртасы), но в действительности выступает из-за него. К востоку продольная долина была замкнута ещё высоким снеговым хребтом, которого гребень уже не был виден; только пики поднимались на горизонте.

Под ногами у меня соединялось несколько неглубоких рытвин — ложа ручьёв, сбежавших от замерзания высоких сазов, и образующееся соединением их русло; в нём кое-где уже блестел на солнце лёд; оно направляется прямо к востоку немного наискось продольной долины, к выступающему мысу хр. Уртасы. Эта вершина Нарына огибает хр. Уртасы и между ним и более высоким против Зауки (Джеташ у Проценко) поворачивает на юг и соединяется с восточной вершиной, вытекающей из Терскей-Ала-тау против промежутка между вершинами Джиты-угуза и Кызыл-су, текущих в Иссык-куль. Обе соединённые вершины образуют р. Джа-ак-таш, текущую к юго-западу между хр. Джеташ ³²⁷ и Уртасы, вдоль северо-западной подошвы первого и юго-западной — последнего. Встречаясь далее с Тарагаем, стоком огромного ледника Петрова в нагорье Джа-ак-таш, Джа-ак-таш-су принимает имя Тарагая и загибает к юго-западу, а по слиянии с Карасаем, текущим из юго-западной части той же горной массы, Тарагай поворачивает прямо к западу и у своего стока с сырта в первое тесное ущелье называется Большим Нарыном, в который еще далее, у нижнего конца ущелья, вливается Малый Нарын. Самая восточная вершина последнего тоже всего верстах в десяти к юго-западу от Барскаунского перевала, следовательно, недалека и от западной вершины Большого Нарына.

Но во время своей поездки и даже из устного о ней отчёта в Географическом обществе я знал только, что у Барскауна истоки самой западной вершины Большого Нарына, на которых я был; видел течение этой вершины к востоку; знал, что она заворачивает вокруг хр. Уртасы, вливается в Тарагай; знал ещё, что и от Заукинского перевала течёт речка к Нарыну — и только; все вершины Большого Нарына были осмотрены и нанесены на карту уже в 1869 г. Каульбарсом, который определил и истинное положение хребтов у истоков Нарына

В ущелье же Суёк ³²⁸, пересекающем хр. Болгар и разделяющем его на две части: восточную — Уртасы и западную — Сары-тур, текут два ручья, оба Суёк-су, один на север, другой на юг, но оба впадают в одну и ту же реку ³²⁹ под разными именами, только что указанными, огибающую хр. Уртасы. Водораздел этих противоположно текущих ручьёв в одном непрерывном ущелье есть уже упомянутый небольшой увал. Пока я с двумя казаками и киргизом возвращался по этому ущелью к нашему ночлегу, [167] над нами постоянно вились крупные вороны (Corvus corax), вообще редкие на Тянь-шане и все только немного вне выстрела. Со съёмочной партией я так и не встретился, хотя издали видел её на холме влево, при выезде из ущелья Суёк, но тут я сам занялся геологическим обнажением, а она скрылась. Было далеко за полдень, когда я опять приехал к озерку, у которого мы ночевали; я ускорил шаг, чтобы догнать отряд; мы переехали вдоль реч. Ак-курган-су несколько увалов между двумя хребтами Сары-тур ³³⁰ и параллельным ему южнее; продольная долина между ними, пересекаемая этими увалами, не шире версты.

Мы проехали ещё мимо двух небольших озёр; последнее, выходя из лощины Сары-тура, запирает продольную долину; берега его, кроме южного конца, состоят из отвесных, совершенно голых утёсов чёрного сланца, живописно отражающихся в неподвижной воде, которая, кроме береговых закраин, еще не успела замерзнуть. У южного конца озера параллельный Сары-туру хребет, шедший ровным отвесным обрывом, переходит в довольно пологий увал, огибаемый реч. Ак-курган-су, которая тут поворачивает к югу; она у поворота вливается в западный берег озера, а выходит из его южного конца. В то же озеро с северо-запада вливается приток из одного из многочисленных ущелий Сары-тура, который тут уже значительно выше, чем по бокам Суёка. На заднем плане ущелий виден высокий снеговой гребень, но дорога была бесснежна, бесснежны и бока ущелий, до высоты (глазомерно) не менее 13 000 фут., т. е. около 1 500 фут. над дорогой, следовательно, на южном склоне Сары-тура, несмотря на октябрь и вчерашнюю метель, лежали еще только вечные снега, едва присыпанные свежим: и тут уже, прямолинейно всего в 20 верстах от Терскей-Ала-тау, влияние плоскогорья выказывается возвышением снежной линии футов на 1 000. Впрочем, это влияние ясно уже на самом Барскауне, где бесснежный перевал на 500-700 фут. выше вечных снегов северного склона.

Объясняю я это не одним солнечным нагреванием плоскогорья, способствующим быстрому таянию снега: самого снега выпадает меньше, как я заметил в метель 4-го. Снежная туча, поднявшись на плоскогорье, скользит по нём, уносимая ветром; снежинки, весьма мелкие на этой высоте, не ложатся на степь, а уносятся, кроме зацепляющихся в траве; ложится снег там, где туча упирается в горный хребет, и притом подхватывается его ущельем.

Поднявшись на увал у поворота Ак-курган-су, я увидал обширный, великолепный вид на сырт: гряда за грядой поднимались на нём покрытые густым пожелтевшим дерном холмы, как взволнованное море; как пена на волнах, белели на них полосы снега. Что дальше, то выше поднимались холмы, всё уступами над взволнованной степью, чаще и чаще становились на них снежные полосы, и широкой дугой замыкали горизонт с востока, юга и запада огромные зубчатые хребты, покрытые уже сплошным снегом, но и те поднимались все волнистыми уступами. Солнце склонялось уже к закату, и освещенные снега дальних хребтов горели расплавленным золотом, рядом с которым тем холоднее казались густые, пурпурно-синеватые тени снежных же лощин.

К востоку и юго-востоку выше всех, снежнее всех поднимался уступами Джа-ак-таш (Акшийряк) — горная масса немногим только меньше [168] и ниже самого Хан-тенгри, питающая Нарын стоком своих громадных ледников, открытых Каульбарсом; к югу, едва затуманенный отдалением, крутой зубчатый Чакыр-тау; к юго-западу заслонял его более близкий хребет Кызыл-курум, всё возвышающийся до вечных снегов вниз по течению Нарына у самого северного берега реки; с запада примыкал к Кызыл-куруму, под острым углом, снеговой же хребет, отделяющий Малый Нарын от Большого; причём самые дальние горы еще казались близкими, часах в трёх езды, а Чакыр-тау — в 50 верстах.

Хоть и спешно было, а остановился я перед этим видом, всматриваясь в его подробности, но слишком бесчисленны были планы и уступы гор, слишком гармонически сливались в чудное, хотя и пустынное целое; на одном из более близких увалов показалось опять большое стадо архаров; и несколько оживило сырт, словно заснувший в лучах вечернего солнца. Но крайняя близость последнего к горизонту напомнила мне, что еще далеко ехать. Мы отправились по тропинке; кригиз [проводник] показал мне пальцем на угол между хр. Кызыл-курум и Мало-Нарынским, объясняя, что наша дорога идёт сперва в мелкосопочник, наполняющий этот угол. Тропинка шла версты три вдоль Ак-курган-су, которая тут уже течёт порядочным ручьём, но с слабым падением, небольшими омутами и лёгкими перекатами; омуты были подернуты льдом, но снега на дороге почти не было, кроме самых небольших полосок, на которых ясно отпечатывались следы отрядных верблюдов и лошадей.

Наконец, тропинка исчезла у ручья, на прибрежной гальке; мы переехали в сумерки, наискось поднялись на увал другого берега, а между тем стемнело, почти тотчас после заката солнца. Увалы, по которым мы ехали, были покрыты твердой сланцевой осыпью, ни тропинки, ни следа; стали искать последнего на снегу, осматривать все тощие снеговые полоски по лощинам — мало их, и следа нет, а между тем, отыскивая их, закружились: тут был лабиринт мелких сланцевых увалов и лощин, и даже наш киргиз сбился. Чтобы не ехать неведомо куда, я решился вернуться к Ак-курган-су, вдоль которого мы разъезжали по мелкосопочнику, и поискать по берегу следы переправы. Все мы были убеждены, что разъехавшаяся с нами съёмочная партия была уже впереди и что свою совершенно неизвестную дорогу мы должны отыскать одни, хотя у нас на этот счёт растерялся даже киргиз.

Когда мы вернулись к речке, на западе еще были следы зари, но тем темнее казалась в этом направлении земля; скрылись уже во мраке снежные вершины, позже всех — ледниковый Джа-ак-тащ; по направлению нашего пути ничего нельзя было разглядеть, кроме чёрного силуэта ближних увалов. Наконец, совсем погасла заря — и при свете звезд сделалось виднее к западу; я разглядел обледенелый мокрый след от перехода через ручей нашего отряда, проломанные им ледяные закраины, потерянная дорога нашлась, но как бы еще не потерять; решились было ждать восхода луны, — и услыхали вдали русскую песню, а затем и конский топот; подъезжала съёмочная партия; мы тронулись все вместе, гуськом вытянулись в ряд, каждый вглядываясь в дорогу, и уже не сбивались.

Ехали увал за увалом, лощина за лощиной; переезжали глубокие крутоберегие овраги с ручейками, к которым нужно было спускаться косогором; когда были у самого глубокого, взошел и месяц: затем дорога пошла всё в гору; поднявшись, увидали вдали огонёк, как звёздочку; это был наш лагерь, но еще не раз скрывался он, когда мы спускались в лощины; наконец, совсем скрылся. Долго еще ехали мы по лощине, наконец, [169] выбрались: справа поднялась чёрная отвесная стена утёса, слева, у самых ног лошади, отражались звезды в озере: между ним и утесом дорога была не шире сажени, но совершенно ровная. Упёрлись мы, наконец, в выступ скалы, обогнули его и очутились в лагере.

Пора было; ночная поездка казалась мне без конца, между тем как в действительности мы с заката солнца ехали менее трёх часов и проехали не более 10 вёрст.

В лагере весело горел перед кошами огонь из барскаунских смолистых дров и кипел весьма кстати чайник; у огня Скорняков с Терентьевым и Чадовым обчищали снятую уже шкуру медведя. Я не поверил своим глазам — медведь в такой совершенно безлесной степи! Конечно, я припомнил, что еще в 1864 году слышал о небольших белых медведях, живущих высоко в горах у Нарына, но думал, что они живут хоть в можжевельниках, а здесь и того не было. Но медведь был передо мной, и хоть и не белый, но весьма светлый; подшёрсток был светлобурый, ость с длинными, желтовато-белыми концами волос. Череп его был выпуклый, морда короткая, как у нашего стервятника, рост мал, как у нашего муравейника; светлый цвет и также малый рост приближают его к южным горным формам нашего Ursus arctos., именно к ливанскому U. syriacus и гималайскому U. isabellinus; во всяком случае, этот тяньшанский медведь принадлежит к группе видов или пород, сродных преимущественно нашему русскому Михаилу Ивановичу Топтыгину.

Признаки, сколько мне известно, исключительно свойственные тяньшанскому медведю, — это когти и шерсть. Первые на передних ногах слишком вдвое длиннее, чем на задних, и все белы, а не черны; передние загнуты самой плоской дугой, почти прямы и тупы, задние — гораздо круче загнуты. Шерсть длиннее и мохнатее, чем у нашего медведя, но далеко реже, не так плотна, волос волнистый, почему шерсть разбита космами; длина волос ости до 3-4 дм. Шерсть совершенно одинакова и на жарком Кара-тау и на холодном тяньшанском сырту, защищая мишку, где нужно от жары, где нужно от холода: как волчья шуба знакомого мне киргиза, ходившего некогда со мной по оренбургской степи; в августе утром он выезжал в лёгком халате, а к полудню надевал шубу — и ту же шубу надел и зимой, в 20-градусные морозы.

Так и косматый, хоть и не особенно густой мех тяньшанского медведя, которого появление на сырту было мне объяснено двумя сурками с перегрызенным затылком, добытыми вместе с ним.

Медведя увидали на склоне холма, рывшегося в земле; заметивши людей, он побежал через увалы. К месту, где он рылся, подъехал Скорняков; там были раскопанные норы целой колонии сурков и набросанная земля из нор опять разрыта; лежал мертвый замерзший сурок, рядом с ним начатая раскопка, которую Скорняков с Терентьевым разрыли дальше; нашли ещё сурка, и, наконец, объедки ещё нескольких сурков. Это показывает, что медведь, если, может быть, и не живет, в степи, то ходит туда осенью, когда заснут сурки, выкапывает их из нор — целое сурковое селение и всех выкопанных убивает, перегрызая им затылок, т. е. прокалывая клыками спинной мозг у его соединения с головным, что производит мгновенную смерть. Во время этого разорения сурковой колонии медведь досыта наедается, а излишне убитых забрасывает вырытой землей, для запаса, к которому при голоде возвращается.

За спугнутым с своей кладовой медведем погнался каракиргиз, взятый Атабеком для охоты, с фитильной винтовкой; он на скаку выстрелил [170] и ранил медведя, которому эта пуля сначала только прибавила прыти, но скоро зверь стал уставать; киргиз, не останавливаясь в преследовании, зарядил ещё и вторым выстрелом ещё замедлил бег медведя, ещё зарядил, ещё погнался; медведь привстал на задние лапы, не удержался, присел; слез и киргиз с лошади и положил зверя третьей пулей, в сердце.

Чтобы оценить этот охотничий подвиг вполне по достоинству, нужно принять ещё в расчёт, что, кроме заряжения на бегу, нужно ещё было для каждого выстрела, всё не останавливаясь, высечь огня на фитиль, кремнём и огнивом, и затем вправить зажжённый фитиль в курок так, чтобы он попадал при спуске курка прямо на полку с порохом; вся эта мешкотная процедура потруднее на полном скаку, чем стрельба из пистонного ружья, а тот же каракиргиз из своего фитильного ружья убивал на скаку лисиц одной пулей, как я увидал впоследствии.

За медведя он, кроме полуимпериала ³³¹ и ситца на рубашку, получил ещё постоянное от меня снабжение порохом и свинцом, что ему было всего желательнее. А золотой он у меня же разменял на более знакомую серебряную монету.

Убитый им зверь, всего вероятнее, особый вид, хотя и близкий к U. arctos: сочетание признаков, по сходству общих ему, то с одним, то с другим видом или породой медведей, вполне своеобразно, кроме признаков, свойственных одному тяньшанскому медведю и неизменных при разнообразнейших условиях климата и местности, — признаков длинной и рыхлой шерсти, распадающейся на космы, и, особенно, белых когтей, по которым я его и назвал Ursus leuconyx. Длинные, почти прямые когти его передних лап похожи на сурковые и указывают землекопа; к местным различиям его образа жизни в различных местностях Тянь-шаня мы будем ещё иметь случай возвратиться.

За ужином у меня в этот день было медвежье жаркое, которое я нашел вкусным, но только слишком жирным, хотя жир был срезан; подкожный слой жира был как у доброй откормленной свиньи. Это была взрослая самка, но, судя по мягкости мяса и сухожилий, еще далеко не старая, вероятно, лет трёх, не больше. Длина её от конца носа до корня хвоста была 4 фут. 5½ дм.; вышина в плечах с небольшим 2½ фут., хвост без волос 1 дм.; это рост хорошего волка, только массивнее. Средний рост медведиц того же возраста под Петербургом есть 5¼-5½ фут. длины, 3-3¼ фут. высоты в плечах, но нередки такие молодые 6-футовой длины и 12-пудового веса, а тяньшанский весил пудов пять, если не меньше.

Убит он был уже под вечер, когда отряд подходил к оз. Баты-кичик, где мы ночевали.

На следующий день, 6-го, мы выступили опять не рано; нужно было опять ехать назад для съёмки, но я, заметивши уже ночью отсутствие обнажений по дороге от гор Сары-тур к озеру, занялся осмотром утёсов у нашего ночлега, где были признаки медной руды, и отправился с отрядом прямо к Нарыну; дорога к нему шла всё увалами, а вдоль самой реки, на северном берегу, тянулись крутые, совершенно голые глинистые обрывы, между которыми и хр. Чакыр-тау Нарын, тут ещё называемый Тарагаем, множеством рукавов течёт в низких берегах и широкой долине; самая сеть протоков и омываемых ими островов раскидывается на 2-3-вёрстную ширину, к западу скоро сходится в одно русло, сажен в пятнадцать-двадцать ширины и с частыми бродами; сеть же протоков образуется соединением Тарагая с его главным притоком Карасаем. [171]

Тут, у Нарына, уже совсем не было снега, хотя уровень реки всё еще значительно выше 10 000 фут., вероятно, даже достигает 11 000 фут.; день был солнечный, погода потеплела, и встречалось более птиц, нежели в предыдущие дни. Так, нам попался весьма крупный, собственно тянь-шанский сорокопут, вроде нашего серого Lanius excubitor, но ростом почти с горлицу, с розовым оттенком на брюхе и с иным расположением чёрного и белого цвета на маховых и рулевых перьях; он преследовал горных розовых воробьев, хотя и сам певчая птица, а не настоящая хищная.

Меня всегда интересовал этот серый сорокопут и близкие к нему формы, которые, как и только что упомянутые виды и породы бурых медведей, все так похожи, что несомненно происходят от одного вида, распространившегося по всему северному полушарию, на обоих материках, от тропиков до полярных пределов леса. Отличительные признаки всех местных пород сорокопутов незначительны, однородны: различие в росте, белых отметинах, цвете брюха и чёрной полосе через глаз или только сзади глаза, но у некоторых пород эти признаки уже постоянны, упрочены естественным подбором — у других еще нет, первые сделались видами, последние — нет; и именно эта неодинаковость в постоянстве однородных признаков и поучительна для решения вопроса о происхождении видовых различий ³³², подтверждая теорию Дарвина ³³³. Такие группы пород или сомнительных видов меня всегда интересовали, но группа форм, сродных с Lanius excubitor, интересна ещё тем, что, при крайне обширном распространении, уже упомянутом, эти птицы везде весьма редки, как не менее распространённый сапсан, или сокол-голубятник (Falco peregrinus). Не составляет исключения и тяньшанский сорокопут, которого я назвал Lanius leucopterus, по обширности белых отметин на его крыльях; этот житель подснежных высот Тянь-шаня, встречаемый еще в октябре на сырту, всего ближе к Lanius heraileucurus, Hartlaub из палящей Сахары.

Такое же замечательное сродство сыртовой тяньшанской птицы с сахарской представляет и добытая мной, в тот же день, 6 октября, у Тарагая Erythrospiza incarnata, которая от сахарской Е. githaginea отличается только жёлтым клювом, вместо красного, да более резкими белыми и розовыми отметинами на крыльях, крутом клюва и на зобу, а кроме того, рост, форма, цветорасположение и сам колорит совершенно одинаковы; впрочем, отличительные признаки, при всей мелочности, вполне постоянны, и это постоянство я проверил слишком на 20 тянынанских экземплярах, всякого возраста и пола. Летом в поношенном пере красный цвет на перьях Е. incarnata опять, как у Е. githaginea, становится гораздо гуще и из розовых превращается в яркоалые, цвета киновари с кармином, что зависит отчасти и от того, что осеннее перо пушистее и что на красных бородках перьев есть пушок (barbillae), чистобелый, который летом стирается; кроме того, и красный пигмент перьев летом становится ярче от химического действия солнечного света, которое сильнее после летнего стирания пушка — и чем ближе к линянию, чем изношенее перья, тем ярче, потому что тем долее действует на перья солнечный свет.

Вообще, из четырех известных мне видов Erythrospiza, я в Тянь-шане и у его подошвы нашел, кроме Е. incarnata, ещё два вида Е. phoenicoptera и Е. obsoleta — и оба гораздо более, нежели сахарская Е. githaginea, отличаются от сыртовой Е. incarnata.

Последнюю я нашёл в начале октября 1864 г. у р. Келеса, между Ташкентом и Чимкентом; почти в это же время 1867 г. на Иссык-куле и неделю спустя у Нарына, ноне иначе, как на голых глиняных обрывах, изрытых [172] водомоинами; по крутым же безлесным утёсам, непосредственно под вечными снегами, в горах, вокруг Чатыр-куля, нашёл эту красивую птичку и Скорняков, при походе Полторацкого в конце июля и начале августа 1867 г. Вообще, я нашел, что Е. incarnata осенью весьма постепенно спускается с подснежных высот, на которых проводит лето, в стайках постоянно особи разного возраста, старые вместе с молодыми. Они держатся так близко друг к другу, что одним выстрелом можно убить нескольких, хотя стайки и не велики, 2-3 выводка вместе, иногда и отдельные выводки, пара старых с 4-6 молодыми.

Ширина Нарына у слияния Тарагая с Джа-ак-ташем, там, где его многочисленные рукава содиняются в одно русло, доходит до 15-20 саж., глубина 1-2 арш. в осеннюю малую воду; броды весьма часты и удобны, но летом глубина возрастает и броды реже; течение умеренно быстро.

На следующий день, 7-го_; мы продолжали итти вниз по Нарыну, который всё сохраняет только что описанный характер; только овраги, справа подходящие к реке, становились длиннее, более разветвлены кверху и обращались в травянистые лощины; гребень берегового хр. Кызыл-курум к западу постепенно удаляется от реки и вместе с тем возвышается. Долины его были все бесснежны, только кверху замыкались уже снеговыми вершинами; противоположный хр. Чакыр-тау ³³⁴ представлял однообразный ряд голых, темных утёсов, снежных вершин, крутых и непроходимых ущелий. Только в трёх местах эта горная стена расступалась вроде ворот, представляя углубляющиеся в неё, довольно широкие и ровные, травянистые долины между отвесными обрывами скал; тут из хребта выходили речки, текущие в Нарын; две из них ведут к р. Ак-сай, обходя с востока вершины р. Атбаши, большого южного притока Нарына, текущего почти параллельно ему. Самая большая из этих речек, Чакыр-курум, прорывает хребет, образовавшись в продольной долине у его южной подошвы из двух встречных речек; по этому прорыву есть дорога, а другая — восточнее через перевал, к слиянию вершины Чакыр-курума, где обе сходятся и опять расходятся, направляясь к Уч-турнану и Кашгару; оба перехода через Чакыр-тау довольно трудны.

Сам хребет, а именно его гребень, на-глаз кажется на 1500-2000 фут, выше уровня Нарына; весьма частые пики, крутые и острые, поднимаются футов на 500 выше; гребень этого хребта над уровнем моря, я полагаю, около 13 000 фут.; постепенно понижаясь к западу, он непрерывно тянется вдоль Нарына вёрст на триста, до Тогустюря, где упирается в подходящий к Нарыну Кугарт. У Малого Нарына А. В. Буняковский полагает абсолютную высоту Чакыр-тау еще до 12 500 фут., так показалось и мне еще вёрст двадцать пять западнее.

На северном берегу Нарына впадающие в него ручьи гораздо чаще, но мельче; на одном из них мои охотники спугнули стадо кабанов, из которых три были убиты, в том числе огромный секач, пудов в двенадцать. Весьма меня удивили кабаны на такой высоте ³³⁵ — более 11 000 фут., так как они были убиты значительно выше Нарына. Нижние части лощин, где держатся кабаны, травянисты и разделяются некрутыми увалами, выше эти самые лощины становятся каменистыми ущельями между крутыми и голыми скалами. Кабаны находят убежище в скалах, а кормятся в [173] нижних, травянистых частях лощин, где против прорыва Чакыр-курума я нашел верхний предел древесной растительности, именно альпийский тальник (вроде Salix glacialis); из его стелющегося подземного ствола, обращенного в корневище, выходят ветви не длиннее 5-7 дм., которые ежезимно вымерзают; высоту этого предела я полагаю около 11 000 фут.; на Шам-си, в Александровском хребте, Ф. Р. Остен-Сакен полагает ³³⁶ эту высоту в 10 500 фут.

Вёрст десять-двенадцать ниже по Нарыну мы увидали верхний предел другого дерева — стелющегося можжевельника, у впадения в Нарын ручьёв: Курмекты с севера и Улана — с юга.

Тут резко изменяется вид Кызыл-курума: на левом берегу Курмекты он еще начинается у Нарына низкими обрывами, за которыми следуют пологие, травянистые увалы, не круто спускающиеся и в Курмекты; на правом же её берегу чёрные сланцевые скалы стоят отвестно, поднимаясь прямо от речки футов на тысячу; над Нарыном эти же скалы образуют сплошную громадную стену, саженях в пятидесяти от реки: этот промежуток и расширенная нижняя часть ущелья Курмекты покрыты сланцевым щебнем и почти совершенно без растительности. Тут и появляется стелющийся можжевельник, кустами, рассеянными по голому щебню, у Нарына на высоте около 10 000 фут. или немного выше ³³⁷.

В долину Курмекты можжевельник не поднимается, а на обращенной к югу скалистой стене у Нарына его верхний предел обозначен весьма резко и наискось поднимается от реки до вершины скалы, которой достигает всего в версте от крайних верхних можжевельников у реки, образующих тоже весьма явственный ряд. На скале верхние можжевельники в этом ничтожном расстоянии от верхнего предела у реки растут уже слишком в 1 000 фут. над её уровнем, а вероятнее в 1 500 фут.; кусты кажутся небольшими чёрно-зелёными пятнами. На той же высоте, в тенистых боковых рытвинах ущелья Курмекты лежит уже снег, да притом толстыми массами, так что верхний предел можжевельника на скале можно положить не ниже 11 500 фут. ³³⁸

Тут же и верхний предел елей ³³⁹, версты две западнее устья Улана, на левом берегу реки, т. е. как почти везде на горном склоне, обращенной к северу; верхние ели низкорослые,но не кривые, начинаются прямо, рощей у берега Нарына и поднимаются по рытвине всего футов на двести над рекой — до абсолютной высоты около 10⅓ тыс. фут. ³⁴⁰; против этих первых елей на северном берегу Нарына травянистая площадка, на которой мы и остановились, между тем как на левом южном берегу Нарын прямо плещет в гранитные утесы Чакыр-тау. Еще версту далее подходит непосредственно к Нарыну и хр. Кызыл-курум; тут река уже пенится порогом [174] в капчегае ³⁴¹, т.е. тесном ущелье, и ельники растут по обоим берегам; так до устья Малого Нарына, вёрст около сорока. Падение его на этом порожистом пространстве можно приблизительно вычислить по разнице высот между верхними принарынскими елями и измеренной Рейнталем в 1868 г. высотой нашего нового нарынского укрепления 6 680 фут., мост 6 663 фут., а уровень реки 38 фут. ниже, около 6 600 фут.; река у верхних елей 10200-10300 фут.; разница около 3 700 фут., что и составляет падение реки на всем пространстве, но на участке между устьем Малого Нарына и мостом быстрота реки весьма умеренная, течение ровное; следовательно, тут падение реки можно считать около 700 фут. или даже 500 фут., на версту — 17 фут., а на долю порожистого 40-вёрстного капчегая придётся круглым счётом 3 000 фут. или 3 200 фут., т. е. 75-80 фут. на версту. Для пройденного же мной пространства от устья Ак-куран-су до капчегая вёрст около тридцати пяти я, по умеренной и ровной быстроте течения, считаю тоже падение не более 500 фут., скорее менее; нижние концы ледников, дающих начало многоводнейшим притокам верхнего Нарына, не могут быть значительно выше 11 000 фут., при 13-тысячефутовой высоте снежной линии на хребтах сырта, а от этих ледников ещё верст двадцать-тридцать до устья Ак-курган-су. По этим соображениям я склонен принять нижние концы ледников около 11 000 фут., уровень реки у верхних елей 10200-10300 фут., устье Ак-курган-су 10500-10600 фут.

Против этих верхних елей я назначил на 8 октября дневку: нужно было довести до этого места съёмку, которая всё еще продолжала отставать вёрст на пять, вследствие бессъёмочного пути 4-го в буран и безостановочного дальнейшего следования, необходимого, чтобы не остаться без топлива, взятого с Барскауна на холодном сырту; но тут у ельников и можжевельников топливо было, и я велел сделать ещё небольшой запас для ночлега на Чакыр-тау выше предела лесов, так как хотел перейти на Атбаши. Арзамат и Атабек, которых я на каждом ночлеге расспрашивал о принарынской местности, уверяли меня, что теперь перевал к Атбаши непроходим, завален снегом; но я помнил, что они же прежде, когда не знали, что я перейду Нарын, описывали мне перевал удобным, да я и сам видел снизу не крутой и бесснежный подъём по короткой долине р. Улан, а потому киргизские представления заставили меня только припасти запас дров.

Вести наш отряд взялся Атабек и каждый день ехал впереди, но я ему назначал ежедневно куда вести, показывая направление, а это направление я соображал из топографических расспросов и у него, и у сопровождавшего меня джигита, который с ним не ладил и которого брат вёл съёмочную партию. Расспросы были всегда общие;, о своем пути я говорил, что, не зная местности, я в такое позднее время года должен выбирать его по местным удобствам и потому вперёд не могу определить маршрут точнее того, что иду на Нарын и, по возможности, за Нарын.

До устьев Курмекты и Улана мой путь был как раз по желанию Ата-бека и пригоден для невысказанной им цели, с которой он взялся меня сопровождать, но далее уже нет. Мне нужно было проникнуть по возможности к югу, взять полный геологический разрез Тяньшанской системы на иссыккульских меридианах и нанести на карту вершины Нарына, Атбаши и Ак-сая, в дополнение к съёмке Полторацкого; Атабек же хотел пройти прямо на устье Малого Нарына, где кочевала часть богинцев, приставшая [175] к сарыбагишам, под условием получить обратно отбарантованный у них сарыбагшнами скот.

Этих-то отделившихся богинцев и хотел заворотить Атабек для присоединения к своей волости, явившись к ним при русском отряде с неожиданной стороны, через капчегай и устье Малого Нарына.

А на Атбаши, куда я хотел итти, были зимовки Умбет-алы ³⁴², бывшего верховного манапа сарыбагишей, отложившегося от нас почти с половиной своего рода.

С тех пор он и держался за Нарыном, оттеснивши оттуда род чириков; свои же родовые кочевья к северу от Нарына заселил отчасти присоединёнными богинцами и охранял их набегами на пытавшихся там кочевать неподчинённых ему каракиргизов, кроме оставшихся в нашем подданстве сарыбагишей, которым он не мешал пользоваться свободными пастбищами. Зато сарыбагиши помогали ему в разбоях и предупреждали о движении русских отрядов, как было при походе Полторацкого, которого, как и меня, те же Арзамат и Атабек старались сбить с пути, и всё с той же целью покорения малонарынских богинцев, отделения Молдур, которые, впрочем, при походе Полторацкого вышли к нему навстречу, добровольно вернулись в русское подданство и были оставлены на своих принарынских кочевьях, что я знал от Полторацкого. Затеи Атабека я узнал только впоследствии, когда их раскрыли дальнейшие обстоятельства моего похода. Для пояснения только что помянутых каракиргизских дел и отношений считаю нелишними кой-какие разъяснения естественных условий и результатов большой баранты между богинцами и сарыбагишами, так основательно и вместе драматически описанной П. П. Семёновым ³⁴³, именно о положении богинцев, подданстве сарыбагишей и бунте Умбет-алы.

Читатель припомнит из статьи П. П. Семёнова, что сарыбагиши в 1850 г. занимали меньшую западную часть иссыккульского прибрежья, верховья Чу и долину Кебина; богинцы — восточную часть Иссык-куля, верховья Текеса и Нарына; оба рода были в мире, и дочь старшего манапа сарыбагишей Урмана была замужем за сыном старшего же манапа богинцев Бурамбая. Повод к баранте, начавшейся в 1853 г., не упомянут Семёновым; он объясняет только причины, вообще производящие баранту у киргизов, но этот повод в настоящем случае не мог иметь никакого значения: баранта должна была быть только временно прекращавшейся и возобновляемой при всяком удобном случае, потому, что сарыбагиши стеснены кочевьями, сравнительно с богинцами; их летние пастбища занимали только хребты у западного Иссык-куля и между Сон-кулем и Малым Нарыном — и то в тех же горах были у них и зимовки; богинцам же принадлежали обширные плоскогорья на Текесе и на Тяньшаяском сырту. Нужно ещё заметить, что сарыбагишские пастбища в горных хребтах стеснены их голыми и неприступными скалисты и частями, которых несравненно меньше на привольных плоскогорьях, занимаемых богинцами.

Главным сарыбагишским бойцом против богинцев был Урман. Топографические условия его кочевья своим военным превосходством и хозяйственной невыгодностью сравнительно с смежным кочевьем богинцев пересилили родственную связь манапов, которой они, вероятно, думали было прекратить давнишнюю вражду своих родов. Поводом к баранте [176] было, вероятно, ничтожное конокрадство, как почти всегда у киргизов, но раз начатая баранта превратилась в войну (джау) именно потому, что богинские пастбища были слишком заманчивы для сарыбагишей, чтобы последним ограничить баранту простым обменом набегом и угоном скота, как это большей частью бывает.

Это видно и из хода войны, рассказанного Семёновым: первым делом Урмана было занятие всего Терскея, следовательно, кроме упомянутых Семёновым пашен Бурамбая и на Кызыл-унгуре, ещё и занятие всех удобных подъёмов с Иссык-куля на сырт, из которых последний подъём и востоку идёт через ущелье Зауку и по долинам заукинской и барскаунской Дёнгереме к Барскаунскому перевалу — главному ключу сырта по расположению продольных долин, с востока и запада сходящихся к его удобному подъёму.

Предположенный Урманом и не удавшийся ему захват в плен богинского манапа Бурамбая с семейством едва ли мог иметь другую цель, кроме упрочения сарыбагишских территориальных захватов в эту войну.

Чтобы объяснить это соображение, посмотрим различия внутреннего устройства богинцев от сарыбагишского, зависящие всё-таки от топографических условий кочевания тех и других.

Между тем как область сарыбагишей разделена на три естественных участка хребтами, дороги через которые проходят тесными ущельями, богинская — вся сплошная, так как её два участка — иссыккульский и кегенский — не разделяются, а сообщаются широкой и вполне удобной санташской седловиной и многими лёгкими перевалами от Тюпа к Кегену, западнее Санташа, а открытый и высокий сырт к Нарыну не составляет такой крепости, как Караходжур. Не составляют крепости и вершины Текеса, в небольшой котловине между Хан-тенгри и Текес-тау; они слишком отделены трудными хребтами от хороших кочевых угодий, между тем как перевалы к Караходжуру почти все и легко защищаемы и удобопроходимы, что дает хороший центр набегов. Крепкие же местности богинцев разбросаны по ущельям множества речек, что раздробляет их на множество волостей, каждая со своим ущельем, но из всех ущелий потребности земледелия и скотоводства заставляют богинцев выходить на обширные общие угодья; особенно непрерывны и собраны иссыккульские пашни и зимовки — и этому топографическому условию соответствует один старший манап, при множестве волостных.

Таковы топографические условия, делавшие естественным преобладание старого Бурамбая в роде богу, без выдающихся, почти независимых подручников, каковы были у сарыбагишей. Поймавши Бурамбая с семьёй, Урман мог обратить враждебный род в стадо без пастыря и бить мелкие волости без труда, а затем, обессиливши их, выпустить Бурамбая с семейством, упрочивши за собой захваченные угодья.

Но Урман при своем нечаянном нападении был сам убит, сарыбагиши оттеснены, однако его сын Умбет-ала успел нечаянно «почебарить» [разорить] богинские аулы, обманувши вступившее против него ополчение и захвативши семью Бурамбая, вернул и увеличил отцовские завоевания: род богу был совсем прогнан с Иссык-куля на Кеген и Текес; тут Бурам-бай принял русское подданство в 1856 г.

И после того нападения богинцев на Умбет-алу, чтобы вернуть иссыккульские угодья, были безуспешны; только ежегодные походы русских отрядов на Иссык-куль заставили Умбет-алу, узнавшего уже русскую [177] силу, хоть и не на себе, покинуть свои исеыккульские завоевания, чтобы избегнуть столкновений с нами, на его глазах дорого стоивших кокандцам на Чу; а когда покорился Джантай, то покорился и Умбет-ала, чтобы в свою очередь не быть стеснённым русскими и в родовых кочевьях в пользу богинцев.

Между тем умер старик Бурамбай, бывший последним манапом всех богинцев. После его смерти этот род раздробился на мелкие волости, которых старшины стали непосредственно подведомоственны русскому начальству. Так было дело в 1863 г., когда Умбет-ала взбунтовался и неожиданно напал из устроенной им засады близ Сон-куля на небольшой отряд поручика Зубарева, доставлявшего кой-какой провиант рекогноцировочному отряду капитана Проценко.

Повода к бунту с нашей стороны не было, но причины его те же топографические, как и для баранты с богинцами. Потерявши от русского вмешательства захваченные угодья, аулы Умбет-алы были стеснены кочевьями на своих родовых землях; там хватало корма только вследствие потерь скота в семилетнюю баранту (1853-1860), вследствие которых и сама баранта после 1857 г. постепенно ослабевала. Нужно было оправиться: отсюда и подданство России, и мир со всеми соседями, но мир временный, при котором размножение скота опять вызывало потребность в распространении кочевьев на счёт соседей. Для этого Умбет-ала точил зубы на занарынских чириков, подведомственных тогда не России, а Коканду, и управляемых вместе с саяками из Куртки.

При походе Проценко Куртка была без выстрела покинута слабым кокандским гарнизоном, а чирики поспешили принять русское подданство, рассчитывая, по опыту богинцев, сохранить свои родовые угодья. Это подданство чириков разрушало расчеты Умбет-алы и было поводом к его бунту: его собственное подданство России, всегда не искреннее, становилось согласием на веки ограничиться тесными родовыми кочевьями.

Умбет-ала прошёл по всему Караходжуру на малый Нарын, перешёл Большой Нарын близ его истоков, оттеснил занарынских чириков и в долине Атбаши нашёл себе крепкий притон и центр набегов не хуже карахо-джурского; там устроился пашнями и зимовками, а летом бродил по сырту, причем грабил и кашгарские караваны, шедшие торговать с каракиргизами из его аулов, и барантовал со всеми соседями: и с саяками, и с богинцами, которых оттеснил с верхненарынского сырта беспрестанными угонами скота во время летнего кочевания. Тут он покорил и переселил на Малый Нарын богинское отделение Молдур, да и много других богинцев были захвачены враздробь, отдельными аулами; Умбет-ала, отложившийся с 5-6 тыс. кибиток, имел к 1867 г. уже свыше 8 тыс. кибиток и кочевал с ними на огромном пространстве, от Караходжура и вершин Нары-на до Чатыр-куля, Ак-сая и Арпы, т. е. вёрст пятьсот с северо-востока к юго-западу и вёрст триста с северо-запада к юго-востоку, по всем сыртам у долин верхнего Нарына и Атбаши.

Из богинцев, опять подвергшихся нападениям Умбет-алы, наиболее страдали от них юго-западные волости у Барскауна, подведомственные старшинам Арзамату и Атабеку: дело дошло до того, что эти волости потеряли почти всякие джайляу, так как их стадам было слишком опасно подниматься на сырт ³⁴⁴; они должны были ограничиться узкими продольными [178] долинами у Барскауна и Тона, да и то в горах у юго-западной части Иссык-куля подвергались набегам распространившихся туда, по уходе Умбет-алы, сарыбагишей из аулов Тюрюгильды.

Потому-то эти богинские старшины, не получавшие уже помощи из других волостей своего раздробившегося рода, и принимали живое участие в походах сперва полковника Полторацкого, а потом в моём.

Их волости таяли: подведомственные кибитки примыкали к другим, наделённым более обширными и безопасными угодьями.

Вот что тоже тянуло Атабека на Малый Нарын, но без полного покорения Умбет-алы он всё-таки не мог безопасно кочевать на сырту, а я имел в виду только безопасное географическое и вообще научное исследование внутреннего Тянь-шаня, и потому думал не нападать на Умбет-алу, а разве отразить его нападение, если случится.

Атабек опасался близкого соседства Умбет-алы с нашим отрядом, который казался ему маловатым. Он ожидал только, по походу Полторацкого, что на следующий год мы укрепимся на Нарыне, и хотел с осени присоединить к своей волости кое-какие уведённые туда Умбет-алой аулы, да высмотреть себе поудобнее дополнение на сырту к своим тесным летним кочевьям.

Южнее Нарына шедшим со мной богинцам искать было нечего, потому они и не желали переходить Нарын, пока не явится туда русский отряд посильнее моего.

Впрочем, и при моем отряде, как увидим далее, Атабек не особенно, боялся грозного богинцам Умбет-алу; Атабек был сам батырь, отличавшийся в прежних барантах, и между своими родичами слыл храбрым. Это был красивый, атлетический мужчина, лет с небольшим 40 на взгляд, а действительно, пожалуй, и старше, сильный и ловкий, лихой наездник и охотник, но нелюбимый в своих аулах за спесь и жадность. Никогда его собственная скотина не шла в подводную повинность: всё с подчинённых, жаловавшихся мне и на поборы своего старшины. Он много хитрил, но ума былз посредственного и потому мало обманывал. Что же касается до его неразлучного друга Арзамата, ходившего тоже со мной, то он был етарше Атабека, ниже ростом, скуласт, курнос, толст и прост, а потому совершенное эхо Атабека — откуда и дружба. И насчет спеси и жадности Арзамат неуступал своему соседу, другу, руководителю и образцу Атабеку.

На любезный ему Малый Нарын Атабек заманивал меня под предлогом охоты на тигров и кобланов, на которую просился было и отделиться от отряда со своими джигитами, но я пока не пускал никого далеко отделяться от отряда, и на дневке 8 октября, у устья Улана, никому не говорил, куда пойдём дальше, съёмочную же партию направил немного вниз: по Нарынскому капчегаю, когда съёмка было доведена до места нашего лагеря.

Кроме того, я в эту дневку сделал опять попытку добыть кумая на приманку, для чего воспользовался убитыми накануне кабанами, от которых сохранил головы и окорока ³⁴⁵, а ребра и внутренности выложил на приманку, с раннего утра заметивши кумаев и бородачей, вылетавших из Чакыр-тау. Я видел их и накануне; они заметили убитых кабанов, которые некоторое время лежали на месте, пока за ними не были высланы верблюды. К выложенной приманке отправились Катанаев с Гутовым; кружившиеся кумаи были видны и мне, но не решались спускаться к [179] приманке, которая была положена в нижней части ущелья р. Улана, с подходом из-за скалы; тут Катанаев и Гутов устроили засаду из еловых жердей, прикрытых камнями. Кумаи следили за их движениями и видели ходящего Гутова; Катанаев спрятался под нависшей над Уланом низкой скалой, и пока птицы летали над его товарищем, неприметно заполз в засаду; Гутов совсем ушел. Часа два еще я видел кружащихся кумаев; они спустились в ущелье, часа в три пополудни, т. е. через 5 часов после устройства засады, уже успевши забыть спрятанного Катанаева, который всё это время прождал. Через несколько минут я услыхал выстрел; кумаи поднялись, Гутов сел верхом и повёл лошадь Катанаеву для переправы через Нарын; еще немного спустя явились оба, с огромным кумаем, которого Катанаев подстрелил, когда он размахивал крыльями, чтобы подняться, услыхавши шорох и увидавши высовывающуюся из засады винтовку; пуля как раз перебила ему первую кость поднимавшегося крыла, не задевши тела, так что если бы кумай был менее чуток и продолжал бы клевать приманку с сложенными крыльями, то выстрел был бы промахом.

Эта засада, в связи с прежними неудачными попытками добыть кумая на приманку, показала мне трудность охоты за ним, так как он далеко осторожнее всех других грифов, которые, жадно спускаясь на приманку, всегда просмотрят спрятанного за стенкой или скалой человека, а усевшись, допускают и открытый подход.

Это я замечал и в Туркестанском крае, где и черный гриф (Vultur cinereus) и жёлтый (Gyps fulvus) также жадны на падаль и не осторожны в виду её, как описывает А. Брэм в рассказах про свои наблюдения грифов в Африке. Жёлтые грифы, налетающие на падаль, то и дело пролетают на выстрел от охотника; так был убит в лёт и попавшийся раз в мою коллекцию на Чирчике; кумай никогда не ведёт себя подобным образом.

Добытый 8 октября был огромен, едва уступая ростом крупнейшим кондорам Южной Америки; длина его от конца клюва до конца хвоста 4 фут. 3 дм.; размах крыльев 9 фут. 7 дм.; это была взрослая самка, но половое различие в росте грифов незначительно ³⁴⁶. Весов со мной не было; на руку вес этого кумая показался мне между пудом и полупудом, фунтов в тридцать. Мне кажется, что именно кумай есть огромная хищная птица Памира, упоминаемая и китайскими писателями, с большими преувеличениями, хотя, помнится, Григорьев относит эти показания к бородачу ³⁴⁷. Но бородач только в размахе крыльев достигает размеров кумая, и то редко; телом он далеко меньше, да и крылья уже представляют меньшую поверхность; летая рядом с кумаем, что весьма нередко, он кажется сравнительно невелик, по своему почти соколиному складу крыльев и малому против огромного хвоста туловищу; притом он не распластывает крыльев, как кумаи и грифы, даже при самом плавном пролёте. Сверх того, его часто видишь вблизи, на каждом перевале; при этом виден его действительный рост: громадный и вместе крайне осторожный кумай, которого вблизи увидит один из тысячи, а издали в горах всякий видит ежедневно, скорее может подать повод к преувеличениям и сделаться легендарной птицей; [180] и мои казаки все говорили о кумае, а не о бородаче, как о крылатом чудище Тянь-шаня.

Не подходит только к взрослому кумаю черный цвет бадахшанского дяо, так что тут может быть и преувеличенное известие о черном грифе Vultur cinereus, но не о бородаче. Впрочем, молодой кумай также тёмного цвета.

Первый экземпляр кумая, молодой, был добыт в Семиреченском Алатау Карелиным и доставлен в музей Академии наук; он темнее старого, всё мелкое перо чернобурое, с бледножелтоватыми наствольными полосами, весьма широкими на брюхе; цветом похож на фигуру Грэя (Gray) в Illustrations of Indian Zoology, изображающую Gyps indicus, почему карелинский экземпляр был и назван этим именем в музее академии; другой, тоже с Семиреченского Ала-тау и тоже молодой, присланный полковником Абакумовым, достался богатой частной, полнейшей коллекции птиц генерала Плаутина.

Мой экземпляр был третий, и первый из добытых взрослый, цветом как описанный выше, рассмотренный в зрительную трубу у перевала Карагай-булак, только не так бел и, следовательно, не так стар, почему, может быть, и попался под пулю. Карелин, видевший, вероятно, сходство его цвета издали с Neophron percnopterus (Cathartes percnopt. Temm), назвал его огромным Cathartes нового вида, в чём справедливо только то, что это новый вид, но не Cathartes, а Gyps, близкий к G. fulvus; я назвал кумая Gyps nivicola, так как видал его постоянно, так же, как и Карелии, в близком соседстве вечных снегов.

Gyps indicus вдвое меньше, не более обыкновенного орла, 2¾-3 фут. в длину, 6½-7 фут. в размахе, тёмен во всяком возрасте и живёт только в лесистых тропических низинах Индии и Африки, не поднимаясь в горы. Gyps fulvus, обитающий и на Тянь-шане, тоже живет ниже G. nivicola, который гораздо крупнее, несравненно осторожнее, иного цвета и с иными возрастными изменениями в цвете и форме перьев; признаки его постоянны. Они видны издали и проверены мной не на одном десятке летающих птиц, а на многих — в зрительную трубу.

Распространение кумая очень ограничено — не севернее Семиреченского Ала-тау, где он редок; во всех хребтах кругом Иссык-куля обыкновеннее, но не особенно многочислен; более многочислен на снеговых хребтах за Нарыном и у Ак-сая, где эта птица, повидимому, достигает центра своего распространения; южная граница, в нагорье, связывающем Тянь-шань с Гпмалаем, неизвестна, но на самом Гималае кумая, повидимому, нет ³⁴⁸; там упоминается только Gyps fulvus, по крайней мере для индийского склона, вместо G. indicus жаркой индийской низины. От Гималая G. fulvus огибает западные и северные склоны Тянь-шаня, где встречается повсеместно; к северо-востоку я его проследил почти до Санташа, но внутри нагорья не видал нигде; там кумай. Западная граница распространения последнего — около западного конца Иссык-куля и может быть, что к югу он проникает до внутренних хребтов Тибета.

Незначительное распространение кумая, весьма малое для такого отличного летуна и притом беспримерно малое именно в семействе грифов, которых все прочие виды живут на огромных пространствах, объясняется, однако, весьма естественной теорией Дарвина, если принять в расчет сродство кумая с Gyps fulvus, его холодные подснежные жилища, оседлость в них и найденные мной в Тянь-шане следы ледникового периода. Можно допустить, что в это время из тяньшанских грифов естественным [182] подбором образовалась применяющаяся к горному холоду порода кумая и упрочилась в своих признаках до видовой самостоятельности, после же распространился с юго-запада средиземный Gyps fulvus, и теперь отлетающий на зиму с Тянь-шаня, а местный кумай поднялся выше в горы; его распространение именно ограничивалось распространением G. fulvus, более плодящегося, хотя и выводящего одного только птенца, но ниже в горах и ранее весной, при более благоприятных условиях роста этого птенца, который в конце июня уже летает; почему этот вид грифов и многочисленнее кумая, хотя мельче, и своей численностью удерживает распространение кумая, которого область в среднеазиатских горах с северо-запада, запада и юго-запада окружена областью Gyps fulvus.

Сходство формы, цветорасположения и нравов между G. nivicola, G. indicus и G. fulvus делает весьма вероятным, что эти три вида выделились в ледниковый период из одного, не оставившего неизменных потомков; но тот факт, что G. indicus во всех возрастах весьма похож цветом на молодого G. nivicola, указывает, что первый составляет, вероятно, наименее изменившееся потомство общего родоначальника, который, повидимому, был средней формой между G. indicus и G. nivicola, а G. fulvus по своим возрастным изменениям цвета представляется позднейшей, послеледниковой породой, применившейся к сухому уже и жаркому климату. Впрочем, каждый из этих трех теперешних видов представляет своеобразное сочетание уцелевших и изменённых признаков родоначальной формы, и восстановление первых, всегда гадательное, всего еще надежнее по сочетанию неизменяющихся с возрастом признаков G. indicus и G. nivicola. Кроме кумая и бородача, я видел ещё у Чакыр-тау и чёрных грифов (Vultur cinereus), летающих над сыртом у Чакыр-тау; вообще фауна сырта оказалась неожиданно богатой, если принять в расчёт его огромную высоту, позднее время года и чувствительные холода, при которых зоологический сбор с 4-го уже не препарировался ежедневно, а более замораживался, так что при дневке 8-го препараторам оказалось много работы с медведем и кабаном ³⁴⁹.

Я тоже остался в лагере и занялся приведением в порядок геогностических образцов, собранных при походе от устья Барскауна до Нарына, и составлением по ним геологического разреза, по которому оказывается, что часть сырта между вершинами Барскауна и гранитным северным склоном Чакыр-тау есть углубление в кристаллической породе, выполненное изогнутыми пластами метаморфических осадочных пород.

³⁵⁰.

9 октября я переправился через Нарын, весьма удобным бродом, я направил отряд вверх по р. Улан; перевал мне описывали непроходимым, но я видел ущелье, кверху расширяющееся, и отлогий подъём, а потому решил попробовать, тем более, что слышал про непроходимые снега, а видел бесснежный, травянистый склон и белые полоски снега только у самой вершины. Потому все толки о трудностях пути я относил к нежеланию моих киргизских спутников итти на Атбаши в близкое соседство Умбет-алы, объяснённых выше малонарынских стремлений Атбека я еще не знал, да и без них я понимал, что для людей, не имеющих научной цели, чем короче октябрьский поход по высочайшим частям Тянь-шаня, тем лучше; понимал также, что за их усердием содействовать моим исследованиям скрывались собственные цели (объяснённые выше), которых они не высказывали до времени, но желали поскорее достигнуть и вернуться домой.

Понимая всё это, я не очень-то верил киргизским рассказам о трудностях пути, на зато понимал также, что приходится итти наугад и высматривать свой маршрут самому, что в этот день и началось. До Улана же я вполне мог полагаться на Атабека; мой путь к истокам Атбаши тут совпадал с задуманнным им, как объяснено выше, походом нашего отряда к устьям Малого Нарына.

Улан весьма недлинная речка, не шире 2 саж. и весьма порожистая. Правый, восточный край её долины есть обрывистая, каменная стена, у подошвы которой течёт речка; левый край от речки начинается тоже обрывом, за ним следует довольно широкая, отлогая и травянистая покатость к речке, пересечённая плоскими лощинами и упирающаяся в отвесный край долины; перед выходом из гор, где был убит кумай, речка отходит от утёсов левого края долины и течёт в её середине, в неглубокой, но крутоберегой рытвине.

Дорога вверх идёт по отлогому травянистому косогору, между речкой и правым краем долины; на половине подъёма встречаются два истока Улана, текущие почти навстречу друг другу с юго-востока и запада-юго-запада; первый значительнее и течёт в мрачном, непроходимом ущелье, между почти отвесными скалами, поднимающимися до обледенелых вечных снегов, т. е. слишком на 1 000 фут. над речкой; западная же вершина течёт между крутой скалой, быстро понижающейся вверх по речке, и отлогим косогором на её левом берегу, где идёт дорога, поворачивающая тут к юго-западу; с этого поворота я оглянулся назад: мы были еще ниже вершины громадного сланцевого обрыва Кызыл-курума, на правом берегу Нарына, но глаз уже далее проникал в мрачную трещину этого обрыва, по которой течёт Курмекты, впадая в Нарын, как мы видели, как раз против Улана. Вверх по Курмекты поднимается кочевая дорога через Малый Нарын к истокам Тона и вниз по последнему к Иссык-кулю. По этой дороге, по словам киргизов, много тесных ущелий, и частые перевалы через северные отроги Кызыл-курума, перевалы не особенно высокие, но крутые и каменистые.

И наша дорога вверх по Улану версты две выше слияния его вершин уперлась в утёс, слева подходящий к самому руслу; пришлось итти по крутому косогору из рыхлой, выветренной осыпи слюдяного сланца и вытаптывать тропинку под невысоким, но отвесным обрывом к речке. Такого худого пути было, впрочем, не более 20 саж.; выше подъём опять удобен, до самого перевала. [184]

Обогнув скалу, мы очутились в эллиптической котловине, в которой речка течёт уже с запада, описывая дугу, выпуклую к югу; покатости к речке тут уже все довольно отлоги, и перевал тут в виду. Спуск от него к речке был покрыт сплошным снегом; на противоположном склоне, тоже снежном, были частые и широкие проталины — на высоте глазомерно около 2 000 фут. над Нарыном, т. е. свыше 12 000 фут. абсолютной. Тут, на широкой проталине с густой травой, Атабек предложил мне остановиться, указывая на сплошной снег к перевалу, причём утверждал, что мы, и переваливши, не выберемся из снега в этот день, так как верхняя часть долины южного Улана в это время года снежна более, чем на полдня пути. Я же, видевши бесснежный до такой высоты подъём на северном склоне хребта, ожидал ещё менее снега на южном, что и высказал, говоря, что ручаюсь за ночлег на бесснежной площади с хорошим кормом, не далее 5 вёрст за перевалом. Поэтому я продолжал подъём, тем более, что при предлагаемом мне ночлеге часа в два пополудни переход наш за этот день был бы не более 10-12 вёрст. Мы пошли вдоль левого берега Улана вверх, всё к западу, до сплошного снега; тут Улан был уже ничтожным ручейком, в плоских берегах, но еще не совсем замёрз; перешагнувши его, мы наискось к востоку весьма отлого дошли до перевала по сплошному, но неглубокому снегу; у вершины, между тем, собрались облака, и, вошедши в них, мы уже не могли видеть Нарын, Кызыл-курум и принарынсквй сырт.

На этом подъёме под крутыми утёсами у слияния вершин Улана я нашёл довольно много архарьих черепов и притом двух видов: а) обыкновенного семиреченского и заилийского архара (Ovis karelini, nob.), весьма, [185] впрочем отличного от описанного П. С. Далласом ³⁵¹, алтайского и забайкальского О. argali, с которым его до сих пор смешивали, и б) другого вида, с первого взгляда отличавшегося более сжатым впереди глазниц черепом и более вытянутыми рогами. Последнему виду я весьма обрадовался, считая его за редчайшего Ovis polii ³⁵², что потом при более обильном материале и подтвердилось. Этот вид был известен только по паре рогов, без черепа, добытой лейтенантом Вудом ³⁵³ у истока Аму-дарьи; потом Семёнов видел па сырту, у подошвы Хан-тенгри, огромных темнобурых (летом) архаров, ростом почти с марала, с колоссальными рогами, которых киргизы назвали ему качкарами, он отнес их к О. polii ³⁵⁴, как я нашел потом, справедливо.

Ещё более значительное скопление черепов, но все О. karelini, я заметил 7-го и 8-го под отвесными утесами Кызыл-курума, при выходе из гор р. Курмекты; таким образом, обозначились границы обоих видов, а внимательное рассмотрение валяющихся черепов, их возраста, положения, степени сохранности, во многом разъяснило мне образ жизни архаров; об этом при описании дальнейших наблюдений. [186]

Комментарии

305. Северный берег Иссык-куля называется Кунгей, обращенный к солнцу, так как его склон на полдень, а южный — Терскей, отвернувшийся, т. е. от солнца, так как склон на север. Сообразно с этим хребет на северном берегу есть Кунгей-Ала-тау, а на южном — Терскей-Ала-тау.

306. Цун-линем у китайцев, повидимому, назывался зарубежный Памир в его восточной части, а именно — хребты Мустаг-ата, северо-западные, отроги Алтын-тага и Каракорум. Древний китайский путешественник Сюань-цзан (см. о нём комментарии 159 и 191), оставил следующие описание Цун-лина: «Горы Цун-лин расположены в центре Джамбудвина; на юге они упираются в снеговой хребет, на севере простираются до теплого моря (оз. Иссык-куль), на западе доходят до царства Хого, на востоке — до царства У-ша. И с востока на запад, и с севера на юг эти горы простираются на несколько тысяч ли; в них есть несколько сот крутых вершин; долины тёмные, наполнены пропастями, там видны во всякое время года кучи льда и снега; чувствуется жестокий холод и дует сильный ветер. В этой стране растет много луковиц (цун), потому горы и зовутся Цун-лин. Так их зовут тоже потому, что вершины этих гор синеваты (слово цун по-китайски значит также синий)» (Цитировано по ст. Северцова «Поездка в западную часть Небесного хребта (Тянь-шаня) или Цун-лин древних китайцев». Записки РГО по общ. географии, 1, 1867, стр. 75-76.). 149.

307. Л. С. Берг (Л. С. Берг. Природа СССР, М., 1938.) называет Тянь-шанем совокупность хребтов, простирающихся к северу от Заалайского хребта и к востоку от Аму-дарьи. К северным дугам Тянь-шаня он относит хребты: Султан-уиз-даг, Кызылкумские возвышенности, Нура-тау, Чаткальский хребет, Пскемский хребет, Сырдарьинский Кара-тау, Таласский Алатау, Александровский хребет, Сусамыр, Джумгол, хребты по правому берегу Нарына, Чу-илийские горы и, под вопросом, Терскей Ала-тау, Кунгей Ала-тау и Заилийский Ала-тау. По указанию Берга отделение северных дуг Тянь-шаня от южных, как и вообще отделение Тяньшанской системы от Памирской весьма условно. Возраст тяньшанских гор различен. Берг относит их к нижне-палеозойскому, верхне-палеозойскому и, в южной части, к третичному времени. Тяньшанские хребты представляют собой массивы, но имеющие форму цепей. На востоке Тянь-шань простирается приблизительно до 101° в. д. от Гринвича. 150.

308. В подлиннике Тереке-Ала-тау. — Ред.

309. Это имя у киргизов весьма малоупотребительно, как и Кунгей-Ала-тау, и всякое имя целого хребта, который, если снеговой, то зовётся просто нарицательным именем ала-тау; этим именем, просто ала-тау, киргизы всего чаще зовут и Терскей-Ала-тау, а собственные имена употребляют для отдельных урочищ; отдельные же горы зовут головами стекающих с них речек, например, Угуз-бас, голова р. Дшиты-угуз. Малоупотребительно, по тому же обычаю, и имя Киргизнын-Ала-тау.

310. Определена глазомерно; на месте записано «около 500 фут. над озером»; в обзоре путей в китайский Туркестан я высоту эту ошибочно назначил, на память, в 200 фут., над озером.

311. Записки Географического общества по общей географии, 1867, стр. 260, 261, 267.

312. См. там же статью Абрамова, стр. 269, 279, 321. Опустошение копальских окрестностей Абрамов называет «распространением пашен при возрастающем населении», но я ему очевидец, сами казаки признавались мне в хозяйственной неурядице, сами называли копальскую окрестность испорченной беспорядочными порубками и запашками.

313. Кстати о лесе: я читал, что раз срубленный в среднеазиатских горах не возобновляется; так и сам видел в горах у Копала, на северном склоне, но и там часть срубленных ельников заросла берёзой. Так же и на Коре, так же и у Верного; где, впрочем, срубленные ельники более заменяются осиной; видел я даже, не помню только где, и молодую еловую поросль, и чуть ли не у Верного же, в тех местах, где старый ельник не истреблен, а только прорежен порубкой. На Коре и у Верного дочиста срубленные ельники не отчасти, а вполне зарастают берёзой и осиной.

314. Но тут может быть удобна для русского заселения продольная долина между Терскей-Ала-тау и небольшим береговым хребтом, открытая Проценко; она тянется вёрст на 60 от Тона до р. Семиз, пересекается реч. Конур-улен, Алабас, Улахол и промежуточными мелкими и покрыта прекрасной луговой травой; лес можно доставать с Тона.

315. Тут Северцов не ошибся, сочтя гряды валунов за ледниковые морены. Описание их мы находим и в позднейших источниках, в частности у Н. Г. Кассина (Н. Г. Кассин. Гидрогеологические исследования, произведённые в бассейне об. Иссык-куль. П., 1915.).

Здесь, на Джаргылчаках, как и вообще в бассейне Иссык-куля, следы древнего оледенения весьма распространены. Нижний предел современных ледников Кассин указывает здесь на высоте 3000-3200 м. 158.

316. Т. е. между его полуразрушенными глиняными стенами; больше ничего нет; 3 версты выше — более древний, тоже глиняный; оба упоминаются Проценко.

Названием «курган» (курганча) в Средней Азии, кроме могильных холмов, часто обозначаются укрепления или замки ханов и местных правителей. Стены этих укреплений обычно складывались из глины, реже из камней, скрепленных глиной. В глинобитные стены таких укреплений для большей прочности закладывались арчевые бревна. Фундамент выкладывался из булыжника. Тяжелые ворота украшались резьбой и иногда оковывались железом. Развалин таких курганов в Средней Азии до сих пор еще сохранилось довольно много. 158.

317. У этой речки мы нашли киргизские аулы и прежде в тот же день в мелкосопочнике; у дороги же ни единой кибитки, от самого Ак-су и вплоть до Барскауна, хотя киргизы уже давно спустились с гор; их аулы все в мелкосоночнике, упрятаны по лощинам. В нижней части Барскаунского ущелья опять ни единого аула, несмотря на хорошие корма, там дорога к перевалу, а по обе стороны Барскауна, в более коротких ущельях, аулов было много; из них нам пригнали вьючных быков и добавочных лошадей — оконить наших стрелков для горного похода. Я замечал во все свои поездки, что каракиргизские аулы спрятаны в стороне от дорог; да и у степных киргизов большею частью так же. Это едва ли предосторожность от баранты: барантачи всё-таки безошибочно находят и аулы и пасущийся скот, но корма у дороги не вытравляются аульным скотом, а берегутся для перекочёвок и караванов.

318. Для этой речки я от своих спутников слышал два имени — Дёнгерема и Каракол.

319. На стр. 151 Северцов, перечисляя в выноске свой орнитологический сбор, называет среди других птиц, добытых в Барскаунском ущелье, и Leptopoecile sophiae n. sp. Этот новый род и вид — «расписную синичку» (славковидного королька) он назвал так в честь своей жены — Софьи Александровны. 160.

320. По-гречески тонкая синичка: λεπτοϛ — тонкий; Poecile — род синиц, например, Р. palustris, Р. sibirica, Р. songara и пр., от слова ποὶϗιλοϛ — пёстрый, или, вернее, расписной.

321. Подробное зоологическое описание Leptopoecile, как и Falcirostra, находится в моем труде «Вертикальное и горизонтальное распределение туркестанских животных», 1873.

322. Поправлю, наконец, свою ошибку, что продольная долина Керегетаса продолжается к западу по Тону. Так я полагал по прежним картам, но по съёмкам 1868-1869 гг. видно, что по этой же долине течёт к западу другой Керегетас, приток Малого Нарына; и хребет предгорий Терскей-Ала-тау, идущий вдоль северного берега обоих Керегетасов, далее к западу становится главным водоразделом. У перевала же Керегетас водораздел образуется увалом, поперёк продольной долины.

323. Каульбарс Александр Васильевич. В 1869-1870 гг. исследовал Тянь-шань, в частности — Хан-тенгри. Посетил Алтай, Кульджу, исследовал Узбой. Издал ряд географических работ. За свои труды был награждён Географическим обществом медалью Литке. 163.

324. Следует подробное описание обнажений горных пород Барскаунского ущелья. Как и в других случаях при геологических описаниях, Н. А. Северцов прилагает здесь графическую схемку разреза новейших формаций Терскей-Ала-тау. — Ред.

325. «Заводными» лошадьми назывались верховые кони, которые в походах, обозах и т. д. шли в запасе, «в заводе». 165.

326. Это название кажется подозрительным и похожим на киргизское наречие, но но незнанию киргизского языка не берусь решить. Сары-тур имеет характер настоящего имени. Сары-тур-тау значит жёлто-гнедые горы; их сланец, выветриваясь, отчасти принимает этот цвет. Впрочем, киргиз если не знает имени урочища, то редко скажет бельме (не знаю), а придумает для него прилагательное.

327. Который, вероятно, зовется не так, а Джаакташ, а р. Джа-ак-таш-су; таш по-киргивски камень, следовательно, Джаакташ скорее имя хребта, которое обращается в имя реки через прибавку слова су — вода. На съёмке Каульбарса горная масса Акший-ряк есть именно упоминаемый здесь Джеташ, или Джа-ак-таш.

Теперь принято название Ак-шийряк, высота — 5 730 м. 166.

328. Суёк по наречию каракиргизов, суок по киргиз-казачьему значит холодный.

329. Южный Суёк не непосредственно: он течёт в Ак-курган-су, а та — в Тарагай.

330. Номенклатуру этой местности можно принять следующую: для всего холмистого хребта, первого к югу от перевала Барскаун, — имя Болгар, по Проценко; западная его часть — Сары-тур;восточная — Уртасы; разделяющее их сквозное ущелье — Суёк.

331. Полуимпериал — русская золотая монета стоимостью 5 руб., а с 1897 г. — 1 р. 50 к. 170.

332. Подобный анализ расхождения признаков у географически расселяющихся видов, имеющих единого родоначальника (см. также стр. 180-182 о тяньшанских грифах), характеризует Северцова как вполне сложившегося дарвиниста, пользующегося теорией Дарвина как методом для объяснения обнаруженных им географических явлений. 171.

333. Северцов был одним из первых дарвинистов в России. С теорией Дарвина он познакомился уже в 1860 г., но воспринял её не сразу, подвергнув длительной критической проверке. С 70-х годов Северцов выступает как убежденный, последовательный дарвинист. Труды его проникнуты духом дарвинизма. 171.

334. Горы Чакыр-тау входят в систему горной цепи Нарын-тау в западной ее части. 172.

335. Кроме кабанов, в горах Кызыл-курум встречаются, по словам киргизов, еще тигры и кабланы (Felis irbis), для которых корм тут, конечно, есть: сурки, кабаны, архары, лисицы.

336. В Mém. Acad., Petersb. VII Serie, tome XIV, No 4, Sertum tianschanicum, p. 8-9; Salix marginata, var., на высоте 10240-10880 англ. фут.

Sertum tianschanicum. Botanische Ergebnisse einer Reise in Mittleren Tianschan von Earon. Fr. v. d. Osten-Sacken und F. J. Ruprecht Memoir l'Academ. Jmper. des ociences de St. Pètersbourg. VII Serie. Tome XIV, No 4. St. Pet. 1869, Einleitung von Baron Fr. v. d. Osten-Sacken. Sertum tianschanicum. Auctore F. J. Ruprecht. P. 76 Mit eine Karte. 173.

337. Близ предела можжевельника в долине меня удивил на этой высоте древний памятник: вытесанный из цельного камня четырехугольный каменный столб, кончающийся кверху грубым подобием человеческой головы, вроде так называемых в Новороссии каменных баб.

338. См. комментарий 172. 173.

339. См. комментарий 168. 173.

340. По измерениям А. И. Буняковского в 1868 г., верхние ели у Шамси растут на высоте 9 675 фут.; у Атбаши — до 10 760 фут., верхний предел деревьев под снеговыми хребтами. На Нарыне, судя по незначительному падению Ак-курган-су и самого Нарына, я полагал, на месте верхние ели на 2 000 фут. ниже Барскаунского перевала; этот последний — в 11 500 фут., следовательно, ели около 9 500 фут. Но так как Барскаун, по измерению Каульбарса, около 12 500 фут., то и верхние ели на Нарыне будут, принимая в расчет и предел их на Атбаши, между 10 000 и 10 500 фут.

Буняковский А. И. — русский климатолог XIX в. Дал много сведений по климатологии и общей географии Тянь-шаня. 173.

341. Капчегай есть нарицательное название всякой горной теснины с значительной рекой.

342. Первое упоминание об Умбет-але см. стр. 92, подстрочное примечание. 175.

343. Записки Географического общества по общей географии, 1867, стр. 204-209.

344. Куда, однако, зимой выгонялись табуны, так как снега на сырту зимой ничтожны и накопляются весной.

345. И шкуру для сравнения сыртового кабана с степным; разницы не оказалось.

346. Экземпляр, присланный генералом Колпаковским в музей Московского университета, еще огромнее; на ярлыке отмечена длина 4 фут. 7 дм., размах крыльев 10½ фут.

347. Восточный Туркестан Риттера, перев. В. В. Григорьева, стр. 459, примеч. перев. (CD, V, 4); птица бадахшанекий дяо (орел).

348. Теперь установлено распространение кумая Gyps himalayensis Humb.: Гималаи, Нань-шань, Тибет, Памир, высокогорья Тянь-шаня, Тарбагатай. 180.

349. Добыты за эти дни: 5 октября на Ак-курган-су: Leucosticte brandtii, Alauda albigula, Accentor fulvogularis n. sp.; 6-го у Нарына: Anthusaquaticus, Accentor fulvogularis, Lanius leucopterus n. sp., Erythrospiza inoarnata n, sp.; 8-го в Чакыр-тау: Gyps nivicola n. sp.; в елях и можжевельниках у Нарына: Turdusatrogularis и Turd. dubius, Bechst (mystacinus, nob.); 9-го у Улана: Sturnus purpurascens. Gould, Cinclus leuco-gaster, Accentor fulvogularis, Leucosticte brandtii.

Замечены на сырту и Чакыр-тау, выше елей: Vultur cinereus, Gypaetos barbatus, Falco tinnunculus, Circus cyaneus, Athene orientalis, до 7-го никогда не встречавшаяся мне даже в предгорьях, а все в низших степях до подошвы хребтов, до 2000-3000 фут, а тут замеченная на высоте 11 000 фут. в Кызыл-куруме, где я своими глазами её ясно признал; ещё, и тут же, Saxicola leucomela, Saxicola salina, всё степные формы, но, пожалуй, заблудившиеся на пролете; Fringilla nivalis, Fregilus graculus, Corvus corax, C. corone, C. cornix; Perdix daurica до высот в 11 500 фут. везде; Ruticilla phoenicura, R. erythronota; Siolopax hyemalis, на гальке у Тарагая, до И 000 фут.; всего, выше елей, найдено в 5 дней октября 25 видов птиц.

350. Следует описание пород, среди которых в порфировом конгломерате в юго-западном углу ущелья Суёк H. A. Северцовым обнаружены следы медной зелени, а в осыпях у скал на берегу оз. Баты-кичик — железный блеск. — Ред.

351. Паллас Петер-Симон (1741-1811) — выдающийся путешественник и многосторонний учёный. Исследовал в России Поволжье, киргизские степи, Западную Сибирь, Алтай, Байкал и Забайкалье. Его многочисленные научные труды сыграли выдающуюся роль во многих областях русской науки и до сих пор сохраняют большую ценность. 185.

352. Качкар — горный баран, одна из разновидностей группы архара — Ovis ammon polu Blyth. 185.

353. Вуд Джон — английский путешественник первой половины XIX в. В 1836 г. впервые после Марко Поло и Бенедикта Гоеса проник на Памир с юга и первый из европейцев исследовал таинственную тогда область истоков Аму-дарьи, в частности Памир и оз. Зор-куль. 185.

354. Рис. Ovis polii u Ovis karelini см. на стр. 199.