ИГНАТЬЕВ Н.

МИССИЯ В ХИВУ И БУХАРУ

Несмотря на то, что посольство это заслуживало бы, по составу своему, несравненно большого внимания, нежели обыкновенно присылаемые в Россию, но мне кажется, что следовало бы не пустить Даргу далее Оренбурга, для вселения в хивинцах убеждения, что мы никогда не допустим, чтобы они смели нам в чем либо отказать и возбуждать вопросы о распространении, на наш счет хивинских пределов. В таком случае надлежало бы объявит [183] хивинскому посланцу в Оренбурге или еще лучше в форте № 1, что ни одно посольство хивинское не будет принято Его Императорским Величеством, пока хивинцы не докажут, что они умеют ценить оказанное им внимание, посылкою русского агента, поднесением Его Императорскому Величеству письменного согласия хана на все наши условия без изъятия».

Накануне дня, назначенного для выступления из Хивы, я послал еще следующее донесение Егору Петровичу Ковалевскому: «Вероятно Ваше Превосходительство не изволили забыть, что, отправляясь из С.-Петербурга, я высказал вам предположения мои относительно того затруднительного положения, в котором могу накопиться в Хиве. Действительность превзошла эти предположения и мне здесь понадобился, как Ваше Превосходительство тогда мне предсказывали, порядочный запас твердости духа. Мне остается повторить то, что я говорил прежде: надо сожалеть, что миссия выступила поздно из Оренбурга, что она не была направлена первоначально в Бухару, а потом в Хиву и, наконец, что флотилия была снаряжена так поздно и неудовлетворительно. По предположению Комитета, флотилия должна была нас дождаться в полном составе в Чернышевском заливе, а я сошелся с одним пароходом «Перовский» только в 3-х переходах от Айбугирского залива: первая баржа прибыла к Талдыкскому заливу 24 Июня, а третья с необходимым запасом угля только в конце Июля месяца. Пароход «Обручев» оказался совершенно не соответствующим предположенной цели. Движение различных отрядов по степи имело предвиденные мною, неблагоприятные для нас. последствия. Е сему присоединились многие другие обстоятельства, которые все содействовали еще большему затруднению нашего положения в ханстве.

С флотилиею вышли у вас также некоторые недоразумения. Ежели бы миссия была отправлена, как предполагалось прошедшею осенью, на флотилии, а не отдельно сухопутно, то многие из затруднений были бы устранены. Согласовать движения каравана, в особенности такого неудобо-подвижного, как мой, с целью [184] политическою и с действиями и движениями флотилии, весьма затруднительно, в особенности при невозможности верных сообщений. В Хиве мы были, как я и предполагал еще в С.-Петербурге, в руках хивинцев как бы залогом приязненных действий флотилии. Эмир бухарский, по слухам, недоволен Россией за дурной прием в С.-Петербурге посланца, за неудовлетворение нескольких его просьб и за предпочтение, оказанное хивинцам, направлением миссии первоначально в Хиву, а потом уже в Бухару. Нелепые известия, распространенные относительно нашей миссии и флотилии в Хивинском ханстве, дошли в самом преувеличенном виде до эмира. Нам нельзя, таким образом, ожидать ничего хорошего в Бухаре. Иду туда собственно для того, чтобы не потерять случай пройтись долиною р. Аму, попытаться исполнить возложенное на меня поручение и для того, чтобы эмир не считал себя еще более прежнего обиженным нами; но не рассчитываю на успех в переговорах. Опасаюсь, что своенравный Эмир продержит нас в Бухаре до будущей весны.

Подарки наши были частью попорчены и поломаны дорогою. Шарманка исправлена на пароходе механиком флотилии, но в Хиве долго возились с нею, пока не открылся в конвое артист-слесарь, который починил не только орган, но и часы с птичками, так как птицы перестали было летать и клевать. Колпаки стеклянные у часов разбились в дребезги, а хрустальные канделябры поломаны. Шуба и палатка также пришли, не знаю почему, в неблаговидное состояние. Впрочем, подарочные вещи спустили мы довольно благополучно, свалив все погрешности на самих хивинцев, потому де, что они не пропустили вверх по реке пароход, везший подарки. Чтобы сколько-нибудь задобрить старшого брата хана, ему поднесены были подарки от имени Его Императорского Высочества Государя Наследника, с приветствием от Его Императорского Высочества. На вопрос, почему нет письма, объяснено было, что у нас Наследник не имеет права писать грамоты до совершеннолетия. В Хиве полагается 2 равносильных визиря; самый значительный из них, куш-беги. Он не может [185] простить нам, что его обидели в глазах всех хивинцев тем, что у меня было письмо только, на имя мехтера. Тут и подарки не помогли. Он враждует о мехтером, к нам расположенным, и успел даже очернить было совершенно его перед ханом. Фазиль-Ходжа также в опале, потому что хорошо о нас... отзывается.

Сеид-Мохаммед составляет исключение из последнего поколения хивинских ханов: он крут, самовластен и о твердою волею, в роде Наср-Уллы.

Жалею чрезвычайно, что Бутаков, придя в Кунград 45-ю часами только позже нас и узнав еще накануне от встреченной им части конвоя миссии, что мы идем на барках бечевою по реке, не решился догнать нас под предлогом необходимости свидеться со мною и получить приказания; не послал ко мне по крайней мере, или на шлюпке пароходной, или берегом верхом, штабс-капитана Салацкого и топографа Недорезова, данных мною на пароход собственно на случай отправления ко мне известия и разъяснения недоразумений. Утром 3 Июня мы были от Кунграда не более как в 50 вер. Я уверен, что мы избегли бы чрез это многих недоразумений, дело мое пошло бы успешнее в Хиве и я не засиделся бы так долго в этом несносном городе.

Чтобы доставить случай большему числу морских офицеров ознакомиться с р. Аму и проплыть по оной, по крайней мере на хивинских барках, я просил Бутакова прислать с подарочными вещами одного офицера с флотилиею, в качестве чиновника, заведывающего подарочными вещами, совместно с штабс-капитаном Салацким. Бутаков счел затруднительным- вероятно по малочисленности офицеров на флотилии- воспользоваться сим случаем.

С половины Августа настало в Хиве время повальных лихорадок и горячек. Эти болезни сильны между жителями, но в особенности воспринимаются новоприезжими. У нас, в течение [186] нескольких дней, заболело много нижних чинов, так что одних горячечных было одновременно до 18 чел. ¹²³.

Удушливые зной днем, сырые и холодные ночи, спертый воздух на занимаемых нами дворах дворца, окруженных высокими стенами, и продолжительная стоянка, соединенная с изобилием фрукт, все это способствовало большому развитию болезней, бывших для нас весьма тяжким испытанием. Теперь, по милости Божией, больные стали поправляться и многие уже выздоровели. Болезненное состояние доктора Пекарского, заболевшего сильным биением сердца, астронома Струве, начальника конвоя, а также слабость нескольких нижних чинов (семи человек) — затруднили бы чрезвычайно следование миссии по трудному пути, ей предстоящему из Хивы в Бухару и из Бухары в форт № 1. Вследствие сего отправляю всех их на двух хивинских барках в устье Улькум-Дарьи к пароходу «Перовский», с тем, чтобы она перевезены были в форт № 1 на барже или на пароходе, по усмотрению капитана 1-го ранга Бутакова. Возвращение в Россию Струве и Пекарского- чрезвычайно чувствительная потеря для миссии. По необходимости я должен был передать теперь астрономические занятия лейтенанту Можайскому.

«Вопрос о выдаче бежавшего на наш пароход персиянина случился весьма не кстати, тем более, что я только что в утро 20 Августа просил, чрез ханских сановников, у хана отпустить со мною, в знак приязни к России и расположения к Персии, до 30 пленных персиян, преимущественно из числа военных, взятых туркменами близ Астрабада. Я предполагал внести, в случае надобности, следуемые за них, для выкупа, деньги и намерен был командировать с границы бухарской одного из моих чиновников с выкупленными пленными, через Мерв, в [187] Персию, предполагая, что это было бы приятно шаху и вполне соответствовало бы нашим видам. Теперь естественно должен был я отказаться от преследования сей мысли, с тем, чтобы по поводу вывоза из ханства пленников аз персиян, не возбудить новых недоразумений, которые могли бы быть пагубны для дальнейшего следования миссии.

Туркмены разбойничают по р. Аму выше Хозарема и по караванной дороге из Хивы в Бухару, грабя преимущественно хивинские караваны. Недавно два каравана ограблены на этой дороге шайкою из 60-ти туркмен племени Серакс. Надеюсь, что мы пройдем благополучно. Несколько афганских и бухарских торговцев намерены присоединиться к нашему каравану для большей безопасности.

По полученным мною на этих днях довольно правдоподобным сведениям самый глубокий и удобный проход для наших судов в р. Аму не через Улькум-Дарью, а через рукав, более юго-восточный, называемый разно, но между прочим Сасык-куль, впадающий яко бы в озеро, изливающееся рукавом «Джиделю» в море, верстах в 120-ти восточнее устья Улькум-Дарьи. Не имев еще возможности сверить все данные по сему предмету, а в особенности проверить сбивчивые названия, упоминаемые в доставленных сведениях, воздерживаюсь от положительного заключения о преимуществе сего пути над остальными рукавами Аму-Дарьи. На случай самовольного вступления нашей флотилии в р. Аму, хивинцы придумали построить две крепости: одну близ соединения Талдык с Улькум-Дарьею, против мелей, где суда наши встретили некоторое затруднение для плавания, а другую на ур. Курганча, в одной версте от устья рукава Сасык-куль, верстах в 90 от моря. В эту последнюю крепость будет переселено 100 узбекских семейств; для сего берут по 5 человек из каждого хивинского города. Начальником крепости будущего оплота Хивы против нашей флотилии- назначен Якуб-бай, брат есаул-баши Кунградского. Тут же будут собирать зякет с кочующих на правом берегу р. Аму киргизов и каракалпаков. [188]

Построение крепостей начнется немедленно после ухода миссии в Бухару.

Мне кажется, что в случае ежели предположение хивинцев об отправлении в Россию нового посольства будет приведено в исполнение, то следовало бы высказать посланцу, что он не может быть принят, пока не доставлен будет в С.-Петербург ханский фирман, удостоверяющий в принятии хивинцами всех предложенных нами условий и решительно ему объявить, что рр. Сыр и Эмба не составляют уже границ ханства и что хивинцы должны отказаться от взимания зякета с киргиз — наших подданных. Всего лучше было бы ежели бы посольство хивинское вернулось в Хиву из форта № 1, а наша флотилия вслед затем подошла бы в полном составе к южному берегу Аральского моря, с тем, чтобы начать плавание вверх по р. Аму, не дожидаясь ханского позволения. Посольства из среднеазиатских владений, принимаемые нами, не имеют никаких выводных для нас последствий, а стоят нам между тем очень дорого. Весьма мало пользы могут принести также России и наши миссии, посылаемые временно в ханства. Это напрасная трата денег, которые могут быть употреблены для достижения той же цели, в этой же части Азии, но иным образом, с несравненно большим вероятием успевшего результата».

В самый день выступления нашего из Хивы, я, желая объяснить директору Азиатского Департамента действительное значение дипломатических актов в Средней Азии, которых прежде Министерство Иностранных Дел так напрасно добивалось, писал следующее: «договор, заключенный Данилевским в 1841 году политический пуф, потому что договор в Хиве не имеет значения европейского. Он никогда соблюдаем не был и даже малоизвестен в Хиве. Если хотите- уступки, вынужденные у хивинцев в настоящее время, могли бы считаться несравненно важнее и существеннее, нежели те, которые были сделаны нам в 1841 г., но стоило ли заключать дипломатический акт без права свободного плавания по р. Аму и собственно только для того, [189] чтобы представить Министерству Иностранных Дел клочок бумаги, скрепленный ханскою печатью, но не представляющий существенного для нас значения по отсутствию гарантии исполнения. Надеюсь, что Ваше Превосходительство меня не осудите. Может быть, в Петербурге найдут, что я ошибся в своих действиях, но я сохраню убеждение, что поступал добросовестно, сообразно с чувствен долга, по крайнему моему разумению, и не гоняясь за мишурными результатами».

Несмотря на то, что вое косвенные сведения о Бухаре, доходившие до меня со времени переправы нашей через Айбугирский залив, были для нас крайне неблагоприятны, что неприязненные вам внушения и намеки эмира хану хивинскому в вопросе о судоходстве по р. Аму их подтверждали и что мне самому приходили на ум многие доводы против непосредственного и безотлагательного перехода из Хивы в Бухару, но я твердо решился испытать до конца все зависящие от меня средства для выполнения Высочайше возложенного на меня поручения и утвержденной Государем программы экспедиции.

В этих видах мне было необходимо удостовериться прежде всего в действительном расположении относительно принятия посольства бухарским правительством и в своевременности появления моего в бухарской столице при отсутствии эмира. Достигнуть этого было довольно трудно, так как хивинцы нас зорко и тесно стерегли и приняли меры для воспрепятствования нам прямых сношений с Бухарою. Чрез приказчика Панфилова и двух преданных нам киргиз удалось мне однако же найти двух расторопных, предприимчивых и верных России киргиз, не бывших еще в подозрении у хивинцев, и я их отправил в Бухару о письмами моими, — официальным и конфиденциальным, частным, к бухарскому визирю, Тохсабе-Мирзе-Азизу. Киргизам этим поручено было, — как я предупредил Тохсабу в частном письме, — передать многое бухарскому правительству для расположения его в нашу пользу и рассказать о действиях наших в Хиве и о происходящем в ханстве, с таким [190] освещением фактов, которое должно было произвести благоприятное нам впечатление на эмира и раздражить его против хивинцев. Мы раскрыли Тохсабе происки сих последних, клонившиеся к тому, чтобы внушить нам подозрение и опасение относительно намерений эмира, свалить на него всю ответственность за не пропуск судов и помешать посольству вручить Наср-Улле письмо Государя Императора и Царские подарки. Тохсаба, вскоре после прибытия моих посланцев, отвечал мне самым предупредительным образом и заявил, что эмир поручил ему пригласить меня формально в Бухару. Ответ этот был послан мне бухарским визирем не прямым путем, а, для большей верности, кружным, через форт № 1, и я получил его слишком поздно, т.е. тогда уже был в бухарских пределах. Но посланцы наши успели вернуться прежде, прямым путем, в Хиву и на словах рассказали мне о ласковом приеме Тохсабы и доставили все нужные сведения, которые укрепили меня в решимости, несмотря на все препятствия и коварные замыслы хивинцев, попытаться пройти в Бухару путем неизвестным в России и по которому никто еще из образованных европейских путешественников до нас не проходил.

Для перехода этого нужно было преодолеть немало затруднений, кроме обыкновенных естественных препятствий среднеазиатского караванного движения:

1) переправу через широкую реку Аму (почти против шеста, где после построено Петро-Александровское укрепление) без других перевозочных средств, как одна лодка, которую мы успели захватить;

2) Неимение каких либо топографических сведений и малейших указаний касательно пути, на котором мы с трудом находили удобные биваки для ночлегов;

3) Недоброжелательное отношение хивинцев, которые исчерпали всевозможные ухищрения, чтобы побудить нас отказаться от нашего намерения и напугать нас нападениями туркмен, шайки Джан-Ходжи, бродившей в Кизыл-куме и т. и. и даже нежеланием бухарцев, чтобы русские пришли долиною р. Аму, недоступною до [191] того времени для европейцев. Нас не остановили не только предостережения хана и хивинских сановников и распущенные для устрашения нас слухи, но и затруднения, встреченные для найма верблюдов в Хиве и снаряжения каравана.

Все уже было готово к выступлению, когда пришлось еще. отложить на два для, т.е. до 31 Августа, чтобы выдержать бурную сцену с ханским сановником и дополнить наши военные приготовления на случай, если бы пришлось пробиваться в пути через шайки грабителей или отбиваться от вероломных хивинцев. 28 Августа некоторые из наших киргизов и два бухарца, бывшие по торговые делан в Хиве и побывавшие в России, тайно предупредили меня, что будто бы несколько сот туркменского племени Чаудур подговорены разгневанным Сеид-Мохаммедом напасть на наш караван, когда он будет уже на правом берегу р. Аму, с целью ограбить нас и поживиться мнимыми богатствами, предполагавшимися в каждом из многочисленных ящиков, навьюченных на верблюдах, и отучить таким образом русских заходить в этот край и дерзко противиться воле хана, который настаивал, чтобы посольство, для своей безопасности, вернулось на Усть-Урт. Сеид-Мохаммед полагал, вероятно, что с него лично будет снята ответственность за последствия, так как гости его, выйдя благополучно из Хивы, «не послушались однако же его советов и предостережений». Мехтера хан сменил, посадил в тюрьму и, как носились слухи, ослепил за то, что уполномоченный им на заключение со мною дружественного акта, он убедился моими доводами, принял предложения и готов был подписать заготовленный проект. Заступивший его в управлении дел с иностранцами куш-беги прислал мне, без всяких объяснений, письмо на имя Министра Иностранных Дел, и подарки князю Горчакову и Ковалевскому. Мне присланы были халаты для раздачи членам посольства и конвоя по степени их важности. Почетный конвой, под начальством мин-баши, был назначен для сопровождения посольства и охранения его от туркмен, в пределах ханства, так как караванный путь в Бухару считался [192] не безопасным и перед самым выступлением нашим два торговых каравана были разграблены шайкою туркменской, пришедшею из-под Мерва и переправившеюся для грабительского набега через р. Аму. Впрочем хивинский конвой не мог внушить нам, по составу своему, большого доверия и обратился бы в бегство при нападении туркмен иди скорее присоединился бы к грабителям, чем честным образом исполнил долг свой. Киргизы предупреждали нас, что таковы были истинные намерения этого конвоя и что Мин-баша будет в сообществе с рыскающими по правому берегу р. Аму туркменскими шайками. Как мы впоследствии могли убедиться, сама бухарцы не ожидали, что мы решимся пройти в Бухару прямо из Хивы, долиною р. Аму, и полагали, что мы предпочтем путь через форт № 1 и р. Яны-Дарью.

Несомненным признаком сего предположения было то, что, — несмотря на извещение мое Тохсабы и приглашение эмира, — никто из пограничных властей, ни передовые караулы Бухарии на пути нашего следования не были предупреждены о нашем появлении, а Чарджуйский губернатор, известившись о выступлении моем из Хивы в этом направлении, прислал спешных гонцов предупредить меня (в 3 или 4 переходах от переправы), как гостя эмира, о грозящей нам опасности со стороны туркмен, прослышавших о мнимых богатствах нашего каравана и собиравшихся напасть на нас. Чарджуйский начальник убедительно просил меня задержать путешествие посольства, пока он успеет снарядить и выслать на границу бухарскую достаточный конвой для нашего охранения. Не обращая внимания на все эти проделки азиатцев, на угрозы хивинцев и предостережения киргиз и решившись преодолеть ожидавшиеся испытания, я с трудом нанял достаточное для подъема наших тяжестей количество верблюдов у возвращавшихся в Бухару, по сдаче товаров в Хиве, киргиз и принял все надлежащие меры для охранения нашего каравана, собственными нашими средствами, от внезапного нападения во время нашего следования и ночлегов. В виду возможности быть вынужденным принять неравный бой, без надежды на [193] подкрепление, в дальнем и пустынном крае, из которого и весть о нашей участи достигла бы с трудом, своевременно, до русской границы, я предварил оставшихся со мною спутников о предстоящих нам опасностях и трудах и предложил тем, которые пожелают или не чувствуют в себе достаточной силы, чтобы выдержать до конца, присоединиться к отправляемым на флотилию больным; но никто не пожелал сим воспользоваться, несмотря на то, что в числе нижних чинов было не менее 16 человек ослабевших от местной лихорадки и дизентерии. Отпраздновав царское тезоименитство и выпив за здоровье Государя последнюю чарку водки, привезенной с собою из Оренбурга ¹²⁴, мы на другой день, не предваряя хивинцев, не внушавших своим обращением никакого доверия, выступили с заряженными ружьями и пистолетами, готовые на неравный бой, если бы вздумали, — как носились в городе слухи, — остановить нас, по приказанию хана насильственно. Трудная переправа на противоположный берег Аму совершилась благополучно: Бородина послал я, с частью конвоя, занять бивак на правом берегу, освещая местность для своевременного предупреждения какого либо нападения во время переправы, тогда как я оставался с другою частью конвоя, в оборонительном положении, перед окружавшими нас хивинцами, большею частью вооруженными. Когда мы собрались благополучно на правом берегу Аму, прискакал из форта № 1 посланный (о двуконь) киргиз и передал мне предписание Министра Иностранных Дел, разрешавшее мне не идти в Бухару, в виду встреченных затруднений и опасностей, а отправиться в форт «№ 1, где прозимовать и с раннею весною предпринять путешествие в Бухару. В официальной бумаге этой было сказано, что Государь Император, осведомившись о тяжелом положении, в котором очутилась [194] миссия в Хиве, не желает, чтобы я подвергался личным опасностям, мне и миссии угрожавшим Взвесив последствия пополнения этого предписания, неизбежное увеличение расходов и напрасную потерю времени, неблагоприятное для России впечатление, которое это изменение нашей первоначальной программы могло произвести в Средней Азии и нелестные для меня лично толки, которые не преминули бы недоброжелатели распустить, обвиняя нас в неудаче и трусости, я решился не воспользоваться данным Высочайшим разрешением и, положив бумагу в карман, сел на коня и двинулся на Бухару.

10 Сентября мы уже достигли до бухарской границы и простились с хивинским конвоем и предводителем его Мин-башей, который постоянно задерживал наше движение, суетился, чего то пугался, притворялся спасающим нас от грозящей нам гибели и постоянно пересылался гонцами с Хивою и другими городами. Он всем нам надоел донельзя, и мы рады были отделаться от мнимых ваших охранителей, составлявших для нас источник забот и недоразумений, несравненно более нежели туркмены, которыми старались нас постоянно стращать. На пути мы встретили несколько ограбленных торговцев; в виду беспокойного состояния края, к нашему каравану пристроились два торговых каравана, шедших в Бухару, и дело не обошлось у нас без нескольких тревог, причиненных постоянным ожиданием нападения и приготовлениями к отчаянной обороне. Одушевление конвоя не переставало быть прекрасным, несмотря на то, что число больных и слабых у нас было весьма значительно (одно время доходило до 1/2 низших чинов, так что наряды на охранительную службу были затруднительны). Нам довелось, слава Богу, поторопить лишь одного казака уральского (бывшего у меня вестовым и умершего в моей кибитке), заболевшего внезапно, после лихорадки, пятнистым тифом. Доктор Батаршин, перепуганный болезненностью людей и трудностью переходов, требовал от меня сначала словесно, а потом формально, рапортом, чтобы я остановил на несколько дней караван и дал продолжительный отдых людям. [195]

Зная, по опыту, что в таких случаях упадок духа и бездействие отзываются самым неблагоприятным образом на воинских чинах, я отверг предложение доктора, старался кормить хорошо людей, вез больных в оставшихся у нас повозках (мой тарантас легкий, офицерская и две казенных повозки) или привязывал их на верблюдов и всячески поддерживал веселость и бодрость духа. Одна из ночных тревог, произведенная внезапным появлением туркменских всадников, окруживших наш бивак и заставивших нас всех приготовиться к бою, воздействовала отлично на состояние здоровья людей. В виду опасности, — все почти выздоровели и захотели стать в ряды. На другой день почти все были на коне. Доктор был очень смущен неожиданным для него результатом нравственно-нервного лечения. Подскакавшие к нам туркмены были напуганы брошенными в них сигнальными ракетами и бураками, ими никогда прежде не виданными. Они выслали двух старшин сказать нам, что просят не жечь «шайтан атеш» (чертов огонь), пугающий их лошадей, что они приняли наш караван за торговый, но на посольство русское нападать не намерены. Не доверяя степным грабителям, я потребовал, чтобы сын предводителя шайки и один из старшин остались у нас аманатами ¹²⁵, пока туркмены будут у нас в виду. Надо было опасаться возобновления попытки к нападению, когда днем туркмены убедятся в нашей малочисленности и караван наш растянется. Аманаты были поставлены между четырьмя казаками с заряженными револьверами, с предупреждением, что при первой попытке туркмен напасть или приблизиться к каравану, они будут застрелены. Все обошлось благополучно, и к концу перехода я отпустил аманатов, одарив их халатами и послав почетный халат (с галунами) предводителю шайки в знак внимания. Оказалось впоследствии, что чаудуры (туркмены, ближайшие в Хиве) переправились через Аму, близ Кипчака, действительно погнались было за нами и уже собрались на нас [196] напасть, но заметив, что с нами труднее будет справиться, нежели они ожидали, они обратились влево от нашего пути на кочевавшие там киргизские аулы и ограбили при том несколько аулов бухарского владения. Этот случай, представленный эмиру, как очевидный признак недоброжелательства к нему хивинцев, пропустивших беспрепятственно грабительскую шайку, послужил основанием возникшего, при окончании нашего пребывания в Бухаре, крупного несогласия между Хивою и Бухарою. Этот же набег наделал не малых хлопот на Сыр-Дарьинской линии и в Оренбурге. Преувеличенные слухи о попытке туркмен и похождениях шайки Джан-ходжи, в песках Кизыл-кума, близ пути следования посольства, дойдя до форта № 1 и начальника края, преобразились в нападение на посольство, окончившееся нашею гибелью. В Оренбурге поспешили обвинить меня в безрассудной отваге и, оплакивая мою преждевременную смерть, поторопились донести об этих непроверенных известиях в Петербург. Государь, в самых милостивых выражениях, отметил на донесении Генерал-адъютанта Катенина, что он сожалеет сердечно о моей утрате, но что, зная меня, надеется, что я сумею выйти из опасного положения с честью. Многие поверили оренбургскому известию и, к сожалению, сочли долгом подготовлять моих родителей к ужасной вести о постигшей меня участи.

13 Сентября, в двух переходах от населенной части Бухары, встретили мы первый разъезд бухарский. Узнав от всадников, его составлявших, что ближайшая к нам местная власть — начальник крепости Усти, я послал от себя ему приветствие.

Сентября, вечером, я получил письмо от Тохсаба мирзы Азиза, узнавшего о нашем выступлении из Хивы и просившего меня замедлить наше следование и прибытие в Бухару до получения им ответа от эмира, выступившего с войском против Кокана и которого он, Тохсаба, поспешил известить о приближении нашем. Я тотчас ответил письменно мирзе Азизу, что задержать караван в степи, после трудного пути, нами пройденного, я не могу и буду продолжать наше движение через Каракуль в [197] Бухару, надеясь везде встретить прием, соответствующий значению русского посольства и нашим дружественным отношениям.

16 Сентября мы вступили в населенную часть Бухары, и за несколько верст до первого селения встретил нас верхом, с бедною свитою, устийский начальник и приветствовал меня от имени бухарского правительства, оказывая почести, по азиатскому обычаю, а дорогой дал в честь нашу скачку «курбани». Охватив ягненка, всадник несется во весь опор, стараясь ускакать от толпы наездников, пытающихся отбить у него добычу, вырвать ягненка или хотя часть его у него из рук. Начинается бешеная скачка вокруг лица, в честь которого дается это представление, и ловкость главного действующего лица состоит в том, чтобы при постоянных изменениях направления скачки, увертываясь от преследующих, не удаляться однако же из виду главных зрителей, продолжающих следовать по пути шагом, и наконец, улучив благоприятную минуту, пронестись вихрем перед самым главным лицом и, на всем скаку, передать ему, а если преследователи этого не допустят, то бросить просто перед ногами его лошади несчастного, переходящего из рук в руки, окровавленного и зачастую истерзанного ягненка. Тот, в честь которого устраивается эта скачка, бросает горсть золотых всаднику-победителю. Всадники отличаются ловкостью и удальством и приходят в такое исступление, что наскакивают друг на друга, дерутся и несутся гурьбою через балки, кусты, канавы и всякие препятствия, очертя голову, сбивая иной раз чалмы с голов и калеча беспощадно и себя и лошадей. В виду такого настроения всадники безоружны, но и плетей, которыми они погоняют лошадей и управляют иные, достаточно для нанесения ударов друг другу. Положение лица, в честь которого производится скачка, бывает довольно затруднительно, ибо вся толпа всадников несется во весь опор, в плотную, на него, пока тот, который выйдет победителем, т.е. обладателем ягненка, не успеет бросить в ноги чествуемой особы свою добычу. Скакавшие на этот раз всадники выказали [198] удивительную ловкость: ни один не свалился и, несмотря на бешеную езду, наездник, первоначально схвативший с земли ягненка, не выпустил его из рук и бросил мне в ноги свою добычу, хотя в борьбе за обладание ягненком у него была оторвана одна из задних ног. Я имел неосторожность похвалить не только ловкость всадника, но и удивительные качества лошади, обскакавшей всех присутствующих и изменявшей постоянно, на всем скаку, сообразуясь с наклонением тела седока, направление своего бега, чтобы увернуться от наседавших со всех сторон противников. Лошадь эту туркменской породы начальник Усти счел долгом тотчас же мне поднести, и как я ни отговаривался, но пришлось принять, чтобы, по местному воззрению, не обидеть на первых порах бухарского чиновника, которого я, разумеется, щедро отдарил имевшимися у меня, на эти случаи, подарками, запасенными мною в Париже и Лондоне.

Переход из долины р. Аму, через Аюбай и Гудженли и Каракуль, песками, был самым затруднительным и утомительным, как для людей, так и для животных. Поднимаясь беспрестанно на сыпучие бурханы и опускаясь с них, в течение от 10 до 12 часов в день, мы измучились ¹²⁶. Оказалось невозможным провезти повозки. Моим тарантасом сварили нам обед, и остались при караване одни дроги для больных. Вузов и две последние казенные повозки пришлось также сжечь.

18 Сентября, в переходе от Каракуля, встретили нас чиновники, наскоро высланные мирзою Азизом для почетного сопровождения посольства.

По вступлении нашем в Каракуль поднесено нам было бесконечно продолжавшееся угощение от имени Тохсабы. Вечером того дня прибыли в Каракуль и посетили нас тотчас же, в лагере, высланные из Бухары для приветствования меня: директор [199] монетного двора мирза Кары, близкий родственник мирзы Азиза, человек умный, ловкий, более развитой, нежели все другие чиновники азиатские, с которыми нам приходилось встречаться, и пользовавшийся большим доверием Наср-Уллы, и еще шесть других чиновников, большею частью также родственников мирзы. Азиза. Все они сопровождали нас до Бухары и, находясь, таким образом, в течение трех дней, при нас безотлучно, старались заговаривать со мною и с моими спутниками, делать нам разные вопросы, касающиеся отношений России к среднеазиатским владетелям, и выведать наши виды и образ мыслей. Значение мирзы Кары придавало особенный интерес сим беседам, и я воспользовался его сообщительностью и словоохотливостью, чтобы начать с бухарским правительством переговоры, заочно, косвенным обрезом, до прихода нашего в Бухару и сделать бухарцам все те внушения, которые могли расположить эмира в нашу пользу, дока-зять ему выгоду добрых отношений к России, повредить англичанам — против которых, со времени путешествия Стоддарта и Коллинса, эмир и без того был чрезвычайно предупрежден, и раздражить бухарцев против хивинцев, которыми мы не могли быть довольны и которых поэтому надлежало ослабить и лишить союзников, на случай столкновения с нами. По заведенному в Бухаре порядку все сказанное нами замечалось и записывалось и эмиру посылалось в лагерь, — как мы имели случай убедиться, — подробные донесения о говоренном мною и кем либо из моих спутников.

22 Сентября, около полудня, вступили мы торжественно в Бухару. Для надлежащего приготовления к этому мы останавливались в 1 1/2 верстах от города, биваком, и там пообчистились и приоделись, заменив самою лучшею форменною одеждою наше дорожное одеяние.

Из Бухары я на четвертый день отправил в форт № 1 двух рассыльных киргиз с донесениями Катенину и в Петербург о благополучном прибытии нашем и внимании, оказанном визирем (Тохсаба), который, сверх высланных на встречу чиновников, [200] отправил ко мне три любезных письма, одно за другим, в ответ на извещение мое о скором прибытии.

Отцу я писал (25 Сентября): «22 дня не писал я вам и не брал пера в руки, что со мною никогда еще прежде не случалось. Но мы сделали трудный поход, так что во время остановок я едва успевал несколько отдохнуть, чтобы физически быть в состоянии ежедневно, изо дня в день, без дневки, идти, верхом, не менее 8 и 9 часов времени. Как только мы вошли в бухарские пределы, у меня стало больше досуга, потому что опасность, угрожавшая до того времени каравану, миновала; но я до того был окружен бухарцами, которые с меня глаз не спускали, наблюдая за каждым движением моим, что мне невозможно было улучить минуту свободную ¹²⁷.

«Неоднократно уже имел я случай убедиться в том, чего может достигнуть сила духа даже в слабом и болезненном теле. На этот раз, смею думать, опыт был еще более полный и успешный, нежели когда-либо. С моею ужасною болью в левой ноге препятствующею мне спокойно сидеть на лошади более часа времени, я прошел верхом более 500 верст, без дневок, не дозволив себе, для примера другим, даже присесть на минуту в тарантас, которые я тащил еще за собою. Большое число больных и слабосильных, выздоравливающих в продолжение всего похода (первых было не менее 16 до 20 ежедневно) поставило меня в необходимость отдать мой тарантас, равно как и две казенные повозки, которые мы с большим трудом еще тащили за собою, под тех больных, которые не имели уже силы выносить движения лошади или верблюда, и строго запретить здоровым и тем легкобольным, которые еще могли держаться верхом, пользоваться повозками или хотя садиться в них временно. Чтобы [201] показать пример и иметь возможность тотчас распорядиться в случае предсказываемого нам нападения туркмен, я весь поход шел в голове конвоя Путешествие по Усть-Урту, — так пугавшему прежде оренбуржцев, — приятная прогулка, в роде катания по Петербургским окрестностям, в сравнении с ужасным плаванием нашим по р. Аму и тяжелым походом ныне нами благополучно оконченным. Мы воспоминаем с удовольствием о нашей киргизской степи и о возвышенной плоскости Усть-Урта, которая может пугать только тех, которые никогда не выходили из цветущей части наших степей». Все на земле имеет относительное значение, по сравнению с другими предметами. Уже в Хиве мне со всех сторон предсказывали, что на нас нападут туркмены, когда мы будем подходить к бухарской границе. Переправа через р. Аму была крайне затруднительна и взяла у нас двое суток. Во время первых переходов зловещие слухи получили как будто подтверждение: с одной стороны нам дали знать, что хан хивинский приказал почетному конвою, нас сопровождавшему, напасть на нас врасплох, совместно с 300 чаудуров (туркмены, в пределах ханства пребывающие) подговоренных нас преследовать, для грабежа каравана; с другой стороны взбунтовавшийся киргизский предводитель Джан-ходжа должен был придти из Кизыл-кума, чтобы захватить посольство в виде залога против отрядов наших войск, его преследовавших и т. и, Только то было достоверно, что путь в Бухару не был безопасен и что разбойничьи шайки кочевников грабили торговые караваны: два из них, перед самым нашим проходом, были ограблены туркменскими аламанщиками, пришедшими из под Мерва, и спасшиеся от них верблюдовожатые нам встретились и смутили наших киргиз описанием мнимых опасностей, нам угрожающих. И хивинцы уже не скрывали своего дурного расположения относительно посольства, выражая, не стесняясь даже присутствием наших людей, удивление, что хан имел глупость выпустить таким образом из своих рук русский караван, везший, вероятно, много денег и богатые подарки эмиру, которые он мог бы легко себе [202] присвоить. Во время похода нашего, случилось несколько фальшивых тревог, и мы всякими раз были готовы вступить в бой. Для отвращения от себя подозрения хивинский хан два раза присылал нам в догоню гонцов, чтобы чрез Мин-башу, начальника конвоя, известить меня формально о готовившемся яко бы скоро нападении на нас туркмен. Чарджуйский губернатор выслал мне также извещение, что несколько шаек туркменских переправлялись для грабежа на левый берег Аму и находятся близ пути, по которому мы должны были следовать. Начальник нашего хивинского конвоя, Мин-баша силился всячески доказать мне, что мы окружены опасностями и что он нас, с величайшим усердием, от них ограждает. Возложив свое упование на Всемогущего Бога и подозревая, что все это хивинские проделки, имеющие целью меня смутить, сбить с толку и навести на выбор другого более кружного и яко бы безопаснейшего пути, чтобы помешать мне идти вдоль р. Аму, прямо в Бухару, я неукоснительно продолжал идти по предположенному маршруту. Слухи эти побудили лишь меня совершить поход по военному, с принятием всех нужных мер предосторожностей, как в неприятельской стране. Я распределял своих спутников и держал конвой в сборе под личным моим руководством, так, чтобы, в случае надобности, иметь возможность тотчас же распорядиться защитою нашего каравана от степных наездников. Мы пили только пока светло, а на ночь становились в каре биваком, выбирая осмотрительно место удобное для обороны. Выходили мы обыкновенно не позже 6 часов утра и становились на бивак в 3, 4 и даже в 5 ч. пополудни, смотря по тому, когда находили удобное место для водопоя и охраны каравана. Киргизы служили нам разведчиками, и я посылал их, в виде разъездов, осматривать местность впереди и по сторонам следования каравана. Верблюды наши шли обыкновенно в 4-х параллельных колоннах, в тесном порядке, что, очевидно, замедляло несколько ход их, но давало возможность, при первой надобности, сводить вереницы верблюдов в каре, для лучшей обороны каравана. Копкой следовал сомкнуто, прикрывая караван [203] с той стороны, с которой в данную минуту можно бы всего скорее ожидать внезапного появления неприятеля. На биваке, кибитки и джуламейки наши расставлялись в форме четырехугольника, занимая пустое пространство тюками и тяжестями нашими. Лошадей на ночь брали, на коновязи, в середину каре. Чтобы приучить лошадей по свистку бросаться в каре, а не разбегаться по степи, я настоял, с самых первых переходов наших, еще до р. Эмбы, чтобы их не иначе кормили овсом как внутри каре, подавая перед тем сигнал особенного рода свистком. Лошади так привыкли к этому звуку, что, услышавши знакомый свист, сбегались опрометью в середину каре. Четыре часовых по флангам и киргизский конный пикет несколько впереди, на месте, удобном для наблюдения за подходами к каравану, доставляли нам достаточную охрану, так что мы все ночи спали спокойно. Один раз только появились было туркмены, но мы отделались от них, пуская фейерверк; «дьявольский огонь», ими доселе невиданный, произвел ошеломляющее, внушительное на них впечатление и мы, по приятельски, с ними расстались. Мы так хорошо приготовились защищаться и конвой был так одушевлен, что я, признаюсь, почти сожалел, что для разнообразия наших ощущений и воспоминаний не было действительного туркменского нападения, из которого мы вышли бы, я уверен, с честью при тогдашнем настроении всех нас. В самом деле, стычка с нападающими открыто, с оружием в руках, предпочтительнее, нежели пребывание в Хиве, или, может быть, и в Бухаре, где находится постоянно во власти зверообразных, бессовестных людей. 300 чаудур, которые, как уверяют киргизы, по наущению хана Сеид-Мохамеда, бросились было за нами с целью грабежа; но узнав чрез лазутчиков своих, бывших в составе нашего хивинского конвоя, о нашей бдительности, о неуклонном соблюдении нами военных предосторожностей, а также о нашем вооружении (тотчас по выходе из Хивы я умышленно дал заметить хивинцам действие наших револьверов, им совершенно неизвестных), и дальности полета имевшихся у нас ракет (на третьем переходе после переправы через Аму, я, под [204] предлогом осмотра, не отсырели ли ракеты, велел спустить две из них), предпочли наброситься на мирные аулы киргиз, — считающихся такими же подданными хана, как и эти чайдуры, — чтобы не возвращаться с пустыми руками в свои кочевья, чем вступить в бой с моим конвоем, обладающим таким неизвестным и казавшимся страшным вооружением. Не могу достаточно нахвалиться духом и — преданностью моего маленького отряда. Мы переправились через р. Аму с третьею частью конвоя больными или крайне расслабленными последствиями перемежающейся местной лихорадки, которая пристает жестоко к людям, в первый раз приходящим в этот негостеприимный край, преимущественно осенью. Несмотря на пятнистый тиф, который показался у четырех прежде заболевших лихорадкою, посмотри на трудности пути и сторожевой службы, несносной жары днем и свежести ночей, несмотря на необходимость быть постоянно на стороже, ожидать нечаянного нападения и остерегаться нашего хивинского неблагонадежного конвоя, мы все были постоянно веселы и бодры духом. Я заставлял песенников петь беспрестанно во время похода, разговаривал и шутил с нижними чинами для поддержания в них бодрого настроения, что так важно в подобных обстоятельствах, и давал им от себя два раза в день чаю, что было для них новинкою, к которой они пристрастились. Водки у нас осталось, на чрезвычайные случаи, надобности, очень мало. В Кукертли, 12 Сентября, перешли мы границу бухарскую и расстались с хивинцами, но только 16 Сентября встретили мы жилище человеческое, С переправы через р. Аму мы остановились только однажды днем — 15 Сентября, потому что накануне вечером мне доставили очень любезное письмо Тохсабы (нечто вроде визиря, заведывающего иностранными делами и финансами), который в ответ на извещение, посланное с р. Аму о скором прибытии моем, выражал удовольствие со мною познакомиться и разные благожелания, но просил вместе с тем замедлить паше путешествие, так, чтобы мы не вошли в Каракульскую область прежде, нежели он успеет сообщить мне непосредственный отзыв эмира, которому он послал, [205] с гонцом, мое письмо. Выступив, несмотря на это предостережение, 16 Сентября, я был встречен и провожаем депутациями, высланными начальниками ближайших бухарских укрепленных городов — Усти и Чарджуя (первый на правом, а второй на левом берегу р. Аму). На последнем переходе встретил меня сам начальник Усти, который оказал мне большие (по азиатским понятиям) почести, развлекал ристалищем всадников, дикою музыкою и поднес всем нам угощение на биваке».

«Только 17 Сентября покинули мы берег р. Аму и вступили в песчаные бурханы, отделяющие долину реки от Каракуля. Таким образом, не смотря на всевозможные и неожиданные препятствия, на отсутствие обещанного парохода и средства флотилии, я исполнил все то, что от меня требовалось в Петербурге, в отношении географическом и топографическом: около 40 дней провели мы на р. Аыу и сделали съемку и изыскания от устья Талдыка (работа Можайского, Зеленина и Недорезова) до Ханки: от Ханки прошлись мы по берегу реки, производя постоянно глазомерную съемку почти до высот Чарджуя, т.е. до поворота караванной дороги на Кара-куль в Бухару. По первоначальному предположению я должен был высидеться с парохода «Перовский» как раз в том пункте, до которого мы дошли вдоль реки. Правда, что пароходу предстояло подняться выше, без меня, но не моя вина, что оказалось невозможным пополнить это в нынешнем же году. Не надо отказываться от осуществления этого плавания и настойчиво возобновлять преследование той же цели, с будущей весны, на что я и буду настаивать по возвращении в Петербург».

«Мы были первыми европейцами, видевшими р. Аму на пространстве между Ханки и Усти и во всяком случае первыми европейцами, пропутешествовавшими в этой местности и изучившими эту реку на протяжении 2/3 ее течения. В начале восемнадцатого столетия какой-то итальянец (которого хивинцы считали за часового мастера) прошел вдоль р. Аму около 2/3 пути из Хивы в Бухару и потом свернул, по караванной дороге прямо, в Бухару, не [206] доходя до Кукертли. Жаль, что не осталось, сколько мне известно, ни следов, ни описания его интересного путешествия».

«Пройдя сыпучее песчаное взволнованное море бурханов (сыпучие пригорки), мы взошли в долину Заревшана и были приняты торжественно в Каракуле 19 Сентября. Несколько чиновников (из которых два поважнее, близкие родственники Тохсабы были присланы из Бухары для нашей встречи. Нас обкормили бухарскими разнородными сладостями, конфектами и вареньями, а я за всю эту гадость отдаривал подарками всех без исключения присланных нам навстречу чиновников, распределяя ценность подарка по степени важности и значения чиновников, что требует не мало тонких, щекотливых и неудобопонятных для европейца соображений. После утомительного перехода 20 Сентября, мы сделали на другой день (21) лишь верст двадцать, чтобы расположиться в последний раз, перед вступлением в Бухару, биваком, верстах в 2-х от городских стен. Остальная часть этого дня (Воскресенье) была употреблена на приготовления ко вступлению в столицу бухарскую: разделывали вьюки и чемоданы, чтобы одеть конвой и всех нас в парадную форму и пообчиститься. Все хотели щегольнуть не только собою, но и лошадьми, которым давали в последние дни корму более обыкновенного».

«Около 10 часов утра 22 мы тронулись. Заметили мне, что Понедельник — дурной день для вступления в столицу и для начала дела в особенности в такой стране, где многое с нами может случиться. Тем не менее мы храбро сели на коней, доказывая тем, что не верим предрассудкам, а полагаемся во всем на милость Божию. Для торжественного вступления в город — Тохсаба прислал мне великолепного аргамака (молодой, резвый и железисто-серый, темной масти); на него было накинуто седло с бархатным чепраком: вышитым золотом, с серебряными стременами и серебряною уздечкою. Шествие наше устроилось в следующем порядке: 12 оренбургских казаков, по три в ряд, с 2 конвойными офицерами шли впереди, предшествуемые несколькими полицейскими, вооруженными длинными шестами, которыми они били [207] население по головам, расчищая вам дорогу. Улицы были запружены толпою любопытных. За оренбургскими казаками ехали верхами попарно 8 чиновников эмира, высланные нам навстречу и одетые в разноцветные, ярко-пестрые халаты. За этою разношерстною дружиною, в нескольких шагах за самыми важными бухарцами, гарцевал невольно я, сидя на очень рослом (но сравнению с нашими киргизскими и башкирскими конями) аргамаке-жеребце ¹²⁸, не подпускавшем никого к себе близко, а сзади меня, в «почтительном» расстоянии, вся моя военная и штатская свита, в мундирах. 10 уральских казаков, в их красивых и высоких шапках, и 12 импровизованных драгун (стрелки, посаженные на лошадей) заключали шествие. Караван наш шел отдельно, чтобы не расстраивать общего впечатления. Погода была превосходная и толпы народа несметные. По прибытии в дом, нам отведенный, мы были, в последний раз, угощаемы чиновниками нас встретившими и сопровождавшими. Эти бухарские пиры повторялись ежедневно, от самого Каракуля, по два раза в день: в 7 часов утра и в 2 часа пополудни, и если мы были в движении, то должны были сделать привал, чтобы принять заготовленное по пути угощение. Подносили сначала массу разнообразных сладостей, а потом подавали мясные блюда и неизменный пилав, который я нахожу — очень вкусным; все оканчивалось чаем».

«Дом, в котором мы поместились, очень обширен, с несколькими дворами, и находится в близком расстоянии от дворца эмира. Я занимаю комнату во втором этаже, в поперечном строении отделяющем наружный двор от среднего». «Комната эта в виде фонаря, с окнами на обе стороны и террасою, вроде балкона, с которой я могу обозревать все дворы и помещения моих спутников и конвоя, равно и конюшни лошадей». [208]

«На другой день после нашего размещения, Тохсаба приехал ко мне с официальным визитом, окруженный многочисленною свитою. Я принял его в мундире и предложил ему завтрак, по местному обычаю. После взаимных приветственных комплиментов я ему представил всех членов посольства и мы имели затем продолжительную конференцию по делам, касающимся политических и торговых вопросов и заключения дружественного договора. По местным воззрениям и установившимся обычаям, не принято чтобы иностранные посольства выходили из дома и показывались на улицах прежде представления самому эмиру или, по крайней мере, прежде получения какого либо отзыва на сделанные предложения. Опасаюсь чтобы эмир не вздумал заставить нас ожидать его в Бухаре в течение всей зимы если ему придется остаться в Ходженте, который он теперь осаждает и надеется взять. Желал бы получить от пего извещение, что он не может меня принять ныне, до окончания войны с Коканом. Вот уже 5 месяцев, потерянных в моей жизни, без ощутительного результата. Вы знаете, что в деловой моей жизни — и в особенности во время пребывания военным агентом за границею — я привык рассчитывать употребление каждой минуты дня, не желая тратить драгоценное время бесполезно, тогда как здесь я вынужден проводить целые дни без занятий умственных, без труда; сделаешься ужасным невеждою, от всего отстанешь и обленишься. Пять месяцев прошло в том, чтобы двигаться верхом или пешком, или сидеть неподвижно в лодке, уставать физически, чтобы потом отдыхать, есть и спать и еще бесплодно пререкаться с скотообразными людьми. Во что обращусь я если мне придется просидеть здесь, в таком же положении, еще 6 месяцев!»

«Забыл Вам сказать, что во все время похода из Хивы в Бухару мы любовались чудесною и большою кометою, которая нам видна уже более месяца»

«Моими теперешними спутниками я гораздо более доволен, нежели в начале нашего похода. Кюлевейн очень сформировался, трудолюбив и добросовестен. Но я никого почти из моих [209] спутников, за исключением драгомана и в редких случаях (как напр. в Хиве) Кюлевейна, не могу употребить на сношения с азиатами, потому что эти дела нельзя иначе вести, как самолично, непосредственно или чрез драгомана, говорящего на понятном для местных жителей языке. Этого преимущества, к сожалению, ни у кого из моих спутников нет. Кюлевейн переписывает мои донесения и сообщения, записывает в журнале сведения политические и отлично исполняет должность казначея, так как он бережлив. Все остальные члены посольства собирают сведения каждый по своей части, но добрая половина моих спутников ровно ничего не делает, потому что здесь решительно нечего делать человеку специально неподготовленному к такого рода путешествию»...

«Ожидаю самого печального последствия нашего несчастного странствования, потому что, по возвращении в С.-Петербург, я, без сомнения, буду преследуем завистью и злоречием. Хотел бы перенести всю ложь и злобу, — обычно изливаемые в известных сферах Петербурга на людей, что либо творящих необыденное, с тем самоотвержением и терпением, которые чувствую в себе в настоящее время Я совершенно здоров и бодр духом.

Говорят, что здесь, под видом афганского и индейского торговцев, скрываются два тайных английских агента. Они свободнее нас могут действовать и делать внушения бухарцам, располагая денежными средствами и пользуясь тем, что их считают за обыкновенных купцов. Слежу за ними чрез Панфилова и двух. киргизов и стараюсь удостовериться, но разоблачить не могу...... Скоро же считаете Вы с Ковалевским наши переходы! Пока еще и нельзя надеяться окончить так скоро, как Вы предполагаете, мое здешнее пребывание. Ковалевский забыл видно, что он меня отправлял по крайней мере на целый год и что в Министерстве Иностранных Дел ожидали, что я буду в необходимости продолжить свое путешествие до 13 месяцев. Очень жалею, что, основываясь на словах Егора Петровича, очевидно, сказанных для Вашего утешения, Вы решили не посылать уже мне более газет и [210] журналов, которыми мы все, т.е. я и мои спутники, пользовались в Хиве и в течение похода»

Мирза Азиз, считавшийся, по разнообразию предметов его ведения и доверенности оказываемой ему эмиром, при его отлучках из столицы как бы первым министром. занимал официально собственно лишь должность главного сборщика податей и государственного казначея, по его управлению специально были поручены все дела торговые и дипломатические. Хотя при отсутствии из столицы Наср-Уллы, наместником эмира в Бухаре, в отношении военном и внутренних дел, назначаем был губернатор города, но фактически мирза Азиз управлял всеми делами ханства. Во время посещения мирзы Азиза почетный караул от конвоя мессии отдал ему военные почести, а после угощения я ему — поднес подарки от имени Министерства Иностранных Дел и дал еще от себя несколько хороших вещей. Тохсаба сказал мне что эмир поручил ему узнать достоверно от меня действительную цель прибытия посольства и почему мы не пришли — как делалось до сего времени — прямо из России, чрез р. Сыр, а кружным путем чрез Хиву, чем оказали ей как будто предпочтение. Объяснив мирзе Азизу причины, заставившие нас предпочесть путь чрез Хиву, как кратчайший и легчайший при предположенном плавании по р. Аму до Чарджуя или Усти, я заметил ему, что нам пришлось остаться в Хиве гораздо долее, нежели мы желали и предполагали, единственно потому, что лошади мои и части конвоя должны были отделиться от меня и прибыли в Хиву позже нежели мы рассчитывали, основываясь на лживых уверениях хивинцев. Прибыть же на пароходе, по реке, в бухарские владения, что было бы гораздо легче и приятнее, нежели проделать весь пройденный нами трудный путь, — я раздумал преимущественно потому, что хивинцы утверждали, что будто бы Наср-Улла не желает видеть парохода в своих владениях и даже прислал посланца в Хиву с просьбою к хану не пропускать наши суда. Я подробно и обстоятельно изложил все наши требования, объяснил причины их возникновения, их [211] справедливость и умеренность и указал на те выгоды, которые Бухара может извлечь из их удовлетворения и из тесной дружбы с Россиею. При этом сделаны были мною также надлежащие внушения относительно происков англичан в Средней Азии, в Китае и в особенности в Афганистане, их образе действий в Индии и вообще их своекорыстной и хищной политикою

В Хиве нас уверяли, что в Кокане есть несколько офицеров, присланных Ост-Индскою компаниею, для сформирования пехоты и артиллерии, а также для укрепления некоторых пунктов ¹²⁹ и что прибывший в Хиву посланец рассказывал, что англичане прислали коканцам оружие и отливают у них пушки, предлагая хану оборонительный и наступательный союз, под покровительством Англии, которая якобы сильнее России и готова поддержать Кокан и Хиву против их соседей. Я упомянул об этих слухах в разговоре с мирзою Азизом а ad usum delphini и обратил его внимание на необходимость проследить за тем, чтобы англичане не присылали в Кокан оружие и своих агентов. Я поставил Тохсабу также в известность до какой степени я нашел хивинцев недоброжелательными к эмиру и вообще коварными сплетниками, желающими поселить взаимное недоверие и вражду между Россиею и Бухарою, чтобы извлечь наибольшую пользу собственно себе, а также о намерении Сеид-Мохамеда обложить пошлиною бухарские караваны, проходящие в Россию чрез хивинские владения, на что я никак не хотел согласиться, чтобы не нанести ущерба бухарской торговле. Я намекнул Тохсабе на тесные сношения между Коканом и Хивою, направленные очевидно против эмира. Разговор наш продолжался очень долго и перешел на общие вопросы. Коснулись могущества и обширности России, минувшей войны, в продолжение которой четыре [212] державы — Англия, Франция, Турция и Сардиния не могли сломить нашу силу и заключили мир, не достигнув своей цели: восстания сипаев в Индии и войны англичан с Персиею, весьма интересовавшей бухарцев. Тохсаба меня расспрашивал о причинах особого покровительства, оказываемого Россиею шаху и персиянам, и о взятии Кантона англичанами. В заключение я распространился о выгодах, которые бухарцы получают уже теперь чрез торговлю с Россиею и возможного развития ее при обеспечении и облегчении сообщения, что было бы достигнуто перевозкою товаров на судах по р. Аму, Аральскому морю до залива Сары-Чаганака или до Чернышевского, вместо трудного, кружного и далекого пути чрез пески Кызыл-Кума. Все, что мною было говорено, до малейших подробностей, записывалось письмоводителем Тохсабы, который, с своей стороны, при кажущейся неясности, переспрашивал меня о том, что я сказал и делал в полголоса замечания секретарю, на что, при записывании. следует обратить особенное внимание. Очевидно было, что это делалось для доклада эмиру.

Желая однако же избегнуть недоразумений, которые могли произойти от неточной редакции и неверного освещения слышанного от меня, мы условились с мирзою Азизом, что требования России и все то, что я официально желаю передать эмиру, будет записано отдельно, по возможности буквально с моих слов. Для исполнения сего, мирза Азиз, уезжая, оставил своего письмоводителя и нашего каракульского знакомого, директора бухарского монетного двора, которые, при участии наших переводчиков, записали под мою диктовку, все что должно быть передано эмиру от моего имени.

Перед отъездом осторожный Тохсаба предупредил меня: 1) что не имеет права, без разрешения эмира, принять мой ответный визит и что спросят на то повеление своего властителя; 2) что не знает, где и когда будет угодно эмиру принять нас, т.е. в Бухаре ли, или в ином шесте, и 3) что, по существующим обычаям, иностранцы не могут ходить по городу и показываться на улицах до получения разрешения эмира или до представления [213] ему. Употребляя все усилия для приобретения доверия эмира и желая доказать ему фактически, что мы не пришли в Бухару — как бывшие английские агенты — для тайного собрания сведений, и желая отстранить до благоприятного окончания политической части возложенного на меня поручения те недоразумения, сплетни и мелочные столкновения, которые могли произойти между посольством и бухарскими властями, в особенности при попытках хивинцев распустить в Бухаре дурные о пас слухи, если бы все чины миссии и конвоя стали свободно ходить по городу и невольно вызывать любопытство и недоумение местных жителей, — я отвечал, что обычай этот мне известен и что не только чины конвоя, но никто из моих спутников не будет выходить из дома, нами занимаемого, до получения ответа эмира, так как нам пока в городе делать нечего, а закупки на базаре мы не можем делать ранее чем определится время нашего выхода из Бухары в обратный путь, в Россию. Впоследствии оказалось, что одна из причин особенного личного расположения к нам эмира было именно то, что мы воздержалась, до получения его приглашения, от осмотра достопримечательностей города и от поездки по улицам и базарам. Требования наши я формулировал следующим образом:

1) Освобождение русских пленных, оставление коих в Бухаре не соответствует тому дружелюбию, которое, по уверениям мирзы Азиза, эмир питает к России и торговым сношениям, издавна существующим между обоими государствами.

2) Уменьшение на половину таможенных пошлин, взимаемых с наших купцов православного вероисповедания, и прекращение несообразности взимания с магометанина вчетверо менее нежели с христианина.

3) Введение правильной оценки товаров и ограждение наших торговцев от произвола бухарских чиновников; при этом доказало было, что отсутствие правильности и справедливости в оценке товаров еще пагубное для торговли, нежели высокая пошлина.

4) Свободное пребывание в Бухаре временного торгового агента из русских чиновников, который будет присылаем в Бухару [214] ежегодно на несколько месяцев, т.е. на время, требуемое интересами наших торговцев, для ходатайства за них пред бухарским правительством и надзора за ходом нашей торговли.

О постоянном агенте я не упоминал, считая эту меру преждевременною, при настоящем положении дел в Средней Азии и новизне предмета; притом постоянный агент был бы теперь скорее вреден, нежели полезен; переход к постоянному консульству надо сделать постепенно и крайне осмотрительно.

5) Для помещения наших торговцев, агента и складов русских товаров бухарское правительство предназначает особый караван-сарай, на подобие того как хивинцы и индейцы имеют в Бухаре отдельные караванные сараи; при благоприятных обстоятельствах можно дать, впоследствии, дальнейшее сему развитие; вместе с тем я просил, чтобы нашим торговцам разрешено было ездить, в случае надобности, по бухарским владениям в Самарканд, в Кермине, в Каракуль и т. д. для закупки хлопчатой бумаги и других произведений страны из первых рук.

6) Разрешается свободное плавание русских судов по р. Аму, для перевозки товаров из России в Бухару и обратно. При этом я старался доказать бухарцам, что переезд из России в Бухару и обратно будет производиться несравненно скорее, удобнее и вернее посредствен пароходов нежели караванным путем, проходящим чрез р. Сыр, в Оренбург; остовы пяти тысяч верблюдов, павших в течение двух последних лет на пространстве между Бухарою и переправами чрез р. Сыр, а также несколько тысяч пудов хлопчатой бумаги, разбросанных по дороге, послужили им самым разительным доказательством сравнительного удобства путей.

Так как Тохсаба и оставленные им для совещаний со мною два чиновника изъявили сильные сомнения относительно принятия сего последнего предложения, говоря, что едва ли плавание наших судов доставит большие выгоды бухарским подданным, нежели перевозки товаров караванами, то желая сохранить для Аральской флотилии предлог проплыть будущею весною по р. Аму до высоты [215] Чарджуя и вместе с тем не дать вида, что мы имеем особенные причины добиваться пропуска наших судов в реку, я заметил бухарцам, что опыт лучше всего докажет, справедливо ли наше мнение, или нет, и что, ежели эмир не хочет теперь же дать нам нраве плавания по р. Аму, то дозволил бы по крайней мере своим торговцам, в виде опыта, перевезти на наших судах будущею весною товары, предназначенные для Нижегородской ярмарки; ежели опыт затем покажет выгоду сего пути для торговли, то эмир утвердит за нами право свободного плавания в реке; ежели же не захочет сего делать, то плавание наших судов ограничится одним опытом.

До 4 Октября оставались мы безвыходно в доме, нам отведенном. Нарочный посланный мирзою Азизом в лагерь эмира возвратился в этот день с благоприятным ответом и заявил, что эмир не потребует меня в лагерь, находя более приличным принять меня в столице или в Самарканде и потому просит остаться в Бухаре до окончания похода.

С этого дня, до конца нашего пребывания в Бухаре, все члены миссии и чины конвоя ходили беспрепятственно по городу и сообщались с жителями и торговцами совершенно свободно. Лица, входившие в состав предшествовавших миссий наших, во время своего пребывания в Бухаре, чтобы беспрепятственно ходить по улицам, одевались в бухарское платье. Но я счел более соответственным достоинству России не дозволять подобных унизительных переодеваний ¹³⁰ и когда были сделаны нам намеки бухарским чиновником, состоявшим при посольстве, о том, что лучше было бы нам не носить платья, покрой которого так бросается в глаза толпе, как русская военная форма, я ответил решительным отказом прятаться в бухарский халат и надевать чалму и объявил, что формально запрещаю всем и каждому показываться иначе в городе, как в русском платье. Для соблюдения, в [216] глазах азиатских, достоинства звания посланника, я сам не гулял по городу, подобно моим спутникам, и только однажды, пред выступлением из Бухары, по приглашению самого эмира, об ехал верхом главнейшую часть города, осматривая мечети, училища (медресе), базары и лучшие караван-сараи.

Со времени посещения Тохсабы у нас завязались ежедневные переговоры, чрез доверенных его лиц, приезжавших ко мне с разными сообщениями и т. и. Желая сократить свое пребывание в Бухаре, в виду того что, если бы мне не удалось окончить переговоры до наступления вины, то, поневоле, пришлось бы просидеть там несколько месяцев до появления весенних кормов в степи, я старался расположить к себе Тохсабу и других доверенных лиц эмира и подготовить, чрез них, почву таким образом, чтобы решение властителя бухарского по разъясненным мною предварительно вопросам могло последовать немедленно, со свойственною Наср-Улле стремительностью.

С самого вступления нашего в населенную часть Бухары нас принимали гостеприимно и в самой столице было оказано нам полное внимание. Но с 4 Октября, т.е. с минуты получения повеления эмира, стали к нам еще предупредительнее прежнего. Приставленные к нам чиновники бухарские довольствовали нас щедро и заботливо следили за удовлетворением каждого желания нашего, так например, 4 Октября не только все члены посольства и офицеры конвоя, но и все нижние чины, без исключения, и прислуга наша приглашены были в бани, что очень порадовало всех их. Все мои спутники поздоровели в Бухаре и чувствовали себя хорошо, за исключением лишь нескольких больных и слабых нижних чинов, не избавившихся еще от злокачественной лихорадки, которую мы захватили с собою из Хивы.

Я вскоре получил наконец почту из Петербурга, доставленную двумя рассыльными киргизами из форта № 1, и мог ответить директору Азиатского Департамента тем же путем.

Оказалось, что по получении моих первых донесений из Кунграда, в Петербурге стали опасаться, что я, в справедливом [217] негодовании на хивинцев; поступлю круто и дело дойдет у нас до разрыва, а потому директор Азиатского Департамента писал мне, по поручению Министра, что все, что от меня требуют, это, чтобы я не ссорился с хивинцами и покончил мое пребывание в ханстве миролюбиво, но вместе с тем высказался бы против наложения какой либо пошлины на русские товары, которые будут провозиться по р. Аму-Дарье.

Я ответил, что радуюсь, что предупредил и исполнил желание Правительства, выйдя из Хивы миролюбиво и не доведя моих пререканий с хивинцами до совершенного разрыва. Что касается до пошлины, то я предлагал ее лишь условно, — чтобы воздействовать на корыстолюбие хана, — но с тем непременным условием, чтобы оную взимать не с товаров, идущих из России, а только при возвращении наших судов из Бухары в Кунград, без права задерживать их и оценить товары, объявленные в нашей накладной. Я оканчивал свое донесение настоянием, чтобы будущею же весною пароход «Перовский» был непременно отправлен, с баржею на буксире, в Чарджуй, под предлогом пробной перевозки русских товаров. Что касается до исхода переговоров в Бухаре, я выражал сомнение в успехе и уверенности, что «эмир ни в каком случае, — даже если примет наши предложения, не согласится на подписание письменного обязательного акта, его одного связывающего, потому что я лишен возможности что либо обещать с нашей стороны, взамен, кроме общих дружественных уверений Стараюсь согласоваться вполне с Вашими указаниями. Ожидаю вскоре ¹³¹ сильного порицания в Петербурге, но твердо надеюсь на вашу защиту, так как вам все обстоятельство известно из моих донесении. Знаю, что «les absents out toujours tort», но [218] это было в высшей степени несправедливо и нечеловеколюбиво в отношении к нам, а потому убежден, что Министерство Иностранных Дел нас не выдаст. Мы совершили, благодаря Бога, благополучно тяжкий поход, преимущественно тяжкий по болезненности, развившейся между нами во время стоянки в Хиве. Спутники мои, за исключением одного Уральского казака (с виду богатыря) остались, слава Богу, невредимы....... Подарки эмиру Тохсабе прибыли сюда далеко не в полном блеске. Винтергальтер ¹³² очень дурно уложил купленные у него вещи. Все попортилось».

5 Октября отдал я официальный визит Тохсабе, мирзе Азизу, в сопровождении всех моих спутников и части конвоя. Первоначально произошли было затруднения относительно соблюдения бухарского этикета, требованиям которого я не хотел подчиняться; по настоятельным отпором моим были отстранены все недоразумения еще до выезда нашего из дома. Пришлось заставить подождать мирзу Азиза, пока он не уступил. Так например, мирза Азиз не хотел допустить, чтобы чиновники и офицеры, меня сопровождавшие, оставались в одной комнате с нами, после обмена обычных приветствий. Он даже потребовал, основываясь на запрещении, существовавшем в Бухаре в то время не мусульманам ездить верхом в городской ограде ¹³³ — чтобы я один был верхом, а все мои спутники шли бы за мною пешком; наконец он попробовал добиться от меня согласия, чтобы, по крайней мере, все нижние чины шли за нами пешком, допуская, чтобы непосредственная свита, т.е. члены посольства, была верхом. Я не только настоял на том, чтобы правило, существовавшее в Бухаре для христиан, было отменено для всех чинов миссии, без исключения, и конвоя, но воспользовался поднятым [219] мирзою Азизом вопросом, чтобы доказать нелепость такого притязания и что все торговцы и их приказчики, прибывающие из России, должны пользоваться тем же правом, основываясь на том, что в России нет различия в способе передвижения на улицах городских между православными и мусульманами. Тохсаба так убедился в основательности и непоколебимости моете требования, что с этого дня бывшим в Бухаре двум русским приказчикам было дозволено беспрепятственно ездить верхом по городу, как и правоверным.

Бухарцы садятся на ковер, поджавши ноги, и хотели меня угостить таким же сиденьем, но я потребовал, чтобы мне был приготовлен у Тохсабы стул, предварив, что если это не будет исполнено, я привезу — подобно тому, как сделал это уже в Хиве, на ханских аудиенциях, — свой собственный стул и сяду на нем, чтобы разговаривать с бухарским министром. Не осмелившись противиться моему желанию, бухарцы порешили между собою, что Тохсабе будет обидно и унизительно сидеть не на одном уровне со мною, т.е. ниже, на ковре, тогда как я буду выше его на стуле, и потому мирза Азиз, чтобы не уронить своего достоинства перед народом, предпочел также сидеть по европейски на стуле, чтобы «быть со мною на одной высоте». Все это кажется нам удивительною мелочью и признаком ребяческого каприза, но еще недавно в Азии все эти внешние приемы, всякая подробность местного этикета имели первостепенное значение в глазах туземцев, и горе тому европейскому агенту, который упускал это из виду и бессознательно, с первого шага, соглашался играть жалкую роль в глазах туземцев или же бестолковостью своею сразу грубо нарушал все обычаи и пренебрегал местными воззрениями на достоинство представительства. Те, которые первые были в сношениях с азиатцами разных местностей, вынесли на своих плечах всю тягость закоренелых, предрассудков и бесчисленных, непонятных, для европейского дипломата, затруднении, пока силою обстоятельства, а всего более русского оружия характер международных и общественных отношений в [220] Азии совершению изменился, приблизившись более или менее к общепринятому типу.

Наше блистательное, в глазах бухарцев, шествие прошло, по пути к Тохсабе, почти по всему городу, будучи направлено бухарцами по базарам и мимо главнейших караван-сараев, так что торговцы и несметная толпа, запрудившая все улицы еще больше нежели при вступлении нашем в город. могла вдоволь любоваться небывалым зрелищем.

Мирза Азиз принял нас самым радушным образом, вышел ко мне навстречу до входа во внутренний двор, угощал всех членов миссии сладостями, чаем и обедом и просил — вследствие разрешения эмира, — принять в знак приязни подарки, состоящие по большей части из — халатов, не только меня, но и всех моих спутников. Во время беседы он сообщил мне между прочим, что эмир при личном свидании даст ответ на мои предложения. Что касается до требуемого мною права для наших торговцев ездить в различные города для закупки товаров из первых рук, то мирза Азиз уверял меня, что этим нравом наши торговцы будут постоянно в Бухаре пользоваться и не будут стесняемы.

Желая убедить меня в этом и доставать фактическое доказательство, он в тот же день лично объявил о том приказчику Панфилову, который неоднократно и ездил, во время нашего пребывания, для различных закупок по бухарским селениям и в г. Кермине. Относительно оценки товаров, мирза Азиз сказал мне, что, для предупреждения произвола сборщиков податей, оценки не иначе производятся с некоторого времени в Бухаре, как в присутствии маклеров, и что товар наших купцов должен оцениваться таким же образом, так что по этому предмету не для чего было бы давать мне каких либо особых письменных обязательств. Вместе с тем мирза Азиз дал мне заметить, что остальные преимущества, просимые мною для наших торговцев, так противоречат выгодам бухарского купечества, что едва ли эмир на оные согласится без значительных с нашей стороны [221] уступок. Из этого и из последующих разговоров моих с бухарскими чиновниками и купцами заметил я, что требования бухарцев чрезмерно велики; так например, они хотели, чтобы наши таможенные пошлины были понижены равномерно с бухарским, т.е. чтобы не взималось более 5-ти процентов с товаров, вывозимых из средней Азии, и чтобы товары не были очищаемы пошлиною при ввозе, а только по возвращении торговцев с нижегородской ярмарки в Оренбург. В виду таких притязаний, удовлетворить которые я не был в состоянии, я решился не показывать бухарцам, что, по инструкции мне данной, в праве был им обещать свободный выпуск семейств бухарцев из России, особые лавки на нижегородской ярмарке и пр., с тем чтобы доставить Правительству возможность, для сохранения хороших отношений с Бухарою, разрешить новому бухарскому посланцу часть его требований, безобидно для нашей торговли.

При окончании нашего визита я вызвал на внутренний двор дома песенников конвоя и доставил тем большое удовольствие мирзе Азизу и собравшимся к нему почетным бухарцам.

На другой день мирза Азиз сообщил мне, что эмир прекратил осаду Ходжента и возвращается в Бухару, где намерен принять меня тотчас по возвращении. Пристав наш был вытребован в Самарканд для личного доклада эмиру о замеченном им относительно нас во время нашего 2-х недельного пребывания в Бухаре. Отзыв его, — как оказалось впоследствии, — был самым благоприятный.

11 Октября около полудня эмир вступил в Бухару и тотчас же прислал пригласить нас к себе. Между присланным церемониймейстером и мною возникли снова некоторые недоразумения относительно церемониала, но вскоре все сомнения были разъяснены в нашу пользу. Так например, вздумали пробовать, чтобы я не надевал каски с белым султаном, так как она выше чалмы эмира, а хвост похож на конские хвосты, висящие у мечетей; чтобы мои спутники являлись эмиру без оружия, в знак почтения; чтобы мы приветствовали эмира по бухарски, не довольствуясь [222] прикладом правой руки к кокарде и т. и. В овею очередь я потребовал, чтобы не только я но и секретарь, несший Высочайшую грамоту, сошли с лошадей не у внешних ворот дворца, как сие делается всеми бухарскими подданными и даже самыми высшими сановниками, но чтобы нам дозволено было в ехать верхом до того места, где сходит с лошади сам эмир, и заметил церемониймейстеру, что было бы соответственно достоинству представителя России, чтобы эмир пригласил меня сесть или дал мне руку, по нашему обычаю. Когда все было улажено, мы отправились верхом во дворец, предшествуемые бухарскими чиновниками и церемониймейстером. Впереди нижние чины конвоя несли Высочайшие подарки.

Эмир принял нас отлично. После обычных и обоюдных приветствий я выразил его высокостепенству благоволение Его Императорского Величества за принесенное Мирохуром Меледжановым поздравление с восшествием на Прародительский Престол, готовность Государя Императора поддержать близкие и дружественные отношения, издавна существующие между Россиею и Бухарою, и пожелал Наср-Улле от Имени Его Императорского Величества еще долгого продолжения благополучного царствования. Затем я изложил вкратце переданное мною перед тем мирзе Азизу и просил его высокостепенство поспешить удовлетворением наших справедливых требований и, по окончании возложенного на меня в Бухаре поручения, разрешить нам безотлагательно отправиться в Россию, до наступления сильных морозов. Протянув и пожав мне руку, эмир с своей стороны выразил желание скрепить дружбу России с Бухарою и просил верить чувствам, питаемым им к Государю Императору. В заключение, он сказал мне, что просит меня передавать все, что почту нужным, мирзе Азизу, для доклада ему, что он не замедлит сообщить мне ответ свой на наши требования и просит нас считать себя в Бухаре как бы дома.

Престарелый Наср-Улла — еще очень бодрый, крепкий, живой, характерный старик, с внушительною наружностью, умными, [223] проницательными глазами, держится с большим достоинством, но проявлениями жестокости и суровости своей заставляет всех трепетать пред собою. Он принимал нас сидя в окне, выходящем на внутренний, называемый бухарцами «тронным», двор своего дворца, и ничего не возразил когда, после обмена приветствий и передачи письма Государя, принятого им стоя и со знаками глубокого почтения и после представления всех членов посольства, т.е. когда окончилась официальная аудиенция и начался разговор между ним и мною, казак принес мне мой складной стул, на который я и сел. Перед приемом и после выхода моего от эмира нам предлагали сласти и угощение в комнате, в стороне от выхода. Я отказался от послеприемного угощения и вернулся домой тем же порядком, предшествуемый бухарскими чиновниками и имея с собою всех чиновников и офицеров посольства и конвоя верхами, а сзади весь наличный конвой на конях в мундирах и в полном вооружении, но лишь казакам велел я оставить пики дома. Тотчас по возвращении нашем в дом миссии, до позднего вечера и на другой день являлись разные чиновники бухарские, чтобы поздравить нас с благосклонным и необыкновенным, по их понятиям, приемом эмира, который никогда прежде не благоволил иностранцам. Но главною целью этих беспрерывных посещений, судя по тем вопросам, которые эти чиновники задавали мне и моим спутникам, было узнать мнение мое относительно личности эмира и бухарского ханства вообще, о впечатлении, произведенном на пас дворцом, городом, существу — тощим порядком и пр. Будучи на стороже, мы, как оказалось, вполне удовлетворили отзывами своими эмира.

Тотчас после аудиенции у эмира, ему были переданы мною Высочайшие подарки, которые были перенесены бухарцами и нижними чинами конвоя во дворец, с торжественною обстановкою. Несмотря на то, что вещи с механизмами были попорчены, а стеклянные (одно зеркало между прочим) разбиты, — так что я должен был заменить несколько вещей своими собственными, — эмир остался, по-видимому, доволен нашими приношениями. При раздаче [224] подарков я был поставлен в большое затруднение, подобно тому как в Хиве, по небрежности, с которою меня снаряжали в Петербурге, не дав себе труда собрать предварительно нужные местные сведения: в списке подарков, мне порученных и предназначенных для Бухарского правительства, значились вещи от имени Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича старшему сыну эмира. Вероятно, это было сделано в ожидании скорой смерти престарелого Наср-Уллы, чтобы расположить к России его наследника, будущего эмира бухарского. По полученным мною в Бухаре сведениям оказалось, что сыну этому 30 уже лет и что, так как бухарцы считают его за человека умного, рассудительного, хитрого и очень энергического, то старик эмир его чрезвычайно боится, близко к себе не допускает и держит большею частью в Кермине.

Желая сблизиться с сыном эмира, но в то же время не впутываться в щекотливые отношения к этому последнему, польза которых была бы сомнительна, — я предпочел действовать открыто и оказал, по окончании аудиенции, для передачи Наср-Улле, что у меня есть подарки. данные Государем Наследником для сына эмира, которому Его Императорское Высочество поручил. мне передать также свой привет. Я предполагал настоять, чтобы подарки были отвезены секретарем миссии в местопребывание сына эмира, ибо, при существовавших тогда обычаях, нельзя было быть уверенным, что сам эмир их себе не присвоит и что во всяком случае вещи, переходя чрез руки туземцев, дойдут до своего назначения. Но отзывы, мне сообщенные, в ответ на мое заявление дали уразуметь, что исполнение моего намерения произведет самое неблагоприятное для нас впечатление на Наср-Уллу и может повредить ходу наших переговоров. В виду этого нежелательного результата и непрактичности дальносрочных соображений, основанных на личных качествах, чувствах и мнениях сыновей Азиатских властителей, я согласился, чтобы подарки и привет наш были переданы сыну чрез отца его, т.е. чрез самого эмира, которому вещи эти и были представлены. Этот [225] оборот дела имел весьма благоприятный результат для посольства, а подарки были действительно переданы, в целости сыну эмира,

Тохсаба сообщил мне его благодарность, а равно одобрение эмира, и что ответные подарки Его Императорскому Высочеству привезет бухарский посланец, который должен отправиться вместе со мною в Россию.

В тот же день отослал я, через секретаря и драгомана посольства, подарки мирзе Азизу от Министра Иностранных Дел, от директора Азиатского Департамента и от Оренбургского Генерал-губернатора. Чтобы Тохсаба мог их принять, пришлось предварительно испросить разрешение эмира, которому я также поднес некоторые подарки от себя.

Так как на аудиенции у эмира я коснулся всех требований, раз уже предъявленных Тохсабе, то и возбудил вопрос о возвращении в Россию всех пленных русских, находящихся в ханстве, и просил эмира выдать их мне в знак приязни своей к России. Мои слова подействовали на Наср-Уллу. Тотчас после аудиенции эмир строго приказал разыскать немедленно, по всему ханству, русских пленных и их потомков и, собрав их в столицу, доставить мне с тем, что мне предоставляется опросить их и взять с собою в Россию или оставить в ханстве, по моему усмотрению.

Через несколько дней действительно стали являться разные личности русского происхождения, приводимые к дому миссии полициею. Их мы спрашивали, записывая показания. Но не всех выданных оказалось возможным и нужным вернуть в русские пределы и даже признать русскими. Многие из числа выданных были сыновья и внуки взятых некогда в плени; они обухарились и забыли свое происхождение, женились, даже завели гаремы и, освоившись вполне с обычаями и нравами азиатскими, сделались чуждыми России. Какая была польза их водворить у нас и что с ними и их семействами стало бы, по возвращении в прежнее отечество? Нам важно было, с государственной точки зрения, [226] доказать, что русский подданный нигде не затеряется, что могучая Царская рука его везде найдет и достанет, что бухарским властям возбраняется их задерживать и прятать, но и самим беглым или дезертирам от Царского ока невозможно нигде укрыться. Дело было в принципе, в восстановлении нашего права на прежних русских подданных, в произведении известного, благоприятного для русского имени впечатления на бухарцев и наших пограничных жителей, а не в непременном насильственном водворении в России людей, сделавшихся для нее чуждыми и излишними. На этом основании, всех обратившихся добровольце в магометанство и нежелающих вернуться в Церковь Христову, всех обремененных большим семейством и не изъявивших, несмотря на увещания моих спутников, желания вернуться в Россию, возвратил я эмиру, объявив ему и бывшим русским, что я оставляю их на попечении бухарского правительства, предполагая, что оно не оставит их своим покровительством. Только одиннадцать человек, пробывших, в сердце, верными Православию и одного поляка-католика, просивших меня вывести их на родину, решился я взять с собою, а также туземную жену одного из этих людей. Из числа возвращающихся русских-8 служили в регулярном войске эмира. Действуя постоянно с крайнею осторожностью и предвидя те недоразумения, которые могли произойти между эмиром и вообще населением города и нами, если бы пленные русские, нами отобранные, были помещены у нас в доме, и стали пользоваться теми же гостеприимством и преимуществами, которые оказывались нижним чинам состоявшим при посольстве, а также опасаясь дурного влияния, которое эти развращенные азиатскою жизнью люди могли иметь на наших конвойных нижних чинов, оказывая им различные услуги при сожительстве с ними, — я ограничился снабжением их одеждою и порционными деньгами, вернув, на время нашего пребывания в Бухаре, на прежние квартиры, с тем однако же, чтобы бухарские власти смотрели за, их поведением до нашего выступления и выдали мне их окончательно только в самый день выступления нашего. Вместе с тем это [227] переходное состояние наших соотчичей должно было мне служить пробным камнем их личных качеств и удостоверением, что они действительно достойны нашего о них попечения, а также и искренности отношений к нам бухарского правительства. Эмир остался чрезвычайно доволен этим распоряжением, а последствия доказали, что оно избавило нас от многих неприятностей и разочарований.

Видя, что исполняется лишь одно из моих требований касательно пленных, но не получая ответа на остальные предложения мои, я обратился 15 Октября к Тохсабе письменно с требованием скорейшего ответа и при этом снова подтвердил все то, что неоднократно объяснял бухарцам прежде относительно сбивки пошлины, плавания наших судов по р. Аму и пребывания в Бухаре нашего торгового агента, упомянув при этом, что в других мусульманских государствах, в Турции и в Персии, проживают наши постоянные консулы в торговых городах так же, как и в столицах.

К крайнему удивлению и удовольствию нашему, мирза-Азиз на другой же день (16-го) уведомил меня письменно, что эмир изъявляет свое согласие на все мои предложения следующим образом:

«Высокодостойный Господин Посланник.»

После обычных комплиментов, да не будет скрыто от Вас, что высокостепенный повелитель мой относительно приезда сюда Ваших торговцев благосклонно приказал, что таковых до сего времени приезжало по одному и по два человека (подразумевается ежегодно), и с них по шариату брали 10%, теперь же для пользы торговцев и из дружбы да будет так, что пусть (купцы) приезжают, сколько хотят, из снисхождения мы буден брать с них с двадцати один (т. е. 5%) и, очистив один караван-сарай, отдадим его Вашим купцам, которые, прибыв вместе с одним из Ваших чиновников, до окончания своих дел там будут жить, а потом снова отправятся в ту (т. е. свою) сторону [228] водою ли по р. Аму-Дарьи или верхом (т.е. сухопутно) через Хиву. Только хивинцы, как иноверцы, к вам враждебны, а также и с нами враги; если только вы, найдя способ пройти через пределы Хивы, достигните наших владений, то мы уже сами сумеем довести вас сюда. Если Вы находите средство устранить это препятствие (т. е. Хиву) скажите, и мы посмотрим вместе о том как это лучше сделать. Теперь же когда Вы будете возвращаться, не дай Бог, чтобы с их стороны (т. е. от хивинцев) приключился вам какой-нибудь вред; (потому) способ и путь возвращения вашего следует нам сообща рассмотреть, все вышеизложенное мне поручено сообщить вам от Высокостепенного Повелителя моего. Да не нарушится Ваше благополучие.

К официальному сообщению своему Тохсаба присовокупил, что, в случае противодействия хивинцев проходу наших судов в Бухару, эмир готов принять, совокупно с нами, меры для уничтожения сего препятствия. Казалось, что, мы, в противность моим ожиданиям, достигли вполне цели и что все идет желаемым образом, тем более, что эмир, когда ему донесли, что я собираюсь послать рассыльных с почтою на р. Сыр, поручил Тохсабе выразить мне, от имени эмира, желание, чтобы я сообщил в С. Петербург, с нарочным, известие, что он принял все мои предложения.

Основываясь на таком необычайном заявлении я написал шифром директору Азиатского Департамента, что, слава Богу, дела наши здесь приходят, как кажется, к счастливому окончанию.

«Возвратившись в Бухару из похода в Кокан, 12 Октября, эмир нас в тот же день принял и был к нам крайне внимателен. Переговоры окончились весьма быстро получением сегодня мною письменного объявления Тохсабы, что эмир принимает все предложения наши для скрепления дружественных отношений России с Бухарой. Вместе с тем нам разрешено выступить обратно в отечество. Эмир намерен дать нам на этих днях прощальную аудиенцию, и мы надеемся, дней через 12, [229] выйти из Бухары. Эмир сам выразил желание, чтобы я сообщил в Петербург это радостное известие.

С приходом в Бухару здоровье нижних чинов переболевших дорогою; поправилось. Все спутники мои здоровы и деятельно занимаются».

Вместе с тем я представил сведения о метеорологических наблюдениях, произведенных во время следования нашего по степи,... результаты которых могли быть приведены в порядок во время остановки нашей в Бухаре, а также и астрономические наблюдения произведенные астрономом миссии на стоянках в пройденном нами пути.

Сообщая мне 16 Октября вечером, в ответ на запрос мой, что эмир разрешат мне делать приготовления для возвращения на родину, после той прощальной аудиенции, которую он мне намерен назначить, Тохсаба присовокупил предостережение, утверждая, что, по дошедшим до Бухарского правительства сведениям, нам угрожает, при предстоящем возвращении в отечество, большая опасность со стороны хивинцев, замышляющих произвести нападение на караван посольства, и предложил мне, от имени эмира, обсудить со мною принятие совместных мер для охранения нас на обратном пути. Не желая допускать зарождения мысли, что русское Правительство нуждается в покровительстве эмира и в союзе с бухарцами, для своей личной защиты, я ответил мирзе-Азизу, для доклада эмиру, что хан хивинский не в состоянии серьезно противодействовать России, что мы только потому и не принимаем мер для укрощения строптивого хана и не покорили ханства, что Россия не нуждается в завоеваниях; мы их не ищем, так как у нас своей земли столько, что ее некуда девать и мы не успеваем ее всю обработать. Вместе с тем я намекнул Тохсабе — в видах будущего, что хотя мы и не имеем в виду занять г. Хиву, но можем быть поставлены, в случае коварных и вероломных действий хивинцев, в необходимость, для облегчения судоходства и ограды наших киргиз и каракалпаков, занять устье р. Аму и город Кунград. На это мне было отвечено, что [230] действия хана Сеид-Мохамеда и его сношения с Коканом могут вынудить эмира предпринять войну против него и что тогда он займет Хиву, а потому относительно разделения ханства между Россиею и Бухарою и совокупных неприязненных действий против Сеид-Мохамеда надлежало бы заблаговременно условиться. Не будучи уполномочен входить в такие переговоры и не зная видов Правительства и взгляда Министерства Иностранных Дел относительно занятий нами устья р. Аму, так как это было лишь мое личное мнение, основанное на затруднениях, встреченных нашею Аральскою флотилиею, я уклонился от дальнейших разговоров по этому предмету.

16 Октября, вечером я поспешил письменно благодарить эмира и мирзу-Азиза за заявленное мне согласие на наши требования, но объяснил им, что хотя я уже послал о том извещение в С.-Петербург, согласно желанию эмира, но должен предупредить, что, по существующим в Европе дипломатическим обычаям, простого уведомления Тохсабы мне недостаточно и что я буду ожидать писем эмира Государю Императору и мирзы-Азиза к Министру Иностранных Дел, которые служили бы подтверждением обещанного ныне мне, и прошу мне доставить для моего личного сведения, копии с этих документов.

Что же касается до враждебных нападений на посольство, то я сообщил мирзе Азизу, что считаю совершенно невероятным, чтобы хивинцы дерзнули остановить посланца Русского Императора и что если бы я в этом сомневался, то имею всегда возможность дать знать об угрожающей опасности на Сыр-Дарьинскую линию, откуда могут выступить немедленно «значительные отряды для уничтожения всяких замыслов, нам враждебных».

Как бы в подтверждение моего заявления, но без прямого вызова с моей стороны, а на основании слухов распространенных не только в Хиве и Бухаре, но и в киргизской степи, о замыслах хищников хивинских и туркменских напасть на караван посольства при следовании его на р. Сыр из Бухары, слухов дошедших до г. Оренбурга с быстротою передачи киргизами [231] разных степных новостей, — по распоряжению Генерал-губернатора был двинут из форта № 1, тотчас по получении известия о нашем выступлении отряд из двух рот и двух орудий при сотне казаков, под начальством подполковника Черняева (Михаила Григорьевича, моего бывшего товарища по Военной Академии Генерального Штаба), который и встретил нас на р. Яны-Дарье, при нашем выступлении из безводных песков Кизыл-Кумских.

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: Миссия в Хиву и Бухару в 1858 г. флигель-адъютанта полковника Н. Игнатьева. СПб. 1897