ПЕТРИЧЕНКО К.

РАССКАЗЫ КАСПИЙСКОГО МОРЯКА

Житье-бытье астраханских моряков

(См. "Русский вестник", № 11)

На Каспийском море, в самом далеком уголке его, на границе, где Персияне вечно враждуют с Трухменами, есть обширный залив Астрабадский и в нем небольшой песчаный островок, называемый Амур-аде. Остров сам по себе ничего не значит; он не велик и не важен, но на нем находится морская станция, и горсть моряков осуждена проводить там и зиму и лето. В то время, о котором я расказываю, то-есть в 1852 году, отряд военных судов, находящийся при станции, состоял из двух шхун, брига, парохода и транспорта; я также со шхуною, которою командовал, назначен был войдти в состав отряда.

Нельзя сказать, чтоб, отправляясь из Астрахани в Астрабадский залив, очень радовался тот, на чью долю это выпадало. Не говоря уже о дурном климате и разных лишениях, с ноября месяца и до половины апреля сообщение между заливом и русскими портами было не больше двух раз, а так как в Персидском царстве почты нет, то следовательно не было никакой возможности получить весточку из России.

На пути из Астрахани в Астрабад я зашел в город Баку, чтобы, как говорит моряки, освежиться, и потом уже пустился [576] по южной части Каспия к своей станции. Южная часть Каспийского моря отличается продолжительными штилями, которые бывают там столь же часто, сколь редко встречаются в северной и средней части его. В штиль кораблю плохо плавать, но шхуна моя имела то редкое достоинство, что была необыкновенно легка; довольно было малейшего движения в воздухе, чтобы ее двинуть. Несмотря однакожь на то, ровно шесть дней плыл я от Баки до Астрабада. Правда, вовсе это время не было ни малейшей качки, погода стояла ясная, море было спокойно как зеркало.

На шестой день завидели мы на горизонте синюю полосу Астрабадских гор, и к вечеру подошли на вид трухменского берега. Места все знакомые, не раз бывал я тут, и потому спокойно мог бы ночью продолжать свои путь и войдти в залив; однако ветер стих совершенно и надобно было стать на якорь. На рассвете подул легкий ветерок с берега, и мы снова подняли якорь, поставили паруса и пустились в путь. Горы были покрыты густым туманом, но вправо к западу солнце светило ясно, и в зрительную трубу можно было рассмотреть на горизонте небольшое темное пятно и около него мачты судов. Это была цель моего плавания, остров Амур-аде.

Подходя ближе и ближе к острову, я не мог надивиться, едва узнавая его; в пять лет, которые я не был там, он очень изменился. Пустынный и совершенно голый, он походил тогда на песчаный бугорок, выдавшийся из моря; на нем был только маленький домик для лазарета, часовня и пекарня; а теперь я видел церковь, много домиков и даже, что еще удивительнее, несколько деревьев.

Остров Амур-аде занят был для нашей станции с 1842 года. В это время впервые приказано было отряду военных судов находиться в заливе для защиты берегов Персии от нападения трухменских разбойников. Моряки, имевшие во владении своем только один этот островок, употребили все средства, чтобы сделать его сколько нибудь удобным для жительства. На Амур-аде был только один песок, пропитанный морскою солью, а потому стали возить землю с материка Персии, на лодках и транспортных судах: работа не легкая. Начали сажать разные растения, деревья; правда, все это очень худо принималось, — но чего не сделает твердая воля человека! В десять лет остров изменился совершенно, и на нем есть уже зелень, хотя все еще очень бедная.

Было воскресенье, когда я тихо подходил к Амур-аде; обедня [577] еще не начиналась; все офицеры и команда были на своих судах. Минута торжественная для командира вновь приходящего судна: хочется подойдти так, чтобы стать на якорь в самую середину судов и сделать это не задевая никого, что было бы очень не вежливо. Несмотря на тесноту Амурадского рейда, маневр этот удался мне совершенно, потому что шхуна была так послушна рулю, что с нею не опасно было пускаться в самые узкие места. В ту минуту, когда я отдавал якорь, начальник станции, капитан-лейтенант С., приехал с берега на пароходе, на котором поднят был его брейдвымпел, и потому я также поехал к нему туда с рапортом.

Командир парохода, лейтенант Р., был мои старый товарищ; но мы не видались с ним более трех лет, и теперь я едва узнал его: долгое пребывание в южном климате оставило на нем следы свои, он казался старее шестью годами.

— Павел, неужели это ты? как же ты постарел! вскричал я, всходя на палубу парохода.

— Как видишь, отвечал он, — мы живем здесь год за два; поживи здесь, так узнаешь в чем дело.

Я помнил Павла, когда-то полного жизни и энергии; огонь горел в глазах его, когда он говорил о чем с одушевлением; теперь перед мною был высокий худощавый мущина с желтоватым цветом лица и с какою-то вялостию в движениях; он даже и говорил с каким-то усилием.

— Пойдем в каюту! отрядный ждет тебя, сказал он.

Мы спустились вниз. Отрядный начальник, принявши рапорт, оставил тотчас вид начальника, и мы стали дружески беседовать; вскоре съехались на пароход и другие командиры судов. Я не мог довольно надивиться, смотря на их лица: все имели желтоватый отлив, все они и говорили и смеялись, но так, как будто этого от них кто-нибудь требовал; на лице каждого было написано: мне все равно. Так однообразие жизни погружает человека в совершенную апатию; нет горя, нет и радостей. День прошел, — его не жаль; день наступил, — ему не рады: вот весь быт астрабадских крейсеров. Между ними я был еще бравым молодцом.

Наблюдая ближе своих сослуживцев, я заметил между некоторыми из них какую то неприязнь; это сильно встревожило меня. Худо, ежели между горстью людей, отдаленных от света и беспрестанно между собою сталкивающихся, заберется несогласие; это ржавчина, которая ест медленно, но верно. [578]

Заблаговестили к обедне, и мы все отправились в церковь. Чудно было слушать мне слова литургии там, где я помню еще как было пусто и дико. Маленькая церковь наполнилась молельщиками с суровыми и загорелыми лицами; в окна видны были с одной стороны бесконечная равнина моря, а с другой темно-синие Астрабадские горы.

Из церкви мы все отправились к начальнику отряда и остались у него на весь день; это обычай астрабадских крейсеров. После обеда — карты, вечером — ужин, а потом все отправились по своим кораблям. Было еще не поздно, я заехал на пароход; впечатления всего дня требовали многих объяснений, и мне хотелось потолковать с Павлом.

Он уехал прежде меня, и я нашел его сидевшим в каюте в любимом его положении, с поднятыми кверху по-американски ногами.

— Здравствуй, Павел.

— Здравствуй.

— Если ты не хочешь спать, будем о чем-нибудь толковать, сказал я.

— Говори, промолвил он, нехотя раскрывая губы.

— Говорить мне нечего, я хочу разговаривать, а говорить один я и сам небольшой охотник.

— Как хочешь, а я люблю только слушать.

— Но что сделалось с тобой, Павел? ты никогда не был так ленив; откуда такая апатия?

— Поживи здесь побольше, сказал он, — ты сам почувствуешь, как понемногу застынет в тебе вся энергия души. Ты еще можешь сильно чувствовать, а я нет; мне все равно, что бы ни делалось вокруг меня: для меня это дело стороннее; впечатления внешние не производят на меня ровно ничего, а своих собственных, которые являются, когда воображение еще пылко, также нет.

— Но можно ли жить, не чувствуя, что живешь? спросил я.

— Верно можно; поживи здесь, с тобою то же будет, отвечал он.

— Если это так, то почему же я заметил между вами какую-то неприязнь? откуда она?

— А я почем знаю? отвечал он: — если мне делают какую-нибудь неприятность, то чтобы в другой раз избежать ее, я ни с кем не говорю.

— Теперь поздно, я не хочу с тобою спорить, но ты сам [579] виноват не меньше других, сказал я: — прощай, приезжай завтра ко мне обедать.

— Хорошо, прощай.

Мы расстались.

На другой день, желая сделать первый опыт примирения моих товарищей, я позвал к себе на обед всех командиров. Они приехали, но Павла не было; это меня очень раздосадовало, и вечером я поехал к нему на пароход.

Я нашел его по обыкновению в любимом его положении; он не сказал ни слова, когда я вошел в каюту.

— Ты поступил глупо, сказал я.

— Может-быть! а мне так казалось хорошо, отвечал он.

— Отчего ты не приехал?

— У тебя был К., отвечал он.

— Что же из этого? ведь вчера сидели же вы за одним столом.

— Там была необходимость, нечего делать, а здесь я волен.

— Никто и не отнимает твоей воли, — но для чего же дал ты мне слово?

— Еслибы не дал, то ты стал бы уговаривать.

Я видел, что упрямца еще нельзя скоро свести с его товарищами и потому все предоставил времени.

В начале моего расказа говорил я; что Астрабадская станция устроена для защиты берегов персидских от нападения Трухмен; дикие орды этих потомков Чингис-хана кочуют по всему восточному берегу Каспийского моря и по степям, простирающимся от него до Хивы. Земли трухмен прилежат границам Персии и даже многие из их племен кочуют на ее земле, признавая себя данниками шаха, если он пришлет достаточно войска, чтобы заставить их заплатить подать. Прибрежные Трухмены занимаются рыболовством около своих берегов и рыбу продают русским купцам, приходящим для этого из Астрахани; но так как рыболовство бывает там только с января месяца до половины апреля, то в остальное время года они производят меновую торговлю с Персиянами. У Трухмен, на острове Челекене и противулежащем полуострове Дардже, есть богатые источники нефти и соли, которые они добывают и, привозя на своих лодках к персидским берегам, меняют жителям на пшеницу, ячмень и сарачинское пшено.

Под видом торговли, свободно расхаживая по всему персидскому прибрежью, Трухмены, разузнавали местность, и потом ночью, небольшими партиями, нападали на персидские деревни.

Так как грабить. у Персиян нечего, то Трухмены забирали в [580] плен народ и заставляли выкупаться. Убийства бывали редко, потому что Персияне никогда не защищаются: довольно одного крика Трухмен, чтоб Персияне от страха потеряли всю бодрость.

С тех пор как на Амур-аде основалась наша станция, морские грабежи почти прекратились, а если случается иногда, что Трухмены ночью проберутся в залив и захватят несколько человек Персиян, то скоро возвращают их по требованию начальника станции.

В это время однакожь, между Трухменами появилось несколько удальцов, которые убеждали их не бояться Русских и ходить на разбой. Каждый день, от преданных нам Трухмен, получались известия, что партия разбойников отправляется из своих аулов на лодках в Персию, не всегда ограничиваясь одним заливом, но заходя и дальше, к берегам Мазандеранской провинции. В подобных случаях залив всегда охранялся вооруженными гребными судами, а вне залива беспрестанно крейсеровали шхуны, составлявшия лучшую силу отряда.

На третий же день, после прибытия моего в залив, я получил приказание начальника отряда идти в Ферахабад, куда отправился на лодке известный трухменский разбойник Гет-Козыль. Это случилось вечером, я тотчас снялся с якоря и ночью вышел из залива. Хотя я очень хорошо знал, что мне никак не поймать Трухмен, — у разбойников глаза зорки, и они далеко узнают шхуну, думал однакожь, что счастливый случай ночью натолкнет меня на лодку.

Попутный ветерок скоро донес шхуну до Ферахабада, местечка Мазандеранской провинции, где бывает главная погрузка персидских товаров, а потому на рейде находится всегда много судов. Когда я пришел туда, то застал там двенадцать купеческих судов под русскими флагами; но хозяева этих судов и экипажи их были большею частию бакинские Персияне. Когда я проходил мимо их, чтобы стать поближе к берегу, меня очень удивило и даже испугало, что на них не было заметно решительно никакого движения; я думал не ограблены ли уже они, — легко быть может, что вместо одной разбойничьей лодки пришло их несколько, а одного Трухмена достаточно на пятерых Персиян, чтобы взять их в плен. Ставши на якорь, я тотчас послал шлюпку на одно из судов, чтобы привезти лоцмана, но шлюпка, приставая поочередно к каждому из них, возвратилась, не нашедши никого; однако офицер, ездивший на ней, сказал мне, что не заметил нигде никаких следов грабежа. В это время от берега отвалила целая флотилия [581] лодок; я потребовал одну из них к себе, и тут узнал в чем дело. Экипажи судов, узнавши от прибрежных Персиян, что Гет-Козыль собрался разбойничать в Мазандеран, все, не исключая лоцманов и даже самих хозяев, съехали на берег и спрятались в лесу, оставив свои корабли в добычу Трухменам. Истинно персидская храбрость: у Гет-Козыля на лодке только шесть человек, а матросов на судах набралось бы до восьмидесяти, не считая еще жителей местечка.

Я объявил Персиянам, что останусь со шхуною несколько дней на рейде, и это чрезвычайно обрадовало их; они тотчас принялись нагружать свои суда, торопясь кончить эту работу до моего ухода.

На другой день явились ко мне несколько лоцманов с просьбою конвоировать их суда до Астрабадского залива: им давно надобно было идти туда за грузами, да боятся Трухмен. Нет ничего скучнее как конвоировать неуклюжие корабли каспийских мореходов! но делать было нечего, и я согласился, назначив им через три дня быть готовыми идти со мною в залив.

Местечко Ферахабад расположено по обеим сторонам речки Мазандеранки; она в устьи мелка, так что только одни персидские плоскодонные киржимы могут проходить по ней с грузами; но позади этой отмели, нанесенной морским прибоем, глубина увеличивается. В реке ловится много красной рыбы, и для этого не далеко от устья ее построена ватага; ловлю эту персидское правительство отдает на откуп. Верстах в пяти от устья, на берегу этой же речки, находятся развалины большого дворца, построенного Аббасом Великим. Немного уцелело в Персии от построек этого государя, потому что преемники его никогда их не поддерживали. Из всего уцелевшего в развалинах ферахабадского дворца, особенно замечателен купол мечети, сделанный из тонкого тесаного камня; около четырех столетий прошло со времени его постройки, но он до сих пор невредим, ни один камень не отвалился.

Местечко Ферахабад имеет довольно значительную вывозную торговлю. Неподалеку от него находится город Бальфруш, откуда идет много разных персидских товаров, преимущественно хлопчатая бумага, сушеные фрукты и сарачинское пшено, которые там грузятся на суда. Рейд Ферахабада совершенно открытый, и при северных ветрах там бывает жестокое волнение, так что иногда суда по нескольку недель не имеют сообщения с берегом, у которого гуляют большие буруны. Так как вся торговля наша с Персиею продолжается только в течение зимних месяцев, и купеческие суда никогда ни делают больше одного рейса, стараясь только [582] быть готовыми к концу марта, когда открывается сообщение с Астраханью, то потерю времени они не ставят ни во что, предпочитая грузиться лучше в Ферахабаде и Мешедесере, нежели в Астрабадском заливе, где хотя и тихо, но за то цены на товары, по случаю дурных дорог, несколько выше.

Простояв три дня в Ферахабаде, я отправился к своей станции, вместе с четырьмя купеческими кораблями, плывшими в Астрабадский залив. Ветер был попутный, хотя тихий, и я все боялся, что он переменится: тогда бы мне пришлось становиться на якорь вместе с своими спутниками, которые могут ходить только при попутном ветре.

К удовольствию моему, к ночи ветер стал свежее. Хотя Персиянам очень желалось стать на якорь, так как они это всегда делают, чтобы слишком не беспокоиться, однако я объявил им, что покину их тотчас, как только они остановятся, и они должны были идти всю ночь, да еще и не убавляя парусов, чтобы не отстать от шхуны. Таким образом, на другой день к вечеру, мы были в заливе; хотя переход всего восемьдесят миль, но по милости тяжелых моих спутников я мог держать только одни самые малые паруса и потому плыл целые сутки.

В неделю, которую мы были в отсутствии, на Амур-аде ничего не переменилось; все шло по прежнему. Нет радости, нет и печали. Товарищи мои хотя все еще косо смотрят друг на друга, но ужь по крайней мере не бегают в разные стороны; и то хорошо: бывая часто вместе, поневоле свыкнешься.

Между разными лицами, входившими в состав астрабадской станции, был непоследним персидский секретарь отряда, мирза Садык; он определен был от миссии для переписки с персидскими властями. Мирза Садык — очень умный Персиянин, хорошо знает свой язык и порядочно говорит по-русски, а хитер на столько, что мог земляков своих, иногда и нас, обманывать очень ловко. Не раз сокращал он нам скуку длинных зимних вечеров, расказывая свои похождения, особенно за то время, как он находился первым учеником у одного персидского пророка, с которым прежде обманывал своих собратий, а потом рассорился, за то, что пророк обделил его при дележе собранных денег.

Я уже сказал, какой охотник разговаривать был мой товарищ Павел; для него мирза Садык самый лучший собеседник; он гладит бороду и расказывает, а Павел сидит дремлет или слушает, что все равно.

— В Сари был у меня приятель мулла Меджид, расказывал [583] Садык, — очень хороший человек, такой хитрый. Он мне сказал: «мирза Садык, пожалуйте помогайте мне, я хочу учить народ.» Я сказал: — как учить? — народ скажет, надобно сделать какое-нибудь чудо, а мы как сделаем? Позвольте, вы не знаете, сказал он — я вам скажу. Так мы с ним поговорили, и потом я два месяца ходил к нему, и мы учились как нам говорить с ним знаками; вот например: если взять бороду двумя пальцами, значит одно слово, а тремя, так другое; взяться за нос, за ухо, и так много разных знаков, только все такие, чтоб нельзя было заметить. Потом, когда мы все знали, могли говорить, — я пойду на базар, там скажу одному, другому, какой мулла Меджид святой человек, как он знает закон, он все знает, что было и что будет; народ и пойдет к нему и просит, чтоб он говорил им. Он сидит, все молчит и четки перебирает, а я сяду у самой двери, и когда кто придет, я его на ухо спрошу: пожалуста скажи, как вас зовут; он скажет: Юсуф; а я сейчас знаками и показываю Меджиду; потом я спрошу: зачем вы пришли? — а он скажет: пронес письмо. Где же оно? — Оно у меня в кармане, скажите об этом мулле. — Мулла сам спросит, когда время придет, он знает, за чем вы пришли. Потом когда мы кончим говорить, я начну читать молитву. Немножко погодя, Меджид вдруг скажет: брат Юсуф, ты принес мне письмо, оно у тебя в кармане, отдай его Садыку. Народ все смотрит и дивится, как это он узнал.

— Ну, какие же вы еще чудеса делали? спрашивал я мирзу.

— Много делали разных, отвечал он; — один раз народу пришло много, все сидят. Меджид сказал: мирза Садык, пожалуйте дайте гостям чай. Я сейчас поставил самовар и тихонько положил в него сахару, потом принес и при всех сделал чай. Учитель, я сказал, у нас сахару нет. Он сказал: вот тут есть сахар, возьмите. Я взял на блюдечке немножко маленьких кусочков и говорю: этого мало, гостей много. Он рассердился и сказал: не ваше дело, сахару довольно. Я стал наливать чай, положил в каждую чашку немножко сахару и подал, чай был очень сладкий. Все так удивлялись.

— Так вы только в Сари делали чудеса? спросил я разкащика.

— Нет, отвечал Садык, — мы много ходили; прежний министр мирза Хаджи-Агасы нас в Тегеран призывал, мы и там были. Он много дал денег Меджиду.

— Какое же там вы сделали чудо?

— Один раз, отвечал Садык, — мы пошли гулять в сад, народу много, все ходит за Меджидом и просит, чтоб он [584] показал чудо; в это время мы подошли к куче померанцев, они лежали на земле; я взял тихонько один, сделал на нем дырочку и воткнул в него две пшеницы, опять положил в кучу и показал знаками Меджиду. Тогда он сказал народу: вы все просите чуда, а Бог не велит мне делать большого, этим играть не хорошо; вот здесь лежит куча померанцев, вы знаете, что в них есть горькие зерна, скажите, какие хотите, чтоб они были? — я стоял ближе всех к Меджиду и говорю: учитель, когда Адам согрешил, и Бог его выгнал из рая, то он сказал, чтобы он сам нашел себе хлеб: пусть в померанце будет пшеница. Тогда Меджид наклонился, взял тот померанец, который я положил, дал его одному старику и сказал: разрежьте его и посмотрите, что там есть. Когда померанец разрезали и нашли в нем пшеницу, все очень удивлялись и сказали: это пророк.

— Ну, а не было таких Персиян, которые бы говорили вам и говорили другим, что вы обманщики? спросил я Садыка.

— Был, отвечал он, — в Баль-Фруше один сеид, очень хороший человек; он не верил нам и никогда не приходил; нам очень хотелось, чтоб он также верил, потому что народ его очень слушался.

— Как же вы переманили его на свою сторону? спросил я мирзу.

— Он долго не ходил и потом один раз пришел. Меджид сидел в углу, а я, как увидел, что сеид идет, лег и прикинулся спящим. Сеид пришел, сел возле Меджида и стал с ним говорить, а я все так вздыхаю, как будто во сне мне очень тяжело. Сеид говорит: мирза Садык не хорошо спит, его надобно разбудить. — Нет, сказал тогда Меджид, — оставьте его, ему очень теперь хорошо, он очень хорошо видит во сне. — Если вы знаете что он видит, сказал сеид, так скажите. — Подождите, отвечал Меджид, он встанет, так сам скажет. Тогда сеид стал его очень просить, чтоб он сказал ему мой сон. — Мирза Садык, сказал тогда Меджид потихоньку, теперь видит большой сад; там так хорошо, что и сказать нельзя; в саду на земле сидят шесть пророков, и тут же подальше от них стою я; у ворот сада стоят два ангела на часах и никого не пускают; вдруг там сделался шум, один пророк спросил: отчего это? тогда ангел сказал: сеид пришел; он говорит, ему можно войдти в сад, он очень хорошо делал на земле и исполнял закон. Тогда пророк сказал: сеид хорошо делал на земле, ему можно быть [585] здесь; — потом он взял розу, дал ее мне и сказал: возьмите, дайте сеиду и введите его в сад, он с вами пройдет.

Когда Меджид это сказал, сеид спросил: что же, я вошел в сад? — Больше мирза Садык ничего не видел, отвечал Меджид, сделался другой нехороший сон, теперь его надобно разбудить. И он меня разбудил. Я так делал, точно долго спал. — Мирза Садык! сказал сеид, вы видели сон? — нет, сказал я, ничего не видал. Тогда Меджид сказал: пожалуста, Садык, не лгите! скажите сеиду все, что вы видели. Я пошел на двор и там расказал сеиду все также, как говорил Меджид; мы прежде с ним об этом говорили.

— Ну что же, после того сеид стал вам верить? спросил я.

— Очень поверил, отвечал Садык, — он каждый день приходил к нам, и всем говорил, что Меджид святой человек.

— За что же вы разошлись с Меджидом? спросил Павел мирзу.

— Мы были в Астрабаде, отвечал он: — в рамазан губернатор прислал за нами. Очень нам было трудно там, днем все молились в мечети, а по пятницам так всю ночь у себя в комнате не спим, вслух читаем молитвы, двери отворены, для того чтобы каждый видел, что мы молимся. После губернатор дал Меджиду пятьдесят червонцев, а Меджид мне ничего не дал, — говорит: вы должны быть счастливы, что находитесь при мне. Такой мошенник, он себя в самом деле стал считать пророком.

— Что же ты не расказал после всех ваших плутней? спросил я.

— Как не сказал! много говорил, да никто не верил. Пошли к Меджиду и говорят: Садык вот что расказывает.

— Что же он сказал на это?

— Он сказал так: Садык хороший человек, но очень любит, чтоб ему было все очень хорошо на земле, всякие удовольствия; я ему дал место такое, где ему очень хорошо.

— Какое же место?

— А вот здесь при отряде, отвечал Садык: — такой собака, как будто он меня определил! а Персияне дураки ему поверяли.

Так-то мы проводили вечера, отчужденные от всех интересов, которые волнуют живущих на земле. Наступила осень, а с нею долгие вечера. То, чего не успел я сделать своими убеждениями, сделала скука; все мы понемножку стали собираться друг у друга, чтоб как-нибудь коротать время. В это время общество наше [586] еще увеличилось; к нам пришел бриг, назначенный в число судов Астрабадского отряда.

Как ни старались мы однако разнообразить свое время, все-таки каждый день походил на своего предшественника: соберемся все вместе и начнем толковать, — а о чем? — каждый из нас видел почти все, что видел другой, читал то же, что и другие читали; новости из Астрахани к нам не доходят; новости из Тегерана нас не интересуют; все случаи из морской жизни каждого уже расказаны и обсуждены; — посидим, помолчим да и сядем за ералаш. Нельзя было сказать, чтобы мы скучали, нет, это то же ощущение, когда чувствуем, что чего-то не достает; нет, просто жизнь засыпала в нас. Это было такое время, когда «быть» и«не быть» слова однозначащие. Надобен был какой-нибудь толчок, какая-нибудь затея, которая вывела бы всех из нравственной дремоты. — К счастию, это вскоре случилось.

Я уже говорил, что Трухмены сделались смелее, и стали чаще нападать на своих робких соседей. Наконец дерзость их простерлась до того, что они выехали на своих лодках из аула Гасан-гули, в то время когда мимо него проходил бриг, и стреляли по нем из ружей. — На требования начальника отряда они не хотели отвечать; — надобно было дать им урок, и время к этому наступило.

Через лазутчиков, начальник отряда проведал, что большая шайка трухменских удальцев, собирается ограбить Мазандеранскую провинцию, и что для этого несколько лодок готовится у аула Гассан-гули. Мы ничего этого не знали, как вдруг, в одно утро, сигнал с парохода известил, что начальник отряда просит всех командиров судов собраться на пароход. Мы собрались.

Иван Осипович разказал нам прежде причины, вынуждающие его идти против трухменских разбойников, — а потом спросил, по скольку мы можем вооружить гребных судов и вести их на буксире к аулу Гассан-гули.

Для нас, уже давно уснувших духом, это был момент пробуждения. Весело взглянули мы друг на друга; лица всех загорелись новою жизнью; идти против Трухмен, может-быть, сражаться, мысль эта пролетела, как искра, через наши головы. Когда все одинаково одушевлены, то споров не бывает; все препятствия были устранены, и вот на чем сразу порешили мы дело.

У нас не было достаточного числа гребных судов, на которые можно бы было поставить фальконеты, и посадить хотя по восьми [587] человек матросов, а без пушек плохо идти против аула, в котором жителей в двадцать раз больше чем нас.

При станции находилось восемь больших лодок, отнятых в разное время у трухменских пиратов. Лодки эти решено исправить, сделать на них подушки, и уставить по два фальконета, а на некоторых по четыре. К лодкам прибавлен был еще баркас. На всю эту флотилию предположили мы посадить восемьдесят человек матросов, собранных частями со всех судов, снабдить их, кроме обыкновенного их оружия смоляными фитилями, фальшфеерами и порохом, для поджигания разбойничьих лодок.

Чтобы предприятие могло иметь успех, надобно было спешить, пока Трухмены не узнали о нашем намерений и не попрятали лодок в реках и камышах, где их не скоро сыщешь. Для этого наложено было амбарго на все суда, идущие от нашего острова на три дна; надеялись в это время успеть приготовиться. Совсем не теми людьми поехали мы с парохода, как приехали на него; трое из нас командиров парохода и двух шхун назначались в экспедицию; каждому были даны три лодки, составлявшия дивизион, и каждый из нас поспешил устроить как можно лучше и скорей свой отряд.

Давно не слышно было на острове и на судах таких веселых песен, какие раздавались в эти три дня. Матросы точили оружие, мастеровые исправляли лодки, артиллеристы приготовляли зажигательные снаряды.

На третий день утром дивизионы были готовы, вооружены и снабжены как следует, им делали ученье по рейду, а вечером, тотчас по захождении солнца, назначено было идти к Гассан-гули, чтоб быть там к рассвету. Первыми снялись с якоря шхуны, взяв каждая на буксир свой дивизион. Пароход снялся позже, и догнал нас, когда мы уже вышли из залива; он пошел вперед с своими дивизионами, изредка обмениваясь с нами сигналами.

Ветер был тихий, и моя шхуна, быв легче, значительно опередила сестру свою; часа в 3 утра, я считал себя, по счислению, против аула Гассан-Гули, но сколько ни смотрел в ночную трубу, не видел парохода, хотя шел по такой малой глубине, что должен бы был его увидеть, еслиб он стоял на якоре у берега; подать же ему сигнал я не решался, опасаясь, что его заметят в ауле и откроют нас, а потому продолжал идти вдоль берега. Наконец, когда стало светать, вдруг увидели мы пароход, он стоял на якоре у берега; я тотчас спустился к нему, но он, сделав мне сигнал, поворотить обратно, сам снялся с якоря и [588] пошел к нам на встречу. Когда мы сошлись близко, то я узнал, что на пароходе ошиблись и прошли мимо аула, который остался далеко позади: нечего было делать, и мы печально поворотили назад, потому что должны были лавировать с своими дивизионами на буксире, против тихого противного ветра. Таким образом лавировали мы, едва подвигаясь вперед, до самого полдня; пароход давно уже был на месте, а нам предстояло еще долго плыть; я успел опять обогнать шхуну, которая при повороте назад была впереди, как вдруг ветер совершенно затих и сделался штиль; на пароходе был поднят сигнал: спешить приблизиться; но что сделаешь без ветра? В таких обстоятельствах я решился сдать шхуну старшему офицеру, и вести дивизион на веслах, хотя оставалось еще добрых миль пять до парохода.

Дружно гребли матросы, но плохо подвигались неуклюжие лодки; наконец часа через два подошли мы к пароходу, а третий дивизион, тоже на веслах, шел милях в двух позади. Начальник отряда, чтоб не терять напрасно времени, так как был уже третий час за полдень, а Трухмены не давали решительного ответа на его требования, решился идти с двумя дивизионами. Мы построились в одну линию и подошли на веслах к берегу, у которого против аула стояло много лодок.

Берег против аула Гассан-Гули очень низок, и от него в море на далекое расстояние тянется отмель, так что пароход, стоявший на якоре на четырех футах, все-таки был верстах в трех от берега, и потому не мог своими орудиями доставать до трухменских лодок, которые все были вытащены на самую мель. Наши лодки, нагруженные разными снарядами, также не могли подойдти к неприятельской флотилии; чтобы облегчить их, матросы выскочили в воду и стали тащить их по мели: мы старались расположиться таким образом, чтобы фальконеты наши могли действовать между берегом и неприятельскими лодками, для того чтобы не допустить Трухмен напасть на матросов, когда они будут посланы зажигать; самим же матросам, по малочисленности, защищаться было бы очень трудно.

Как ни старались мы, но не могли дотащить свои суда ближе как на навесный выстрел; тогда начальник отряда приказал открыть пальбу, и обстрелявши ближайшие к нам лодки, послать партии зажигать их. Бросив по нескольку ядер в трухменскую флотилию и не замечая, чтобы там были спрятаны люди, мы выслали партии, оставив на лодках по пяти человек, чтобы действовать фальконетами и в случае надобности перетаскивать лодки с места на место. [589]

Матросы, как мальчишки на праздник, бросились к неприятельским лодкам, и четыре из них скоро запылали. Мы продолжали стрелять время от времени, чтобы не допускать Трухмен приближаться к морю. Их собралось на берегу множество, но они укрывались за песчаными холмами, и стреляли оттуда из ружей, хотя без всякого вреда нам, так точно, как и наши ядра только падали близь их, не задевая никого.

Первые лодки Трухмен, стоявшие на якоре, на самой отмели, были все уже зажжены; но в полверсте от них, почти на сухом месте, вытащено было много лодок, разбросанных версты на полторы вдоль берега. Начальник отряда приказал их также зажечь.

Посылать прямо туда матросов было опасно, потому что за лодками Трухменам было ловко спрятаться и оттуда стрелять в нас; надобно было прежде ядрами выгнать разбойников из засады. Для этого мы с Павлом Осиповичем, собравши своих людей, приказали им поднять на плеча наши лодки, и тащить их как можно ближе к трухменским. В это время на помощь нам подоспел третий дивизион, которому приказано было идти и зажигать лодки с левого фланга. От выстрелов наших двух дивизионов, Трухмены скоро бросились из лодок и бежали на берег. Тогда мы, подвинув свои лодки еще ближе, таким образом, чтобы ядра ложились между неприятельскими лодками и берегом, послали свои партии зажигателей; они принялись за свое дело спокойно, без помехи. Командир третьего дивизиона также послал свои партии и берег под командою бывшего у него в дивизионе мичмана Г., только не обстрелявши предварительно трухменских лодок. Мы с Павлом были не подалеку один от другого, и как трухменские пули мало безпокоили нас, то мы закурили папиросы и перебрасывались словами; как вдруг частая перестрелка обратила наше внимание в ту сторону, где был третий дивизион, и мы увидели, что партия его, посланная зажигать, отступает, отстреливаясь от Трухмен, засевших в своих лодках.

Тогда оставив по одной из своих лодок, чтобы защищать собственные свои партии, остальные почти по земле потащили мы вдаль берега, чтобы ядрами выгнать Трухмен из засады, потому что с третьего дивизиона стрелять было нельзя: неприятельские лодки были прикрыты от его выстрелов отступавшими матросами.

Как только мы подошли на такое расстояние, что ядра могли доставать, тотчас открыли огонь, и так удачно, что первые два ядра попали в одну из лодок; Трухмены с криком выскочили из нее и бросились бежать, а товарищи их, видя это, также оставили свою [590] засаду. Таким образом лодки были совершенно очищены от неприятеля, который скрылся за земляною насыпью на берегу. Трухмены стреляли оттуда в нас, но пули их были почти на излете и не могли сделать большого вреда.

Как только Трухмены вышли из лодок, партии наши возвратились к ним и стали зажигать их. Тут молодой командир партии до того разгорячился, что отправился было на берег выгонять Трухмен из засады, но его возвратили, потому-что число матросов, было слишком недостаточно, Лодки, напитанные нефтью, загорелись скоро; оне пылали ярким пламенем. Видя столько огня, матросы не выдержали и закурили свои коротенькие трубочки, побранивая Трухмен, которые продолжали стрелять из-за каждого песчаного бугорка.

Солнце садилось, Двадцать шесть лодок горели так сильно, что еслиб Трухмены вздумали заливать их, то и тогда не спасли бы ничего. Начальник отряда приказал нам собирать своих людей и идти к пароходу. Когда стали собираться наши партии, мы испугались, увидев, что два матроса ведут под руки нашего молодого мичмана. Жаль нам было очень бедняжку, мы полагали, что он ранен в ноги, потому что едва передвигал их; но жалость наша обратилась в смех, когда мы узнали причину. Он вздумал нарядиться в охотничьи сапоги, чуть ли не больше его самого величиною, и когда они налились водою, то бедный мичман уже потерял возможность передвигать свои ноги.

Вечер наступил тихий, ясный; также как и в начале, мы должны были тащить свои лодки на плечах, а потом уже, когда вышли на глубину, все сели на свои места, построились в линию и пошли к пароходу. Счастье наше, что во все время не было ветра, а иначе на открытом берегу с моря разгулялись бы такие буруны, что мы пожалуй и не выбились бы из них скоро и без потери.

На пароходе мы оставались не долго, и лишь только с наступлением ночи подул от берега легкий ветерок, как начальник отряда приказал нам ехать на свои шхуны и, взявши на буксир дивизионы, вести их к Амур-аде. Всю ночь ветер дул так тихо, что мы едва-едва ползли, хотя и не сожалели об этом, потому что, пользуясь тишиною, могли спать младенческим сном. Утром, при восходе солнца вышедши на палубу, я ахнул, взглянув на своих матросов зажигателей; все физиономии были до того опалены и закопчены порохом, что оне походили на угольщиков, а брови и усы редко у кого были целы. Особенно, стоявший на руле, матрос Климов был очень красив: у него были большие усы; из них [591] один остался цел, а от другого торчали какие-то клочочки; половина же лица была черна как у арапа.

— Климов, где твой ус? спросил я его.

— Виноват, ваше благородие, я зажигал кранец, да он не горит, фальшфеера (Фальшфеер — бумажная трубка, набитая горючим составом; он горит ярким белым пламенем и употребляется моряками для ночных сигналов) у меня не было, так я подложил порошку.

— И верно подул на него?

— Подул маненько, да потом и отскочил; ужь не знаю, как опалило.

Около полудня мы были на своем рейде и собрались к начальнику отряда обедать и праздновать благополучное свое возвращение.

Все здоровы, целы, раненый был только один, да и то неопасно, как объявил бывший с нами медик. Какого же успеха было нам желать больше?

С неделю потолковали обо всем случившемся, разобрали по ниточке все как было, а потом опять стали забывать, — но пробужденная жизнь еще не засыпала, все смотрели не такими сонными, как прежде.

Октябрь был уже в половине, и мы с часу на час ожидали прибытия последнего почтового парохода. Это самый дорогой для Астрабадцев пароход; на нем привозят последние письма из России и последние запасы на всю зиму; горе тому, кто пропустил случай и не выписал себе чего-нибудь: ему придется тогда, как говорится, собирать с миру по нитке, а амурадейский мир очень невелик, и каждый боится за себя. Особенно важны для нас: чай, сахар и табак; первых двух еще можно достать у Персов, хотя в отлично-скверном виде, а последнего не добудешь ни за какие деньги, потому что правоверные курят одни кальяны.

Непродолжительный поход наш против Трухмен имел самое благодетельное влияние на наше маленькое общество; о прежних распрях и несогласиях не было и помину; все были как дети одной семьи. Наконец пароход пришел. К нашему удовольствию, это был один из тех, на котором в числе прислуги находились люди запасливые; они набрали для нас много разных вещиц, которых издали никогда не вспомнишь выписать, а увидишь, так непременно купишь. Мы просили капитана парохода пробыть у нас один лишний день, чтоб успеть написать побольше писем во все углы обширной России; хочется ничего не забыть, обо всем сказать [592] друзьям и знакомым. Хотя начальник отряда и обещал в январе месяце послать шхуну в Баку, но как знать! позволят ли неугомонные Трухмены ослабить силы отряда, а если и можно, то почта через Закавказский край не совсем надежна. Не раз случалось получать известия, что все наши письма попали к горцам, которые делают из них иллюминацию, или похоронены где-нибудь под снежным обвалом.

Прошел месяц после нашего дела с Трухменами, но разбойники мало унимались. Правда, они уже не решались собираться на грабеж большим числом; но в одиночку, на лодках, успевали пробираться к берегам Персии, хотя всегда безуспешно, потому что лазутчики вовремя давали нам знать, и тотчас шхуна, несмотря ни на погоду, ни на время, вылетала в море. Хотя мы не могли поймать разбойничьих лодок, которые держались всегда близь берега, но появление шхуны заставляло их отлагать свои намерения и возвращаться в аул. Всего неприятнее для нас было то, что приходилось вступать под паруса в самое ненастное время; чуть только погода испортится и начнутся мелкие осенние дожди, так и жди приказа идти в крейсерство. В сухое время, особенно в полнолуние и последнюю четверть, мы были уверены, что нас не потревожат; Трухмены для своих нападений выбирают всегда время первой четверти луны, им удобнее плыть морем при луне; а к утру, когда месяц скроется и сделается оттого гораздо темнее, они как раз и пожалуют к какому-нибудь Персу в гости; на рассвете же опять уйдут.

Из числа разбойников надоедал нам Гет-Козыль особенно. Он, как нарочно, для своих похождений выбирал время, когда менее всего желаем оставить дружеский кружок и идти на поиски, — непременно какой-нибудь большой праздник.

Так случилось в первый день Рождества. Вечером все мы собрались в доме, где жило семейство отрядного начальника. Все были особенно оживлены и веселились, кто как умел. Часу в 11 вечера, вдруг докладывают хозяину, что пришел отрядный переводчик и спрашивает его. Он вышел, но вскоре возвратился.

— Павел Осипович, сказал он командиру парохода, разведите пары и снимайтесь с якоря. Мне дали знать, что Гет-Козыль, с самыми удалыми восемью разбойниками, пошел на лодке в Мешедесер; так как теперь штиль, и он вероятно далеко не ушел, то вы идите туда прямо морем, а утром подойдите как можно ближе к берегу и обойдите его весь. А вы, господа, продолжал он, обращаясь ко мне и лейтенанту К.... также снимайтесь с якоря и [593] крейсеруйте до возвращения парохода, у Трухменского берега, чтобы перехватить Гет-Козыля, если он, увидевши пароход, вздумает возвратиться.

Прошел час, и мы на веслах, потому что было совершенно тихо, шли к выходу из залива; пароход успел развести пары и скоро обогнал нас. От всего сердца проклинали мы Гет-Козыля, заставившего нас променять приятную беседу на ночное путешествие, да еще с таким трудом; ветра нет, а на веслах далеко не доведешь шхуну. К рассвету, однакожь, мы вышли из залива, и как только подул ветерок, разошлись по назначенным нам дистанциям.

На другой день к вечеру товарищ мой, крейсеровавший поближе к заливу, увидел, что пароход возвращается; он тотчас дал мне об этом знать сигналом, и мы ночью же воротились с станции.

Командир парохода донес, что он обошел весь Мазандерлиский берег, и оттуда все шел вдоль полуострова Миан-Кале, уклоняясь иногда в море, но решительно нигде не видел ни одной лодки и даже, в Мешедесере, посылал на берег шлюпку, узнать у жителей, но и те сказали, что ничего не слышно.

Так как подобные случаи ложных известий от наших лазутчиков бывали очень часто, то и этот причислили к ним; тем более, что через два дня пришел из Мазандерана персидский каржим за нефтью к Трухменам, и сказал, что у них ничего не слышно о Гет-Козыле.

Спустя уже недели две, мы узнали, что Гет-Козыль сыграл с пароходом хитрую штуку, и Павел Осипович выходил из себя от досады, что его провел дикарь.

Гет-Козыль точно ходил на разбой, но в штиль ночью он не мог далеко уйдти и был только у полуострова Миан-Кале, когда мимо его проходил пароход. Завидев его издали, ловкие разбойники, не зная что делать, потому что некуда было скрыться, подошли как можно ближе к берегу, и затопили свою лодку, оставив только необходимую часть носа, который возвышен. Сами они также залегли в воду до самого подбородка и снявши шапки, бритыми головами прислонились к торчавшей части лодки. Таким образом они просидели, покуда пароход прошел мимо их и скрылся из виду, тогда удальцы вылезли из холодной ванны, и отливши лодку, поплыли домой, опасаясь идти на разбой, чтобы пароход не возвратился. Как бы ни смотрели с парохода, но увидеть под самым берегом, на расстоянии версты, кончик носа лодки совершенно невозможно; мы все [594] очень хорошо понимали это, но все-таки Павел Осипович никак не мог простить Гет-Козылю его выдумку.

Ноябрь, декабрь и половина января — лучшее время на Амур-аде. По истине, в это время года ясное голубое небо над заливом может поспорить в чистоте с прославленным небом Италии. В эти месяцы почти не бывает сильных ветров, но каждый день аккуратно с полудня начинает дуть северный ветер, который к вечеру стихает, а после солнечного заката дует с юга от гор. Южный ветер продолжается всю ночь до восхода солнца; потом он стихает, или переходит в восточный, а в полдень опять от севера. Такие периодические ветры всегда означают в Астрабаде ясную, сухую погоду, и ужь как только который-нибудь из них не подул в свое время, значит погода испортится и будет ненастье. Это чаще и чаще начинает случаться в конце января; тогда и лихорадки, оставившия на время жителей Амур-аде, возвращаются, чтобы с новою любовью трясти свои жертвы.

В это время, о котором я расказываю, лихорадок было мало, но появились какие-то особенного рода нарывы, так что если у кого заведется такой, то тянется месяца три: один кончится, другой начинается на том же месте. Наш отрядный медик, Альфред Васильевич, уверял нас, что это очень хорошо, и должен радоваться тот, у кого сядет подобный нарыв; мы однакожь не находили в этом особенного удовольствия, и хотя от чистого сердца верили Альфреду Васильевичу, но все-таки просили, если к кому пожалует подобный гость, чтобы он прогонял его поскорее.

В декабре месяце у Персиян бывает праздник или, лучше сказать, печальное воспоминание убиения имама Гусейна другим начальником секты, Моавье. Обряд воспоминания продолжается несколько дней; в городах существуют для этого особые труппы, которые переходят из места в место, и дают представления, разыгрывая сцену убиения имама. Где нет такой труппы, там обыкновенно кто-нибудь из мулл или стариков читает по книге сказания о смерти Гусейна, а народ криками и рыданиями изъявляет свое сочувствие. Во всех городах Персии, почти в каждом квартале, устроена обширная комната о трех стенах, и в ней поставлена кафедра, с которой по вечерам расказывают эту историю. Как комната, так и кафедра убираются на время обряда цветными фонарями и плошками.

Нам было далеко ехать в Астрабад, смотреть обряд воспоминания, который называется тазье. Мирза Садык, живший в деревне Гязь, неподалеку от морского берега, пригласил меня с Павлом [595] Осиповичем посмотреть деревенское тазье, и мы, конечно, очень охотно приняли это предложение.

От своей станции пошли мы из моей шхуне к нашей фактории, чтобы там нанять лошадей. К нам присоединился еще спутник, командир стоявшего на посту у фактории ботика, мичман Г.... и мы, нанявши лошадей, которые привозили товары в факторию и возвращались порожними, отправились на них в деревню.

Проезжая от берега до Гязи, я едва узнавал местность, по которой мы ехали. Как живо рисовалась в моей памяти эта самая дорога в 1842 году! узенькая тропинка вела тогда нас по непроходимому лесу, так что мы должны были ехать один за другим, солнца не было видно, потому что лучи его не проникали сквозь густую зелень листьев. Что же теперь? Обширные поля, засеянные рисом; кое-где осталось только дерево; вместо величественных дубов и ореховых деревьев, насажены молодые шелковичники.

Прежде Персияне никогда не решались пускаться, даже большими партиями, к берегу, опасаясь Трухмен, а потому лес близь моря оставался нетронутым; но теперь они его весь вырубили, сделали поля и сажают рис. Хотя конечно настоящее лучше, жители благоденствуют, торговля усиливается; а все-таки мне было жаль прежней девственной природы астрабадской; теперь мы беззаботно ехали, шумно перегоняя друг друга, а тогда какой-то невольный трепет проникал в душу и опасение рождалось, смотря на эти густые массы зелени по краям тропинки, где врагу было бы удобно устроить самую тайную засаду: теперь ни у кого из нас вовсе не было оружия, а тогда нельзя было и подумать пуститься в лес безоружному.

Доехав до деревни, мы отыскали дом мирзы Садыка и поехали к нему. Мирза встретил нас на дворе и приветствовал множеством персидских селямов. На дверях дома мирзы, намалевана была какая-то картина, работа досужного отрядного художника, и мирза очень гордился этою картиной, перед своими собратиями, как признаком своей связи и дружеских отношений с Русскими. Это была неслыханная роскошь между полудикими жителями деревни.

Мы вошли в дом, или лучше сказать в единственную комнату мирзы, и уселись на полу на войлоках; впрочем, так как мы с ним не церемонились, то каждый расположился, как ему было угодно. В комнате была сложена голландская печка, также по низости отрядных мастеров, потому что деревенские Персы не знают употребления даже каминов, и разводят огонь прямо на [596] полу в особом месте выложенном глиною, а дым идет куда сам знает.

Времени до ночи, когда должно было начаться тазье, оставалось час, и мы, чтобы как-нибудь провести его, стали расспрашивать мирзу о предстоящем празднестве.

— Мирза Садык, сказал я, — кто убил Гусейна?

Мирза недоверчиво посмотрел на Павла Осиповича, а потом отвечал:

— Если я буду говорить, Павел Осипыч все смеяться будет.

— Разказывай, мне все равно, сказал Павел, — я ужь слышал это двадцать раз, так ужь еще один ничего не значит, — буду слушать.

— Гусейн, начал говорить мирза, — после Алия был выбран халифом, а другие выбрали потомка Омара, Моавье. Они стали воевать между собою, и Гусейн победил Моавье, и сделался халифом. Потом он со всем семейством поехал в Мекку молиться, и один раз, когда было очень жарко, они остановились отдыхать на дороге, а Моавье собрал войско и напал на них. Гусейна он убил тут же, а всех женщин и детей взял с собою и потом также убил.

— А что же ты не говоришь, сказал Павел, — как к Моавье пришел посланник от французского короля и говорил ему, чтоб он не убивал маленьких детей?

— Вы, Павел Осипыч, скажите, вы знаете, отвечал мирза.

— Зачем я буду говорить? ты начал, так разказывай.

Мирза подумал и продолжил разказ:

— Когда Моавье убил Гусейна, то пришел в Багдад и сказал, что он халиф, потом велел всех женщин и детей Гусеина посадить в тюрьму и каждый день одному из них отрезывать голову. Тогда пришел к нему французский посланник и сказал: зачем вы делаете, это не хорошо: у нас так не делают, вы убили их отца, а маленьких детей нельзя убивать. Тогда Моавье сказал ему: у вас нельзя, а у нас можно, а если вы мне не позволяете их убивать, я и вам прикажу резать голову; тогда посланник испугался и ушел.

Покуда мы толковали с мирзою, наступила ночь и не вдалеке раздались смешанные голоса.

— Сегодня тазье будет близко моего дома, сказал мирза; — они ужь собрались; если угодно осмотреть, так надо идти тихонько.

Мы пошли за мирзою, пробираясь ощупью между деревьями, и [597] расположились наблюдательным постом около одного забора, за которым собралось тазье.

По средине широкого двора, были воткнуты один против другого два высокие шеста, на которых горели чираки (Чираки небольшие глиняные кувшинчики, у которых с боку и низу сделана дудочка; в нее кладут тряпку, а в кувшин наливают нефть, которая напитывается в нее и горит на конце) и красноватым светом своим освещали сцену. Вокруг шестов образовался круг, человек из тридцати молодых людей; каждый из них держался рукою за пояс своего товарища с левой стороны, а правую руку, которая была обнажена, держал на своей груди, также обнаженной. По средине круга стояли два старика, которые по одиночке читали по книге историю убиения Гусейна. Во время чтения, крут стоял безмолвно и не шевелился; но как только оканчивался стих, круг тотчас начинал двигаться в правую сторону; каждый, из составлявших круг, приседал на правую ногу и ударял рукою в грудь с восклицанием: Гусейн, Гусейн! пронзнося первый раз это слово низким голосом, а при втором, возвышая его. Все это: приседание, удары в грудь и восклицания, делалось всеми совершенно в одно время и в такт.

После довольно продолжительного чтения, во время которого у многих показалась уже кровь на груди от ударов, чтец стал воодушевляться и, подняв вверх руки, запел: Шири-хадо-йо-Али (о, Али, Божий лев)! Тогда весь круг начал прискакивать на одной ноге, все двигаясь в правую сторону, все хором запели эти слова, и удары в грудь сделались сильнее и чаще.

Многие из ревностных богомольцев, во время этих обрядов, для большего выражения своей скорби делают на груди и на лице нарезки, чтобы шла кровь, а мальчикам, всем без исключения, разрезывают лбы.

Сцена, которую мы видели, выполняется в каждой деревне; молодеж, участвующая в ней, переходит из места в место; ее везде хорошо принимают и угощают. Но это актеры второго разбора; в городах же, как я уже говорил, есть особые труппы, которые в лицах представляют всю историю смерти имама. Даже посланник является на сцену и говорит по-французски свою речь к Моавье.

Темная ночь, зелень деревьев, освещенная красным пламенем нефти, толпа народу, мущин на земле и женщин на крышах, — все это давало картине особую поэзию; даже и мы, скрываясь за [598] забором, служили как бы дополнением к ней. Хотя с нами и был довольно хороший живописец, наш молодой мичман, но он был как-то не в духе, и сцена его не трогала.

— Мирза, что же потом будет, когда перестанут кричать? спросили мы своего хозяина.

— Ничего не будет, отвечал мирза, — будут ужинать.

— Ну это совсем не любопытно. Значит мы можем ехать, прикажи седлать лошадей.

— Как можно, сказал мирза, — это мне будет стыдно. Господа с отряда были у меня и ушли без ужина, — что мои люди скажут?

Чтоб не обидеть мирзу, мы остались ждать его ужина; возвратились в дом и опять уселись на полу, прося его только поскорее давать ужин, а то ехать, хотя всего верст пять, но верхом, в темную ночь, очень неприятно.

Ужин мирзы был великолепен в персидском вкусе: несколько сортов плову и множество разных соусов и жарких на блюдечках. В надежде на верховую езду, как хороший моцион, мы не побоялись на ночь есть жирные персидские кушанья; только одна беда: у нас не было ни капли вина, а пить после жирной пищи воду, хотя Персы и уверяют, что здорово, мы нерешились, а предпочли лучше эрьян, питье, которое делают из квашеного молока, разведенного водою.

Без особенных приключении, ночью мы возвратились на свои корабли, а на другой день были уже у Амур-аде.

Наступил январь, и трухменские разбойники притихли. В это время года близь Астрабадского залива появляется много красной рыбы, которую Трухмены ловят и продают нашим купцам, приходящим для этого из Астрахани. Хотя самые отчаянные разбойники не занимаются рыболовством, однако все они имеют родственников, которые выходят на этот промысел и могут быть задержаны в случае какого-нибудь грабежа. Вот почему время рыболовства всегда есть самое спокойное для нас, крейсеров.

Трухмены ловят рыбу орудием, известным под именем снасти или крючков, которые получают они от купцов, приходящих за покупкою рыбы. Тысячу крючков совсем обделанных, Трухмены принимают за пятнадцать рублей серебром, и каждый ловец, получивши несколько тысяч, обязывается привозить своему закащику рыбу, икру и клей, за условную цену, которая по большей части есть следующая: севрюга и осетр, по 45 коп. сер. за штуку; белуга 90 коп. сер.; икра за пуд 1 руб. 80 коп. сер., клей 4 руб. и 1 руб. 20 коп. сер. за фунт. Без споров не [599] обходится; несмотря на обязательства, ловец не задумается отдать рыбу стороннему, если он только даст за нее большую цену, — и даже перед глазами собственных своих старшин он прав. Они говорят, что виноват тот, кто соблазняет надбавкою цены, а Трухмен не виноват: если ему больше дали, то он должен отдать.

Все споры решаются обыкновенно начальником отряда. Трухмены повинуются решениям его беспрекословно, еслибы они даже не согласовались с их понятиями.

Однажды, один из старшин трухменских, по имени Кадыр-хан. пришел к начальнику станции с жалобою, что русский купец Козлов перекупил у его родственника рыбу, которую он должен был привезти к нему.

— Зачем же он продал? спросил Иван Осипович, — если ты ему дал снасть, так он должен привозить рыбу к тебе.

— Он затем отдал, отвечал Кадыр-хан, — что тот ему больше дал. Он не виноват, всякий отдаст, когда ему больше заплатят, а зачем Козлов дал больше? он виноват.

— Хорошо, я прикажу возвратить тебе купленную рыбу, а ты возьми у своего родственника деньги, которые он за нее подучил и отдай Козлову.

— Зачем деньги взять! отвечал хан; — вы прикажите рыбу отдать, а деньги пускай остаются; он не виноват, что ему больше дали. У нас всегда так; если больше дают, должен отдать, хоть товар и продан, — а зачем давать больше?

Вот трухменские понятия! Народ этот не имеет никакого управления; он делится на три главные племени, которые все опять разделяются на племена более мелкие, носящие название от своих родоначальников; каждый член племени причитает себя как-нибудь в родню родоначальнику.

Управление племен патриархальное; каждый отец семейства есть и судья его; в больших спорах обращаются на решение Таган-Козы, высшей духовной особы.

Трухмены все мусульманского исповедания, секты сунни, из преданности обрядам веры далеко уступают Персам, последователям Алия. Персиянин, где бы он ни был, а ужь не пропустит времени, назначенного для омовения и молитвы; из Трухмен же, только одни старики заботятся об этом.

О правах Трухмен вообще можно сказать, что они очень смирны и беспрекословно покоряются всякому, если только он сильнее их. Цель жизни Трухмена — как-нибудь, грабежем или [600] торговлей, приобресть копейку. Персияне боятся ужасно Трухмен и считают их своими смертельными врагами, но между тем трухмены вовсе не злы на Персов, а смотрят на них, как на овец, которых можно всегда стричь и кушать. Они редко, разве по крайности, решатся умертвить Персиянина, а ловят Персиян только для того, чтобы потом получить выкуп, и во время плена не подвергают их никаким истязаниям.

Одежда Трухмен общая всем кочующим народам Азии: короткий полушубок из бараньего меха и такая же шапка, сшитая низким усеченным конусом, мехом наружу, для исподнего платья употребляют они персидскую и бухарскую бязь, род холста из хлопчатой бумаги; обуви нет никакой; зиму и лето одежда всегда одна и та же. Старшины Трухмен, и вообще имеющие торговые обороты с Русскими, получают в подарки суконные халаты, и кроме того делают себе одежды из разных персидских материй.

Ежегодно, за разные услуги, оказанные отряду, начальник его раздает суконные халаты Трухменам, и тогда каждый, получивший подарок, считает уже себя ханом; он начинает носить персидскую обувь, ходит важною поступью и между своими земляками принимает всегда покровительствующий вид.

Наш маленький Амур-аде, это источник милостей, могущества и богатства для Трухмен. Бывать на станции, разговаривать с Дарья-беги, то-есть начальником ее, и получить от него халат, — это верх благосостояния для приморского Трухмена.

Более смирное и расположенное к торговле племя Трухмен. Юмудов, кочует на самом морском берегу, начиная от границы Персии. Хотя и в этом племени есть много пиратов, которые предпочитают брать самих Персов, чем их произведения, однакожь большая часть грабежей совершается степными жителями: они ночью похищают лодки у своих приморских собратий и пускаются на них на промысел к берегам Персии, а если попадется на дороге и русское судно, то и его ограбят.

Возвратившись из похода, степные Трухмены не боятся нас, потому что кибитки их отдалены от моря, так что наказать их нельзя, а персидских войск, стоящих на границе, они не опасаются ни мало.

С такими-то народами мы встречаемся каждый день в продолжении месяцев, целых годов. Для наблюдателя есть что посмотреть; а все же одна мысль у всех, одно желание — проститься с Астрабатом, с его палящим солнцем, виноградом и лихорадкою.

К. Петриченко.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы каспийского моряка. Житье-бытье астраханских моряков // Русский вестник, № 6. 1857