ИГНАТЬЕВ Н.

МИССИЯ В ХИВУ И БУХАРУ

16 Октября писал я отцу моему:

«Принимаюсь за перо под впечатлением самой живой, самой неподдельной радости: сейчас получил извещение, что эмир согласился на наши предложения и дней через 6 даст мне прощальную аудиенцию, так что дней через 10-12 я, если Бог поможет, выступлю в обратный путь на родину. Если все обойдется благополучно и Бог даст здоровья, надеюсь день моего рождения провести в кругу родном, а может быть при особенном счастье, добраться в С.-Петербург и к новому году».

«Так это было бы хорошо, что мне не верится в возможность. Я привык теперь при благоприятном обороте, равно и при неудаче, одинаково умерять настроение духа, чтобы не слишком резко ощущать то и другое. Жизнь так изменчива и прихотлива, что можно с ума сойти, если слишком поддаваться радости или горю. Надо установить в себе духовное равновесие».

«Вероятно, ко времени прибытия нашего в Оренбург, Александр Андреевич (Катенин) уже уедет в Петербург, но, во всяком случае, я не предполагаю оставаться в Оренбурге более 3 или 4 дней.

«Вернувшись в Бухару 11 Октября, в полдень, эмир тотчас же пригласил меня к себе. Несколько чиновников и придворных сановников были присланы ко мне, чтобы условиться относительно церемониала; было довольно трудно придти к соглашению. Но под конец все было установлено, как следует, и церемониймейстер прибыл за нами, чтобы проводить нас во дворец. Несметная толпа запрудила все улицы и площадь перед дворцом, и наше шествие походило, действительно, на триумфальное и если [232] хотите, на театральный выход. Два самых красивых и рослых казака, на серых конях, открывали шествие, предшествуемые конною бухарскою полициею; 36 солдат и казаков шли за ними, неся на красных суконных подушках подарки Государя Императора; затем ехали верхами 10 церемониймейстеров и придворных сановников. Я следовал за ними, в некотором расстоянии, на отличном аргамаке богато убранном (для этого случая я купил великолепный чепрак, золотом шитый). Около меня ехал Кюлевейн, неся на бархатной подушке Высочайшее верющее письмо, а сзади нас, тоже верхами, все члены посольства, офицеры и нижние чины конвоя. Двое из моих сотрудников разбрасывали деньги в парод, по пути нашего следования. Народ рвался вперед, несмотря на сопротивление и палочные удары полиции, чтобы на нас ближе посмотреть; дрались и даже убивали друг друга, чтобы приблизиться к шествию и схватить монеты, сыплющиеся на толпу. Эмир был очень любезен и даже разговорчив, к великому удивлению бухарцев, трепещущих при его грозном виде. Он протянул руку и пожал мне мою по европейски чего он никогда ни с кем не делал до сего времени. Оно и было заметно по не умелому, резкому рукопожатию, стиснувшему мне пальцы болезненно. На другой день я послал ему подарки от себя, в благодарность за любезный прием (оружие, часы, подзорную трубку, гравюры и пр.). Эти подарки ему больше понравились, нежили вещи казенных фабрик которыми нас наделили, руководствуясь «прежними примерами» по заведенному в Азиатском Департаменте издревле шаблонному порядку. После разных обоюдных ухищрений, нескольких совещаний и письменных сообщений с одной стороны и с другой, мои дела, кажется, очень хорошо наладились: все наши предложения приняты, и Джон Буль ошибется в своих расчетах. Если успех будет полный, то я достигну его разве ради Ваших молитв, бесценные родители, потому что обстоятельства были крайне неблагоприятны, в особенности в Хиве. Желал бы я выторговать у эмира более, нежели было предположено, при моем отправлении, но вместе с тем не дать, в [233] замен, никаких обязательств, которые могли бы связывать Правительство наше в дальнейших действиях. Эмир сани предложил мне отправить рассыльных киргиз с доброю вестью на р. Сыр. Вы увидите меня состарившимся лет на десять, но домашний очаг меня снова помолодит. Надеюсь, что теперь мною будут довольны в Петербурге. Бог свидетель, что я не мог или не умел ничего лучшего достигнуть в этой проклятой ханской Азии. Впрочем, я почти равнодушен к тому, что обо мне будут говорить. Совесть моя удостоверяет меня в том, что преданность моя Государю и отечеству и усердие к службе не ослабли ни на минуту, и этого убеждения для меня достаточно. Я ничего себе не — прошу и не ожидаю; лишь бы меня оставили в покое, и я предоставляю завистникам и недоброжелателям осуждать меня сколько им угодно....... До свидания (что за прелестное слово, которое я почти забыл выговаривать)».

Так как Тохсаба мне сообщи, что эмир примет меня вскоре для прощания, и занят уже выбором посла, для отправления с нами в Россию, то я ускорил приготовления наши к обратному походу. А дела было немало в этом отношении: надо было приискать и напять надежных верблюдов, из числа обратных Оренбургских, чтобы поход наш казне обошелся дешевле, а верблюдовожатые были бы русские подданные и потому для нас более благонадежные. Надо было приготовить пятьсот торсуков (шкур смазанных бараньим салом для противодействия влиянию атмосферических резких перемен) для поднятия запаса воды нас людей и лошадей при переходе через безводные пески Кизыл-Кума. Сверх того, для сохранения здоровья нижних чинов конвоя, я им купил туземные теплые киргизские сапоги, кожаные штаны и бараньи шапки, в замен форменной одежды, для зимнего похода и разрешил им всем отпустить бороды ¹³⁴. [234]

Одеяние конвоя оказалось очень практическим, людям нашим очень полюбилось, сберегло их здоровье и придавало им непривычный для нашего глаза, но воинственный, прекрасный вид.

Вместе с тем я усиливал настояния свои, — словесно и письменно — касательно документального подтверждения эмиром принятия наших предложений относительно торговли и плавания наших судов, тем более что мирза Азиз, в ответ на мое первое письмо, уведомил меня, что не смеет доложить эмиру просьбу мою, относительно нового подтверждения сделанных мне уступок, так как уже полученное мною официальное письмо, писанное мирзою Азизом по личному повелению эмира, должно считать документом вполне достаточным.

Тохсаба заключил свое сообщение намеком, что дальнейшие настояния мои по сему предмету могут быть приняты за недоверие к слову Наср-Уллы, данному мне непосредственно и потом, от имени эмира, подтвержденному письменно.

Тем не менее, желая употребить все зависящие от меня меры для приобретения письменного дипломатического документа, подтверждающего важные уступки, сделанные эмиром, я беспрестанно к этому возвращался, под разными предлогами, и наконец написал Тохсабе в третий раз официальную бумагу, в которой настоятельно просил о выдаче мне, для ограждения моей личной ответственности пред Правительством, письменного обязательства относительно точного исполнения всего, мне эмиром обещанного. В то же время изустно стал я настаивать на выдаче мне засвидетельствованных копий тех писем, которые будут отправлены с бухарским посланником. Предполагая возможным, с азиатской точки зрения, что этому лицу будет поручено добиваться тех уступок со стороны России, которые были мною отклонены, или же сделать оговорки в статьях, мною требованных, я хотел иметь возможность заблаговременно о том получить верные сведения и своевременно употребить усилия для изменения инструкций посланника, который должен был меня сопровождать, и, во всяком случае, предотвратить недоразумения между мной и Министром [235] Иностранных Дел. Вместе с тем я старался внушить мирзе-Азизу сознание необходимости назначить посланником более достойного человека, нежели те, которые посылались доселе в Россию, и снабдить его, если уж азиатский этикет того требовал, более приличными и соответствующими нашим понятиям подарками, нижние халаты и т. и.

Вследствие моих разговоров с Тохсаба, эмир назначил посланником своим приличнейшего из своих сановников — Недмеджина-Ходжу, имевшего почтенный вид и умевшего себя держать в обществе. соответственно своему новому званию.

Имея в виду, что хитрый, лукавый Наср-Улла, согласившись в моем присутствии на плавание наших судов по р. Аму, был в состоянии изменить свои воззрения до будущего года и, чтобы не нарушать данного мне слова, а равно дружественных отношений к России, уговорить под рукою хивинцев сопротивляться проходу судов, оставляя его таким образом в стороне, я поспешил предложить мирзе-Азизу возвратить бухарского посланника будущее весною на пароходе по р. Аму. По докладе о том эмиру, принявшему благосклонно мою мысль, Тохсаба, по моему настоянию, объявил Недмеджкну-Ходже, в моем присутствии, что эмир разрешил ему вернуться будущею весною на пароходе. Я воспользовался сим, чтобы условиться с мирзою-Азизом и с несколькими из бухарских купцов, торгующих с Россией, что на будущий год будут приготовлены не громоздкие товары для пробной перевозки на пароходе, при обратном его плавании от кр. Усти к р. Сыру, а также что близ кр. Усти будет устроена бухарцами, во время стоянки нашего парохода, пристань, по указанию наших моряков, для выгрузки и нагрузки товаров и что нам предоставлено будет впоследствии право пользоваться местным каменным углем и покупать на р. Аму древесный и саксаульный уголь поумеренным ценам и наконец что начальник парохода, долженствующего прибыть на будущий год в бухарские владения, может обратиться за всем необходимым для парохода прямо к начальнику (губернатору) кр. Усти, который уже будет снабжен [236] надлежащим повелением эмира, с тем чтобы не терять ему времени на испрашивание особого разрешения из Бухары, по каждому частному случаю, как это заведено в ханстве.

Несмотря на встреченные затруднения для составления письменного обязательства, противоречившего понятиям Наср-Уллы и его сановников о дипломатических переговорах и международных обязательствах, и на мои неприятные для бухарцев настояния, должно сознаться, что в последние две недели нашего пребывания, в бухарской столице эмир был так внимателен к нам и предупредителен, что казался для всех знавших его прежде совершение иным, нежели в продолжение всего своего долгого царствования, часто ознаменованного казнями, зверством и жестокостями. Озабочиваясь доставлением мне развлечения, эмир прислал по вечерам своих музыкантов, певцов, фокусника туземного, кукольный театр и наконец завалявшуюся где то во дворце электрическую машину, предполагая, конечно, что все это пас будет интересовать, занимать и забавлять. Не говоря уже о том, что в день, когда мне сообщено было о принятии моих предложений, эмир сам прислал адъютанта своего предложить мне поспешить донести о том в Петербург с нарочным, предварив, что я скоро могу вернуться; он прислал, через несколько дней после этого, придворного чиновника уговорить меня покататься верхом по городу, побывать на базарах и осмотреть достопримечательности, что я исполнил на другой день. Осведомившись, что уличные мальчишки бросают в нижних чинов конвоя камни, эмир рассердился и приказал градоначальнику принять строгие меры, чтобы «гостям его не было наносимо обид».

У нас со двора как то украли конвойную лошадь. После тщетных розысков, опасаясь, что это может повториться, а наши лошади, втянутые в походные движения, нам были крайне ценны для обратного путешествия, я призвал пристава и потребовал от него чтобы были приняты самые энергические меры для отыскания лошади, грозя иначе пожаловаться непосредственно эмиру. Каково же было наше удивление, когда на другой день лошадь, угнанная за [237] несколько верст от Бухары похитителем, была приведена в нашу конюшню обратно, а дежурный при воротах урядник пришел доложить начальнику конвоя, что какого-то человека, с распоротым животом, бросили у наших ворот. Оказалось, что это был вор, казненный смертью по личному повелению эмира. Потом мы узнали, что в предупреждение моей жалобы городская власть поспешила доложить Наср-Улле о воровстве лошади, и эмир, призвав градоначальника, объявил ему, что он будет бит палками, если в 24 часа не найдет вора и не возвратит посольству украденной лошади.

Бухарское купечество, проведавши о сделанных нам торговых уступках, было очень недовольно этим и стало изыскивать средства для воспрепятствования или, по крайней мере, затруднения нашим купцам личного приезда в Бухару; в этом смысле туземные торговцы ходатайствовали перед сановниками и самим эмиром, но Наср-Улла не обратил никакого внимания на эти происки и ответил решительным отказом, дав заметить, что он будет рад видеть русских купцов в столице своей. При сборах наших в путь, узнав, что нам нужна водка, прислал предложить мне распорядиться, чтобы начальник посольского конвоя сам отобрал у евреев — единственных обладателей водки, приготовляемой ими из винограда — все потребное для нас количество. Евреи выгоняли водку для собственного употребления, и, чтобы мусульмане не уклонялись от закона, открытая продажа евреям была запрещена, а потому они не хотели и нам продать, на что мы и пожаловались одному из чиновников, бывших с нами в сношении.

Все эти действия эмира не соответствовали существовавшим до тех пор в Бухаре фанатизму, местным обычаям, понятиям народа и принятым правилам и доказывали, несомненно, необычайное расположение эмира к русскому посольству.

Адресуя отцу последнее письмо из Бухары, 30 октября, я выразился следующим образом: «Не желая покинуть Бухару не кончивши основательно дела, которое пошло удачнее, нежели когда [238] либо можно было ожидать, я вынужден был остаться несколько дней долее, нежели предполагал при отправлении предыдущего письма к Вам, с целью письменно закрепить все, что мне было обещано эмиром, а равно и то, что уже заявлено было мне сообщением Тохсаба. Без этой предосторожности я мог рисковать, что эмир отречется, по азиатски, от всего того, о чем мы условились. Я не заключаю с эмиром договора по той простой причине, что обоюдных уступок быть не может в данном случае, и я ничего не мог обещать из того, чего они от меня здесь добивались. Но я надеюсь, что избрал выгоднейший путь для России, чем заключение формального договора с Бухарою, ибо выгоды, которые он мог бы доставить, весьма малым отличаются от уступок, ныне сделанных нам, а в то же время всякий договор влечет за собою уступки и льготы с нашей стороны. Я вообще того мнения, что мы уже слишком много делаем уступок и льгот всем иностранцам на счет собственных интересов, чтобы еще делать таковые диким среднеазиатским ханам, которые по милости нашей нравственной слабости и снисходительности, смеют относиться к нам на каких то правах равенства. Я избегнул всяких уступок с нашей стороны — даже тех, на которые был уже уполномочен при отправлении из С.-Петербурга, предоставляя самому Министерству Иностранных Дел случай и удовольствие их сделать, если оно непременно этого желает. Тем не менее я вытребовал от бухарцев все, что мне указано было в инструкциях Министерства и даже свыше указаний, данных мне в руководство. 27-го дана была мне прощальная аудиенция эмиром, а сегодня получил я наконец официальные бумаги, которые я требовал. Я ухожу отсюда в сопровождении бухарского посольства и слона, подаренного эмиром Государю. В последнее время нашего пребывания здесь, мы не только пользовались полною свободою, но мы сделались большими приятелями с эмиром, который мне доставлял прогулки в город, осмотр мечетей, училищ, базаров и проч., присылал мне своих актеров, фокусников, музыкантов придворных и певцов, чтобы меня, яко бы забавлять и развлекать в [239] длинные и скучные вечера, проводимые мною в одиночестве, в моей комнате. Мы почти ежедневно пересылались мелкими подарками. Однажды вечером Наср-Улла прислал мне старую электрическую машину, каким то образом попавшую в его дворец, и изъявил желание, чтобы я ему сказал мое мнение на счет улучшений, которые яко бы сделал в ней какой то наш беглый татарин. Можно себе представить состояние, в какое приведена была эта машина, невежественными людьми, с нею обращавшимися. Бухарский посланник везет Вам от имени Тохсаба и по повелению эмира письмо с любезностями на мой счет и подарки (несколько халатов и кашемирская шаль). Это должно служить Вам, по понятиям туземцев, доказательством, до какой степени меня здесь ценят и почитают, хотя я о возвеличении своей личности здесь вовсе не заботился. Обыкновенно в Бухаре звание посланника в России возлагают на самую ничтожную при здешнем дворе личность, но на этот раз облечен в это звание человек богатый, один из важнейших по положению своему при дворе и по знатности своего происхождения. Он везет с собою подарки лучше прежних. Утверждают, что отличия, мне здесь оказанные, беспримерны в летописях отношения Бухары с европейцами. Сознание, что я, русский, первый из европейцев занял здесь подобающее положение, вместо приниженного, которому предшественники мои, по неволе подчинялись, мне тем более приятно, что начало наших азиатских похождений было менее благоприятно, нежели можно было ожидать и что все случившееся удовлетворило мою совесть убеждением, что я исполнил свой долг неукоснительно и что в этих варварских странах я не уронил достоинства нашего дорогого и великого Отечества».

«Мне передают, что Бутаков злится на меня за то, что я, честным образом, не хотел обнадежить его в том, что всю ответственность за его непредусмотрительность и его промахи я возьму на себя и исполню все желания его для удовлетворения его тщеславия. Под видом добросердечного моряка скрывается честолюбец не чуждый интриги. Он очень умен и образован, но [240] слишком себялюбив и лукав иной раз, что несовместимо с обязанностями доброго и полезного слуги Отечества в этом дальнем крае. С половины Июня он мне не написал ни отроки, и у меня о флотилии ни слуха, ни духа, хотя она считается вместе с своим командиром, под моим начальством во все продолжение нашей экспедиции, и я понятно, уклонялся от ссоры, поводов к которой было множество. До моего сведения доводят из Оренбурга, что Галкина уверяли на пароходе «Перовском», — на котором он остался не по моей вине и противно моему желанию, — что я его умышленно удалил из Хивы, чтобы не брать его с собою в Бухару. Формально готов протестовать против этой лживой клеветы. Я жалею об удалении Галкина более, вероятно, нежели он сам, потому что отношения мои о Катениным могут лишь ухудшиться при отсутствии при миссии его чиновника особых поручений, и я, при возвращении его к посольству, мог получить обстоятельные сведения о происходившем в устье р. Аму между Бутаковым и хивинцами. Признаюсь, что эти беспрестанные интриги и личные усложнения мне ужасно противны.

31 Октября надеюсь выступить и пройти благополучно песками Кизыл-Кума. Перст Божий видимо над нами, Милость Всевышнего нас охранит до конца, и мы скоро свидимся».

Так как мне поручено было выследить английские происки в средней Азии, проследить за английскими агентами, собрать сведения политические о всех соседних с Бухарою владениях и наконец попытаться войти в сношения и в связь с Ханыковым, отправленным в то время в Афганистан, то на эти предметы обратил я особенное внимание. Расспросами собрано не мало материалов и все они доставлены, по возвращении моем, директору Азиатского Департамента, Егору Петровичу Ковалевскому. Почетный прием, сделанный русской миссии эмиром, поразил не только жителей города Бухары, но и пребывавших там жителей мелких соседних ханств, афганцев и индейцев. Молва о том несомненно разнеслась и произвела впечатление в этих странах. Относительно англичан эмир велел Тохсабе мне передать [241] словесно, что он очень хорошо понимает их коварные замыслы и знает, что самый надежный, могущественный и верный союзник Бухары — одна Россия, а потому он никогда не подастся Великобританским интригам и не только не намерен принимать у себя английских агентов, но пошлет сказать Дост-Мохамеду, чтобы он впредь не пропускал совсем англичан в Бухару. Бывшие в Бухаре, во время нашего приезда два яко бы английских агента, но выдававшие себя за афганских купцов, не были приняты даже мирзою Азизом и за несколько дней до нашего выступления отправились обратно в Афганистан.

27 Октября рано утром эмир прислал подарки ¹³⁵ не только мне и всем моим спутникам, но даже всем нижним чинам; никто не был забыт. Вместе с тем он пригласил меня на торжественную прощальную аудиенцию. Когда я к нему подошел, он тотчас предложил мне сесть, довольно долго со мною беседовал и объявил официально об отправлении в Россию со мною Тохсабы Недмеджина Ходжи с подарками, выразив желание, чтобы между Россиею и Бухарою поддерживались постоянно частые сношения. На прощание он изъявил сожаление, ¹³⁶ что я так настойчиво желал вернуться к зиме в Россию, тогда как он первоначально надеялся, что мы проживем около года в г. Бухаре. Я воспользовался хорошим расположением духа эмира, чтобы представить ему не только всех членов посольства офицеров конвоя, но и нижних чинов.

При выходе из внутреннего двора и прохождении нашем мимо других помещений дворцовых, случилось небольшое, но интересное замешательство: красавица жена эмира, отбитая Наср-Уллою у владетеля Шахри-Сябза, после кровопролитной войны, увлеченная женским любопытством посмотреть на невиданных ею Европейцев, высунулась было из какой то двери, выходившей на внутренний двор; невольно я остановился, увидя в нескольких [242] шагах от себя ошеломляющее женское лицо, которое испуганно, хотя и с очаровательною улыбкою, на нас посмотрело и тотчас исчезло под прикрытием гаремной прислуги, энергично заслонившей ее от нескромных взоров европейцев.

Эмир хотел было, чтобы я выехал непременно на слоне из Бухары, корнак которого заставил его, когда я вышел, преклонить предо мною колена передних ног и попустить оглушительный привет хоботом, что, впоследствии, походом, повторялось всякий раз, как я обгонял слона, во время движения каравана, и что долго еще наводило панический страх на многих из наших лошадей, так что свита моя разлеталась в разные стороны, как только раздавался трубный привет слона. Но я нашел движение на слоне и, в особенности, посадку на него крайне неудобные в военной форме, с каскою на голове, и потому отклонил предложение эмира, обещав ему испробовать когда-нибудь, по выходе из города, этот способ передвижения, что и исполнил впоследствии.

По возвращении нашем в дом, нами занимаемый, мне были выданы требованные мною копии с писем эмира к Государю Императору и мирзы Азиза к Министру Иностранных Дел, а равно и сшивок подарочных вещей, предназначенных Высочайшему Двору. Старания мои убедиться в том, что обещанное словесное эмиром и сообщенное визирем будет вполне подтверждено бухарским посланцем и упомянуто в ответных гравюрах, задержали нас до 31 Октября. 30-го вечером были переведены и сверены с инструкциями, данными. Недмеджину Ходже, копии с грамоты эмира на Высочайшее имя и с письма Тохсабы.

31 Октября рапс утром, помолившись и усердно поблагодарив Всевышнего за окончание нашего пребывания в азиатской среде, мы выступили из города. До Кагатана, т.е. до 2 ночлега, нас провожали бухарские чиновники, и 1 Ноября, во время перехода, в честь моно был снова дан праздник, т.е. скачка «курбани» еще более обширного размера и многочисленнее, нежели та, которую [243] мне сделали близ Усти. Со времени вступления нашего в населенную долину Заревшана, до 2 Ноября, мы были на продовольствии бухарских властей, заботившихся весьма усердно и внимательно об удовлетворении нужд моих спутников и конвоя.

Пред самым выступлением из города, представился еще раз случай проверить искренность расположения к нам эмира. Когда я обратился наконец к Тохсабе и градоначальнику с просьбою о немедленном сборе и присылке в дом миссии всех выданным нам пленных, предназначенных к возвращению в Россию, двое из них — Петр Колобов и Степан (действительная фамилия осталась неизвестной) — скрылись и от нас и от бухарской городской власти. Так как за 20 дней пред тем они изъявил вполне добровольно согласно вернуться на родину и скрылись, не предварив нас о том, что раздумали и изменили свое намерение (как кажется, оба были беглые и, разговорившись с казаками конвоя, они вероятно стали сомневаться в том, что не будут подвергнуты строгой ответственности за прошлое), то, чтобы отнять у наших беглых всякую надежду на возможность скрываться в бухарских пределах от русского начальства, — я потребовал, на первом же переходе, — когда определилось вполне, что в караване нашем не досчитывается двух из числа выданных людей, — у сопровождавшего нас Бухарского чиновника немедленного и более тщательного розыска и вторичной мне выдачи двух поименованных беглых. На второй день вечером оба они были привезены, под бухарским конвоем, на арбе в Кагатан и доставлены на наш бивак. Во время похода, пользуясь каждою остановкою, от бывших русских пленных отбирались назначенными мною членами посольства подробные показания об их прошлой жизни и довольно любопытные сведения о Бухаре, а равно и о всех соседних местностях, где нашим землякам довелось побывать. Сведения эти представлены частью в Азиатский Департамент, частью в Главный Штаб (тогда еще в Департамент Генерального Штаба). У одного из пленных, при осмотре взятых им с собой вещей, нашелся английский карманный [244] молитвенник небольшого формата, на страницах коего несчастный Стоддарт, сидя на дне клоповника, записывал предсмертные свои заметки, некоторые из которых написаны иголкою, смоченною в собственную его кровь. Имя этого пленного Федор Федотов и он купил этот молитвенник на медные гроши на базаре, когда продавали все вещи, принадлежавшие ограбленному и убитому английскому агенту.

Молитвенник этот был выкуплен у Федотова и затем, впоследствии, возвращен семье Стоддарта, в Англии, одним из членов миссии, у которого книжка эта осталась в руках, по отъезде моем раннею весною следующего года в Китай, прежде чем вещи наши успели прибыть в Петербург.

Нас выпроводили из города и населенной части Бухары с почестями, и мы безостановочно пошли на Север, к Буканским горам и в пески Кизыл-Кума, по обыкновенной караванной дороге, ведущей к форту № 1.

Узнав от встречных наших киргиз, что в форте № 1, вследствие распространившихся в степи слухов, готовится значительный отряд, для встречи в Кизыл-Куме миссии, я тотчас отправил поспешно чабара, о двуконь, к коменданту, с просьбою отменить, если возможно, высылку отряда; так как снаряжение потребует больших непроизводительных расходов и подвергнет, в позднее время года, совершенно напрасно, войско отряда различным лишениям, тогда как посольство, с приближением к Сыр-Дарьинской линии, с каждым днем будет себя считать более и более обеспеченным от грозившей ему, может быть, прежде опасности.

Бухарский посланец выступил из города на другой день после нас и догнал нас 3 Ноября на ночлеге. Он затем шел все время с нами, но становился на ночлег, по желанию моему, отдельно в некотором расстоянии от нашего бивака, чтобы не расстраивать нашего порядка и тех военных предосторожностей, которые мы должны были соблюдать до р. Яны, проходя по Буканским горам и Кизыл-Куму, где нам предсказывали появление [245] бродивших тогда шаек хищников и Коканцев. Слон, по непривычке к нему наших лошадей и страху, внушаемому им верблюдам, производил на первых переходах смятение в нашем караване: верблюды, когда он приближался, начинали суетиться, рвать веревки, — пропущенные через ноздри для того, чтобы они шли один за другим, по воле своего вожатого, — сбрасывали зачастую вьюки, и теснясь друг к другу, поднимали неистовый рев. Чрез несколько дней панический страх ослаб, а потом и верблюды совсем освоились со слоном. Помещаясь на биваке Бухарского посланца, слон выходил позже нас, легко догонял и опереживал караван, располагаясь на ночлег ранее нашего прихода. Так как до русской границы его должны были продовольствовать бухарцы, то нередко слона обижали кормом, не давая ему любимых им мучных лепешек и уменьшая положенную ему порцию. Слон терял тогда терпение и раза-два наделал нам немало хлопот и тревоги, выходя из повиновения и выражая свое негодование всем смертным. Подняв хобот и испуская дикие звуки, слон однажды бросился в наш бивак и устремился прямо к моей кибитке, отстраняя все препятствия и как бы желая подать лично мне жалобу, на обижающих его бухарцев. С трудом мы его успокоили; накормив его чем попало, мы дали возможность оторопевшему корнаку привести его снова в повиновение. Слон почему-то не мог равнодушно видеть осликов, на которых восседали некоторые из верблюдовожатых, в особенности во встречных нам караванах, и, проходя мимо, зачастую сбрасывал седока самым неожиданным ударом хобота и откидывал вместе с осликом в сторону. Так как я давал слону лакомиться сухарями и сахаром почти при каждой встрече, то умное животное относилось ко мне благосклонно, старалось отыскать меня на походе и всякий раз приветствовало меня трубным звуком (походившим на сигнальный выпуск пара из труб некоторых речных пароходов) и поклоном.

С Недмеджином Ходжею мы часто беседовали и во время походного движения, и при бивачных остановках. Он перебывал [246] посланцем в Хиве, в Кабуле, ездил по разным поручениям в Гиссар, в Неймана, в Чарджуйскую область и занимал теперь при эмире должность селамагасси. Недмеджина считают знатного происхождения. Он умен, необыкновенно приличен, вежлив и доброго характера. В разговорах с ним узнали мы много любопытного про отношения между среднеазиатскими владетелями и про разные местности, им посещенные, а также и про виды бухарцев в отношении к нам. Таким образом я мог еще с пути предупредить директора Азиатского Департамента, что новый посланник будет просить то же самое, что и прежний бывший на коронации, Муладжан, а именно о сбивке таможенных пошлин с товаров, привозимых бухарцами в Россию, об отведении постоянных лавок на Нижегородской ярмарке, на подобие прежних Китайских, с тем чтобы торговцам бухарским не приходилось всякий раз нанимать особые помещения, а лавками этими мог бы распоряжаться эмир, распределяя их между бухарцами (эмир сам торговал в России, под именами назначаемых мы приказчиков, и желал извлекать личную пользу из постоянных лавок, которые были бы ему предоставлены), о даровании семействам бухарцев, живущим в России, права выезжать обратно в Бухару и снова возвращаться и о дозволении бухарцам торговать в Москве и в Петербурге непосредственно.

Вследствие внушений, сделанных ему еще в Бухаре, по моему приказанию, Недмеджин уменьшил значительно свою свиту, содержание которой должно было пасть, с переходом границы, на наш счет, что при прежних посольствах, поглощало значительную сумму и причиняло немало хлопот властям нашим. Вместе с посланником и прислугою было всего пятнадцать человек.

Хотя путь, который мы проходили, считался трудным, но он нам показался легче пройденного, и мы достигли 11 Ноября Буканских гор. С колодца Букан послал я последнее донесение свое в Министерство Иностранных Дел о результатах моего пребывания в Бухаре. Подложного корма мы уже нигде почти не могли найти, и бесчисленные остовы павших верблюдов, рассеянные по [247] всему пути, в особенности же близ колодцев, где мы останавливались на ночлег, свидетельствовали о тех лишениях, которым подвергаются все караваны, следующие на пространстве между р. Сыром и Бухарою.

10 Ноября, когда мы подходили уже к Буканским горам, встретился нам рассыльный киргиз, отправленный ко мне из форта № 1 комендантом, с извещением, что, в противность моей просьбе, выслан нам на встречу отряд в 250 человек, при 2-х орудиях и 2-х ракетных станках.

Вследствие моего успокоительного извещения было сделано единственное изменение в прежних распоряжениях Генерал-губернатора: отряду приказано не доходить до Буканских гор, как предполагалось, а остановиться на р. Яны-Дарье, ожидая выхода посольства из песков Кизыл-Кумских.

Вот, что писал я отцу 12 Ноября с Буканских гор, у входа в песчаное пространство: «Меня выпроводили из Бухары с почестью и с тех пор мы идем безостановочно на север. До вчерашнего числа (т. е. 11 Ноября) погода была свежая, но необыкновенно приятная. Вчера стало вдруг очень холодно и шла изморозь. Завтра вступаем в пески, и надо пройти три дня без воды. Впрочем, я запасся в Бухаре, для миссии и конвоя, несколькими сотнями торсуков (кожаных жирных мешков), так что надеюсь не остаться без нужного запаса воды. ¹³⁷ На пути из Бухары мы уже раза два сделали два перехода по безводным местностям. Обратный путь, физически, самый трудный из [248] пройденных нашим караваном. Надеюсь, с Божьею помощью, прибыть в форт № 1 около 25 Ноября и, отдохнувши не более трех дней, двинуться далее, Мне больше хлопот с моими спутниками посольства, нежели с целым конвоем и караваном. Претензиям, ссорам нет конца. Многочисленность миссии, разнообразие элементов, ее составляющих, и непривычка некоторых членов к перенесению таких трудов и лишений — главнейшее и самое важное для меня затруднение и источник постоянных неприятностей. Для довершения всех оригинальностей нашего странствования и испробования всевозможных способов передвижения, я ездил на сопровождающем нас слоне. Лошади наши по сие время не могут привыкнуть к этому животному и приходят в ужас при его появлении. Каждый раз, как слон проходит мимо меня, он отвешивает низкий поклон и приветствует хоботом. Слон до того к сему привык, что узнает меня издали.

«Я убедительно просил Сыр-Дарьинское начальство не высылать ко мне отряда на встречу, считая это совершенно излишним, но просьба моя не исполнена, и сегодня я получил известие о прибытии по ту сторону Кизыл-Кума огромного, для здешней степи, отряда, 250 человек при 2-х орудиях и 2-х ракетных станках. Жаль мне бедных людей, подвергающихся совершенно напрасно лишениям, неизбежным и неразлучным с движениями по степи, в особенности в осеннюю, позднюю погоду. Запасы мною лично сделанные были так обильны, что у меня останется не менее 6 ящиков французской провизии. ¹³⁸

Еще из Хивы отправил я чрез одного преданного нам туркмена, из числа считающих себя русскими подданными, шифрованное письмо Ханыкову в Мешхед, на почтовой бумажке [249] маленького формата, чтобы поставит нашего путешественника в известность о положении дел в Хиве и о наших движениях.

Туркмен обязался доехать до Ирана, в случае надобности, и отыскать там русских путешественников. Разумеется, ему была обещана порядочная награда. Выступая из Бухары, я возобновил попытку войти в связь с Ханыковым и доставить ему сведения, могущие быть ему полезными при сношениях с Афганцами.

Афганский торговец, проживавший некоторое время в Бухаре и возвращавшийся в Кабул, с нами сблизился, был нами обласкан и обнадеженный получением награды, при передаче письма яко бы моему родственнику, путешествующему по Афганистану с ученою целью, взялся доставить маленький конвертик (крошечного размера), заключавший нижеследующее шифрованное сообщение:

«Окончив поручения на меня возложенные в Хиве и Бухаре, я выступил из Бухары 31 Октября на р. Сыр, возвращаясь в Россию. Эмир согласился на открытие русского судоходства по р. Аму и вообще принял нас очень ласково. Хивинцы не пропустили парохода далее Кунграда и приняли нас несравненно хуже, но можно надеяться, что они должны будут последовать примеру эмира бухарского. Подробная съемка р. Аму произведена от самого устья до высот Чарджуя. В Бухаре заметна чрезвычайная симпатия к восстанию туземцев в Индии, но эмир слишком занят Коканом и Хивою, чтобы думать о другом. Впрочем он не прочь воспользоваться первым благоприятным случаем, чтобы овладеть Балком и другими мелкими владениями, лежащими на левом береге р. Аму. К Дост-Мохамеду бухарцы питают большое недоверие, считая его в руках англичан. Желаю вам искренно успеха и благополучного возвращения на родину».

Мне осталось неизвестным, дошли ли мои сообщения до Ханыкова и, если получил он их, то где и когда именно. Никакого от него отзыва до меня не дошло, а уехав вскоре потом в Китай, мне не случилось встретиться с нашим почтенным ориенталистом. [250]

Хотя при выходе нашем из Бухары кочующие близ караванного пути к р. Сыру киргизы были напуганы не только хивинскими слухами, распространившимися по степи, но и коканскою шайкою, вышедшею из Ташкента и ограбившею один из наших аулов; так что мы были в некотором затруднении при найме верблюдов, ибо верблюдовожатые опасались идти по предстоящему нам пути, — но все эти опасения оказались неосновательными, и мы совершили переход до р. Яны самым благополучным образом. Когда усталые и измученные отсутствием водопоя в течение 2 1/2 суток верблюды инстинктивно почуяли, что выход из песков приближается и что вода должна быть близко, — они сани, без всякого побуждения верблюдовожатых, стали прибавлять шаг; верблюды и лошади разом повеселели, приободрились, подняли головы и стали жадно вдыхать в себя дальние и для нас еще не чувствительные влажные испарения Яны-Дарьи. Но когда, при спуске с возвышенности, мелькнула серебристая ленточка речной струи, тогда нельзя было уже сдержать животных: они все ускоряли шаг, перешедший скоро в бег. Подходя ближе, все устремилось к воде, перегоняя друг друга, так что я с трудом мог восстановить некоторый порядок в движении. Версты за три до р. Яны-Дарьи встретил меня начальник отряда подполковник Черняев, бывший тогда в должности помощника начальника Сыр-Дарьинской линии. Караван мой расположился биваком около отряда. Необыкновенно радостное чувство овладело всеми нами при виде наших молодцов-солдат и при звуках их удалой песни. Мы чувствовали себя как дона, вне всякой опасности и азиатского коварного злоумышления. Желая извлечь политическую пользу из бесполезной высылки нашего отряда, я воспользовался им для разъяснения столь темного и сбивчивого, в тогдашнее время, в глазах азиатов, вопроса о нашей границе с Хивою, Бухарой и Коканом. Как только мы пришли на бивак, я пригласил к себе бухарского посланца и поздравил его с прибытием в пределы русской Империи, сделал ему угощение по этому случаю и водил его по биваку отряда, показывая ему нашу пехоту и [251] артиллерию и объясняя ему, что это пограничий наш отряд, встретивший нас, для почета, на граничной черте, обозначенной течением р. Яны. Недмеджин-Ходжа, считавший, вместе с эмиром и всеми бухарцами и хивинцами, что граница наша проходит по р. Сыру, крайне удивился моему заявлению, что она уже передвинута далее вперед на р. Яны-Дарью. Видя его изумление, граничащее с негодованием, я подробно ему объяснил, что притязания хивинцев ни на чем не основаны, что присутствие такого отряда показывает, что мы здесь хозяева и прочно водворились и что вообще окраина песков Кизыл-Кума должна считаться ныне нашею границею. Для вящего же убеждения его в основательности моих объяснений, я стал, в его присутствии опрашивать, в следующие дни, встречных киргиз: русские ли они, или хивинские подданные. Все разумеется отвечали, что они всегда были русскими подданными. Сверх того, я выяснил бухарскому посланцу, что мы могли бы даже заявить основательное притязание на владение Кизыл-Кумом, ибо часть наших киргиз кочует зимою в песках Кизыл-Кумских, но мы предпочитаем держаться ясной и определенной, естественной границы по р. Яне. Недмеджин-Ходжа был очень смущен по-видимому открытием новой русской границы в более близком расстоянии к Бухаре, нежели он мог ожидать, и послал на другой день рассыльного с донесением к эмиру.

Наср-Улла, выждав уход посольства из столицы, отправился в Карши, Шехрисябз и Самарканд, для осмотра сих областей и раздачи наград за последний поход против коканцев. Прибывшему в Бухару в день нашего выступления оттуда хивинскому посланцу, Атанияз-бею, эмир приказал ожидать в Бухаре возвращения его из объезда. В Кокане возникли междоусобия между двумя братьями: ханом Худояр и Мулла-беком, расположившим в свою пользу киргиз. Так как Мулла-бек собирался низложить Худояра и обещал эмиру признать его верховным владетелем Кокана, то Наср-Улла выжидал до весны результата междоусобия, а между тем принял изъявление [252] покорности от нескольких влиятельных лиц, явившихся к нему из Ташкента, за несколько дней до нашего выступления.

По последним известиям, собранным по пути от киргиз, в ханстве хивинском произошли беспорядки и междоусобная война вскоре после нашего выхода из ханства: Кунград отложился, и там объявлен ханом, при поддержке киргиз и туркмен, Тюря-Сурья, происходящий от прежних независимых кунградских ханов. Хивинцы обложили город и собирались его взять осадою. Дарга, предназначавшийся посланником в Россию, назначен был мехтером. Каракалпаки, не сочувствуя хивинцам, опасались прямо принять сторону Кунграда и выжидали решительного оборота возникшего междоусобия, не принимая участия в борьбе. Такое положение ханства еще более подтвердило бесполезность заключения договора с Сеид-Мохамедом. Донося о положении дел в ханстве, я поспешил предупредить директора Азиатского Департамента, что при таких обстоятельствах сомнительно, чтобы хан отправил посольство в Россию, но что принять его и пропустить далее форта № 1 не следует ни в каком случае. При еще усилившейся слабости ханского управления осуществление будущею весною предположения об отправлении нашего парохода, с баржею вверх по реке к бухарским владениям, встретило бы меньше, нежели когда либо, препятствий. В доказательство, что положение, выдержанное мною в Хиве, в конце концов произвело некоторое отрезвляющее впечатление на Сеид-Мохамеда, служит то, что требование мое, заявленное хану перед выступлением, о выдаче урядника Уральского казачьего войска Курманова, взятого в плен Джанходжею и служившего впоследствии в хивинской регулярной пехоте, было исполнено: его выдали начальнику Сыр-Дарьинской линии тотчас после выхода моего из Хивы. Так как Курманов — человек развитой и бойкий, то он сообщил интересные сведения о Хиве, о киргизах и каракалпаках, а также и о туркменах, ближайших к ханству.

Когда мы подходили к форту № 1, р. Сыр покрылся ледяною корою, и нам пришлось много возиться, чтобы переправить слона на [253] противоположный берег. Умное животное сделалось любимцем моего конвоя, а скоро и отряда Черняева: при трудном переходе чрез крутой овраг слон добровольно помог перетащить застрявшую повозку, а однажды вытащил орудие, ловко подставивши хобот под ось лафета, и надвинул его на передок, так что уставшим лошадям оставалось очень мало труда, чтобы выйти на ровное место. Ступив осторожно на тонкий лед и чувствуя инстинктивно недостаток в нем крепости, слон заревел и быстро, круто повернул назад, отказавшись от дальнейших попыток перейти. Пришлось поливать водою ледяную кору, класть солому и дожидать достаточного утолщения льда, чтобы слон решился наконец послушать своего проводника и перейти на правый берег реки. По случаю наступивших сильных морозов с буранами пришлось нам оставить слона в форте № 1, до весны, вместе с двумя аргамаками, посланными ханом хивинским Государю.

В форте № 1 бухарский посланник осматривал, по моему приглашению пароход «Перовский», очень ему понравившийся, и мы условились, что на будущий год, пред возвращением на оном в Бухару, он, во избежание недоразумений с хивинцами, предупредит письменно, одновременно с нашими властями, хана о плавании наших двух судов (парохода и баржи с запасом топлива) по р. Аму до кр. Усти. Из форта № 1 Недмеджин Ходжа послал обстоятельное донесение эмиру о водворении русской власти между киргизами, кочующими на левом береге р. Сыра, развив сказанное мною ему о границе нашей по р. Яне и до окраины Кизыл-Кума,

Как только вошел я 23-го Ноября в форт № 1, комендант передал мне полученные из Петербурга конверты на мое имя. В одном из них нашел я Высочайшее повеление распорядиться дальнейшим следованием моего каравана, под прикрытием конвоя, в Оренбург, чрез кр. Орскую, а лично, передав начальство миссиею, а равно казенное имущество, Кюлевейну, спешить прибытием в Петербург, для получения особого назначения в Китай. [254]

Легко можно себе представить поразительное впечатление, которое могло произвести на меня, — только что вырвавшегося из рук хивинцев и бухарцев, — перспектива нового тяжелого странствования чрез всю Сибирь, в империю сына неба. Не смотря на неопределенность и неизвестность того, что мне предстояло в этой новой и, вероятно, продолжительной отлучке из родины, я принял бодро данное мне повеление, с полною готовностью послужить, с неослабным усердием, Царю и отечеству там, куда Промысел меня поведет. Дав прощальный обед всем моим спутникам и офицерам конвоя, простившись трогательно с нижними чинами, привязанность которых ко мне ощущалась, и раздав награды служившим мне лично, я сдал коменданту 25.600 р. (звонкою монетою), образовавших остаток от суммы, отпущенной в Оренбурге в распоряжение посольства (67.000 р.), и оставил Кюлевейну на содержание миссии и для окончательных расчетов по путевым расходам 14.000 р.

По приведении в порядок спутниками моими материалов и дорожных заметок, собранных нами по пути разнородных сведений, приобретенных нами о Средней Азии, вместе с произведенными съемками, путевым журналом, астрономическими и метеорологическими наблюдениями, подробным денежным отчетом и пр., все это предоставлено было частью в Министерство Иностранных Дел, частью в Департамент Генерального Штаба и в особенности в управление Оренбургского Генерал-губернатора. Из числа данных мне из Азиатского Департамента подарочных вещей некоторые остались неизрасходованными, так как при раздаче их, точно так же, как и при расходовании денег, мы постоянно старались соблюдать самую строгую экономию. Вещи эти были представлены обратно в Департамент Кюлевейном, по возвращению его в Петербург.

Купив кибитку, я впряг в нее пять верблюдов с одним запасным, нанял двух провожатых киргиз и одного казака и, взяв с собою Ш. К. Залесова, торопившегося к молодой жене своей (он женился перед самым походом), а также спутника [255] всех моих путешествий, камердинера Скачкова и повара, ехавших за нами на наемных лошадях, в санях, пустился на весьма рискованное, в тогдашнее время года, путешествие без дороги, по снегу, на колесах, до укр. Уральского. В Кара-Кумских песках было еще сносно, хотя и очень холодно, с ветром, по при выезде из них на степную равнину, между озерами стала падать пронизывавшая нас изморозь, а затем поднялся сильнейший буран, при значительном морозе, все увеличивавшемся, от которого мы все окоченели. Буран до того усилился к вечеру, что запряженных верблюдов не было нам видно из повозки и вожатый киргиз, отошедший шага на два в сторону, пропал без вести и, вероятно, погиб, не смотря на наши отчаянные крики, он не мог найти нас и исчез в пространстве. Другой киргиз, слезший с верблюда, чтобы отыскать нам выезд из какого-то оврага, куда нас занесло, также исчез в буране, и, вероятно, замерз. Вылезли мы кое как из углубления, но так как уже стемнело, мы все были истомлены, так как уже сутки ничего не ели, а верблюды и лошади изморились и едва передвигали ноги, идти же вперед, при невозможности ориентироваться и без погибшего вожака нашего, было немыслимо, а потому я решился остановиться и попытать согреть моих спутников чаем. Но развести огонь было трудно. Топлива нигде нельзя было достать. Общим советом решили сжечь запасные ось и колесо кибитки и, бесполезные нам при таких обстоятельствах, два моих седельных ленчика. С трудом разведи драгоценный огонь и поставили на него металлический чайник, бывший всегда с нами, набив в него ногами снегу (руки до того замерзли, что мы не могли ими владеть). Хотел я воспользоваться бочонком рому, взятого со мною на дорогу, чтобы оживить моих спутников, которые были совершенно обессилены и упали духом, ожидая каждую минуту замерзания одного из нас в эту ужасную ночь; но оказалось, что ром обратился в кусок льда. Тем не менее нам удалось таки выпить по стакану снегового чая, который нам показался вкусным и даже целебным. Но затем небольшой костер наш потух, и мы погружены были в [256] совершенную темноту, с беспрерывным завыванием и свистом снежного урагана. Так простояли мы 18 часов, занесенные снегом до того, что немыслимо было двинуться. Я старался поддерживать жизненные силы в себе и в спутниках, ободряя их словами, шутками, ударяя их по рукам и ногам для приведения крови в движение и чтобы не дать им заснуть. Несколько раз наступали минуты, когда я начинал думать, что все усилия мои будут тщетны и что едва ли кто из нас выйдет живым.

У Скачкова делалась икота и он уже так застывал, что я едва мог привести его в чувство. Один из двух оставшихся при нас киргиз совершенно замерз.

Наконец буран стал стихать, и мы могли осмотреться. Кочевавший аул заметил признаки нашего присутствия и чрез несколько времени помог нам отгрести заваливший нас снег. К вечеру прибыли мы в Уральское укрепление, и добрый комендант удивился, что мы уцелели, когда увидел, что вся одежда на нас одеревенела и что надо было разрезать рукав моего мехового пальто, чтобы его снять. Комендант, зная по опыту, как обходиться с обморозившимися людьми, не позволил нам ничего есть в течении нескольких часов, а поил чаем, чайною ложкою, пока мы постепенно не отогрелись. Когда, отдохнув и отогревшись у коменданта, мы тронулись в путь уже на полозьях, то опять пришлось проплутать ночью, потому что утихший было в течение 24-х часов буран снова возобновился, но довольно умеренно на этот раз. В течение 12 часов мы успели сделать таким образом одну лишь станцию, не смотря на обычную скорость езды киргизках почтовых лошадей.

Из Уральска мы продолжали путь на переменных почтовых лошадях до кр. Орской и потом по линии до Оренбурга. Бураны и метели нас преследовали, но не в таких ужасающих размерах, как около Уральского укрепления. В Оренбург прибыл я 6 Декабря, в день моих именин, около 10 часов вечера и прямо, в дорожном одеянии полукиргизского покроя, явился в дом Генерал-губернатора, где было собрание. Так как входить [257] в гостиные, наполненные оренбургским обществом, не было возможности, то я просил адъютанта вызвать Генерал-губернатора в переднюю. Александр Андреевич, по последним стенным вестям, считал меня погибшим при нападении на караван шайки туркмен и, во всяком случае, никак не ожидал такого скорого окончания моего пребывания в Бухаре и необыкновенно быстрого, для того времени и в такое время года, переезда с р. Сыра в Оренбург; а потому, выйдя ко мне и не предупрежденный адъютантом о том, кто такой, одетый по азиатски, его вызывает, всмотревшись в меня стал креститься и меня крестить, как пришедшего с того света; он казался очень смущенным, когда признал меня и услышал от меня, что, окончив данное мне поручение, я намерен на другой же день уехать в Петербург, вследствие полученного в форте № 1 повеления, ему неизвестного. Генерал-адъютант Катенин желал меня задержать в Оренбурге с тем, чтобы вместе ехать в Петербург, куда он намерен был отправиться через несколько дней; но я объяснил ему невозможность, в которой нахожусь, не исполнить Высочайшего повеления поспешить прибытием в столицу. Пришлось однако же остаться сутки для того, чтобы переговорить с Генерал-губернатором о среднеазиатских ханствах, о делах относящихся до края, ему вверенного, сообщить ему собранные мною сведения, а также ходатайствовать о награждении лиц его ведомства, служивших под моим начальством во время нашей, экспедиции и меня сопровождавших. Вместе с тем я виделся с управляющим пограничною комиссиею, заведовавшим Киргизскою степью д. с. с. Григорьевым и передал ему все впечатления, вынесенные мною из бесед с исетовцами и из наблюдений над существовавшем тогда управлением султанов правителей, с их жалкими письмоводителями, — которые набирались из отребьев чиновничества, — наделенными нищенским жалованьем и введенными таким образом в соблазн киргизского грабительства. Эти беседы дали мне возможность оценить русский склад светлого ума и восточную начитанность Григорьева, с которым я и [258] впоследствии остался в наилучших отношениях. В одном я никак не мог придти к соглашению с Генерал-губернатором, это в: вопросе об р. Аму-Дарье и об выставляемой мною необходимости перенести нашу флотилию с р. Сыра на р. Аму, заняв устье этой реки и став твердою там ногою, чтобы держать в руках хивинское ханство, завладеть всею торговлею от устья до верховий реки... и возобновить нашу попытку ввести пароход с будущей весны. Генерал Адъютант Катенин пренебрегал р. Аму и обращал особенное внимание на р. Сыр и на экспедицию против Джулека и Туркестана, для удлинения Сыр-Дарьинской линии. Я был против постепенного покорения небольших глиняных коканских крепостей и непроизводительной растраты наших сил и денежных средств на ничтожные результаты, когда всем известно, что горсть азиатов может долго, упорно защищаться за глинобитными стремами против многочисленного европейского войска, тогда как масса тех же самых азиатов не устоит в открытом поле против сомкнутой горсти хорошо предвидимых солдат наших,

Переезд из Оренбурга через Симбирск и Москву, несмотря на наступившие сильные морозы, совершил я очень быстро на почтовых до Москвы, а оттуда по железной дороге, и прибыл в Петербург до Рождества. Возвращение мое было до того неожиданно для всех, в особенности после мрачных донесений Генерал-губернатора, предсказывавшего мою конечную гибель, на основании степных слухов, что, когда я вошел без доклада в кабинет отца и застал его за чашкой чая (поезд московский тогда приходил рано утром), то он был так поражен моим появлением, что первоначально испугался и стал меня крестить издали, как бы преследуемый призраком.

Государь принял меня весьма благосклонно и в самых лестных выражениях благодарил за службу и понесенные труды.

Его Величество тотчас же сообщил мне, что, по решению специального Комитета, собранного для обсуждения китайских [259] дел и по предложению графа Путятина, я избран, чтобы отправиться в Пекин, для весьма важного и трудного поручения: покончить миролюбиво наши пограничные дела с Китаем, начатые Муравьевым, и вынудить ратификацию Айгунского договора, заключенного между Генерал-губернатором Восточной Сибири и местным Манджурским Генерал-губернатором И. Шанем, но при исполнении которого встретились, неожиданно большие препятствия со стороны Пекинского правительства... Вместе с тем — Его Величество объявил о пожаловании мне креста Анны 2 степени с короною. Я благодарил за доверие, но старался отговориться от поездки в Китай полным незнанием страны, трудностью самостоятельного дипломатического поста на таком громадном расстоянии от Петербурга, с затруднительностью получения современно инструкций и в предвидении непосредственного столкновения с противоположными нам западноевропейскими: интересами и их представителями — опытными дипломатами. Государь ответил мне, что Он убежден что поручение это мне по плечу, что я это доказал уже в Париже и Лондоне, как свидетельствовали обо мне граф Киселев, барон Бруннов и граф Хрептович, а ныне граф Путятин, лично оцепившие услуги, мною оказанные Правительству в Париже и Лондоне (граф Путятин был одновременно со мною в Лондоне, в качестве морского агента), что впрочем в Комитете, состоявшемся под председательством самого Государя, все Члены оного: Великий Князь Константин Николаевич, князь Горчаков, граф Путятин и генерал Ковалевский были единогласно того мнения, что в Пекин нужен человек энергический, знакомый с английскою политикою на востоке и что никому нельзя поручить этого деда, как мне, тем более, что тут нужны еще специальные военные сведения, так как дипломатическое поручение сопряжено с отправкою китайцам оружия, орудий и инструкторов, обещанных Пекинскому правительству Графом Путятиным. Я попытался сослаться на последствия выдержанной на р. Аму лихорадки с кровавым поносом и перенесенные трудности зимнего перехода [260] через степь, но Государь прервал меня замечанием, что «ты отдохнешь здесь два, три месяца и надеюсь, с Божьею помощью, поправишься совсем». Мне оставалось преклониться перед Царскою волею и исполнить в то же время приказание Его Величества составить план будущих действий наших на р. Аму, в Хиве и в Бухаре и представить его в Министерство Иностранных Дел с тем, чтобы можно было иметь в виду мое мнение, когда вопрос будет обсуждаться в Петербурге, по представлению начальника пограничного края. Я воспользовался сим случаем, чтобы представить Государю о необходимости повторить будущею весною, при лучшей подготовке и обстановке, попытку ввести суда наши в р. Аму, пользуясь отличным предлогом возвращения бухарского посланца, и занять, впоследствии, устье р. Аму, став там твердою ногою, в виду того, что для флотилии нашей нет будущности на р. Сыре, а господство наше в бассейне р. Аму может управиться, при плавании наших судов вверх по реке до Чарджуя и даже до высот Балка. Я выставил Государю неудобство различных воззрений административных систем, проводимых Его Именем в киргизской степи двумя губернаторами, Омским и Оренбургским, часто между собою не согласующихся и преследующих нередко противоположные цели, что вредно для России, непонятно пи для наших подданных киргиз, ни для соседей наших, азиатских владетелей и чем постоянно пользуется хан Коканский. Когда Его Величество спросил меня: какое же средство положить предел разномыслию наших деятелен в степи, я ответил: соединить Сыр-Дарьинскую линию с Сибирскою, продвинуть их вперед, чтобы выйти из пустынь, облегчить и удешевить содержание наших степных укреплений, подчинив всю киргизскую степь одному Генерал-губернатору, а не двум ¹³⁹. [261]

25 Декабря меня произвели, по Манифесту, в генерал-майоры Свиты Его Величества.

Я стал готовиться к поездке в Китай, читая в архив арбатского Департамента все, что касалось до сношений наших с Китаем и Японией и беседуя часто с вернувшимся из Китая графом Путятиным, бывшим уполномоченным нашим в поднебесной империи в 1858 г. и заключившим Тянь-цзинский трактат, для ратификации которого был послан тогда в Пекин д. с. с. Перовский.

В Январе представил я директору Азиатского Департамента требовавшуюся от меня следующую программу дальнейших действий наших в Хиве и Бухаре и вообще в Средней Азии, соединенных с экспедициею флотилии в р. Аму. Подготовив в Бухаре благовидный предлог для двоекратного плавания судов наших по р. Аму, я предполагал, что Императорское Правительство должно непременно им воспользоваться, чтобы сразу занять подобающее положение на этой реке и заинтересовать эмира в успехе этого предприятия, так как в первый рейс до Усти пароход доставил бы, раннею весною, бухарского посланца с Высочайшею грамотой и обычными подарками, а во второй рейс, сделанный еще в полноводье, пароход мог доставить из Сары-Чеганака в Усти коляску с парою лошадей, что эмиру очень хотелось получить от нашего Государя. ¹⁴⁰ Такой приступ наш к [262] плаванию по р. Аму, вместе с пробною, льготною перевозкой товаров бухарских и русских впервые же рейсы парохода, значительно бы облегчили наши дальнейшие мероприятия на р. Аму и для обуздания хивинцев. Не поддаваясь влиянию личных отношений и несмотря на основательные причины, которые я имел, быть недовольным капитаном 1-го ранга Бутаковым, я предоставлял ему самую видную и блестящую роль в будущей экспедиции, так как признавал, что, по знанию края и местных обстоятельств, он мог быть полезнее всякого другого, тем более, что, состоя непосредственным начальником флотилии, он не имел бы повода соперничать с дипломатическим агентом; таким образом сохранилось бы необходимое единство действий, отсутствие которого так затрудняло путешествие мое в Хиву. Сверх того назначение его главным распорядителем экспедиции, вместо командирования особого лица из Петербурга, уменьшало расходы Правительства и дозволяло, отправив как можно ранее обратно бухарского посланца, начать плавание самою раннею весною, чтобы иметь, для совершения рейсов весь период полноводия, р. Аму в своем распоряжении.

Вместе с тем я обратил внимание Министерств Военного и Иностранных Дел на необходимость постройки укреплении в устье р. Аму и на р. Яны, и на соединение Сыр-Дарьинской линии с Сибирскою, а также приведение в ясность отношений туркмен к нам посредством рекогносцировок по восточному берегу Каспийского моря до самой Персидской границы. Ослабление Коканского ханства и подчинение Ташкента нашему исключительному влиянию входило также в мою программу, а вместе с тем немедленное принятие некоторых финансовых мер: изменение характера нашей торговли с Бухарою, запрещение вывоза золота из России и сбавка значительная пошлин с сырых бухарских произведений, полезных для нашей обрабатывающей промышленности, а именно: [263] с хлопка, дарены, верблюжьей шерсти, мерлушек и овчины. В то же время сделал я отдельное представление Министру Финансов о необходимости уничтожить вывозные пошлины с наших товаров: на сухопутной азиатской границе, доказывая, что в отношении к Средней Азии мы можем быть такими же фритредерами, как англичане в отношении к другим европейским государствам, и что ничтожная, по размерам, пошлина эта, не доставляя дохода казне, причиняете ей напрасные расходы, по содержанию сухопутного таможенного кордона и громадное стеснение нашим: и азиатским торговцам, подвергая их караваны произвольному осмотру в степной местности, где они должны ожидать, иной раз без корма верблюдов, когда таможенные чиновники соблаговолят их выпустить.

Вот содержание записки, представленной мною, как материал для будущих совещаний, Министру Иностранных Дел князю Горчакову, по повелению Государя Императора, и подробной программы, составленной затем, по поручению князя Горчакова, для директора Азиатского Департамента.

Программа действий на 1859 год.

1. Отправить бухарского посланца Недмеджин-Ходжу в Оренбург еще зимним путем, а из Оренбурга, в конце Апреля, на почтовых до Уральского укрепления: оттуда же в экипаже, на подставных верблюдах или башкирских лошадях, до форта № 1. В форте № 1, 1 Мая, посланец сядет на пароход и отправится водою до крепости Усти. С ним должны быть помещены советник его и секретарь, а также три или четыре человека из прислуги. Вся остальная свита посланца с его лошадьми отправится караванным путем в Бухару.

2. С бухарским посланцем отправить письма к эмиру и к Тохсабе мирзе Азизу, с несколькими подарками: баталлическую картину и большой портрет Государя, модель телеграфа электрического, железной дороги (игрушечной), парохода, несколько [264] больших карманных ножей, стеклянных пресс-папье и 2 больших ковра (с крупными цветами).

3. В письме к эмиру надо упомянуть, что посланец его был хорошо и почетно принят, что Бутакову поручено отвезти его с подарками до Бухары и что для пользы обоих государств эмир должен свято исполнить обещанное: покровительствовать нашим подданным и содействовать успешному плаванию ваших судов по р. Аму. В письме Тохсабе, сверх ответа на предложения, сделанные письменно посланцем от имени бухарского правительства, касательно различных льгот для бухарских подданных в России, — нужно также сказать, что Бутаков, по исполнении возложенного на него поручения в Бухаре, обязан вернуться в р. Сыр, чтобы взять коляску с двумя лошадьми, предназначенную эмиру. Коляска не могла быть доставлена зимою и раннею весною в форт № 1. Надлежит упомянуть, что на этом пароходе прибудут товары и купцы, отправляющиеся в этом году в Бухару, и торговый агент, которому просим оказывать содействие, доверие и внимание.

4. При отправлении бухарского посланца из С. Петербурга необходимо ему объяснить, что мы сбавляем до 5%, т.е. слишком вчетверо, пошлинный сбор на главные произведения Бухары, вывозимые в Россию, а именно: на хлопчатую бумагу, шелк сырец, мерлушки, овчину, марену и верблюжью шерсть. Таким образом мы делаем все от нас зависящее для развития торговых связей между двумя государствами и исполнения желания эмира; что эта сбавка может почесться значительнее уступки, сделанной ныне в Бухаре (половинная против прежнего пошлина) для наших торговцев и что потому оставление прежнего нашего тарифа неизменным для остальных предметов; ввозимых в Россию, не составляет существенной важности для торговых оборотов, но обусловливается тем, что тариф у нас одинаков для всех государств. Если мы его изменим для бухарцев, то все другие соседи: персияне, турки и пр., будут просить той же льготы и отказать им было бы тогда несправедливо. Сбавка же пошлины на [265] одни только сырые произведения, поименованные выше, доставляя огромные выгоды торговцам бухарским, не подвергает изменению общий тариф по остальным предметам. Надо объяснить словесно посланцу, что нам крайне невыгодна бухарская торговля по значительному вывозу звонкой монеты, что бухарцам следует вывозить из России наши произведения, а не монету; поэтому вывоз оной не может быть впредь дозволен. Самое приведение в исполнение этой меры можно отложить до прибытия, будущим летом, бухарских караванов.

5. Пароход «Перовский» отправляется из сорта № 1 с баржею на буксире и, войдя в Улькум-Дарью, подвигается безостановочно до крепости Усти. Вторая баржа должна придти к устью реки не позже парохода и, пополнив там запас угля парохода и первой баржи, оставаться в устье реки до возвращения парохода. Высадив бухарского посланца близ крепости Усти, капитан 1-го ранга; Бутаков отправится с ним в Бухару, передаст эмиру Высочайшую грамоту и, окончив как можно скорее, дело свое в Бухаре, возвратится поспешно на пароход и отправится обратно к р. Сыру, с баржею на буксире, самым восточным рукавом реки, протекающим, по рассказам жителей, через озеро и впадающим в море протоком Джидели. При этом пароход и баржа вывезут на р. Сыр бухарских торговцев и товары. На случай, если бы, во время плавания судов наших, хивинцы осмелились попытаться сопротивляться нашему предприятию, надо разрешить капитану 1-го ранга, Бутакову, по истощении всех средств к увещанию, когда доводы и угрозы окажутся недействительными, прокладывать себе путь сплою. На этот случай необходимо, чтобы на судах флотилии, сверх нижних чинов собственно морского экипажа, находился десант из стрелков.

6, Взяв товары и наших торговцев в заливе Сыры-Чаганак или в устье р. Сыра, флотилия возвращается снова к устью р. Аму, с таким расчетом, чтобы быть там не позже половины Июня. Войдя в то устье, которое окажется при первом рейсе наиболее удобным для навигации, флотилия следует быстро до [266] бухарских владений, где выгружает товары и затем (об этом обстоятельстве нужно предварить бухарские власти при приезде Недмеджин-Ходжи) проплывает вверх по р. Аму, взяв из Бухары, если возможно, товары для Балка, Шерифа, Кундуза и пр. Надо иметь в виду предпринять плавание выше Чарджуя не позже конца Июля, чтобы возвратиться обратно в бухарские владения до половины Августа, взять из Бухары на пароход торгового агента нашего и торговцев, желающих воспользоваться нашими судами, проплыть вниз по реке и прибыть к устью около. 1-го Сентября, а затем вернуться в р. Сыр. Впрочем исполнение вышеизложенного будет главнейше зависеть от состояния, в каком найдены будут Капитаном 1-го ранга Бутаковым устья р. Аму. Если рекогносцировка, произведенные промеры и наблюдение прибыли и убыли воды в реке покажут, что на осеннюю навигацию, в самой нижней части реки, рассчитывать нельзя, то флотилии нашей необходимо зимовать где либо в бухарских владениях (близ крепости Усти и т. и.), а агенту нашему придется возвратиться из Бухары караванным путем или же остаться в этом городе до следующей весны, буде обстоятельства сие позволят.

7. Товары и торговцев, как наших, так и бухарских, а также из владений, лежащих на р. Аму выше Бухары, следует возить бесплатно в течение 1 года. Со второго года навигации можно будет назначить плату, сначала не выше 30 или 40 к. с пуда. В пользу наших торговцев, для поощрения их, можно бы распространить на несколько лет право беспошлинного перевоза.

8. Перед самым отъездом бухарского посланца с берегов Аральского моря на пароходе «Перовский» надо послать хивинскому хану письмо от Оренбургского Генерал-Губернатора, в коем предварить хивинцев о плавании наших судов «отвозящих в Бухару бухарского посланца» и предложить хану принять надлежащие меры для предупреждения какой либо попытки к преграждению свободного и безостановочного плавания; вместе с тем просить хана распорядиться, чтобы хивинские начальники [267] и подданные оказывали всякое содействие нашим судам, с предупреждением, что всякая неприязненная попытка или оскорбление повлечет за собою самые гибельные последствия для Хивы,

Бухарский посланец должен в то же время и в том же смысле написать письмо к хивинским властям. Кроме того на все суда наши должны быть даны открытые объявления, на татарском языке, в том же смысле писанные, для предъявления хивинцам, в случае каких либо недоразумений.

9. При первом возвращении своем из р. Аму, капитан 1-го ранга Бутаков может остановиться в Ургенче и передать хивинцам письмо Генерал-губернатора, на имя хана, в коем, изъяснено будет хивинцам, что у нас выступили отряды с Каспийского моря к кочевьям туркмен, а с р. Сыра к р. Яны-Дарье; но что эти отряды не предпримут против Хивы неприязненных действий, если сами хивинцы не подадут нам к сему повода и докажут, в особенности в отношении к нашим... судам и торговцам, свое дружелюбие. Вместе с тем в этой бумаге должно быть объявлено: а) что все требования России, заявленные письменно и словесно в прошедшем году нашею миссиею, как самому хану и его сановникам, были сделаны по приказанию высшего Правительства и ныне подтверждаются; б) что киргизы, кочующие между р. Сыром и Яны и по сей последней реке, а также по Усть-Урту, несомненно наши подданные, равно как и туркменские племена, кочующие близ Каспийского моря и Куня-Ургенч; в) хивинцы не должны вмешиваться в дела племен подвластных или покровительствуемых Россиею; г) хивинский хан ответствует за личную безопасность и имущество каждого русского подданного, пребывающего в хивинских владениях; д) хивинские власти должны оказывать всякое содействие нашим судам и не задерживать их в случае временной остановки в хивинских пределах; е) в случае надобности нашему временному торговому агенту разрешается пребывание в Хиве и он считается неприкосновенным; ж) при ввозе наших товаров в хивинские владения, с них взимается не более 2 1/2 % с оценки, [268] соответствующей продажным ценам на однокачественный товар. С провозных в Бухару товаров, находящихся на наших судах, хивинцы не имеют права взыскивать пошлину, и з) неисполнение какого либо из вышеизложенных условий или справедливого требования начальника нашего судна, или временного торгового агента повлечет весьма дурные последствия для Хивы.

10. Капитану 1-го ранга Бутакову и нашему торговому агенту в Бухаре надлежит условиться с бухарскими властями относительно развития русского судоходства по р. Аму и перевозки товаров не только о р. Сыра или Сары-Чаганака в бухарские владения, но из Усти и Чарджуя в Карки, Балк, Шериф, Кундуз и вообще во владения по р. Аму, в верхней части течения этой реки.

11. Капитану 1-горанга Бутакову, по окончании навигации, представить полное соображение относительно судоходства по Аральскому морю и р. Аму, устройства зимовки судов наших в реке — в случае надобности, — учреждения пристаней, приобретения и склада местного топлива и пр. Ему следует определить степень потребности занятия нами устья реки, для обеспечения судоходства и выбрать самый пункт для устройства укрепления. Для сего последнего обстоятельства необходимо, чтобы на пароходе «Перовский», в продолжение навигации будущего года, находился опытный офицер генерального штаба ¹⁴¹.

12. Нашему временному торговому агенту надлежит поставить в обязанность: а) всеми зависящими от него средствами поддерживать в бухарцах, престарелом эмире и его наследнике, дружественное расположение к России и недоверие к англичанам; б) наблюсти, чтобы с торговцев наших не было взимаемо более 5% торговой таможенной пошлины, при безобидной и справедливой оценке товаров; иметь в виду выговорить у бухарцев, при [269] первом удобном случае, уменьшение пошлины до 2 1/2 %; в) для помещения наших торговцев и склада наших товаров должен быть отведен отдельный караван-сарай, согласно данному мне эмиром обещанию. Предоставляется ему обдумать на месте меры, клонящиеся к тому, чтобы закрепить этот караван-сарай вполне за Россиею, в тех видах, чтобы наши торговцы могли оставлять в нем безопасно, как в складе, свои товары, даже в случае выезда из Бухары. Следует воспользоваться первым благоприятным обстоятельством, чтобы добыть от эмира письменный документ, свидетельствующий, что караван-сарай принадлежит русским; г) наблюсти, чтобы наши торговцы, согласно данному миссии обещанию, не подвергались каким либо притеснениям или унижениям (т. е. чтобы бухарцы не вздумали снова требовать от русских, чтобы они, в качестве неправоверных, ходили пешком в ограде городской и не смели ездить верхом и т. и.), чтобы они пользовались правом покупать местные произведения из первых рук и для сего ездить в различные города Бухары; д) действуя крайне осмотрительно и миролюбиво, иметь постоянно в виду приучить мало по малу бухарцев к признанию всех консульских прав за нашим временным агентом, на том же основании, как в Персии; е) зорко наблюдать за нашими торговцами, чтобы они не раздражали, на первое время, своими действиями купечество и власти бухарские и сами не воспрепятствовали, таким образом, дальнейшему успешному развитию наших торговых сношений и решительному преобладанию нашему на среднеазиатских рынках: ж) пользоваться своим продолжительным (около 2 1/2 мес.) пребыванием в Бухаре и присутствием в этом городе русских торговцев, чтобы собрать как можно больше сведений о крае; з) внушить бухарским властям, что при сопротивлении нашему судоходству мы должны будем занять г. Кунград и вообще дельту р. Аму. Построение же нашего укрепления на р. Яны-Дарье есть только административная и охранительная мера в пользу наших киргиз, подвергающихся набегам хивинских и коканских шаек. Укрепление это доставит выгоду бухарцам, ибо обезопасит [270] караванный путь, по которому зимние караваны будут, вероятно, следовать по-прежнему. При случае внушать бухарскому эмиру мысль, что ему несравненно выгоднее воевать с Хивою и Коканом, нежели стремиться распространить свои владения к Ташкенту и Туркестану, где он неминуемо войдет в столкновение с нами...

13. С целью доставить нашей торговле большие выгоды в Средней Азии и обеспечить наше первенство, полезно было бы воспретить с будущего же года вывоз золота из России и обязать подпискою наших торговцев, а также и всех бухарцев и хивинцев, приезжающих в Россию, в том, что они не будут вывозить звонкую монету. Одновременно необходимо сбавить таможенные пошлины с хлопка (23 коп. с пуда), с марены (платящей 30 коп. с пуда) и с верблюжьей шерсти (платящей 10 коп. с пуда) до 5%, а также с мерлушек и овчиною каракульских и ширазских (платящих по 8 коп. со штуки) по 2 коп. со штуки; на остальные предметы можно оставить прежний тариф если не признается возможным допустить еще кроме того ввоз ревеня.

14. Будущею весною произвести рекогносцировку вдоль восточного берега Каспийского моря до Персидской границы, собрать положительные сведения о туркменах и избрать место для возведения укрепления.

15. Выдвинув два отряда на р. Яны-Дарью (один наблюдательный — к стороне хивинских владений, другой — для прикрытия работ по возведению укрепления), приступить к возведению в этой местности укрепления, которое обеспечило бы наших киргиз и развитие земледелия на плодородной почве. Укрепление это вместе служило бы постоянною угрозою для среднеазиатских владений, так как оно будет в 13-15 переходах от Бухары и в 10-12 от Хивы.

16. Поставить в обязанность начальнику Сыр-Дарьинской линии собрать точные и подробные сведения о Туркестане и Ташкенте, стараясь, поддерживать в начальниках этих двух городов и в ближайших киргизах стремление отделиться от Кокана [271] и не присоединяться к Бухаре, с тем чтобы они искали нашего исключительного покровительства.

17. По окончании в будущем году навигации Аральской флотилии, решить окончательно, вопрос о занятии устьев р. Аму и о., признании нашими подданными каракалпаков и всех — киргиз, обитающих на правом берегу р. Аму до Яны-Дарьи и на левом до Лаудана. Привести сие в исполнение, если окажется возможным и полезным, в 1860 году.

18. Ежели подтвердится известие отделения Кунграда от Хивы то немедленно признать владетеля первого из, этих городов независимым. Поддержать киргиз, каракалпаков и туркмен в стремлении отложиться от хивинского хана; в этом смысле снабдить инструкциями начальника Сыр-Дарьинской линии и, на будущую навигацию, начальника флотилии.

19. Иметь постоянно в виду отделение Ташкента и Туркестана от Кокана и эмира Бухарского с тем, чтобы при благоприятных обстоятельствах занять эти два города и соединить Сыр-Дарьинскую с Сибирскою линиею, но не ранее, как в 1861 г., подготовляя к сему средства исподволь.

20. Надлежит обдумать заблаговременно вопрос о соединении всей киргизской степи под одно управление.

Январь 1859 г.

С половины Января месяца я перестал заниматься делами Средней Азии, и все внимание мое было обращено на наш крайний восток. Когда Кюлевейн, после трудного зимнего перехода, прибыл в Оренбург и сдал местному начальству все то, что было его ведомства, тогда только вещи мои, бумаги и прислуга, остававшаяся в караване, могли быть отправлены в Петербург. Они прибыли в Москву лишь пред самым моим отъездом в Сибирь и дошли до Петербурга уже после моего выезда. Кюлевейн, офицеры Генерального Штаба и другие мои спутники сдали бывшие у них на руках разнородные материалы, собранные во время нашей экспедиции, впоследствии, когда привели их в порядок, без [272] моего участия. Вторую половину зимы прохворал я немало степною перемежающеюся лихорадкою, зародыш которой я привез с собою в Петербург. Тем не менее, во исполнение Высочайшей воли и предстоявшего скорого отъезда из Иркутска Генерал-губернатора Восточной Сибири графа Муравьева на Амур, для окончательного занятия этой реки и всего пограничного с Китаем пространства до Тихого Океана, я, еще больной, в сопровождении пользовавшего меня в пути доктора, отправился в Москву и далее в Сибирь, в первых числах Марта, в самую распутицу.

Участия в решениях, принятых относительно Средней Азии в Петербурге, я не принимал и не ответствен за то, что обдуманная программа, мною составленная на основании изучения политических и топографических свойств края, была выполнена неудовлетворительно, несвоевременно и лишь отчасти, а не цельно, не последовательно и не настойчиво и что возвращением бухарского посланника в Бухару вовсе не воспользовались, как предполагалось.

Генерал-губернатор отвергнул важность для нас обладания низовьем р. Аму-Дарьи, плавания по этой реке русских судов и прочного водворения нашего влияния в Хиве и в Бухаре, обратив все внимание свое и правительственные средства на продолжение Сыр-Дарьинской линии и завоевание Джулека,

Когда я узнал в Пекине, что Недмеджин-Ходжа, взятый мною из Бухары собственно с тем, чтобы обставить приличным образом возобновление нашей попытки провести мирным образом военное судно по р. Аму до высот Чарджуя, так как бухарский посланник должен был вернуться следующею весною на пароходе нашем, — отпущен обратно в Бухару прежним, караванным путем, через форт № 1; я написал отцу моему: «бухарский посланник надул не меня, уехавшего в Пекин, а Министра Иностранных Дел и в особенности Ковалевского, которому Недмеджин-Ходжа, в моем присутствии, на вопрос о возвращении его в Бухару на пароходе, отвечал утвердительно. Катенину — по словам нашего переводчика Батаршина — бухарский посланник то [273] же самое говорил и наконец на торжественной аудиенции у Государя, при мне, Недмеджин-Ходжи на вопрос Его Величества: будет ли он возвращаться в Бухару на пароходе, ответил что «непременно». В Оренбурге, когда посланник возвращался из Петербурга, не сумели заставить его исполнить данное обещание и выполнить условленную прежде программу; лучше сказать, не дали себе труда об этом позаботиться или просто не желали исполнения программы, мною начертанной и первоначально (до моего отъезда) одобренной Министерством Иностранных Дел. Таким образом испорчен практический результат посольства Недмеджина-Ходжи. Генерал-адъютанту Катенину хотелось доказать, что надо предоставить ему одному, как начальнику края, самостоятельно распоряжаться в Средней Азии, что моя экспедиция не может принести желаемых результатов, а что надо доставить ему требуемые им большие средства для распространения и усиления Сыр-Дарьинской линии, пренебрегая Амударью. К сожалению, на Руси обыкновенно так бывает, а от раздраженного самолюбия не того еще ожидать можно. Все сведения, доставляемые из Средней Азии и проходящие неизбежно через его руки, он будет освещать сообразно своей личной цели, теряя из виду, что я не могу быть ответчиком за испорченное положение после того, как Государь меня послал в Китай. В Азии, как и везде, завтрашний день в политике зачастую не похож на сегодняшний; чтобы достигнуть благоприятных и прочных результатов надо настойчиво, неуклонно преследовать усвоенную мысль и действовать последовательно по обдуманной и принятой программе. Переменять же оную по личным фантазиям, видам и минутным впечатлениям — вредно для государства. А у нас, к сожалению, все зависит от личности деятеля и личных отношений исполнителей к лицам власть имеющим.

Как бы то ни было, но в 1858 году горсть русских, несмотря на встреченные разнообразные препятствия, недоразумения и противодействия, прошла благополучно в Хиву и Бухару и вернулась через р. Сыр (прежде снаряжались всегда два отдельных [274] посольства), доказала осязательно возможность летнего похода на Хиву, по направлению, избранному графом Перовским в 1839 году, изведала недоступную дотоле нам реку Аму на протяжении 600 верст ее течения, — от устья почти до того пункта, который был известен со времени переправы через эту реку англичанина Бюрнса, произвела обширную съемку и собрала разнородные сведения о пройденном крае, а также о соседних местностях, отплатила по Царскому веленью, эмиру бухарскому и хану хивинскому за честь честью, освободила из тяжелой неволи поданных русского Царя, доказав киргизам и нашим пограничным жителям, что ни эмир, ни хан не смеют ни укрывать у себя наших беглых и дезертиров, ни держать в неволе продаваемых земляков наших. Не давши одному из владетелей азиатских никакого обещания или обязательства относительно исполнения их желаний миссия сохранила таким образом за Императорским Правительством полную свободу дальнейших действий и решений, и сумела настоять в Бухаре на требованиях, пред явленных в пользу нашей торговли.

Миссия совершила свою задачу в кратчайший срок и с несравненно меньшими денежными пожертвованиями, нежели предположено было при ее снаряжении Министерством Иностранных Дел и Оренбургским Генерал-губернатором, причем казне была возвращена, по распоряжению начальника миссии, большая часть суммы, предназначенной на чрезвычайные расходы его. Главнейший и существеннейший результат посылки нашего агента в Среднюю Азию, в 1858 году, заключается в том, что рассеялся туман, заслонявший ханства от глаз русского Правительства, которое наконец прозрело и узнало настоящую цену «дипломатических сношений» с хивинскими ханами и Бухарою. Сведения, добытые нашею миссиею и добросовестное уничтожение прежнего «миража» вызвали крутой поворот в характере наших сношении с этими коварными и вероломными соседями, способствовали установлению более правильного взгляда на значение и основу их власти, на действительную их силу и в особенности на то положение, которое [275] мы должны и можем занимать в Средней Азии, сообразно достоинству и действительным потребностям России, а равно и на те цели, которые мы должны преследовать, для более верного и мощного ограждения наших существенных интересов.

Государь Император оценил самым лестным для меня образом действия наши в Средней Азии в 1858 году, начертав на отчетной записке, мною составленной для Министерства Иностранных Дел и представленной в подлиннике Его Величеству князем Горчаковым, драгоценные слова: «читал с большим любопытством и удовольствием. Надо отдать справедливость Генерал-майору Игнатьеву, что он действовал умно и ловко и большего достигнул, нежели мы могли ожидать». [277]

Записки эти были сообщены Генерал-адъютантом Игнатьевым члену Военного Совета генералу от инфантерии Николаю Гавриловичу Залесову для прочтения и исправления тех неточностей, которые он мог бы заметить, как член бывшего в Хиве и Бухаре в 1858 году посольства и неотлучно сопутствовавшие Игнатьеву от самого выступления каравана из Петербурга до прихода в форт № 1 и возвращения в Оренбург.

Продержав у себя несколько времени записки, Залесов написал Игнатьеву 14 Ноября следующее:

«Я прочитан с большим интересом Ваши записки и передо мною живо восстали картины наших скитаний. Обращаясь к частностям, позволю себе заметить:

1) Приводя личную и верную характеристику Катенина и Бутакова, казалось бы, следовало обрисовать и Ковалевского, о котором упоминается непрерывно, и

2) Для характеристики хивинского хана и бухарского эмира следовало бы пометить следующие факты: хан, получив шарманку, по целым дням заставлял вертеть ее своего министра и, свертев, просил начальника миссии, прислать мастера починить. Послан был наш солдат-кузнец, который исправил шарманку, и тогда хан предложил ему остаться министром, но солдат не согласился. Эмир, в свою очередь, увлекся подаренной ему резиновой подушкой и заставлял постоянно одного из своих министров скакать на ней и очень утешался, когда вследствие давления, она со свистом выпускала надутый в нее воздух.

Затем 15 Ноября И. Г. Залесов, обещаясь приехать к Игнатьеву для личной беседы и сожалея, что визит последнего совпал с его обеденным временем, написал следующее: «Ваши записки бесспорно составляют документ исторический, а раз это так, то в нем и должны быть приведены факты освежающие вполне деятельность Вашу. Для этой последней цели необходима и характеристика Ковалевского и указание на понимание ханом и эмиром значения дипломатических переговоров. Что последнего в них, конечно, не было и история с кузнецом и подушкой рельефнее всего рисует людей, с которыми Министерство Иностранных Дел думало вести переговоры на европейский лад. Вообще говоря, все Ваше описание я нашел полным, правдивым и интересным».

В Январе 1896 года генерал Залесов умер.

Комментарии

141 Я предложил командировать шт.-кап. Залесова, сопровождавшего меня в Хиву и в Бухару.

Текст воспроизведен по изданию: Миссия в Хиву и Бухару в 1858 г. флигель-адъютанта полковника Н. Игнатьева. СПб. 1897