КАРЛ ФРИДРИХ НЕЙМАНН

АФГАНИСТАН И АНГЛИЧАНЕ

в 1841 и 1842 годах.

Решительно непонятно, каким образом первые гражданские и военные чиновники англо-индийского правительства, Мекнайтен, Бёрнс, Кинь и другие, могли считать страну афганов спокойным и безопасным завоеванием и поторопились отпустить до зимних месяцев большую часть войска в Индостан. Земля эта была завоевана только в их голове, а нисколько не в действительности. В Кабуле и Джелалабаде, в Гизни и [93] Кандахаре, оставлены были гарнизоны; часть войска пошла назад в этот последний город и в Кветту; главная же армия, с частию пленных, через хайберские ущелья, где на нее нападали соседния хищные племена, на Пешавер и к Инду. Англичане считали себя так безопасными в Афганистане, что пренебрегли привлечь к новому порядку вещей разбойничьи орды, некоторыми, собственно незначительными, но по историческим и местным причинам важными, пожертвованиями. Торговались с двумя племенами, жившими в окрестностях Хайберов: Афреди и Шанвари, на счет суммы, которую с незапамятных времен получали они как хранители ущелий, и насчет пошлин, взимаемых с провозимых товаров. Шах-Надир заплатил им, за беспрепятственный проход своего войска, девять тысяч фунтов стерлингов; во [94] времена монархии Дурани получали они ежегодно по 13,000 фунтов и кроме того взимали пошлины с товаров и проезжих, как мусульман, так равно и индусов. Теперь же, они должны были довольствоваться двенадцатью тысячами и отказаться от пошлин, составлявших единственное средство пропитания для этих людей, ненавидящих всякую работу; следствием этого были нападения на проезжих англичан во всяком случае, когда была какая нибудь надежда на успех и добычу. Сейкские войска, при подобных нападениях, обыкновенно обращались в бегство. Эти поступки оставляли пока не отмщенными, но не так смотрели на хитрую вражду Мехраб-Хана келатского, которому приписывали истребление многих арриергардных отрядов войска, шедшего через боланские ущелья в Индию. Часть войска получила немедленно повеление разрушить [95] разбойничье гнездо белуджей. Мехраб и его товарищи были люди храбрые; они пали с мечем в руки (1839, 14 ноября). Победители объявили сокровища падшего князя и всю его собственность своею законного добычей. Найдено было множество драгоценных камней и жемчугу и, чего вовсе не ожидали, большое количество зрительных трубок, лучшие европейские карты Индии и новейшие английские каррикатуры. Княжество осталось покамест в руках завоевателей, которые после, как мы увидим, раздробили его на несколько частей, чтобы вернее покорить Белуджистан.

Генерал-губернатор Индии благодарил войска за великие услуги, оказанные ими отечеству. Провидение, сказано в оффициальном манифесте, уничтожило планы врагов британского государства [96] в Индии: владельцы Кабула и Кандахара и союзники этих коварных изменников лишены власти и страна их отдана дружественно расположенному к Англии правителю; князья синдские признали верховную власть Великобритании — важный передовой пост для защиты нашего индийского государства. С сейками мы связаны тесно, правительство гератское ищет нашей дружбы и между нами и им царствует теперь совершенное согласие. Высшим военным чинам объявляется особенная благодарность генерал-губернатора за то, что они умели сохранить совершенное единогласие с политическими агентами; только таким образом могло быть сделано столько важного в такое короткое время. Несколько ограниченных и добрых людей из офицеров, украшенные новым дуранийским орденом, действительно думали, что [97] походом на Афганистан оказана большая услуга понятию законности. Они забывали, что Суддоси Шуджа-Эль-Мульк имел столь же мало прав на кабульский престол, как и глава Баракси, Дост-Мухаммед. Индусская армия была распущена в начале года (1840) и войска пошли на постоянные квартиры. Главнокомандующий спешил возвратиться в отечество, чтобы получить поскорее награду за свои афганские победы, и предоставил своему преемнику несравненно труднейшее дело — усмирение и успокоение повсюду взволнованной страны.

В Кабуле, во всех городах и округах Афганистана, показались слишком явные признаки нерасположения народа к новому порядку вещей. Князья и глава были частию захвачены в плен, частию побеждены, но не упали духом; они [98] никогда не могли действительно сделаться верноподданными неверных френджи, или, что все равно, их проклятого любимца. Вельможи, привлеченные обещаниями наград и почестей и обманутые вероломными неверными, жаждали мести. Ибо никто, ни Шуджа, ни англичане, не сдержали честно своего слова, после счастливого завоевания земли ³⁷.

Дост-Мухаммед со всем своим семейством скрывался в кабульских горах и старался найти себе союзников в разбойничьем племени Юсоффи. Некогда рука князя тяжело налегала на [99] этих непокорных афганских каледонцев: Мухаммед раздувал пламя ненависти между различными коленами, желая, чтобы они истребили друг друга; он умертвил многих мятежных начальников и наложил на страну тяжелые подати. Но все зло, сделанное этим горцам, было забыто ими при виде бегущего от неверных эмира. Они столпились вокруг Баракси и обещали ему помощь против нечистых френгинстанских кафиров, которые, — ужасное преступление в глазах правоверны, — едят свиное мясо и ласкают собак. Британское войско поспешило в Бгамиан, чтобы захватить эмира, и старинный изменник Хаджи-Хан-Какер был его проводником. Естественно, что британцы были проведены им за нос и, ничего не сделав, принуждены были возвратиться в Кабул. [100]

Изгнанный князь и мужественный сын его Акбер возбуждали сочувствие и сострадание всех соседних мусульман хотя прежде они и были с ними в раздоре. «Если инглисы будут властвовать в Кабуле, то скоро, побужденные хищничеством и властолюбием, они протянут свои насильственные руки к Кондусу и ко всем мусульманско-узбегским владениям. Не даром посещали они рубиновые копи Бадакшана. Нам из многих опытов известно, что неверные имеют корыстолюбивые цели на царства Ислама; они стараются узнавать наши земли, изследуют их слабые стороны и вторгаются в удобное время с своими войсками, покоряют жителей и склоняют их к своему многобожию». Увлекаемые подобными речами, толпы обитателей Колума, Кондуса и Бохары, куда удалился Дост со всем своим [101] семейством, собрались вокруг изгнанного эмира. С князьями всех этих колен, в продолжение зимы, заключены были оборонительные и наступательные союзы, а в начале весны, предположено было сообща начать действия.

В это время англичане заняты были довершением завоевания страны, утверждением в своих новых владениях; шах жил зимою в Джелалабаде, они уже закидывали сети на другия земли средней Азии. Сначала думали даже о походе на ту сторону Аму, в Самарканд и Бохару; исполнение этого замедлилось впрочем по причине необыкновенного холода и глубоких снегов заваливших дороги. Зимой в войске была большая смертность; горные цепи около Бгамиана заслужили снова свое старое, от времен падишаха Акбера и Оуренгзеба идущее [102] прозвание — Гиндукуш, убийц индусов, Только в летние месяцы были в состоянии послать несколько корпусов на берега Окса; но это не имело никаких других последствий, кроме устрашения узбегов Колума и Кондуса, которые обещали прислать посланников для заключения договоров с британцами. Тщетно впрочем ожидали в Кабуле исполнения этого обманчивого обещания. Некоторые восстания владельцев и колен были усмирены силою оружия, хотя с весьма значительным уроном со стороны англо-индийцев; естественно, что дикая храбрость гильджи и юсоффи, повсюду была побеждена тактикою и разрушительными снарядами европейцев. Несколько времени в стране и во всех округах Афганистана царствовали необыкновенный порядок и спокойствие. [103]

Британские агенты и резиденты в средней Азии пользовались этими счастливыми обстоятельствами, для распространения влияния и владычества своего отечества в землях по ту сторону Аму. Все члены английского правительства, во времена лорда Оукленда, особенно боялись русских; каждый день ждали похода русского войска на Индостан, опасения которые дошли до смешной робости при вести об экспедиции в Хиву. Раз даже Бёрнс получил от своих тамошних агентов известие, что русские завоевали Хиву и ускоренным маршем идут на Бохару; в другой раз прошел слух, что повелитель бохарских правоверных заключил с Императором русским наступательный и оборонительный союз и что они оба вместе идут на Балк. Военная экспедиция русских в Хиву имела, как известно гораздо больше исторического [104] основание чем предприятие англо-индийского правительства против Кабула; русские по всей справедливости могли сказать, что только необходимая защита вызвала эту войну. Узбегские разбойники грабили караваны, препятствовали торговле и рыбной ловле на Каспийском море и уводили в плен множество русских. Для наказания их за все эти злодеяния, отправилось из Оренбурга (ноября 1839), под предводительством генерала Перовского, войско, которое с величайшими трудами и лишениями, в невыносимо холодное время, по степям, покрытым глубоким снегом, пошло к Эмбе и Аральскому морю.

Англичане, под влиянием той мысли, что русские намерены, в союзе с киргиз-кайсаками, узбегами и туркменами, идти на Балк и Герат, услыхав об [105] объявлении войны Хиве, послали множество агентов в страны по ту сторону Окса, чтобы собрать сведения о намерениях русских и всеми возможными способами препятствовать их предприятиям. Говорили также, что впрочем очень невероятно, будто Аллах-Кули, хан хивинский, посылал к англичанам просить помощи оружием и деньгами. Как бы то ни было, но достоверно только, что майор Тодд, английскей посланник при Камран-Шахе, посылал из Герата в Хиву одного капитана, не знавшего ни языка, ни нравов жителей (дек. 1839), чтобы убедить хана прибегнуть под покровительство Англии, или, покрайней мере, к ее посредничеству в войне с Россиею. Это посольство осталось впрочем без последствий; у капитана Аббота не было ни знаний, ни способностей, которых требовало такое трудное дело и [106] он был очень доволен в целости возвратиться с русской границы ³⁸. При втором посольстве в Хиву, Тодд умел достигнуть более счастливого результата. Мекнайтен послал к майору важные депеши для Аббота с приказанием доставить их немедленно. В Герате же было известно, что Аббот уехал из Хивы, нужен был другой кто либо для исполнения приказаний министра. Сэр Р. Шекспир был отправлен в Хиву и умел оказать здесь большие услуги государственным интересам и человечеству вообще. [107]

Не только Хива, — Бохара и Коканд подверглись тайным внушениям западных островитян; может быть, хотели они, с этой стороны, завести связи с всегда беспокойными узбегами в китайском Туркестане, чтобы произвести смуты на северо-западе Серединной-Империи и побудить пекинское правительство к скорейшему заключению мира, выгодного для Англии. Для этих целей избраны были офицеры Стёддорт и Конолли. Полковник Чарльс Стёддорт отличился на службе своему отечеству в различных странах света; он был в эвфратской экспедиции под начальством Шене, потом служил секретарем посольства в Тегеране, где своим мужеством, умом и необыкновенною способностью к персидскому языку, скоро достиг того, что сделался любимцем молодого шаха и всех персидских вельмож. Мухаммед-Шах, [108] имеющий военные наклонности, при всей бедности и истощении страны, хотел знать о всех героях древних и новых времен, о героях Рума, т. е. Рима, и Френгистана. Стёддорт удовлетворил его желанию и написал поперсидски жизнеописания знаменитейших людей Запада. Решено было идти на Афганистан и боялись с одной стороны, что владелец Бохары поспешит на помощь к своим единоверцам, с другой стороны, хотели, как уже сказано, воспротивиться предполагаемым планам России. Полковник Стёддорт был наиболее способен к поручению; он, по приказанию лорда Пальмерстона, был послан английским посланником при персидском дворе в Бохару и снабжен оффициальными бумагами. Полковник сначала был принят ласково и дружественно, ибо боялись, что вслед за ним придет войско. Но эта [109] ласковость была не продолжительна Стёддорт в скорости был заключен в тюрьму, где он не замедлил познакомиться с Акбер-ханом кабульским; они долго были товарищами несчастия в одной темнице; этот последний говорил всегда с коварным удивлением о своем друге, как он называл полковника, и многие честные люди верили его словам ³⁹. Но более, чем вероятно, что сладкоречивый Акбер был главною пружиною всех несчастий британца. Акбер, вероятно с ведома бохарского властелина, сам убежал из тюрьмы; Стёддорт напротив остался там и наконец, от всех страданий в ужасной темнице так обезсилел духом и телом, что хотел спасти [110] жизнь свою явным принятием исламизма. Индийское правительство, узнав о несчастии своего агента, послало к хану с некоторыми туземцами дружественное, но вместе довольно строгое письмо; с Стёддортом снова начали обходиться с величайшим уважением и полковник опять поверил расположению Назир-Аллаха. Я хочу, писал он к одному приятелю, еще остаться в этой земле и употребить все возможное для того, чтобы приобрести британской нации большое влияние в этих странах света. Но дружелюбное расположение хана было вынужденное, было следствием страха. Едва только получена была в Бохаре весть о действиях афганских патриотов против неверных инглисов, как Стёддорт, как говорят, вследствие письма друга своего Акбера, был брошен снова в темницу, вместе с другим [111] англичанином, разделившим с ним несчастие.

Имя Артёра Конолли довольно славно и на войне и в литературе; автор поучительного путешествия из Европы в Индию, через Россию, Персию и Афганистан, принадлежит к числу благородных мужей, желавших, чтобы не вовсе без следа исчезла их жизнь в реке времен. Конолли избрал театром своей полезной деятельности пренебрегаемые путешественниками страны Турана между Аму, Сыром и Болорскими горами; он проезжал (1841) странами прежде бывшего княжества кокандского, завоеванного не задолго перед тем Бохарою, и от времени до времени посылал к калькуттскому правительству в высшей степени интересные заметки об этих, столь мало известных, землях. [112]

Конолли, бывший в дружественной связи с Стёддортом, получил из Бохары от повелителя правоверных самое лестное приглашение, которое по неосторожности было принято тотчас же. Но едва путешественник приехал во владения варваров, как в туже минуту был схвачен и брошен в ту самую темницу, куда уже заключен был Стёддорт. До сих пор согласны все известия, пришедшие в Англию и Индию о судьбе двух офицеров; они основаны по большей части на двух письмах, полученных Джоном Конолли от брата его Артёра, когда этот последний в виде заложника жил в доме Наваб-Симан-Хана в Кабуле. Во втором и последнем письме находится известие, что оба офицера томились сто-двадцать дней от жару и удушливой атмосферы в яме, исполненной всякого рода насекомых, где [113] им не дали даже ни разу переменить платья. Тщетно употреблены были все средства, чтобы исторгнуть этих достойных людей из рук Назир-Аллаха; генерал-губернатор Индии, Россия, Порта и Хива тщетно предстательствовали за офицеров; даже на письмо английской королевы не обращено были внимания. В Индии и Европе распространились разного рода слухи о судьбе этих несчастных. По одним, Конолли умер в тюрьме, по другим оба они находились еще в живых. Наконец, пришло несомненное известие (1842, июня 17), что Стёддорт и Конолли, несмотря на то, что первый три года уже как принял исламизм, были всенародно обезглавлены, на четырех-угольной площади перед тюрьмою ⁴⁰. Одному вменена была в преступление переписка с его земляками в Кабуле, другого казнили за его действия в Коканде, противные выгодам повелителя бохарских правоверных. Эти факты подтверждены были путешествием предприимчивого доктора Вольфа в Бохару.

При этом повсеместном волнении в средней Азии, заставлявшем предполагать далеко закинутые планы, средоточием которых был Кабул, британцы не теряли из глаз беглеца Дост-Мухаммеда. Мекнайтен начал переговоры с эмиром, оставившим Бохару, где он был дурно принят и даже сначала заключен в тюрьму, и снова удалившимся на южные берега Аму; Мекнайтен надеялся, что князь не решится на дальнейшую борьбу и подчинится желаниям Великобритании. Но в этом он [115] обманывался. Несколько неудач, испытанных в последнее время англичанами, ободрили Доста вновь соединиться с Колумом и Кондусом и еще раз испытать военное счастье. «Если раз только враги потеряют значительную битву, вся страна восстанет, как один человек». Еще не задолго перед тем, открыт был заговор, к которому принадлежали первые и могущественнейшие из кабульцев и которого целию было ниспровержение существующего правительства и умерщвление всех чужеземцев ⁴¹. Счастие покровительствовало начинаниям эмира; англичане должны были отозвать свои передовые посты в Бгамиан, а афганские войска их толпами стремились к своему прежнему [116] повелителю. Князь и его союзники, многочисленные узбеги, были впрочем разбиты отрядом англичан, которые быстро пришли из Кабула, оттеснили неприятелей за Бгамиан, взяли приступом и разрушили горную крепость Сихан. Дост-Мухаммед впрочем вскоре снова усилился и при том в такой степени, что, у перванского ущелья в горной кабульской стране, разбил на голову неприятелей, потерпевших значительный урон. Англо-индийские войска, при первом напоре неприятеля, оставили своих европейских начальников, которые большею частно были истреблены. В этом сражении погиб и известный естествоиспытатель, доктор Лорд.

Дальновидный эмир не предавался впрочем блестящим надеждам; он сознавал свое безвыходное положение, знал [117] что, при настоящем состоянии дел, Баракси наконец будут побеждены, несмотря на частные удачи. Тайные сношения с сейками и, как говорят, даже с Непалом, ровно ни к чему не повели; скоро должна была начаться зима и притом Бёрнс ревностно переманивал денежными подкупами приверженцев изгнанника, а денежные средства эмира истощались. Дост скоро решился: он отправился в Кабул, где мать его, сестры и многие другие члены семьи несколько месяцев жили уже под покровительством англичан, и отдался великодушию английского посланника. Сын его Акбер охуждал этот скорый поступок: он отделился от отца и еще раз бежал через Гиндукош к князю бохарских правоверных. Англичане, думал Эмир, народ великодушный, они хорошо примут врага, который [118] несколько раз поражал их и наконец добровольно отдался в плен; «может быть, теперь, зная по собственному довольно печальному опыту мое влияние на страну, они сами дадут мне место визиря, которого я просил прежде». Не раз обманывались люди в расчетах на великодушие неприятеля; - обманулся и князь кабульский; ему нисколько не помогло то, что он (1840, ноября 5) сам поспешил на встречу посланнику, почтительно слез с лошади и отдал саблю в знак плена. Мекнайтен был довольно учтив, чтобы отдать князю назад его оружие, что видимо обрадовало пленника, которому это показалось добрым предвестием для будущих его желаний и надежд. Дост-Мухаммед обманулся. Его присутствие в Афганистане казалось противным государственному интересу Англии и обширным планам ее; его [119] вместе с семейством послали за Инд и назначили ему местом заключения то самое место где некогда Шах-Шуджа жил на хлебе компании.

Высокомерные и произвольные поступки шаха и его рабов не мало содействовали и тому, чтобы отвратить от френджи сердце фанатического народа и ускорить проявление неизбежной борьбы. Шах-Шуджа правил по примеру Мегмеда-Али египетского и Мурад-Бега кондусского. Жители равнин и долин удалились в неприступные горные твердыни и ущелья не потому, чтобы они не любили порядка и спокойствия, но потому, что не могли платить требуемых с них новым правительством тяжких податей. Визирь, слабохарактерный и гордыми главами хаиля презираемый мулла, еще более возбудил ненависть [120] и презрение к своему, не любимому и так во всей земле, властелину. Мулла-Шикар, любимец князя, был человек пустой, безталантный и ничтожный во всех отношениях. Этот визирь зимою (1840— 41) опечатал всю муку в кабульской стране, чтобы после продавать ее по дорогой цене на базарах, и запретил многим мясникам продавать по обыкновенной цене мясо. Войскам, вместо жалованья, отданы были некоторые округи почти на разграбление; они отправились туда и жили совершенно на счет бедных поселян. За все преступления и проступки можно было расплачиваться деньгами; если один афган отсек у другого руку, вышиб зубы или повредил череп, ему стоило только заплатить наместнику шаха известную сумму денег и он был свободен от наказания. Сверх того, старый властолюбец ввел новый [121] придворный церемониал, которому могли подчиняться рабы, персы и индостанцы, но не свободные главы Афганистана. Никто доселе, говорили они с негодованием, не осмеливался вводить в стране нашей таких обычаев; с Дост-Мухаммедом сидели мы рядом, как равные ему по рождению, свободные люди, а перед рабом неверных будем стоять с распростертыми руками, как толпа на рынке купленных рабов! — Эти и другия подобные жалобы Бёрнс представил на суд шаха и Мекнайтена, изображая в резких чертах печальное положение страны. Все было тщетно. Посланник, или министр, как он лучше любил называться, думал, как все слабые и самолюбивые люди, что все пойдет хорошо со временем, что ничего нельзя сделать вдруг; он отвечал даже с неудовольствием и насмешкою на жалобы [122] полковника. Визирь, говорил он между прочим, весьма честный, благомыслящий человек; конечно очень жаль, что он не имеет достаточных сведений в государственном хозяйстве, но этого нельзя и ожидать от афгана; фанатизма теперь нечего бояться, он потерял свою силу и может получить ее снова разве только вследствие слишком больших ошибок со стороны англичан. Вся страна с начала этого года (1841) наслаждается спокойствием и порядком, которых эти несчастные земли не знали более ста лет, со времен владычества великих Моголов.

Между тем в каком состоянии действительно находились округи и города Афганистана? Родина народа пушту была только пройдена, а не завоевана британским войском. Только там, куда [123] проникала сила, в равнинах и долинах, повиновались шаху; многочисленные горные владения, где жили гильджи, не подчинялись владычеству неверных; даже по главной дороге страны, на возвышенности между Гизни и Кабулом, не могли удержать спокойствия. Министр давно уже просил о присылке из Индии новых полков, а в особенности европейских, вступил даже в важные споры с калькуттским правительством, повидимому заботившимся только о том, как бы уменьшить значительные расходы на Афганистан и вообще на среднюю Азию, и думавшем, что все сделается со временем. Оно желало лучших, более успокоительных известий, и непостижимо, как Александр Бёрнс удовлетворил его желанию. Этот благородный шотландец, человек с высоким умом и обширными сведениями, [124] повидимому, никогда не изменял долгу чести и твердости характера; но в этом случае, поступки его бросают на него тень. Мы должны упрекнуть его, хотя еще молодого человека, в том, что он завел себе гарем из афганских красавиц, ибо это, может быть, не мало содействовало к возбуждению ненависти оскорбленных отцев, мужей и всей земли. Многосведущий муж мог знать из Макиавелли, что любовные шашни ниспровергали власти, покрепче владычества Шаха-Шуджи и его верховных повелителей. Никто не поверит, чтобы ясный ум Бёрнса, обогащенный знанием всех отношений страны, ошибся во взгляде на ее настоящее состояние да и напечатанные письма его доказывают совершенно противное. Только расчеты эгоизма заставили посланника написать к лорду Оукленду, что свежих войск вовсе [125] ненужно, что можно отделить даже часть находящихся в стране гарнизонов, и это в ту самую минуту, когда он пишет к друзьям своим на родину о безотрадном состоянии дел Афганистана, жалуется на то, что не слушаются его советов. Бёрнс, — вот разгадка этого двусмысленного поведения, — хотел угодить индостанскому генерал-губернатору, думал только этим достичь своей цели, т. е. сделаться преемнком Мекнайтена, которому поручено было президентство в Бомбее. Но на родине своей, Бёрнс старался распространить мнение, что все пойдет лучше, как только ему отдадут управление. Сам же посланник думал только о своем новом посте, он желал как можно скорее оставить вулканическую почву Афганистана и на новом месте насладиться плодами всех забот, трудов и лишений. И вследствие [126] этого эгоизма, целое войско, множество превосходных людей становятся добычею безсовестных целей или, выражаясь кротче, непростительного легковерия своих вождей; каждый, смотревший прямыми глазами на положение, был осмеиваем как ложный пророк. Многим, впрочем, было совершенно неизвестно истинное настроение умов в стране; ибо англичане жили в Афганистане так, как они живут обыкновенно везде: они чуждались туземного народонаселения и им служили привезенные ими люди. У посланника было в свите несколько туземцев и между прочим один мулла из Кандахара, которому он безусловно доверял. Невероятное дело! Еще первого ноября, Бёрнс уверял посланника, что народонаселение совершенно спокойно и что его превосходительство без опасения может оставить страну, завоеванием [127] которой отечество обязано его советам. Даже одного главу, объявившего о заговоре против френджи, Бёрнс послал к чорту, посоветовавши ему держать при себе такую глупую весть и не передавать ее войскам. Таким же образом пренебрежены были и все другия предостережения, высказанные даже совершенно ясно. Ложь всего, что окружало несчастного министра, дошла до того, что его придворная афганская свита, состоявшая из трех человек, даже когда началось возмущение, уверяла его, что нет ни малейшей опасности, что все тотчас же будет приведено в порядок и спокойствие восстановится ⁴².

А между тем самые камни уже давно [128] вопияли о всеобщем восстании в стране, об измене глав, о перешедшей через край ненависти всего народонаселения, которое, как мы уже видели, было глубоко оскорблено нарушением своих старых законов и обычаев. Все это, как говорит прямо Меген-Лель, было известно и посланнику и Бёрнсу, под начальством которых служил верный и умный индиец, и они не приняли никаких средств к предотвращению грозившей им гибели. Они напротив грубо обходились с главами, не платили им жалованья и грозили изгнанием ⁴³, Впрочем не одни они были виною несчастия. С самого начала великое и многотрудное дело было ведено легкомысленно и нерассудительно. В обитаемой [129] гордым и воинственным народонаселением стране, окруженной стенами высоких гор, в стране, самой природою укрепленной, должно было наблюдать всевозможную осторожность и осмотрительность, чтобы не быть застигнуту в расплох каким-либо неожиданным восстанием. Ничего подобного не было или было совершенно этому противное; голос войска в такой степени был против сэра Джона Кипа, что за ним оставалось прозвание счастливого удальца; в самом деле во всем походе, он замечателен был больше своей удачею, чем рассудком. Генерал довольствовался славою завоевания страны, со времен Александра Македонского не видавшей никакого европейского неприятеля, и поспешил потом возвратиться на родину за почестями и денежными наградами; преемникам своим предоставил он менее [130] блестящее, но несравненно труднейшее дело: покорить многочисленные горные твердыни, успокоить взволнованное в государственных и гражданских отношениях народонаселение, и все это едва с половиною войск, пришедших в Кабул через боланские и хайберские ущелья. Для оставшегося войска не было приготовлено укрепленного лагеря и не позаботились даже обезопасить проход через ущелья, для непрерывной связи с Индостаном этих войск, оставленных как бы на пустынном острову. Между тем расстояние от Кабула до Фироспура, первой под властию Англии находящейся станции по ту сторону Инда, не менее полутораста географических миль ⁴⁴. [131]

Как легко могло случиться внезапное несчастие при волнении и вероломстве хищных афганов и белуджей, показали события в Кабуле и вокруг его. Княжество у белуджей было раздроблено: провинции Шараван-Шаль или Кветта ⁴⁵ и Катч-Гандава присоединены к новому королевству кабульскому и на престол келатский посажен Навас-Хан, потомок старшей линии княжеского дома; Гассан-Хан, сын падшего Меграба, между тем убежал и был дружелюбно принят одним союзным племенем белуджей. Здесь готовил он средства, чтобы снова взойти на маснад отцев своих, предприятие, которое скоро удалось ему по робости нового хана и по [132] нерешительности впрочем пресвосходного политического агента Англии, поручика Ловде. Навас-Хан отказался от престола и поклялся на будущее время не заводить более связей с неверными. Гассан-Хан, принявший потом, в честь своего деда, имя Мир-Назира, вступил в город (в июле 1840) и захватил британского агента, который, из ложного чувства чести и непонятного мужества, остался и отдался в руки диких разбойников брахун. Шах-Навас, при капитуляции Келата, был довольно честен, чтобы условиться о свободном пропуске английского агента; поручик Ловде отказался от пропуска, ибо это имело вид бегства. Тщетно Навас убеждал его, что он играет жизнию: ты трус, думал британец, с тобой нечего говорить — и сделался жертвою ярости кровожадных брахун. Так шли навстречу [133] верной смерти многие из англичан, безумцы, ожидавшие от варваров образа действий образованных народов. Мессон, изливая желчь на всех своих храбрых соотечественников, не пощадил и достойного, умного келатского агента, оставшегося, по его словам, для спасения своего имущества или от лени уложить его в чемоданы. Между тем, по рассказу самого Мессона, Мир-Назир объявил, что британский резидент его барт, т. е. искренний друг, с которым ни в каком случае не должно быть ничего дурного. И притом у Ловде было слишком много слуг и сипайев, которые могли избавить его от труда укладываться. ⁴⁶ Переговоры глав брахун [134] с английским резидентом в Кветте, веденные во имя молодого Назира, не повели ни к чему хорошему; сипаи Ловде разбежались, имущество его разграблено, сам он заключен в оковы и наконец убит. Это был один из образованнейших и ученейших офицеров британской армии, которая, должно сказать к ее чести, считает в рядах своих много подобных. По ту сторону пролива не думают, чтобы наука и дух вредили мужеству и военной дисциплине напротив литтературная деятельность ведет офицеров к почестям. Поэтому в английской армии и флоте много писателей по различным частям словесности. И Мессон свидетельствует, что молодой воин, о котором он рассказывает трогательную историю, вынес все душевные и телесные муки без стонов и жалоб. Я не [135] имел духу, прибавляет он, говорить с ним.

Мщение скоро последовало в этом случае за преступлением. Брахунская сволочь, разбитая английским отрядом близь Дадара, рассеялась по разным направлениям; Келат, оставленный почти всеми своими жителями, был взят и бежавший Назир скоро потом (в ноябре 1840) должен был отдаться в руки своих неприятелей. Подчинение Назира имело следствием успокоение всего восточного Белуджистана, чему, по всей вероятности, гарнизон келатский обязан своим спасением в следующем году; сочтено было за лучшее, по всей справедливости, посадить Мир-Назира келатским ханом и притом, по позднейшему распоряжению лорда Элленбороу, княжество получило те пределы, в каких владел им отец нового хана. Хан [136] обещал признавать (июля 1841) по старым обычаям Шаха-Шуджу или Англию, своим верховным повелителем ⁴⁷ и именем их держать в повиновении дикие племена своего народа. Белуджи вообще красивая и сильная человеческая раса, сходная образом жизни и даже государственными и гражданскими учреждениями с шотландскими горцами прошедших времен. В отношении к неприятелям нет в них впрочем ни малейшей честности, человеколюбия и великодушия, этих неизменных черт древних каледонян.

Между тем дух мятежа возрастал с каждым днем на глазах англичан во всех округах народа пушту. Скоро [137] будет три года, писал около этого времени (20 авг. 1841) один молодой офицер из Кандахара, как индийская армия отправилась из Фироспура для завоевания этой несчастной страны. Шах-Шуджа должен был вступить на престол отцов своих и войско должно было возвратиться потом в Индию. Дело окончено вот уже два года, а мы все еще здесь; правительство не может нести огромных издержек, с которыми сопряжено занятие Афганистана. Но можем ли мы возвратиться? Кругом во всей стране, с каждым днем увеличивается беспокойство. Хайберы, гильджи и Дурани взялись за оружие, на посты наши делают нападения, солдат наших убивают перед нашими глазами. Можем ли мы оставить Афганистан с таком положении и, с другой стороны, переменится ли оно и успокоится ли страна? Никогда, [138] никогда, — по крайней мере, мы до этого не доживем. Не могу вам сказать, как ненавидит нас народ; всякий, кто убьет европейца, считается святым. Еще недавно было несколько таких убийств и мы не можем, не должны здесь оставаться; мы должны возвратиться, хотя бы даже с уроном нашей чести ⁴⁸.

Первые признаки заговора показались в осенние месяцы года, но в начале зимы, так говорили заговорщики, когда помощь со стороны Индостана невозможна, должно разразиться всеобщее восстание против неверных разбойников и губителей отечества. Чтобы разделить внимание неприятеля и ослабить его силы, начали производить в одно время, но в разных местах, частные восстания, душею которых [139] был по всей вероятности Акбер-Хан, прибывший из Колума в Бгамиан. Во всей горной Кабульской стране начались беспокойства; некоторые долины объявили явный бунт, в Хирменде и Кандахаре собрались неприятельские толпы; многие князья гильджи, придравшись только к уменьшению своего жалованья деньгами и натурою, оставили Кабул с своими домочадцами и засели в ущельи Курд-Кабул, за две немецких мили от города, чем прервана была всякая связь с Индостаном. Бригадир Сэль был послан с одним отрядом против патриотов или бунтовщиков, как называли их англичане; войско по усмирении их должно было идти дальше на Джеллалабад и, смотря по обстоятельствам, или остаться здесь на зимних квартирах или идти дальше к Инду. Но едва Сэль, с большим сопротивлением и потерею, [140] в особенности вьючных животных, достиг Гандамунка, как ему было приказано возвратиться в столицу. Военный совет был убежден, что это совершенно невозможно: попытка на возвращение подвергла бы войско неизбежной гибели. Бригада пришла в Джеллалабад (12 ноября) и как можно скоре укрепила по европейски это место обведенное валом; все тамошнее народонаселение, что было необходимо по обстоятельствам, должно было оставить город, даже ремесленники и промышленники, и там горсть храбрых англичан выдерживала частые нападения многочисленных неприятелей и, пока не пришла помощь из Индии, спасала честь британского оружия в этой части Афганистана ⁴⁹. [141]

Между тем посланник все еще не предвидел всеобщего восстания. Он напротив защищал еще афганов от тех, которые, как ему известно готовы при всяком случае отзываться неблагосклонно об жителях и об учреждениях этой страны. Правда, что наместник страны гильджи Гамза-Хан обманул британцев и его величество, но в этом никто не виноват; достойная уважения слабость шаха была причиною неограниченного его доверия к сыну человека, павшего за него в битве. Посланника уверяли, что гильджи не ропщут на уменьшение своего жалованья; он сам впрочем с ними не говорил. Теперь же он знает, что это неправда и что главы их имеют притом полное право жаловаться. Последния восстания не остались без результата, ибо очи указали ему на следующие факты: европейские и [142] индийские войска не могут действовать против афганов в их горах; последние привыкли переходить с вершин на вершины и их длинные винтовки стреляют гораздо дальше и метче коротких английских ружей. Поэтому, кажется ему лучшим отослать из Афганистана регулярные войска и на место их набрать несколько полков из юсоффи, андари, когистанов и хайберцев, как более привыкших вести войну в горах.» И генерал Эльфнистон и Бёрнс, прибавлено было в этом оффициальном письме, тогоже мнения ⁵⁰. Эти люди, вопреки и опыту и здравому смыслу, хотели следственно довериться вполне народу, неимеющему ни малейшего понятия о святости договора и обязательности [143] данного слова в отношении к неверным. В западных странах сочиняли какие то чудесные сказки о причинах заговора афганов против британцев; некоторые заходили так далеко, что называли русских главными двигателями всего мятежа. Беспристрастная история не возложит на них ответственности в ужасных сценах, бывших следствием религиозного фанатизма народа пушту. Англичане погибли, как римляне при Квинтилии Варе, от вины своих собственных предводителей и от коварства врагов. В день годовщины сражения при нарванском ущельи (2 ноября 1841), рано утром разразилась эта буря, все состоявшие в заговоре главы, как один человек, разом восстали против неверных френджи. Все лавки были заперты, все обыкновенные городские сношения [144] прекращены и народ взялся за оружие. На дома британских офицеров и чиновников, за исключением укрепленного лагеря в городе, сделано было нападение и все найденные в первую минуту обитатели, женщины, старики и дети безжалостно убиты. Бёрнс пал примирительною жертвою непростительного заблуждения; он увлек за собою в погибель своего брата, несколько других храбрых людей и мужественных сипаи, защишавших своего господина до последнего издыхания. Ни и в эту минуту, по уверению достовернейших очевидцев, еще ничего не было потеряно; нужна была только решимость и полное убеждение в том, что спасение заключается в одном оружии. У беспорядочной и дикой толпы совершенно не было тяжелой артиллерии; легко было бы обратить ее в бегство и подавить возмущение в самом его начале [145] Хан Ширин-Хан, глава кизильбашей, и другие князья говорили потом, что они со всей своей партией были бы непременно за британцев, если бы только они взялись за дело, как следует, и вступили в решительную битву с заговорщиками. Но об этом не было даже и в помине. Заблуждение англичан до сих пор остается совершенно непонятным; какое-то странное ослепление и несчастная нерешительность оковали деятельность многих достойных людей; иначе, как объяснить себе, что европейское войско в шесть тысячь человек (должно еще заметить, что сверх того было двенадцать тысячь всякой лагерной сволочи, которая легко могла быть вооружена), владея укрепленным лагерем и находящеюся вблизи крепостью, с провиантом, аммунициею и военными снарядами, так постыдно могло быть уничтожено? Это по [146] видимому, было совершенно невозможно и между тем было так; значительная европейская масса истреблена дикими азиатскими ордами; она не дерзнула на решительное сражение, на отмщение за кровь своих товарищей, умерщвленных дикими неприятелями. Очевидец, человек с головою и сердцем, которому мы обязаны многими подробностями об этих, негодование и сострадание, презрение и удивление, ужас и печаль возбуждающих, событиях, поручик Айр заключает рассказ свой о втором ноября следующими словами. «Этот несчастный день прошел без всякого проявления британской власти и силы. Наши соотечественники были умерщвлены, государственное и частное имущество истреблено и расхищено; и все это едва на одну английскую милю расстояния от нашего лагеря, даже в окружности балагисарского вала; и все это было не отомщено, не наказано.» [147]

Предусмотрительный полководец непременно прежде всего бы поставил войско и устроил магазины в этой, нахощейся на вершинах и владычествующей над городом, крепости. Но в Бала-Гисаре был весьма небольшой гарнизон; масса войска стояла на широко раскинутых квартирах, хотя и обнесенных валом, но окруженных отвсюду высотами. Лагерь был расположен так, что всякому военному человеку видна была недостаточность этого войска на случай осады. Сверх того магазины были помещены вне укрепленных линий, в старом форте, находившемся в положении совершенно беззащитном. Если бы сняли все эти неудобные посты и укрепились в Бала-Гисаре, то, без сомнения, и войско и честь Великобритании были бы спасены. Генерал Эльфинстон, обезсиленный духовно и телесно продолжительною [148] болезнию, был неспособен принять какое либо мужественное, решительное намерение; он остался на своих неудобных постах и видел, ни на что не решаясь, как с каждым днем тысячи человек все более и более приближались к погибели.

Британцы упали духом и были оставлены, как это обыкновенно бывает, всеми своими старыми друзьями и льстецами. Скоро убедились они, что не имеют ни одного искреннего доброжелателя в афганской нации; даже Шах-Шуджа был им подозрителен, и, как мы увидим после, не без основания; непонятно в самом деле, чтобы ему и окружающим его заговор был совершенно неизвестен; при таких обстоятельствах, быстро приближалась к развязке страшная трагедия, единственная во всей англо-[149] индийской военной истории. Афганский горный полк в Кандахаре и Кохистане, стоявший по северозападной линии, за пять немецких миль от Кабула, перебил всех своих европейских офицеров и присоединился к восставшей партии; в самом Кабуле, после слабого сопротивления, взяты были магазины; войско пришло сначала в ярость, но не призываемое ни к какому решительному действию, впало потом в уныние. Отчаяние напало на самых первых людей войска, и советовались, нельзя ли уйти в Джеллалабад. Мекнайтен не одобрил этого намерения. «Подобное отступление, говорил он, будет постыдно для отечества и гибельно для всех; притом же, в самом лучшем случае, пробьется только войско; весь же лагерь погибнет. Может еще придти помощь из Кандахара.» Через несколько дней после сражения, [150] бывшего к величайшей невыгоде англичан, Мухаммед-Акбер сам рассудил явиться на месте действия; он оставил Бгамиан и, (22 ноября) окруженный ордами фанатиков воинов, вошел в Кабул.

На отлогом холме, за пол английской мили от лагеря, лежит деревенька Беймару, что значит лишенная мужа, названная так от могилы прекрасной невесты, не насладившейся своим счастием; жители ее доставляли, по взятии магазинов, за большие деньги, съестные припасы английскому войску; наконец и эту деревушку заняли неприятельские толпы. На военном совете решено было взять ее приступом и укрепить против неприятеля. Этот день (25 ноября) решил судьбу британцев в Афганистане. Бригадир Шильтон, как доказали ему люди искусные в военном деле, [151] наделал множество непростительных ошибок; войска увидели, что ими жертвуют без нужды, отказались повиноваться и бежали искать защиты за лагерным валом. Тем яростнее рвались вперед неприятели с оглушительным криком: эль кафир Ислам! — на неверных! Потеря англичан была ужасна ⁵¹. Если бы один из афганских глав, преследовавший их по пятам, не остановился добровольно и не остановил своей толпы, все солдаты, бежавшие от Беймару, сделались бы добычею меча. Единственная пушка отряда, что также странно, ибо по самым простым стратегическим правилам никакому отряду нельзя быть с одной пушкой, равно как все военные снаряды, досталась в добычу пушту ⁵². [152]

Так как не решались пробиться к городу, то единственным выходом оставалось отдаться на волю и милость кровожадных и хищных глав. Шах-Шуджа, приведенный в страну неверными, с самого начала возмущения был объявлен недостойным престола и шахом назначен Симан, племянник Доста. Именем этого нового князя сделаны были англичанам мирные предложения. Если бы афганы не остановились добровольно в преследовании, чужеземцы непременно бы погибли; это впрочем не принимается в расчет. Единственное желание афганского народа было то, чтобы чужеземцы удалились и предоставили туземцам управление страною по их старым обычаям и свободный выбор себе князя. Но условия, предложенные двумя начальниками заговора Аминуллах-Ханом логарским и Абдаллахом-Агасси, были до такой степени [153] позорны, что отвергнуты в ту же самую минуту: «Шах-Шуджа и все его семейство должны быть выданы, англичане должны положить оружие и вполне отдаться на волю афганов; может быть, пощадят их жизнь; но они должны обязаться, что тотчас же оставят страну и никогда в нее не возвратятся.» Посланник пригласил (11 дек.) собрание князей к переговорам и передал им с своей стороны условия, на которых он желал бы заключить мир. «Британцы очистят Афганистан, Кабул, Кандахар, Гизни, Джеллалабад и все посты во внутренности страны пушту; Дост-Мухаммед и афганы, взятые с ним в плен, возвратятся в отечество; между двумя государствами, Афганистаном и Великобританией, заключен будет наступательный и оборонительный договор; афганы дозволят англичанам свободно [154] возвратиться в Индостан, объявят амнистию приверженцам англичан и шаха и доставят все перевозные и жизненные средства, нужные для войска и княжеской фамилии. Для обеспечения, с обеих сторон дано будет по равному числу заложников ⁵³. Главы нашли эти условия приличными и согласились на них; только Акбер, сын Дост-Мухаммеда, был против них: он не нуждался в мире и не хотел его; напротив, даже при этом свидании, он замышлял измену и хотел провести посланника. Мекнайтен предчувствовал опасность, но, как для спасения войска, так и для чести Великобритании, надобно было показать мужество и доверие. Акбер остался один при [155] своем мнении; совет определил через три дня формально написать и подписать с обеих сторон договор. Британцы оставят укрепления и будут тотчас же снабжены съестными припасами и всем нужным.

Хитрый и сладкоречивый Акбер равно умел обманывать и правоверных и неверных; для исполнения своих злодейских планов, он решился, с одной стороны, убедить глав в коварстве франков, с другой, завлечь в свои сети посланника. Мекнайтен был правая рука лорда Оукленда; он первый доказывал необходимость завоевания Афганистана; от счастливого окончания предприятия зависела слава его имени. Можно осуждать его образ действия с моральной стороны, но всякий найдет естественным, что этот, человек, испытавший [156] кораблекрушение, хватался за малейшую доску для спасения жизни и чести своей и своего семейства. Мухаммед-Акбер склонил государственного мужа к вероломству и потом предал смерти. Сирдар сделал посланнику следующия тайные предложения: Аминуллах, сильнейший из глав восставшей партии после Акбера, будет схвачен и выдан англичанам как пленник. Шах-Шуджа останется на престоле, но Мухаммед-Акбер будет его визирем; британцы, до следующей весны, останутся в стране, удержат некоторые крепости и будут получать все нужные жизненные средства».

Договор должно было написать на следующий день; посланник дал свое письменное согласие и этим самым подписал себе смертный приговор.

Рано утром (23 дек.) Мекнайтен [157] предписал больному, возбуждающему наше сострадание, генералу, снабдить двумя пушками два полка для тайного поручения, укрепить калы и велеть каждому быть готовым на всякий случай; ибо ныне важный день, от которого зависят, может быть, судьба британского войска и честь Великобритании. «Я условился с Мухаммед-Акбером, сказал Мекнайтен Эльфинстону; мы остаемся здесь; Шуджа королем, а сирдар его визирем; он получит большую сумму денег и выдаст нам пленником Аминуллах-Хана». Мне не нравятся этот заговор, возразил Эльфинстон, нет ли тут какой опасности? — Ни малейшей, я уверен, что все удастся как нельзя лучше. — Когда же генерал еще раз повторил свои опасения, посланник отвечал ему довольно грубым тоном: «предоставьте ужь мне — я знаю это [158] лучше вас» ⁵⁴. Генерал, вероятно, оскорбленный этим, пренебрег исполнением приказаний посланника, и войска не были готовы. Мекнайтен, увидев это, не мог удержать своего неудовольствия и сказал: «это принадлежит к числу прочих дурных распоряжений во все время осады.» Тогда только в первый раз объявил посланник офицерам своей свиты о заговоре. На возражение, что это предприятие очень опасно, он отвечал с решимостию: «Ну да, здесь есть опасность; но если удастся, мы спасены; во всяком случае, лучше сто раз умереть, чем прожить эти страшные шесть недель».

Между тем вокруг лагеря [159] собирались толпы вооруженных афганов и их начальников, что внушило подозрения одному из офицеров. Но Мухаммед-Акбер совершенно успокоил его уверением, что все это друзья и посвященные в тайну заговора. Посланник и Акбер, вместе с их свитой, расположились на одной высоте и Мекнайтен подарил сирдару превосходного арабского коня, купленного в то утро и заплаченного четыре тысячи червонцев. Вдруг сэру Уилльяму и трем его товарищам скрутили назад руки. Их тотчас же обезоружили. Гильджские ханы сели с ними на лошадей и поскакали. Князья были окружены многочисленною свитою, которая едва могла отгонять кровожадных хаси, стремившихся к англичанам с своими длинными ножами и несмевших стрелять от боязни попасть в своих начальников. Из лагеря между тем спокойно смотрели, [160] как посланник, высокий и сильный мужщина, долгое время боролся еще с Акбером и как его прекрасные, мужественные черты были потом обезображены испугом и ужасом; скоро вся толпа изчезла вдали и никто не знал что с ними сталось. После узнали, что Акбер обязался взять в плен министра, привести его и заставить подписать условия. Сопротивление Мекнайтена помешало исполнению этого плана и Акбер застрелил его из пистолета, который посланник не задолго перед тем подарил ему; потом, правоверные хаси разорвали на куски тело Мекнайтена и неистовствовали над ним, как некогда германцы над трупами римлян. Капитан Трейр, один из трех офицеров, взятых с Мекнайтеном, соскочил с лошади и был пронзен тысячью кинжалов; двое других были заключены в тесную [161] комнату, куда им в насмешку бросили руку убитого посланника. Начальники прославляли Мухамед-Акбера и счастливое окончание дня. Но среди их радостных восклицаний, раздавался голос одного муллы: «стыдно, стыдно, говорил он, изменою покрыли вы, князья, имя Мухаммеда на вечные времена; стыдом и позором, позором и стыдом».

Что же делала между тем многочисленная стража, сопровождавшая посланника, что делали тысячи вооруженных людей, в глазах которых совершались все эти измены, все эти злодеяния? Когда стража, стоявшая всего за несколько сот шагов от лагеря, увидела, что посланника и его спутников схватили, она обратила тыл и побежала к валу, где стояло войско, спокойно смотревшее на приготовления неприятеля. До [162] такой степени в этих войсках и их начальниках исчезло всякое чувство чести, что не послано было неприятелям ни одной бомбы, ни одного ядра. Это войско обречено было погибели ⁵⁵.

Главы объявили, что кровавые события дня (24 дек.) нисколько не уничтожили взаимных договоров и обязанностей. Посланник стал жертвою своей измены, а капитан Трейр погиб случайно. Обрадовались этому насмешливому объявлению, начали сношения на основании прежнего договора, заплатили все суммы, обещанные министром сирдарам, дали заложников и кроме того денег и выдали пушки дикой сволочи. Наваб- [163] Джабар-Хан и Мухаммед-Акбер обязались с своей стороны сопровождать войско в Джеллалабад и тотчас же удовлетворить его жизненными припасами. Утром, перед отправлением, Акбер явился, вооруженный и в сапогах со шпорами, в собрание начальников. «Куда ты и что ты предпринял? спросил хана один из его родственников. «Истреблять франкских собак,» отвечал он. Сообразно с этим, сирдар объявил гильджам по-персидски «удерживать спокойствие в курд-кабульском ущельи во все время похода», а на языке пушту велел войскам неутомимо истреблять неверных. К чести афганского человеколюбия, должно заметить, что некоторые из афганов дружески предостерегали британцев, советуя им не верить словам Акбера; в лице одного Тай-Мухаммеда, явился даже новый Сегест, объявивший [164] англичанам о погибели ⁵⁶; Шуджа тоже говорил, что начальники обманывают и сговорились все вместе истребить войско. Все это были впрочем слова на ветер; войско только за Кабулом ожидало спасения. Какая-то неведомая сила отняла у него все мужество и вселила убеждение, что только внутри города ждут его измена и смерть.

Уже в ночь на Рождество Христово, — никогда не встречало в таком ужасе этого дня христианское войско, — уже в эту ночь ждали гибели. Но начальники медлили еще четырнадцать дней, чтобы выиграть время и занять своими разбойничьими толпами все ущелья и горные вершины. Все эти дни солдаты занимались [165] снабжением себя множеством предметов, которые цивилизованному человеку столь же необходимы, как диким чадам натуры чувственные наслаждения. Очень хорошо зная, что при неблагоприятных обстоятельствах нельзя будет провезти с собой, зимою и по глубокому снегу ущелий, весь этот багаж, каждый брал с собою все лучшее из книг, музыкальных инструментов и проч., потом уничтожал все остальное (в последние дни топили даже красным деревом) или оставлял варварскому народу. Большая часть британцев, и притом людей семейных, теряли весь прибыток многих лет; потому что, в своем ослеплении, они выстроили себе дома и располагались жить в Кабуле.

Наконец наступил давно и нетерпеливо ожидаемый день (6 янв. 1842). Горы и [166] долины покрыты были глубоким снегом и холод стоял такой, что от него не спасала даже самая теплая одежда. Еще до восхода солнца начались приготовления к путешествию; но не видать было никаких провожатых, которые защищали бы от нападений разбойников и убийц. И теперь даже, после значительных потерь и оставивши всех раненых в городе, британцы считали 4500 человек под ружьем, и кроме того еще, без женщин и детей, двенадцать тысячь обозных; этот многочисленный хвост, неизбежное зло индийских армий, в особенности содействовал к погибели, постигшей в скором времени остатки многочисленного индийского войска. Едва только войска, со всеми своими многочисленными женами ⁵⁷ и детьми, [167] оставили укрепленные линии, как хищные афганы, подобно диким зверям, ворвались в отворенные ворота и начали грабеж. Хаси с демонским криком радости бросились на валы, начали стрелять из своих длинных и метких винтовок (надобно заметить, что ни один афган ни разу не стреляет даром) по задним рядам отрядов, зажгли жилища британцев, и пламя в продолжении всей ночи озаряло на несколько миль покрытую снегом равнину, представляя великолепное и ужасающее зрелище.

Начальники приняли заложников, но как мы сказали, не появлялось для сопровождения никакого афганского отряда. Было уже два часа пополудни, а войско [168] едва еще достигло Беграма, деревни, лежащей в одной немецкой миле от Кабула; оно страдало от усталости, голоду и мучительной жажды, ибо за недостатком огня нельзя было растопить льду, и при конце первого дня желало не дожить до следующего. Не было никакого порядка; полки и роты смешались, солдаты бежали вперед и каждый думал только о самом себе; ничья сострадательная рука не помогала беззащитным и утомленным. Палатки из бумажной материи в этой стране весьма плохая защита от страшного холода, но у многих не было даже и этого убежища; без пищи и без огня легли они на голый снег и серое утро, сопутствуемое обыкновенно пронзительно холодным ветром, не разбудило многих из индусов и европейцев. Замечательно, что туземцы и при подобных обстоятельствах умеют спастись [169] от замерзания. Они очищают одно место от снегу, ложатся кругом как можно ближе друг к другу, ноги в ноги. Англичане, проводившие ночь таким образом, рассказывают, что они не чувствовали нисколько холоду.

На следующий день не было подано никакого знака трубами; каждый встал когда хотел; войско справа и слева окружено было афганской пехотой и конницей, которые были сочтены доверчивыми британцами за конвой; они не знали, что еще за несколько недель Акбером разосланы были письма к главам колен от Кабула до Пешавера с увещаниями: «собрать всех своих людей, напасть на неверных в ущельях и умертвить их» ⁵⁸. Злодей хвалился потом при [170] английских пленных, что он собственноручно убил посланника и уничтожил целое войско неверных! Эти толпы пушту скоро явились неумолимыми неприятелями; они открыли сильный ружейный огонь против войска, истребили утомленный усталостью арьергард, взяли множество военных снарядов и между прочим, несколько пушек; другия, которых не могли везти усталые лошади, были брошены; даже часть собственного хвоста войска присоединилась теперь к разбойникам; расхищены были все вещи, служившие для чувствительных сердец напоминанием о дружественных или родственных связях: миниатюрные портреты, альбомы и письма. Акбер, изменник, находившийся по близости, дал знать генералу, что он должен провести ночь в Буджаке и обязаться не переходить по ту сторону Тесина, пока не [171] будет получено известия о том, что генерал Сэль, сообразно с полученными им приказаниями, очистил Джеллалабад; тогда только войско будет оставлено в покое и обильно снабжено всеми нужными припасами». Генерал изъявил свое согласие и, по требованию сирдара, дал шесть новых заложников. Армия, в продолжение двух дней, отступила не более, как на две немецких мили, и стояла теперь у входа в курд-кабульское ущелье, представляя собою дикую, никому не подчиненную массу. Еще раз для этих несчастных спустилась ночь со всеми ее ужасами: голодом, жаждою, холодом, замерзанием и смертию. Нет смерти ужаснее замерзания, по словам одного полузамерзшего очевидца; холод проникает в каждый член, жизнь угасает медленно, посреди ужасных мучений. Акбер, разумеется, не сдержал [172] своего слова; он не прислал ни дров, ни жизненных припасов; напротив того, новые толпы афганских всадников, — а за каждым всадником сидел еще на лошади пехотинец, — бросились с начала дня на проснувшихся англичан. В скором времени множество британцев осталось на месте; раненных, едва тащившихся солдат, поражала пехота своими длинными ножами, производившая резню в собственном смысле слова. Поражали даже уже убитых неприятелей.

Генерал Эльфинстон жаловался на вероломство. Пришлите мне трех офицеров, Поттенджера, Лоуренса и Меккензи, отвечал ему сирдар, и неприязненные действия окончатся; даже ущелье будет очищено от гильджи, ожидающих вас на пути. Это были опять вероломные обещания! Ущелье курдское [173] или клем-кабульское идет, на пространстве одной немецкой мили, между двумя рядами гор, соприкасающихся так близко, что в ущелье зимою не проникают даже лучи солнца. В средине его быстрый горный источник, не замерзающей даже в это холодное время и покрытый льдом только по краям, что делало переход совершенно невозможным. Опять тщетно ждут приказа идти. Каждый решился идти, как можно скорее; везде валялось множество замерзших трупов, едва сто человек были в состоянии нести оружие. Полуобезумевшие сипаи жгли свои одежды, чтобы согреться; другие разбивали боченки с вином и водкой и пили с остервенением; пили даже женщины, давая по целому стакану хереса детям, которым это не вредило, по причине холода. Там, где ущелье суживается в небольшую расселину, на [174] высотах засели гильджи и встретили передние ряды, в которых находилась часть женщин, убийственным огнем.

Женщины поскакали в галоп под градом неприятельских пуль и ни одна не была ранена, кроме леди Сэль, которая следующими простыми словами описывает свое страшное положение : «к счастию, одна только пуля попала мне в руку; три других пролетели около плеча через афганскую овчинную шубу, не сделавши никакого вреда» ⁵⁹. В этот день погибло пятьсот человек солдат и более двух тысячь пяти сот человек лагерного сброда.

На следующее утро, войско ушло уже [175] на одну английскую милю от лагеря, как пришло приказание остановиться здесь на день. Это было сделано по требованию сирдара, которому, как говорил он, нужно это время, для распоряжений о защите и снабжении войска продовольствием. Ослепленные начальники согласились на это, но самые войска, в особенности молодые солдаты из индусов, начали по всей справедливости опасаться измены и стали дезертировать огромными толпами. Здесь, по требованию Акбера, которое было приказом для британцев, все дети, жены и их мужья выданы были сыну Дост-Мухаммеда, который обещал проводить их в Джеллалабад и снабдить всеми припасами. Многие услыхали об этом с радостью, ибо только таким образом можно было спастись от смерти. Но с ними тотчас же стали поступать как с пленными, отвели их в [176] курд-кабульские крепости и там бросили в тесные и нечистые ямы. «Будьте покойны и благонадежны! сказал сладкоречивый хан своим гостям — ибо Боже избави, чтобы считали вас пленниками; через несколько дней прибудете вы в Джеллалабад к вашим друзьям и родственникам». Прекрасный собою, молодой человек (сирдару нет еще 30 лет), произвел своими льстивыми словами такое впечатление на дам, что он готовы были дать веру словам его.

Теперь, когда исполнено его требование, уверял сирдар, остаток британцев будет препровожден в Джеллалабад и им будут тотчас же доставлены дрова и съестные припасы. С робкою надеждой ждали до позднего вечера, потом опять легли на голый снег и утро следующего дня осветило еще раз замерзающих и голодных. Оставшиеся [177] в живых, дикими, полубезумными глазами, смотрели на трупы прежних своих товарищей, завидуя их участи. В этот день наконец (10 янв.) исполнилось желание большей части их: они были перерезаны. К средине дня, от всего войска остались толпа обозных и двести семьдесять человек солдат. Я не в состоянии, объявил наконец Акбер, удержать ярость гильджи; солдаты должны положить оружие и отдаться на их волю, потом их и женщин он проводит в Джеллалабад: обозные же должны подчиниться своей судьбе. На это генерал не мог согласиться. Снова началось шествие под убийственным огнем хази и только немногие достигли вечером лагеря у Тесина. На вопрос генерала, на каких условиях может быть пощажен остаток войска, ему отвечали прежними условиями. [178]

Только теперь увидал несчастный военачальник, что все войско осуждено на неизбежную погибель. Кое-как собрали всю свою последнюю бодрость, чтобы пройдти через страшное ущелье Джигдиллаг под покровом ночи и уйти от врага. Больные, раненные, одним словом, все беспомощные были предоставлены на волю судьбы; даже последния пушки оставлены в Тесине, где остался человеколюбивый доктор Кэрдью, в надежде, что авось либо неприятель пощадит беззащитных. Тщетная надежда! Эти звери в человеческом образе ночевали в прежних кельях кротких, щадящих все живущее, буддистских монахов и думали о грабеже и убийстве; с какой-то демонской веселостью совершали они величайшие злодеяния, эти правоверные, пилигримствующие ко гробу Ламеха, невкушающие [179] свиного мяса ⁶⁰ и не глядящие в лице пленным женщинам. Только небольшое число англичан достигло места и искало за разрушенными стенами, на одной высоте, защиты от преследующего неприятеля. Эта горсть людей терпела все муки голода и жажды; жадно бросались на сырое мясо и дрожащими руками огребали с земли снег. Акбер прислал приказание явиться к нему генералу и двум офицерам. Эти люди до такой степени забыли о своей чести и о чести вверенного им войска, что повиновались тотчас же; они, как и надобно было ожидать, были удержаны Акбером в качества пленных ⁶¹. [180]

Оставленные солдаты и офицеры, в числе двухсот восьмидесяти человек, с изумлением и диким отчаянием, смотрели на своих предводителей. Тщетно генерал хотел оправдать свое поведение необходимостью; он надеялся спасти от верной гибели последние остатки войска. Между тем, пора была хорошенько разглядеть непримиримого врага; сирдару хотелось спасти только нескольких человек познаменитее, за которых можно было взять хороший выкуп; генерала, несмотря на все его просьбы, он не отпустил, остальные все отданы были в жертву убийцам. Целый следующий день войска ждали возврата своего предводителя. Холод и утомление, голод и жажда были совершенно невыносимы. Между тем гильджи толпами заняли высокие горы и производили убийственный огонь на сжатую кучку британцев. Оставшиеся к [181] вечеру решились ободриться и продать свою жизнь как можно дороже. Небольшая толпа, рано утром (13 янв) достигшая Гандамака, считала в себе едва двадцать человек вооруженных; нельзя было идти дальше вперед по открытой отвсюду и отвсюду окруженной неприятелями дороге; опять остановились на высоте, решившись до последней капли крови защищаться против неумолимого, ни сострадания, ни пощады не знающего, неприятеля. Афганы не раз были обращаемы в бегство, ибо пушту, как другие восточные народы, не имеют чувства чести европейских солдат; на открытом месте, при малейшем сопротивлении, они предаются бегству. Но их собрались огромные толпы, занявшие один из холмов; с этого холма они начали метко стрелять в британцев, убивая офицеров. Потом гильджи бросались [182] на раненных и резали их длинными и острыми ножами, которыми афганы привыкли мастерски владеть с детства. Офицеры и солдаты, спасшиеся от этой бойни и искавшие спасения в одной близь лежащей деревне, были перерезаны поселянами; ибо восстание было всеобщее.

Только один знатный британец, тяжело раненный, достиг крепости, на стенах которой трубачи играли беспрестанно мелодии шотландских национальных песен — сигнал для блуждающих по снегам соотечественников. Но тщетны были эти мелодии, на зов их не пришли британцы.

Так погибли шестьнадцать или семнадцать тысячь человек от ослепления своих начальников, от измены варварского неприятеля; и между ними много даровитых, благороднейших людей, [183] незабывавших даже в это страшное время человеколюбия и шедших часто на встречу смерти для спасения друга, женщины или ребенка.

Конец.

Комментарии

37. Много примеров рассказывает Мэген-Лель в History of Dost Muhammed. London. 1847. 11, 208. он сам краснеет за англичан, своих повелителей.

38. Аббот сам признается в этом в своем Narrative of Journey from Herat to Khiva? Moscou and St. Petersburg. London. 1843, книге пустой и ничтожной. Я справлялся в 1840 в Ост-Индской компании; он служит у нее по тайным поручениям.

39. A journal of the desasters in Afghanistan 1841-42. By lady Sale. London. 1843.

40. Подробный рассказ об этом английского агента Салех-Мухаммеда помещен в Times, 22 авг. 1843.

41. Письмо Бёрнса к посланнику от 22 авг. 1840. А. J. 39. I. 194.

42. Lady Sale. I. 56. 58. II. 268. Eyre 22

43. Письма Меген-Леля. 421.

44. Eyre. 208. «Уже от 14 апр. пишут из Кабула, что ничего не сделано для обеспечения армии от внезапного восстания».

45. Белуджи называют город и округ Шалль, афганы — Кветта, что значит — крепость. См. Masson. 312.

46. См. письмо несчастного резидента в A. J. 34. 1. 192. и Masson Journey in Kalat. 176.

47. Masson. Jorney. 274. 384. Назиру теперь 18 или 19 лет.

48. Asiat. Journ 38 I, 256.

49. Papers relat. to milit. operat. in Afhanistan, представленные парламенту 1843.— 2, 7, 18. 18.

50. Письмо к индийскому правительству от 20 окт. 1841.

51. Pap. relat. to Afghanistan. 61.

52. Eyre. 115.

53. Договор помещен в конце дневника леди Сэль. Но вероятно согласились и на счет тайных статей. L. Sale. 1. 246.

54. Elphinstone. Memorandum. 1843. As. Journ. 189.

55. Оправдания Эльфинстона, что ничего не знали о происшедшем, по самому рассказу его, лишены всякого основания.

56. Lady Sale. I. 219. 251. Были и другие изменники. II. 260.

57. По расказу леди Сэль, сипаям позволено было взять с собою жен, чтобы им веселее было оставаться в стране.

58. Papers relat. to Afghanistan. 63.

59. Леди, Сэль. II. 20 Сомнительно, чтобы Леди вела свой дневник от начала похода до конца. Мне кажется это невозможным.

60. Не раз кровожадные главы бросали свои шелковые платки на лицо англичанок, боясь греха смотреть в лице чужестранкам.

61. Эльфинстон умер в плену 23 апр. 1842.

(пер. по поручению П. В. Голубкова)
Текст воспроизведен по изданию: Афганистан и англичане в 1841 и 1842 годах. М. 1848