ИГНАТЬЕВ Н.

МИССИЯ В ХИВУ И БУХАРУ

Чтобы постепенно втянуть верблюдов и лошадей, приучив их исподволь к трудным переходам, а нижним чинам конвоя и прислуге дать возможность приладить вьюки к перевозке и приобрести, без излишнего утомления, нужную в степных походах сноровку, я начал с небольших переходов, верст с 20, увеличивая их впоследствии, смотря по состоянию караванного скота и водопойного расположения, не придерживаясь строго маршрута, мне данного из Оренбурга. С совершенным сохранением сил людей, лошадей и верблюдов, движение наше до Айбугирского залива совершилось, таким образом, гораздо быстрее, нежели расчитывали в управлении Оренбургского Генерал-губернатора. На третий переход (к Караванному озеру) я уже сделал 40 верст, перед дневкою. Выводил я караван с разсветом, при чем сам поднимал отряд, давая сигнал к подъему и приказывая трубить «генерал-марш». Вследствие сильных жаров (от 24° до 30° и 32° Р. в тени) мы старались сделать весь переход до полудня и становились в половине дня на ночлег.

Нам приходилось испытывать все те затруднения, которые [47] выпадают на долю в степи большому военному транспорту, — вследствие обременения отряда множеством ненужной поклажи и тяжелых неуклюжих повозок; всего более затрудняли движения форменные походные кузница и огромный неповоротливый госпитальный фургон. С первых переходов показались между нижними чинами несколько случаев кровавого поноса и был один — заражения сибирскою язвою.

Для облегчения верблюдов, слишком нагруженных, и в виду предстоящих дальнейших трудностей пути, при существовании. достаточного, до подножия Усть-Урта, травяного корма, я решился на первых же переходах бросить несколько сот пудов прессованного сена и оставить часть безполезного обмундирования, как например кивера пехотных чинов и т. и. Делая по пути разспросы встречным караванам и отдельным киргизам, я узнал, что между хивинцами и туркменами (иомудами) возгорелась война и были уже стычки, в которых хивинцы приписывали себе победу. Являлось сомнение возможности идти в Хиву по маршруту, назначенному в Петербурге и Оренбурге, так как Куня-Ургенч был осажден туркменами и на пути в том направлении мы могли встретить враждующие между собою шайки и стать в неловкое положение к тем или другим. Вместе с тем получил я сведение, что бунтовавший Исет Кутебаров, бывший в письменных сношениях с ханом хивинским и обнадеживший было Генерал-губернатора, чрез своих доверенных, что он явится к нему с новинкою, изменил это намерение, письменно уведомил о том начальника края и кочует на Усть-Урте близ пути следования посольства. Сведения эти и опасение, что табун отряда, при малейшей оплошности, может быть угнан разбойниками киргизскими или туркменскими, заставил меня ввести строгий боевой порядок как при следовании каравана, так и в особенности на ночлегах. Караван становился в каре, причем повозки и вьюки составляли как бы временное укрепление, внутри которых помещались кибитки наши и джуламейки, а на ночь загонялся табун, лошади, размещались в коновязях, а верблюды клались на колени [48] непосредотвенно возле вьюков своих. Часовые и патруль охраняли всю ночь спокойствие каравана; я засыпал последним с заряженным револьвером под подушкой, предварительно обойдя весь бивак и проверя меры предосторожности.

Отсутствие каких либо положительных известий об Аральской флотилии или о степени ее готовности к плаванию, о времени и месте возможного нашего соединения — меня беспокоило. Весь Май прошел в ожидании ответа Бутакова.

Впервые 17 дней похода прошли мы 458 верст. Как я писал Е. И. Ковалевскому, мы могли бы идти гораздо быстрее, но желание дать время пароходу «Перовский» подойти к западному берегу Аральского моря и войти с нами в связь, заставляло меня замедлять движение. Нижние чины конвоя были бодры, свежи и не утомлены, а лошади и верблюды в отличном состоянии, когда мы дошли 31 Мая до слияния р. Аты-Джаксы с р. Эмбою, на место, где было возведено укрепление в 1839 г.

Нравственное состояние и настроение в течение этой первой части степного похода выказывается в письмах к отцу и Егору Петровичу Ковалевскому. Родителю своему писал я, с первого ночлега: «Не привыкать стать уже мне прощаться с гранью родной земли и пускаться в далекое странствование, и тем не менее призадумался я, когда вышел в степь и увидал себя на коне, среди зеленого, необъятного моря. Впрочем выступили мы бодро, и я совершенно спокоен духом. Трудное дело предстоит мне; много испытаний, лишений и неприятности ожидаю; иду даже на полную неудачу с твердою решимостью оделять все человечески возможное, чтобы исполнить волю Государя и послужить родине; а об успехе и не мечтаю, предоставив слепо воле Божией и себя самого и результат моей необычайной поездки

Примера ради еду я верхом впереди конвоя весь переход и даже спешиваюсь вместе с казаками ²⁷. [49]

Пример этот необходим потому, что без этого 3/4 моей разнокалиберной свиты расселись было по фурам. Я совсем не устал; кибитка у меня чудесная; погода прекрасная и если бы не такой дальний путь и еще более отдаленная и неизвестная будущность, то должен бы сознаться, что чувствую себя в своем элементе».

В другом письме, с р. Эмбы 1 Июня писал я отцу: «Странствование наше до р. Эмбы было прогулкою; мы ни разу не терпели лишения в воде, имели на каждом ночлеге изобильный корм для лошадей и верблюдов, обедали ежедневно чуть ли не как в Петербурге, делая средним числом только по 30 верст в сутки, не имея утомительных переходов, и не попытали еще неприятного, предстоящего нам на Усть-Урте, соседства фаланг, тарантулов и пр. Одни только мошки и комары сильно досаждают нам.

Говоря, что считаю путь наш до р. Эмбы прогулкою, передаю только впечатления собственные, моих конвойных офицеров, всех нижних чинов, киргиз и тех из немногих лиц посольства, бывавших прежде в степи. Все же прибывшие из С.-Петербурга спутники мои раскисли, неотступно просят у меня дневок, позволения лишний час поспать, отстать от каравана и т. и. Когда мы приходим на место, то все ложатся тотчас спать и просыпаются лишь для обеда. В случае надобности, мне от них помощи ждать нечего, тем более, что большая часть из них и в покойном состоянии едва ли достижению цели [50] посольства содействовать могут. Кюлевейн, данный мне в помощники, прекрасный человек, но тип учителя, прихотливого, чопорного, в высшей степени непрактического, к тому же рассеянного, доброго малого, непривычного к труду и неуклюжего. В числе чиновников, меня сопровождающих, единственно способный на должность секретаря — Галкин ²⁸. Не могу, к сожалению, ни к чему его употребить, потому что он находится в постоянной корреспонденции с Г. А. Катениным, поручившим ему собирать и доставлять начальнику края различные сведения. Кроме того вся стая «миссионных» (как их называют казаки) бесполезна и только затрудняет меня, скорее мешая успеху дела, чем способствуя мне; но они, от безделья, еще беспрестанно ссорятся, сплетничают друг на друга, жалуются один на другого и т. п. Кюлевейну предоставил я исключительно счетоводство, часть — казначейскую, но, несмотря на свое немецкое происхождение, он оказывается и к этому не подготовленным. Не умеет ладить с нашими спутниками и опасается утешать нас своим прекрасным пением, чтобы себя, как секретаря, не «компрометировать»

«Меня сильно беспокоило, что до сей поры не получил никакого известия от Бутакова. Алекс. Андр. также ничего не знает об Аральской флотилии. Опасаюсь, что Бутаков не прибудет во время к западному берегу Аральского моря, чтобы со мною свидеться и условиться. Все планы мои тогда разрушатся. Если же все пойдет у нас благополучно, то, основываясь на полученных мною из Хивы сведений, полагаю поступить иначе, нежели предполагалось в Петербурге, и рискнуть иную меру, которая — если все пойдет успешно — одобрится; но если последует неудача, то подвергнется, по обыкновению, сильному осуждению. Qui ue risque rien ne gagne rien. Не думайте, что тут предстоит какая-нибудь особенная опасность физическая — нет, тут только опасность [51] ответственности, которой я пока также не боюсь, как и первой. Надо пользоваться таким расположением духа, проходящим обыкновенно с летами».

Еще на пути к р. Эмбе с бивака у р. Илека, описывал я отцу следующим образом наше странствование.

«В степи ощутительна внезапная перемена температуры вечером: днем 25 и до 30° Р. в тени, а как только сядет солнце, так делается свежо и сыро. Ночью, в кибитках, так холодно (сравнительно с днем), что приходится покрываться потеплее и даже надевать на голову шерстяную шапочку. Чтобы приучить отрядец мой к походному порядку и предупреждать оплошности в ночное время, когда мы будем идти по таким местам, где могут подкрасться кочующие воры — заведен мною раз навсегда военный порядок. Мы становимся в каре, образуемом из верблюдов, их вьюков и повозок; по фасам каре располагаются казаки и стрелки ²⁹ (каждая часть имеет свой определенный фас каре) и джуламейки конвойных офицеров... Моя кибитка разбивается в середине бивака, подле нее становятся вьюки с подарочными вещами и повозки с казною нашею; отдельно от них, также в середине складываются порох и фейерверк ³⁰ и разные военные припасы. За моею кибиткою ставится джуламейка с кухнею и мои две повозки, а по сторонам джуламейки и обоз всех членов миссии. Часовые расставляются на ночь перед линиею вьюков наружных; табун пасется под особым прикрытием вне каре, а к темноте загоняется внутрь, на коновязи, с тем, чтобы на рассвете снова пастись перед самым выступлением. Конвой у меня лихой и конвойные офицеры очень хороши. Не могу того же сказать о некоторых других спутниках, предназначенных быть ближайшими моими помощниками. Из них 2/3 мне совершенно бесполезны...

Кюлевейн так путает счеты, что я предвижу, что мне придется [52] с ним много горя мыкать и поплатиться моими деньгами за его ветреность.

Обыкновенно в 4 часа утра трубачи играют генерал-марш и начинают навьючивать и отправлять верблюдов, а в 5 трогаются наш обоз и кибитки. Я остаюсь еще с 1/2 часа на месте бивака, пока переловят из табуна всех лошадей и оседлают коней. Затем, подъехав к главной части конвоя, остающейся в походе в сомкнутом порядке, и, поздоровавшись с людьми, вызываю песенников и иду вместе с ними верст 15. Мои верховые кони так шагисты, что идти продолжительно, безотлучно с конвоем тяжело потому, что пришлось бы держать лошадь на самых тугих поводьях. Для избежание сего пускаю полным шагом моего коня, обхожу весь караван и, выйдя вперед за авангард ³¹, слезу и иду пешком. Со мною ездит безотлучно вестовой уральский казак Иеремии — человек неоценимый во всех отношениях, имеющий зрение, заменяющее подзорную трубу, и говорящий отлично по-киргизски и по-татарски, а также вожак киргиз и еще кто-нибудь из моих миссионных спутников, обыкновенно офицер Генер. Шт. Залесов, доктор Пекарский или драгоман Батаршин. Все другие рассыпаются по всему каравану, растягивающемуся на довольно значительное пространство во второй половине перехода. Пользуясь филологическими знаниями моего казака, расспрашиваю дорогою своих караванных киргиз и всех встречных путешественников. Обедают у меня от 16 до 20 человек ежедневно: постоянно все миссионные, а конвойные поочередно приглашаются. Обедаем около 5 часов пополудни, или лучше сказать, как только повар Дуброцкий успеет его приготовить. Он отлично с своим делом справляется, и пока не могу достаточно похвалиться им. Мне так удалось распорядиться, что у нас ежедневно три или четыре кушанья. Чай пьют и завтракают или ужинают [53] каждый про себя; иначе я замучил бы моих людей и провизии у меня не хватило бы. Охотников у нас много в отряде и дичь доставляют для стола почти всякий день для четвертого блюда. Изредка в речках и озерах рыбу ловят. Сидим мы за столом под навесом, составленным из кошмы, накинутой на казачьи пики...

На одном из первых переходов весь день почти лил дождь и гремела гроза. Караван шел быстрее обыкновенного, в массе, не растягиваясь. Картина была великолепная. Несколько трудных переправ через овраги задержали нас однако же, а глупый вожак сбил с должного направления и мы проплутали порядочно в различные стороны; лишь в 10 часов вечера прибыли на бивак к так называемому караванному озеру, при совершенной темноте. В этот день заезжал я в несколько кочевавших по близости киргизских аулов и пробовал кумыс. Сначала кисловатый, странный вкус кумыса поражает, а в особенности неопрятность, с которою сохраняют киргизы этот напиток; но если стакан чистый, то, после нескольких проглоченных стаканов, можно впиться до пьяна в кумыс, как случается с киргизами». 18-го в воскресенье, на дневке при караванном озере, писал я отцу: «иеромонах Фотий ³² служил обедницу и молебен с водосвятием, окропил наши кибитки и лагерные принадлежности. Для богослужения был устроен шатер, а на стол, поставленный на ковер, были расставлены все св. иконы, бывшие в отряде. Перед иконами горели большие восковые свечи. Что-то особенно торжественное, возвышенное и умилительное было в этой простоте богослужения среди киргизской степи и мычащих верблюдов. [54]

Раскольник-уралец служил добровольцем псаломщиком и расходился с иеромонахом в гласах и способе чтения к соблазну, присутствующих ³³.

После обедни принимал я султана, правителя средней части орды, и нескольких местных начальников и киргизских старшин. Некоторые из них были люди умные и занимательные, так что я долго с ними беседовал, расспрашивая о крае и местных обстоятельствах. Во время угощения (обязательного) спутники мои нарушили было соблюдаемую неупустительно, при подобных случаях, подобающую важность, когда заметили, что один из старшин, завидев поданную к чаю лимонную кислоту и приняв ее вероятно за нечто сладкое, наложил с жадностью себе в стакан несколько ложек и потом, из приличия и уважения к присутствующим, проглотил до дна эту кислятину, делая укладкою неимоверные гримасы и стараясь скрыть затруднительность своего положения».

В другом письме, не доходя р. Эмбы, сообщил я отцу: «что, уши и в особенности губы совершенно обгорели у меня и кожа слезла. Такой жар в воздухе без передышки, что я принужден делать малые переходы, чтобы сохранить силы лошадей и верблюдов. Вы, вероятно, желаете знать, что я делаю от времени прихода на бивак до выступления в поход? Прийдя на место, занимаюсь окончательным выбором бивачного места, предварительно намеченного авангардом, присутствую при разбивке нашего расположения, затем обыкновенно пью чай, ложусь на складную кровать (одетым), чтобы отдохнуть часа полтора, и после того сажусь за складной письменный стол и занимаюсь — пишу или читаю часов до 5 или 5%, когда подают нам обедать. Сидим мы за столом обыкновенно часа 1 1/2 и толкуем. После того я обхожу весь бивак и всех нижних чинов и киргиз. В 8 ч. [55] возвращаюсь в свою кибитку, опрашиваю разведчиков или приведенных приезжих киргиз, делаю распоряжения на завтрашний поход, просматриваю счеты, шнуровые книги Кюлевейна, журналы военно-топографические, метеорологических и астрономических наблюдений и проч. Напившись чаю, ложусь спать часов в 10 или в начале 11-го. Образ жизни, как вы видите, здоровый и очень однообразный. Жара и беспрестанная мелочные отвлечения мешают мне много писать, так что не успеваю вести правильно дневник свой».

1 Июня писал я отцу: «с самого выступления нашего из Оренбурга погода была чудесная и жаркая; дождь шел всего два раза. Со вчерашнего числа внезапно произошла такая крутая перемена, что мы все дрогнем. Ночью термометр показывает только 2 или 3 градуса тепла, а днем прибывает не более 2 или 3 градусов еще; к тому же дует сильный, порывистый северный ветер, сносящий беспрестанно наши кибитки и джуламейки и наносящий на наш бивак целыми клубами песок и мелкую, всюду проникающую, пыль … Последний переход наш был по пескам, предвестником того, что нас ожидает за р. Эмбою.

Расстаемся с очаровательною частью степи. В числе уральских казаков конвоя человек 12 старообрядцев, строго держащих даже теперь пост, т.е. едящих ежедневно одни сухари и пустой суп (т. е. горячую воду, в которую накрошат сухари) и только по временам рыбу, ловимую ими в речках. Они сильно негодуют на нашего иеромонаха за то, что он ест постное только по средам и пятницам и осмелился попробовать «кумыс», поганое, по их мнению, питье. По вкусу я разделяю их мнение: кумыс может быть хорошее лекарство, но недостоин своей репутации как питье. Четыре раза я заставлял себя пробовать кумыс, слушая восхваления оренбургских обитателей, и всякий раз испытывал большее и большее отвращение. Я позволил себе на этих днях походную роскошь: проходя мимо киргизского аула купил за 20 р. хорошую корову и мы теперь ежедневно утром пьем какавеллу на [56] молоке, а вечером парное молоко. Жаль, что моя коровушка дает очень мало молока, не успевая наедаться во время нашего походного движения. Катенин идет в одном переходе за мною, но после сегодняшней дневки мы разойдемся за рекою Эмбою в разные стороны... Напрасно, ради любезности и утешения, Егор Петрович Ковалевский поддерживает в Бас несбыточную надежду, что я могу вернуться в Петербург к зиме. Сомнителен вообще успех потому, что все дело устроено с самого начала не ладно, «криво». Тем более невероятно, что «все пойдет как по маслу». В прежнее время посылались всегда отдельные посольства в Хиву и Бухару и каждое оставалось в этих ханствах не менее пяти месяцев, употребляя не менее 8 или 9 месяцев, чтобы пополнить возложенное на них поручение. Мне поставлено в обязанность соединить действия двух посольств. Рассчитайте сами время, потребное на все путешествие и на две продолжительные стоянки в ханствах. Директору Азиатского Департамента Егору Петровичу Ковалевскому писал я о результате моих размышлений над политическою инструкциею мне данною, расходившеюся с сведениями, почерпнутыми из разных источников, в Оренбурге. Выражая некоторые сомнения, я предупреждал однако же, что «жертвуя собою для пользы службы, не боюсь ответственности, когда наступит время переговоров с ханами; в случае сомнения и противоречия местных обстоятельств с указаниями мне данными решусь на то, что, по крайнему моему разумению, почту за наиболее для России — выгодное в данную минуту и сообразнейшее с общими видами Министерства Иностранных Дел».

Сообщая о полученных противоречивых сведениях и о взглядах на разные вопросы, возбужденные инструкциею и ходатайствами среднеазиатцев, я просил директора, если он увидит, что я ошибаюсь, то сообщить мне положительные приказания Министерства Иностранных Дел, пока еще не начаты переговоры, имея достаточно времени впереди. Я заканчивал свое обращение к Егору Петровичу следующим образом: «так как вообще обещания наши взамен требуемого ныне от правительств Бухары и Хивы [57] будут в сущности ничтожны и должны заключаться преимущественно в громких, но пустых фразах, то не лучше ли для убеждения ханов в необходимости принять и подписать предлагаемый им нами акт, угрожать в случае отказа отнять существующие доселе для азиатцев торговые льготы ³⁴, выставив им при этом на вид, что мы без азиатских товаров обойтись можем. Одобрит ли Министерство мои действия и поддержит ли, в случае надобности, мои угрозы. Во всяком случае я намерен в крайности испытать сей способ убеждения».

Что касается до кокандского ханства, Министерство Иностранных Дел, по-видимому, хотело сохранить с ним хорошие отношения, ибо предписывало в случае просьбы бухарского эмира (находившегося в постоянной борьбе с кокандским ханом) о помощи в войне против кокандцев не давать ему положительного ответа; с выходцами же и с посланцами кокандскими и ташкентскими быть осмотрительными ³⁵. Не разделяя благоприятного воззрения на кокандское ханство, я позволил себе высказаться более определенно: «но последним сведениям, писал я Егору Петровичу, кокандцы, не перестают действовать тайно, а часто явно, враждебно в отношении к нам. Мне кажется, что достоинство России требует, чтобы мы обращались с кокандцами, как с людьми, заслуживающими справедливого наказания, и не только не входили бы с ними в переговоры, но и в Бухаре, где вполне известны безнаказанные враждебные действия кокандцев в отношении к нам, мы о них не иначе выражались бы как о разбойниках, с которыми не хотим иметь сношений и которых мы при первом новом преступлении [58] намерены наказать. Едва ли выгодно для нас, в случае если бы эмир бухарский попросил помощи России в войне о Кокандом, отказать ему в этом и не воспользоваться сим случаем, чтобы связать Сыр-Дарьинскую линию с Сибирскою, заняв Туркестан и Ташкент ³⁶. Бухарское ханство, даже если бы усилилось на счет кокандского, не может сделаться для нас опасным по не воинственности народа, и потому эмиру трудно будет, как этому уже были неоднократные примеры, удержать завоеванную часть Коканда в покорностью. Я доказывал, что содействовать даже нашим благосклонным невмешательством Коканду против Бухары было бы противно интересам России. Имея в виду, что посольство наше в 1841 году было принято эмиром весьма дурно, что оно имело неудачу и не могло получить согласие ни на какое из своих требований, но даже подверглось различным неприятностям, я указывал на необходимость доставить бухарцам какое либо доказательство действительной пользы от союза с нами, чтобы понудить эмира изменить свой тогдашний образ действий и достигнуть какого либо существенного результата.

Что касается хивинского хана, то я обратил внимание директора, что лишь денежная выгода от прохода наших товаров на судах по р. Аму может побудить его дозволить свободное плавание наших пароходов по ней. А потому я предлагал допустить хана взыскать 2 1/2% пошлины с действительной ценности товаров на судах, проходящих мимо хивинских владений по реке. Допустив это взимание на первые два, три года, можно будет [59] уменьшить и изменить эту льготу с развитием нашего судоходства по Аральскому морю и р. Аму.

Во время дневки на р. Эмбе, где в последний раз виделся я с Генерал-губернатором, кочевавшим в нескольких верстах от меня, Генерал-адъютант Катенин посетил меня и; напившись чаю в кибитке моей, осмотрел конвой посольства, найдя у нас все в порядке. Вечером я был у него и по настоятельной просьбе его, выпроводив свой караван на другой день, еще раз к нему заехал, присутствовал на его приеме киргизских и туркменских депутаций и 5 часов с ним пробеседовал. При его словоохотливости, я едва урвался от любезного собеседника и должен был догонять свой караван, ушедший на 30 верст. При мне был конвой из 6 уральских казаков-песенников и мы, попав под страшный ливень, промокли до костей. В беседах с Генерал-адъютантом Катениным выяснилось, что ожидания его относительно Исет-Кутебарова не сбывались. Надеялись, что он сдержит свое первоначальное обещание и явится к начальнику края с повинною на р. Эмбе, вследствие объявленного перед тем, в киргизской степи, общего помилования непокорным кочевникам. Исет, предвидя дурные для себя последствия от этой явки, отправился проститься с своею матерью, а упорная старуха объявила колебавшемуся сыну, что она лишит его своего благословения, если он осмелится явиться к Генерал-губернатору с повинною и напомнила ему, что дед и отец его никогда не признавали власти русских, и, тем не менее, жили в степи привольно и благополучно. Не видя сочувствия в своих приближенных к изъявлению покорности и не желая идти наперекор матери, Исет поддался неприязненным России внушениям некоторых приятелем своих и отказался от намерения ехать на встречу Генерал-губернатору, ограничившись присылкою своего письма с доверенным своим человеком.

Желая повлиять на Исета в благоприятном смысле, я стал принимать из числа ордынцев, выезжавших на встречу [60] посольства ³⁷ чиклинцев, большею частью знакомых и благоприятелей Исета и, под видом участия, выставлял им безвыходное и жалкое положение их любимого батыря ³⁸, которого, если он не покорится добровольно, затравят со всех сторон отрядами; я выяснял им могущество России и полную возможность для нас унять набеги вооруженною рукою, ничтожность покровительства, которое могут оказывать хивинцы буйным киргизским шайкам, грабительство и вероломство ханов и благие виды Правительства относительно киргиз. Внушения эти разносились по всей окружности, а равно и вести о ласковом приеме и моих угощениях. Чиклинцы дали мне наконец знать, что возвратившийся 27 Мая в чиклинские аулы на р. Темире киргиз назаровского отделения этого рода, ездивший в шайку Исета отыскивать трех украденных у них лошадей, оставил кочевку Исета на песках Кошкар-Ата, на самом пути, по которому приходилось нам следовать, но что он собирался откочевать далее на караванную хивинскую дорогу. От другого чиклинца, бывшего недавно в гостях у Исета, узнал я, что «батырь» знает о моем приезде в Оренбург и движения в Хиву и желает будто бы встретиться со мною на Усть-Урте. Я решился не уклоняться от этой встречи, тем более, что уронил бы русское достоинство в глазах киргиз и хивинцев, если бы высказал малейшее опасение столкновения с вольною вооруженною шайкою наших беглецов. Странность, так называемого, оренбургским начальником Исетского бунта, [61] заключалась в том, что Исет, считая себя обиженным, метил лишь русским властям и своим степным недругам, находясь во главе своих приверженцев, но с остальным населением, повинующимся степному управлению, оставался на приятельской ноге; к нему ездили на побывку чуть не из всех аулов, а чиклинцы оставались на его кочевке по несколько дней и затем снова возвращались в свои аулы, продолжая вести себя смирно. К Исету обращались для отыскания угнанного скота, лошадей, возвращения ограбленного имущества; купеческие караваны просили его покровительства и охраны; ему как «бию» передавали на суд распри и т. и. Обаяние Исета между кочевниками было значительно. Большею частью его считали человеком справедливым, верным слову, но угнетаемым пристрастно нашими местными властями.

Так как во время следования нашего по Усть-Урту, мы приблизились бы к кочевью Исета, то я счел полезным взять с собою одного из близко знакомых с ним чиклинцев, мирно проживавшем в одном из встреченных нами близ р. Эмбы аулов, с целью выслать вперед этого киргиза удостовериться в настоящих намерениях Исета и, при благоприятных обстоятельствах, сделать ему полезное внушение и уговорить принести окончательную повинную. Самым способным и расторопным из числа посетивших меня чиклинцев, благоприятелей Исета, показался мне мулла Сюгюр-Мухамеджанов. Так как внутренние дела киргизские не входили в круг предоставленной мне деятельности, и я знал, с каким ревнивым оком Генерал-адъютант Катенин смотрит на мои невольные сношения с киргизами, то я сообщил ему тотчас все полученные об Исете сведения и испросил его разрешения взять Сюгюра с собою, в виде почетного вожака ³⁹. [62]

Между тем Исет откочевал с песков Кашкар-Ата на Каратамак, удаляясь от пути следования Генерал-губернатора, и несколько дней прошли без вестей об Исете, хотя было известно, что киргизы, служившие посредниками между оренбургским начальством, мною и Исетом, отправились разыскивать кочевье Исета, чтобы уговорить его остаться верным, прежде данному Джингильдину, слову и явиться к Генерал-губернатору.

4 Июня утром, когда я стал поднимать отряд с бивака при урочище Кенги-суат и дал уже приказание убрать кибитки, чтобы идти к Карагетау (гора Карате), разведчик дал знать о быстром приближении партии киргиз, принятых сначала, высланными казаками, за враждебную. Под ем с бивака был тотчас приостановлен и было сделано распоряжение об установлении всего каравана в правильное каре с приготовлением к обороне. Быстро все приготовились к бою. Сонные вооруженные киргизы показались на высоте, командующей нашим расположением. Наши верблюдовожатые киргизы, с перепуганными рожами, заволновались и засуетились. Но в скором времени прискакал во всю прыть киргиз, а вслед за ним и знакомый нам Джингильдин, объяснивший, что приближается сам Исет Кутебаров с своею шайкою и просит быть допущенным на наш бивак, вместе со своими родственниками и приближенными, для того, чтобы представиться мне и принести повинную пред доверенным лицом Белого Царя. Отвергнуть просьбу Исета было немыслимо, ибо это значило ввергнуть его в отчаяние заставить уйти в степь, продолжать свои набеги и грабежи или укрыться в хивинских владениях, куда его приглашал письменно хан. Я предвидел, что прием Исета возбудит ревнивое неудовольствие на меня начальника края и поставит меня с ним в щекотливые отношения. Но делать было нечего: польза службы требовала воспользоваться благоприятною минутою, бесповоротно нравственно связать Исета, прекратить разом беспорядки, волновавшие степь и компрометировавшие нашу власть в глазах среднеазиатцев. Я изъявил согласие принять Исета, не зная вероломство и впечатлительность азиатцев, а потому, желая унизить [63] предводителя бунтовщиков в глазах киргиз и уронить между ними обаяние, которым он пользовался, я поручил офицеру, высланному с переводчиком на встречу Исету, вместе с Джингильдином, объявить категорически Исету, что не впущу его иначе в наше каре, как если он, в знак покорности, положит оружие на линии наших первых (внешних) вьюков; он и его свита должны подойти ко мне безоружными, с повинною, как побежденные и кающиеся беглые люди. Исет исполнил беспрекословно требование, хотя снимая оружие и отдавая его приставленным казакам, выказал смущение и колебание. Он видимо опасался дурных последствий для себя. «Огромного роста, с атлетическими формами, в белой, высокой киргизской шапке и в тонком черного сукна халате с серебряными застежками, как занесено в дневнике посольства, Исет резко отличался своею сановитостью и ясным, умным взглядом от 10 или 12 человек сопровождавшей его свиты. Не более как за полгода сильный и надменный мятежник, самовольно ворочавший всем населением степи от Усть-Урта до Илека, т.е. до нашей старой границы, Исет теперь смиренно, но не без достоинства, вошел в кибитку начальника миссии с тремя из своих самых близких приближенных». Для большого впечатления на киргиз, я не вышел на встречу Исету и лишь привстал, когда он вошел, выслушав, стоя, его приветствие и изъявление полной покорности Русскому Императору с испрошением Всемилостивейшего прощения за прошлую мятежническую деятельность. Затем, Исет был приглашен сесть, и начались мои с ним переговоры. Считаю всего лучшим привести достоверную выписку из дневника посольства, в которой беседа с Исетом записана была достаточно подробно Ш. К. Залесовым ⁴⁰. «Начальник миссии, выразив Исету удовольствие за его приезд, представил ясно и положительно, как многочисленность совершенных им преступлений и милосердие к нему Правительства, так равно и то [64] безвыходное положение, в котором находился он теперь, оставленный большею частью своих сообщников. Исету представлено было резкое сравнение его прошедшего и будущего положения; ему было сказано, что прежде он скитался как беглец, подвергавшийся ежеминутно за свои разбои справедливому наказанию законной власти, а что теперь, при искреннем раскаянии, его ждет спокойная жизнь на привольных местах и, что, при более ясных доказательствах его преданности, он может даже надеяться на внимание Правительства, действующего не из личных мелочных расчетов, а единственно с целью доставить спокойствие и благоденствие подвластным ему киргизам. Наконец Исету было выражено, что такое могущественное Правительство, как русское, если до сих пор и щадило его, то отнюдь не вследствие невозможности поймать и наказать его, а собственно лишь из нежелания напрасного кровопролития и что не далее, как нынешнею осенью, употреблены бы были все средства к его поимке и примерному наказанию; при этом было объяснено также, что надежды его на хивинского хана, на адаевцев и чиклинцсв были совершенно напрасны, так как с первым у нас плут самые дружественные сношения, чему доказательством служит отправляемая ныне в Хиву, вследствие просьбы самого хана, миссия, а что последние несколько дней тону назад сами просили Генерал-губернатора дозволить им схватить и представить Исета; но что однажды данное Русским Правительством слово до такой степени свято и ненарушимо соблюдается, что, несмотря на просьбу чиклинцев, мы отвергли их предложение и решились принять Исета в своем лагере, взамен всех наказаний, твердо сдержать свое слово и при его раскаянии протянуть ему руку.

«На все это Исет отвечал полным раскаянием в своих поступках и уверением, что он никогда не считал себя врагом Правительства, а единственно желал отомстить, по киргизским обычаям, султану Джантюрипу, которого он и убил, и что, если он до сих пор не являлся к Генерал-губернатору, то потому, что встречал на каждом шагу недоброжелательство и [65] недобросовестность посылавшихся в степь чиновников и отрядных начальников».

В ответах своих во время переговоров Исет постоянно старался доказать, что он не бунтовщик и не противник Белому Царю, но что злоупотребления местных властей вывели его из терпения и это он исключительно мстил им, по древнему киргизскому обычаю. Он просил меня быть его ходатаем пред Его Императорским Величеством и засвидетельствовать пред Государем готовность загладить свою вину ревностью и верною Ему службою. Исет старался провести мысль, что давно желал прекратить бродяжническую жизнь и изъявить свое раскаяние и покорность, но недобросовестность чиновников, посылавшихся в степь, и желание начальников отрядов разбивать и грабить мирные аулы, под предлогом преследования исетцев, препятствовали исполнению его желания и не допускали его представиться к начальнику края. Узнав, что в степь явился «сановник, который непосредственно может засвидетельствовать Государю Императору об его покорности и раскаянии» и вместе с тем поручиться за его личную безопасность при поездке к Генерал-губернатору, он решился воспользоваться благоприятным случаем.

Врожденная азиатцам подозрительность его долго не покидала. Он с видимою боязнью решился выпить чашку чаю и то только тогда, когда я, заметив его трепет, прежде всего себе налил, а потом ему и начал сам пить. Точно также испугался было он фотографического аппарата на него направленного, предположив вероятно, что это нечто иное как пушка или орудие его заслуженной казни. Он с трудом мог освоиться с нашим великодушным отношением к приносящим повинную противникам русской власти. Но мало по малу успокоился и, под конец нашей продолжительной беседы, повеселел и стал относиться более доверчиво, отвечая положительно и ясно на вопросы, ему поставлявшиеся. Посоветовав Исету отправиться немедленно к начальнику края, я его отпустил, послав вперед подробное донесение Генерал-адъютанту Катенину.

«Во время приема Исета, писал я к Егору Петровичу [66] Ковалевскому, я выражался в отношении к нему несколько строже, нежели он, может быть ожидал, судя по тем сношениям, которые были заведены с ним для склонения его к принесению повинной ⁴¹ Но я почел за сообразнейшее с достоинством России и с личным положением моим, как посланца Государя, обращаться с ним, не как с предводителем независимого, кочующего племени, а просто как с раскаявшимся мятежником, которому уже обещано помилование (начальником края, именем Государя) только из снисхождения, а не из слабости и желания сближения. Окончив официальный разговор мой, я предложил ему и его приближенным угощение, в знак гостеприимства и с целью удостоверить его в том, что он может безбоязненно продолжать путь свой к Генерал-губернатору и вполне надеяться на то, что раз данное нами обещание помиловать хранится свято ⁴².

Покорность Исета была полная, и из него с этой минуты Оренбургское начальство мемо бы извлечь большую пользу для киргизской степи и даже против хивинских происков. Непостижимо было для спутников моих, присутствовавших при приеме Исета, его нравственное влияние на всех киргиз даже в минуту его унижения. Он продолжал обращаться с своими киргизами, даже с киргизами нашего каравана повелительно и высокомерно и все приближавшиеся к нему раболепствовали перед ним, хотя видели, что он у нас уже в руках. Вред, наносившийся Исетом Кутебаровым спокойствию степи, был значителен, в особенности, потому, что все мелкие разбои, грабительства, убийства, баранты и воровство, даже в при линейной части степи, делались его именем и все беспорядки на него одного сваливались, даже больше чем некогда на Кенисара. Поймать самого Исета, к несчастию, [67] оренбургское начальство не сумело. По принесении им раскаяния, оставалось подержать Исета в этом добром направлении и утвердить его в чувствах покорности законной власти для того, чтобы обеспечить спокойствие степи.

Под впечатлением дня проведенного с Исетом, я писал отцу вечером 2 Июня. «Сегодня случилось одно из важнейших событий, бывших в степи в течение многих лет в Оренбургском крае. Один из родовитейших киргизских почетных лиц – биев Исет Кутебаров, вследствие личных пререканий и ссор, убил несколько лет тому назад султана-правителя средней части киргизской степи; из опасения взыскания и ответственности, возмутил многие роды кочевников, открыто восстал против правительства и производил разбой и грабежи для добычи средств к поддержанию своей власти и мятежа. Пользуясь его громким, но честным и уважаемым в степи именем, мелкие шайки ордынцев, даже простые воры и разбойники, производили грабежи, угон скота, убийства и т. и. под именем набегов исетовцев. Прибегнув в последнее время к покровительству Хивы, кочуя на Усть-Урте, на самом пути, по которому я буду, через несколько дней, следовать, Исет властвовал нравственно в степи более нежели Оренбургский Генерал-губернатор и издевался над отрядами, которые гонялись за ним несколько лет сряду. Все попытки оренбургского начальства сблизиться с Исетом и добиться, чтобы он явился лично с повинною, оставались тщетными». Рассказав о сношениях уже вышеупомянутых с Исетом, через преданных России киргиз, Г. А. Катенина, и о собственных внушениях, сделанных через Чиклинцев во время похода, я писал о случившемся 4 Июня нижеследующее: «сегодня разные неисправности, замеченные мною в обозе, и мелочные обстоятельства помешали нашему обычному раннему выступлению. Лишь в 8 ч. утра мог я дать, наконец, приказание вьючить верблюдов и снимать кибитки, как вдруг сделалась всеобщая суета в нашем лагере, в особенности между верблюдовожатыми, бежавшими опрометью к биваку из табуна. [68]

Прискакавший вскоре маячный казак ⁴³ объявил мне, что на нас идет исетовская неприязненная партия. Мятежники ордынцы уже показались на высоте ближайшей к нашему вьючному табуну, который выпустили утром на пастбище. Мирное приближение Исета к русскому лагерю казаков казалось конвою нашему таким необычным делом, — тем более, что накануне у нас была небольшая ночная тревога по случаю приближения к нашему табуну нескольких неизвестных всадников, — что все казаки моментально бросились к оружию и в табун разбирать и седлать лошадей. Насилу унял я тревогу в особенности между моими гражданскими спутниками, сильно перепугавшимися, и водворил порядок. Пришлось прикрикнуть и поругать нескольких ошалелых. Через 1/4 часа после того завидели мы конных киргиз; высланный от них передовой подскакал к офицеру, отправленному мною на рекогносцировку с бивака нашего, и объявил ему, что это Исет с своими родственниками и приближенными, желающий принести повинную пред мудрым (sic) доверенным лицом Императора Всероссийского. Я принял его, как кающегося мятежника, которому уже заранее было обещано Александром Андреевичем помилование от имени Государя. Все обошлось у меня удачно, как утверждают единогласно, присутствовавшие при этом, спутники мои. Во всяком случае Исет — замечательная личность. Портрет его фотографический снят под благовидным предлогом. Ожидаю, что Катенин будет очень недоволен случившимся и моим невольным вмешательством в дело с Исетом. Вероятно оренбургское начальство постарается изобразить это событие перед Петербургом совершенно иначе или в ином свете. Бог с ним. Я исполнил свой долг».

На другой день, пользуясь тем, что мы стояли накануне на месте, мы сделали большой переход в 48 верст, по неудобной для движения повозок местности и, снявшись с бивака в 2 1/2 ч. утра, пришли на ночлег лишь около 5 ч. пополудни. [69]

Отсутствие известий о флотилии, опаздывание выхода нашего парохода в Аральское море, угрожавшее расстройством всего плана экспедиции, меня сильно тревожили и были более тягостны, нежели немалые трудности похода от р. Эмбы к Усть-Урту и по этой плоской возвышенности.

Единственное сведение о Бутакове было письмо, полученное 27 Мая лейтенантом Можайским, бывшим в составе посольства, из которого мы узнали, что морская команда, посланная под начальством лейтенанта Колокольцева для усиления экипажей флотилии, выступила из Оренбурга и прибудет в форт № 1 на р. Сыре гораздо позже предполагавшегося. Я писал директору Азиатского Департамента с р. Эмбы: «все соображения наши расстроятся, если Аральская флотилия не будет в состоянии выполнить задачу, ей предназначавшуюся (т. е. взойти под флагом посольства в р. Аму, для исследования этой реки и доставления посольства, вверх по Аму), и если мы не сойдемся с нею в северо-западном углу Аральского моря. ⁴⁴

Запоздалое изготовление флотилии, в соединении с фальшивым положением, в котором я буду, вероятно, находиться в Бухаре, вследствие того, что иду туда из Хивы, заставляет меня сожалеть, что миссия не была направлена первоначально в Бухару с тем, чтобы потом уже спуститься по р. Аму в хивинские владения. ⁴⁵ Теперь не имея особой политической причины, уже поздно, к сожалению, изменить путь. Это изменение сопряжено [70] было бы вследствие первоначальных распоряжений ⁴⁶ с большими затруднениями, с тратою времени и с напрасными расходами; к тому же такое изменение в первоначальном плане могло бы показаться неблаговидным и подозрительным для азиатцев, ибо хивинский хан уже был официально предварен о скором прибытии посольства в Куня-Ургенчь; бухарскому посланцу тоже объявлено о пуги следования посольства, о чем он и донес эмиру.

Чувствую себя совершенно здоровым и переношу поход легко. Погода у нас была теплая, но внезапно произошла перемена; холодно, дует сильнейший ветер и сегодня ночью было только 3° тепла по Реомюру. Песком засыпает глаза и весь наш бивак.

Все мои спутники очень устают от похода. Струве (астроном) ⁴⁷ работает дельно и неутомимо. Лерхе ⁴⁸ заставляет, верблюдовожатых петь киргизские песни и пытается записать слова, а также роется в киргизских могилах, отыскивает степные достопримечательности».

До какой степени снаряжение посольства было мало соображено с действительною потребностью и обставленное с одной стороны с дорого стоящим, часто бесполезным и даже тягостным в походе излишеством, с другой — не было снабжено многим самым необходимым для достижения предположенной цели, доказывает следующее извлечение из письма моего к Егору Петровичу Ковалевскому.

«Кюлевейн вошел ко мне сегодня в кабинет о печальным и весьма неприятным известием. Со вчерашнего числа было [71] замечено во вьюках с органами, предназначенными для ханов, какой-то странный шум во время качания при ходе верблюдов. Я поручил Кюлевейну вскрыть ящики и убедиться в том, что эти столь необходимые для нашей цели подарочные вещи уложены удовлетворительно и не попорчены. Оказалось, что деревянные части органов раскололись и Кюлевейн не мог воспроизвести на этих инструментах никакой другой музыки, кроме нескольких неприятных, визгливых звуков. На какие громоздкие и великолепные подарки придется мне теперь сослаться, чтобы испросить разрешение у хана ввести пароход в р. Аму?» ⁴⁹.

Кроме извещения Бутакова при выступлении посольства из Оренбурга, я отправил ему с нарочным чабаром ⁵⁰, с урочища Биш-Гамака, уведомление, что прибуду 9 Июня — к Чернышеву заливу, где и прошу его находиться с пароходом «Перовским». Отсутствие всякого положительного сведения о флотилии приводило меня в немалое смущение и, когда я приблизился уже на раз-стояние пяти переходов к Аральскому морю, я отправил с бивака на р. Чеган топографа Недорезова, свободно говорящего по-киргизски и переодетого в киргизское платье, с двумя рассыльными нашими киргизами, к Чернышевскому заливу, с бумагами к капитану 1-го ранга Бутакову. Так как сей последний постоянно выставлял полную готовность парохода «Перовский» принять посольства, и зная Бутакова за ретивого и весьма предприимчивого моряка, я опасался, что получив извещение мое о предполагавшемся прибытии моем 9 Июня к месту нашего предполагавшегося свидания на Аральском море, начальник флотилии поспешит прибыть туда к сроку, а так как движение каравана моего замедлилось, противно моему первоначальному предположению, то Бутаков [72] мог быть поставлен в затруднение моим отсутствием. Я спешил на этом основании, через отправленного Недорезова, предупредить всякое недоразумение и установить прочную связь между движениями посольства и флотилии. Е несчастью, ожидания мои не оправдались: ни одно судно нашей флотилии не только не пришло 9-го Июня, но даже и 12-го в день моего личного прибытия к Чернышевскому. Недорезову было приказано подавать сигналы с берега пароходу, как только он его завидит, войти в сношение с ним и, передав бумаги мои Бутакову, условиться относительно наиудобнейшего пункта для свидания нашего и посадки на пароход части посольства и подарочных вещей.

Вместе с тем Недорезов должен был тотчас отправить одного из чабаров обратно ко мне с извещением о прибытии парохода и указанием наилучшего направления для каравана нашего. Поджидая уведомления Недорезова и не желая напрасно и бесцельно стоять у Чернышевского залива с караваном, я замедлял движение наше, соображаясь поневоле с имеющимися в Барсуках (название песчаной части степи, по которой мы двигались) колодцами. Недорезов известил меня, что Бутакова еще нет в заливе.

8 Июня поднялись мы на Усть-Урт, пройдя перед тем солонцами, в которых вода на биваках была отвратительна (водяные вши и т. и.). 9 Июня вечером явились к нам в лагерь два брата Исета с приветом от сего последнего, подарками и приглашением к нему в аул, на другой день, на угощение. Я принял это приглашение; для того же, чтобы доказать Исету личное доверие — столь ценимое степняками я решил не брать с собою обычной свиты и конвоя, а отправиться без оружия с несколькими лишь офицерами и казаками; последние предназначались для держания наших лошадей. Некоторые из моих спутников переполошились и, подозревая в Исете коварное намерение меня задержать или отравить во время угощения и напасть на караван наш врасплох, предостерегали меня, уговаривая отказаться от моего намерения и принять меры предосторожности. Но я не поддался этим [73] опасением; Исет принял меня с величайшими почестями. Все обошлось благополучно и посещение мое бывшего мятежника произвело глубокое впечатление на киргиз, удостоверившихся, что мы их батыря-султана Исета не боимся и верим в его совершенное раскаяние и покорность. Наконец, 12 Июня я опередил караван с несколькими спутниками и казаками и проехал довольно быстро до песчаных бугров Кум-Сует, с которых представляется обширный вид на Аральское море. Вооружившись подзорными трубами, я, Струве и Можайский тщательно осматривали весь горизонт, но нигде не было видно ни парохода, ни дыма, ни мачты, ни малейшего признака присутствия флотилии на морской поверхности. Отсутствие флотилии расстраивало всю программу данную мне в Петербурге, и весь мой план действий. Возникал вопрос, что тут делать; стоять неопределенное время на берегу моря с караваном, при полной неизвестности, чего ожидать можно от флотилии, было немыслимо во всех отношениях; при том кормы в этой местности были самые плохие и воды в колодцах слишком мало даже для однодневного пребывания нашего каравана. Идти далее значило рисковать разойтись совсем с флотилиею и отказаться от главной цели исследования р. Аму и введения в нее наших судов. Положение было неприятное, неожиданное, ответственное.

В письмах к отцу я высказывался, естественно с большею откровенностью, нежели в донесениях, хотя и в частной переписке надо было соблюдать крайнюю осторожность в выражениях, ибо вся переписка с Петербургом проходила чрез канцелярию Генерал-губернатора и при том письма, равно как и бумаги, подвергались всевозможным случайностям, при перевозке чабарами, которые могли быть перехвачены хивинцами или туркменами, что нередко случалось во время нахождения посольства в Хиве, причем несколько чабаров было убито и почта наша разграблена ⁵¹. Описывая отцу свое трудное странствование с [74] успокоительным освещением случайностей пути, у меня сорвалось однако же, в письме от 4 Июня, невольно, пожелание: «авось вынесет меня Бог благополучно из этого тяжелого. испытания, несмотря на бесчисленные затруднения и многие козни, меня окружающие».

В длинном письме, отправленном отцу 23 Июня, с бивака на урочище Урга, у Айбугирского залива, я описал происходившее со мною после принятия покорности Исета до подхода к Айбугирскому заливу следующим образом: «5 и 6 Июня сделали мы довольно сильные переходы, так что в два дня прошли 83 версты. Холод продолжается уже неделю. Вставать рано утром до рассвета, в холод и при огне (в кибитках темно, а небо на беду пасмурно, в тучах) кажется довольно трудным в особенности для гражданских членов посольства. Все охают, жалуются и упрашивают меня дать лишний час поспать, но, для порядка движения, я неумолим в этом отношении и сам пример всем подаю, вставая ранее, нежели подан сигнал к под ему. Переход 6 числа мне показался неимоверно длинным: на пути догнал нас киргиз, привезший письмо от Вас, бесценные родители, от сестер и пр. Живущие постоянно в семейном кругу и в образованном обществе не могут себе представить, какое впечатление производят милые сердцу строки, полученные среди голой степи, за тысячу верст от границы отечества и читаемые под дикие звуки рыкающих верблюдов. Полученные письма и бумаги меня заинтересовали до крайности, но я принужден был положить их к себе в сумку и пройти еще 25 верст, прежде чем вполне ознакомиться с содержанием. Это было нечто в роде лисицы, смотрящей на виноград!... Доктор Пекарский — хороший человек и врач, но трус преестественный. Мы забавляемся, пугая его киргизскими разбойниками, туркменами, хивинцами, фалангами, скорпионами и тарантулами; фаланги и тарантулы уже неоднократно посещали наш бивак. 7 Июня дал я дневку отряду, вследствие необычайной грозы, внезапно нас снова посетившей, и для того, чтобы снарядить топографа, отправляемого к Аральскому морю на [75] разведку и на открытие Бутакова, от которого ни слуха, ни духа ⁵². Служили мы обедницу с молебном и вечером (день был субботний) всенощную. Я читал Апостола и Шестопсалмие и пел с двумя офицерами и несколькими стрелками. Мы спелись теперь порядочно. Иеромонах служил в моей кибитке. Офицеры стоят обыкновенно вместе со мною тут же, а нижние чины вокруг кибитки. Киргизы с любопытством, но с почтительным вниманием, на это смотрят молча. Богослужение происходило на солонцоватой равнине, у подошвы возвышавшегося над нами Усть-Урта, на таком месте, где никогда еще не раздавалось, с создания мира, христианское церковное пение! Мысленно переносился я к Вам и, желая, чтобы все со мною праздновали этот день, я роздал всем нижним чинам конвоя и посольства по лишней чарке водки и фунту мяса (из Оренбурга я запасся лишними порциями, на такие случаи, на собственные деньги, чтобы прибавлять к казенной раздаче). Все спутники мои и офицеры конвоя обедали у меня. Добруцкий ⁵³ приготовил нам отличный обед. Праздник был всеобщий. Чтобы доставить развлечение нижним чинам, устроил я цельную стрельбу, раздавая попадавшим в цель денежные награды.

На другой день, с рассветом, поднялись мы на возвышенное плато Усть-Урт и с трудом отыскали только к 4 час. поп. удобное для ночлега место. Нас наградили из Оренбурга такими вожаками, которые решительно ничего не знают, не могут отыскать колодцев и сбивают нас с надлежащего направления. Мне приходится возиться с ними, ежедневно, по часам, расспрашивая и сверяя чрез переводчика различные показания на счет будущего перехода. Тем не менее каждый почти раз вожаки напутают; нам приходится плутать, делаем несколько верст лишних и, наконец, с помощью встречных киргиз, разведок или просто случайно, натыкаемся на воду и подножный корм. Этот поход, благодаря не совсем удачному подбору моих спутников, [76] доставил мне значительную опытность в движениях по степи ⁵⁴, ибо пришлось самому во все подробности входить. Если когда в другой раз наградят меня подобными же странствованиями, решительно не буду брать с собою никого, кроме тех, которых сам выберу en eonnaissance de cause. С некоторыми из моих спутников — просто беда. Олива Богу, что командир конвоя расторопный штаб-офицер уральского войска (Буренин) и при нем несколько вполне надежных офицеров, а то много горя испытал бы я с нашим неуклюжим караваном. Конвой меня, кажется, полюбил. В особенности уральские казаки выказывают мне привязанность и из дополнительного конвоя, отделенного от конвоя корпусного командира, провожающего нас по Усть-Урту до хивинских владений, являются беспрестанно охотники, просящие меня, чтобы я их взял с собою в Хиву и Бухару.

9 числа проходили мы песками (Барсуки) и было в них запутались, когда выскакал к нам на встречу киргиз, слез с коня и, почтительно подойдя ко мне, пешком, заявил, что он прислан братом Исета (отчаянного разбойника, принесшего повинную вместе с старшим братом) направить караван наш на настоящий путь, так как мы уклонились в сторону и в направлении, ламп взятом, воды скоро не найдешь. Он сказал мне, что сам Исет Кутебаров, вернувшись от Генерал-губернатора, поджидал нас уже два дня, по расчету нашего обычного движения ⁵⁵, и выслал, наконец, по разным направлениям, людей нас разыскивать. Мы повернули за киргизом и пришли скоро на бивачное место. Вечером, явились ко мне два брата Исета и принесли в дар большого барана, верблюда, лошадь и сосуд с кумысом. Все это предназначалось, якобы для нашего угощения. Барана я отдал повару на заклание, верблюда под вьюки, а лошадь [77] к крайнему изумлению киргиза уральскому казаку, у которого только что пала лошадь и который поэтому был в большом горе. Кумыс же я роздал моим спутникам, любящим этот непривлекательный напиток.

Я долго разговаривал с родными Исета и отдарил их, по обычаю, подарками и деньгами. Завтра Исет собирается выехать ко мне навстречу и пригласят меня в свой аул.

10 Июня, утром, только что мы выступили с бивака, встретил меня, на коне, Исет Кутебаров, окруженный большою свитою. Встреча была сопряжена со всевозможными восточными церемониями. Мы потом поехали вместе, впереди песенников конвоя, весело распевающих удалые казацкие и солдатские песни в течение целых переходов. Исет, переговорив со мною, поехал потом в знак почтения, впереди, служа как бы вожаком отряда, до следующего ночлега. Иду теперь малыми переходами, потому что Бутаков не отвечает все еще на мое извещение о прибытии к Аральскому морю. Посланный мною вперед, к Чернышевскому заливу, дал мне знать, что до 10 (утром) парохода нашего не видно в море. Приду к Чернышевскому заливу, вместо назначенного мною заранее 9 числа, только 12 ⁵⁶, чтобы дать время Бутакову собраться и иметь, по крайней мере, совесть спокойною в убеждении, что все зависящее от меня, для выполнения предначертанной программы, сделано.

Исет уступил для моего бивака единственное удобное в здешних песках место, занятое прежде его кочевкою ⁵⁷. Отпустив Исета, я отдохнул часа три в лагере, а потом явилась ко мне вся родня Исета с убедительным приглашением посетить их аул, перекочевавший из-за нас, на два дня, с удобных мест, нам уступленных, на пески. После настойчивых просьб ордынцев, я, не внимая на опасения и предостережения некоторых [78] из моих спутников, отправился верхом с самою маленькою свитою к Исету в гости. Около нас скакала толпа киргиз, увеличивавшаяся постепенно с приближением нашим к аулам Исета. Меня приняли со всевозможными почестями и посадили в большой кибитке на высокое сиденье, состоящее из какого-то казанского чемодана, покрытого ковром. Все остальные присутствующие сидели на полу на коврах. Нам подали великолепный, по киргизским понятиям, обед, состоявший из лаханки ⁵⁸ кумыса, поставленный перед каждым из присутствующих, из огромного блюда жареного жеребенка, политого лошадиным бульоном, пилава (рис с бараниной), поданного также в больших тазах и, наконец, чая, налитого в полоскательные чашки. Отказываться было неучтиво и отказ в еде мог бы быть истолкован моею боязнью отравы и недоверием к Исету. А на беду мне подавали, ради моего бана, сосуды наибольшего, против всех остальных, размера. Я нашел исход из этого жалкого положения: основываясь на том, что, по восточным понятиям, передать кому либо недокушанное кушанье или поделиться с ним — значит оказать ему величайшее внимание и отличить пред всеми окружающими, я стал раздавать подаваемое мне (отведав предварительно) доктору Пекарскому (что привело его в крайнее смущение боязнью отправления) и затем ближайшей родне Исета. Пробыв около 3/4 часа в кибитке и получив в подарок иноходца, я простился с Исетом и возвратился благополучно в лагерь. Старшого сына Исета взял я с собою в Хиву, в качестве вожака, с тем, чтобы он служил живым свидетелем покорности отца, так недавно еще прибегавшего к покровительству хана, и связью нашею с многочисленными друзьями и приверженцами Исета в Хиве. Я подарил отцу на прощанье один из двуствольных пистолетов, купленных мною за границею. [79]

Вообще все подарочные вещи, данные мне из Петербурга, оказываются более или менее непригодными. Я должен ссылаться пред ханами, в оправдание вступления парохода нашего в р. Аму, на громоздкость и великолепие (sic) царских подарков, а главнейшие из них — органы, по осмотре, оказались не издающими никакого другого звука, как невыносимого писка. Опасаюсь, что стеклянные люстры и зеркала будут разбиты при верблюжьем ходе. Мелочь, накупленная для раздачи, не соответствует азиатским вкусам и понятиям. Женские вещи годны скорее для наших дам, нежели для хивинок и бухарок. Если бы я не догадался накупить в Париже и Лондоне, на собственные деньги, несколько порядочных вещей и оружие, то совершенно осрамился бы в глазах азиатцев.

12 числа караван мой дошел до Исен-Чагыла. Я опередил с небольшим конвоем отряд и выехал на берег моря, отстоящий от бивачного места нашего на 10 верст. Собственными глазами убедился я, к несчастью, что Бутакова нет как нет. Жары возобновились. Последний переход в 35 верст пришлось пройти при 29° Р. в тени. Довольно утомительно. Писать было лень, а надо было написать донесения Великому Князю Константину Николаевичу, Катенину и директору Азиатского Департамента».

13 простоял я день в Исен-Чагыл без корма и с дурною водою, в недостаточном количестве, чтобы сутки переждать флотилию. Но оставаться в этом положении, да еще когда мне объявил утром начальник конвоя, что вода вся вычерпана из глубокого колодца и что она плохо набирается, было невозможно. Мы уклонялись от караванного пути собственно, чтобы подойти к месту, назначенному петербургским комитетом для соединения флотилии, — долженствовавшей выйти из форта № 1 в Аральское море, с посольским караваном, идущим из Оренбурга. Но очевидно стало, что предположения, основанные главнейше на представлениях начальника флотилии, которому местные обстоятельства могли быть ближе известны, нежели кому либо, вследствие его рекогносцировок вдоль берегов Аральского моря, не могли [80] осуществиться. Посольству необходимо было поскорее выйти из затруднительного положения и обеспечить караван свой хотя кормом и водою, не теряя однако же, как можно долее, возможности войти в сношение с пароходом «Перовский», соли бы он показался на морской поверхности. На этих соображениях основывались наши дальнейшие движения. Оставалось только пожалеть, что позднее отправление дополнительной морской команды и разных предметов снаряжения из Оренбурга помешало капитану 1-го ранга Бутакову вовремя изготовить суда к плаванию и поставило посольство сразу в ложное и затруднительное положение относительно Хивы и плавания наших судов по р. Аму. Как бы то ни было, но надо бы пройти от Исен-Чагыла 58 верст по трудному пути, без корма и без воды, чтобы выйти снова ближе к морскому берегу в таком месте, где был бы водопой. А жара была днем нестерпимая и при таком утомительном переходе можно было опасаться, что лошади и верблюды пристанут и не все выдержат. Решено было идти ночью. Выступили в 6 часов вечера. «Ночь была душная, восхитительная, писал я отцу, и переход был совершен лихо и благополучно. Только подаренный мне Исетом иноходец внезапно заболел и отказался идти дальше. Я вынужден был отдать его на обед сыну Исета и всем нашим киргизам. Мы шли, большею частью, по окраине скалистого отвеса Усть-Урта. Вдали виднелось блестящее, серебристое отражение луны в Аральском море. Всю ночь лихие уральские казаки пели мои любимые песни. Когда смерклось и показалась луна, песенники пропели рыбацкую, морскую песню уральцев, с заунывным, тихим, весьма романическим, прелестным напевом. Невольно задумался я и возвратился к действительности лишь тогда, когда конь мой споткнулся и чуть было не свалился в одну из рытвин, которыми откос Усть-Урта, испещрен. В 9 час. вечера я остановил отряд, мы слезли о коней, трубач сыграл зарю, мы сняли шапки и помолились усерднее, вероятно, обыкновенного. Сели на коней и снова тронулись в нут, и снова степь огласилась заунывными песнями горсти русских людей. В 7 1/2 час. утра пришли мы на бивак, а в [81] 8 час. утра увидели на горизонте морском черную, движущуюся точку. Крики радости раздались в лагере нашем и все бросились к обрывам скал, стоящих над морем. Развесили мы флаги, зажгли огромный костер из сухой морской травы, рогож от опорожненных вьюков, набранных кореньев и т. и. и наконец, когда оказался недостаток материала для поддержания костра, мы сожгли тяжелую казенную повозку, которою я решился пожертвовать, предвидя, что при переправе чрез р. Аму, нам придется все-таки уничтожить обоз, который нельзя будет отослать с дополнительным конвоем. Пароход, как будто, взял на нас курс свой. Он видимо стал приближаться; формы его обрисовались. Все оренбуржцы узнали в нем «Перовского» и мы уже располагали спуститься несколько к берегу со скалы, чтобы радостно принять наших моряков. Но вдруг к крайнему нашему разочарованию пароход, в расстоянии 5 до 6 верст от берега, повернул налево и пошел вдоль Усть-Урта, направляясь несравненно южнее того места, где мы находились. Чтобы исчерпать все имевшиеся у нас средства для извещения местопребывания я поставил человек 20 с ружьями на берегу и мы начали производить пальбу залпами в направлении парохода; горнист и трубач залегли у самой воды и подавали сигналы, наконец выпустили 6 боевых ракет (а мы их берегли как зеницу ока, на случай столкновения с туркменами), залетевших далеко в море, как раз по направлению не останавливающегося парохода; но все было тщетно: «Перовский» горделиво прошел перед нами, направляясь по-видимому, к Давлет Гирею, лежащему на 120 верст южнее нашего бивака. Я еще не упал духом от печального недоразумения, препятствующего выполнению инструкции мне данной и испытываю последнее средство: отправляю двух моих топографов и рассыльных на различные пункты приморского берега, чтобы постараться где-нибудь войти в сношение с Бутаковым. Собственно я во флотилии не нуждаюсь; напротив того она, в нынешнем ее состоянии, для меня только излишняя обуза. Достичь предположенной цели могу и другими средствами, хотя бесспорно, [82] что мне лично было бы удобнее и приятнее сидеть спокойно на пароходе. Но бросить караван мой на произвол судьбы, находясь самому в безопасности, я не решусь и не желаю. Делаю все от меня зависящее, чтобы доставить морякам возможность участвовать в нашей экспедиции и совершить под благовидным предлогом, мирное плавание по р. Аму, согласно желанию Великого Князя Константина Николаевича, настаивавшего на этом в комитете, когда составляли мне инструкцию. Не забочусь о том, оценят ли мои заботы и хлопоты в Петербурге, но исполню свой долг до конца».

Все собранные по пути, посредством расспросов, сведения о р. Аму и расположении умов в Хивинском ханстве, сводились и следующему. 1) старожилы не помнят, чтобы когда либо было такое полноводье р. Аму и такой разлив в низшей часто ханства как в нынешнем году. Вся местность была затоплена до второй половины Мая месяца, но с того времени вода начала спадать и к половине Июня уровень воды в реке возвращается к нормальному, так что к 1 Июля уровень воды окончательно понизится, сели не будет сильных дождей в Бадакшане. Таким образом благоприятное время для входа в р. Аму и плавания вверх по течению как можно далее, как предположено было в Петербурге, было пропущено безвозвратно на 1858 год. Чтобы наша попытка была успешна, следовало приготовить флотилию к плаванию месяцем раньше, а посольству выступить не позже 2 или 3 Мая и идти полным ходом на соединение с флотилиею; 2) борьба хивинцев с туркменами продолжается и города Куня-Ургенч и Ходжейли содержатся в тесной блокаде туркменами, желающими свергнуть Сеид-Мохамеда и, завладев ханством, посадить ханом своего вождя Ата-Мурада. Движение посольства, по выработанному в Оренбурге маршруту, становилось, при подобных обстоятельствах, неудобоисполнимым, могло подвергнуть караваи наш разграблению и случайностям схваток между дикими шайками враждующих; 3) Хивинцы почему то (вероятно слухи из форта № 1 о спешном и усиленном снаряжении флотилии) предчувствуют [83] желание наше ввести суда в р. Аму и решили не соглашаться на плавание пароходов. На основании этих данных, чтобы не потерять напрасно времени и хотя сколько-нибудь отстранить огромные не выгоды слишком позднего прибытия нашего, я задумал изменить направление пути посольства и не придерживаться вполне первоначальных предположений. Желательно было воспользоваться стесненным положением хана и предупредить хитростью неминуемый отказ в пропуске нашей флотилии в р. Аму. Для сего я положил идти не на Куня-Ургенч, а постараться переправиться через Айбугирский залив и идти на г. Кунград; часть подарочных вещей и тяжестей посольства нагрузить непременно на пароход «Перовский» и отправить при двух членах посольства (морском офицере и генерального штаба штабс-капитане Салацком), которым якобы поручено хранение этих вещей, прямо в г. Кунград по реке. В Кунграде мы таким образом соединились бы с Бутаковым. Я намерен был, для избегания недоразумений, письменно предупредить мехтера как о прибытии посольства по новому пути, так и о плавании парохода с тяжестями посольства и Высочайшими подарками хану. Но письмо мое должно было дойти до Хивы по такому расчету времени, чтобы пароход успел войти беспрепятственно в устье р. Аму и быть уже в реке, прежде нежели хан имел бы возможность известить меня в отказе своем и привести в исполнение распоряжение о преграждении входа в Аму нашему судну.

Хотя я не вошел еще в связь с Бутаковым, но видя, что он направился к южной части Усть-Урта, я не терял еще надежды сойтись с пароходом до прибытия каравана моего к Айбугирскому заливу. Откладывать долее извещение Хивинских властей о новом пути избранном иною и скором вступлении нашем в пределы ханства, не в тон направлении как было сообщено из Оренбурга и упомянуто в письме Генерал-адъютанта Катенина, было невозможно. А потому я решился поедать составленную мною грамоту, на русском и персидском языках, мехтеру 14-го вечером, избрав для доставления ему в руки моего послания [84] сметливого и расторопного русского прикащика Григория Панфилова, следовавшего с нами, с товаром Десна, из Оренбурга. Панфилов одевался по-киргизски и говорил бойко на киргизском и татарском языках, зная все местные обычаи. Ему поручил я собрать нужные сведения в Кунграде о положении дела в ханстве, о туркменах, о трудностях нового пути, мною избранного и о котором в Оренбурге и у нас не имелось никаких указании и в особенности ознакомиться с расположением умов хивинских сановников и влиятельнейших жителей, к которым торговый человек, приезжий с русским товаром, всегда имеет свободный доступ, если умеет применяться к местным нравам и владеть свободно понятным для собеседников языком. Вместе с тем я, поручил Панфилову постараться войти в сообщение с пароходом, если он найдет его где либо близ берега. Оказалось, что пароход во время проезда Панфилова стоял на якоре у Аксуата, т.е. у соединения Айбугирского залива с морем. Но эта попытка также не удалась.

Оставленный у Чернышевского залива Недорезов явился ко мне 15-го и сообщил, что старания его обратить на себя внимание парохода, прошедшего по заливу рано утром 14-го, также не увенчалось успехом и потому он, согласно прежде данному приказанию, догнал караван на ночлеге.

А между тем Бутаков, пройдя вдоль всего Уоть-Урта и не заметив ничего на берегу, бросил якорь у Аксуата и простоял там до 17-го. Видя бесполезность своего ожидания, он повернул на север и пошел снова вдоль берега разыскивать караван и на этот раз более внимательное наблюдение указало ему 18-го, утром, наше присутствие на скалистом берегу.

Вот, что писал я отцу в виде дневника ⁵⁹: 14-го вечером отправил я в Хиву в качестве передового посланца моего, русского прикащика (очень дельного, расторопного, свободно говорящего [85] по-киргизски и по-татарски и бывшего уже два раза в Хиве, по торговым делан купца Десна), которого я уговорил идти вместе со мною в Хиву, с товаром его доверителя. С ним отправил я несколько писем в Хиву к первенствующим лицам, между прочим официальное извещение (кажется довольно удачно составленное) к мехтеру т.е. к первому хивинскому министру.

17-го до полудня сегодняшнего дня нет никаких известий о Бутакове. Он кажется по киргизским слухам прошел прямо к хивинским берегам, рекогносцирует устье и. во всяком случае там его кочевники заметили. Наделает он мне немало хлопот и неприятностей, переполошив преждевременно хивинцев и туркмен, которые пока воюют между собою.

В виду войны этой и осады туркменами города Куня-Ургенча и Ходжейли, через которые мне приходилось бы идти, чтобы добраться до столицы, решаюсь переменить свой путь и идти не на Куня-Ургенч, а переплыв через Айбугирский залив, хотя на наемных лодках (за неимением в своем распоряжении средств флотилии нашей) направиться на Кунград и оттуда идти вдоль р. Аму в Хиву, по пути и часто Ханства, весьма мало нам известным и совсем не исследованным. Топографам моим будет много работы. Непонятные опрометчивость и легкомыслие со стороны Бутакова пройти к Хивинским берегам, не переговорив со мною, тогда как официально флотилия отдана в полное мое распоряжение, не исполнить приказаний ни Великого Князя, Генерал-адмирала, ни Генерал-губернатора, предписавших ему непременно свидеться со мною у Чернышевского залива (куда я с своей стороны прибыл, где пост мой находился 6 суток и где я простоял с караваном более суток, не смотря на отсутствие кормов и воды), ни моих собственных убедительных просьб, переданных ему двукратно, официальным образом, о том же. Он не зашел никуда, не выслал никого нигде на берег, без оглядки пустился к Айбугирскому заливу, обратившемуся теперь почти в озеро, разве для того, чтобы ранее нас там побывать и хивинцам показаться. Несчастье для Руси, что у нас [86] почти всякий деятель ставит свой интерес, свои личные виды и, даже увлечения выше государственных соображений, гоняется за преходящими, мишурными отличиями, забывая подчас главную свою обязанность и побуждаясь преимущественно желанием выслужиться на счет других, правдою или даже и неправдою. Я не знаком лично с Бутаковым, но по тому, что я слышал о нем в Оренбурге и по словам Можайского (моряк, бывший в составе посольства) должен предположить, что Алексей Бутаков не совсем похож на возвышенно честных и самоотверженно благородных двух братьев своих. Судя, вероятно по себе, он вероятно напрасно вообразил, что я намерен действовать эгоистично, обойтись без участия флотилии и предоставить исключительно себе славу экспедиции по р. Аму. Сильно ошибся Бутаков, если думал так. Неоспоримо, что если бы я не был связан во времени и в направлении каравана и флотилии, то мне несравненно удобнее было бы достигнуть той же цели обследования р. Аму, распорядившись совершению иначе своим путешествием. Но отстранять его от заслуженной славы и возможности оказать пользу делу, нам порученному я считал бы подлостью, на которую я надеюсь никогда не быть способным.

Наконец 18-го числа наши постоянные береговые поиски и усилия увенчались успехом. Рано утром Бутаков, идя вдоль Усть-Урта обратно к северу, завидел на самом берегу высланного мною вперед, верст на 30 с 6 казаками и ракетным станком лейтенанта Можайского. Пароход «Перовский» направился к месту нашего бивачного расположения и подошел вскоре после восхода солнца. Случайно я первый заметил приближение парохода и, остановив поднявшийся уже с бивака караван свой, съехал с утесистого берега Усть-Урта к морю. К месту, где я остановился, причалил скоро начальник флотилии, проведя с ним часа три на берегу и распорядившись движением каравана, я переехал с ним на пароход и доплыл на нем, по убедительной просьбе Бутакова, до следующего ночлега каравана нашего, дошедшего туда несколько ранее меня. Со мною произошло то же, что [87] случилось с повозкою баснописца, в которую впрягли щуку, рака и лебедя: пароход не мог подойти ближе 12 верст к биваку из опасения попасть на камень; крутизна утесов, по которым пришлось карабкаться к биваку затрудняла чрезвычайно подъем и, когда я высадился из катера, мне пришлось при наступлении темноты блуждать по оврагам и скалам до 11 час. вечера. В отряде начинали беспокоиться моим отсутствием.

В прибывших, по приказанию Генерал-адъютанта Катенина, на пароход для замещения в конвое посольства больных, 5 уральских казаков и 5 стрелков я не нуждался, ибо удалось сохранить здоровье и силы меня сопутствующих не только людей, но и лошадей. Еще менее нуждался я в овсе и прессованном сене, перевезенных из форта № 1 на флотилию; принятие этого дополнительного фуража потребовало бы одновременного усиления наших сухопутных перевозочных средств, а здоровыми верблюдами из числа тех, которые постепенно освобождались от вьюков, приходилось заменять приставших, искалеченных и больных, так что лишних верблюдов в караване у меня не было.

При свидании с Бутаковым, я чтобы уяснить ему его положение, в отношении к посольству, требования и ожидания правительства относительно флотилии, предъявил журнал Комитета который был мне сообщен в виде инструкции для руководства. Когда Бутаков, самоуверенно утверждавший в Петербурге, что плавание флотилии по Аму не может встретить никакого затруднения и что вход в реку беспрепятствен, заявил мне необходимость произвести предварительную рекогносцировку низовья реки до Кунграда, прежде чем решиться окончательно на плавание парохода «Перовский» до Хивы, я всячески старался отговорить его от такого предприятия, могущего повлечь самые дурные последствия для посольства и во всяком случае причинить большую и напрасную потерю времени, что при начавшейся убыли воды было весьма важно. Из сведений, собранных Бутаковым оказалось, что рукав Талдык, на который он прежде указывал как на самый глубокими, и в который было предположено поэтому в [88] Петербурге войти посольству на пароходе «Перовский», обмелел, а главная масса воды обратилась в самый восточный рукав реки. Сборным местом для флотилии, состоящей из 2 пароходов «Перовский» и «Обручев» и 2 парусных барж, которых предполагалось вести в реку на буксире, назначено было устье Талдыка. Суда могут собраться лишь 23-го, а «Перовский», вышел ранее других для рекогносцировки и вступления в связь с посольством. Притом выяснилось, что пароход «Обручев» не может выгрести против течения с баржею на буксире, а оба парохода нагружают так мало топлива, что пускаться им без запаса на баржах невозможно. Таким образом программа, выработанная в Петербурге, вследствие позднего прихода из Оренбурга команды моряков (лишь 3 Июня), — плохого состояния судов и неточности прежних сведений, была изменена начальником флотилии без ведома посольства, которому при таких обстоятельствах несравненно сподручнее было бы идти в первых числах Мая прямо в Бухару и уже оттуда повернуть на Хиву; тогда вступление флотилии в главное русло Аму было бы уже вполне обеспечено. Как бы то ни было я условился с Бутаковым, что он пройдет к мысу Аксуат и бросит там якорь в ожидании прибытия на пароход генерального штаба штабс-капитана Салацкого, назначенного состоять при подарочных вещах, которые должны были служить предлогом плавания парохода «Перовский», — фотографа Муренко, со всеми громоздкими принадлежностями его светоносных аппаратов и иеромонаха Фотина. Затем предполагалось, что Бутаков, взяв с собою два судна (остальные должны были остаться близ устья) и нагрузив на них подарочные вещи, тотчас войдет в реку и подымится как можно скорее до г. Кунграда, сообразуясь, в своих сношениях с местными властями и жителями, со смыслом изложенного мною в письме Кунградскому градоначальнику объяснения этого плавания наших судов. Означенное письмо я через три дня после того по приходе к Айбугирскому заливу, отправил градоначальнику с рассыльным киргизом. Я убедительно просил Бутакова не обращать [89] никакого внимания на частные столкновения с местными жителями или мелкими властями и даже на неприязненные действия сих последних, а равно и на попытки остановить или задержать пароход и идти безостановочно вперед вверх по реке. В виду лживости и вероломства хивинцев и крайне затруднительного, фальшивого положения, в котором посольство могло бы очутиться в хивинских владениях без подарочных вещей, при необходимости поджидать пароход и при неизвестности, что творится в устье, весьма важно было мне не оставаться без частых сведений о флотилии нашей и потому я настойчиво просил Бутакова как можно чаще присылать мне, с конным киргизом, известия о плавании судов, в особенности же, если последует какая-либо непредвиденная задержка или остановка, мешающая «Перовскому» прибыть своевременно в Кунград. Последним сроком нашего соединения в этом городе был назначен, по желанию и соображению Бутакова, рассвет 25-го числа, но начальник флотилии рассчитывал прибыть гораздо ранее. На этих данных основывались мои дальнейшие распоряжения и расчет движения каравана.

На Усть-Урте встречались нам несколько караванов, шедшие из Хивы с товаром, а также и киргизы, русские подданные, возвращавшиеся в своп кочевки из ханских владений ⁶⁰. Мы всех этих встречных людей расспрашивали как о Хиве, так и о туркменах. Сверх того Исет доставлял мне сведения, до него доходившие. Все они, равно как и расспросы наши, сводились к следующему:

1) Караваны, ходившие прежде из Хивы через Ходжейли и Куня-Ургенч бросили этот более удобный путь, как весьма опасный при существовании военных действий между хивинцами и туркменами, набегов и разбоев последних, и идут [90] исключительно через Кунград, переправляясь на небольших лодках через Айбугирский залив.

2) Куня-Ургенч обложен многочисленным скопищем туркмен. Весь край до рукава Аму-Лаудана и к югу до Ходжейли, а равно и сухопутный путь из Кунграда, по левому берегу Аму на Хиву не безопасен от грабительских шаек туркмен, везде рыскающих за добычею.

3) Туркмены, кочующие близ Куня-Ургенча очень недовольны, что русское посольство идет в Хиву к Сеид-Мохаммеду, их врагу, и желали бы сему воспрепятствовать. Ата-Мурад, провозглашенный хивинским ханом Ямудами и предводительствующий скопищами туркменскими, нападающими на хивинские владения, желает принять миссию в своей кочевке, чтобы показать населению, что его и Белый Царь признал ханом хивинским, отвергая Сеид-Мохаммеда.

4) Туркмены, барантовавшие с Исетом, с чумичли-табынцами и адаевцами, послали к Генерал-губернатору, когда он был на р. Эмбе, депутацию, с просьбою о принятии их в подданство России, в надежде возврата, чрез посредство начальника края, пленных и скота, отбитых у них означенными двумя киргизскими племенами.

Все эти данные, вместе с необходимостью не отдаляться от флотилии, окончательно убедили меня в необходимости уклониться от направления, первоначально мне назначенного в Петербурге и Оренбурге и избрать для следования на Хиву путь на Кунград, как кратчайший и самый безопасный не только для моего каравана, но и для дополнительного конвоя (60 казаков), которому надлежало отделиться от посольства у Куня-Ургенча, для следования в уральское укрепление. Действительно не только посольство, но и этот отрядец могли подвергнуться по частям нападению туркмен, и особенности последний при следовании из окрестностей Куня-Ургенча по Усть-Урту. Сверх того, по дошедшим до нас сведениям некоторые плотины по пути из Куня-Ургенча, при бывшем сильном разливе Аму, были прорваны и, при существовавшей в [91] этой местности безурядице, не починены. Путь на Кунград соответствовал более достоинству русского посольства, ибо, идя на Куня-Ургенч, оно попадало между двух огней и могло нечаянным образом возбудить против себя недоброжелательство той или другой из враждующих сторон.

По обычному этикету в ханствах, посольство должно быть встречено почетным конвоем в первом граничном городке, но высылка хивинского конвоя в Куня-Ургенч или даже в Ходжейли была немыслима и могла бы лишь дать повод к весьма неприятным для нас последствиям схватки узбеков с туркменами. Входит же в ханство без почетной встречи было бы унизительно в глазах азиатцев.

Раз эти действия посольства были связаны со вступлением наших судов в р. Аму, то, направляясь на Кунград, а не на Куня-Ургенчь, я мог скорее успеть попытаться ввести пароход до окончательного спасения воды в реке, быть ближе с караваном к флотилии и держать свои средства более сосредоточенными, нежели придерживаясь оренбургского маршрута. Во всяком случае, следуя по новому пути, мы приобретали возможность изучить вполне Айбугирский залив, сделать съемку малоизвестной местности и обозреть с пользою для науки и для военно-политических соображений, низовую часть хивинского ханства.

Путешествие наше по Усть-Урту было сопряжено о разными приключениями. Вот что писал я отцу о дальнейшем шествии нашем, после свидания с Бутаковым.

«19 Июня. У нас было три случая укуса скорпионов: первые два с казаками, бравшими сухари из мешка, в котором забрался незваный гость, а 3-й забавный, с доктором Батаршиным, положившим руку в задний карман, чтобы вытащить носовой платок. Доктор был верхом и, испугавшись несравненно более казаков, помчался мимо нас, крича «скорпион укусил». Но «не так страшен черт, как его малюют», и «славны бубны за горами», говорят народные пословицы: укушение скорпиона не так страшно и опасно, как рассказывают путешественники; если [92] захватить во время и принять тотчас же надлежащие средства – выздоровление несомненное и скорое. Ограничивается местным воспалением.

20 Июня подошли мы к Айбугирскому заливу и расположились биваком у урочища Аджибай. Но еще перед остановкою на ночлег, нас встретили три киргиза, возвращавшиеся из Хивы: два из них были рассыльные Генерал-губернатора, посланные из Оренбурга, перед моим выступлением в степь, с известительным письмом начальника края о посольстве в Хиву и Бухару, а третий передовой посланец хивинский, с приветом и поклоном от Азбиргена Мутантмакова – киргизского батыря, вышедшего из наших пределов и проживавшего в ханстве, где он пользовался большим влиянием и остался как бы предводителем киргизского населения, пребывающего в низовой части Аму. Азбергену, как близко знающему русских, поручено было принять меня, вместе с другими чиновниками ханскими и облегчить переправу через Айбугир. Рассыльные наши вручили мне письмо от мехтера хивинского, в котором этот сановник извещает меня в нескольких словах, что мое известительное письмо им получено и что хан повелел кунградскому начальнику есаул-баши Махмуд-Ниазу встретить с почестями посольство и проведет через Кунград в Хиву. Таким образом оказалось, что я предугадал невозможность следовать на Куня-Ургенч и принял заблаговременно самостоятельное решение, соответствующее действительности поло-женим и оградившее достоинство посольства. Ясно было, что если бы мы сами не пошли бы на Кунград, а продолжали бы идти в Куня-Ургенч, то посольство не было бы вовсе пропущено в Хиву и подверглось, вместе с конвоем разным опасным случайностям, при безначалии тогда царствовавшем и многочисленном скопище бродячих туркменских шаек. Пришлось бы или вступить в бой с одною из враждующих сторон, без достаточных средств, чтобы проложить себе дорогу до Хивы и очутиться в самом неприличном для посольства положении; или же подчиниться требованию хана и вернуться с пути, чтобы идти на Кунград, дав лишь [93] пищу подозрениям в сношениях с Ата-Мурадом; при этом еще неизвестно, как отнесся бы сей последний к появлению посольства, идущего к Сеид-Мохаммеду и уклоняющемуся от сношений с ним обратным движением от Куня-Ургенча к Айбугиру. Или, наконец, посольству пришлось бы, при недоразумении с хивинцами и туркменами, отказаться от преследуемой цели и не дойти до Хивы, а еще менее проникнуть в бухарские владения со стороны р. Аму. Из расспроса наших рассыльных видно было, что одновременное появление близ Усть-Урта нескольких отрядов русских (посольства, конвоя Генерал-губернатора и двух съемочных партий), которым так дорожил Генерал-адъютант Катенин, выставляя в своих донесениях в Петербург и в беседах со мною, что он такими стратегическими передвижениями по степи будет способствовать облегчению задачи посольства и легчайшему достижению преследуемой нами цели, вызвало в Хиве совершенно обратный результат и, как всякая полумера, не внушая действительного страха, подготовило лишь излишние затруднения посольству, усилив враждебную в азиатцах недоверчивость и подозрительность.

Рассыльные наши прибыли 6 Июня в Хиву и после свидания с мехтером, которому они отдали порученное им письмо, они представились самому хану, который подробно и долго допытывался у них о причине движения «больших русских отрядов в киргизкую степь, сопредельную о хивинскими владениями», он выразил даже им подозрение свое относительно недружелюбных замыслов наших и опасение, что мы, войдя в сношение с туркменами, примем их в подданство русское и будем тогда за одно о ними враждовать с Хивою. Киргизы наши старались успокоить хана объяснением, что Генерал-губернатор должен был идти лишь до р. Эмбы по тому же пути, что посольство, а с р. Эмбы он направился на Сыр-Дарью, тогда как посольство следовало по Усть-Урту. Желая отстранить возможность свидания моего с Ата-Мурадом и желая удостовериться в действительных намерениях наших относительно Хивы, хан решился тотчас же предложить мне [94] изменить мой маршрут и направиться не на Куня-Ургенч, а на Кунград. К счастью, еще до получения сообщения мехтера, я уже послал уведомление мехтеру и кунградскому начальнику, что решился изменить первоначально избранный путь и идти в Кунград. Меня это совпадение намерения хана с собственным решением вполне удовлетворило, доказав, что я своевременно, безошибочно, оценил действительное положение дела в ханстве и изменением первоначальных предположений согласил исполнение главнейшей цели нашей — рекогносцировку р. Аму, с желаниями самого Хана. К сожалению эта первая благоприятная случайность не облегчима, как я был в праве надеяться, мне последующие сношения с хивинским правительством.

Рассыльные передали нам, что делаются приготовления для почетного приема посольства: в Кунграде распоряжается приемом любимец хана эсаул-баши — Мехмед-Ниаз, начальник города; к Айбугирскому заливу отправлен почетный конвой из 100 всадников; в заливе заготовлены лодки, а для сопровождения посольства в Хиву прислан ханом брат Диван-беги, занимающего должность секретаря и казначея ханского. Во время бытности наших рассыльных, в Хиву вернулся посланник хивинский из Бухары с посланцем эмира, что обозначало улучшение отношений между двумя соседними владетелями, которых я должен был посетить. Перед тем отношения эти были, если не враждебны, то очень натянуты.

На беду 20 числа весь вечер и всю следующую ночь дул сильнейший северо-восточный ветер, так что капитан I ранга Бутаков, стоявший с пароходом «Перовским» на якоре, в 3-х верстах от берега, не мог войти в сообщение с караваном до утра 21 Июня. Когда он прибыл на наш бивак, я представил ему вышеозначенных трех лиц, которые с ним отправились на пароход, а вместе с тем сдал я не только вещи, о которых было уже упомянуто, но еще пятидневное довольствие миссии и конвоя, для облегчения тяжести каравана и предстоящих нам переправ через залив и реки, а также для сохранения наших верблюдов, так как [95] предвиделась необходимость побросать повозки и все необходимое переложить на вьюки. В виду предвидевшихся затруднений в оставшейся нам части пути, посольство должно было приготовиться ко всей случайностям неизвестного будущего.

За чае до прибытия в наш лагерь Бутакова, прискакал из Кунграда присланный от Панфилова киргиз, с известием, что посланный мой благополучно прибыл в Кунград, исподних словесно все мои поручения к городскому начальству и продолжает свой путь в Хиву по правому берегу реки, вследствие небезопасности от туркмен дорог по левому берегу Аму. Панфилов подтвердил мне известие о подозрениях, возбужденных против нас между хивинцами и сообщил, что, предполагая в нас враждебные намерения, прикрытые посылкою якобы посольства к хану, хивинцы чрезвычайно встревожились появлением парохода в южной части Аральского моря. Панфилов старался успокоить азиатцев, объясняя движение наших судов в указанном мною смысле...

Было условлено, что Бутаков тотчас же, по перевозке вещей на пароход, снимется с якоря и пойдет в устье реки. Я же перекочевал 21-го после полудня, да самой переправы через Айбугир, на урочище Урга. Верст за 6 до нашего бивака, мы были встречены тремя хивинскими чиновниками ⁶¹, из которых один был наш бывший киргизский бий Азбирген. Весьма характерное лицо последнего обличало энергию, сметливость и находчивость, соединенные с хитростью и пронырством. Первым принял их сын Исета, ехавший в качестве вожака, всегда впереди нашего авангарда. Хивинцы спешились, завили меня, и по азиатски оказали мне полнейший почет; но когда поехали со мною до бивака, то всячески старались выведать у меня и у моих спутников «истинную» цель посольства: не имеем ли мы в виду воспользоваться нынешним положением ханства, чтобы действовать за одно с туркменами, а главное (этот вопрос интересовал в особенности [96] Азбиргена) не намерены ли мы принять под свое покровительство киргиз и каракалпаков, живших в нижней части ханства, весьма многочисленных, по словам Азбиргена, и из которых некоторая часть желала бы перекочевать в нашу степь. Приготовленные хивинцами лодки оказались незначительных размеров, не надежной конструкции и их было слишком мало для нашего многочисленного каравана; переправа представляла значительные затруднения, ибо приходилось плыть около 8 часов сряду, пробираясь между камышами, которыми зарастает прежний морской залив. Тем не менее надо было идти вперед и мы начали производить переправу с утра 22 Июня. Первоначально я отправил половину конвоя миссии с лошадьми, приказав старшему офицеру расположиться противоположном берегу задика с военными предосторожностями, служа как бы прикрытием для переправы всех тяжестей и остальной половины конвоя с посольством. Верблюдов, после некоторого весьма понятного колебания, пришлось отделить на значительное расстояние и направить в обход, по броду, находящемуся между заливом Айбугирским и морем, к устью одного из рукавов р. Аму, откуда верблюдов провели в два дня, до места высадки конвоя. Большую часть повозок, которыми посольство и конвой было так щедро и не практично наделено, а равно и частных повозок членов миссии, пришлось уничтожить, за совершенною невозможностью переправить их на маленьких хивинских лодках и тащить о собою из Кунграда в Хиву. Для примера другим я приказал сжечь свою повозку в первый же день переправы. Четыре из числа казенных повозок, а равно всех излишних упрямых лошадей я отправил с дополнительным конвоем в уральское укрепление, куда он должен был выступить на другой день после моего перехода на противоположный берег Айбугира. Вслед за первою половиною конвоя посольства, постепенно, но безостановочно переправлялись тяжести и вьюки нашего каравана и с ними переходили нижние чины и офицеры конвоя. Под конец я оставался на левом берегу с одним дополнительным конвоем, несколькими моими спутниками и 6-ю казаками, [97] которые должны были переправиться через залив вместе со мною последними. Переправа наша закончилась 24, хотя она нас порядочно задержала, но я рассчитывал, во всяком случае, прибыть в Кунград не позже 25 или самое позднее утром 26 и застать пароход «Перовский» уже там, т.е. в реке перед городом. Я писал Е. И. Ковалевскому 24, садясь на лодку, чтобы переплыть залив, нижеследующее: «мне столько теперь хлопот по переправе миссии, отправлению обратно добавочного конвоя, хозяйственным расчетам и по сношению с хивинцами, что не инею времени писать вам коротко и гладко».

Мы прошли трудный путь без труда и особенного утомления людей, лошадей и верблюдов. Хивинцы, нас встретившие, удивляются блистательному нашему состоянию в этом отношении. Утешаюсь мыслью, что, по крайней мере, старания мои облегчить следование каравана и сохранить силу людей и лошадей увенчались успехом. Нашим благополучным прохождением через Усть-Урт ⁶² задача о возможности похода значительного отряда, с повозками и артиллериею, вполне решена ⁶³. Если благополучно прошли 26 таких громоздких повозок старого образца, какие были мне выданы в Оренбурге, то пройдет, в случае надобности, по тому же пути и артиллерия и несравненно больший обоз. С Бутаковым мы наконец сошлись. Он наделал было мне порядочных хлопот преждевременным приближением судов к хивинским берегам («Перовский» подошел от Усть-Урта, т.е. от северо-запада, а остальные суда с другой стороны, т.е. р. Сыра). Лодочники на Айбугирской переправе были так напуганы появлением необыкновенного судна, выбрасывающего черную струю (т. е. парохода), что попрятались в камыши и их с трудом могут собрать для нашей [98] переправы. В Кунграде жители также напуганы. Мы много перетолковали с Алексеем Ивановичем ⁶⁴ и, кажется, пойдем теперь рука в руку. Ручаюсь, что с моей стороны все будет сделано, чтобы доставить флотилии нашей успех. Желательно, чтобы моряки наши не слишком гонялись за блистательным успехом и не возбудили бы недоверие хивинцев, естественно уже возбужденное странствованием по степи, в разных направлениях, наших воинских отрядов ⁶⁵. Из моих официальных писем Ваше Превосходительство усмотреть изволите как хорошо случилось, что мне удалось отделиться заблаговременно от отряда корпусного командира».

Это было последнее письмо и последняя отправка подробных донесений до самого возвращения моего в Петербург. С вступлением на хивинскую территорию сообщение затруднилось, и мне пришлось довольствоваться случайными отправками кратких извещений, переписанных шифром. Многие экспедиции наши отправляемые с двумя киргизами, каждый о двуконь, пропадали в степи и на переправах, некоторые были перехвачены хивинцами или туркменами и даже три наших почтовых киргиза были убиты на пути, а один пропал без вести.

Вот как описывал я отцу моему в письме от 28 Июня из Кунграда, переезд мой через залив: «24 Июня утром переправился я на хивинский берег ⁶⁶; в лодке, убранной ковром, сидели со мною несколько членов посольства (секретарь Кюлевейн, генерального штаба штабс-капитан Залесов, драгоман и доктор), а впереди ехала лодка, в которой находились, в виде конвоя, 6 уральских песенников, вооруженные бубнами и разными другими своеобразными музыкальными инструментами. Переправа через [99] мнимо-морской Айбугирский залив имеет особенный отпечаток. 8 часов сряду плыли мы между двумя зелеными стенами, образованными камышами. Жара была невыносимая (32° Р. в тени), мошек и комаров множество. Подъезжая к берегу, завидели мы кибитки нашего лагеря, выстроенный конвой мой и хивинский пестро-халатный конвой, меня ожидавший. Члены посольства, переправившиеся прежде, встретили нас у самой пристани; я сел верхом, под ехал к моему конвою и, не ранее, как поздоровавшись с нашими молодцами и проехав по их фронту, направился к трем почетным хивинским особам, высланным для нашей встречи, с 100 конными халатниками. Проехав, по нашему обычаю, вдоль фронта ордынского конвоя, сказал я хивинцы приветственную речь, переведенную по-татарски и вступил в свой лагерь. Переправа была затруднена и усложнена нераспорядительностью и бестолковостью хивинских чиновников, а также боязнью лодочников, неоднократно наотрез отказывавшихся перевозить нас. Таким образом мы только 26 вечером окончили вполне переправу всех наших тяжестей и необходимых принадлежностей. Мы так привыкли к ежедневному походному движению, что оставаться на месте без дела было очень скучно и я себя не хорошо чувствовал на стоянке. 25 принимал я у себя и угощал хивинских чиновников и почетнейших лиц из числа конвоя. Угощение закончилось лишь тогда, когда я одарил, по местному обычаю, всех присутствующих сахарными головами (пред каждым обязательно должна быть поставлена сахарная голова, ему предназначенная) и разными вещами.

Лишь 27 (в 5 ч. утра) могли мы тронуться далее. С самым малочисленным конвоем казаков и окруженный толпою хивинских всадников, поехал я вперед и прибыл к месту ночлега, назначенного близ аула и сада Азбиргена, за 2 ? часа до прибытия нашего каравана. Дорогою хивинские всадники старались развлечь нас ристанием на своих быстрых и легких конях, охотою на кабанов, рыскающих по камышам, и т. п. Сад Азбиргена произвел на всех нас самое приятное впечатление. Первая тень и [100] первые плоды, после 6-ти недельного степного странствования! Как то душа отдохнула при виде пирамидальных тополей и абрикосовых деревьев. Для нас была разбита палатка у пруда. Напившись зеленого чая, поданного в полоскательных русских чашках, наевшись фруктов я разных хивинских кушаний, я возвратился к каравану нашему, как только он расположился биваком. Не вообразите себе, что показавшиеся нам в первую минуту очаровательными хивинские сады, в самом деле, восхитительны. Они вроде наших огородов, обсаженных деревьями, но такими, которых у нас на севере нет. Хорошее и дурное, прекрасное и гадкое — понятия относительные, смотря по «освещению» времени и обстановке. 28-го шли мы между полей, лугов, канав, рощей и фруктовых садов в стране населенной и очень обработанной. В 11 ч. утра прибыли в Кунград. Мы приоделись и с песнями вошли в городские ворота. На р. Эмбе купил я у киргизов очень порядочную и статную лошадь, собственно для торжественных въездов. Беспрестанные визиты, а также необходимость сделать много распоряжений для дальнейшего нашего следования, при совершенно изменившихся обстоятельствах (вследствие отсутствия Бутакова и невозможности оставаться долго на месте), прерывают мою заочную беседу с вами. Урывками сажусь в свею темную каморку в глиняном дворце ханском, — составляющую теперь якобы мой кабинет, а обычно одни из наилучших апартаментов хивинского владения (французы бы сказали salon de reception de Sa Majeste Chivienne), — чтобы сказать вам, что 29 ⁶⁷, несмотря на все мрачное расположение духа, отпраздновали мы как бы семейно. Все члены посольства, офицеры и юнкера (ах у меня три) конвоя, пришедшие поздравить меня с днем Вашего ангела, обедали у меня и пила за Ваше здоровье. Для нижних чинов, также не забывших меня поздравить при утреннем моем обходе отряда, зарезали целого быка и роздали вина. Вследствие трогательного внимания Мити ⁶⁸, [101] проснувшись утром я увидел возле постели, на складном стуле, портреты Ваш и всей семьи.

Подходя к Кунграду ⁶⁹ я был убежден, на основании всевозможных неоднократных заверений Бутакова, что найду пароход «Перовский» в реке, перед: городом и, по расчету времени, необходимого для плавания даже с большими остановками от Аксуата до Кунграда, опасался скорее опоздать и задержать слишком долго плавание парохода невольною медленностью нашего передвижения из Урги, чем предупредить Бутакова в пункте, назначенном для нашего соединения, и лишиться надежды с ним свидеться.

При расставании с Бутаковым в Аксуате, я, для предупреждения каких либо недоразумений, дал начальнику нашей Аральской флотилии форменное предписание, в дополнение всех бывших с ним словесных объяснений и соглашений. Предписание это (от 20 Июня) извещало его, что в изменение Высочайше утвержденного положения комитета о действиях Аральской флотилии и посольства мне вверенного, по коему предполагалось судам нашим войти в р. Аму не иначе как с предварительного согласия Хивинского хана ⁷⁰, я решился ввести суда в реку для выигрыша времени и в виду могущего последовать отказа хана.

Всего важнее нам было, конечно, не пропустить нынешний случай для исследования нижней части реки до г. Кунграда, чтобы [102] удостовериться, можно ли рассчитывать на плавание наших судов в реке или нет. Я убеждал Бутакова не терять времени ⁷¹ на предположенную им предварительную рекогносцировку устья, что могло лишь взбудоражить преждевременно хивинцев и вызвать лишь большие препятствия к дальнейшему плаванию наших судов. Хотя на основании прежних сведений, доставленных Бутаковым в Петербург, решено было, что суда должны были вступить в главный Талдыкский рукав, но, в виду дошедших до нас сведений, что главное течение изменилось и направилось преимущественно в восточный рукав, отделяющийся от прежнего русла выше г. Кунграда, я разрешил Бутакову направиться с двумя судами по этому рукаву, с тем, чтобы, дойдя по оному до соединения с главным руслом Аму, там остановиться и войти в сношение с посольством для получения извещения о нашем следовании, с которым флотилия весьма естественно должна была сообразоваться. В предписании было сказано, что «во всяком случае плавание должно быть так рассчитано, чтобы пароход «Перовский» прибыл к Кунграду не ранее 25 и отнюдь не позже утра 26 Июня, а если он бросят якорь выше г. Кунграда по реке, то 27, т.е. по расчету времени прибытия миссии в окрестности места Вашей стоянки».

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: Миссия в Хиву и Бухару в 1858 г. флигель-адъютанта полковника Н. Игнатьева. СПб. 1897