ИГНАТЬЕВ Н.

МИССИЯ В ХИВУ И БУХАРУ

Относительно плавания по р. Аму, я просил начальника флотилии придерживаться следующего:

1) Сообразовать движения судов с содержанием сообщенного ему письма моего Кунградскому начальнику, для того, чтобы отклонить подозрения и чтобы доставление подарочных вещей хану могло служить основательным предлогом неприятного для хивинцев появления наших судов.

2) Не обращая внимания на попытки туземцев задержать флотилию и даже на их неприязненные действия, плыть безостановочно к г. Кунграду, или к пункту соединения восточного рукава с [103] главным руслом Аму, для точного исполнения условленной программы.

3) В случае официального требования остановки парохода хивинским чиновником, предъявить заготовленное мною на этот случай предписание касательно доставки хану драгоценных подарочных вещей от Государя, объявить, что без моего разрешения никакая проволочка допущена быть не может и тотчас меня известить чрез нарочного.

4) В случае крайности, при невозможности продолжать плавание на «Перовском», согласиться на доставку подарочных вещей на хивинских лодках, но под предлогом охранения первых отправить с ними не только штабс-капитана Салацкого, но морского офицера с двумя матросами для обозрения реки и исследования фарватера.

Пользуясь случаями отправления ко мне нарочного с донесением штабс-капитана Салацкого о встреченных затруднениях при плавании, прислать топографа Недорезова, посаженного мною с этою именно целью на пароход, для доставления ему возможности сделать глазомерную съемку или очерк топографической местности, по которой он будет проезжать. Для того, чтобы лучше согласовать движения каравана с плаванием судов и наши съемки с морскими исследованиями, я просил Бутакова, в заключение предписания, доставить мне, на основании всех собранных им, во время многолетнего пребывания в форте № 1, данных касательно Аму, программу предстоящих действий в нынешнюю навигацию судов его флотилии и инструкцию, которою он предполагает снабдить морского офицера, в случае посылки его на хивинских лодках, на объединение со мною. К сожалению ни этой программы, ни инструкции для рекогносцировки реки Бутаков никогда не поставил посольству. В уверенности, что Бутаков выполнит условленное между нами, я 20 Июня, т.е. тотчас после свидания с ним, отправляя письма к Мехтеру и к Кунградскому начальнику, известил хивинских сановников, что «по невозможности провести сухопутьем» в целости некоторые громоздкие подарочные [104] вещи, посланные Государем хану, а также некоторые тяжести посольства, могущие быть доставленными до Хивы безвредно лишь водою, я вынужден был нагрузить их на два наших судна, «плавающих» обыкновенно по Аральскому морю и отправил при них двух из моих чиновников, которым предписано подняться по р. Аму до ближайшего к Хиве удобного места для выгрузки вещей; я просил выслать на встречу судов хивинского чиновника «для их сопровождения по реке, с целью беспрепятственного следования выше г. Кунграда». Кунградскому начальнику я старался внушить, в письме моем, некоторые опасения принять на себя ответственность за недружелюбные поступки кого либо из местных жителей в «отношении наших двух чиновников и судов, на которых они находятся» и просил принять их «как следует, т.е. приветливо и дружелюбно», оказывать всякое содействие к безостановочному плаванию по реке судов и к беспрепятственному сообщению между ними и мною. Я украсил эти письма, разумеется, цветами восточного красноречия. В письме Мехтеру я распространился несколько, — с целью сократить предстоящее мне пребывание в Хиве, — на счет необходимости мне поспешить в Бухару и для сего проплыть по Аму-Дарьи, чтобы избегнуть трудного перехода, в летнее и раннее осеннее время, безводных песков Кизил-кума. Вместе с тем, чтобы отвести от них подозрение в союзе нашем с туркменами, я выразил сожаление по поводу слухов, переданных мне встретившимся караванном из Хивы, о военных действиях, происходящих близ Куня-Ургенча и, намекнув на расположение Ата-Мурада, свидеться со мною, а туркмен принять русское подданство, — я заверил Мехтера о приязненном расположении Государя Императора к хану Сеид-Мохамеду и что я, для избежания сношений с Ата-Мурадом и выяснения туркменам добрых наших отношений с Хивою, отказываюсь от следования на Куня-Ургенч и, предпочитая более трудный путь на Кунград, озабочиваюсь единственно беспрепятственным и сохранным доставлением на судах наших подарков хану. [105]

Расставаясь с Бутаковым, после передачи на пароход нашего груза, я выдал ему, — на случай объяснений с хивинскими властями и каких либо препятствий от местных жителей, при плавании судов наших вверх по р. Аму, — письменный вид на русском и татарском языках, в котором было сказано, что «предъявителям сего двум доверенным русским чиновникам поручено доставить водою в Хиву подарки Императора хану, и так как упомянутые вещи могут быть доставлены безвредно только водою, то я прошу всех хивинских местных властей оказывать полное содействие для беспрепятственного и безостановочного плавания по р. Аму двух русских судов, принимать чиновников дружелюбно, соответственно приязненным сношениям, существующим между Россиею и Хивою, а также содействовать отправлению с судов извещений ко мне, с тем, чтобы я мог следить за их плаванием и сообщать им свои приказания, сообразно с желаниями хана, который уже поставлен обо всем в известность». Бутакову оставалось только идти смело вперед, вверх по реке, не обращая внимания на попытки остановить наш пароход и, в случае появления на лодках хивинских чиновников, предъявлять данный мною вид и ссылаться на сообщения мои к Кунградскому начальнику и Мехтеру, не входя ни в какие излишние объяснения, которые могли бы только усложнить и запутать дело. Все заключалось в выигрыше времени и в скорейшем приходе в Кунград. Если бы пароход, — как предполагалось и как по всем расчетам считалось возможным, — пришел бы своевременно, то успех нашей экспедиции можно бы считать обеспеченным. Опоздание парохода расстраивало все соображения и подрывало все основание дальнейших действий посольства в Хиве. Для объяснения в глазах хивинцев вступления наших судов в Аму и уменьшения довольно основательных подозрений их, что посольство служит лишь отводом глаз для экспедиции наших военных судов, проникающих в сердцевину ханства, моряки, в сообщениях наших хивинцам, — отодвигались, как бы, на второй план, о присутствии же начальника флотилии умалчивалось, и весь центр тяжести [106] переносился на подарочные вещи и двух членов посольства, при них состоящих». Странно, что такой образованный, опытный и умный человек, как Бутаков, никак не мог помириться с такою обстановкою и все хотел продолжать играть роль начальника флотилии, как в Аральском море, когда он подошел к устью Талдыка с 2 судами, так и в реке.

Несмотря на почетную встречу в Кунграде, положение миссии сразу сделалось чрезвычайно затруднительным, вследствие неприбытия парохода «Перовского», переполоха в низовье Аму, усиленною пушечными салютами благу начальника флотилии, выкинутому на «Перовском» при приближении «Обручена» и двух барж, и разных бестактностей при сношениях наших моряков с хивинцами, при плавании в устье, а главное по поводу непредвиденного обстоятельства, извратившего в глазах подозрительных азиатцев характер посольства, пришедшего из России. Обстоятельство это было дружественное письмо к туркменам от имени Оренбургского Генерал-губернатора, перехваченное хивинцами и доставленное Сеид-Мохаммеду. Вот что писал я (шифром) директору Азиатского Департамента: «Любезное письмо, посланное по приказанию Оренбургского Генерал-губернатора туркменам, перехвачено ханом хивинским, который почел сие уликою к двойственности наших действий. Из четырех киргиз, везших это письмо, трое схвачены и приведены к хану, а четвертый спасся и пробрался ко мне с жалобою на хивинцев».

Необычайное многолюдство моего каравана, одновременное движение по степи Генерал-губернатора и военно-съемочного отряда, встретившегося со мною на Усть-Урте, преувеличенные рассказы киргиз и т. и. до того встревожили хана, что он стад собирать войско, ожидая со дня на день нашего нападения совместно с туркменами. Еще более необычайное появление нескольких судов наших у устья Талдыка и затем вступление двух из них в реку усилило дурное впечатление и опасения хивинцев. Очевидно, что при таком положении дел скорейшее свидание и личное объяснение с ханом становилось совершенно необходимым. [107] Следовало торопиться прибытием в Хиву, остановиться в Кунграде на неопределенное время было немыслимо; это могло лишь усилить и оправдать, в глазах азиатцев, уже возбужденные подозрения. Желая однако же выяснить несколько обстоятельства, которые, по доходившим до нас олухам, казались весьма смутными, и добиться положительных известий с парохода, я медлил, сколько приличие позволяло, нашим дальнейшим выступлением и остался в таком неопределенном положении почти трое томительных суток, с утра 28 до утра 1 Июля. От имени хана хивинского Есаул-баша и хивинские чиновники, назначенные для сопровождения посольства, настойчиво просили с одной стороны не мешкать более и удовлетворить ожиданиям Сеид-Мохамеда скорейшим выступлением в Хиву, а с другой требовали, чтобы подарочные вещи, сложенные на пароходе, были выгружены в устье на хивинские барки, для дальнейшего следования. По доходившим до нас, с разных сторон, сведениям, оказывалось, что пароход наш пытался входить в различные рукава Аму; сигнальные и салютационные выстрелы с флотилии, собравшейся у устья Талдыка, а равно и изыскания, зондировки, производившиеся с парохода «Перовский», наделали тревогу не малую и навели на всех сомнение и недоумение. С 22 числа по 1 Июля, т.е. целых восемь дней, «Перовский» где то пропадал для нас, и раз, что он в неделю времени не дошел до Кунграда, ни что не обеспечивало, что он вскоре достигнет цели и до нас дойдет. В таком положении я должен был принять наконец предложение хивинцев. По собранным в городе чрез наших киргизов и сына Исета сведениям, а также из объяснений с хивинскими чиновниками оказалось, что по причине сильных разливов нынешнего года и бродящих туркменских шаек пет никакой возможности идти с таким тяжелым караваном, как наш, по левому берегу реки, где на каждом шагу встречаются переправы через ирригационные каналы и т. и. По правому же берегу путь неудобен вследствие двух переправ через р. Аму и моровой язвы, уничтожающей верблюдов. Хивинские чиновники первоначально предлагали мне идти [108] по правому берегу реки. Но я объявил, что идти сухопутно налегке, оставив не только тяжести ⁷², но даже кибитки на барках в р. Аму, при затруднительности и неизвестности для нас сего, пути и необходимости отпустить верблюдов, довольствуясь конскими вьюками, я не могу. Хивинцы жаловались на недостаток лодок для поднятия всего каравана нашего с 182 лошадьми, при трудности 14-ти дневного плавания на барках с бечевою тягою.

29 Июня вечером, был у меня с визитом начальник города Есаул-баши, и его высокомерный тон его речей не предвещал ничего хорошего ⁷³. Пришлось на другой день сделать распоряжение, согласно желаниям лиц, командированных ханом для препровождения посольства. Лошади наши и часть конвоя с 10 одногорбыми верблюдами, менее подверженными, приступу моровой язвы, под начальством Уральского офицера Бородина, должны были отправиться правым берегом р. Аму, большими обходами в Хиву, но при непременном обязательстве хивинцев доставить их в 8 дней в Ургенч (близ Хивы), где они должны были нас дожидаться и не удаляться от берега р. Аму ⁷⁴. Члены посольства, вместе со мною, со всеми тяжестями и другою половиною конвоя разместились на 7 барках к вечеру 30 и на другой день поплыли вверх по реке, с помощью багров и весел хивинских лодочников (человек от 5 до 7 на каждое барке). Тем более приходилось согласиться на такое крайне неудобное и опасное разделение нашего малочисленного отряда, что продолжать караванное движение не оказывалось возможным. Верблюдов приходилось распустить, рассчитав наших верблюдовожатых. Начальник конвоя и даже наш караван-баши заявили мне, что если бы, понадеявшись на наших верблюдов и продолжая вопреки хивинцам, как я вначале намерен был [109] идти караваном по-прежнему, то я мог быть вынужден побросать дорогою большую часть наших тяжестей. Таким образом пришлось нам, не доходя еще до Хивы, сначала отказаться от повозок и уничтожить или отослать обратно, а теперь приходилось расстаться нам и с Оренбургскими верблюдами нашими, тем более, что по единственному пути, по которому хивинцы (из опасения туркменских шаек) нас соглашались провести, переправы через каналы, разливы и рукава реки были так часты и затруднительны (что испытала часть нашего конвоя, крайне бедствовавшая во время своего странствования), что, по собранным сведениям, почти невозможно было бы провести караван наш в полном составе. Отказаться от достижения цели нашей посылки в Среднюю Азию я ни в каком случае не хотел и твердо решился идти вперед, преодолевшая все препятствия. Причины, вынудившая меня отплыть из Кунграда 1 Июля на крайне неудобных, открытых простых хивинских барках, не ожидая долее «Перовского», были следующие:

1) Убеждение, что если Бутаков так запоздал, то он несомненно встретил в неизвестном ему восточном рукаве непреодолимые препятствия и уже вовсе не придет в Кунград, куда он сам вызвался дойти непременно 24 или самым поздним сроком в утро 25.

2) Настойчивые просьбы Эсаул-баши и присланного из Хивы, в качестве пристава миссии, Диван-беги и, наконец, выраженное ими 30 личное приглашение хана мне сесть на приготовленные барки и безотлагательно продолжать свое путешествие в Хиву, полученное в Кунграде по их словам, с нарочным 30 утром. Начальник города, при свидании со мною, даже выразил мысль, что не может, мол, быть, чтобы посланник, едущий к хану, не ответил согласием на личное приглашение его ускорить прибытие в столицу, для скорейшего о нем свидания, и стал действовать наперекор владетелю, что было бы сочтено за открытую неприязненность. Вообще Есаул-баши сделался, с утра 30, неприятен, высокомерен и даже дерзок в отношении к нам, так что мне пришлось его в разговоре осадить, но он не унимался, заявляя громко [110] своим приближенным ⁷⁵, что напрасно, мол, посланник ожидает парохода; «он не дойдет, и это один предлог, чтобы остаться подольше в Кунграде. Это уже не дружба, а что-то другое и скорее коварство со стороны Русских». Настроение жителей в городе, как нам передавали киргизы, становилось неприязненное. Ничего не хотели продавать нашим людям, ссылаясь, что не смеют, так как мы гости ханские и Есаул-баша запретил» под предлогом гостеприимства. Впоследствии я жаловался хану и его сановникам на грубость и бестактность Есаул-баши, но очевидно, что ему приказано было не давать нам заживаться в Кунграде.

3) Так как инструкциею, Высочайше утвержденною, я обязан был исключительно одними лишь мирными путями исследовать, по возможности, р. Аму и отнюдь не ссориться с Хивою, то необходимо было опровергнуть нашим отъездом молву, распространившуюся в народе, что, прийдя в Кунград, я намерен, под разными предлогами, обождать прибытие подкреплений и военных судов, чтобы захватить город и открыть военные действия.

4) Желание предупредить моим скорейшим прибытием в Хиву развитие всех дурных слухов, ходивших о России в Ханстве и последствия неблагоприятных известий, сообщенных Хивинскими чиновниками, о действиях Бутакова в устье. Чиновники, посланные к устью следить за нашими судами, доносили о пальбе из орудий 24-го, о посылке разведочных партий — вероятно для зондировок и расспросов — и наконец о каких то неуместных ответах, данных им с «Перовского», усиливших раздражение и опасение азиатцев.

5) Убедясь, что от Есаула-баши толку не доберешься и что с ним при его грубости, необразованности и нахальстве можно лишь вызвать бесповоротное столкновение, я намерен был попытаться испросить лично у самого хана позволение для наших судов войти в реку. Желательно было не терять времени напрасно в Кунграде и [111] воспользоваться еще разливом, пока вода не совсем спадет в реке, тем более, что встреченные Бутаковым препятствия и им непредвиденные для вступления в устье, доказывали — необходимость для нашей флотилии пройтись по реке и выбраться из оной, пока бар, при входе в устье еще не совсем обмелеет, что могло случиться к концу Июля и в начале Августа, как утверждали жители.

6) Нездоровое, дурное, сырое и крайне стесненное положение посольства и конвоя, в землянках и на дворах Кунградского дворца, сразу повлияло на здоровье людей и лошадей, привыкшие к свежему, степному воздуху; лошади в 2 дня похудели, а люди опустились и стали болеть (поносами). Доктора умоляли меня вывести конвой на чистый воздух, предсказывая развитие болезней.

7) Желание скорее выйти из глупого, неопределенного положения, в котором очутилось посольство в Кунграде и которое могло продолжаться, в случае неуспеха Бутакова, неопределенное время, так долго, что впоследствии исправить отношения к хивинскому правительству оказалось бы невозможным.

8) Отправив лошадей, с частью конвоя в Хиву, чрез город Ургенч (близ Хивы), куда они по уверению чиновников и вожаков должны были прибыть уже через 8 дней, я опасался их оставить без себя и подвергнуть гибели, если задержусь в Кунграде, тогда как они углубятся в страну и будут совершенно в руках хивинцев, без всякого руководства в сношениях с последними.

Диван-беги и Есаул-баша клялись что мы увидимся с отрядом нашим на правом берегу р. Аму через три дня. Таким образом, даже поддавшись по необходимости ухищрениям Хивинцев, склонявшихся к раздроблению наших сил, я надеялся оставаться хозяином дальнейших движений наших, ибо в случае подтверждения, в течении предстоявших трех суток, неблагоприятных для безопасности вверенного мне посольства известий, доходивших до нас со времени прибытия в Кунград, — относительно распоряжения и намерений хивинцев, бухарского эмира и туркменских шаек, — я мог, воссоединившись с лошадьми и конвоем, остановиться, высадиться на правый берег и свободно принять меры, [112] чтобы не идти в Хиву, а повернуть на р, Сыр, возложив всю ответственность на хивинское правительство, по поводу коварных и неприличных действий Есаул-баши, Мехтера и их чиновников. А каковы эти тревожные слухи были, свидетельствует следующее донесение, посланное из Кунграда шифром директору Азиатского Департамента: «Власти хивинские сообщают, что эмир бухарский объявил России войну, отрезав уши рассыльным киргизам нашим, прибывшим с известительным письмом начальника края о посольстве, прислал посланца в Хиву и собирается захватить миссию нашу силою на пути, сговариваясь о том с ханом. Не верю, предполагая, что хотят напугать и сделать меня сговорчивым. Медлю для выиграния времени и выяснения обстоятельств с флотилиею, но иду вперед. Миссия садится в Кунграде на хивинские барки. 29 Июня 1858 г.».

Еще при самой переправе нашей через Айбугир чиновники, назначенные для нашего приема, утверждали, что бухарский эмир возвратил караваны свои ⁷⁶, шедшие в Россию, и объявил нам войну, о чем прислано, будто бы, мне извещение от начальника Казалинского форта (№ 1) с нарочными киргизами, ожидающими меня в Хиве, как хану сделалось известным. Я выслушивал эти россказни хладнокровно, не показывая виду Хивинцам, что тревожусь за участь посольства. Во время пребывания нашего в Кунграде такие же вести были мне, — под видом участия и желания оказать услугу, — сообщены Есаул-баши и Диван-беги, с добавлением, что посольству будет угрожать величайшая опасность, если мы из Хивы не вернемся в Россию тем же путем, а вздумаем, несмотря на дурные намерения эмира, направиться в Бухару.

Все собранные, чрез Исета, Азбиргена и нескольких лазутчиков из киргиз и Каракалпаков сведения в г. Кунграде, [113] согласовались в следующем: хивинцы были сильно встревожены в начале Июня месяца движениями наших отрядов по степи, известиями, полученными ими с р. Сыра о «военных приготовлениях» флотилии, нагрузки на нее провианта и даже «десанта» ⁷⁷ и сношениями Генерал-губернатора с туркменами, начавшимися на р. Эмбе приемом их депутации. Предположив, что мы действуем за одно с туркменами и что мирная миссия служит только предлогом для вступления русского передового отряда в пределы ханства, хан стал деятельно приготовляться к сопротивлению, собрал народную милицию, послал 3,000 человек с орудием к Куня-Ургенчу, чтобы заградить мне дорогу и встретить неприязненно, а кунградскому начальнику строго на строго запретил впускать суда наши в реку. Движение нашего каравана на Кунград несколько успокоило хивинцев и открыло мне доступ в ханство, но недоверчивость поддерживалась преждевременным появлением у хивинских берегов парохода. «который вскоре скрылся и куда-то ушел; затем появилось несколько судов и стали пытаться в разных направлениях, входить в ручные рукава, производя пальбу и стараясь войти в сношение с жителями, которым задавали подозрительные вопросы». Все это не могло быть объяснимо в глазах хивинцев иначе как неприязненными намерениями и желанием овладеть устьем Аму. Но что довершило подозрительность хивинцев и довело предубеждение против нас до последней крайности, это перехваченное хивинцами письмо ⁷⁸, адресованное Ата-Мураду и написанное, по распоряжению Г. А. Катенина, султаном правителем западной части орды из излишней, — не соображенной с местными обстоятельствами, — предусмотрительности, для извещения туркмен о прохождении в Хиву [114] посольства и об оказании нам содействия ⁷⁹ Рассыльные, отправленные из Оренбурга, попали не к Ата-Мураду, а в окрестности Ходжейли, где были схвачены и представлены хану, вместе с мнимою уликою наших сношений с его врагами. Письмо это подвернулось, разумеется, самым бессмысленным комментариям.

Еще до переправы моей через Айбугир стали являться ко мне нарочно посланные от Есаул-баши, который, — как любимец и доверенный хана, был лишь временно начальствующим в Кунграде ⁸⁰, с просьбою остановить пароход и воспретить ему попытки входить в р. Аму, так как ханом запрещен вход, и разрешение впустить русское судно еще не получено из Хивы.

С самой минуты вступления моего на хивинский берег, Кунградский начальник стал неотступно просить меня остановить пароход и «запретить судам нашим рыскать по взморью и всем рукавам реки, смущая и пугая жителей и нарушая дружественные отношения между соседними владениями.» Наконец, доставлено было мне письмо в том же смысле от Есаул-баши, в котором повторялось, что из Хивы не получено никакого разрешения о пропуске русских судов, тогда как ханом формально и строго запрещено плавание их по р. Аму. Хивинские чиновники, принявшие меня во главе конвоя, утверждали, что большие отмели, недавно загородившие реку, воспрепятствуют пароходу пройти в устье и что он может быть введен в реку тогда только, когда получится в Кунграде ханское повеление расчистить для пропуска наших судов фарватер. Хивинцы в подтверждение сего добавляли, что пароход уже пробовал входить в устья рукавов, делал везде промеры на малых лодках и отказался совершенно от задуманного предприятия, отправившись на взморье. В народе и в почетном конвое, к нам высланном, внезапно распространился слух, на другой день моей переправы, что суда наши открыли накануне (24) [115] неприязненные действия против хивинского отряда, высланного с целью наблюдения за нашею флотилиею. Слова хивинцев как бы, подтверждались тем, что я сам явственно со всеми моими спутниками, слышали 24 Июля пушечные выстрелы, по направлению к устью Талдыка. Желая дать время Бутакову преодолеть местные затруднения, отыскать наилучшее русло и дойти до Кунграда, я умышленно медлил и не слишком налегал на ускорение доставления перевозочных средств для последних тяжестей посольства (запасного продовольствия людей площадей и т. и. и сократил переходы до Кунграда) мы прошли в оба дня не более как по 20 верст, тогда как могли бы пройти все пространство в один день. Мы только 28-го вступили в Кунград, тогда как Бутаков должен был уже три дня, по крайней мере, находиться у города. В течение времени, проведенного в Кунграде, как Есаул-баша, так и Диван-беги, именем хана, заклинали меня немедленно отправиться в Хиву, намекая, что, в противном случае, они не могут ручаться за последствия раздражения ханского и беспокойства местных жителей и ручаясь, что пароход наш не мог войти в некоторые устья потому, что слишком «велик и глубоко видно сядет, никогда не дойдет до Кунграда теперь, когда везде уже образовались отмели.» Оказалось впоследствии ⁸¹, что Бутаков, обрекогносцировал все почти устья р. Аму ⁸², нашел наконец у м. Кара-Джара ⁸³ неизвестное до тех пор нашим морякам, доступное для флотилии нашей, устье рукава Улькум-Дарья, по которому и стал медленно подниматься. Не только словесно, но и письменно и в официальном отношении, я убедительно просил капитана 1-го ранга Бутакова, распорядиться своим плаванием таким образом, чтобы прибыть в Кунград никак не позже утра 26-го; если же пришлось бы ему идти самым дальним, восточным рукавом, отделявшимся, по полученным мною на [116] Усть-Урте сведениям, от р. Аму, на высоте Ходжейди, то прибыть туда, т.е. гораздо выше Кунграда, 27 числа, так как я предполагал вовсе не останавливаться в этом городе, чтобы избегнуть недоразумений с городским начальством и населением, и выступить оттуда не позже 26-го.

Вследствие непонятного для нас запоздания Бутакова и отсутствия от него каких либо известий, в течение всего времени, предполагая, что мелководье в устьях действительно воспрепятствовало пароходу нашему вступить в реку, или же дойти до Кунграда, по известным нам рукавам реки и желая, с одной стороны, успокоить умы хивинцев, а с другой стороны, отстранить добровольным распоряжением развитие вредного для России убеждения среди населения, что ханство, по самому свойству реки, недосягаемо для нашей флотилии, я сделал вид, что согласен приостановить плавание наших судов и отправил состоящего при мне лейтенанта Можайского ⁸⁴ с 2 хивинскими чиновниками, еще 29 Июня вечером, вниз по Талдыку, до Талдыкского залива, где, по сказанию Есаул-баши, должна была находиться наша флотилия, после тщетных усилий плыть по реке вверх. Можайскому было, официально, с ведома хивинцев, поручено принять от Бутакова подарочные вещи и, при содействии местных властей, привезти их на барках в Хиву. Секретно ему было приказано исполнить это лишь, когда — в действительности пароходу «Перовскому» оказалось бы невозможным пройти до Кунграда и догнать нас в реке; в таком случае лейтенант Можайский, под прикрытием своей официальной командировки и под предлогом любознательности, должен был сделать по возможности полную рекогносцировку реки и даже глазомерную съемку с зондировкою; ему дан был для этой цели в помощь топограф и расторопный уралец. В случае если оказалось возможным для парохода «Перовский» исполнить первоначальную программу, т.е. догнать безотлагательно посольство, Можайскому было поручено уговорить Бутакова идти как можно скорее и [117] не теряя времени в препирательствах и объяснения с хивинцами, на что начальник флотилии был большой охотник. От сопутствующих ему чиновников хивинских, Можайский должен был, в этом случае, отделаться, перейдя на пароход, с заявлением, что вещи, по своей громоздкости и из опасения их сломать и попортить не могут быть спущены на простую местную лодку и что капитан парохода, за них ответственный, и чиновники посольства, при них состоящие, не соглашаются их выдать Можайскому и исполнить распоряжение посланника, из опасения ответственности пред Государем Императором за порчу вещей, посылаемых хану. Отправив Можайского, я еще тянул наш отъезд до 11 ч. утра 1 Июля, в слабой надежде, что мы увидим наконец пароход «Перовский», вследствие встречи его с Можайским или же, что, разойдясь с Можайским, он пройдет каким либо другим, неизвестным нам рукавом, в Аму. Истощив наконец все средства проволочки и потеряв всякую надежду увидеться с Бутаковым, мы тронулись вверх по реке, проходя большею частью побочными рукавами, разливный и среди камышей, вдоль неприглядных большею частью берегов. Плавание наше было самое примитивное: тащились мы медленно, большею частью бечевою, а иной раз на шестах.

«Жара была нестерпимая, писал я Егору Петровичу Ковалевскому, — зачастую до 36° Р. в тени. Изредка дул ветер и то теплый, увеличивавший только духоту. Ночью беспощадно кусали нас мириады комаров и разнообразных мошек. Разливы, не высохшие берега там, где вода спала, пустой камыш, почти повсеместный, или непроходимые колючие кустарники, там где почва несколько посуше, мешали нам выходить из лодок, на коих мы оставались безвыходно, день и ночь, 14 дней сряду.» Плыли мы таким образом до Ургенча, напоминая медленностью движения наших лодок и первобытностью приемов наших лодочников плавание аргонавтов. Весьма естественно, что после походного постоянного движения и напряжения сил, две недели неподвижности, при бессоннице, ночной и ужасной духоте, в спертом высоком [118] камышовом пространстве, пагубно отразилось своею крутою переменою на здоровье всех нас. Многие заболевали кровавым поносом, в том числе и я, так что под конец плавания я совершенно обессилился. От недостатка движения и болезненного состояния в этой обстановке, едва мог выйти из барки и меня должны были, при приезде в Хиву, вывести под руки, причем у меня кружилась голова и сделались неоднократные обмороки. А силы мне были нужны среди не только физических, но нравственных тяжелых испытаний этого похода. Я не падал духом и поддерживал бодрое настроение в конвое. Меня удручало лишь отсутствие известий об отряде Бородина, от Можайского и об участи парохода «Перовский». Куда девался Бутаков, мне было неизвестно почти до самого Ургенча. Что касается до отряда Бородина, то тут обнаружилась вся лживость, вероломство и коварство хивинцев, которые чуть не погубили наших лошадей и половину моего конвоя своими плутовскими проделками. Отряд Бородина выступил при мне из Кунграда (часом раньше нас), при чем Есаул-баша, Диван-беги и вожаки повторили клятвенно обещание доставить лошадей наших в целости, через 8 дней, обыкновенными переходами, в Ургенч, лежащий на Аму-Дарьи, сказав, что мы впрочем увидимся через три дня на ночлеге у правого берега реки. При неизбежности отдельного следования лошадей, я успокаивался уверенностью, что связь между нами и Бородиным может быть поддержана и что через три дня, на общем ночлеге, мы можем изменить, в случае надобности, распоряжения хивинцев. Все что, утверждали хивинцы, оказалось чистейшею ложью. Мы доплыли до Хивы, а лошадей не только нигде не видели, но и следов нашего отряда не могли долго найти, несмотря на энергические мои требования, чрез лукавого и ловкого Диван-беги, находившегося безотлучно при нас. Только когда я почти потерял всякое терпение и решившись на отчаянное сопротивление, категорически объявил, что не поеду представляться хану на других лошадях как на своих, удалось достигнуть соединения с отрядом Бородина уже в Хиве. Оказалось, что Есаул-баши, преследуя вероятно все туже цель, раздроблять силы [119] русских и препятствовать их соединению, направил отряд Бородина по такому пути, где разливы воспрепятствовали дальнейшему их следованию, а бесчестность, воровство и мошенничество чиновников хивинских, сопровождавших Бородина, яко бы для содействия ему, были причинами и что у людей наших не достало продовольствия и фуража. Пришлось приобретать то и другое непосредственно от жителей, в неизвестной местности, пересеченной разливами ⁸⁵ у бедного и запуганного ханскими чиновниками населения. Вместо того, чтобы идти вверх по реке, отряд наш направлен был сначала вниз, т.е. по направлению к Аральскому морю и вместо того, чтобы прибыть 8 Июня в Ургенч, лошади наши, промучившись 5 дней, вернулись в Кунград 6 Июня. Офицеры, находившиеся при лошадях, жаловались мне впоследствии на явное недоброжелательство Есаул-баши и на его недобросовестные распоряжения касательно следования нашего отряда. Первые известия получены были мною о лошадях наших, а равно о флотилии чрез сына Исета (оставленного мною при Бородино), привезшего мне, несмотря на все препятствия, письма Бутакова и офицеров, оставленных при половине конвоя и лошадях наших. Сын Исета доскакал о двуконь до нашей флотилии и можно себе представить чувства, нас охватившие, когда мы его увидели на берегу верхом, догоняющего маши барки и выбирающего сухое место, чтобы до нас добраться.

Видя каждый день доказательства вероломства и злонамеренности хивинцев, мы думали в первую минуту, что Исету одному удалось спастись и по его усталому лицу предположили, что он принес нам страшную вест о погибели отряда, но он бережно вынул запрятанные в халате конверты и подал нам их, дополнив потом своими рассказами повествование о проделках хивинцев и бедствиях, претерпенных нашим отрядом. Через полчаса после Исета прискакал хивинский рассыльный и доставил мне еще письма из Кунграда. Очевидно было, что эти последние, [120] высланные Бутаковым и нашими офицерами, никогда не были бы мне доставлены, если бы хивинцы, не осмелившиеся арестовать сына батыря Исета, которого боялись больше нежели русских, не убедились в решимости последнего во чтобы то ни стало догнать нас и передать сведения, о происходящем в Кунграде. Из писем Бутакова, писанных на французском языке, оказалось, что он действительно потерял много времени, рекогносцируя все устья р. Аму, прежде чем удостоверился, что предположение его, на котором основаны были решения комитета в С.-Петербурге, установившего программу экспедиции и инструкции, данные нам для руководства, неосуществимы. Оказалось невозможным провести пароход нам пи в одно из виденных Бутаковым в 1848 г. устий, ни в открытые ныне. Наконец, пройдя за мыс Кара-Джар, в восточном направлении, нашел он удобопроходимое устье, Улькум-Дарью (т. е. большая река), незамеченное им при плавании в Аральском море в 1848 г., но отмеченное, на основании расспросов, на карте Данилевского (в 1841 г. составленной) под именем Улу-Дарьи. Лишь 30 Июня, т.е., когда мы перебрались на барки в Кунград и по условленному на Усть-Урте расчету должны были бы уже пройти выше по реке за Ходжейли (там предполагалось нам быть 27-го), вошел Бутаков в рукав Аму, а лишь 3 Июля, рано утром, добрался до Кунграда. Вместо того, чтобы тотчас же двинуться за нами и нас догнать, он остановился и не тронулся даже тогда, когда свиделся с половиною нашего конвоя, вернувшегося от своего бесплодного странствования по разливам и узнал от офицеров о всем происходившем, а равно о коварном вероломстве хивинцев, по всем признакам злоумышлявшим против посольства. Бутаков описывал трудность плавания ⁸⁶ и горько жаловался на обманы хивинцев и на недоброжелательство к нам Есаул-баши. [121]

Описание своего неудачного плавания, Бутаков закончил сознанием, что 1) «лишь с большим затруднением и только благодаря необычайной прибыли воды в нынешнем году мог он пройти до Кунграда; 2) что у него в запасе остается только 700 пудов угля, а дополнительный груз антрацита, необходимый для дальнейшего плавания «Перовского», находится на барже лейтенанта Колокольцева, не имеющей физической возможности подняться (бечевою) вверх по реке вследствие затопления берегов; 3) в виду того, что по берегам реки растут лишь фруктовые деревья, а не имеется саксаула или вообще дровяного леса, Бутаков считает совершенно невозможным (tout a fait impossible) запастись топливом для того, чтобы подняться вверх по р. Аму» (как было решено в Петербурге на основании его же предложения).

4) «Если политические обстоятельства воспрепятствуют миссии идти в Бухару и я (Игнатьев) решусь употребить пароход для обратного путешествия, или же просто разрешу судам вернуться на р. Сыр, Бутаков считал совершенно необходимым как можно скорее спуститься по реке, в более глубокую часть Улькум-Дарьи, потому что когда вода спадет, пароход «Перовский» очутится как в западне, без возможности подняться или спуститься по реке; тогда, будучи отрезан от своих запасов на р. Сыре, Бутаков предвидел, что будет в самом критическом положении». Начальник флотилии выражал даже опасение, что, имея с собою более 100 человек, он не в состоянии будет их продовольствовать, при поредении, или даже просто ослаблении усердия хивинцев, и что всему экипажу «Перовского» может грозить голодная смерть. Указывая, что главнейшая цель морской экспедиция уже достигнута, Бутаков испрашивал разрешения вернуться к устью реки, пока еще вода заметно не спала и меня там дождаться, выражая опасение, что я потеряю при трудном странствовании до Хивы большую часть лошадей и не буду иметь возможность пенять верблюдов для выступления из Хивы. При таких обстоятельствах, Бутаков [122] считал самым удобным мне спуститься к флотилии на хивинских лодках и брался разместить на пароходе «Перовский», а на, баржах все посольство и конвой для доставления в форт № 1 ⁸⁷. Бутаков жаловался также на то, что все письма перехватываются и распечатываются хивинцами, у которых оказалось под рукою несколько перебежчиков наших (мусульман и киргиз), мнивших возможным знакомиться с содержанием нашей переписки. Тоже подтверждали, относительно корреспонденции нашей, Бородин и офицеры с ним бывшие. Письма, доставленные мне из Кунграда, чрез хивинского рассыльного, оказались действительно грубо распечатанными и запачканными. Выдерживая терпеливо все тягости лишений во время нашего плавания и нравственных страданий лишь для того, чтобы достигнуть главной цели: продолжать съемку и исследование реки, производившиеся нами во время этой несносной пытки на барках ⁸⁸, и дойти до Хивы водою, я был наконец выведен из терпения невыносимыми и обидными для русского представителя проделками хивинцев. Желая, хотя сколько-нибудь проучить их и показать им, что я не намерен более сносить подобных действий с той минуты, как убедился в вероломстве кунградского начальника, я остановил, не доходя г. Яны-Ургенча, наши лодки, ⁸⁹ выбрав место у сухого берега, где можно было бы выйти и расправить, хотя немного запухшие ноги наши. Я позвал к себе Диван-беги, занимавшего одну из лодок меньшого размера; в строгих и ясных выражениях [123] объяснил ему сколь непривычны и непростительны были поступки хивинцев, выразил полное негодование мое касательно недоброжелательного, лживого и двуличного образа действий Есаул-баши, как в отношении посольства, так и судов наших, и категорически объявил ему, что если до сведения хана не будет немедленно доведено мое неудовольствие и негодование на Есаул-баши и требования, чтобы тотчас же было сделано распоряжение об облегчении следования наших лошадей и конвоя на соединении с няни в Хиву и обеспечении их продовольствия в пути, то я не только не буду продолжать плавания своего далее, но вернусь безотлагательно в Кунград, не вступая ни в какие переговоры с хивинскими властями и, соединившись с флотилиею, вернусь на судах наших в Россию, чтобы дать отчет Государю Императору. Диван-беги, в виду моего решительного тона и энергических выражений, страшно перепугался, извинялся всячески, приискивая лживые объяснения всему происходящему на низовье Аму, упрашивал меня доехать, хотя до Ургенчской пристани, говорил, со слезами на глазах, что я приведу его на плаху моим возвращением в Кунград и тотчас же послал донесение хану, ручаясь в том, что все требования мои будут исполнены и что Есаул-баши получит строгий выговор и должен будет изменить свое обращение с русскими чиновниками, находящимися на пароходе. Я отказался двинуться, пока не получу удовлетворительного ответа из Хивы. Вместе с тем, на случай отрицательного или уклончивого ответа хана, а также какой либо изменнической попытки хивинцев напасть на нас врасплох чтобы обезоружить конвой ⁹⁰, я собрал, когда стало темнеть, офицеров и конвойных [124] чинов на берегу, под предлогом общей молитвы, и сделал в полголоса все нужные распоряжения для того, чтобы спутники мои были готовы к должной обороне, оружие осмотрено, ружья и, пистолеты заряжены и чтобы, по данному мною (из металлического свистка всегда бывшего на мне), условленному сигналу, нижние. чины конвоя быстро выбросили за борт хивинских лодочников ⁹¹ и отчалили бы с барками от берега, не открывая стрельбы без приказания назначенных старшими на каждой лодке офицеров, которые должны были сообразоваться с тем, что будет делаться на моей лодке. Барки должны были быть заворочены затем по течению и плыть безостановочно до нашего парохода в таком порядке, чтобы моя лодка, как самая большая и вмещавшая 8 человек вооруженных (в том числе я и секретарь), была сзади всех других. Вообще барки наши должны были держаться, по возможности, вместе и поддерживать отставших и друг друга. Я постарался воодушевить всех моих спутников надеждою, что мы выйдем, с Божьей помощью, с честью, из трудного положения и исполнив до конца свой долг, пробьемся, вероятно, до парохода, при надлежащем хладнокровии и решимости. Мои слова произведи поразительное впечатление на конвойных. Все перекрестились, горячо помолились и единодушно обещались мне «живыми в руки азиатов не даться и за честь русскую постоять твердо»: «Авось, прибавил один из офицеров, Государь и Россия не забудут нашей тяжкой и верной службы, а Бог вознаградит в царстве небесном тех из нас, которые не вернутся на родину». На прощание я сказал моим спутникам, что может быть все устроится благополучно в течение завтрашнего дня, но в нашем положении, в таксы далеком расстоянии от родины, будучи окруженными враждебным населением и без других перевозочных средств, как хивинские лодки, надо быть на стороже и постоянно готовым на все. Все разошлись по баркан [125] и водворилось на них какое то торжественное молчание: люди переоделись в чистые рубахи и потихоньку приготовляли свое оружие ⁹². Ночь прошла благополучно. Рано утром прискакал гонец из Хивы и Диван-беги явился предупредить меня, что хан приказал сделать немедленно желаемые мною относительно конвоя и лошадей распоряжения и высылает, для личных объяснений со мною и для почетной встречи, высших сановников своих, с почетным конвоем в Ургенч, куда убедительно просил дозволить довести наши барки. Я, после некоторых расспросов, согласился, предварив Диван-беги, что если окажется, что объяснения сановников неудовлетворительны или же, что он опять нас хотел обмануть, как в Кунграде, то я тотчас же брошу все и уйду обратно. Расстояние до пристани ургенчской было небольшое и мы еще утром туда доплыли. Несмотря на убеждения Диван-беги и местных чиновников, приглашавших меня выйти из лодок и поместиться в доме, нам отведенном в городе, я наотрез отказался перейти на берег, оставя тяжести и часть конвоя в лодках и пробыл безвыходно целый день в моей барке, где и принял, к великому огорчению Диван-беги, в самой простой обстановке, посольство хана. Оно состояло из дарги (в роде гофмаршала двора или министра двора) одного из 6 важнейших и самых приближенных лиц к хану, Исахаул-Бека, пополнявшего должность церемониймейстера и мине-баши, с большою свитою и почетным конвоем. Скромная обстановка моя в барке, где железные складные кровати, ящики и чемоданы, слегка покрытые коврами, служили мне мебелью, а самый высокий ящик-столом, на котором подавали для гостей угощение, не соответствовал [126] характеру посланца Русского Императора; хивинцы, которым я это подчеркнул в разговоре с ссылкою на странное положение, в которое я был поставлен, были несколько сконфужены упорством моим оставаться в барке и в этой обстановке, пока не получу полного удовлетворения. Дарга рассыпался в учтивостях, любезностях, от имени хана, и уверениях дружбы и приязни его к России. Он выразил мне положительно ханское неодобрение действиям Есаул-баши и известил, что ему послан выговор и приказание принять немедленно меры к ускорению следования наших лошадей, «которые должны быть уже теперь в походе по более удобному и кратчайшему пути, нежели тот, по которому их, по ошибке, (!!) отправил Есаул-баши». Но мы не могли добиться точного и ясного для нас определения даргою этого пути и я должен был ограничиться передачею ему нескольких успокоительных строк к Бородину, которые хивинцы взялись быстро доставить нашему отряду. Долго уговаривал меня ларго, именем хана, выйти на берег, покинуть наши лодки и следовать в Хиву верхом на высланных от хана лошадях, нагрузив тяжести на 200 арб, также присланных из Хивы на берег. Но я самым категорическим образом отклонил все предложения дарги, объявив ханским посланцам, что пока наши лошади и остальная половина моего конвоя к нам не присоединится, я не отойду от воды и останусь в лодках до самой Хивы, а также, что и к хану поехать я не могу, потому что считаю неприличным. Все случившееся как о пароходом «Перовский», так и с половиною конвоя моего было, конечно, крайне неприятно и расстраивало все мои соображения, поставив посольство в самое трудное и опасное положение. Но надо было извлечь из случайных обстоятельств этих всевозможную пользу для главной цели нашей экспедиции и она была нами, вопреки предосторожностям хивинцев, вполне достигнута: Бутаков исследовал все устья Аму и в подробности главное русло Улькум-Дарьи, собрав попутно массу сведений и о других рукавах, более восточных. Можайский исследовал подробно Талдык и затем всю верхнюю часть реки; [127] отряд Бородина походил и снял топографически такую местность, которая доселе была совсем неизвестна и для русских недосягаема; опытный и искусный топограф Недорезов, оставленный мною на флотилии, сделал глазомерную съемку всех пройденных рукавов до г. Кунграда, а впоследствии и выше этого пункта; плывя на барках, мы производили съемку реки с надлежащею зондировкою фарватера. Струве определил астрономически несколько пунктов. Отказал я хивинцам высадиться в Ургенче, чтобы дать им еще более почувствовать оскорбительное значение поведения их относительно нас в Кунграде, воспользоваться случаем; чтобы исследовать подробнее прежнего каналы, прорытые из р. Аму внутрь ханства и заставить хивинцев не ограничиться одними обещаниями, а в действительности озаботиться скорейшим прибытием наших лошадей в целости в Хиву. Сверх того, я считал переезд посольства на ханских лошадях и арбах затруднительным (многие вещи переломались бы и перепортились при такой перевозке) и в действительности неприличным тем более, что я не хотел попасть, относительно перевозочных средств, в полную зависимость от ханского своеволия. Уезжая, дарга объявил мне, что донесет о нашей беседе хану подробно и просил в заключение не отвергнуть ханского угощения, которое и было подано мне и всем моим спутникам в изобилии. С преданным нам и храбрым Назаром Исетовым (сыном Исета) послал я деньги Бородину, приказав ему идти безостановочно в Хиву, стараясь сберечь лошадей и не внимая лживым проискам хивинских чиновников. Бутакову же ответил 16 Июля № 50, на два его донесения из Кунграда, прося начальника флотилии отправить, в сопровождении хивинского чиновника, на хивинских лодках, лейтенанта Можайского, штабс-капитана Салацкого и остальных членов миссии с конвоем 5 или 6 нижних чинов, ко мне, в Хиву и разрешил ему, по благополучном отправлении из Кунграда, как подарочных вещей, так и сухопутного отряда есаула Бородина, отплыть вниз по реке, ближе к устью, согласно его представлению. Но вместе с тем я поставил Бутакову в [128] обязанность не уходить с пароходом «Перовским» совсем из реки, пока не получит от меня особого извещения, не теряя из виду, что может последовать согласие хана на исполнение нашего первоначального предположения, т.е. плавание «Перовского» вверх по Аму. Советуя Бутакову запастись, посредством барж, с р. Сыра достаточным продовольствием и запасом угля, я просил. известить меня о точном месте стоянки судов, не спускать людей на берег во избежание столкновений с туземцами и не подавать напрасно хивинцам повода к столкновению с нами. На другой день утром последовало ханское разрешение везти нас на лодках вплоть до загородного дворца, нам отведенного. Хан предполагал первоначально, как сказывали нам Диван-беги и дарга в Ургенче, поместить миссию в самом городе, но узнав о моем требовании продолжать шествие в лодках, переменил свое распоряжение и приказал отвести загородный свой дворец гюмгюмдан ⁹³ с очень большим фруктовым садом, выходящим на канал Полван, по которому мы должны были прибыть. Дарга и Исахаул-Бек, на другой день, встретили нас, с тем же почетом и угощением в Ханки и приняли потом в Хиве, куда я прибыл, по каналам Шават, Казават и Полван-Ата, 18 Июля, после 18-ти дневного утомительного и несносного плавания, совершенного при самых неблагоприятных обстоятельствах.

Бутаков в бумагах (от 3-го Июля) и в письмах ко мне от 6 и 7-го Июля, полученных мною у Ургенча, сообщил, что хотя рукав Улькум-Дарья достаточно глубок для прохода «Перовского», но близ соединения этого рукава с Талдыком, существуют такие мели, что плавание крайне затруднительно и пароход едва успели протащить к Кунграду. При спаде воды плавание сделается еще затруднительнее, а при мелководии может [129] пароход совсем засесть в реке. Не имея достаточного продовольствия и сохранив на пароходе и барже, шедшей у него на буксире, лишь 700 пудов угля, считая при том совершено невозможным для второй баржи, с дополнительным запасом топлива, войти в реку без содействия парохода, он положительно не в состоянии проплыть вверх по реке ⁹⁴ выше Хивы ⁹⁵. Оставаться же в Кунграде до окончания моих переговоров капитан 1-го ранга Бутаков опасался, ибо при ожидаемом понижении уровня воды, рисковал бы не иметь уже более возможности вывести пароход к устью и очутиться в самом критическом положении, среди враждебного населения. Осыпаясь на вышеизложенное и отстраняя первоначальную программу экспедиции, начальник флотилии просил у меня разрешения уйти как можно скорее с «Перовским» — и баржею в Улькум-Дарью, ближе к морю, за мелкие места.

Когда мы обсуждали с Бутаковым на Усть-Урте и во время плавания моего на «Перовском» вопрос о желаемом в Петербурге плавании нашей флотилии вверх по р. Аму он мне заявил, что состав судов не отвечает этой правительственной задаче: на пароход «Обручев» нечего и рассчитывать, ибо по морю ходить может он лишь при самой благоприятной погоде, а для речного плавания он также не годится, будучи не в состоянии идти против такого быстрого течения, как то, которое существует в Аму. Что касается до парохода «Перовский» то, по мнению Бутакова, он едва ли может, в нынешнем году, идти далеко вверх по реке ⁹⁶, так как, по сознанию самого Бутакова, [130] флотилия выступила из р. Сыра слишком поздно, пропустила для плавания по Аму самое благоприятное время и при предстоящем мелководии может засесть где-нибудь за мелью и остаться неожиданно на зиму в реке, подвергаться же случайностям зимовки с флотилиею в Аму, в хивинских или бухарских владениях, без предварительных обширных приготовлений, Бутаков считал почти невозможным и безусловно опасным ⁹⁷ и исходил, что главная цель участия флотилии в посольстве уже достигнута.

Имея в виду эти заявления Бутакова, сделанные до вступления его в реку, и возобновленные опасения, высказанные в сообщениях из Кунграда, а также совершенную бесполезность парохода без достаточного топлива, обеспечивающего его подвижность, я не считал себя в праве принять лично ответственность за решение, противное мнению начальника флотилии, и подвергнуть пароход «Перовский» и баржу тем опасностям, которые предвидел для них Бутаков, при продолжительном пребывании в Кунграде и в особенности при более осмысленном плавании по реке, вверх до Чарджуя или даже до Балка, как было предположено Великим Князем Константином Николаевичем. Очевидно было, что при исполнении прежних предположений, плавание парохода продолжалось бы до поздней осени, а потому я счел себя обязанным согласиться с предположением Бутакова, тем более, что по ходу дел с хивинцами, можно было предвидеть, что переговоры мои в Хиве [131] продолжатся не менее месяца, т.е. до конца Августа, а осенняя прибыль воды в реке бывает, по некоторым сведениям, незначительна и непродолжительна. К тому же плавание судов наших по Аральскому морю позже 1-го Октября начальник флотилии считал крайне опасным и едва ли возможным. На основании всего вышеизложенного, я объявил Дарга в Ургенче, что, для доказательства нашего дружелюбия к Хиве, неосновательности подозрений, возбужденных в Кунграде, и в подтверждение желания нашего поддержать мирные сношения с ханом, я отказываюсь, до личных переговоров с сим последним, от своего постоянного требования немедленного пропуска судов вверх по реке и даже готов послать приказание пароходу отойти от Кунграда ближе к морю, передав чиновников моих и царские подарки на хивинские лодки. Перед вступлением во внутренние каналы ханства, 16-го послал я с мин-башею, командированным ханом в Кунград, вышеупомянутое отношение к Бутакову об отправлении, на хивинской лодке, подарочных вещей с находившимися на пароходе «Перовский» чинами посольства и разрешение ему отойти ближе к морю и там ожидать дальнейших моих извещений. Сразу возвратить пароход в р. Сыр я считал преждевременным, тем более, что присутствие наших судов в устье могло быть весьма полезно в случае совершенной неудачи миссии, ссоры с ханом, или невозможности пройти прямо в Бухару и необходимости направиться вниз по р. Аму в форт № 1.

Не входя в подробности действий начальника нашей флотилии в низовье Аму и не излагая содержания нескольких писем его и Можайского, до меня дошедших, полагаю, что он лишил посольство того содействия, на которое рассчитывали в Петербурге при моем отправлении и на котором я основывал все свои соображения главнейшее оного, что снаряжение и укомплектование флотилии опоздало на целый месяц; удобное время для входа в реку и плавания по ней в 1858 г. было упущено; сведения, доставленные о реке и средствах, необходимых для осуществления мысли появления наших судов на высоте Чарджуя и даже Балка, ее [132] соответствовали действительному состоянию фарватера, причем могущий случиться недостаток топлива не был принят в расчет; состав судов флотилии и качество их были неудовлетворительны и не соответствовали свойству задачи. Частные ошибки Бутакова заключались в следующем:

1) Не дал мне заблаговременно знать в мае ни в Оренбург, ни в течение всего моего похода на Эмбу и до Аральского моря, посредством киргизской почты и рассыльных, имевшихся в форте № 1, что не может придти не только с флотилиею, но и с одним пароходом «Перовский», в Чернышевский залив, как было предписано в Петербурге.

2) Не замечая наших сигналов и не входя еще в сношение с миссиею, пришел прямо к Асуату и растревожил преждевременно хивинцев.

3) Опоздал прибытием в Кунград 7-ю и даже 8-ю днями и зная вперед намерения мои идти безостановочно к Хиве, — так как времени терять мне было нельзя и посольство было слишком задержано в своем движении на Хиву и Бухару, а всякая излишняя остановка в Кунграде могла только повредить нашей цеди, усиливая подозрения хивинцев, — не дал мне однако же знать о природных непредвиденных затруднениях, встреченных им в устье, по признанной им невозможности пройти чрез Талдык, т.е. по пути, условленному между нами при свидании.

4) Салютованием флагу начальника флотилии, 24-го числа, при запоздалом соединении судов флотилии, бесполезно усилил опасения и подозрительность к русским между хивинцами, что должно было отразиться весьма естественно на расположении кунградских властей и населения. Бутаков слишком долго был в Средней Азии, чтобы этого не предвидеть и не приложить старания предупредить все излишние препятствия к достижению главной цели: воспользоваться благовидным предлогом посольства, для мирного и беспрепятственного плавания русского судна с подарочными вещами по р. Аму.

5) Перед отправлением из форта № 1 Бутакову следовало [133] тщательно проверить и восполнить расспросами киргиз, бывающих в форте № 1, и даже высылкою тайных разведчиков, имевшиеся у него с 1848 года сведения об устьях р. Аму, о характере и сроках разливов и т. д. Улькум-Дарья была пропущена на карте Бутакова и случайно им открыта уже в то время, когда посольство было не только в Кунграде, но, по установленному между нами на Усть-Урте, уже должно было находиться выше Ходжейли. Пропуск Улькум-Дарьи был тем более удивителен, что на карге Данилевского, составленной в 1841 г., в том же месте означен был рукав Аму, под несколько иным названием, и что, по отзыву жителей и лодочников, которых мы расспрашивали, Улькум-Дарья издавна существует и составляет главное русло реки, что и свидетельствует самое название этого рукава реки.

6) Но главная ошибка заключалась в том, что, придя в Кунград рано утром 3-го Июля, т.е. в то время, когда мы, по крайней медленности нашего движения, находились не далее каких-нибудь 50 верст, Бутаков вместо того, чтобы тотчас же категорически заявить хивинцам, что он обязан передать мне лично царские подарочные вещи и получить от меня приказания и немедленно идти за нами по реке далее, или же, по крайней мере, выслать штабс-капитана Садацкого на своей шлюпке или даже на легкой и скороходной лодке хивинской (на что для задержания парохода в Кунград, Есаул-баши непременно согласился бы), под официальным предлогом извещения меня о приходе парохода и получения дальнейших распоряжений, — бросил преспокойно якорь и остановился, вступив не только в бесполезные, но вредные переговоры с Есаул-башею, старавшимся, разумеется, отклонить Бутакова от дальнейшего плавания. Чем принимать и угощать на пароходе Есаул-башу, Бутакову следовало не гасить паров и прямо проследовать мимо города за посольством, поступая во всяком случае не как дипломат, а как командир (в этом случае) судна, везущего чиновников посольства и подарочные вещи. Плывя на барках, я впервые дни не терял совсем еще надежды увидеть [134] догоняющий нас пароход, рассчитывая, что ему удастся каким-нибудь путем добраться до Кунграда и узнать о нашем бедственном положении. Окончательно потерял я эту надежду лишь по получении писем Бутакова из Кунграда, почти чрез две недели после нашего выхода из Кунграда.

В Хиву прибыл я до такой степени нездоровым, равно как и многие из моих спутников, что я начал сомневаться, что буду в состоянии отправиться в Бухару и выполнить данное мне Высочайшее поручение. Угнетенному состоянию духа способствовало еще беспокойство за часть вверенного мне конвоя и лошадей наших, ибо всем уверениям хивинцев в благополучном состоянии отряда и скором его прибытии я не доверял и считал всех чиновников хана обманщиками и мошенниками. Целых 8 дней пришлось мне сидеть безвыходно в отведенном нам помещении и ждать присоединения нашего отряда, продолжая пилить Диван-беги и посещавших меня ханских чиновников и подготовлять в разговорах почву к переговорам моим с Мехтером и Куш-беги, по поводу наших требований. Наконец, 27 Июля утром прибыл благополучно отряд Бородина. Несмотря на трудность и лишения долгого странствования по хивинскому ханству, люди имели бодрый вид, а лошади, за исключением 2 или 3, сохранились в целости, благодаря твердости и благоразумной распорядительности назначенного мною начальником этого отряда есаула Бородина (уральца) и подчиненных ему конвойных офицеров. Обоюдная радость нашего свидания с участниками нашего степного похода, которые могли погибнуть от коварства азиатского, была сердечная, искренняя; к счастью никто из наших спутников не пропал, но устали они порядком и конвойные нижние чины были до того раздражены на хивинцев, что с увлечением вступили бы с ними в самый неравный бой. Дав людям отдохнуть сутки и известив хана, что я могу ему теперь представиться, был я в тот же вечер (27 Июля) приглашен на торжественную аудиенцию. На другой день 28 представился я таким образом хану и вручил ему, с обычною церемониею, Высочайшую грамоту, которую [135] секретарь нес на подушке, сначала верхом. а потом за мною, летком, по бесконечным переходам, большею частью темным, дворца ханского до тронного двора, где хан меня принимал, сидя на колонном возвышении и окруженный своим двором, министрами и толпою вооруженных халатников, изображавших его телохранителей и гвардию. На другой день я сделал визиты мини-стрем Мехтеру и Куш-беги и передал первому письмо Министра Иностранных Дел. Между тем подарочные вещи прибыли из Кунграда и 1 Августа я поднес все предназначенные вещи хану и министрам. На другой день, 2-го приступил к формальным переговорам. Требования, мною письменно формулированные, заключались в следующем:

1) Никогда не предпринимать никаких явных, ни тайных, враждебных действий против России и не возбуждать ближайшие ближние к хивинским владениям туркменские, киргизские и каракалпакские роды к неприязни с Россиею и к взаимной вражде друг с другом.

2) Не потворствовать никаким грабежам, захватам, содержанию в плену русских подданных, и в случае, если бы подвластные Хиве племена произвели таковые действия, то предавать виновных немедленному наказанию, а ограбленное имущество выдавать русским властям, для возвращения законному владельцу.

3) Ответствовать за личную безопасность и за сохранность имущества всякого российского подданного, находящегося в хивинских владениях; не делать русским подданным никаких насилие и притеснений, а также и караванам, идущим в Россию и из России; в случае же смерти русского подданного во время бытности в хивинском ханстве, отпускать в целости оставшееся после смерти имущество, для передачи законным его наследникам.

4) Дозволить российским судам свободное плавание по р. Аму-Дарье.

5) С товаров, привозимых российскими купцами в хивинские владения, установить постоянную пошлину, не свыше 2 1/2,% с [136] действительной ценности товара и взимать эту пошлину единожды при ввозе товаров, производя оценку оных безобидно для русских торговцев, т.е. сообразно с продажными ценами.

6) Для наблюдения за ходом торговли и заведывания делами русских подданных дозволить постоянное пребывание в Хиве русского торгового агента (караван-баши).

Положение наше в Хиве было очень тягостное, затруднительное и даже опасное. С Петербургом и даже с Оренбургским Генерал-губернатором сношения были почти прерваны совершенно и во всяком случае крайне затруднены. Я мог пользоваться только весьма редкими случаями и должен был писать не иначе как шифром, кратко, отрывисто или на иностранном языке. Вынужден был я прекратить и обычную, подробную переписку с отцом и довольствоваться редкими и краткими письмами на французском языке. 19 Июля, на другой день прихода в Хиву, писал я родителям: «18 дней сряду не брал я пера в руки и не читал ни строчки от Вас. В разлуке с Вами это ужасно тягостное испытание. 18 суток сряду провели мы безвыходно на барках, — тянувшихся весьма медленно, большею частью бечевою, на людях, шагавших с трудом среди камышей, а частью на шестах. Жар был нестерпимый: 36° в тени несколько дней сряду. Днем, под солнечными лучами, пот лил градом с нас, а ночью терзали нас комары и мошки. Такого мученья в Европе нельзя себе представить. Несмотря на всевозможные меры, нельзя предохраниться от постоянных укусов этих тварей. На лице и на руках нет живого места и вся кожа воспалена. Мне на долю выпало выучиться много переносить и физически, и нравственно. Год пробыть в Средней Азии в таком положении как мы теперь — наверное несколько лет жизни долой. Единственным утешением и душевным отдохновением служит мне молитва, мысль о всех милых сердцу, воспоминание о былом и чтение книги «О подражании Христу». Книга эта, подаренная мне Вами, дражайшие родители, составляет вместе с Евангелием, которое читал ежедневно, — обильнейший источник духовной [137] поддержки и ключ к разрешению всех сомнений. Книга «О подражании Христу», неразлучный мой спутник и вернейший друг. Доктор Пекарский очень упал духом, перестал быть веселым и очень скучает говорит, что 1 1/2 года не прожить никому в таком крае».

28 Июля я снова воспользовался возможностью написать отцу: «До 24 Июля жара здесь была нестерпимая: почти ежедневно, в течение не менее 3 и 4 часов времени, термометр в тени поднимался до 36° по Реомюру. Ночью жара сбавлялась незначительно и было очень душно. С 24 числа жар уменьшился и ночи стали холодноваты. Бедный Струве — астроном наш — со дня прихода в Хиву заболел жесточайшим ревматизмом и, несмотря на все зависевшая от нас медицинские пособия, лежит больной и не может встать. По малости Божьей, я здоров и бодр духом. Безвыходно сижу в отведенном мне загородном помещении, прохаживаюсь по саду, окруженному глиняною степом, и не выхожу на улицу. Монотонность жизни, отсутствие движения и правильного занятия нагнали скуку и уныние на моих спутников. 27-го утром пришли, наконец, давно ожидаемые лошади наши. Я послал сказать хану и был принят им 28-го в 5 ч. пополудни. Народу на улицах было множество. Блестящее шествие наше, большая свита и копкой произвели, как говорят, сильное впечатление на население города. Меня приняли с большим почетом и, по здешнему, мне оказано особенное внимание ханом. С тех пор веду и тороплю переговоры о заключении письменного акта; но, кажется, здесь намерены медлить и подвергнуть мое терпение великому испытанию, так что я не знаю, когда именно мне удастся выступить в дальнейший поход. Мои письма и пакеты, мне адресованные, перехватывают. Для большой осторожности я принужден писать Вам на французском языке, неизвестном еще при дворе, к которому я ныне аккредитован. Унизительно и глупо заставлять русского представителя говорить с такими негодяями, как хивинцы, и считаться с ними на равной ноге. В такие страны посылать посольство не следует, а снаряжать нечто более внушительное........ [138] Бутакову не хотелось поднятья вверх по реке, потому что у него недоставало угля или иного топлива и он не был обеспечен продовольствием. Он основательно опасался быть лишенным возможности выйти из реки после начинающегося спада воды и двоекратно просил у меня разрешения удалиться из реки. Я должен был на это согласиться. Лишенный содействия флотилии, на котором основан был весь расчет экспедиции. мне почти невозможно будет исследовать реку и подняться вверх, вдоль ее русла, тем более, что хивинцы сопротивляются моему передвижению в Бухару. По свойственному мне упорству, я не расположен поддаваться и рискнул бы идти в Бухару, несмотря ни на какие препятствия, если бы не было со мною столько людей и столько тяжестей. Все сведения, которые я собираю здесь о Бухаре, не предсказывают мне благоприятных результатов переговоров моих с эмиром. Цель нашей экспедиции — исследование р. Аму — достигнута вполне. Полагаю, что нам придется идти отсюда на р. Сыр, в Казалу (форт № 1), чтобы уже оттуда, — если прикажут из С.-Петербурга, — предпринять поход в Бухару. По моему мнению не следовало бы посылать теперь посольства в Бухару, а выждать более благоприятных обстоятельств и возобновить — лучше подготовленную нежели теперь — экспедицию флотилии вверх по р. Аму, будущею весною. Производить же рекогносцировки и разные передвижения судов флотилии, оставив в руках хивинцев дипломатическую миссию, не очень практично, при отсутствии здесь понятия о международном праве. Уходя на р. Сыр, я поднесу правительству сбережения приблизительно в 50.000 р. из суммы, ассигнованной на все время нашей экспедиции. Можно бы извлечь большую пользу из этого капитала в будущем году, тогда как если я пойду теперь в Бухару, деньги эти будут истрачены, не достигнув благополучного результата. Мы произвели отличную и подробную съемку р. Аму и собрали все нужные сведения для более серьезной экспедиции в будущем. Надо сознаться, что я попал в этой стране в самое критическое положение и что я шел вперед, слишком очертя голову. Теперь как будто дела наши [139] поправляются, но переговоры не могут подвигаться к желаемой цепи с такими упорными болванами как хивинцы. Замечательно, что перед отправлением своим в Аму, Бутаков только и мечтал о том, как бы попасть в реку, а раз что прошел в устье, не захотел ничем рисковать, помогая добросовестно посольству. Все мои спутники упрекают меня в том, что для исполнения инструкций, мне данных, я слишком рискнул, идя прямо в Хиву, несмотря на препятствия, встретившиеся на пути для флотилии и нами претерпенные в Кунграде. Многие из спутников меня уговаривают и упрашивают вернуться как можно скорее в Оренбург, чтобы зима нас не настигла в том негостеприимном крае. Если бы я видел хотя малейшую возможность посольству достигнуть желаемой правительством цели в Бухаре, я непременно рискнул бы туда отправиться. Но для личного самолюбия и честолюбия я не считаю себя вправе рисковать бесполезно для государства жизнью всех моих спутников и моего конвоя, мне вверенных. Предвижу, что меня будут порицать и бранить, что бы я ни сделал, но я готов представить свое оправдание. Если все то, что предположено было при моем отправлении в Петербурге, не достигнуто, ответственность, по справедливости, должна пасть не на меня, но на Министерство Иностранных Дел, на Бутакова и в особенности на Катенина. Мы жертвы их легкомыслия, непредусмотрительности и административных недоумений, препирательств и несогласий. Аму — великолепная река и может доставить нам все выгоды политические и торговые, которые я предполагал. Но для извлечения их представляются и большие затруднения. Если хотят их преодолеть и достигнуть прочного результата в Средней Азии, необходимо составить себе план действий ясный, определенный, основанный на тех средствах, которыми мы можем располагать в действительности, чтобы достигнуть неукоснительно того, что мы предположили. Теперь я в состоянии лишь собрать данные и нужные сведения для разработки дальнейших соображений. Мы исполним разведочную службу. Если правительство не воспользуется нашими сведениями для того, чтобы безотлагательно остановиться на [140] каком-нибудь положительном решении и установить осмысленный план действий, тогда, разумеется, труды наши пропадут даром. С двумя пароходами надлежащей силы (теперь существует лишь один, могущий плавать и то с грехом-пополам) с двумя большими баржами на буксире и отрядом в тысячу человек пехоты, с несколькими сотнями казаков, я возьмусь, с величайшим удовольствием, с будущей весны ⁹⁸, занять нижнюю часть реки, по течению которой мы впоследствии можем приблизиться на расстоянии 20 переходов от нынешних границ индийских владений Англии. К несчастию у нас если предпринимают что, то лишь под впечатлением минуты, а не достает у нас действительной государственной инициативы для того, чтобы предпринять великое дело, с твердою решимостью неуклонно и настойчиво довести до конца.

Можайский прибыл с Салацким и подарочными вещами, предназначенными для хана........ Я очень благодарен Можайскому за то, что он Вам доставил сведения обо мне ⁹⁹, но опасаюсь, что отсутствие моего почерка Вас напрасно напугает и будет беспокоить. Ждите терпеливо, надеясь на милость Божью и на силу Вашей молитвы, правда что мы попали в довольно опасное положение, но в Кунграде умышленно распространяли неблагоприятные, устрашающие слухи, чтобы нас запугать, обмануть ни заставить отказаться от задуманного. Убедительно прошу Вас не верить слухам, которые могут дойти из киргизской степи до Петербурга. Эти слухи растут, увеличиваются в размере и значении, видоизменяют свой первоначальный смысл по мере увеличения расстояния ими пройденного, как комок снега, служащий первообразом и основанием альпийского завала, [141] обрушивающегося в долину. Опасность, затруднения жизни и положения критические, в которые бывает поставлен человек нормальный, очищают его нравственно, возвышают дух и выводят нас на прямой путь, с которого мы так охотно сбиваемся среди искусственных удовольствий и удобств обыденной жизни. В минуту опасности человек с верою и сердцем крепнет и бодро выносит испытания, а похвалявшийся отсутствием мнимых предрассудков (esprit fort) начинает метаться, чванившийся же своим атеизмом зачастую невольно обращает свои взоры к Всевышнему Покровителю, которого он забыл при мирном пользовании благами земными. Не в первый раз приходится мне присутствовать при этих психических изменениях душевного настроения и прочувствовать их нравственное воздействие. Это возвышает душу, но и внушает презрение к человеческой слабости. Таким нутом приобретается жизненный опыт, заменяющий много лет жизни обыденной.

Если будет какая либо действительная опасность, я Вам в ней сознаюсь, а потому прошу Вас не беспокоиться при получении стороною каких либо известий обо мне. Неизменная память о Вас, бесценные родители, заставляет меня быть благоразумным и принимать меры предосторожности, мне несвойственные, единственно потому, что меня преследует мысль Вас не огорчить моим исчезновением Хивинцы скоты, которые умеют только врать, подозревать, относиться ко всему с недоверием; они трусливы, подлы, злы и коварны. Извольте говорить 6 переговорах дипломатических и о заключении трактатов с людьми, которые отвечают на все ваши красноречивые доводы и убедительные для всякого европейца, доказательства: мы не желаем принять ваши предложения, потому что того совсем не требовали от наших предков, живших еще счастливее нас; мы не желаем нововведений, мы не нуждаемся в богатствах, потому что довольствуемся тем, что уже имеем: мы не нуждаемся даже в хорошо вооруженном и обученном войске, чтобы предохранить нас от вашего наступления на Хиву, потому что у нас много святых, [142] в роде Полвана и других, которые за нас будут молиться и заступятся, как это было во время экспедиции Перовского, собравшегося с несметным войском завладеть хивинским ханством и не бывшим в состоянии достигнуть даже тогдашних пределов наших владений и т. д. Чтобы договариваться с ними мирным путем надо ждать перерождения этих азиатов или же по крайней мере, начать с того, чтобы отдуть их порядочно и, проучив, внушить должное почтение к нам и тогда уже приниматься с ними за переговоры, которые может быть и привели бы, в таком случае, к желаемым результатам: обеспечить за нами свободное пользование р. Аму и личную безопасность русских людей в ханстве».

Безвыходное положение, в котором по-видимому находилось посольство со времени отплытия из Кунграда и в первые десять дней пребывания в Хиве, поколебало было мое намерение идти в Бухару, тем более что, по доходившим до нас сведениям, эмира не была в Бухаре, а он находился во главе войск своих на войне против Кокана, и внушило мне мысль вернуться к первоначальному предположению Егора Петровича Ковалевского, находившего, что предпринять сразу путешествие в оба ханства затруднительно и слишком утомительно, а что следует выполнить это в два приема, в течение не одного, а двух годов, т.е., употребив два лета и зимовать в одном из наших степных укреплений. Впоследствии директор Азиатского Департамента присоединился к мнению Великого Князя Константина Николаевича, желавшего, на основании сведений, доставленных Бутаковым, основывать все действия посольства на движениях флотилии, так как предполагалось, что никакого физического препятствия не встретится для плавания судов наших до бухарских владений и даже до Балка. Мнение это послужило основанием для решений комитета, постановившего направить посольство чрез Хиву в Бухару, в предположении, что если не удастся окончить в одну навигацию, то посольство прозимует в Бухаре и вернется весною в Оренбург. Под впечатлением [143] неблагоприятных сведений, полученных с разных сторон о положении дел в Бухаре, я составил для отсылки в Министерство Иностранных Дел записку, в которой изложил причины, заставляющие предпочесть отложить поездку посольства в Бухару до следующей весны:

1) Ежели хивинский хан, при всей слабости ханства и будучи напуган нами, не согласится на условия, ему предложенные, то как ожидать большей уступчивости от хана бухарского, считающего себя за самого могущественного государя Средней Азии, более отдаленного от наших военных средств и избалованного нами доселе более, нежели Хива.

2) Теперь самое неудобное время, чтобы идти в Бухару, ибо хан будет несравненно менее уступчив, нежели в 1841 г., когда посольство претерпело совершенную неудачу; ныне а) он покорил Шахри-Сябз, б) отрезал уши и нос у коканских посланцев, потребовал, чтобы коканский хан сошел с престола, уступив оный воспитанному в Бухаре сыну Медемли-хана, в) у хивинского хана потребовал бухарский эмир также, чтобы он сошел с престола, уступив оный другому сыну Медемли-хана, зятя его, и чеканил бы монету на имя эмира, г) от употребления опиума и разных излишеств эмир почти сошел с ума.

3) Несравненно выгоднее дождаться смерти эмира и послать посольство, когда воцарится его сын, содержимый ныне под арестом в Карши.

4) Эмир требует, чтобы хивинцы не пропускали нашего парохода и посольства, не желая видеть на р. Аму судов русских и опасаясь показать нам новую дорогу в Бухару.

5) Хивинцы не хотят пропустить посольство прямо в Бухару, не пропускают наших чабаров (курьеров) в Бухару и намерены, — если я непременно потребую пропуска посольства, — напасть на оное на пути.

6) Невозможность, — вследствие опасений капитана 1-го ранга Бутакова и недостатка в продовольствии и в запасе угля для [144] парохода, подняться в нынешнем году до Чарджуя и Балка, — уничтожает существенную цель посольства; лучше сохранить этот предлог, для плавания наших пароходов, до будущей весны и приготовить надлежащим образом флотилию.

7) Эмир недоволен лично мною за то, что я пошел не прямо в Бухару, а первоначально в Хиву и, по довольно верным сведениям, считает себя вправе быть недовольным русским Правительством: а) за то, что будто бы посланец его был очень дурно принят в Петербурге; б) что он был задержан месяц в Орской крепости, при приезде; в) что Русское Правительство не удовлетворило бухарских купцов за разграбленные якобы нашими киргизами караваны; г) что не удовлетворило бухарских торговцев за сожженные в форте № 1 две бухарские лавки; д) за то, что держат в России (будто бы) бухарцев в плену.

8) Я не мог бы достигнуть теперь в Бухаре ни одной из предпринятых целей: а) исследование реки без парохода не могло быть произведено, ибо пришлось бы идти бечевою на барках хивинских и употребить до 20 дней, чтобы дойти до Усти или до Хераджа, т.е. до поворота в Каракуль, а лошадей снова вести отдельно; при настоящем же расположении хивинцев и неуверенности в расположении бухарцев, сие было бы не только безрассудно, но и невозможно; б) войти в сношения с Балком, Афганистаном и т. д. с парохода удобно, а из Бухары, в особенности при распространенных уже слухах о посольстве — невозможно; в) освобождение русских пленных — это, как говорят, большею частью дезертиры, не желающие возвратиться, при том эмир сошлется на то, что он просил о бухарцах, задержанных будто бы в России и даже, если хорошо к нам расположен, то едва ли согласятся на ту выдачу людей, находящихся у него преимущественно на военной службе; г) свободное плавание по р. Аму наших судов, ежели хивинцы не согласятся, то эмир может мне ответить, даже при особенно добром расположении и не желая сделать отказа, что не к чему просить о свободном плавании судов, тогда как в устье не будут нас пропускать; торговые люди в Бухаре ни за что не [145] хотят возить свои товары этим путем, опасаясь поборов хивинцев; ежели торговые люди не хотят того, то эмир, — в особенности при дурных слухах, дошедших до пего из Хивы, — вероятно, ни за что не согласится; д) в 1841 г. эмир не согласился на такую сбавку пошлины, какую мы теперь желаем истребовать. При настоящем же положении дела еще более сомнительно, чтобы он согласился вступить в переговоры по этому предмету; сбавка пошлины ни к чему не ведет, иона оценка товаров зависит от произвола; надо добиваться, чтобы брали пошлину после распродажи, по продажным ценам, а на это эмир не согласится, без особенной причины, и ежели торговцы заблаговременно не будут к сему подготовлены; е) ежели и вытребовать у эмира дозволение на пребывание в Бухаре нашего караван-баши, то положение его будет до того безвыходное, что ничего нельзя будет сделать; лучше попробовать прислать когда-нибудь с одним из наших караванов опциального караван-баши и посмотреть, как его примут и что из этого выйдет.

9) Подарочные вещи наши разбиты и разломаны от дороги; в Хиве еще можно объяснить это, свалив все на затруднения вынужденных хивинцами перегрузок; эмир же, по строптивому своему характеру, вероятно, не примет никаких извинений.

10) Эмиру передали из Хивы ложные слухи о нашем посольстве, о сношениях с туркменами, о мнимых происках с киргизами, за факт, так что он ожидает посольство с крайнею недоверчивостью и не только не согласится на какие либо условия, но примет дурно и даже, как слышно, хочет задержать в Бухаре посольство до возвращения своих караванов из России.

11) Англичан в Бухаре нет и даже в настоящее время нет привезенных афганцами английских товаров, так что противодействовать и ныне английскому влиянию нечего и опасаться их успехов нельзя.

12) По верным сведениям бухарский эмир собирается нынешнею осенью в поход на Кокан, так что посольство может прибыть во время его отсутствия и просидеть напрасно и в бездействии [146] неопределенное время, что едва ли сообразно с достоинством России.

13) Так как, вследствие ложных слухов из Хивы, бухарский эмир будет чрезвычайно недоверчив к миссии, то он, вероятно, воспрепятствует отправлению чабаров и каким либо сношениям нашим с соседними странами ¹⁰⁰.

14) Пошатнувшееся ¹⁰¹ здоровье мое заставляет опасаться, что я не выдержу всего странствования.

15) Ежели конвой был малочисленнее и в особенности состав миссии, то можно бы рисковать идти по берегу р. Аму, но большой караван, в случае отказа эмира, подвергнется опасности.

16) Самое лучшее послать весною четыре судна наших в Бухару и на них посланца. Тогда от Ханыкова уже будут получены сведения и легче будет распорядиться дальнейшим развитием отношений.

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: Миссия в Хиву и Бухару в 1858 г. флигель-адъютанта полковника Н. Игнатьева. СПб. 1897