ПЕТРИЧЕНКО К.

РАССКАЗЫ КАСПИЙСКОГО МОРЯКА

Первая неудача на командирстве

Лета тысяча восемьсот сорок четвертого, месяца марта, был по Астраханскому порту отдан приказ, которым меня назначили командиром баржи No 2-й. Я был тогда молодой, очень молодой мичман, только два года офицер, и потому это назначение очень льстило моему самолюбию, хотя, правду сказать, оно выпало на мою долю оттого, что не было других офицеров постарше; но об этом я тогда не думал, а как водится, считал себя достойнейшим.

Баржа, которую дали мне в командование, была назначена в отряд судов, составленный для того, чтобы принять в Астрахани один баталион пехоты и отвезти его на Кинярскую пристань. Днем отправления нашего назначен был второй день Пасхи. Погода стояла чудесная, — тихо, ясно; весь отряд состоял из шести барж, 35-ти-сильного парохода Волга, шкуны Опыт и одномачтового транспорта Кума. Мы стояли на рейде двумя линиями, по дистанции прежде назначенной.

Солдат привели в адмиралтейство и тотчас стали сажать на шлюпки и перевозить на наши корабли; весь берег был покрыт народом; по рейду разъезжали военные шлюпки, чтобы не допускать частных лодок приставать к нашим судам; плач женщин, крик детей и песни солдат сливались в один нестройный хор. Мы заранее получили приказание, чтобы каждый, как только к нему посадят назначенную долю десанта, тотчас снимался с якоря и [414] спускался вниз по Волге. Я был из первых, которому привезли полный комплект солдат, и потому поднявши якорь, стал буксироваться вниз по реке; за мною снялась баржа No 3-й, и так далее, один за одним, уходили мы с Астраханского рейда.

Двое суток шли мы таким образом до острова Бирючей Косы, лежащего на взморье; дни были праздничные, и потому едва только проходили мимо какого-нибудь приволжского селения, народ сбегался на берег, и женщины начинали голосить, оплакивая участь солдат, которые толпились на палубе. Выбравшись из Волги, мы не медлили; каждый спешил поскорее дойти до места, чтобы высадить свой десант, которого было по 130 человек на каждой барже, и потому теснота была ужасная.

Погода благоприятствовала нам, когда мы вышли в море, легкий попутный ветерок гнал нашу эскадру, так что ровно через сутки мы были у пристани Шандруковской, или Кизлярской. Тут встретилось большое затруднение в гребных судах; каждый из нас имел по одному такому, на которое нельзя было посадить больше шести человек; к счастию, около пристани, на рейде, стояло много коммерческих судов, у которых были большие лодки. Так как я прежде всех встал на якорь, то тотчас распорядился послать унтер-офицера собрать все лодки для перевозки десанта, и надобно отдать справедливость каспийским лоцманам, что не было случая, когда-бы они не тотчас подали требуемую казенным судном помощь.

После меня постепенно стали приходить с десантом другие суда; между тем ветерок порядочно засвежел, и у берега начали ходить буруны.

Пароход Волга, сопровождавший наш отряд, также пришел к пристани; на нем сидели семейства офицеров баталиона. Покуда пароход шел по ветру, качки не было, и погода казалась тихою; дамы расположились на палубе наслаждаться видами моря, а чтобы их подсластить, приказали подать себе варенья. В ту минуту, когда пароход, чтобы стать на якорь, начал приводить к ветру и пришелся боком к бурунам, его несколько раз качнуло; прекрасный пол, неожидавший такой помехи своему удовольствию, растерялся совершенно; раздались крики испуга, — все блюдечки с вареньем попадали на палубу...

Как ни мешали нам буруны, однакоже к вечеру у нас не оставалось ни одного человека из десанта и никакого багажа; надобно было только получить квитанцию от командира баталиона в продовольствии его солдат, и для этого я и несколько моих товарищей отправились на берег. [415]

Шандруковская пристань лежит на песчаном берегу Кавказа, в северной части Каспийского моря; рейд ее открытый, но так как глубина невелика, — только девять футов, — то большого волнения не бывает. Недалеко от берега лежит небольшой островок Шандруков, от которого тянется, на расстоянии версты, подводная коса параллельно берегу; за косою глубина 4 и 5 футов, и почти все суда, приходящие к пристани, так не глубоко сидят в воде, что могут заходить за эту косу. За нею совершенно тихо, суда становятся близко одно к другому, ошвартавливаются, и тогда Кара-Ногаи на своих высоких двух-колесных арбах, запряженных парою волов, подъезжают прямо к борту судна и принимают от него груз. Через Шандруковскую пристань идет много товаров в Кизляр, а оттуда по всему Кавказу. Плоскодонные небольшие суда, известные в Каспийском море под именем разшив, приходят из Астрахани с грузом и передают его Кара-Ногаям, которые на своих арбах везут его далее. Предметы торговли преимущественно: пшеничная и ржаная мука, строевой лес, фарфоровая и глиняная посуда, мыло, свечи и вообще все потребности роскоши. Из Кизляра вывозят через пристань: красное и белое виноградное вино, называемое чихирь, фруктовый спирт, водку, известную под именем «кизлярской», и грецкие орехи; чихирь, по привозе его в Астрахань, частию потребляется на месте, а большую часть его отправляют по Волге на Нижегородскую ярмарку, где уже из него выделывают все возможные европейские вина.

До Кизляра от пристани считается пятьдесят верст; дорога идет полями и в сухое время очень хороша, но осенью бывает большая грязь. Транспорты с товарами никем не конвоируются, хотя и случается иногда, что Чеченцы нападают и грабят их; особенно, если как-нибудь пронюхают, что есть ценные товары.

На Шандруковской пристани между буграми песку, леса и хлеба, сложенного бунтами стоит домик, где живет смотритель таможенной заставы, с казаками. Домик оригинальный: он построен из камыша, обмазан глиною, а крыша, почти плоская, составлена из тонких жердей, на которые, толщиною в поларшина, положена земля; на ней растет трава и связывает ее так, что от времени крыша делается довольно плотною и не пропускает дождевой воды. Внутри потолка нет, а только стены и крыша обмазаны глиною; постройка не затейливая, но жить можно.

Хороша была картина в первый день высадки: баталион расположился по берегу лагерем, и ночью загорелись бивачные огни; песни солдат, крики Ногаев, которые собирали своих волов, все [416] оживило на время пустынную пристань. Когда все рассчеты с баталионом были кончены, начальник отряда, капитан-лейтенант К., приказал всем судам сниматься с якоря и идти в Астрахань, а сам на транспорте отправился в залив Аграханский, чтобы разузнать там, нет ли каких средств снять с мели транспорт Кура, прошлою осенью выброшенный на Учинский берег, против залива Астраханского. Шкуна также отправилась в тот же залив, имея поручение описать его.

На другой день по высадке десанта, тихий юго-восточный ветерок дал нам возможность поднять паруса и идти в Астрахань; до ночи мы шли все вместе, а потом разлучились. Около полуночи ветер стал стихать, небо заволокло тучами, и все предвещало грозу. Смотря на эти нависшие массы облаков, право, казалось, будто только и места оставалось на воде, что для моего утлого корабля; невольный ужас проникал в сердце; давно уже я разъезжал по Каспию, но всегда под командою, а теперь совсем иное дело, да тут же и некого было спросить, не с кем посоветоваться:

Тишина стояла не долго; раздался сильный громовой удар, и порыв ветра наполнил паруса баржи.

— Ваше благородие! вскричал рулевой: — компас испортился.

— Как испортился? спросил я, подбегая к ноктаузу.

Рулевой был прав: компас потерял свою силу, и картушка вертелась на шпильке во все стороны. Я читал прежде, в описании морских путешествий, что иногда во время грозы магнит теряет свою силу, и потому явление это меня не испугало. Матросы крестились.

— Это от грозы, сказал я рулевому, — сейчас все пройдет, и компас будет показывать по-прежнему; держи так, чтобы ветер дул тебе в правое ухо.

Минут через пять компас исправился и стал служить как следует. Это редкое явление не каждому случается видеть.

Гроза скоро миновала, свежий юго-восточный ветер разогнал тучи, и так как он был попутный, то с рассветом мы были уже в виду Четырех-бугорного маяка, поставленного при устье Волги.

У острова Бирючья-Коса, где был тогда центральный карантин, я пробыл часа три, покуда рассматривали карантинные свидетельства, взятые мною от смотрителя Шандруковской пристани, и освободили мой корабль от очищения. Я спешил всеми мерами уйдти в Волгу, чтобы скорей возвратиться в Астрахань, но недалеко ушел, потому что тот ветер, который был попутным в море, в [417] Волге стал совершенно противным, так что я, по необходимости, стал на якорь; попробовал было тянуться, то-есть завозить вперед якорь, и потом подвигаться к нему, но сила не берет. К вечеру все остальные баржи нагнали меня в этом месте. На другой день было 1-е мая, и мы сговорились, что если по обстоятельствам будем оставаться на месте, то ехать на берег завтракать, набравши все, что у кого найдется. Этого однакож не случилось, ночью ветер стих, и мы с рассветом начали тянуться.

Скучная это вещь, идти завозами, особенно если команды мало и шлюпка одна: положат на нее небольшой якорь и триста сажень тонких веревок; шлюпка отправляется вверх по реке и отъехавши на такое расстояние, чтобы веревки достали до судна, что всегда зависит от верности взгляда рулевого, бросает якорь и начинает спускаться вниз по течению, к судну, выпуская понемногу свои веревки. Когда шлюпка дойдет до судна, то от нее принимают конец веревки, потом люди выходят на палубу и начинают поднимать якорь, и как только его вытащат из воды, то вся команда, вооружается лямками; и идет нога в ногу по палубе, вытягивая в судно веревки, таким образом подтаскивают его к брошенному якорьку. Когда веревки будут приходить к концу, тогда бросают опять якорь, чтобы удержать судно на месте, а прежний снова завозят вперед. Работа трудная и мешкотная; трудившись без устали целый день, от восхода до заката солнца, можно пройдти не более семи верст.

Таким образом, от Бирючей косы до Астрахани, на расстоянии ста верст, мы плыли неделю, и хорошо еще, что по временам дул попутный ветер, который в несколько часов заменял труды многих дней. По прибытии в Астрахань, некоторым из барж приказано было погрузить каменный уголь и идти в Баку, а другим, в том числе и мне, войдти в гавань и прекратить кампанию. Это было в начале мая, и хотя в тайне я завидовал товарищам моим, отправлявшимся в море, однакожь утешался тем, что увижу спуск двух железных пароходов, которые была совершенно отстроены и готовились сойдти на воду. Случай был крайне любопытен не для меня одного: пароходы были первые железные суда, построенные в России; они были доставлены в Астрахань по частям из Англии и Голландии, и тут собраны на обыкновенных элингах, которые не совсем-то удобны для этого, потому что очень коротки, так что иностранные мастеровые, работавшие при сборке, не были уверены в благополучном спуске пароходов на воду. Один из [418] пароходов был длиною в 160 футов, тогда как прежния суда каспийской флотилии, строившияся на элингах, не превышают 86.

9-го мая назначен был день спуска; в порт пускали всех свободно, и недостатка в зрителях не было. Я командовал почетным караулом. Первый к спуску назначен был стосильный пароход Тарки, английской постройки. Отслуживши молебен, священник освятил пароход, флаг его, и тогда, по команде строителя, обрубили веревки, удерживавшия пароход; однакожь он не шевелился, рабочие засуетились, несколько домкратов уперлись в нос парохода, и только что тронули его немножко с места, как он плавно и величественно сам сошел в воду. Приступили к другому пароходу. Он был голландской постройки. Только что обрубили веревки, как пароход быстро двинулся с места, но не успели мастеровые разинуть рот и закричать ура! как он опять остановился. Сердце замерло у всех от ожидания, однакожь только что хотели приступить к пароходу с домкратами и другими средствами помощи, как он сам опять двинулся и покойно сошел в воду; надобно было видеть радость Голландцев: они бросали вверх шапки, обнимались и поздравляли друг друга с успехом. «Настоящий Немец, говорили наши матросы: — все подумавши делает.»

Вновь построенные пароходы назначались для почтового плавания между портами Каспийского моря, на котором пароходство было тогда еще в детстве.

В половине мая приехал в Астрахань бывший начальник нашего отряда. Он ходил, как я уже сказывал, в Аграханский залив для осмотра разбившегося там казенного судна, и по возвращении донес, что стащить его с мели невозможно, но надобно разобрать и привезти на ногайских арбах через мыс Учь, на берег Аграханского залива, и там уже погрузить на судно, так как якорная стоянка в этом заливе совершенно безопасна, и что, по его соображению, вся сухопутная доставка лесу и железа чрез мыс Учь обойдется не более ста рублей серебром.

Командир порта, согласившись с мнением капитан-лейтенанта К., приказал мне тотчас изготовиться идти с баржею в Аграханский залив, и там, при содействии шхуны, разломать транспорт, перевезти через мыс и погрузить на баржу. От порта снабдили меня всеми инструментами и деньгами для платы Кара-Ногаям за арбы.

Сборы не долги: через пять дней после назначения, портовой пароход взял меня на буксир и отвел за Бирючью косу на взморье; нечего и говорить, как был я рад данному поручению идти одному [419] в море, тем более, что командир порта объявил мне, что если я исправно выполню поручение, то он пошлет меня в Баку с грузом; а это в то время была не шутка. Баржи только первый раз пускались по Каспию, где еще существовало мнение, что по нем на мелких судах плавать невозможно, и потому попасть в это число первых было для меня очень лестно.

Ветер дул противный, когда пароход оставил меня, а так как лавировать на барже выгоды мало, то я и остался на якоре выжидать попутного ветра; это случилось на другой же день. Я поднял свои паруса и поплыл в даль.

Залив Аграханский, к которому я шел, лежит у северо-западного берега Каспийского моря, в двух стах верстах от Бирючей косы; залив вдается глубоко в кавказский берег, который, с южной стороны залива, выходит в море мысом, называемым Учь; противу его в небольшом расстоянии лежат два островка: Большой и Малый Лопатин, соединенные подводною косою, а севернее их остров Чечень, от которого также идет к северо-востоку длинная подводная коса. Мыс Учь, острова Лопатины, Чечень и коса его стесняют в этом месте море, образуя как бы ворота, отделяющие северную часть от средней.

Не бывавши никогда в заливе Аграханском, я вполне положился на карту и взял курс прямо на остров Чечень, чтобы обойдти лежащий на пути островок Тюлений, нисколько не рассчитывая, что около Чечня из залива бывает сильное течение, а между тем оно порядочно сносило меня в море, так что когда мы приблизились к Чечню, то он был далеко от нас на ветре, а подойдти к нему не было никакой возможности. Что тут делать? Мне оставалось или стать на якорь на глубине пятнадцати саженей и испытать жестокую качку, или идти в море и держаться до тех пор, пока ветер не переменится; но это также невыгодно на барже, которая была совершенно без груза, и меня легко могло унести к персидским берегам, если ветер не скоро стихнет.

Раздумывая, на что бы мне решиться, я вспомнил, как один старый штурманский полковник Баранов, разказывая мне о своих плаваниях по Каспийскому морю, говорил, что между мысом Учь и Лопатиным есть проход, которым из Аграханского залива можно прямо выходить в море, не обходя острова Чечень и его косы; но только при свежем ветре с моря отыскать этот вход очень трудно, потому что от идущего волнения по нем гуляют большие буруны. Припомнив все, что разказывал мне старый полковник, [420] я решился ити за Чеченскую косу и против мыса Учь стать на якорь, рассчитывая, что при настоящем ветре я буду прикрыт островом, а в случае перемены его, когда стоять будет уже опасно, отыщу проход и уйду чрез него в залив. Молодость решительна, а тут еще и та мысль, что никто не ходил этим проходом, сильно разжигала мое желание.

Обогнувши Чеченскую косу, я стал держать сколько можно круче, чтобы поближе подойдти к мысу Учь, и когда волнение сделалось мельче, что показывало близость берега, я стал на якорь. Трое суток ветер не переменялся и дул с прежнею силою, так что ничего нельзя было предпринять; но на четвертые стал стихать и около полудня перешел к юго-востоку; я тотчас снялся с якоря и пошел на северо-запад, к предполагаемому проходу. Через несколько часов открылись возвышенности Учинского мыса, но самой оконечности его и островов не было видно. Осматривая в зрительную трубу горизонт, я заметил мачту судна: по всем вероятиям, это был выброшенный транспорт; хотелось мне подойдти к нему ближе, но ветер дул очень тихо, и баржа подвигалась не скоро. Солнце клонилось уже к западу, и тогда только с вершины мачт усмотрели мы острова; я приказал держать прямо на них, все еще надеясь засветло подойдти; но, увы! ветер дул так лениво, что это было совершенно невозможно; в сумерки, однакожь, можно было видеть их уже с палубы, и так как они находились от нас к северо-западу, то заря, освещая в этом месте горизонт, долго позволяла нам видеть их. Мы продолжали приближаться к островам, как вдруг глубина стала быстро уменьшаться и дошла до двенадцати футов, грунт также изменился из иловатого в чистый песчаный, — все это давало повод думать, что я близко к цели; но ветер затих совершенно, и баржа остановилась на месте.

Наступила ночь ясная и тихая; кругом все спокойно; но не то было у меня на сердце: если поднимется юго-восточный ветер, то ужь мне никак не удержаться на своем якоре; волнение, идущее с открытого моря, разбивается об отмель и превращается в бурун, а на твердом песке и якорь очень худо держит. Делать, однакожь, было нечего: идти некуда в штиль. Беспокойна была эта ночь, сон бежал от глаз, а тревожный ум безпрестанно напоминал все случаи гибели судов, разбившихся у Чеченской косы и мыса Учь. Я ходил по палубе, всматриваясь в небо, не видно ли где зловещего облачка; медленно тянулись часы; казалось, время остановилось [421] в своем течении; я подозревал часовых,, что они худо наблюдают склянки (На судах время измеряется песочными часами, которые технически называют склянками), подозревал свои часы, что они неровно идут...

Так прошла ночь. На рассвете усмотрели мы, что стоим противу Большого Лопатина: вправо Малый Лопатин, а влево мыс Учь; но между которыми из них проход? — я наверно не знал. Ветру совершенно не было, но чтобы не остаться еще раз на ночь в таком невыгодном месте, я решился идти к проходу завозами, надеясь до ночи войдти в него и быть в безопасности.

Целый день команда работала без отдыха, и хотя мы подвигались, но так медленно, что только к закату солнца приблизились к острову; тогда, ставши на якорь, я отправился на шлюпке отыскивать проход, и скоро нашел его. Он находился между двумя подводными косами, где самая меньшая глубина шесть футов; но только проход этот так узок, что малейшее уклонение в сторону ставило на мель. Заметивши хорошенько, на какой румб находится баржа от прохода, поехали мы назад, и когда пристали к судну, солнце уже совершенно скрылось; нам оставалось сделать еще два завоза для того, чтобы стать противу входа так, чтобы даже и ночью, если сделается ветер, можно было войдти в него.

В это время заметили мы рыбацкую лодку, которая от острова Чечень шла к нам; она скоро подошла, и я очень обрадовался, увидев на ней командира шхуны, лейтенанта Ф., который приехал ко мне с лоцманом, взятым с ватаги, чтобы провести баржу в залив.

— Здравствуйте, сказал Ф., выходя на палубу баржи, где я встретил его и отрапортовал о благополучном состоянии судна: — я давно вас вижу, но все не мог догадаться, что вы ищете прохода; мне уже сказали об этом на ватаге, и я поскорее взял лодку, лоцмана, и привез его к вам. Но как вы попали по эту сторону Чечня?

— Я нарочно хотел пройдти прежде сюда, чтоб посмотреть место, где выкинут транспорт, отвечал я, скрывая настоящую причину, почему попал за Чечень: стыдно было признаться.

— Что же вы видели? спросил Ф.

— Видел только в трубу, а близко не подходил: ветер не допустил.

— Как же распорядился порт насчет транспорта? спросил он. [422]

— Да приказано его разобрать с вашею помощью и привезти в Астрахань, отвечал я.

— Но как же это сделать? надобно нанимать арбы?

— Да, отвечал я: — у меня на этот предмет отпущено вам сто рублей серебром; К., осматривавший транспорт, уверил, что доставка не обойдется дороже.

— Не знаю, отвечал Ф.: — а я так думаю, что Ногаи вовсе не возьмутся возить: у них мало и арб и волов, а впрочем увидим. Завтра мы пойдем с вами в залив, сами осмотрим транспорт и поторгуемся с Кара-Ногаями.

Так как лоцман, которого привез Ф., брался даже ночью провести баржу к тому месту, где стояла шхуна, то я с удовольствием передал ему начальство; тут же кстати подул и ветерок попутный, так что мы, часу в 11-м вечера, стояли на якоре недалеко от шхуны на Чеченском рейде, а на другой день, рано утром, пошли в залив.

Кара-Ногаи кочуют по всему южному берегу Аграханского залива; они находятся под властию шамхала Тарковского, и хотя стараются показать особенную преданность к нам, но втайне больше помогают горцам, с которыми в постоянных сношениях. Они живут небольшими аулами, кибиток в тридцать; народ вообще очень бедный и питается от небольшого количества скота, который сам едва прокармливается на песчанной почве мыса Учь. Кибитки Ногаев имеют форму, почти одинаковую всем жилищам кочевых народов Азии, только оне гораздо меньше в окружности нежели кибитки Калмыков, Киргизов и Туркмен; за то во время перекочевки аула, с одного места на другое, Ногай не разбирает своей кибитки по частям, как это делают другие, а целиком ставит ее на двухколесную арбу, таким образом, что она держится только на задке и на концах оглобель, колеса же и лошадь находятся внутри кибитки. Любопытно видеть, когда целый аул Кара-Ногаев движется с одного места на другое, ни колес ни животных не видно, как будто сами кибитки одарены способностию двигаться.

Посылая постоянно матроса на самый верх мачты, для того чтобы через мыс Учь видеть мачты транспорта, мы остановились в ближайшем расстоянии против большого ногайского аула. Было еще довольно рано для обеда, и потому Ф. приехал ко мне на завтрак, так как у меня, недавно пришедшего, могли еще быть свежие запасы. [423]

— Когда же мы отправимся на транспорт? спросил он, спускаясь в мою каюту.

— Я думаю теперь же, только наперед закусим хорошенько, а то придется идти пешком версты три по песку, отвечал я.

— Хорошо, сказал он, — вы человек новый и можете еще найдти что закусить, а у нас так ровно ничего нет; вот уже неделя, как мы питаемся солониной и гречневою кашей. Ногаи решительно ничего не продают, даже баранов нет.

— Отчего же вы не пошлете за рыбой?

— Куда? на ватагу далеко, и шлюпки нужны мне для описи; впрочем третьего дня, в одной небольшой речке, в глубине залива, мы нашли множество черепах, из них был славный суп, сказал он.

— Может-быть, и хорош, отвечал я, — но ужь лучше, покуда у меня еще есть кое-что, вы приезжайте ко мне обедать.

Позавтракавши с Ф., мы сели на шлюпки и — на берег; с нами было шесть человек вооруженных матросов и в числе их один Татарин, служивший нам за переводчика. В ауле пристали к нам еще несколько Кара-Ногаев, которые желали взять на себя перевозку леса. Надобно было идти целиком поперек мыса, через песчаные холмы; ноги вязнут, а июньское солнце без милосердия печет головы. Через полтора часа, измученные и усталые, едва, едва вышли мы на морской берег, не подалеку от транспорта. Он стоял вдоль берега, так что одна сторона его была совершенно на сухом, а другая только касалась воды, и мы нашли, что его обобрали, как только возможно, караульные из Ногаев, приставленные по распоряжению пристава; они оторвали все железо, какое только было снаружи и внутри. В трюме транспорта оставалось несколько кулей муки, и она, испортившись от подмочки, причиняла такой удушливый запах, что туда невозможно было спуститься. Чтоб уничтожить этот вредный газ, прорубили снаружи дыру, для того чтобы волны, вливаясь в транспорт, очистили его хоть немного. Долго оставаться нам было нечего, но нас мучила жажда, а по непростительной оплошности, мы забыли взять с собой пресной воды для питья. Кара-Ногаи, знавшие свою землю, разбрелись в разные стороны и стали разгребать руками песок, чтобы отыскать пресной воды, но она хотя и скоро показывалась из земли, да была очень солона; наконец, в одном месте нашли почти пресную воду, только она вкусом походила на щелок и была очень мутна, а так как отстаивать ее было не в чем, то мы горстями принялись пить эту отвратительную воду. Нужда не разбирает. Отдохнувши с час у [424] транспорта, мы отправились обратно, объявив Кара-Ногаям, чтобы они на другой день собрались на шхуну, торговаться на перевозку. Нечего и говорить, как сладко было отдохнуть после утомительного дня.

На другой день человек десять Ногаев явились на шхуну; толковали, толковали и кончили тем, что отказались взять перевозку леса оптом, а требовали, чтобы платить им по пятидесяти коп. сер. с арбы; но нам это казалось очень неудобным, потому что арбы их не велики, и они не много будут на них класть, нарочно стараясь дольше возить.

Торги наши не состоялись, и Ногаи уехали.

— Что мы будет теперь делать?сказал Ф., — если платить за каждую арбу, то, пожалуй, привезенных вами денег не хватит; тогда что?

— Тогда будет очень скверно, отвечал я, — и потому не лучше ли бросить всю эту перевозку и идти с моря разобрать транспорт?

— Как можно, сказал он, — это очень опасно, там ходят буруны, и если что случится, то я буду отвечать.

— Во-первых теперь лето и погода стоит тихая, а во-вторых я слышаль от многих купеческих лоцманов, что у мыса Учь хорошо стоять, грунт надежный, и так как глубина уменьшается постепенно, а не вдруг, то волнение не очень убоисто. Купеческие суда часто там останавливаются на якоре.

— А что вы думаете! вскричал он: — ведь это было бы очень хорошо и ничего не стоило бы казне. Подождем до завтра, если Ногаи не решатся взять перевозку гуртом, то пойдем к Учу.

На другое утро Кара-Ногаи не явились. Послали переводчика на берег спросить их, и он узнал что те, которые торговались с нами, уехали из аула, а другие совсем не берутся возить. Надобно было решиться идти разбирать и грузить лес с моря.

Хотя берег, где выкинут был транспорт и принадлежит шамхалу Тарковскому, но по нем так часто бродят шайки Чеченцев, что для безопасности Ф. писал начальнику северного Дагестана, прося его прислать конвой из ближайшей крепости, для охранения наших матросов в то время. когда они будут ломать транспорт; так как их было очень немного: шесть человек с шхуны и двое от меня, остальная же моя команда, то-есть девять человек, должна была грузить лес на шлюпки и перевозить на баржу.

Недели через две мы получили известие, что конвой, назначенный для охранения нашего, выступил из крепости Кази-Юрта и скоро будет на место; тогда мы с шхуной отправились к мысу [425] Учь, она пошла вокруг острова Чечень, а я, знакомым уже проходом, прямо вышел в море, и следовательно, гораздо прежде прибыл на место. Я стал на якорь противу самого транспорта, на глубине 4 1/2 саженей, не далеко от берега; шхуна подошла в тот же день, но стала на якорь гораздо дальше в море.

На другой день, около полудня, прибыл назначенный нам конвой; он состоял из тридцати человек пехоты и девяти казаков. Капитан, начальствовавший конвоем, расположился биваком около разбившегося транспорта, и мы тотчас приступили к работе.

Погода стояла тихая, и так как берег в этом месте довольно приглуб, то я подошел к нему на расстоянии одной версты, так что с баржи почти к самому берегу можно было протянуть веревку, по которой могли тянуться лодки, нагруженные лесом. Работа шла успешно, хотя и дул иногда свежий ветер, но не было большого волнения, так что на пятый день транспорт был разобран совершенно, и для того, чтобы перевезти весь лес на баржу, требовалось не более одного дня.

В полдень я съехал на берег, чтобы посмотреть, сколько еще осталось лесу, и нашел Ф., сидящего в палатке капитана за завтраком, состоявшим из кусков баранины, поджаренных на угольях на ружейном шомполе.

— Знаете ли что? сказал Ф.: — капитан говорит, что ему завтра непременно надобно уйдти, у солдат нет больше провиянта.

— Что же! отвечал я: — завтра к вечеру я погружу весь лесь, и тогда ужь нам конвой не нужен.

— Да дело в том, возразил Ф., — что он не может остаться и до вечера, у них только на два дня провиянта, а столько времени нужно, чтобы дойдти до Кази-Юрта.

— Но ведь вы просили конвой на десять дней, а теперь только пятый? спросил я.

— Нашему коменданту не так передали ваше требование, отвечал конвойный начальник: — ему приказано послать конвой на десять дней, и он полагал, что тут включено время на переход, а потому и велел взять на столько провиянта. Я думаю вот что. Завтра, если будет тихо, то вы еще до вечера успеете забрать весь лес; до сих пор мы видели, что никто кроме мирных Ногаев не показывается здесь: так пусть конвой идет, и я с ним уеду, потому что мне нужно по своему поручению, осмотреть дороги; мне будет безопаснее с конвоем, а вы оставайтесь и доканчивайте погрузку. Только советую отойдти подальше от берега, лодка с [426] лесом может ходить на веслах, а вам безопаснее, в случае, если захватит ветер.

Я был молод, — одна мысль, что могут усомниться в моей храбрости, заставила бы решиться не на такой поступок. Недолго думая, согласился я на предложение Ф., нисколько не рассчитывая, что как только останусь один, то что бы ни случилось, и отвечать за все буду один. Я даже не думал попросить Ф., чтобы он не отправлял шхуны в залив, прежде чем я буду готов и уйду от опасного берега.

На другой день было воскресенье, погода стояла совершенно тихая, и я, еще до восхода солнца, оттянувшись подальше от берега, начал перевозить лес; конвоя уже не было, и шхуна также снялась с якоря и ушла в Аграханский залив; работа наша шла довольно успешно, только меня немного беспокоило, что около разбросанного леса собралось много Татар, чего прежде, когда был конвой, не случалось. Я тотчас сам поехал на берег, и унтер-офицер мой стал жаловаться, что Ногаи сделались очень дерзки и в глазах воруют лес; в это самое время один Ногай, положивши себе на плечи доску, хотел с ней идти; я тотчас бросился к нему и ударил его бывшею у меня в руках палкой, он бросил доску и пустился бежать. Пример этот подействовал, и Ногаи присмирели; но однакожь они не уходили, и я — нечего было делать! — остался сам караулить лес, покуда лодка ходила на баржу. Видя, что ничего нельзя украсть, Ногаи понемножку разошлись; тогда мне можно было возвратиться на свой корабль.

Перед закатом солнца, унтер-офицер сказал мне, что лесу осталось очень мало, не больше как на одну лодку. Удача балует человека, — мне не хотелось оставлять что-нибудь Ногаям, и я послал всех людей; чтобы они поскорее забирали все и возвращались; на барже кроме меня остались только три матроса, из них один больной. Лодка ушла, и я до самых сумерок наблюдал в зрительную трубу, как нагружали ее лесом, а когда ничего не стало видно, спустился в каюту, надеясь, что она скоро возвратится, и мечтая об удовольствии уйдти от этого берега, где я ни одной ночи не мог уснуть спокойно.

После хлопотливого дня, необыкновенно приятно было сбросить верхнее платье и с кейфом пить чай. Мысль уносила меня в Астрахань, и я уже воображал, как приятно будет мне отдохнуть с своею семьей; как главный командир будет доволен мною, что я соблюл выгоды казны: и дешево, и скоро погрузил лес.

Мечты мои были не продолжительны. [427]

— Ваше благородие, на берегу сигнал подают! раздался позади меня голос. — Я оглянулся, усатая физиономия матроса Петрова выглядывала в дверь каюты.

— Какой сигнал? спросил я.

— Да на берегу что-то не ладно, ребята два огня зажгли, отвечал он.

Как был, полуодетый, захватив только зрительную трубу, выскочил я на палубу.

Ветру не было, только небольшая зыбь шла с моря.

Первою моею мыслию было, что лодку очень нагрузили лесом, и она потекла, так что матросам не на чем переехать.

— Садись двое в четверку! закричал я: — а ты, больной, оставайся здесь, мы сейчас вернемся; если же подует ветер, то потрави канату. Достанет у тебя силы?

— Достанет, отвечал больной матрос, — канат разведен, а перевести его я и один смогу.

Мы сели в четверку, сам я на руль, а два единственные матроса в весла, и отправились к берегу.

Я столько раз упоминал слово буруны, что, думаю, нужно немножко поподробнее описать их. Морская волна, идущая с глубины, взрывает одну лишь поверхность моря, не касаясь дна, которое глубоко, и потому катится плавно и ровно; но если на пути ее встретится возвышенность грунта, так что она касается ее, то волна тотчас поднимается вверх совершенно вертикально, и, достигнувши известной высоты, верхушка ее загибается вперед гребнем и падает каскадом; чем больше глубина и круче встреченная мель, тем выше поднимается бурун. Превосходная картина — смотреть на буруны вблизи, как они кипят и клокочут около подводных камней и мелей. Хотя бурун бывает у каждого морского берега, но если берет низменный и понижается в море постепенно, то буруны не поднимаются высоко; если же есть яр, тогда они в полном разгаре.

Когда мы стали подъезжать к берегу, уже стало темно, и адский шум от бурунов поразил мой слух; зыбь, едва заметная около судна, у берега делалась очень опасною; но желание узнать, что сделалось с моею командой, было сильнее, и я продолжал держать поперек бурунов. Лишь только шлюпка вошла в первую гряду, как позади нас поднялся водяной столб; мы не успели уйдти, и половина его была в шлюпке; отливать воду было некому да и некогда, потому что толчок, который дал нам бурун, быстро [428] бросил нас во вторую гряду; там еще прибыло к нам воды и бросило в третью, так что не успели мы опомниться, как шлюпка была уже выброшена на берег.

Только что я выскочил на землю, как сбежались полураздетые матросы и разказали, что лодка с лесом погибла в третьей гряде бурунов, а они едва спаслись вплавь; тогда приказавши поскорей вылить воду из своей четверки, я велел еще трем человекам сесть в шлюпку; четверо должны были гресть, а один отливать воду. Больше взять людей я опасался, потому что на грузной шлюпке трудно переходить через буруны, а решился лучше еще несколько раз съездить на берет.

Первую гряду бурунов мы миновали благополучно, но когда приблизились ко второй, то в темноте я худо рассчитал и въехал в нее именно в то время, когда только что нашедшая волна стала подниматься буруном. В одно мгновение вышибло из рук гребцов весла, залило шлюпку до половины и отбросило назад. Все кинулись отливать воду из шлюпки, которая начинала тонуть, между тем как быстрое течение, идущее между бурунами, понесло нас вдоль берега, так что когда я это заметил, то огни, у которых грелась моя команда, были далеко. Тогда потерявши надежду выбиться из бурунов в море, я приказал бросить выливать воду, а скорее взять весла, и давши ход шлюпке, направил ее прямо в берег через бурун; нас выбросило в расстоянии около полуверсты от того места, откуда мы поехали.

Вытащив шлюпку подальше на песок, чтобы до нее не доходили буруны, совершенно мокрые отправились мы к огням своих сотоварищей. Они не видели всего, что происходило с нами, и не знали, что мы на берегу, а потому очень перепугались, когда увидели шедшую по берегу толпу людей; все были совершенно без всякого оружия.

Я закричал им, что это мы, и бросился к огню, потому что хотя было лето, но в мокром платье дрожь пробирала до костей, и уже отогревшись, стал раздумывать о своем горестном положении. Больше всего смущала меня мысль, что на барже остался только один больной матрос, и если засвежеет ветер, то Бог весть, что может случиться. С боязнию посматривал я на небо, а оно, на горе мне, было зловещее, от юго-востока поднимались черные тучи, и стал накрапывать мелкий дождь.

На берегу оставалось много мелкого лесу от разломки транспорта, и матросы развели большой огонь; бедняки были в однех, рубашках, а остальное платье сушилось. [429]

Вместе с нами грелся у огня старый Ногаец, бывший караульщиком у транспорта; он еще днем выпросил у меня остатки лесу и берег его, чтобы другие не украли.

Господин, сказал он мне, иди ночевать в аул, кибитка спать хорошо, а здесь не хорошо; днем два Лезгин приходил, все спрашивал, сколько Русских и зачем ушли солдаты. Ступай в аул; если Лезгин придет, не хорошо будет, они мошенники, в горы уведут вас.

Я понимал, что Ногай говорит дело, но решиться идти в аул не мог; уйдти, не зная об участи баржи, было для меня совершенно невозможно. Что бы ни случилось, думал я, по крайней мере все сам увижу.

Надобно было однакожь подумать о предосторожности, в случае если придут незваные гости. Так как оружия у нас не было и защищаться не чем, то я приказал людям, если на нас нападут, бросаться в воду и скрываться в бурунах, а Ногаю велел между тем тотчас бежать в свой аул и известить о нападении. Хотя это было самое ненадежное средство, потому что Ногаи с абреками (Абреками в Чечне называют шайки отчаянных Чеченцев, которые не имеют совершенно ничего и живут только грабежем) действуют заодно, но другого не было.

Поставив часового подальше от огня, чтобы он лучше мог видеть в темноте, я позволил остальным ложиться спать и сам лег меж ними, хотя и знал, что уж никак не засну. Мысли мои попеременно блуждали, переходя от баржи к собственному моему положению и обратно; дождь пошел сильнее, и молния, изредка прорезывая темноту, освещала мой корабль. Ветра совершенно не было, но в этой тишине было много опасного. Меня порядочно смочило дождем, и старик Ногай, сжалившись, покрыл меня своим тулупом.

Тут в первый раз взглянул я на своих людей и, несмотря на всю тяжесть моих забот, невольно рассмеялся; картина была в своем роде единственная. Бедняки, не имея чем прикрыться от дождя, придумали себе одеяла из оставшихся нескольких досок, и в разных направлениях лежали на спине, положивши на себя по доске; а так как оне были очень не широки, то каждый старался вытянуться как можно более, чтобы спрятать под доску все свои члены, потому что больше одной на брата не доставало.

Легко мне описывать эту ночь теперь, но никому не желаю [430] испытать подобной. Служба моя только-что начиналась; в Астрахани меня ждали мать и сестры, для которых я был надеждою и подпорою. Если я и останусь жив, то что ожидает меня за мою неосторожность, когда она повлечет за собою гибель судна или потерю людей?

Медленно, долго тянулась ночь, воображение было расстроено, и я ни на минуту не мог заснуть. Мне чудился то конский топот, то свист ветра; безпрестанно вскакивал я и прислушивался. Даже самая заботливость Ногая мало была полезна; его тулуп содержал в себе много насекомых, к которым я вовсе не привык. Такое ужь было несчастие во всем.

Ветра не было всю ночь, хотя бурун не уменьшался, но лишь только показалась заря и можно было видеть окружающие предметы, подул с моря ветерок. Опасаясь, чтобы он не засвежел и не принудил меня провести еще мучительную ночь, я кликнул матросов и приказал им идти к шлюпке. Осмотревши ее, мы нашли, что она порядочно пострадала от ударов о песок, однакожь еще держалась на воде. Выбрав двух гребцов и третьего, чтобы выливать воду, я решился опять попытаться проехать через бурун, надеясь, что днем лучше угадаю въехать в него в ту минуту, когда волна опадет, а следующая еще не успеет подняться.

Я простился с остававшимися на берегу, обещая тотчас прислать шлюпку за ними, как только буруны улягутся.Мы сели в четверку, гребцы приготовили весла, а остальные матросы, дружно приподнявши ее, столкнули в воду.

Вероятно, не каждому случалось проезжать через буруны на маленькой шлюпке; какой страшный шум оглушает тогда бедного пловца! оно конечно ничего, если это только катанье или, пожалуй, даже и необходимость, но когда знаешь, что если выбросит тебя назад, то выбросит на гостеприимный берег. У меня назади не было гостеприимного берега; я должен был во что бы то ни стало переехать на судно, а если единственная шлюпка разобьется, то не было уже никакой надежды попасть на него.

В двадцати саженях от берега налетел на нас страшный бурун и прикрыл совершению. «Не робей! держи крепче весла!» только успел и закричать своим гребцам, как рот был полон соленой воды. В эту минуту мне послышался далекий, как бы заглушенный крик: «прощайте, ваше благородие!» мне даже казалось, что это мечта, но не до того было, чтобы думать в это время: смерть близко, а умирать не хотелось.

К счастию нашему, гребцы не выпустили из рук весел, и лишь только волна опала, как они двинули дружно шлюпку, и она [431] перескочила через первую гряду; шлюпка была полна воды, но мы скоро отлили ее фуражками и сапогами, держась между двумя стенами бурунов; потому что ехать в них, когда шлюпка от воды отяжелела, было было бы безумно. Ни берега, ни оставшейся команды, нам не было видно.

Оправившись наскоро, мы пустились опять вперед и въехали во вторую гряду; этот переезд был удачнее, так что только немного воды попало к нам, и мы, не останавливаясь уже, переехали третью гряду; на ней бурун был меньше и не поднимался такими высокими гребнями.

Только-что проехали буруны, как опасность миновалась совершенно; хотя с моря и дул ветер, но волнение было правильное, и мы благополучно доехали до баржи.

— Здравствуй! все ли у тебя благополучно? спросил я своего больного.

— Все благополучно, ваше благородие, слава Богу! ночь прошла тихо, да я и не спал, лихорадка трусила, так ужь не прозевал бы потравить канату, еслибы сделался ветер, отвечал матрос.

Первая минута когда я вступил на палубу, была радость спасения: человек всюду эгоист; во вторую я с тоскою взглянул на берег и увидел моих бедных матросов, которых никак не мог перевести на баржу. Я знал, что бедняки голодны, но как было помочь? попробовал было положить в бочонок сухарей и пустил его, но увы! он плыл не к берегу, а по течению, вдоль его.

Я полагаю, что не ошибусь в сравнении, если скажу, что только влюбленный может так внимательно смотреть на свою милую, как смотрел я на заветный берег. Я поместился на палубе, положил зрительную трубу на борт и через нее следил за малейшими движениями на берегу.

Около полудня, начали со всех сторон съезжаться Ногаи на арбах и разбирать оставшийся лес; матросы как будто говорили им что-то и размахивали руками, но потом все вдруг столпились в кучу, как испуганное стадо, и отошли в сторону. Наконец, стали появляться вооруженные всадники в черкесских платьях; они подъезжали к матросам и казалось о чем-то спрашивали их. Часа в три пополудни матросы вдруг пошли от берега к песчаным буграм и скрылись за ними.

Куда они пошли? вот вопрос, который задал я себе и не мог решить; больше нечего мне было смотреть на берегу, и я стал ждать... [432]

Ночь прошла спокойно, хотя ветер продолжал дуть по-прежнему. Природа взяла верх, и я уснул на палубе, но какой это был тревожный сон! При первом рассвете, как только можно было смотреть вдаль, я опять навел трубу на берег; но он был пуст, на нем ни души не было. Ветер не стихал, буруны не уменьшались, и я боялся рисковать еще раз ехать на берег для разведки.

Весь день прошел в томительном ожидании, матросы не появлялись на берегу, и Ногаи также не показывались, потому что лесу уже ничего не оставалось.

Долго, невыносимо долго, тянулся этот день и следующая за ним ночь.

Так, без всякой перемены, прошел еще день и еще одна ночь. Я упадал духом.

С половины третьей ночи ветер стал стихать и изменяться от берега; это скорей всего могло уничтожить буруны, и надежда стала оживать во мне. С рассветом точно я заметил, что волнение стало тише, и буруны не поднимались уже так высоко как прежде; поджидая, чтобы они еще более утихли, я ходил по палубе, все надеясь, что вот появятся матросы, но их не было. Мысли, одна другой мрачнее, сжимали голову, и я уже потерял надежду еще раз увидеть свою команду, — как вдруг крик: ваше благородие, ребята идут! в одно мгновение пробудил меня к жизни, я схватил трубу и увидел матросов выходивших из-за песчаных бугров; сосчитал их, они были все!.. Какая жаркая молитва благодарности изливалась из измученной души моей.

— На четверку! закричал я бывшим при мне четверым матросам, и трех из них, кроме больного, отправил на берег. Перевозка кончилась благополучно, и я вздохнул свободно, увидевши всех людей своих на палубе баржи.

Унтер-офицер разказал мне, что когда шлюпку мою покрыло буруном, то они, думая, что я погиб, закричали мне: «прощайте»; но потом увидели, как мы выбрались из бурунов и пристали к барже; тогда, не безпокоясь уже о нашей участи, стали думать о себе. Сначала они бранили Ногаев, которые брали самовольно лес, но те не хотели их слушать и говорили: «чего вы бережете, сами будете ли целы?» Конные, которые приезжали к берегу, были мирные Черкесы; они спрашивали матросов, зачем они здесь и отчего не едут на судно, где их лодка? Потом подошел к ним старик Ногай, сказал, что он старшина из ближайшего аула и стал звать их с собою в аул, говоря, что если они останутся на ночь на берегу, то их или убьют или увезут в горы; [433] что те, которые приезжали на лошадях, не добрые люди, они служат переметчиками абрекам и непременно приведут их сюда. Матросы послушались старшины и пошли с ним в аул, расположенный верстах в четырех от того места. Ногай привел их в свою кибитку и запретил им выходить из нее даже днем, а на ночь дал всем оружие и велел ложиться спать в кибитке; сам же, тоже вооруженный, лег в дверях. Так провели они три дня; старик берег их, но только не мог дать им порядочной пищи, потому что был очень беден, а предложил им то, что сам ел: немного ржаной муки, вскипяченной в морской воде, потому что пресной вблизи аула нет.

— Два дня мы терпели голод, говорили матросы, — и не могли есть этого варева: больно нечисто, столько в него нападало мух, точно варенье сделалось; на третий уже день очень отощали, так поели немного, а вот Бердееву было хорошо: ему бабы молока носили.

Бердеев был наш канонир из Татар, служивший нам переводчиком с Ногаями.

Как только ветер стих, Ногай тотчас проводил матросов до берега и очень был рад, что уберег их от абреков.

Минуты лишней не мешкал я у негостеприимного берега, и хоть ветер был очень тихий, однакоже до ночи успели мы отойдти подальше в море и там выжидать попутного ветра. До Бирючей Косы дошел я благополучно и, выполнив там все обряды карантина, пошел в Волгу; до Астрахани оставалось только сто верст и мне хотелось как можно скорее пройдти их. Ветер дул попутный, что большая редкость в Волге; только наступала уже ночь, хотя и лунная. Даже люди, хорошо знающие все фарватеры Волги, не решаются идти в устье ее ночью; в ней очень много отмелей, которые ежегодно изменяют свое положение; но я не подумал об этом и, надеясь, что хорошо знаю все мели, поставил все паруса и полетел вверх по реке. Баржа шла отлично, месяц светил как днем, я расхаживал по палубе и мечтал об удовольствии свидания с дорогими людьми, как вдруг, — такое ужь было мне тогда несчастие во всем! — баржа со всего ходу плавно нашла на песчаную отмель, идущую от правого берега; удар был очень легкий, потому что мель не крута, и судно постепенно теряло ход, так что я этого не заметил вовремя. Мечты разлетелись в прах, когда баржа остановилась, и мне представилась самая неприятная действительность — сидеть, как рак на мели.

Закрепив наскоро все паруса, чтобы они еще больше не тащили на мель, я тотчас сделал завоз в левую сторону, где [434] глубина была больше; но баржа не трогалась с места, она была плоскодонная и сидела на земле всеми точками своего дна. Оставалось одно действительное средство — выгрузить на берег часть леса и облегчить судно, но берег в этом месте был не близко, а у меня нет шлюпок; только одна поврежденная четверка, и надобно было посылать на ближнюю ватагу, верст за пять, за лодками; но я пожалел матросов и решился дожидаться утра.

Так как в реке, хотя и на мели, опасности нет никакой, а днем трудов было не мало, то я заснул крепко, приказавши разбудить себя на рассвете. Встаю, и что же? день чудесный, тишина, ветру нет, а с ним нет и воды, которую он нагнал вчера, она вся скатилась, и вокруг баржи преспокойно расхаживают вороны.

Какое это было для меня неприятное зрелище! Хотя я и не мог подвергнуться большой ответственности за то, что стал на мель в реке, по которой мы все ходим ощупью, но одного стыда уже было довольно.

Времени впереди много, надобно было выжидать, чтобы снова несколько дней дул с моря ветер и пригнал воду, — тогда только баржа могла сойдти с мели; а чтобы воспользоваться самою малейшею прибылью, я начал выгружать постепенно все. Для этого дали мне с ватаги плоскодонную лодку, и на ней я перевез на берег не только весь груз, но даже все принадлежности судна; а наконец и самые мачты вынул и спустил в воду. Когда ужь нечего было выгружать, я во второй раз, в эту несчастную кампанию, стал ждать; хотя теперь это было не так мучительно как прежде, за то вдвое досаднее: тогда было горе, а тут досада.

Каждый вечер я думал: завтра, быть-может, подует нагонный ветер; иногда он точно начинал дуть, но скоро стихал, не успевая нагнать довольно воды.

Из всех невыгод, какие падают на долю каспийских моряков, самое неприятное есть плавание по Волге, от Астрахани до взморья. Частые извороты реки, так что один и тот же ветер становится и противным, и попутным, мели, которыми изобилует река, делают плавание несносным. Мели Волги моряки делят на законные и не законные. Законные находятся при самом выходе из устья, миновать их нельзя, и каждое судно должно простоять на них несколько дней, а иногда и месяцев, чтобы дождаться, когда ветром с моря поднимет воду. Хорошо еще, если оно сидит не глубоко, и ему немного надобно воды, а то большие суда, [435] вышедши из Астрахани в мае месяце, иногда только в сентябре успевают перетащиться через мель.

Незаконными мелями называют те, на которые можно стать и не стать, если фарватер хорошо знаешь, или лучше сказать, если есть хорошие рулевые, поступившие в матросы из астраханских рыбаков; они знают Волгу, как свою постель. У меня на беду не было такого ни одного.

Таким образом, каждый вечер надеясь и каждое утро теряя надежду, я провел месяц, не подвинувшись ни на вершок вперед. От порта прислали ко мне пароход, чтобы он помог мне стащиться, когда прибудет вода, но ее не было, и пароход стоял без действия.

Командир ворчал и сердился на меня, что из-за другого он должен был стучать в камышах, отдавая себя на жертву комарам. Наконец, его потребовали для другого поручения, он ушел, и я, по-прежнему, остался один, беседовать сам с собою и с завистью любоваться, как не далеко от меня летели суда и лодки под парусами, а я сидел, будто невольник на цепи. Всего бы только сажен на пятьдесят подвинуться, и был бы на свободе; да как их перескочишь?

Как теперь помню: 29-го августа, поехал я на ватагу к обедне и там еще заметил, что ветер переменился и подул с моря, но это меня не обрадовало, я устал надеяться. Возвращаюсь на баржу, и первый вопрос: «Как вода»? — «Прибывает», отвечали мне, и судно стало шевелиться. Наученный горьким опытом, я не упустил на этот раз уже ничего, чтобы воспользоваться временною прибылью воды, и к вечеру был уже на свободе. Через три дня баржа была совершенно нагружена, за мною пришел пароход и довел до Астрахани.

Так неудачно кончился для меня первый год на поприще командирства; у молодого командира, за его неловкость, отняли судно и посадили на несколько месяцев на береговое содержание.

Стыдно было перед товарищами.

К. Петриченко.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы каспийского моряка. Первая неудача на командирстве // Русский вестник, № 5. 1857