АБДУРАХМАН-ХАН

АВТОБИОГРАФИЯ

ТОМ I

ГЛАВА V.

В Самарканде. (1870-1880).

На русской территории. — Жизнь в Самарканде. — Поражение Шир-Али. — Намерения русских. — Мое арестование. — Генерал Кауфман. — Возвращение в Афганистан.

Если буду излагать в моей книге все события, которые со мною приключились за время моего пребывания в Самарканде, то я эту книгу никогда не кончу. Буду отмечать поэтому лишь то, что может принести пользу моему народу.

Одиннадцать лет я провел всего в русском городе, проводя дни на охоте. На моей конюшне стояли всегда готовыми для меня 20 верховых лошадей и 10 вьючных пони; 15 соваров с двустволками и однозарядными ружьями, заряжающимися с казны, сопровождали меня на охоту, а также хорошие охотничьи сокола и другие птицы. Так я проводил время в забавах, чтобы облегчить мое горе. Каждому солдату моему я назначил жалованье по 5 р. в месяц, а офицерам и чиновникам больше — согласно их рангу. Я уже упомянул, что многие из них меня покинули, на что я не сердился. Все время мы очень нуждались в деньгах, так как расходы были значительны, а получаемая мною ежемесячная субсидия очень мала; но я не имел никаких прав на предъявление требований к [201] русским и был им очень благодарен и за ту малую сумму, которая мне была ассигнована. Когда в разговоре с правительственными чиновниками заходила речь о достаточности денег, которые я получаю от казны, то всегда уверял, что денег этих мне более чем достаточно, и я молю Бога, чтобы Он хранил их Империю за доброту ко мне. Генерал Абрамов и другие меня всегда приглашали на все торжества, и я всегда охотно принимал эти приглашения. Обращался со мною генерал как с другом, и если я встречал надобность в деньгах или в чем-нибудь ином, то посылал моего казначея Абдул-хана, сына покойного Абдул-Рахима (он по сие время состоит правителем Катагана и Бадахшана), к генералу, и он мне всегда назначал время для свидания. На этих свиданиях я излагал свои затруднения. Словом, всегда обращались со мною почтительно и не досаждали придворными церемониями: я всегда свободно мог видеть чиновников, когда это мне было удобно и — наоборот. Обыкновенно я две недели оставался дома, а затем две недели проводил на охоте.

Так прошли одиннадцать лет моего пребывания в России. Единственные мои печали и горести сводились лишь к судьбе моего семейства — моей матери и сына моего Абдулла, которые были в плену. После двух лет моего пребывания в Самарканде дружба между афганцами и рускими становилась все прочнее и прочнее; сношения [202] между Шир-Али и правительством русским становились все чаще. Я открыл что Магомет-Алам-хан, правитель Балха, обыкновенно отправлял посланцев Бухарскому эмиру Музафару, который направлял затем письма генералу Абрамову и генерал-губернатору в Ташкенте. Русские писали ответные письма, посылая их тем же путем, пока все это не получило огласку чрез газеты. Так как мои читатели хотят все это знать, то возвращусь сначала к моей собственной истории.

При первом моем прибытии в Самарканд я женился на дочери короля (!) и бека Бадахшана; на второй год после женитьбы Всемогущий дал мне сына, которого я назвал Хабибулла (Богом любимый). Это теперь мой старший сын и законный наследник. Два года после его рождения Бог дал мне второго сына, которого я назвал Насрулла (победа Бога); затем вскоре родились еще два сына и одна дочь, которая умерла лишь нескольких лет от роду.

Спустя несколько лет после того как я поселился в Самарканде, русское правительство послало свои войска в Шахризябсь (Шаршауз). Генерал сказал мне, что мне тоже следовало бы отправиться вместе с моей свитой. На это я возразил, что с самого начала я сказал генерал-губернатору и ему самому, что не приму никакой службы под властью русского правительства; но если им угодно, то беру на себя [203] убедить шахризябских беков принести свою покорность и принять предлагаемые им условия. Генерал Абрамов сказал на это, что для переговоров теперь поздно, потому что уже последовало объявление. войны. Тогда я сказал, что для меня не было вопроса в том, чтобы присоединиться к русским силам, но у нас нет ружей даже против жителей Самарканда, если они восстанут; поэтому я просил дать нам 300 ружей с патронами. Генерал Абрамов обещал мне это, а офицер, заведывающий оружейными складами, исполнил его приказание. Чрез два дня русские войска выступили против Шахризябся (Называется также Шаар, Шаршауз. Примеч. Перев.) и захватили город. Во то же время русские написали Бухарскому эмиру, чтобы он выслал свои войска чрез Керки, чтобы напугать жителей. Четыре раза русские атаковывали крепость Шахризябсь и не могли овладеть ею; генерал Абрамов был ранен пулей, но не серьезно. Из 5000 солдат, которые участвовали в атаке, убито и ранено было 2000. После этой атаки русские отправили посланца к жителям Шахризябзя о приостановлении военных действий на 6 дней, говоря, что такое великое государство, как Россия, не нарушит своего слова. Жители согласились, после чего из 12,000 стрелков, которые были в крепости, тысяча отправилась, в виду [204] перемирия, в горы, чтобы привести оттуда свои семейства, так как там на них наступали бухарские войска. Видя, что крепость лишилась своих защитников, русские атаковали ее в ночь на третий день, и, хотя оставшаяся там тысяча (Читателю, конечно, трудно будет понять это крупное разногласие на протяжении нескольких строк; но этот державный автор, как вероятно уже замечено читателем, часто позволяет себе такие вольности. Мы не берем также на себя задачу излагать здесь свои возражения против тенденциозных суждений Абдурахмана, так как эти суждения, по своей крайней наивности, не заслуживают никакой критики. Примеч. Перев.) человек очень старалась отразить нападение, крепость все-таки была взята, а беки с 300 соваров бежали чрез горы по направлению к Коканду. Генерал Абрамов передал завоеванный город бухарским чиновникам и затем возвратился в Самарканд.

На следующий день после возвращения генерала Абрамова я отправился навестить его, чтобы узнать о его здоровье. Рана его была легкая. Из добычи, принесенной из Шахризябся, генерала, предложил мне золотую табакерку, двуствольное ружье и большой телескоп. Я ответил, что согласно нашей религии не мог принять из добычи, доставшейся от мусульман; затем скоро простился и ушел. Шахризябские беки по прибытии в Коканд были взяты в плен ханом Худояром и отправлены генерал-губернатору в [205] Ташкент, а слуг и имущество хан задержал и оставил у себя. В Ташкенте беки сначала оставались в заключении в течение 18 месяцев, затем им была дарована свобода и назначено постоянное жалованье; семьи их были им также присланы Бухарским эмиром. Еще в 1888 году эти беки, Баба-бек и Жура-бек, вместе с братьями и несколькими человеками из свиты, находились в Ташкенте.

Через два года русские собирались на войну против Ургенча (Хива). Сам генерал-губернатор прибыл с войсками в Джизак и пригласил меня, чтобы я его там встретил, так как он предполагал направиться прямо чрез пустыню на Нур-Ата. Я выехал в Джизак, куда и прибыл чрез два дня. Генерал-губернатор встретил меня, как всегда, очень радушно и сказал, что рад меня видеть. Он спросил меня: приму ли я участие вместе с моими людьми в походе на Ургенчь, сказав, что если нужно он сделает для этого необходимые приготовления. Я возразил на это, что для выступления моего с моими людьми потребуется целый месяц на приготовления, между тем он собирался выступить чрез четыре дня. Кроме того, так как русские вели войну против мусульман, а мы той же веры, то наша религия нам запрещает сражаться против правоверных. Я упомянул также, что я человек без войска и без власти, присоединюсь ли к русским войскам или буду [206] отсутствовать — это ни прибавит им престижа ни убавить от них сил. На это генерал-губернатор сказал, что предлагает лишь в случае, если это мне доставит удовольствие и что это вполне как мне угодно, так как мое участие никак не может быть принудительным. Я ответил, что очень счастлив под покровительством русского правительства; удовольствие нахожу лишь в охоте, а после долгой боевой практики питаю теперь отвращение к войне. Я сказал это смеясь, в виде шутки. Генерал-губернатор прибавил, что приказал поставить мне две турецких палатки возле себя, за что я выразил ему мою благодарность. Палатки были разбиты в 30 шагах от палатки генерал-губернатора и в 40 шагах от палатки двоюродного брата Царя. В течение дня генерал-губернатор обыкновенно пять-шесть раз заходил в мою палатку; мы провели здесь таким образом 20 дней.

Однажды генерал-губернатор прислал за мною и передал мне, что русская армия готовится выступить в Афганистан; при этом он спрашивал меня, пойду ли я тоже. Я ответил на это, что если русские намереваются завладеть Афганистаном для себя, то какая польза от моего участия? но если они желают возвратить эту страну мне, то стоит им только приказать, и я ручаюсь вновь овладеть Афганистаном при помощи лишь 1000 человек пехоты, 1000 человек кавалерии и одной батареи. Я обещал [207] русским молить Бога за их успех, но прибавил при этом, что я более счастлив в Самарканде, забавляясь охотой. В действительности я не верил, что русские серьезно собираются в Афганистан с несколькими сотнями людей, зная хорошо, что афганцы народ воинственный, не так как хивинцы. В виду этого я был уверен, что русские преследуют иную цель.

Так наступила осень, а тем временем в русских войсках вспыхнула повальная болезнь, так что пришлось переменить лагерь и отделить больных и умирающих. Когда генерал-губернатор уезжал в Ташкент, я напомнил ему мое пророчество: «Видите, вот вы не пошли в Афганистан даже после всех приготовлений». Он согласился, что я был прав.

В конце зимы и начале весны стало известно, что эмир Шир-Али настроен против англичан и что его дружба с русским правительством изо дня в день становится все прочнее.

Вскоре последовало восстание мусульман и мулл в Коканде. Случилась следующая очень интересная история. Около 50 мулл и 200 вождей обещали русскому правительству, при некоторых условиях, помощь против населения, принадлежащего к их собственной религии. Сущность этих, условий мне неизвестна. Эти муллы и вожди переодели сапожника, дав ему имя Толед-хана, который был двоюродным братом Худояра, хана Кокандского. Русские слышали про [208] Толед-хана, сына Муза-хана, последнего правителя Кокандского ханства, но никогда его не видели. Бесчестные муллы написали кокандцам, что Худояр-хан намеревается предать страну русским, поэтому долг всех мусульман низвергнуть его и признать своим государем Толед-хана. Невежественные жители собрались вокруг Толед-хана и низвергли Худояра, после чего русские завладели страной. Ни Толед-хану, а также муллам и вождям, ничего не досталось: многие из вождей были убиты и взяты в плен во время занятия Коканда, а русские построили там новый город Шар-и-Сим (Трудно выяснить, какой тут город имеется в виду автором; сопоставляя с изложенным ниже, в конце этой главы, можно предположить, что речь идет о Нов. Маргелане; хотя трудно понять, почему этот город выделен Абдурахманом из ряда других новых городов, основанных русскими в Фергане (бывш. Кокандском ханстве). Но вся эта «интересная история» в устах интересного автора не нуждается, конечно, в точных указаниях как названий, так и времени. Примеч. Перев.); это прелестный город, который и теперь находится в их владениях.

Обратимся теперь к Шир-Али-хану. После долгого совещания он убедился в дружбе русского правительства и стал во враждебные отношения к чиновникам британского правительства, отвернувшись лицом от ее милостивого величества королевы и повернувшись к Его Величеству Императору России. У Шир-Али не было [209] настолько здравого смысла, чтобы понять, что есть вещи, которые, не находя покупателя на одном базаре, не имеют никакой ценности и на другом. Другими словами: «Твоим друзьям достанется то же самое, что тебе хочется причинить своим врагам...» Шир-Али потерял доверие, с одной стороны будучи человеком ненадежным и неверным, а с другой — наобещав такие вещи, к которым ни одно разумное правительство не могло относиться с доверием: что он позволит русским проложить дороги чрез Афганистан к Индии, что он обеспечит безопасность телеграфных линий, что он позволит им строить железные дороги к стороне Индии (Как продукт позднейшего времени все эти ламентации в устах Абдурахмана, в конце 90-х годов, не представляют собою ни малейшего исторического значения, как основанные на вымыслах и догадках наивного свойства; зато они заключают в себе несомненный скрытый маневр, направленный Абдурахманом в сторону англичан, в ответ на текущие злобы дня. Дело в том, что индо-британское правительство давно уже усиленно домогается от Абдурахмана разрешения на постройку двух стратегических железных дорог — продолжить Синдо-Пишинскую дорогу до Кандагара и, в особенности, на постройку дороги чрез Джелалабад на Кабул (начало этой последней дороги, в сущности, уже положено постройкой дороги от Пешавера через Хайберский проход до Лэнди-Котала). Домогательства эти возобновились с особой энергией после назначения нынешнего вице — короля Индии, лорда Керзона. Не так давно — в начале минувшего или в конце предшествовавшего года — в Кабул приезжала из Индии особая миссия, которая по некоторым сведениям добивалась разрешения Абдурахмана именно на постройку упомянутых железных дорог, но этого не добилась. В виду сказанного, приведенные в тексте строки о данном, будто бы, Шир-Али-ханом обещании разрешить русским строить железные дороги в Афганистане, представляют со стороны Абдурахмана своего рода оправдание в глазах англичан за упорное отказывание им в постройке железных дорог на афганской территории. Могло ли в самом деле существовать такое домогательство со стороны России в 1878 г. (хотя автор этой книги повествует постоянно вне времени и пространства, но речь идет очевидно о событиях этого года), когда у нас и в собственных владениях Средней Азии не было еще вовсе железных дорог. Так как Абдурахман постоянно твердит, что он пишет для пользы потомства и своего народа, то для англичан довольно назидательно, что Абдурахман и в будущем предостерегает свое потомство от «глупых обещаний» Шир-Али-хана. Примеч. Перев.) и что он присоединится, наконец, к [210] русским в их борьбе против англичан. За это русские обещали протянуть границу Афганистана до Инда; так что возвращены будут и присоединены к владениям Шир-Али все те земли, которыми раньше владели афганские эмиры. Русские казаки радовались уже предстоящим походам в Индию; но все рушилось после встречи Шир-Али с английскими войсками в Хайберском проходе и на горах Шутар-Гордан, называемых Пейвар-Котал. Эмир не мог противостоять, потому что войска его были совершенно не обучены; поэтому он бежал в Балх, куда за несколько недель перед тем отправил свою [211] семью. Перед бегством он освободил из заключения своего сына Якуба и оставил его в Кабуле в качестве, правителя. Английские войска прибыли в Гайдамак и отсюда чрез Джелалабад открыли сношения с Якубом. Этот последний уступил англичанам Кветту (Шалкот), Хайбер, Курам и Пишин. Якуб согласился также принять одного из английских чиновников, по имени Луи Каваньяри, в качестве английского посланника в Кабуле.

Тем временем Шир-Али-хан по дороге в Балх толковал как помешанный: он рассказывал, что афганцы не помогли ему против англичан, что он пойдет в Россию и приведет себе на помощь казаков и отдаст им в награду афганских жен. Скоро, однако, в феврале 1879 года, Шир-Али умер в Балхе, после чего начальники и вожди провозгласили в Кабуле эмиром Якуб-хана, несмотря на то, что войско и население не хотели подчиняться его управлению. Мне передавали, что английский посланник в Кабуле сам смотрел на себя как на правителя Афганистана и диктовал Якуб-хану что делать. Это не понравилось афганскому народу, и жители напали на Каваньяри. Некоторые говорят, что это было сделано с ведома Якуб-хана; по другой же версии мать Абдуллы-Джана (законного наследника) дала 3000 золотых Доуд-Шах-хану, чтобы подстрекнуть население к восстанию против присутствия Каваньяри, для того, чтобы Якуб [212] лишился престола. Эта последняя версия признается верной афганцами в Кабуле.

Доуд-Шах-хан, достигший звания главнокомандующего, происходил из низшего класса гильзаев; в молодости был пастухом и 20 лет от роду прибыл в Кабул, чтобы поступить на службу. Как последствие убийства сэра Луи Каваньяри в сентябре 1879 г. двинулась на Кабул английская армия под начальством Робертса, чтобы произвести расследование и наказать за убийство трусливый и нечестный народ. Якуб-хан вышел навстречу англичан; но английские офицеры, видя насквозь его лицемерие, арестовали его и отправили в Индию (в декабре 1879 года). Еще до своей болезни Шир-Али отправил следующих представителей своих к русскому губернатору в Самарканд: сердаря Шир-Али-хана кандагарского, пешаверского кази, Муфти-Шаха, Магомета-мунши, Магомета-Хассана, несколько личных слуг покойного Доста и двух-трех своих офицеров. Представители эти прибыли в Самарканд, а Шир-Али оставался в Балхе в ожидании прибытия русской помощи. Между тем, русский губернатор ожидал, что эмир Шир-Али сам прибудет и для его приема приготовил уже несколько прекрасных садов. Пока русские тут строили разные планы против англичан, Шир-Али, как упомянуто выше, заболел и умер, и таким образом все эти планы рухнули. Я же после смерти Шир-Али поехал в [213] Ташкент, чтобы осведомиться о грядущих событиях. В то же время и Якуб-хан написал генерал-губернатору, что он берет на себя обязательство исполнить все соглашение, заключенное его отцом, до последней буквы. Генерал-губернатор был доволен получить это письмо с уверениями дружбы и отправил его в Петербург. Якуб-хан, между прочим, писал, что его беспокоит пребывание Абдурахмана в Самарканде и что он был бы доволен, если бы его удалили оттуда. Вместе с этим я заметил, что русские относятся ко мне не с такими чувствами, как прежде; но я делал вид, что не замечаю этой разницы в отношениях, и показывал, что провожу все дни в увеселениях и развлечениях. Когда я приехал в Ташкент, представители Шир-Али-хана были уже там; я назначил шпионов, чтобы следить за всеми их делами. От этих шпионов я узнал, что — как я полагаю — за обещанную помощь русского войска каждый из представителей принял на себя отдельные обязательства, а именно: Шир-Али кандагарский обязался подчинить Кандагар, пешаверский кази — подчинить племена Свата, Баджаура и Пешавера, Муфти-Шах — подчинить гильзаев, Магомет-мунши — кабульских кизил-башей и хезарийцев. Узнав это все, я уехал из Ташкента в Самарканд, а вслед затем туда выехали также и представители Шир-Али.

Теперь я должен сказать о моих [214] двоюродных братьях, которые были на моем иждивении все время, пока я был в Самарканде; их было три: Магомет-Сарвар-хан, сердарь Азис и сердарь Хассан. Когда представители Шир-Али прибыли в Самарканд, Магомет-Сарвар написал в мою защиту письмо Шир-Али кандагарскому; но когда Сарвар попросил для письма мою печать, я отказался дать ее, говоря, что не желаю видеть Шир-Али, так как он с русскими заключил договор против меня. На это Сарвар сказал мне, что Шир-Али поклялся ему на коране. Это вызвало у меня смех, и я сказал Сарвару: «Эти люди не верят в коран; почему же они должны доверять клятве на коране?» Таким образом я продолжал спорить с Сарваром, который настаивал, чтобы я дал печать для приложения к письму. Я тогда рассердился и бросил печать в сторону Сарвара, сказав, что не желаю иметь никакого дела с изменниками и не буду печатать письмо своими руками. Тогда Сарвар приложил мою печать и отправил письмо к Шир-Али кандагарскому. Я уверил его, что он сделал ошибку и когда-нибудь об этом пожалеет. Письмо это было послано Шир-Али чрез одного человека из моей свиты «гази» Джан-Магомета. Этот Джан был бесчестный и неверующий человек, хотя и назывался «гази»; он отростил себе длинную бороду, чтобы все думали, что он честный человек с седыми волосами, а на самом деле у него было сердце [215] черное как уголь. Полученное письмо Шир-Али прочел и отправил генералу Абрамову, а этот последний отправил письмо генералу Кауфману в Ташкент.

Прошло пять дней после отправления письма, а «гази» не явился. Я сказал Сарвару, что он погубил меня, настояв на том, чтобы я приложил к письму мою печать. Прошло еще шесть дней, и когда мы однажды катались верхом, прискакал мой слуга с известием, что правитель города, вместе с переводчиком генерала Иванова, ожидают меня дома. Я обратился к Сарвару со словами: «Это плоды того, что ты посеял». Я вернулся к себе, но Сарвар медлил. После вежливых расспросов и напившись чаю, правитель города сказал мне, что генерал-губернатор желает видеть меня в Ташкенте. Я сказал на это, что отправлюсь завтра, в 10 часов; на это правитель заметил, что я должен ехать сейчас. От этого я решительно отказался, после чего правитель города ушел. Затем я послал за своими двоюродными братьями и дал им инструкцию, что делать в мое отсутствие. Я сказал им, что ожидаю, что меня арестуют и отправят в Ташкент, и убеждал их бежать в Балх, чтобы достигнуть Туркестана (афганского). Они должны были войти в сношение с войсками и населением Балха. Я дал им письма, адресованные к населению этой страны, в которых я подтверждал, что посылаю им моих [216] двоюродных братьев и буду ценить всякую службу, оказанную им, как если бы она была оказана мне. Кроме того я дал им еще особую печать — на случай, если они встретят необходимость писать от моего имени. На путевые издержки я дал им 4000 кабульских рупий; деньги эти я отложил из 15,000 русских «сумс» (?), которые мне были выданы губернатором за последние два месяца. Отдав все эти инструкции, я отправился в гарем.

В 12 часов ночи приехал ко мне правитель города с переводчиком во главе 300 кавалеристов и 200 полицейских и приказал моим слугам вывести меня из гарема. Меня разбудили и передали это известие. Правитель города сказал, что я должен отправиться с ним, потому что меня требует генерал-губернатор. Я ответил: «Если бы я знал, что меня возьмут как пленника, то я бы еще утром пошел». Затем я надел мундир и отправился. Впереди шли полицейские, а кавалеристы окружили меня. Я взял с собою двух служителей: одного по имени Фарамурз-хан, теперь командующий войсками в Герате, а второй Джан-Магомет-хан, теперь главный казначей в Кабуле. Когда мы прибыли в дом генерала Иванова, я обратился с вопросом, зачем меня требовали, на что получил в ответ: «Генерал Кауфман приказал вам отправиться в Ташкент, и он вас ознакомит там с причинами этого обстоятельства». Увидев [217] затем генерала Иванова, я спросил его, какое я совершил преступление, что был схвачен вооруженными солдатами в полночь. Тогда генерал спросил начальника города, почему он так плохо обошелся со мною; на это последний ответил, что он вынужден был взять с собою такой большой конвой на случай, если моя свита оказала бы сопротивление и не допустила бы меня отправиться. Как на доказательство справедливости этого возражения правитель города ссылался на то, что мои совары были вооружены с ног до головы, и если бы я не пошел добровольно, то было бы трудно взять меня силой. Генерал на это заметил, что все-таки было неразумно забрать меня как пленника.

Я спокойно выслушал это все, а в заключение генерал Иванов сказал мне, что могу отправиться домой, если скажу, что завтра в 11 часов утра приеду к нему; к этому времени готов будет экипаж, а также чиновник, который будет сопутствовать мне в Ташкент. Возвратившись к себе домой, я нашел дверь в сад запертой. Я приказал моим слугам открыть двери и нашел моих двоюродных братьев с их друзьями спящими совершенно беззаботно относительно всего, что могло бы случиться со мною; между тем, мои сыновья, жена, а также Парвана, который теперь военным министром в Кабуле, и Курбан-Али, мой теперешний домашний казначей — все не спали и плакали, [218] беспокоясь за мою судьбу. Я был расстроен и с разбитым сердцем, видя моих двоюродных братьев и всех моих соваров спящими безучастно. Всех этих людей я привел с собою как своих детей, а теперь — вот моя награда! Войдя в гарем, я утешил сыновей и жену и дал им инструкции что делать, если что-нибудь со мною случится. Затем я приготовился к поездке.

На другой день подъехал обещанный экипаж, и я уехал, взяв с собою Парван-хана и Назим-уд-Дина (впоследствии кавалерийский полковник). Подъехав к дому чиновника, который должен был сопровождать меня, я нашел что он сидит и пишет; так как я не спал всю ночь, то хотел этим воспользоваться и спросил, могу ли заснуть, пока он пишет. Он согласился на это; я старался заснуть, но, будучи несчастным и охваченным заботами, не мог заснуть в течение двух с половиною часов, а тем временем подошел час отъезда, и мы уехали. Наш экипаж проехал мимо дверей дома Шир-Али кандагарского, чтобы показать, что я арестован. Весь мир потемнел в моих глазах от злости и горя; я даже думал выйти из экипажа и убить кого-нибудь из моих врагов, прежде чем меня убьют; но, собравшись с мыслями, я рассудил, что такие вспышки дело тупых людей, а мудрый человек выжидает подходящего случая, чтобы отомстить за себя. Я сам [219] себе говорил, что мир полон тревог и затруднений. Около двух часов я оставался совершенно неподвижным, а затем овладел мыслями и восстановил спокойствие духа.

Мы были в пути два дня и одну ночь, после чего прибыли в Ташкент. Для моего помещения мне отвели тот же дом, в котором я останавливался прежде. Это прекрасный отдельный дом, постройка которого стоила 100,000 рублей; к дому примыкал прекрасный сад и помещения для экипажей и 30 лошадей. Я обыкновенно останавливался в этом доме ежегодно четыре раза, приезжая в Ташкент для удовольствия; теперь же я приехал для иной надобности, не зная, что со мною будет. Явились по обыкновению вестовые и повар, после чего секретарь и переводчик ушли. В течение двух-трех дней чиновники мне ничего не говорили; затем ко мне однажды заехал секретарь и после обычных любезностей сказал мне, что генерал-губернатор желает меня видеть, вследствие чего мы вместе и поехали.

Генерал-губернатор встретил меня, как всегда, очень любезно, посадил около себя и расспрашивал о том, как я доехал. Я ответил на это, что не знаю, как я ехал. Генерал рассмеялся и прибавил: «Жители Самарканда говорят, что вы испортились». Я ответил, что вольно правительству верить, что я стал таким. Вслед затем генерал вытащил письмо и, показывая его мне, спросил — что это значит. Я сказал: [220] «Дайте мне письмо». Я увидел письмо, которое Сарвар-хан послал Шир-Али кандагарскому, и сказал: «хотя это не мною писано, но мною запечатано». Генерал спросил меня тогда: почему это я так сделал? Я ответил, что если в письме есть что-нибудь против его правительства, то я заслуживаю порицания; но разве у меня не может быть частных сношений? Генерал согласился с этим, но заметил, что я должен был спросить разрешение прежде чем послать письмо. Я возразил, что писать к нему далеко, и, пока я получил бы его разрешение, афганское посольство возвратилось бы в Балх. Говоря это, я разорвал письмо пополам. Генерал посмотрел на меня и сказал: «Отправляйтесь в Самарканд, а то семья ваша из-за вас очень несчастна». Я ответил, что мне нежелательно возвращаться в Самарканд, так как там дурно обошлись со мною, арестовав как пленника, и если бы мне дали дом в Ташкенте, то предпочел бы тут поселиться. Генерал-губернатор сказал мне на это, что могу выбрать дом, какой предпочту. Цель моя заключалась в том, чтобы находиться в более удобном пункте для вступления в Афганистан, т. е. чтобы я мог бежать, когда представится случай (Во всем этом, как и во многом изложенном выше кроется весьма наивное сплетение легкого привиранья, смешанного с тщеславием: кратчайший и удобнейший путь Абдурахмана для бегства в Афганистан отходил именно из Самарканда, а не из Ташкента; это лучше всего видно из того, что, направившись впоследствии из Ташкента в Афганистан, он сам вынужден был свернуть на Самаркандскую дорогу, как это видно ниже. Примеч. Перев.). Я выбрал [221] в Ташкенте дом и на следующий день отправился в Самарканд, чтобы забрать мою семью, с которой возвратился обратно и поселился в Ташкенте.

Я это время был очень занят, приготовляясь к поездке в Афганистан; после многих обсуждений я получил разрешение русского правительства отправиться, в мою страну. Однажды я исчез из дому совершенно внезапно, для того чтобы убедиться, следят ли за мною сыщики, а также, чтобы побывать у купцов, которые обещали одолжить мне деньги. Я занял у купцов 2000 золотых и возвратился очень довольный тем, что за мною не следят. Придя домой, я нашел, что все мои слуги ищут меня с отчаянием. Сердарь Абдулла-хан стоял у дверей, высматривая меня с угнетенным состоянием духа. Когда я окликнул его, он приветствовал меня и обрадовался моему возвращению. Я отдал ему деньги на хранение и вошел в дом; следуя за мною, Абдулла спросил меня, где я достал деньги; я объяснил ему, что деньги эти занял, и в то же время предупредил его, чтобы он ничего об этом не говорил из опасения, чтобы мы не нажили себе беспокойств. На следующий день утром я нанял экипаж и [222] отправился на конский базар. Население приветствовало меня, а барышники, узнав, что мне нужны лошади, явились ко мне. Я купил от них 100 хороших лошадей, затем послал Абдуллу купить седла, снаряжение и все необходимое на поездку мне, свите и моим солдатам. Таким образом, в три дня я приготовился в дорогу; на четвертый день, в пятницу, после молитвы, я отправился в путь, простившись со всеми друзьями к знакомыми.

В первую ночь я остановился на берегу Чирчика. На следующий день я отправился по дороге к новому русскому городу (?), на которой я видел чудесное знамение от Бога: я услышал тихий отдаленный шум многих лошадей позади себя, числом около 20,000; шум приближался, и мне казалось, что лошади присоединились к моим спутникам и, пройдя с нами около 500 ярдов, ушли вперед. Я решил, что это Бог освещает предо мною путь и что последствия будут успешны. Придя на одно место около реки, я остановился; правитель русского города прислал мне приглашение на обед. Я сначала отказался, но затем — когда он настаивал — я принял приглашение. За обедом хозяин спросил меня, сколько русские дали мне на расходы на дорогу. Я ответил: «Русские оказали мне огромную любезность, разрешив мне возвратиться в мою страну; больше мне от них ничего не нужно. Бог милостив, Он позаботился о моих [223] нуждах». Выслушав это, правитель (почтенный русский-полковник) вышел из комнаты и возвратился, держа в руках 5000 «сумс», которые он просил меня принять. Я усердно поблагодарил его, но отказался, сказав, что не нуждаюсь. Видя, что я остаюсь непреклонным в своем решении, он принес шестиствольный револьвер и винтовку, заряжающуюся с казны, предлагая мне принять это на память. Я принял это и затем счастливо провел с ним вечер. На следующее утро я простился с русским полковником, а также с некоторыми моими друзьями, которые провожали меня из Ташкента, и затем выехал в Яр-Тепе. Поздно ночью я приехал в этот город и остановился здесь на два дня; далее направился в сел. Паскит, где оставался три дня, а затем на следующий день я прибыл в Ходжент, где остановился у одного друга на 6 дней.

На третий день после приезда в Ходжент я отправился на конский базар с намерением купить лошадей; но, найдя лишь несколько плохих лошадей, спросил жителей, где бы можно было купить хороших вьючных лошадей. Один из стоявших тут же жителей предложил мне отправиться с ним, чтобы выпить кофе или чай. Я отправился с ним и узнал, что он до завоевания страны русскими был начальником, а теперь — точно также как многие другие, бывшие раньше важными чиновниками, — занимается [224] торговлей в открытой им лавке, после того как лишился своей должности. Мой новый приятель прихватил с собою и других лавочников, чтобы встретить меня, затем утешил меня, сказав, что у них есть для меня хорошие лошади. Из приведенных 100 лошадей я купил 30. Купцы выразили мне уверения в дружеских чувствах.

ГЛАВА VI.

В Бадахшане. (1880).

Жестокое путешествие зимою. — Воззвание к Бухарскому эмиру. — Переправа чрез Аму-Дарью. — Мои подготовительные действия. — Смерть Сарвар-хана. — Измена и наказание Баба-джана

Проведя еще три дня в Ходженте, я затем отправился в дальнейший путь. Сначала я намеревался направиться на Коканд (Это направление совершенно непонятно при стремлении Абдурахмана в Балх. Непонятно также, о каких горных перевалах говорит Абдурахман на пути из Ходжента в Коканд. Вероятнее всего, что он готов был направиться в Коканд просто вследствие плохого знания географии страны. Примеч. Перев.), но так как мне сказали, что перевалы закрыты там глубоким снегом, то выехал на Ура-Тюбе. В Коканд, где раньше находился бек [225] Джахандар-Шах, я отправил посланца с 4000 рупий для сыновей Джахандара, извещая их, что направляюсь на Ура-Тюбе, и предлагая им оставаться в Коканде, пока не услышат что-нибудь обо мне. Необходимо припомнить, что Джахандар был моим тестем. Шир-Али-хан выслал его из Афганистана, а затем он был убит своими сыновьями. За это преступление сыновья Джахандара были арестованы русскими, а затем выпущены на свободу после моего поручительства.

После первого дня пути я достиг Бимао. Так как стало темно и было грязно, а я был тут чужим, то вошел в одну лавку, прося приютить меня как гостя, прибавив при этом, что я один из вождей Ислама. Тогда жители приняли меня любезно; каждый взял в свой дом по два совара, а я также отправился к одному из них. Нам выражали большие симпатии, а на другой день нас снабдили в дорогу хлебом и другой пищей. Два дня спустя я прибыл в Ура-Тюбе и поместился в каравансарае. Ко мне явились индусы, приглашая поселиться у них, как в более подходящем месте; многие купцы приглашали меня также остановиться в их каравансараях. Я отклонил это, прося, чтобы меня извинили; но когда они стали настаивать, я послал к ним нескольких своих чиновников вместо себя. Один из моих друзей, местный купец, узнав о моем прибытии, явился с приглашением, чтобы я был его гостем, и я вынужден был принять [226] это приглашение. Вслед затем я написал моим двоюродным братьям, чтобы они направились в Балх, следуя по тем направлениям, с которыми я их познакомил в Ташкенте. Я оставался в Ура-Тюбе 12 дней, закупая халаты и все необходимое, встречая во всем этом большое содействие со стороны купцов.

Из Ура-Тюбе я двинулся на перевал Аучи, который ведет чрез горы и лежит на пути, идущем из Самарканда. Перевал этот находится недалеко от Гиссара и Куляба; зимою он непроходим, вследствие того, что покрыт глубоким снегом. Я направился по этому пути, чтобы добраться до Бадахшана; но гора мне представилась белой как куриное яйцо, вся покрытая снегом. На следующий день мы подошли к подошве. Тут гора показалась нам такой высокой, что мы стали опасаться, что никогда не достигнем вершины. Но, возложив упование на Бога, мы начали взбираться. Чем ближе к вершине, тем холод становился все сильнее, благодаря дувшему там жестокому ветру. Снег был по колено. Мы пустили лошадей вперед, а сами двигались за ними, держась за хвосты лошадей, чтобы облегчить себе восхождение. Пройдя три-четыре мили, мои слуги и спутники были встревожены жестоким холодом, но я ободрял их; многие, однако, сильно померзли. Я приказал моему муэдзину (мулла, распевающий молитвы) прочитать молитву. Он только семь раз прочитал молитву, [227] и действительно, благодаря Бога, стал стихать ветер и холод казался менее суровым. Это Бог спасал нам жизнь за нашу веру. Оба мои плеча изныли так, что казались вывихнутыми от оттягивания их хвостом лошади, но я все-таки должен был двигаться вперед.

Из 100 моих спутников, выступивших со мною, только я да еще 10 человек достигли вершины. Я так был уставши, что не мог двигать ногами, а надо было спускаться с вершины вниз; это мы сделали садясь на снег и соскальзывая вниз. Пять человек моих спутников достигли таким образом подошвы горы раньше меня, и когда я тоже достиг подошвы горы, то нашел там 300 человек местных жителей, ожидавших меня с дровами, при помощи которых развели огонь и согрели меня. Жители забрали меня к себе домой, а некоторые из них стали добровольно взбираться на гору, чтобы забрать, остальных моих людей. Был уже восход солнца, когда я добрался до деревни. Сойдя с лошади, я был так уставши, что упал в обморок. Жители отнесли меня в постель в натопленном доме, и я проспал до заката солнца. Когда я проснулся, я почувствовал боль во всех членах, так что с трудом лишь мог двигаться. Все мои спутники добрались, однако, безопасно. Я дал каждому местному жителю по золотому, а их старшинам дал по пяти золотых, а также халаты, которые им очень понравились. [228]

Десять дней мы оставались в этом селении. За это время выздоровели все мои спутники. Я расспрашивал жителей, возможно ли по этой дороге добраться до Гиссара. Мне сказали, что на этом пути я встречу еще четыре таких перевала, поэтому я решил заменить этот путь самаркандской дорогой; там был только один перевал Тилгар, но на пути туда нам предстояло пройти еще десять трудных мест: Финвар, Варзиминар, Джанаг и другие. Относительно последнего пункта местные жители говорят, что там угрожает опасность провалиться в пропасть Пульсират (согласно старинному восточному поверью, проход этот ведет в рай). Прошел я все эти места с большими затруднениями и опасностями. Две ночи я оставался в Пенджакенте, а оттуда направился на Кара-Тараш и Магиян, где провел два дня.

Я взял с собою флаг со священной могилы святого ходжа-Икрара. К этому относится сон, который я видел за несколько лет перед тем: душа ходжи взывала ко мне и сказала: «Мой дорогой сын, сними самый высокий флаг с моей могилы и, когда пойдешь в Афганистан, возьми его с собой, — он принесет тебе победу и торжество». Именем Бога я сделал душе ходжи два жертвоприношения и изложил мои моления.

Развернув этот флаг, я направился далее по дороге в Шахризябсь и прибыл в селение Джоз, где меня встретил правитель. Он [229] сказал мне, что он получил бумагу от эмира Бухарского, которой ему запрещается разрешить жителям продавать мне какие-либо запасы, в виду того, что я бежал от русского правительства. Повитель приветствовал меня, говоря, что его неверный государь прислал ему такие приказания и что он вынужден откоснуться от меня. На это я ответил ему, чтобы он обо мне не заботился, так как Бог моя поддержка. Я увидел, что ни один из жителей не подпускает нас близко к себе; вследствие чего я остановился в небольшой мечети, а моим спутникам приказал оставаться на берегу реки. Мы очистили одно место от снега, привязали лошадей. Затем взобрались на вышку мечети (или минарета) и оттуда громко закричали жителям следующее: «Если продадите нам продовольственные запасы, о сельчане! — вы нас очень обяжете; но если вы не хотите продать, мы вынуждены будем взять силою. Хотите сражаться — мы готовы! Но вы — мусульмане, мы также мусульмане; поэтому — как лучше было бы, если бы мы остались друзьями и вы бы продали запасы для нас и наших лошадей». Затем я приказал моим людям войти в селение. Жители вынесли святой коран, прося меня не грабить их, и тогда они продадут нам все, что нам нужно, так как у них есть оправдание в неисполнении приказаний эмира. Жители принесли нам запасы и сказали, что они были [230] доброжелателями Дост-Магомета и рады оказать мне всякую услугу.

Ночь эту я провел довольно удобно вместе с правителем, а на следующий день отбыл к находящейся вблизи Шахризябся священной могиле ходжа Амхана, священного вождя правоверных. Я остановился там и написал Бухарскому эмиру письмо в следующих выражениях: «Я, сердарь Абдурахман, пишу моему высокому дяде, извещая, что прибыл в эту священную страну и имею намерение отправиться в Афганистан. Если мне дашь разрешение явиться к тебе, то прибуду, чтобы засвидетельствовать мое почтение, после чего отправлюсь к себе на родину». На следующий день я получил такой ответ: «Не являйся, ради Бога, ибо не могу тебя видеть». Я подумал при этом, что лицо его не стоит того, чтобы его видеть, потому что он пособник русских.

После этого я выступил далее, намереваясь двинуться сначала на Шахризябсь, но потом направился на Якобаг, желая обойти горы по их подошве. Пройдя около половины пути, мы увидели пасущихся вдали 2-3 тысячи коров. Спутники мои приняли их за войско, высланное эмиром Бухарским, чтобы сражаться с нами; вследствие чего мы свернули с дороги по направлению к городу Шахризябсю, хотя раньше посещение этого города не входило в мои намерения. Мы прошли уже около четырех миль, когда заметили, [231] что скот направляется к нам навстречу; между тем, ворота города оказались запертыми, чтобы воспрепятствовать мне войти в него. Дело в том, что на службу бухарскую поступило несколько сот человеке из моих соваров и свиты; поэтому эмир опасался теперь, что если я вступлю в город, то они все бросят его службу и присоединятся ко мне. В виду сказанного эмир и написал мне, чтобы я не являлся к нему, но в то же время он сказал служащим у него моим прежним людям, что он ожидает моего прибытия к нему в скором времени. Узнав это, они собрались и устроили для меня праздник.

Найдя главные ворота запертыми, я направился к другим воротам, где по счастливой случайности встретил одного из прежних моих слуг; я дал ему письмо, адресованное к прежним моим слугам в городе, требуя, чтобы они присоединились ко мне, так как жду их, чтобы двинуться в Афганистан со мною; при этом прибавил, что самое позднее буду ожидать их до после-обеда, а затем выступаю далее в Яр-Тепе. Посланный мною передал письмо генералу Назиру, кази Джан-Магомету и другим начальникам, которые арестовали моего посланца, а письмо мое спрятали от других бывших моих слуг. Таким образом я прождал их напрасно и затем выступил в Яр-Тепе, который достиг лишь в 3 часа утра после длинного перехода. В Яр-Тепе я оставался три дня. За [232] это время ко мне присоединились здесь 10 человек моих бывших слуг, которые бежали из Шахризябся. Люди эта передали мне, что они письма моего не видели. Меня очень расстроило коварство моих чиновников.

Чрез три дня я выступил в место, называемое Калта-Минор. Чтобы наблюдать за моим движением, эмир Бухарский выслал 100 соваров, которых я увидел, подходя вечером к Калта Минору, расположенными на берегу реки. Я приказал моим людям открыть по ним огонь, которым было убито и ранено 10-15 человек, а остальные бежали. После этого инцидента я решил двинуться дальше не медля и выступил сразу, хотя было очень холодно. Я прошел безостановочно три суточных перехода — Караках, Чилик-Шораб и Бунда, прибыв в последний пункт ночью следующего дня. Последние два пункта принадлежат гиссарскому бекству. На следующий день я прибыл в Байсун; оттуда чрез Сары-аза, Юрчи и Регар прибыл в Гиссар. В этом последнем, как я слышал, находился в это время сын эмира; но, узнав о моем приближении, он покинул город и направился в горы в Карадаг. Единственно чистое и приличное место в Гиссаре была гостиница пьяниц и курильщиков, и я там остановился.

Так как эмир и его сын обошлись со мною дурно и угнетали жителей этой страны, то я возымел мысль забрать здесь лошадей гражданских [233] чиновников города. Имея это в виду, я сказал Абдулла-хану, чтобы он переговорил наедине с чиновниками и убедил их, что эмир относится ко мне лишь с наружной стороны холодно, в видах политических, опасаясь возбудить подозрение со стороны русских, если он будет относиться ко мне более дружески. Затем сердарь Абдулла должен был написать письмо этим чиновникам, и когда они явятся, я скроюсь за занавеской; затем Абдулла откроет занавеску и, объяснив кто я такой и поклонившись мне, скажет: «Так как ты принц, то все эти чиновники дарят тебе своих лошадей». Все случилось так, как было устроено. Этой хитростью я забрал шесть лошадей и направился к Аму-Дарье. Вместе с тем я написал эмиру, поблагодарил за его доброту и подарки его чиновников, прибавив при этом, что я приму его в Кабуле, если он когда-нибудь поссорится с русскими. Затем я провел одну ночь в Гиссар-Шадмане, одну ночь в Тонга-Как и направился далее чрез Курган-тепе, где провел 6 дней, после чего прибыл в ходжа-Гулгун. В этом последнем пункте у меня был припадок невралгии, но Бог вылечил меня в три дня без лекарств.

Здесь я узнал по расспросам, что Гассан, сын бек Шаха, и его дяди Юсуф-Али и Насрулла разделили между собою поровну страны Бадахшана, Рустака и Катагана: первый управлял [234] областью Фейзабада, второй Русланом, а последний Кушамом. Я написал письмо Гассану, послав его чрез моего слугу, по имени Алам, извещая его о моем прибытии в ходжа-Гулгун. Необходимо припомнить, что Гассан был братом моего тестя. Отправив это письмо, я выступил в Суджах-Об, селение, лежащее на Аму-Дарье против Рустака. Я прибыл в это селение после двух переходов, а на третий день я переправился чрез реку и вечером вступил в Рустак. Гассан не отнесся любезно к моему движению вперед, арестовал моего посланца и написал мне, чтобы я не переходил чрез Аму-Дарью, так как он дал обет выбросить вон из своей страны, как нечистую, всякую пядь земли, на которую ступит нога афганца или моя. Письмо это я получил в Рустаке. Я ответил следующее: «О, идиот! О неблагодарный трус! Я воспитывал тебя и твоих братьев много лет. Я сам породнился с твоей коварной семьей, предполагая, что ты окажешь мне услугу когда-нибудь, во время необходимости. Я открыл теперь мою ошибку и узнал тебя, какой ты на самом деле. Если бы я боялся смерти, я бы не пустился так далеко. Завтрашний день решит, кто из нас сильнее. О, трус!».

В ту же ночь Гассан назначил 1000 соваров, которые должны были наблюдать реку, с тем, чтобы воспрепятствовать моей переправе. Когда совершенно стемнело, двадцать человек [235] из моего караула открыли огонь по этим соварам. Думая, что у меня большой отряд, готовый атаковать их, совары обратились в бегство, оставив шесть человек пленных. На следующий день мне предстояло выйти в бой против неприятельской силы в 12,000 человек, тогда как я располагал только 100 соварами и 10 человек знаменосцами. Я понимал, что никакой храбростью нельзя побороть такую большую силу неприятельскую. Но, отдав свою жизнь на служение Богу и зная хорошо все стихи из корана, которыми обещается воздаяние тем, которые обрекают себя на страдание, для меня сила моя в 100 чел. была все равно, что в миллион. Я хранил в моем сердце любовь к Богу; за эту любовь я сражался и был счастлив думать, что завтра умру при моем служении Богу. Я знал, что если даже вывернусь теперь, то меня потом убьют жители Бадахшана и Катагана, а если мне удастся даже их тоже избегнуть, то мне предстоит иметь дело с английскими войсками. Обсудив все эти опасности, я видел, что у меня мало надежды на то, чтобы остаться в живых. Но если Всемогущему угодно защитить простого скромного человека, то уж тогда этому человеку нечего бояться всего мира. Я так был крепок духом, что если бы мне пришлось выйти на бой против войск всего мира, то они бы казались мне как насекомые под ногами. Говорю это именем Бога, и это не хвастовство, а говорит во мне то чувство, [236] которое он мне дал. Хочу ясно рассказать всем действительно верующим то, что со мною случилось. Если у них добрые верующие сердца, то опыт моей жизни им также обеспечит успех. То, что я в настоящее время эмир, есть результат моей веры.

Предав себя на покровительство Бога, я на следующий день выступил, чтобы стать лицом к лицу с неприятелем. Пройдя 12 миль, я увидел неприятельское войско, числительностью около 12,000 человек, с 12 флагами посредине, направляющееся против меня. Когда мы приблизились друг к другу на расстояние одной мили, я заметил, что неприятельские войска вдруг стали рассеиваться сами собою, как бы под влиянием злого духа. Я не мог понять, что случилось. Тем временем мы увидели, что отряд соваров, принадлежащий правителю Бадахшана, двоюродному брату Гассана, приближался с другой стороны, восхваляя Бога. В виду этого я приказал моим людям остаться на своих местах, а сам, вместе с несколькими начальниками, направился вперед, чтобы разузнать в чем дело. Приблизившись к упомянутым соварам, я узнал, что они прибыли, чтобы приветствовать Абдурахмана. Я на это ответил, что если они действительно хотят подчиниться его власти, то должны приближаться ко мне одновременно лишь малыми отрядами. Тогда совары эти выбрали из своей среды несколько начальников, которые и возвратились со мною [237] обратно. Я тогда объявил им, что я сам сердарь Абдурахман. Они были очень удивлены этим; затем приветствовали меня и спросили, угодно ли мне, чтобы они последовали за мною и разбили войско Гассана. Я возразил на это, что прибыл не для того, чтобы убивать мусульман, а для войны религиозной. Вместе с тем я уверил их, что если бы все те совары, которые разбежались, стали нашими друзьями, то я бы присоединил их, чтобы вместе сражаться против англичан.

Я возвратился затем в Рустак и поместился вне города, в крепости (кале) бека; из города приходили ко мне начальники с уверениями в дружбе и принося подарки. Я отдаривал их халатами, и они делались моими верными подданными. Мудрый человек поймет, как я в один день завоевал сердца 20,000 человек, потому что сердца людей в руках Бога, а Он повернул их в мою сторону.

Народ и начальники созвали затем джирга (сход), после чего мне принесли подарки. Я приказал собрать в несколько дней 2000 соваров и 1000 челов. пешей милиции и послать их под начальством Баба-джана в Фейзабад. Все это было исполнено согласно приказанию; отряд выступил вместе с моим посланцем, который раньше действовал для меня и был арестован Гассаном; у него было письмо от меня, в котором я писал следующее: «О, мусульмане! Я [238] прибыл не для того, чтобы воевать против правоверных афганцев, а для газавата. Необходимо поэтому, чтобы вы все слушались моих приказаний, которые исходят от Бога и Его пророков. Все мы рабы Бога, поэтому газават-долг каждого из нас». Письмо это я адресовал народу и подписал словом «мусульманин». Я верил, что они будут действовать как мои друзья. Кроме того я написал письмо начальникам и бекам и вверил это письмо Баба-Джану. Содержание этого письма было следующее: «Бек Гассан, начальники и подданные Фейзабада! Извещаю вас, что я прибыл в страну, чтобы освободить ее из рук англичан. Если мне удастся сделать это мирным путем — прекрасно. Если нет — нам придется сражаться. Все вы правоверные и вам нельзя допускать, чтобы страна очутилась в руках англичан. Если им удастся завладеть нашей страной, наша репутация пропадет в глазах всего мира. Все народы подумают, что у вас не было достаточно стыда и гордости, и вы потеряли страну и веру лишь благодаря вашим несогласиям. Слушайте моего совета. Если не будете слушать меня — долг мой будет пойти газаватом и против вас, как неверующих. Решайте, служить ли вам поддержкой Богу и Магомету или готовьтесь к войне».

Прочитав мое письмо, начальники и народ отправились к беку и сказали, что находят правильным подчиниться мне, чтобы тем спасти [239] страну от порабощения неверными; но бек возразил, что он друг сейков кашмирских и лучше отправится туда, чем подчинится мусульманину. Начальники ответили на это, что если бы они знали, что он друг индусов, то никогда бы не выбрали его своим беком; поэтому ему лучше и отправиться теперь к ним как можно скорей. Таким образом этот бек-идиот отправился вместе с семьей и детьми в Кашмир чрез Читрал и Ладак. Вскоре он однако умер, оставив семью без поддержки. Народ же подчинился моей власти.

Несколько дней спустя я написал султан-Мураду, беку Катагана, что я прибыл, чтобы освободить Афганистан из рук англичан; поэтому — разрешит ли он мне пройти чрез его страну и поможет ли мне деньгами и людьми. На это письмо я получил следующий ответ: «У нас нет сил, чтобы сражаться с англичанами, поэтому не могу тебе позволить пройти чрез нашу страну». Я ответил ему на это, что своим решением он сам подает руку неверным, вследствие чего пойду газаватом и на него. Так как я все-таки не мог этим изменить его решения, то написал около 1000 маленьких писем, адресованных в войска Балха, следующего содержания: «Народ Афганистана! Уведомляю вас, что я на пути в Рустак. Ваш бек, султан Мурад, не позволяет вам встретить меня, когда я явлюсь». Эти листки я отправил с [240] человеком, переодетым нищим, и велел ему разбросать их по улицам, в мечетях и лагерях, надеясь, что народ найдет эти письма и будет наблюдать за беком вместо меня.

Теперь я должен вернуться к делам Бадахшана. Я упомянул уже, что дал деньги на расходы двум моим двоюродным братьям, сердар Сарвару и сердар Исхаку, снабдив их винтовками и 12,000 патронов к ним, а также письмами к туркменам. Я приказал им отправиться из Самарканда и двинуться в афганский Туркестан. Необходимо еще упомянуть, что в это время был в Афганистане некий Гулям-Хайдер, который во время Шир-Али дослужился до чина полковника и был на этом посту также в то время, когда сделался эмиром Якуб-хан. Когда в Кабуле поселился Луи Каваньяри, Якуб-хан назначил Гулям-Хайдера генерал-губернатором и командующим войсками в Балхе. Этот последний назначил в свою очередь правителем Шибаргана Кадир-хана (из племени кизил-башей), правителем Сарыпула Гулям-Мухаедзина Нассари, а правителем Акчи Магомет-Сарвара.

Теперь, когда мои двоюродные братья — Сарвар, Исхак и Абдулла-Кудуз — прибыли в Туркестан, Гулям-Хайдер выслал две или три тысячи соваров из племени кизил-башей, чтобы захватить в плен моих двоюродных братьев, [241] не извещая об этом население. Они узнали однако об этом вовремя, и так как они не могли сражаться, то бросили дорогу на Балх и направились в Шибарган, завязав сношения с правителем, который был тоже из племени кизил-башей. Этот правитель, вероятно, обнадежил их своей помощью, потому что когда они прибыли в Шибарган, Сарвар заявил про свое намерение пойти в крепость повидаться с правителем, несмотря на то, что это был поздний час ночи и было очень темно. Братья убеждали не делать этой глупости; но он предпочел следовать совету одного своего слуги, по имени Шарбад, из области Кост. Этот последний требовал, чтобы непременно пустили Сарвара с ним итти к правителю города, в противном случае он грозил стрелять в них; таким образом в укрепление отправились вдвоем только Сарвар со своим слугой. Подойдя к воротам, они постучались и в ответ на расспросы ответили, что явились с письмом от Гулям-Хайдера к правителю города. Услышав это, стража немедленно впустила их в крепость; но Сарвар при этом был узнан, и стражники спросили его о действительной цели его появления. Когда стражники услышали о цели его посещения, то посоветовали ему поскорей убраться вон, говоря, что иначе он будет арестован правителем города; в то же время они советовали ему прибыть на [242] другой день вместе с соварами, а тогда и правитель города и население подчинятся ему.

Зная, что Абдурахман занял уже Бадахшан, Сарвар отказался последовать этому совету, в виду того, что правитель города сам пригласил его, обещая подчиниться ему и целовать его руки и ноги. Короче сказать, как только Сарвар явился к правителю города, ему сейчас связали руки и ноги и отправили пленником к Гулям-Хайдеру, в Мазар-и-Шериф, чрез Дошт-Арзана, под конвоем полковника с соварами. К рассвету они прибыли в Дейдади вместе со своим несчастным пленником, отправив вперед гонца к Гулям-Хайдеру с извещением, об этом событии. Этот генерал посоветовался с начальниками и советниками и пришли к заключению, что самое лучшее-это прекратить вовсе существование Сарвара, в виду того, что можно было опасаться восстания горных племен и узбеков, если бы они узнали о его прибытии в Шибарган. Вследствие этого решения Гулям-Хайдер назначил своего визиря (министра) по имени Разворн и одного придворного Гулям-Мухаэдзина, чтобы убить сердаря Сарвара. Они исполнили полученное приказание. Тело Сарвара они зарыли под стеной Дейдади, а голову его они представили Гулям-Хайдеру как доказательство своего повиновения.

Не зная ничего о своем брате, Абдулла-Кудуз и Исхак прибыли в Меймане. Правитель [243] этого города, по имени Дилавар-хан, подучил жителей, чтобы они арестовали их и доставили ему. Жители, однако, отказались исполнить это, говоря: «Это двоюродные братья Абдурахмана, и мы готовы им служить своей жизнью»; таким образом к сердарям присоединились две тысячи семейств. Боясь арестовать сердарей Абдуллу и Исхака, правитель города отправил их, под некоторым предлогом, в Герат, где в это время находился Магомет-Эйюб, который также хотел обеспечить себе арестование сердарей.

В то же время Гулям-Хайдер, получив голову Сарвара, написал письмо султану Мураду, извещая его, что войска убили Сарвара и что он надеется, что Мурад сделает то же самое с Абдурахманом или пришлет его к нему арестованным. Мурад на это ответил, что ему не достать Абдурахмана, так как он находится в Бадахшане.

Необходимо припомнить, что я послал в Фейзабад Баба-джана. Несколько дней спустя после его отбытия я написал ему, чтобы он возвратился обратно с войсками в Рустак, для того, чтобы я мог соединить все свои войска и пойти газаватом на катаганских беков, которые не хотели содействовать успеху мусульманского дела. Но Баба-джан ответил мне, что было бы лучше, если бы я сначала сам прибыл в Фейзабад, для того, чтобы показаться там населению, а затем уже выступить в [244] Катаган. В виду сказанного я отправился в Фейзабад, взяв с собою Магомет-Омара, назначенного мною правителем Рустака, нескольких начальников и 2000 человек соваров.

Прибыв в одно место, называемое Аргу, мы остановились для отдыха. Ночью меня разбудил мой поставщик чая, говоря, что меня желает видеть полунагой человек, видом похожий на идиота. Я приказал впустить его, и он передал мне письмо следующего содержания: «Я, пишущий это письмо, афганский купец, слышал, что Баба-джан с несколькими начальниками и секретарем своим Дабиром замышляет взять тебя в плен и отправить тебя к англичанам. Благодаря этому, они надеется в будущем удержать Бадахшан для себя. Ради Бога не приходи в Фейзабад».

Я был очень встревожен этим и бессонным провел всю ночь, думая о разных планах. Утром я послал за Магомет-Омаром и другими начальниками Рустака, спрашивая их совета. Они прочли письмо и ответили, что Баба-джан неблагодарный трус и что нет сомнения в том, что купец пишет правду. Магомет-Омар прибавил, что он всегда был врагом Баба-джана и поэтому не пойдет в Фейзабад. Я заметил ему, что если он желает вернуться назад, то может; я же буду продолжать свой путь, так как не боюсь Баба-джана. Таким образом я отпустил Омара с его соварами [245] обратно в Рустак, чтобы оберегать этот пункт от нападения; при этом, однако, я послал с ним Абдуллу, чтобы следить за его движениями и доносить мне. Возложив затем мои упования на Бога, я продолжал свой путь. Пройдя несколько миль, мы подошли к горе называемой Резгон, около которой заметили 6000 соваров, двигающихся против нас под начальством Баба-джана. Я приказал моим соварам остановиться и сказал им, что пойду вперед сам; но если они увидят, что меня встретили недружелюбно, то должны открыть огонь. После того я поскакал вперед, и когда увидел, что меня встречают радушно, я дал сигнал моим соварам, чтобы они присоединились к нам. Я заметил затем фейзабадским соварам, что слышал про них как знаменитых джигитов; поэтому очень желал бы видеть их скачку. Когда они все поскакали вперед я приказал моим соварам на языке пушту (Иначе называемый еще индустани. Язык этот один из наиболее распространенных в Индии, а также среди некоторых горных пограничных племен. Примеч. Перев.), чтобы они окружили Баба-джана. Таким образом мы двинулись дальше к Фейзабаду, имея Баба-джана посреди моих соваров. Когда мы прибыли в Фейзабад, я приказал моим людям занять крепость, поставив караул в 30 человек к воротам.

Три дня спустя Баба-джан получил письмо [246] от Гулям-Хайдера, который спрашивал, почему я не арестован и не послан пленником к нему. Одновременно с этим пришло еще одно письмо от эмира Бухарского, который прислал халаты и 4 лошадей в золотой упряжи. Эмир писал, что Гулям-Хайдер был его доброжелателем и обещал ему эту страну; поэтому Баба-джан должен сейчас же арестовать меня. Кроме того прибавлялось, что я бежал из России; поэтому каждый, кто убьет меня, не должен опасаться наказания. Тогда Баба-джан, который не верил в Бога, а только в богатых людей и их богатство, начал возбуждать против меня жителей Бадахшана. Однажды он пришел ко мне и предложил отправиться с ним на охоту в одно место, где было много куропаток. Я согласился, но спросил, где же войска, которые должны возвратиться обратно согласно распоряжению. На это он ответил, что я должен дать ему 20000 золотых на подкуп населения. Я тогда объяснил ему, что деньги мне нужны на расходе, чтобы сражаться с англичанами, и что мне вовсе не нужны совары, которые должны быть подкуплены, чтобы служить у меня, так как у меня есть уже 10 тысяч катаганцев, 10 тысяч рустакских соваров и ожидаю еще сотни тысяч других афганцев, которые немедленно присоединятся ко мне, как только достигну Кабула. Этот идиот Баба-джан думал, что в моих ящиках, наполненных патронами, было золото; тогда как в [247] действительности у меня всего за душой было только 1000 золотых.

Собираясь на охоту, я был предупрежден несколькими бадахшанцами, что Баба-джан затевает против меня измену, так как он устроил со своим секретарем и вождями, чтобы взять меня в плен и убить на следующий же день. Узнав это, я приказал тридцати из моих соваров отправиться на охоту вместе с нами. Вместе с тем я им приказал наблюдать за Баба-джаном и быть готовыми стрелять в него, как только они увидят мою винтовку, направленной против него. Отдав эти приказания, я присоединился к Бабе, и мы направились в горы. Когда мы подъехали к подошве гор, я увидел, что к нам присоединились 500 вооруженных соваров; пешеходы Бабы были тоже вооружены точно для войны. Не найдя куропаток, я обратился к Бабе, который ехал у меня с левой стороны, и сказал ему: покидая Бадахшан, я слышал, что он собирается взять меня в плен и отправить к англичанам, чтобы услужить им; если это правда, то ему трудно будет дождаться лучшего случая, чем настоящее время. Говоря это, я направил свою винтовку в грудь Бабе; тоже самое сделали и 20 моих соваров по отношению к своим товарищам. Последние тогда испугались этого и крикнули: «Не убивайте нас, нам нет дела до нашего бека; ты сам назначил его нам». Удовлетворенный этим отношением соваров к Бабе, [248] я больше ничего не сделал, и мы вернулись в обратный путь.

Чрез три дня после этого я послал Ашан-Азиса к Бабе пригласить его провести со мною приятно вечер. Он явился с 300 вооруженных соваров; но мои телохранители не хотели впускать их в крепость, говоря, что это и не благоразумно и в этом нет надобности и что достаточно ему взять с собою лишь 30 соваров. Бек тогда очень рассердился, начал ругать афганский народ и приказал своим соварам силой овладеть крепостью; для этого он приказал горнисту подать сигнал для открытия огня. Первые ворота им удалось взять штурмом; мой караул, бывший у ворот, отбежал тогда назад и запер внутренние ворота, а один из моих соваров прибежал ко мне со словами «мы погибли».

Я сидел в домашнем костюме, но имел в кармане семиствольный револьвер. Вместе со своими соварами я отправился к воротам, за которыми я увидел 5000 вооруженных человек. Обратившись, к моим слугам, я сказал, что нельзя сражаться против такого множества; поэтому я выйду и смешаюсь с толпой. Если при этом мне удастся схватить Бабу за горло — мы спасены; если же меня заметят и убьют, то оставляю их на покровительство Бога, и они тогда могут сражаться или нет, как угодно. Затем я вышел за ворота, спрятав револьвер в рукаве верхнего платья. К великому моему [249] счастью, я прошел чрез толпу незамеченным и, увидев бека, схватил его сзади за шею, направив ему револьвер в висок. При этом я сказал ему: «Вот тебе! Это тот самый афганец, которого ты проклинал. Брось твою саблю, иначе буду стрелять». Баба-джан вскрикнул, умоляя, чтобы я бросил револьвер, обещая тогда бросить саблю; но я еще крепче сжал ему шею, пока он не бросил сабли. Затем я сказал ему: «Прикажи своим людям выйти из крепости», что он и исполнил. После этого я приказал моим людям на языке пушту, чтобы они заняли также и вторые ворота. Обратившись затем к беку, я сказал ему: «Я пригласил тебя как гостя под мою кровлю; зачем ты поступил так изменнически?» Обращаясь к бадахшанцам, я спросил их: «Будете ли вы сражаться за меня или за этого труса?» Видя своего бека на краю смерти, они ответили: «за тебя». После этого я приказал им разойтись по домам. Когда они все исполнили мое приказание, я отправился с беком к нему домой в сопровождении 10 соваров и приказал его жене и семье приготовить нам обед. На следующее утро я вернулся в крепость и предался продолжительному отдыху, благодаря Бога за мое спасение.

Необходимо вспомнить, что Баба-джан и Омар были во вражде между собою. Я делал большие усилия, чтобы примирить их, это мне, наконец, удалось: бек Омар прибыл в [250] Фейзабад во главе 4000 соваров и остановился вне города около места, называемого Джозун. Я получил письмо, в котором сказано было, что в доказательство вновь заключенной дружбы оба бека обменяются халатами, при чем приглашали меня присутствовать при этой церемонии. Я принял приглашение, явился и сел между беками; впереди нас лежал кусок сахару и расставлены были подносы со сластями. Когда беки обменялись халатами и принесли обеты в дружбе, Баба-джан сказал мне саркастически: «Теперь, когда мы, два брата, подали друг другу руку, мы можем поделить между собою этот большой кусок сахару, который лежит перед нами». Я знал, что он намекает на меня, когда говорит таким образом; поэтому я заметил ему: «Ты увидишь, что это не так легко», и приказал унести кусок сахару. Спустя несколько часов после этого я ушел; но я все-таки беспокоился, опасаясь, чтобы они не сговорились между собою изменническим образом; вследствие этого я каждый день торопил наше выступление, но они постоянно находили отговорки.

К этому времени листки, которые я широко распространил в Балхе, попали в руки военных властей, которые намекнули Гулям-Хайдеру, что им очень хотелось бы пойти газаватом против султана Мурада, так как он друг англичан. Гулям-Хайдер увидел в этом прекрасный предлог, чтобы завладеть страною [251] Мурада; тем более, что, как он предполагал, это могло бы устрашить меня именно в том отношении, что войско его направляется против меня; поэтому все это могло бы кончиться арестованием меня жителями Бадахшана. Соответственно этим планам Гулям послал своего племянника с 5 баталионами, 1200 соваров и 5 батареями, чтобы покорить султана Мурада. По прибытии этих войск в Таш-Курган совары говорили все между собою, что они желают наказать бека за то, что он не разрешает им пойти с Абдурахманом на священную войну против англичан. Осведомившись об этом, султан Мурад написал Баба-джану и Магомет-Омару, чтобы они меня дольше не задерживали; в противном случае войска сами расправятся с ними, точно так же, как и с ним. Письмо это было послано без моего ведома; мне Мурад также прислал письмо, в котором он просил меня прибыть в Катаган, так как он желает устроить мне хорошую встречу. Не зная об упомянутом сейчас первом письме, я удивлен был этим вторым письмом и подумал: «Почему это Мурад сначала противился моему прибытию, а теперь вдруг так круто повернул фронт и приглашает меня сам». Видя, что у меня возникают подозрения, посланец сказал мне правду, — то, что я сейчас рассказал здесь. Я тогда заявил, что завтра же выступим. Магомет-Омар сказал, [252] что он будет сопровождать меня, а Баба-джан хотел это сделать несколько позже. Я приказал ему доставить 50 винтовок и 50 оседланных и взнузданных лошадей для 50 афганцев, которых я освободил из плена.

Чрез два дня я выехал и прибыл в Кишм, называемый бадахшанским Мешхедом. Здесь было старое укрепление, которое называется кала Джафар. Несмотря на то, что посланец султана Мурада торопил меня двигаться далее, я решил остановиться в этом укреплении, пока ко мне присоединится Баба-джан с рустакскими соварами; при этом отсрочка эта была вызвана у меня собственно желанием наказать Мурада за его прежнее промедление.

Чрез шесть дней я получил сведение, что султан Мурад разбит высланным против него войском из Балха и бежал вместе со своей семьей и бывшим беком Кулябским. Прибывшие вслед затем известия добавили, что беки бежали в нашу сторону и находятся недалеко от нас. Узнав об этом, я выслал вперед Абдулла-хана с 40 соварами, чтобы встретить их, как это нужно было в моих интересах. Когда они прибыли, я утешил их, сказав, что не буду вредить им, а буду относиться дружески, если только они будут служить мне верно. Я обещал Мураду вернуть ему опять управление Катаганом, когда буду при власти. Затем отправил его вместе с Абдулла-ханом и 600 [253] соваров в Таликан, чтобы уверить там население в моем дружеском расположении. Вслед затем я и сам выступил в Таликан, куда прибыл чрез два дня.

ГЛАВА VII.

Мое восшествие на престол. (1880).

Возрастание моих сил. — Сношения с англичанами. — Я провозглашен эмиром. — Условия английской помощи. — Мое восшествие на престол.

Пока все это происходило, Гулям-Хайдер ввязался в войну со второй половиной балхских войск, которые восстали против него за убийство сердаря Сарвара. Гулям выступил во главе трех батарей, 3000 кавалерийских соваров и 1000 человек пешей милиции, против мятежников, которые нашли себе последнее убежище в Тактапуле.

Крепость эта была построена Дост-Магометом и моим отцом; постройка потребовала пять лет. Теперь еще помню споры относительно этой крепости, которые происходили тогда, когда мне было 12 лет, а теперь мне сорок три (Это трудно согласовать с выноской, помещенной в начале книги, согласно которой Абдурахман родился, как там сказано, вероятно, в 1844 г.: следовательно в 1880 г. ему было не 43, а 36 лет: на какой странице правда, угадать, конечно, трудно. Примеч. Перев.). [254] Помню теперь, что говорили тогда, точно это было вчера. На крепость эту смотрели как на убежище для семейств и родни афганского эмира, в случае, если бы из-за нашествия иностранной державы пришлось бежать из Кабула (Замечательно, что как во время Дост-Магомета, так даже и теперь, когда в Кабуле сидит эмиром «друг и приятель» англичан, афганские правители всегда ждут опасности не со стороны русских владений, а со стороны Индии, т. е. со стороны англичан. Примеч. Перев.). Следовательно крепость строилась основательно и прочно. Подойдя к крепости, Гулям-Хайдер открыл огонь против гарнизона. После продолжительной осады, во время которой ни одна из сторон не одержала решительного успеха, мятежники громко закричали из крепости осаждающим: «Мы вовсе не мятежники; мы сражаемся против Гулям-Хайдера и кизил-башей за то, что они убили сына вашего и нашего государя в Дейдади. Мы лойяльны перед семьей нашего государя». Услышав это, войска Гуляма перестали сражаться и напали на своего генерала и на кизил-башей, которые бежали с 200 телохранителей к Мазару, близко преследуемые войсками.

Это преследование было ведено так настойчиво, что Гулям должен был бежать в Бухару чрез Аму-Дарью и проход Абду, оставив все имущество и свое семейство на произвол своих [255] войск, которые разграбили имущество его и кизил-башей и забрали в плен также их семейства. Мятежники освободили также из плена двух моих чиновников и назначили их на должности, поверив им на слово. Узнав о случившемся, войска Таш-Кургана, Катагана, Шибаргана, Сарыпула и Акчи арестовали в свою очередь всех чиновников, которые назначены были Гулям-Хайдером. В это именно время я прибыл в Таликан, имея 6000 соваров из Рустака и 2000 соваров из Кишма. Когда кундузские войска напали на племянника Гулям-Xайдера и генералов, все офицеры бежали, а племянник его сам застрелился, чтобы избегнуть мщения солдат. После этого все войска собрались ко мне и приветствовали меня. Я тогда пал на колени и, благодаря Бога, сказал: «О Боже! Лишь в Твоей, конечно, власти освободить страну из рук неверных; в Твоей же власти наказать тех, которые в союзе с неверными, и помочь правоверным. Сила в Твоих руках, Всемогущий».

Когда все войска собрались ко мне, я отправил Абдулла-хана с письмами к войскам Кундуза, благодаря их за законное поведение и говоря им, что смотрю на них как на своих братьев по религии и как на часть моего тела. Я присовокуплял, что посылаю к ним сердаря Абдуллу, чтобы спросить об их добром здоровье и чтобы сообщить им, что я в безопасности, пока мы [256] увидимся; теперь же я должен остаться еще здесь несколько дней, чтобы сделать распоряжения относительно сбора запасов и денег.

Я оставался в Таликане, пока Абдулла с этими письмами не перешел чрез реку Кундуз. Войска были в восторге, что услышали обо мне, выражая свою радость иллюминацией, фейерверком и пиршествами. Они возносили молитвы к благословенной душе нашего пророка и чрез посредство его святой души молили Бога, чтобы Он освободил мусульман Афганистана из рук англичан, чтобы он даровал нам победу над ними или повернул бы их сердца в нашу сторону. Кроме того, они написали мне письмо, в котором поздравляли с благополучным прибытием, выражая при этом, что они уверены были в том, что Бог на их стороне, что Он послал меня к ним, чтобы спасти их и не дать топтать их ногами другому начальнику. Я благодарил Бога за Его доброту ко мне, которой Он повернул в мою сторону так много сердец.

Тем временем я два дня ожидал прибытия Баба-джана, бека Фейзабада; но он не являлся. Я тогда написал ему письмо, спрашивая, почему он не присоединяется ко мне. Он ответил, что предполагает это теперь излишним, так как мне подчинились уже войска. На это я ответил ему, что если он не придет ко мне, то я пойду к нему. В виду этого Баба-джан посоветовался со своими советниками, после чего [257] порешили присоединиться ко мне. Согласно этому решению Баба-джан присоединился ко мне в Таликане с 6000 человек.

На следующий день я пригласил Бабу, Магомет-Омара и султана Мурада с их вождями, чтобы они явились к моему двору. Когда они собрались все, я обратился к ним со следующими словами: «Вы знаете, в каком положении я нахожусь теперь. Я прибыл на джехад, а наши войска не имеют ни продовольствия, ни денег. Поэтому все правители этой страны должны доставить деньги, каждый сообразно своему положению, а жители должны заботиться о соварах как о своих гостях. От каждых двух дворов доставить по одному барану и одному мешку пшеницы или ячменя; кроме этого не потребуется от них никаких хлопот». Я потребовал, чтобы на следующий же день был доставлен ответь, а затем я распустил свой двор. После этого я написал письмо Исхак-хану, извещая его, что не слыхал об нем с тех пор, как он отправился в Меймане, и что я был бы рад, если бы он прибыл в Мазар-и-Шериф и взял бы на себя управление страной на то время, пока я занят здесь. Это письмо мое он получил, находясь в пустыне около Андхая. Он слышал о том, что я уже занял Бадахшан и Катаган; получив мое письмо, он немедленно выехал в Мазар-и-Шериф, в который [258] прибыл на третий день, и вслед затем написал мне, что войска его без продовольствия.

Тем временем беки и вожди прислали мне ответ, что они соглашаются с моим требованием, вследствие чего распорядились прислать мне 300,000 рупий наличными и дадут еще в будущем, когда необходимо будет; во внимание к тому обстоятельству, что я освобождаю страну из рук иноземного врага, они готовы помочь мне всем, что только в их силах. Я приказал собрать продовольственные запаси в Канабаде и других местах; затем написал Исхак-хану, что если он мне пришлет 12,000 верблюдов, то я возвращу ему их нагруженными запасами всякого рода. В это время мне принес подарки один купец из Таш-Кургана, Яр-Магомет-хан. Я не мог понять, почему это из многих он один только принес мне подарки. Скоро однако я открыл, что прежний правитель Балха по имени Лой-Наиб оставил этому человеку несколько тысяч золотых, ограбив казну на 4000 золотых монет русских, 10,000 золотых монет бухарских, 60,000 кабульских рупий и 2000 бумаг по 100 рупий. Деньги эти были им взяты из казначейства Балха; теперь купец этот пришел, чтобы сообщить мне про это. Я послал в Таш-Курган моего пажа Фарамурзо, (который теперь командующий войсками в Герате) вместе с этим купцом, чтобы отобрать деньги и доставить их мне. Согласно этому приказанию [259] они отправились по назначению и вернулись благополучно обратно с этой большой суммой денег.

Следующий день был первый день праздника Нуруза (Новый Год). Чтобы отпраздновать этот день, я приказал освободить из плена у туркмен и возвратить их родителям 6000 афганских женщин и девушек, которые попали туда одновременно со смертью Шир-Али. Посланные мною для этой цели были, однако, арестованы Баба-джаном, который рассчитывал, что я скоро буду втянут в войну с англичанами, поэтому буду слишком занят, чтобы вспомнить про освобождение несчастных женщин. Некоторые из моих посланцев, которые не хотели молча согласиться, были забиты Баба-джаном; один из них сам бросился в реку, и предполагали, что он утонул, но ему удалось спастись, и он явился ко мне с донесением обо всем, что случилось. Узнав об этом, я потерял всякое терпение к Бабе и арестовал его вместе с некоторыми его советниками. Правителем Фейзабада я назначил Магомет-Омара, а его брата правителем Рустака. Затем я снова приказал освободить пленных женщин, а также братьев моей жены, которые находились в тюрьме в Шугнане. Всех освобожденных бедных пленниц я отправил к их друзьям и благодарил Бога за то, что Он дал мне власть, чтобы помогать моему народу.

На следующий день я прибыл в Кундуз, где в мою честь салютовали мне 101 [260] выстрелом. Солдаты были очень довольны моим прибытием; они привели мне 200 своих офицеров, которые враждебно относились ко мне, и хотели перерезать им горло в моем присутствии, чтобы доставить мне удовольствие; но я не хотел допустить этого и приказал освободить офицеров.

Инспектируя затем артиллерию, на следующий день, я был удивлен, видя, что ко мне направляется человек, который после приветствия опустился на колени. Я поднял его и увидел, что это был Назар-Магомет-Сарвар, сын Магомет-Хейдара, который покинул меня в Самарканде. Он сначала выразил глубокое раскаяние, а затем, услышав, что я его прощаю, сообщил, что у него имеется письмо ко мне из Кабула. Когда я вернулся в свою палатку, Назар сообщил мне, что он взялся доставить мне письмо английского резидента в Кабуле, вследствие чего направился ко мне чрез хребет Гиндукуш, на котором стояли жестокие морозы и лежал глубокий снег, доходивший до колен. Открыв письмо, я нашел, что оно было следующего содержания:

«Мой высокий друг, сердарь Абдурахман-хан! После приветов и поклонов тебе от твоего друга Гриффина и пожеланий доброго здравия пишу, чтобы уведомить тебя, что британское правительство радо, что ты благополучно прибыл в Катаган. Оно радо было бы знать, каким [261] образом ты покинул Россию и каковы твои планы и намерения?»

Письмо это я прочел моим войскам, и так как это было начало моих сношений с англичанами, то я счел неблагоразумным ответить на письмо и не посоветоваться с моими войсками. Я опасался обманчивых людей, которые могли бы сказать, что я замышляю предать страну англичанам, что было бы моей гибелью. Кроме того я рассуждал, что представляется удобный случай, который должен указать мне, какие полномочия мне предоставляют войска в моих сношениях с иностранцами. Прочитав это письмо громко войскам, я сказал, что был бы очень рад, если бы вожди помогли мне составить ответ, так как не желаю делать что-нибудь, не посоветовавшись с моими новыми друзьями; каждого из них я бы хотел привлечь к составлению ответа. Начальники просили на размышление два дня, а на третий принесли около 100 составленных ими писем, из которых многие были в общем следующего содержания: «О, английский народ! вы должны оставить нашу страну. Мы вас прогоним или умрем в борьбе»; другие предлагали требовать от англичан вознаграждения за понесенные потери и убытки, прежде чем вступить с ними в какие-нибудь переговоры, иные полагали, что необходимо потребовать от англичан 100 крор (Крора — 100 лак рупий.) рупий за разрушение артиллерии и [262] укреплений, грозя в противном случае не дать ни одному англичанину живым дойти до Пешавера, как они уже делали это раньше. Один из начальников написал англичанам такое письмо: «О, изменники неверующие! Вы изменой овладели Индией и теперь таким же образом хотите присоединить Афганистан. Мы будем сопротивляться насколько только можем, а потом к нам присоединится еще для борьбы с вами такая держава, как Россия». Короче сказать, все начальники, в общем, представляли мне подобный мусор и бессмыслицу, какие приведены выше. Я громко прочел при всех эти письма, а затем добавил, что я тоже сочиню свое письмо в их присутствии, так чтобы они не думали, что я советовался с кем-нибудь из них раньше. 51 взял лист бумаги и перо и обратился с молитвой к Богу, Который Бог всех созданий, чтобы Он внушил мне написать подходящий ответ. В присутствии 7000 афганцев и узбеков я тогда написал следующее:

Моему высокому другу саибу Гриффину

представителю Великой Британии.

Приветы от пишущего сердаря Абдурахман-хана. Я очень доволен получением вашего любезного письма, в котором выражается удовольствие по поводу моего благополучного прибытия в Катаган. В ответ на ваш вопрос, каким [263] образом я покинул Россию, сообщило, что я это сделал с разрешения генерал-губернатора генерала Кауфмана и русского правительства. Поступая так, я имел единственное намерение помочь моему народу в минуту смущений и тревоги».

«С почтением» и т. д.

Прочитав это письмо моим войскам, я спросил, одобряют ли они. Они ответили, что готовы сражаться под моим начальством за веру и родину, но не знают как сноситься с государями. Клятвой именем Бога и пророка они предоставляют мне все полномочия написать что нахожу соответствующим. Все прокричали громко: «О, Чахар-Ярь» («Чахар-Яр» значит четыре друга, т. е. четыре любимых друга Магомета: Абу-Бекр, Омар, Осман и Али. Это обычный военный и радостный клич афганцев.) («О, четыре друга») — «Это письмо, которое ты написал, ответ правильный, и мы все согласны с ним».

Так как ответь мой был одобрен, то письмо мое было передано Назар-Магомет-Сарвар-хану, который после четырехдневного отдыха отправился в Кабул.

Я также направился затем в Чарикар, двигаясь медленно. В то же время я послал английским чиновникам в Кабуле словесное извещение, что я нахожусь на пути в Чарикар, чтобы там вести с ними переговоры. 30 апреля я опять получил письмо от саиба Гриффина, в котором [264] он предлагал мне стараться итти на Кабул и принять на себя бразды правления в Афганистане. На это письмо я написал 16 мая следующий ответ.

«Мой драгоценный друг!

Я возлагал и возлагаю поныне большие надежды на британское правительство. Дружба ваша оправдала это и оказалась на высоте моих ожиданий. Вы хорошо знаете характер афганского народа; слово одно чье-нибудь ничего не значит, если они не убеждены, что я говорю для их блага. Народ же желает знать ответ на следующие вопросы, прежде чем позволить мне продолжать мой путь к Кабулу.

Вопросы эти следующие:

1. Какие будут границы моих владений?

2. Будет ли Кандагар включен в эти владения?

3. Останется ли в Афганистане европеец-посланник или какие-нибудь британские войска?

4. Против какого врага британского правительства предстоит мне сражаться?

5. Какие выгоды обещает британское правительство предоставить за это мне и моим соотечественникам?

6. И какие услуги оно ожидает в ответ за эти выгоды?

Эти ответы я должен изложить афганцам и с их согласия, удостоверившись, могу ли я [265] поступить так, я соглашусь на такие условия договора, которые могу принять и исполнить. Я верю в Бога, что для вашей чести я и народ мой можем соединиться, чтобы оказать вам когда-нибудь услугу. Хотя британское правительство и не нуждается в этом, все же на этом свете может когда-нибудь возникнуть такая необходимость».

Благодаря Бога, народ каждый день приходил толпами, чтобы приносить клятву на верноподданство, готовый с радостию приносить всякие услуги деньгами и жизнью. Таким образом, с тех пор как я прибыл из Паншира («Пан-Шир» означает пять львов или пять тигров. Так называется область Афганистана, в которой находится могила пяти святых, именем которых и названа область.) в Чарикар, туда сосредоточилось около 300,000 «гази», которые присоединились ко мне. Я благодарил Бога, что он привел ко мне столько народа. Все были рады и довольны видеть во мне своего будущего эмира и подчиниться моей власти. Население обещало искренно служить мне и сражаться против англичан; но я отвечал, что в этом нет надобности, так как англичане написали мне, предлагая занять престол в Кабуле.

14 июня я получил от саиба Гриффина следующие ответы на мои вопросы. После обычных приветствий содержание идет следующее:

«Мне поручено правительством Индии препроводить вам ответы на заданные вами вопросы. [266]

«Во-первых. Относительно положения правителя Афганистана по сношению с иностранными государствами. Так как британское правительство не допускает права вмешательства иностранных государств в дела Афганистана, и так как Россия и Персия обязались не иметь политических сношений с Афганистаном, то ясно, что кабульский правитель не должен иметь никаких политических сношений с иностранной державой, кроме английской. Если же какая-нибудь иностранная держава сделает попытку вмешаться в дела Афганистана и если это вмешательство повлечет за собою ничем не вызванное посягательство на афганского правителя, то английское правительство готово будет помогать ему, если потребуется отразить иностранное вмешательство, но при том лишь условии, если он будет следовать советам британского правительства в своих внешних сношениях.

«Во-вторых. Относительно границ территории мне указано ответить, что вся область Кандагара имеет быть поручена отдельному правителю, кроме Пишина и Сиби, которые удерживаются во владении Англии. Следовательно, правительство не может входить с вами в переговоры относительно этих пунктов, а также и о северо-западной границе Индии, относительно которой уже заключено соглашение с бывшим эмиром Магомет-Якуб-ханом. За этими исключениями правительство готово предоставить вам основать [267] полную и прочную власть во всем Афганистане, включая и Герат, какой пользовались прежние эмиры из вашей семьи. Владение Гератом правительство не может гарантировать вам; но не расположено мешать мерам, которые вы примете для овладения этой областью.

«Британское правительство не желает вмешиваться во внутренние дела; не требует оно также пребывания английского резидента где бы то ни было, но для удобства обыкновенных дружественных сношений между двумя пограничными государствами будет благоразумно поместить в Кабуле по взаимному соглашению магометанского агента от британского правительства».

На приведенное выше письмо я написал короткий ответ 22 июня. На отделение Кандагара от государства я не дал своего согласия, в виду того, что это был город, принадлежащий правящей династии, и без него государство представляло небольшую ценность.

Возложив мое упование на Бога, я вступил в Чарикар чрез Когистан. Английские войска были не мало встревожены в виду значительных сил, которые собирались ко мне каждый день присоединялись и приносили присягу на верноподданство вожди из Когистана (Слово Когистан обозначает «гористая страна». Это одна из северо-западных областей Кабула и родина многих значительных афганских начальников.), Кабула и другие, которые сражались против англичан: те, [268] которые не могли прибыть лично, сносились со мною письменно или другими средствами. Шпионы мои доносили мне из Кабула, что английские офицеры в Кабуле беспокоились относительно моих будущих намерений.

20 июля все собравшиеся вожди и начальники афганских племен провозгласили меня в Чарикаре своим государем и эмиром и вписали мое имя в кутба как своего правителя. Народ был доволен, что Бог вручил их страну в руки их собственного мусульманского правителя.

Саиб Гриффин также провозгласил меня эмиром 22 июля перед собранием английских офицеров и афганских вождей, и по этому случаю держал следующую речь:

«Течением событий сердарь Абдурахман-хан поставлен в положение, которое соответствует желаниям и ожиданиям правительства. Вице-король Индии и правительство ее милостивого величества королевы-императрицы возвещают с удовольствием, что публично признают сердаря Абдурахман-хана, внука знаменитого эмира Дост-Магомет-хана, эмиром Кабульским. Правительство находить удовлетворение в том, что вожди и племена предпочли знаменитого члена Баракзайской династии, который известен как солдат, а также своей мудростью и опытом. Чувства его к британскому правительству дружелюбны, и, пока он питает к нам такие чувства, он может [269] рассчитывать на поддержку Англии. Свою дружбу к нам он лучшим образом выкажет тем, что будет относиться хорошо к тем из своих подданных, которые оказали нам дружеские услуги».

29 июля пришла телеграмма от вице-короля из Симлы, которой английским чиновникам в Кабуле сообщалось о жестоком поражении, нанесенном английской армии в Мейванде афганцами под начальством Аюб-хана. Узнав об этом, Гриффин немедленно выехал в Цимма, в 16 милях от Кабула, с небольшим отрядом кавалерии, чтобы встретить меня и условиться относительно предстоявших будущих движений. Совещания длились три дня от 30 июля до и августа. Я просил саиба Гриффина, чтобы он дал мне письменное изложение нашего соглашения, для того, чтобы я мог показать это народу. Согласно этому Гриффин дал мне следующий документ: «Его превосходительство вице-король и генерал-губернатор в совете узнал с удовольствием, что вы последовали в Кабул согласно приглашению британского правительства. Поэтому, принимая во внимание дружеские чувства, которыми воодушевлены ваше высочество, и выгоды, которые вытекают от учреждения постоянного правительства под главенством вашего высочества, британское правительство признает вас эмиром в Кабуле. Далее я уполномочен генерал-губернатором известить вас, что правительство [270] не имеет в виду вмешиваться во внутренние дела Афганистана; оно также не намеревается иметь своего резидента на территории, принадлежащей вашим владениям; но для удобства обычных дружественных сношений, которые поддерживаются двумя сопредельными государствами, признается полезным, чтобы британское правительство имело, по соглашению, своего агента в Кабуле из мусульман. Ваше высочество просили, чтобы виды и намерения британского правительства по вопросу о сношениях правителя Кабула с иностранными государствами были изложены в виде письменного документа для сведения вашего высочества. Вице-король и генерал-губернатор в совете уполномочивает меня известить вас, что, так как британское правительство не допускает права вмешательства иностранных держав в дела Афганистана и так как Россия и Персия приняли на себя обязательство не вмешиваться в дела Афганистана, то ясно, что ваше высочество можете иметь политические сношения только с британским правительством. Если со стороны какой-нибудь иностранной державы будет сделана попытка на вмешательство в дела Афганистана, и если эта попытка повлечет за собою ничем не вызванное нападение на владения вашего высочества, то британское правительство готово будет оказать вам помощь, в такой мере и таким путем, какие признает наиболее соответствующими, но при условии, если ваше [271] высочество будете всецело следовать советам правительства в ваших внешних сношениях».

Саиб Гриффин выразил желание, чтобы я отправился в Кабул проститься с английскими чиновниками, прежде чем они выступят из страны. Он просил меня также сделать распоряжения для обеспечения их безопасности и для снабжения запасами британских войск, направляющихся под начальством генерала Робертса на Кандагар и сэра Дональда Стюарта на Пешавер. Я взял на себя сделать в этом отношении что будет в моих силах и выслал им всякие уверения относительно безопасного следования британских войск к границе. Я выразил при этом мое мнение, что генералу Робертсу следует отправиться в Кандагар возможно скорей, после чего я приеду в Кабул, чтобы пожелать счастливого пути сэру Дональду Стюарту.

8 августа ген. Робертс выступил из Кабула по направлению на Кандагар с частью войск. Я назначил сердаря Магомет-Азис-хана, сына сердаря Самсудин-хана, с несколькими другими чиновниками, сопровождать генерала Робертса до Кандагара, для того, чтобы население по пути не оказывало сопротивления, а также для добывания запасов для продовольствия войск и транспортных животных. Придорожные племена послушались моих приказаний, переданных моими чиновниками, и не выказывали сопротивления на пути следования войск. [272]

Таким образом, генерал Робертс благополучно достиг Кандагара и 1 сентября нанес поражение Аюб-хану, который бежал в Герат.

Дональд Стюарт и Гриффин выступили из Ширпура в Пешавер 10 августа; за несколько минут до их выезда я приехал проститься с ними. Мы устроили общее собрание (дурбар), на котором в течение 15 минут обменялись комплиментами и пожеланиями; это прощание имело дружественный характер. Веденными нами переговорами мы пришли к соглашению, чтобы тридцать орудий афганской артиллерии, находившиеся в Ширпуре, были переданы мне; затем 19 лак рупий, собранных англичанами за время своего пребывания из доходов страны и израсходованных на содержание войск, должны быть возмещены мне; новые форты, построенные англичанами в Кабуле, должны были быть переданы мне в целости.

Так кончилась вторая афганская война и окупация страны англичанами. Престол и бразды правления перешли ко мне, так как я принадлежал стране по кровным связям, религии и национальности. Афганский народ был доволен, что правление и их страна перешли во власть мусульманского государя. Я же был благодарен Богу, Который доверил мне такое служение и дал мне возможность освободить мой народ от страданий, которым он подвергался, благодаря неустройству в государстве. [273]

Затем я начал водворять в стране порядок, мир и прогресс. Но задача моя была, однако, не легка.

Текст воспроизведен по изданию: Автобиография Абдурахман-Хана, эмира Афганистана, Том I. СПб. 1901