НЕБОЛЬСИН П. И.

РАЗСКАЗ ТРОИЦКОГО 2-Й ГИЛЬДИИ КУПЦА,

(Посвящается Пл. Вас. Голубкову)

Давно уже прослышал я, что на западных границах Китая, в городе Чугучак, многие азиатские купцы производясь с Китайцами прибыльную торговлю. Я сам ходил с своими товарами в Бухару и Ташкент, и имел случай убедиться в этом достоверными известиями от самых тех купцов, которые бывали в Чугучаке.

Я знал, что русское купечество с издавна вошло уже в коммерческие сношения с Чугучаком и, преимущественно, с Кульджей со стороны Семипалатинска. Но Семипалатинск слишком удален от центральных областей России: оттуда только до Казани считается 2,700 верст; а у меня из головы не выходила мысль открыть торговые сообщения с дальними странами Средней Азии из такого пункта, который бы сокращал время потребное для доставки иноземных товаров прямо к Волге, откуда можно [2] доставлять все, и скоро и недорого, в Нижний на ярмарку, в Москву и в Петербург, особенно когда утвердится предположение о перевозке товаров по железной дороге.

До 1844 года препятствием к приведению в исполнение моих замыслов были беспорядки и волнения, производившиеся в степи хищничеством мятежного султана Кенисары, который бунтовал Киргизов и грабил караваны.

Наконец, терпение мое истощилось: я не в силах был более превозмочь желания осуществить свои мечтания и, уповая на Всевышнего, начал готовиться к делу.

Я накупил разных товаров, в которых нуждаются Китайцы и о качестве которых собрал я предварительные сведения, навьючил ими 70 верблюдов, взял с собой 12 человек работников и, увеличив свой караван еще 15 лошадьми, отправился из Троицка прямо в Чугучак. Это было в 1815 году.

Через две недели пути, я с караваном набрел на аулы хищных Киргизов, на берегу реки Ишима.

Это был аул Канджагали, а бием у них был Санасаб-Батыр.

Зная хорошо обычаи Киргизов и обязанности, в которые поставила меня встреча с ними, я пригласил в свою кибитку Санасаба-Батыря со всеми его аксакалами («аксакал» значит по-русски «белая борода»: так называются у Киргизов почетные [3] старики, у нас именуемые Старшинами). Я зарезал для них семь жирных баранов, наготовил из них несколько блюд бишбармаку и шашлыку, отлично угостил новых своих, очень для меня неприятных, знакомцев и, в заключение всего, подарил Санасабу-Батырю хорошую шубу и, из разного товара, «бер-тугыз». Одним словом, удовольствовал бия враждебных нам Киргизов всем и довел его до того, что он сам, в замен моего угощения, подарил мне хорошую лошадь.

Здесь я должен сделать маленькое отступление, чтоб объяснить значение слова «бер-тугыз».

«Бер-тугыз» по-русски, буквально, значит «одна-девять»; подарить кому-нибудь бер-тугыз значит подарить разного товара на девять предметов составляющих необходимость одежды, например: материи на три халата (на каждый идет по два куска одинаковой материи), на два бишмента, на одну шапку, на один малахай, сукна на чапан (верхний халат) и юфти на пару сапогов. Разумеется, бер-тугыз, смотря по ценности товаров, бывает более-или-менее значителен.

— Кто ты таков, добрый приятель? спросил меня Санасаб-Батыр.

— Свободный купец великой России! отвечал я, подделываясь под известную манеру выражения Киргизов; и потом продолжал: я надеюсь, что, уважая силу и славу России и нашего Великого Государя, вы не причините мне, его подданному, [4] никакой обиды, или вреда.

— Киргизский народ никогда и никаких обид своему гостю не делает! надменно отвечал важный Киргиз.

Проведя несколько времени в незанимательной беседе с полудикарями, я невредимо отправился в дальнейший путь. Санасаб-Батыр, чтобы показать мне знаки своего расположения, велел своим подвластным провожать меня в пути, в течение пяти дней.

До сих пор, из Троицка я шел сначала по заграничной сторон нашей лиши, по так называемой «Киргизской Дороге», через аулы прилинейных Киргизов, и по пути переправлялся через реки Таузак, Тоболь и Убаган. Перейдя реку Ишим, я направился к юго-востоку, чрез округ Кокчетау, оставив самое укрепление Кокчетау верстах в 50 влево; направил путь между озер Джукей и Куртукул, обошел гору Думбралы, оставил вправо Акмолинский-Приказ, перешел горы Каргайлы и Еланли-Чука и, после 15-дневного следования от аула Санасаба-Батыря, прошел чрез широкий проход горы Иряйман, и достиг аула Туртавил.

Здесь последовали те же сцены, которые уже были разыграны на берегу Ишима, с тою разницею, что Санасаба-Батыря тут заменил местный бий, Чумбурун, со своими аксакалами, да вместо шубы принес я в подарок Чумбуруну 5 аршин алого сукна, столько веков известного в истории распространения владычества России в далеких странах ее Востока, [5] как самое верное средство для приласкания к себе полудиких народов.

— Как это ты, приятель, не побоялся с таким малым числом народа и в такое «кенисаринское» время, проходить наши степи, да еще с товарами и, может быть, дорогими? спросил меня приветливо бий Чумбурун.

— Наш Государь велик и могуществен, и я, полагаясь на Бога, полагаюсь в тоже время на страх и уважение ваше к Повелителю нашего огромного Царства! отвечал я, весьма хорошо зная, что мне, купцу, и моим, привыкшим к миру, работникам трудно бороться с азиатскими хищниками и грабителями. Не менее меня и Чумбурун знал, что значит для их скопищь горсть русских казаков. Да, впрочем, кому ж неизвестно, что стоит сотню, много две, лихих Уральцев, с тремя, четырьмя орудиями, послать на гулянку в Бухару, или Хиву — и ни Хивы, ни Бухары следов на земле не останется!

Вероятно, и Чумбуруну пришли в эту минуту теже мысли в голову.

— Да; велик и страшен русский народ в минуту гнева! угрюмо проговорил Чумбурун. Кстати — продолжал он, переменив речь и голос: смотри, приятель, берегись; впереди тебя предстоит неприятельская встреча: пять аулов Тюря-Балалара.

Аулы Тюря-Балалара (по-русски «благородные дети») занимались хищничеством и не щадили ничего, что было русское. [6]

Предупрежденный таким известием, я приготовился встретить угрожающую мне опасность, вооружившись сам и вооружив своих работников; однакож благополучно миновал враждебные нам аулы.

Через пять дней дошел я до урочища Ходжа-Куруги. В окрестностях здешних много больших гор; по одной долине протекает река Ащи-Су. Моста через реку, конечно, нет, и потому для переплава я устроил, по обыкновению, плоты, из растущего по берегам камыша, связав пучки его между собою и устроив, таким образом, род тюфяка, на который и наложил свои товары, приставив к ним людей. Чтож касается до животных, то их обыкновенно пускают вплавь; для невидавшего никогда этого зрелища, очень любопытно посмотреть на верблюдов, переплывающих реку лежа на боку, с поднятою головою. Вода Ащи-Су, как и самое название этой реки показывает, солона; по берегам ее в изобилии растет, как уже сказал я, камыш и еще арча, то есть можжевельник.

Снявшись с урочища Ходжа-Куруги, я отправился далее, чрез средину гор Арслан-Тау и Кукча-Тау, оставил за собою пост Джилтаусский, прошел мимо гор Яман-Абралы, Якшы-Абралы и Идряй-Мажик, и перешел по возвышенностям Тулпари-Миздяк и Акчатау. Таким образом достиг я могилы Кузы-Курпеч, что близ берега Аягуза, замечательной по своей значительности реки, впадающей в северо-восточный залив Нор-Балхаша. В этом [7] месте я вышел на соседство пути, которым следуют караваны из Семипалатинска.

На Кузы-Курпеч, встреча с Киргизами повлекла, с моей стороны, новые пожертвования. Я принужден был, следуя обычаям, пригласить к себе бия кочующих здесь Киргизов, Тулямиша, с десятью аксакалами, заколоть для них трех баранов, и подарить Тулямишу плису на пять чапанов, и семь юфтей на разные поделки. Все Киргизы остались этим чрезвычайно довольны и говорили, что я «по-истине купец Белого Царя Великого Государства».

Войдя с ними в дружескую беседу, я, разумеется, не упустил случая познакомить их с нашими нравами и обычаями. Всего более Киргизам понравились рассказы мои о строгом, истинно царском правосудия нашего Всемилостивейшего Государя, об общем довольстве всех его подданных, о многоразличии их племен, о свободе вероисповедания и соблюдении обычаев всех обитающих в России Мусульман, и о прочем, что им знать надлежало. Преимущественно же старался я дать им верное понятие о наших приличиях и правосудии, в сравнении с бесстыдными угнетениями, причиняемыми подвластному народу коканским беком, бухарским эмиром или хивинским ханом и их, сребролюбивыми до грабежа, министрами и чиновниками.

Гора Акчатау обратила на себя особенное мое внимание, как по своей высоте, так и по изобилии горных источников, с чрезвычайно приятною на [8] вкус водою. Все поляны до такой степени усеяны густою зеленью и разновидными цветами, что даже очень простому человеку легко забыться и принять эти поляны за роскошные ковры, Из деревьев здесь растут только осина да тальник. Обитающее тут Киргизы очень зажиточны и весьма гостеприимны, а на сытых их верблюдов весело взглянуть: все здесь дышит довольством.

Отсюда направился я вверх по реке Баканас, и, чрез семь дней пути, вышел, наконец, на самый Аягуз, близ укрепления Аагузского. В этом, весьма хорошо устроенном, поселении можно жить безбедно: лесу довольно, сенокосных лугов достаточно. Разумеется, в то недавнее время, о котором рассказываю, сообщения были далеко не так легки, как в настоящее время. В пять лет многое переменилось к лучшему: Кенисары нет, Большая Орда Киргизов — наша, население в Сибирской Степи усилилось, дороги перестали быть опасны, а места, хищников и грабителей заступили мелкие воришки, что и везде может водиться. Теперь, в Петропавловске или Семипалатинске можно сесть в тарантас и на тройке преспокойно приехать в срок, в Ташкент или к Тарбагатайским Горам, переменяя всюду лошадей, точно как на почтовых станциях. Само собою следует, что в отношении к товарам эта легкость неприменима; но с другой стороны, смотря на предмет с коммерческой точки зрения, перевозка товаров по степи на верблюдах, по необычайной своей дешевизне, тоже незаменима ничем, [9] ни даже пароходами по Сыр-Дарье.

Миновав Аягузское Укрепление, я пустился, по Степи Баян-Караган, на вершины Тарбагатая. Кочующие здесь Киргизы предупреждали меня, чтоб я принял все предосторожности от весьма возможной встречи с мятежным против России Кенисарой, или с его шайками, и что в горах Алатау (находящихся к югу от Тарбагатая и отделяющихся от сего последнего озерами Сасык и Ала-Куль) кочуют Киргизы рода Кизаи, занимавшиеся в то время ужасными грабежами. Ныне, с 1847 года, они совершенно уже приутихли.

Тарбагатай — хребет очень высокий и, для ученых людей, весьма интересный во всех отношениях. Для меня, простого человека и купца, он важен тем, что по северо-восточному его склону бегут несколько ручьев и речек, вливающихся в Зайсан-Нор, из которого берет свое начало судоходный почти повсюду Иртыш. Вершины Тарбагатая весною покрыты снегом, и часто случается, что у подошвы его идет дождь, а на вершине свирепствует сильнейший буран. Кормы для скота здесь сочны и сытны; чтоб убедиться в том, стоит только взглянуть на жирные стада у кочующих здесь Киргизов. По берегам рек, текущих по долинам, растут в изобилии береза, черемуха, яблони и разные ягоды, например: земляника, клубника, малина и прочая. В горах водятся лисицы, волки, медведи, суржи, куницы, а на дальних высотах— олени и дикие козы. Охотой за [10] этими зверями и животными кочевой народ и промышляет, меняя свою добычу частью на русские товары, частью на бухарские и на китайские. Кроме того, на восточном склоне Тарбагатая, в урочище Кара-Ангур, есть золотые прииски: промывкою на ним золота занимаются подведомственные Китаю мухаммедане, называемые Дунганя.

Чрез хребет Тарбагатай существует пять переходов, носящих названия: один — Кутал, другой — Елаули, третий — Чагарак, четвертый — Сай-Ашу и пятый — Чаумен. Я прошел чрез Елаули, и, по ту сторону гор, встретил киргизский аул рода Бай-джигид, управляемый довольно важным и с большими здесь значением султаном Дуламбаем, сыном Сюка. Султан Дуламбай находится в подданстве Китайского Императора; весною он кочует около Чугучака, в урочищ Кулустай (Халасуту), а зимовку имеет верстах в 30 за Чугучаком, около реки Имиля (Емиль), в урочище Сары-Кулсун, в камышах, который, за неимением дров, употребляется у них как топливо.

Султан Дуламбай человек весьма умный, очень набожный и чрезвычайно зажиточный. Он лично известен был покойному Китайскому Богдохану, к которому нарочно ездил в Пекин, по особенному приглашение, и в это время пожалован от него чином «галадая», то есть получил звание сановника с белым камешком на шапке, что в Китая считается особенно почетною наградою. Султан принял меня [11] очень ласково, расспрашивал обо всем и с большим вниманием выслушивал ответы мои о нашем могущественном Императоре и вообще о России. В заключении же предложил мне оставить в этом ауле, на всякий случай, все мои товары, имущество, верблюдов и лошадей, а меня самого отправить в Чугучак с подведомственными ему Киргизами.

Я так и сделал.

Прежде всего мы приехали на китайский пикет, так называемый Екирми-Каравиль (по-русски —«двадцатый караул»).

Тут я явился к местному чиновнику, чином тоже «галадаю», и поздоровался с ним, соблюдая всю строгость местных церемоний, то есть преклонив пред китайцем колено.

Для нас, Русских, покажется странным такой обычай: его могут назвать унижением достоинства нации. Но на поступок мой надо смотреть не как на низость со стороны простого, беззащитного торгового простолюдина, а как на действие человека, разумным образом подчинившаяся существующим в государстве непременным обычаям: преклоняют колено не пред лицом человека, а пред идеею власти, выражением которой служит этот человек, олицетворяющий собою эту власть в силу закона. А я не считаю за стыд падать ниц перед законом, в России — мысленно, а в Китае — и наружно. В доказательство правильности моего способа смотреть на предмет, считаю нелишним прибавить, что [12] познакомясь с Галадаем, а после и с его начальником, и приходя к ним в гости на квартиру, как к частным лицам, я не подвергался никогда обряду коленопреклонения; но коль скоро, вслед за тем, являлся я в присутствие, в место где закон обитает и где сидят его охранители и предержители власти — я опять становился на колени.

Обращаюсь к прерванной речи. Итак я явился в Екирми-Каравиль к тамошнему Галадаю.

— Что ты за человек и из какой земли? спросил он меня.

— Я подданный лучшего и верного друга и союзника вашего Богдохана, Белого Русского Императора Николая Павловича, и приехал сюда прямо из России.

— Какая твоя вера?

— Моя вера та, какую дал пророк Мухаммед своим поклонникам.

— Чин у тебя какой?

— Чина я не имею, а звание мое купец.

— Ну, хорошо что ты не чиновник: военных ваших и никакого чина людей впускать сюда не велено: у нас такой мир с вашим Государем заключен. А что купец за звание? ... Звание! повторил с усмешкой китаец: — купец не звание, а самый дрянной класс народа!

— В нашем отечестве все звания равно признаны Верховною Властно и все равно уважаются: только права у каждого разные, но все-таки купцы у нас не на последнем счету. [13]

— То-то «права у каждого разные»! Ты со мной много не толкуй. Сказано тебе, что купец — дрянной человек: и вышло что купец — дрянь! Зачем ты сюда приехал? Зачем пришел ко мне?

— Я хочу быть в Чугучаке: у меня там дело есть, а к вам пришел за тем, чтоб явиться и исполнить свою обязанность.

— Хорошо сказано! Если у тебя есть дело в Чугучаке, ты пойдешь в Чугучак: я тебе дам провожатых. Ступай!

Этим разговор наш и кончился. Люди, данные мне в провожатые, скоро снарядились в путь. Это были три оборванные калмыка, вооруженные каждый сайдаком и стрелами.

Нелишним будет заметить, что Калмыков Китайцы не любят. Этот народ, покинувший привольные берега Волги, пришедший в бедности и, от постоянного угнетения и притеснений, дошедший теперь до крайности, совершено упал нравственно. Теперь этот народ пользуется самою худою репутациею, и в коммерческом деле ему нельзя поверить ни на копейку.

Мы отправились в Чугучак верхом. От Екирми-Каравиля это недалеко: всего верст с двадцать.

Несмотря на слова екирми-каравильского чиновника, что в Чугучак чиновных людей из России впускать не велено, и что действительно, по трактатам, Чугучак, для нас не открыт, это вовсе не исполняется, и Правительство Китайское знает о пребывании в Чугучак русских людей, да и русские [14] казаки, при способности ладить и дружно жить с соседями, доводят самих Китайцев до желания видеть у себя побольше Русских. Как посмотреть поближе, для нас все возможно, даже самое, казалось бы, невозможное дело: надо только уметь уладить. Неуменье уладить дело и незнание порядков конечно везде, во всем и всякому повредить. Вот, например, какой был случай в прошлом 1849 году. Приехал к Чугучаку какой-то чиновник, не то немец, не то англичанин, Бог его знает, только не природный русак. Он был вместе с женой, чистой, урожденной русской. Я случился на ту пору под городом и слышал разговор их друг с другом. Жена ловко говорила по-русски, а муж куда как не хорошо, очень непонятно. Вот их и хотели было, по обыкновенно, пропустить, да приезжий что-то уж шибко заважничал, стал требовать, чтоб начальник этого города явился к нему лично и вышел бы сам первый на встречу! Такой, право, забавник! Что и говорить, что приезжий сплоховал, испортил дело и сам на себя накликал насмешки со всех сторон. С чем он приехал, с тем и уехал. Да еще счастье его, что по-добру по-здорову убрался: а то бы его, по существующим в Китае обыкновениям, как беглого русского, самовольно явившегося в китайский город, засадили бы в железную клетку и отправили бы, как дикого зверя, в Пекин, а оттуда, тем же манером, препроводили бы в Кяхту, для сдачи Русскому Начальству; может быть, что его по дороге [15] и на тот бы свет отправили, если бы из Пекина не прислали нарочного указа, чтобы появившегося в пределах государства чужеземца доставить в столицу целым и невредимым.

По прибытии в город, меня привели в таможню, по-китайски «муитынгза», к таможенному начальнику, чином «ту-галадаю»: у него на шапке был камень бурого цвета, чем он и отличается от простого галадая. Излишне, я думаю прибавлять, что к этому чиновнику я явился в присутственном месте и приветствовал его с соблюдением упомянутого уже выше обычая коленопреклонения.

Я не знаю по-китайски; чиновник не говорил по-татарски: так завязавшийся у нас разговор происходил чрез переводчика.

Переводчиком служил нам присланный сюда со стороны Коканского Правительства, для облегчения сношений и сделок с Китайцами коканских купцов, чиновник, по имени Мухаммеджан Мухаммед Шарыпов. Так как он состоит в официальной должности, схожей несколько с должностями наших консулов, агентов или переводчиков: то и снабжен от своего правительства особою печатью, или тамгою. Да и Китайское-то Правительство, во уважение того, что Мухаммеджан Мухаммед Шарыпов употребляется им при переговорах с подобными мне странниками, тоже пожаловало ему чин «шангия».

Из какой ты земли, человек? спросил меня Ту-Галадай. [16]

— Я из той земли, господин, которой Государь именуется Императором и ведет большую дружбу с вашим Богдоханом: больно крепко наш Государь вашего Государя руку держит и прежде, и теперь и вперед, всегда. Из этой-то дружной Китаю державы я и приехал: я русский, из России.

Надобно сказать, что без ясных и ярких уверений в непрерывности существования дружественных связей между двумя великими государствами, Русским и Серединным, нельзя ни о чем начать речи.

— Мне сказали, что ты купец — продолжал таможенный начальник: какие же у тебя товары?

— Сукна, плисы, нанка, кораллы (маржан), миткаль, ситец, юфть: всего довольно.

— Я, сам-собою, не могу разрешить тебе торга, сказал Ту-Галадай: я должен прежде сделать доклад Хаб-Амбаню.

Хаб-Амбань — это род нашего Губернатора; есть еще выше его власть, ее называют Джан-Джун, и представитель ее, нечто вроде, нашего Военного или Генерал-Губернатора, живет в Кульдже.

— Не будете ли вы так добры, господин, чтоб принять на себя труд, при донесении обо мне Хаб-Амбаню, доложить его милости, что я для него, для такого великого человека, нарочно, из самого большего города России, привез как гостинец, как подарок, как дань, как жертву... то-то и то-то.

И с этим словом, я стал перечислять приготовленные мною для китайского губернатора подарки. [17]

Я хорошо знал, что значит китайский губернатор, наслушавшись от Бухарцев множества об них рассказов; не менее того я знал, что губернатор может делать все так, как ему захочется, и черно и бело; повернет ли он направо или налево — все это будет очень законно: стоит только подвести статейку, а их у китайского губернатора запасено довольно, на всякий случай, смотря какая понадобится.

Например, по одной статьи закона, ни Русские, ни подданные других государств, не могут торговать в известных китайских городах, а по другой статье того же закона — купцам, без различия стран и происхождения, можно торговать в некоторых китайских городах; в одном мест сказано: Русским запрещается входить в Чугучак; а в другом: чужестранным купцам дозволяется с товарами приезжать в Чугучак. Как закон повернуть? какую статейку подвести? это совершенно зависит от губернатора, или от его докладчика. Тут и в Китае, как и в Турции, и в Персии, и в Хиве, и в Бухаре, главная пружина чтоб сделать так, а не иначе, рассудить дело в пользу мою или во вред мне, — не ум, не рассуждение, не правота дела, а только подарок, или, учтивее, гостинец, или, еще лучше, благодарность.

Я долго обдумывал, еще в России, какой бы гостинец приличнее всего было привезти китайскому сановнику, и, по долгом размышлении, решился вывезти к нему, и действительно вывезти [18] во-первых — богатый маржан, редкий для Китайцев по величине: он весил 12 золотников и куплен мною за 400 рублей серебром, во-вторых — бронзовые золоченые Французские столовые часы: за них я заплатила 300 рублей серебром, в-третьих — я доставил в Чугучак чрезвычайно искусно сделанный складной туалет на ножках, с зеркалом порядочной величины: я его купил по случаю и дал за подержанный 100 рублей серебром. Четвертым и последним подарком от меня была подзорная труба, стоящая 50 рублей серебром.

Чтобы приобрести больше веса, я и начал исчислять перед таможенным чиновником все свои редкости, начав, разумеется, с подзорной трубки и кончив, для эффекта, провозглашением о гигантском маржане. Даже китаец, этот хитрый, видавший на своем веку не такие чудеса и всегда умеющий владеть собою китаец, даже он не мог вытерпеть и равнодушно выслушать мое исчисление: при каждом новом провозглашении, его как будто приподнимало с места, бросало в жар, а при известии о маржане, мой китаец просто рот разинул!

Чугучак разделяется на две части: в средине города род кремля, крепость с домами китайских чиновников, а кругом — Форштат, заселенный Калмыками. Чтож касается до приезжих, то все они живут у городского въезда на чистом поле, в палатках, или в кибитках, в месте собственно для них назначенном и обнесенном забором. Так как это [19] помещение состоит не в черт самого города, то буква закона «о невпущении в город» и исполняется строго. По для нас, купцов, дело не в наружной форме, а в сущности самого предмета.

Губернатор Чугучакский жительствует в самой крепостце. Дали ему обо всем знать, повели и меня туда, вместе с моею «данью»: так им вздумалось назвать мое приношение, обыкновенно при таких знакомствах везде в азиатских государствах употребляемое, в виде умилостивления.

Встреча моя с Хаб-Амбаном и вступительные разговоры о том, кто я? откуда? и зачем сюда приехал? велись по общепринятой, и мною уже рассказанной, форме. А так как я все формы и обряды соблюл во всей точности, то китайский сановник и отдал такой приказ:

«Поелику прибывший из дружественной Серединному Царству Российской Державы купец, Абдул-Вали, Абдул-Вагапов сын, Абу-Бакиров приехал сюда из далекой страны, которой властитель, Белый Царь, в великой дружбе состоит с нашим Святым Владыкою; и принимая во уважение, что вышеупомянутый Абдул-Вали, Абдул-Вагапов сын, Абу-Бакиров нисколько не похож на часто посещающих град Чугучак Андиджанцев (так Китайцы зовут Бухарцев и Коканцев по городу Андиджану, принадлежащему ныне Коканскому Беку, по известному Китаю еще с тех пор, когда весь нынешний Кокан находился в нераздельном составе земель, подвластных Бухарскому [20] Эмиру) и Кашкарцев: то я строжайше предписываю вам сим:

1) Взять с него пошлину меньше чем с других; 2) покровительствовать ему во всем; 3) содействовать ему в успешном сбыте его товаров и 4) строго наблюдать, чтобы никто не смел его ни обижать, ни оскорблять, ниже малейший, чем бы то ни было, вред причинять.

Конечно, предписание это было словесное, изустное; но приказ так сильно подействовал на все умы, что не только в таможне взяли с моих, доставленных вслед за отдачею этого приказа, товаров в пошлину только два процента (из пятидесяти штук одну), тогда как с других, с Андиджанцев и Кашкарцев, берут по десяти процентов (из десяти штук одну); а даже мелкие-то самые, но конечно самые важные для народа, чиновники в Чугучак, и те не делали мне никаких прижимок или проволочек, даром что им я не польстил ничем! Я рассчитал коммерчески, что губернатора как он один ни дорого мне будет стоить, все-таки обойдется гораздо дешевле, чем могло бы обойтись расположение в мою пользу многих других, подчиненных и с меньшей властью, его чиновников, если б Хаб Амбан сам приемом меня не удостоил.

Но это еще не все. Когда, по окончании всех своих дел, я намеревался оставить Чугучак и возвратиться назад в Россию, то был несказанно удивлен присылкою ко мне серебра, по ценности на половину [21] взятой с меня, за мои товары, пошлины. Я, было, отнекивался, не желая брать такого нечаянного и вовсе неожиданного барыша, но чугучакское начальство уверило меня, что у них такой уж закон, и что они даром ничего не берут, даже и пошлины; что все законы у них святы и исполняются очень строго, и что мне спорить с ними уже не доводится, а следует брать то, что мне дают. При таких настояниях я принужден был расписаться в получении.

Привезенные мною подарки чрезвычайно как сильно расположили Хаб Амбаня в мою пользу. Он завел со мной близкое знакомство и часто я, или скуки ради, или по особому зову, хаживал к нему в гости. Мы беседовали о политике, до которой все Азиатцы большие охотники, об Англичанах, которых Китайцы ужасно боятся, а потому и ненавидят, и о замыслах их на Среднюю Азию; причем китайский сановник обнаруживал большое расположение в пользу Русских. В заключение всех наших разговоров, я просил Хаб Амбаня принять все зависящие от него меры к тому, чтоб китайские торговцы доставляли сюда хороший чай, из садов Фу-Чана. Я обещался ему рассказать обо всем в своем отечестве, уверив, что со временем будет сюда ходить множество русских купцов, что торговля Чугучака процветет и сделается обширнее.

Я условился с ним в этом потому, что в прежнее годы Китайцы доставляли в Чугучак чай самого низкого сорта называемого «лу-ган» : он [22] по качеству стоит на одной степени с кирпичным чаем хотя сам по себе и рассыпной. Это чай не садовой, а дикий; он идет из Чугучака в Кашкар, Бухару, Ташкент, а оттуда попадался иногда и к нам в Россию.

В Чугучак я вошел в сношения с лучшими тамошними торговцами: Ван-Джангудай (джангудай по-русски значит «купец»), Фон, Джан (этот порядочно говорить по-русски), Шифа-Цин и некоторыми другими и, при первом же знакомств, дал заметить, что Русский Народ чрезвычайно чисто себя держит и обладает весьма утонченным вкусом, а поэтому дрянного чая пить ни за что не станет: непременно нужно самые хорошие сорта, фамильные пи-чун-га, юн-лун-ча, и-чу, хум-ли и другие, а частию и цветочные чаи.

С тех пор я постоянно пять лет веду дела с Чугучаком, и приобрел у тамошних купцов кредит, так что они, при всей подозрительности и гордости, делают мне теперь большое доверие, доставляют хорошее сорта чаев и ждут от меня уплаты в течение года: даже, по моему письменному заказу, когда мне самому не случится побывать в Чугучак, они кредитуют мне товар в долг, не требуя от меня векселей «тиз», и не опасаясь, чтоб я вздумал когда-нибудь объявить себя банкротом «дузоля»; все эти проделки существуют и в Китае, как и в целом мире: только в Китае банкрот теряет уже всякое уважение. [25]

Что ж касается до способов производства торговли нашей с Чугучаком, и особенностей се отличающих, то вот подробности, могущие дать о них понятие в такой степени ясное, в какой только я сам в силах передать то что знаю.

Чай разделяется, во-первых, по доброте: на цветочный, черный, дикий, или лу-ган, и кирпичный; последние два стоят на одной степени и лу-ган никогда в Россию не ввозится.

Во-вторых, относительно сортов, чай называется по фамилиям купцов, его доставляющих; в этом случае все зависит от аромата и большей или меньшей приятности вкуса чаев, продажею которых приобрели себе известность те или другие торговцы.

Нельзя не заметить той скрытности, с которою Китайцы ведут с нами все свои дела: прямыми вопросами от них ничего нельзя добиться. Так, например, несмотря на все мои, довольно осторожные, расспросы, откуда именно и какие именно везутся сорта чаев, я никаких сведений получить не мог, кроме того, что место это от Чугучака далеко и отстоит тысячи на три русских верст. Полагаю я, что лучшие сорта и в Чугучак, как и в Маймачин, везутся из Фу-Чана. Узнал я также, что для торговли чаем на западных границах Китая учреждена особая торговая компания, под управлением четырех директоров, из лиц имеющих наибольшее число акций. Каждый из этих четырех директоров обязан, непременно и постоянно, проживать безвыездно по [24] три года в каждом из четырех торговых, городов, в которых компания производит свои операции. Города эти суть: Чугучак, Кульджа, Урумджа (верстах в четырех или пятистах от первого) и Фу-Чан. Таким образом, каждый из директоров, в двенадцать лет, выживает определенный срок в каждой из этих четырех Факторий. За это полагается им, независимо от дивиденда, особенное жалованье.

Чай в Чугучак получается в цибиках, то есть в деревянных ящиках, обложенных внутри свинцом, а снаружи оплетенных камышом. Впрочем, свинец бывает только тогда, когда чай принадлежит к разряду лучших сортов. Англичанам в Кантон чай доставляется без свинцовой укладки; но, говорят, эти так называемые сансинские чаи, в нынешнее время, и в Россию везутся в большом количестве.

Покупщик и отправщик чая в Россию сам уже обшивает каждый цибик сырыми воловьими кожами, шерстью вверх, и потом увязывает в кошму, то есть в войлок: полуторные ящики, или цибики — попарно, а простые, или квадратные — по три вместе. Этот обшитый кошмою и приготовленный к отправке тюк и называется «местом».

Байховый чай обыкновенно покупается половина на половину вместе с кирпичным, который продается тоже ящиками.

В Чугучак, Китайцы ни своих денег нам не дают, ни наших себе не принимают: ямбы, или [25] слитки серебра, вывозятся в Россию только из Кульджи. Торг китайских купцов с нами идет посредством мены, и умственною единицею служит при этом воображаемая монета, так называемая «мата», о нарицательной ценности которой можно иметь понятие из следующих данных.

Штука нашей красной юфти оценивается в 7 мат.

Фабричное широкое сукно, которое можно продать рубли за 15 серебром, ценится в 5 мат.

Ценность одной штуки русской нанки, при 40 аршинах в куске, определяется в 11 мат.

Ситец, продаваемый на Фабрике по 7 1/7 коп. сер., ценится, за кусок в 40 аршин, в 10 мат.

Плис-вельверет, за такой же длины кусок, оценивается в 18 и 19 мат.

За полубархат, которого впрочем в Чугучак идет мало, полагается, при условии 40 аршин в куске, 50 мат.

Ценность коленкора, при 14 аршинах в куске, определяется 4 матами.

Цибик чаю полагается от 100 до 300 и более мат, смотря по качеству и по сорту.

Кирпич чаю на месте, в общем обороте, обходится в 37 2/7 коп. сер.; пошлины с него в Троицке берется 6 коп. сер. с фунта или 2 руб. 40 коп. сер. с пуда.

Простой черный чай обходится по 71 1/2 коп. сереб. за фунт; пошлины с него в Троицке платится по 40 коп. сер. с Фунта. [26]

Чай из Чугучака идут в Россию большею частью черные; цветочного пока очень не много, около полдюжины цибиков.

Чай вьючится на верблюдов в таком размере:

Кирпичного чаю кладется на верблюда триста штук, при общепринятом весе, около полутора фунта на кирпич; но так как величина их бывает по временам разная, то число навьючиваемых на каждого верблюда кирпичей может быть подвержено изменению. Обыкновенно, вьюк верблюда заключаете в себе два места, или четыре цибика кирпичного чая и весит около 12 1/2 пудов, с тарою.

Байхового чаю кладется на верблюда по два же места, то есть по четыре цибика, если они полуторные, и по шести, если они простые, квадратные. Таким образом весь груз, налагаемый на верблюда, составляет 11, 12 и весьма редко 14 пудов, вместе с тарой.

Тара, заключающаяся в ящиках, свинце, камыше, коже, войлоке, шерстяных веревках и прочих мелочах, никогда не бывает меньше одного пуда и нередко доходит до двух пудов. Таким образом, в каждом верблюжьем вьюке выйдет товара не более 9 пудов чистого веса.

Из прежде описанного мною пути, по которому я с караванами следовал из Троицка в Чугучак, можно вывести такой расчет о протяжении всего открытого мною тракта:

До реки Таузака ....... 50 верст.

Оттуда до реки Тобола ..... 100 — [27]

До перехода реки Убаган .... 50 верст.

Дорога Кокчетауским Округом, от Укрепления верст на 50 вправо, идет около ............. 250 —

Оттуда Округом Баян-Аулы, оставляя верст на 70 влево Баян-Аульский, а вправо верст на 100 Кар-Каралинский приказы, всего около ....... 650 —

Укрепление Аягуз около ............ 450 —

Оттуда до Чугучака около .......... 200 —

Все же протяжение дороги от Троицка до Чугучака простирается не более как на 1,700 верст.

От Троицка до Казани; тем путем, которым обыкновенно ходят наши обозы с товарами, считается 1,000 верст.

Всего выходит от Чугучака до Казани 2,700 верст, то есть ровно столько, сколько полагается верст между Семипалатинском и Казанью.

А от Кяхты до Казани полагается 5,070 верст.

Стало быть, разница в провозе новым трактом, сравнительно с путем из Кяхты, составляет 2,370 верст.

У меня, под перевозку товаров по степи, употребляются собственные верблюды. Содержание работников, их жалованье, одежда, пища и прочее возвышает провозную плату между Троицком и Чугучаком до 11 руб. 43 коп. сереб. за каждую путину. Теперь Киргизы, узнав из неоднократных моих опытов, что дорога в Чугучак не представляет [28] решительно никаких опасностей, предлагают мне отправлять свои товары на их верблюдах, и, на первый раз, запрашивают только 21 руб. 43 коп. сер. в оба пути, с условием, чтобы, в уважение дороги горами, вьюк верблюда не превышал тяжести 12 пудов.

Если принять эту цену за среднюю, то можно вывести такой расчет:

От Чугучака до Троицка провозная цена с пуда обходится в 90 коп. серебром.

От Троицка до Казани берут обыкновенно с пуда: зимой — 50, а летом — 60 коп. серебром.

Стало быть, провозная плата из Чугучака в Казань обойдется не дороже 1 руб. 50 коп. сер. с пуда.

Из Кяхты же в Казань нельзя нанять возчиков дешевле 6 руб. сер. с пуда.

Из Кяхты на Нижегородскую Ярмарку летние обозы обходятся от 6 руб. 50 коп. до 7 руб. сер. с пуда; из Троицка же в Нижний платится в этом случае, не дороже 1 р. и 1 р. 20 к. сер. с пуда.

Итак, по открытому мною пути, удешевление провозных цен во всяком случав более чем на четыре, почти на пять руб. сереб. с пуда: ясно.

Из Семипалатинска в Казань платится 2 руб. сер. с пуда, то есть почти тоже, во что обходится мне полная перевозка пуда клади из Чугучака в Нижний Новгород.

Товары китайские достигают из Чугучака в Троицк, при хорошей езде верблюдами, летом в 60 дней, осенью же, при порче дорог — в 80 дней. [29]

Из Кяхты же в Казань товары не могут, ни в каком случае, поспеть раньше как во 100 дней.

И в этом, наконец, отношении, разница путей одного от другого слишком разительна.

Таким образом, в самое неблагоприятное время, перевозка одного верблюжьего вьюка с чаем, то есть 4 цибиков, обойдется мне от Чугучака в Казань в 20 р. сер., между тем как отправляющее туда чай из Кяхты должны заплатить за те же 4 цибика 80 р. сер., то есть в четыре раза дороже. Притом же, привезенные мною из Чугучака чай доставляются гораздо ранее кяхтинских и потому все выгоды всегда на моей стороне: буду ли я эти чаи продавать на незначительных ярмарках Оренбургской Губернии, отошлю ли их в Казань, или пойду сам в Нижний на состязание с кяхтинскими торговцами.

Товары свои в Чугучак я отправляю два или три раза в год, из разных пунктов, на следующем основании.

По занятиям и по обыкновениям моим, я имею дела на Ирбитской Ярмарке. При окончании ее, мне нет надобности возвращаться в Троицк, чтобы товары свои оттуда отсылать в Китай. Петропавловск и Семипалатинск от Ирбити не далеко; оттуда в Чугучак и дорога лучше: весной меньше воды, разливы рек не угрожают задержанием и замедлением хода; из Троицка же в это время дороги весьма не хороши. Потому, закупив в Ирбити то, что мне нужно, я разделяю товары свои на две партии и [30] отправляю их в дальнейший путь: одну — чрез Петропавловск, другую — чрез Семипалатинск, откуда считается до Аягузского Приказа, прямой дорогой, около 275 верст, и даже менее, а оттуда до Чугучака, как я уже сказал, верст 200. Обе эти отправки бывают около 1 мая.

Последний караван я посылаю в Чугучак в сентябре месяце, и уже прямо из Троицка: в это время, как я по опыту убедился, дорога мне предстоит отлично хорошая. Могут подумать, что степью идти несколько опаснее, чем из ближайших к Чугучаку пунктов внутренней Сибирской Линии? Но тот, кто знает степь, знает и то, что подобное мнение, в настоящее время, весьма ошибочно и даже не заслуживает опровержения. До Сыр-Дарьи и до Балхаша — все таже Россия.

Из Чугучака товары идут прямо в Троицк и приходят сюда в исходе июня или в начале июля, потом в октябре месяце, а иногда бывают и зимой. Вот выписка из таможенных книг города Троицка о торговле русской с Китаем, между Троицком и Чугучаком.

По отпуску в 1846 году:

В 1847—1849 годах, товары шли не через Троицк. [31]

По привозу в 1846 году :

В 1847—1849 привоз состоял из одних чаев; привезено было:

Все привозные товары, кроме чая и мелочи, не китайского происхождения: они выменяны в степи от Киргизов, к которым суса, халаты и ковры достались от ташкентских, а более от бухарских купцов.

Товары, преимущественно мною в Чугучак отправляемые, суть: камлота Пехловской Фабрики, драдедам, нанка из Казанской Губернии и московские ситцы. При закупке их наблюдается, чтобы товары эти были не пестрых рисунков, а непременно гладкие, и больше темных цветов, нежели ярких: в Китае, [32] таких не носят и каждое звание должно иметь одежду только определенного законом цвета.

Меди, железа и чугунного литья от нас в Чугучак не идет.

Выгодную статью сбыта, с нашей, стороны, составляет еще шафран, закупаемый в Ирбити и доставляемый туда из Астрахани, чрез Нижний.

При усилении оборотов с Чугучаком, можно вывозить оттуда: сахарный песок и разного сорта лак и ревень, произрастающей в изобилии и самого высокого сорта в Хутане, где есть возможность закупать в большом количестве, и песчаное золото. Не представляется также препятствий вывозить из Китая индиго и хлопчатую бумагу; первое — хорошей доброты, а последняя — обыкновенного с бухарскою качества. В прежние годы, а частью и теперь, в Чугучак шло множество опиума. Его доставляли Бухарцы, к которым он доходил из рук Англичан, промышляющих этою торговлею везде. Опиум шел из Персии чрез известный город Мешгед. Ныне Китайцы сами сеют опиум.

Правильности наших коммерческих оборотов с Чугучаком препятствует только то, что теперь с каждым годом все более и более усиливается приезд туда купцов не совсем приязненных к России племен. Андиджанцы и Чала-Казак, торопясь сбыть скорее ничтожные и грубые свои изделия, роняют цену на хороший товар, доставляемый из России, и этим наносят вред нашим купеческим сделкам. [33]

Но и это препятствие легко может быть устранено: стоить только войти в неофициальные сношения с кульджинским Джан-Джуном, главным начальником края, и, при известных приемах, в угоду России будет сделано все, что ей понадобится.

Здесь, при удобном случае, нельзя не пожалеть, что мы, Русские, так мало обращаем внимания на Среднюю Азию. Даже при настоящем положения дел, когда Англия слишком уже далеко зашла, с своей политикой, в соседственных к Ост-Индии странах, и теперь еще можно ей противоборствовать. С Бухарой Англичане, особенно ныне, потеряв кредит у бухарских купцов доставлением к ним самых негодных изделий, ничего не могут сделать; до Кокана им трудно дойти; на западные границы Китая их не пустят; Хивой нам нечего дорожить, потому и без Хивы, мы можем нанести удар английской торговле в соседстве самой Индии.

Дорога в Кашмир для нас всегда может быть открыта. Задобрив в свою пользу местные китайские власти, мы можем овладеть всею торговлею Западного Китая и хозяйничать в Чугучаке, Кульдже, Аксу, Турфане, Яркянде, Тибете и Кашмире: а оттуда прямой и близкий путь в Пешаур.

Проникновение в Кашкар не представляет для нас никакой невозможности, чрез Ташкент и Кокан. Между Коканом и Кашкаром всего считается: 7 дней верховой езды, а хода верблюдами 12, 13 и не более 14 дней. Надобно только придумать и [34] хорошенько сообразить на месте: что оттуда вывозить. Если изделия тамошних жителей нам не рука, то о самом Кашкаре не стоит более и беспокоиться; но важно смотреть на него как на станцию, по дорог в дальние страны.

О Кабуле я ничего положительного сказать не могу; слыхал я только, что наши товары бывали там в большом ходу. Впрочем, как этому и не быть? Мы сами получаем от наших соседей, больше всего, ничтожные и грубые изделия, которые нигде, кроме нашей Линии, не могут найти себе сбыта, и зато шлем к ним все, что у нас есть лучшего: медь, железо, серебро и золото. На это кто не охотник? Эти «отвозные статьи» и идут вплоть до самой Калькутты и везде принимаются, особенно полуимпериалы и золотой песок, с большим почетом.

Маленький, потерявший свою прежнюю значительность, Бадакшан тоже не может миновать наших рук. Рассказывать об опасностях пути в Бадакшан, значит говорить сказки. Мне могут указать на Кундуз: но что ж Кундуз? Возьмут только немножко тяжелый, с непривычки, закят (пошлину). Но ведь все эти потраты легко наверстать большими прибылями при расторжке русских товаров и при вывозе местных произведений, чему и бывают в других местах, к нам соседних, неоднократные и весьма нередкие примеры.

Дорога в Бадакшан лежит чрез Ташкент, на Кокан; далее — чрез ущелья гор, занятые кочевьями [37] племени Дарбаз, потом — на местечко Бишбик, а оттуда близкий уже переход и в Бадакшан. Из Кокана в Бадакшан верхом можно доехать в 7 дней, а верблюдами дней в 14 или 15, всего, приблизительно, верст 350, полагая средним числом легковую езду верхом по 50 верст в сутки, а обыкновенный ход верблюдов — в 25 верст.

Из Бадакшане ныне идет к нам лапис-лазули в ничтожном количестве, привоз лаллов и рубинов совершенно прекращен, золотого песку и не думают там добывать правильными работами. Причина всего этого не та, чтобы естественные богатства в Бадакшане совершенно истощились, а та, что Бадакшан был совершенно разорен и разграблен: лет тридцать тому назад — кундузским беком, а лет двадцать назад — страшным землетрясением; народ обеднел, принужден заниматься тяжелыми работами, доставляющими ему только насущный кусок хлеба; от искусственных занятий отстал, и разработку горных месторождения бросил: там уж дело не до искусства, и не до науки, где ежеминутно думают о завтрашнем дне. Доказательством тому может служить, что лапис-лазули доставляют к нам в Россию только в тех обломках, которые сами собою, в следствие атмосферических причин, отломились от скалы: сколько этого камня открошится, столько его и распродается. Найдись люди, умеющие пользоваться случаями, лапис-лазулевые горы можно бы окортомить или даже и совсем купить у бадакшанского державца [38] (губернатора, бека) за тысячку, другую золотых тилля, не выдавая их однакож недобросовестному полудикарю-азиатцу в руки все сполна, за один раз. Тогда можно вывести из России сведущих в деле горных работников из Татар, и вывозить этот нужный и для красок, и для искусственных поделок, камень в каком угодно количестве и в каком угодно виде. К тому же, не вдалеке от речки Бадакшана, есть другая речка Шагна, вливающаяся тоже в Аму-Дарью: здесь, в урочище Ггаран, можно возобновить старинные разработки рубиновых копей, А ручьи, тут же стекающие в Аму-Дарью, и до сих пор изобилуют золотом: весной здесь теперь, как в старину, собирают золотой песок на овчины и на ковры, опущенные в русло горных потоков.

Итак, дело только в средствах, а при них — все возможно.

П. И. Небольсин.

Из 2 выпуска Географических Известий на 1850 год.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказ троицкого 2-й гильдии купца, Абдул-Бали Абдул-Вагапова Абу-Бакирова, о путешествии его с товарами из Троицка в Чугучак, и о прочем // Географические известия. Вып. 2. СПб. 1850