АБДУРАХМАН-ХАН

АВТОБИОГРАФИЯ

ТОМ I

ГЛАВА IV.

Продолжение борьбы с Шир-Али. Эмир-Азим (1867-1870).

Смерть эмира Авзула. — Эмир Азим. — Осада Меймане. — Сражения у Газни. — Победа Шир-Али. — Бегство. — Дни испытаний. — Движение и приключения по дороге чрез Вазиристан и Сеистан. — В Персии. — У хана хивинского. — У эмира бухарского. — Среди русских.

Теперь я должен обратить внимание моих читателей на Балх. Я упомянул уже, что, овладев этой страной, я назначил правителями ее Фаиз-Магомета, Назир-Хейдара и генерала Али-Аскар-хана. Когда я прибыл в Бамиан, я узнал, что Фаиз-Магомет поссорился с остальными двумя соправителями; поэтому я написал им, чтобы они воздержались от ссор в такое время, когда мне предстоит атаковать Кабул. Зимою я послал к Фаизу требование, чтобы он выслал мне 1000 вьючных лошадей, а этот изменник, видя меня занятым войною, все-таки не исполнил требование. После победы, одержанной нами под Сайдабадом, отец мой написал Фаизу, чтобы он явился к нему, но он отказался приехать. Около этого времени мой двоюродный брат, сердарь Сарвар-хан, отправлен был вместе с Гулям-Али, во главе 8000 соваров, в Бамиан для управления Хезаристаном. К этому же [120] времени относится и движение Шир-Али от Кандагара в Газни и моя встреча с ним около Хока, о чем упомянуто было выше.

Во время описываемых событий сердарь Фаиз причинял нам все больше и больше беспокойств, так что отец мой приказал Сарвар-хану двинуться против него; в виду этого Сарвар-хан не медля выступил из Бамиана на Балх и встретился с Фаизом около селения Аб-и-Кали (В расстоянии 25-30 верст к югу от Хейбака. Примеч. Перев.) в расстоянии пяти дней марша от Хейбака (По-видимому Абдурахманом имеются в виду весьма небольшие переходы, так как, судя по английской карте, расстояние между упомянутыми пунктами не превышает 30 верст.). Результатом этой встречи было поражение Сарвар-хана, который, однако, собрал свои войска и дал второе сражение около Баджгаха, но снова был разбит и бежал; многие офицеры и совары попали в плен к Фаизу, который приказал убить Наиб-Гулама, Гулам-Али и еще двух-трех важных чиновников. Затем он обратился против Катагана и Бадахшана и овладел этой страной, отняв ее от бека Джахандара после небольшой перестрелки. Этот последний явился тогда в Кабул с жалобой к моему отцу; но так как у отца моего не было войск в Кабуле и, узнав при этом, что Фаиз наступает на Кабул, послал за мною, чтобы приостановить это [121] наступление. Получив письмо отца, я выступил немедленно, хотя и был очень слаб, страдая это время от болезни почек; вследствие болезни я не мог ездить верхом, так что меня носили в «гакт-и-раване» (род кресла). Делая ежедневно по два перехода, я на пятый день прибыл в Газни.

По прибытии в Газни я нашел там письмо от моего отца, в котором сказано было, что мне нет надобности торопиться, в виду того, что изменник Фаиз возвратился в Балх и Катаган. Этими новостями я был очень доволен, так как здоровье мое хотя и поправилось, но войска мои были очень утомлены большими переходами; вследствие этого я задержался в Газни в течение пяти дней и затем выступил в Кабул. Навстречу мне отец выслал много людей, которых я уверил в моей дружбе. Я был в восторге, что могу поцеловать руки моего отца и выразить почтение матери. Войска мои я расположил лагерем на берегах р. Кабула; каждый день я лишь раз уходил из лагеря, чтобы навестить родителей, но на ночь возвращался в лагерь.

Так прошло время до лета, когда в Кабуле разразилась холера. Отец потребовал, чтобы я перебрался на жительство в Бала-Гиссар, так как воздух в палатках был нездоровый. В виду этого я распустил моих солдат, которые рассеялись по домам, а сам перешел в Бала-Гиссар. Вслед затем я узнал, что отец мой [122] заболел холерой: невежественные доктора, которые только и имеются в этой стране, старались лечить его; но болезнь усложнилась лихорадкой, и отец был очень болен. В то же время были получены сведения, что Шир-Али появился в Балхе и, усиленный Фаиз-Магометом, двигается против Кабула. Я тогда немедленно написал моему дяде, изложил про опасное положение здоровья отца, а также про наступление против нас Фаиз-Магомета и Шир-Али; я прибавил также, что желал бы быть свободным, чтобы сразиться с противником, но не могу оставить больного отца, поэтому просил дядю приехать заменить меня. На это письмо я долго не получал никакого ответа. В то же время я организовал наблюдение при помощи шпионов за наступлением Шир-Али, приготовившись дать бой, когда он будет в расстоянии двух дней марша от Кабула.

Однажды я удивлен быль известием, что Шир-Али повернул к Панширу (Горное ущелье к северу от Чарикара. Примеч. Перев.) намереваясь появиться неожиданно перед Кабулом со стороны Когистана. Узнав об этом, я отпросился у отца, который молился о даровании мне успеха, и выступил к Чарикару. К этому времени дядя мой прибыл в Газни, но задержался там с намерением переждать, пока пройдут военные действия. Когда я прибыл в Чарикар, я получил сведение от моих шпионов о намерении [123] Фаиз-Магомета наступать по долине Паншир, вследствие чего я совершил ночной марш и к утру прибыл в селение Гульбагар (На карте не показано, находится в расстоянии 15-20 верст к северу от Чарикара. Примеч. Перев.) и кала (Калой как в Туркестане, так и Афганистане, называется. вообще, глинобитное укрепление или обширная постройка оборонительного характера. Примеч. Перев.) Алахдад, которые находятся при выходе из долины. К этому месту я явился во главе всей своей армии; скоро на вершинах гор появился и Фаиз-Магомет со своими войсками. После я узнал, что Фаиз был озадачен, увидев перед собою Кабульскую армию, потому что вожди Когистана пригласили его наступать чрез их страну именно в надежде встретить здесь наименьшее сопротивление; поэтому неожиданное появление моих войск, как «неожиданное зло, взяло его за горло». В то же время Фаиз получил письмо от Шир-Али, который требовал, чтобы он приостановил свое движение на два дня, до его прибытия. Всем этим Фаиз был очень расстроен и написал письмо Шир-Али полное упреков, сообщая ему, что явился Абдурахман и что он убьет их обоих, если он будет еще выжидать.

В первую ночь своего появления Фаиз окопался на вершинах гор, а на следующее утро [124] (13-го сентября 1867 г.) я атаковал его позицию.

Бой был очень упорный, потому что Фанз имел преимущество пред нами, будучи расположен выше; но после нескольких часов боя я успел овладеть некоторыми укреплениями неприятеля. Узнав об этом, Фаиз сам явился из-за гор, но был поражен гранатой прямо в живот, так что вместе с внутренностями его выступила наружу и наша хлеб-соль, которую он поел... Так умер изменник, кончив свою жизнь так, как он того заслужил своим поведением. Почти всю армию Фаиза я взял в плен, а Шир-Али бежал в Балх с 2000 соваров, которых он привел с собою из Герата. Тело Фаиза я отправил в Кабул, к его старшему брату Вали-Магомету и его матери, а чрез четыре дня я сам возвратился в Кабул.

Об одержанной мною победе дядя мой узнал в Газни на несколько дней позже. Немедленно по прибытии в Кабул я отправился к отцу и нашел его уже умирающим; женщины гарема громко кричали ему о прибытии Абдурахмана и ждали возможности войти: но отец мой ничего не мог говорить: он двинул только рукой в мою сторону. Видя, что уж он никогда больше не будет говорить, я заплакал. Проведя некоторое время с отцом, я отправился в лагерь и обратил внимание на мои военные обязанности, навещая, однако, отца дважды в день. На третий день после моего возвращения в Кабул, именно [125] в пятницу, отец мой покинул этот мир, оставив в моем сердце горе нашей разлуки; но я должен был покориться воле моего Бога. По миновании всех печальных церемоний, гроб отца был помещен в указанном им месте, в укреплении Хошменд-хан, которое было его собственностью; затем я с разбитым сердцем возвратился в Кабул, раздавая милостыни бедным и беспомощным людям.

Спустя три дня я сказал моему дяде Магомет-Азиму, что пока жив был мой отец, дядя был ему младшим братом, а я был как бы младшим братом в отношении моего дяди; теперь же отец мой умер, и я готов смотреть на моего дядю как заменяющего мне отца, предоставив мое место его старшему сыну. Дядя мой возразил, сказав, что я настоящий наследник, как сын покойного эмира, и что он готов быть моим слугой; на это я сказал ему: «твоя белая борода не позволяет тебе быть чьим бы то ни было слугой; я же молод и готов служить моему отцу». Вопрос этот мы обсуждали четыре дня, а затем в пятницу вечером я позвал всех придворных и начальников областей и приказал им читать кутба (см. выше) именем моего дяди. Когда это состоялось, я первый присягнул ему на верноподданство; моему примеру последовали остальные сердари, после чего мы поздравили эмира. Я вернулся затем в лагерь, где муллы в течение 40 дней и ночей читали [126] коран и молились, а я раздавал милостыни за упокоение души моего отца.

Прошло так несколько месяцев; я заметил, что злонамеренные люди настроили дядю против меня, уверив его, что, пока я в Кабуле, его влияние будет ограничено; поэтому представляется лучшим отправить меня в Балх, а на мое место назначить его старшего сына. Я должен назвать имена этих вероломных людей, которые водили эмира за нос и играли им как куклой; имена эти следующие: Сарфараз-хан (гильзай), Саиб-Джадак-Гулам-джан, Малик-Шир-Гул (гильзай), Наваб-хан, Суфи-хан (каяни), Магомет-Акбар-хан (гильзай), Мир-Акбар-хан (когистанец), Мир-джан-Абдул-Калик (кашмирец, сын упомянутого выше Ахмеда) и Малик-Джабар-хан. Эти люди настолько восстановили против меня моего дядю, что когда я однажды пришел приветствовать его, то был остановлен привратником, со словами: «Эмир-Саиб еще спит», вследствие чего я должен был ждать у дверей комнаты с утра до часу после обеда, тогда как многие другие слуги и чиновники за это время входили и выходили; затем ему был подан завтрак, и я удивился, — как же это спит в это время эмир. Наконец, мне позволено было зайти, и я увидел, что все чиновники и придворные сидят вокруг эмира. Я также сел и, когда меня пригласили обедать, я сказал, что уже обедал, и продолжал сидеть [127] в углу, пока они кончили обедать. Заметив, что придворные стали шептаться между собою, я встал и ушел.

Эти таинственные интриги продолжались три дня, после чего дядя мне заметил, что мне лучше отправиться в Балх. Я старался убедить эмира, что гораздо лучше послать в Балх его сына Абдулла, придав ему Абдур-Рахима, генерала Назира и других офицеров моей армии, уроженцев Балха, с 24 орудиями, оставив меня в Кабуле служить ему когда потребуется; я предполагал, что Шир-Али будет наступать на Кабул, и я мог бы оказать ему сопротивление. На это дядя мой возразил: «Балх может быть управляем только тобою». Видя в этом непременное желание дяди отделаться от меня, я чрез 10 дней отправился в Балх, оставив мою семью в Кабуле. Случилось это зимою, лежал глубокий снег, путь достался очень трудный: около 300 человек из моих войск отморозили себе руки и ноги.

Я должен упомянуть, что еще до моего выступления из Кабула эмир сделал распоряжение, чтобы Магомет-Измаил, сын сердаря Амина, во главе баталиона и пяти тысяч конных соваров при 6 орудиях, должен был направиться в Хезаристан, а полковник Сохраб с 400 кавалеристами и 4 орудиями — к выходу из долины Баджгах, чтобы встретить меня. Оба эти офицера встретили и приветствовали меня. Я потребовал от них, чтобы они возвратились со мною, в [128] виду необходимости подавить восстание в стране, обещая отпустить их ближайшей весной; на это требование упомянутые офицеры согласились, но полковник Сохраб получил письмо от эмира возвратиться непременно обратно с моего ли разрешения или даже помимо его. Чрез несколько дней я получил уведомление от правителя Бамиана, которого я сам назначил, что он получил приказ отправиться в Кабул, чтобы отдать отчет по управлению, и затем оставить службу; я мог ответить только, что ему следует исполнить приказ эмира.

Прибыв в Хейбак после тяжелого путешествия и многих лишений, я был встречен Катаганским беком, который явился засвидетельствовать мне свое почтение и доставил много подарков, в том числе 400 верблюдов и 1,000 лошадей. Из Хейбака я отправился в Таш-Курган, при чем нашел эту страну очень расстроенной, вследствие дурного управления Шир-Али. Бывшие правители Балха, которые раньше бежали в Куляб, Гиссар, Бухару и по другим направлениям, были приглашены Шир-Али возвратиться в свою страну, проданную им этим бекам вместе с орудиями за наличные деньги. Эти идиоты поверили, что Шир-Али действительно имеет право продавать им страну, поэтому заплатили деньги и начали немедленно грабить население, ссылаясь на то, что страна продана Шир-Али. На это афганские жители ответили, что их [129] эмир Абдурахман и что они Шир-Али не признают эмиром. Вопрос этот вызвал много споров, которые кончились кровопролитием. Когда затем я прибыл в эту страну, беки, опасаясь возмездия с моей стороны, бежали в Ахчу, Андхой, Шибарган и Маймене, укрепили Нимлек (Мемлик) и старались собрать войска, чтобы сразиться со мною.

Из Таш-Кургана я отправился в Мазар, а оттуда в Тактапул. Чрез несколько дней после моего прибытия туда я узнал от артиллерийских и пехотных офицеров из войск Измаил-Магомета, что он не очень дружески ко мне относится, вследствие чего офицеры эти просили меня взять их в мои войска. На это я ответил им следующее: «так как мой дядя, эмир Азим, назначил вас служить под начальством Измаила, то сам я не могу перевести вас, не имея на то разрешения». Я обещал, однако, офицерам написать эмиру, что и исполнил; но получил на это такой ответ: «каждый, кто говорит против света глаз моих, Измаил-Магомета, — изменник и лжец». Это письмо я показал офицерам, а сам выступил против вооружившегося против меня укрепления Нимлек. Уверениями дружбы и клятвой на коране я старался убедить восставших, чтобы они не разоряли себя борьбой против меня; но, уверившись в то, что их крепость не может быть взята, они не хотели слушаться.

Перейти ров, окружавший крепость, казалось [130] почти невозможным, так как он был длиною 330, а шириною 50 ярдов. На следующий день я расположил свои орудия и с восходом солнца приказал атаковать крепость. К 9 часам утра ворота и две башни были разрушены. Для перехода чрез ров мои войска набросали в него связки сухого сена, сделав себе, таким образом, мост, по которому перешли и добрались до стен. Осажденные в крепости мятежники и жители зажигали большие связки тростника и бросали их в лицо моим передовым войскам, атакуя их также штыками, когда они карабкались на стены; несмотря на это, моим войскам удалось стать на ноги, овладев укреплением, хотя эта атака стоила им 700 человек убитых и умирающих. Все бывшие в крепости осажденные, числом 2,500 человек, были убиты; в живых остался только один человек, да и тот спасся потому только, что он сам бросился в сухой колодец. Этот человек рассказал мне, что, узнав о моем движении к Балху, беки выбрали 2,500 человек наиболее храбрых, которые сами добровольно предложили свою жизнь для защиты крепости; в награду за их службу им даны были халаты, мечи, ружья и проч.

Я спросил коменданта крепости, Кара-хана, сына Ашан-Садура, бывшего беком Балха, — почему они не приняли коран, который я им послал как клятву; на это он мне ответил: «Ты знаешь также, как и я, что эта крепость [131] никогда раньше никем не была взята, поэтому мы были убеждены в ее неприступности». Я знал, что оно действительно так, ибо дядя мой осаждал эту крепость в течение 18 месяцев и затем вынужден был заключить договор, так как у него вышли все запасы. Я же, благодаря Богу, овладел этой крепостью и отомстил за все жестокости, нанесенные афганцам в этой стране. На другой день после взятия крепости я отпустил Кара-хана, отправив его для сообщения бекам о падении их крепости, а затем сам отправился в Ахчу. Жители вышли ко мне навстречу с приветствиями и извинениями за поведение их бека. Я простил ему, потому что основная причина заключалась в том, что Шир-Али продал страну. Все правители бежали в Маймене, за исключением Хаким-хана, который сдался мне добровольно, и бека Сарипульского, по имени Магомет-хана, который прислал мне много подарков; об этом человеке было упомянуто уже выше, при описании жизни в Бухаре. Я возвратил ему подарки и на его место послал другого бека для принятия страны в свое управление; тогда Магомет-хан тоже бежал в Маймене.

Прибыв в Шибарган, я восстановил там прежнего бека, Хаким-хана, и послал нового бека в Андхой. В благодарность за мою дружбу бек Хаким предложил мне свою дочь в жены. Я сначала отказался, но потом принял [132] предложение. Опекуны Измаила донесли мне, что он враг нашему правительству и что я должен принять против него предосторожности; так как это было повторение того же, что мне доносили его офицеры, то я советовал им всем написать об этом эмиру, приложив свои печати. Со своей стороны я также написал об этом эмиру; но он не обратил внимания на наши письма, выбранив только нас всех.

Одновременно с этим я получил приказ эмира отправиться немедленно в Маймене; но так как это было бы безумно, то я воспротивился этому, в виду того, что мои войска в течение всей зимы были в походах, вынося много лишений и сражений, при чем одержали победу; вследствие этого войска теперь нуждаются в продолжительном отдыхе. Я прибавил еще, что, принимая во внимание расстроенное состояние страны, представляется весьма важным, чтобы я дольше оставался здесь и тем дал возможность населению привыкнуть к нашему режиму. На это эмир уведомил меня, что он уверен в том, что Шир-Али пошлет свои войска против его сыновей, Сорвара и Азиса, в Кандагар и что если это случится и приведет к поражению его сыновей, то он будет считать меня причиной этого поражения. Я написал ответ, в котором намекал на возможность послать в Маймене другие подкрепления и позволить мне остаться поближе около него, на случай нападения Шир-Али [133] на Кандагар; к этому я прибавил, что осада Маймене потребует несколько месяцев и что этим может воспользоваться Шир-Али, двинувшись на Кабул.

Дядя мой не обратил, однако, внимания на мой совет и ответил мне, что если я его друг, то должен итти, а если я его недруг, то могу поступить как угодно. Я был этим расстроен и склонен был написать: «если меня не устрашает вражда Шир-Али, то не боюсь и твоей вражды». После вторичного размышления я, однако, раздумал, рассуждая так: если я сам посадил его на престол, то могу всегда и низвергнуть его. Вследствие этого я назначил всюду правителей и отправился в Маймене чрез Андхой. В то же время я написал об этом письмо эмиру, сообщил о моем отъезде, прибавив, что я уверен в том, что он когда-нибудь пожалеет об этом факте.

Когда я прибыл в одно селение, в расстоянии одного дня пути от Маймене, я получил письмо от эмира, в котором он сообщал мне, что сыновья Шир-Али наступают против Кандагара и уже взяли Ларах, вследствие чего от меня требовалось немедленно отправить в Кабул половину бывших со мною войск, а с остальной половиной осаждать Маймене. В письме выражалось также желание, чтобы вместе с первой половиной я отправил, «света его глаз», т. е. Измаил-Магомета. На эти приказания я возразил, [134] что предостерегал уже обо всех этих возможностях, которые теперь уже случились; так как он меня раньше не послушался, то мне теперь не представляется возможности ни осаждать Маймене с половиной армии, ни самому прибыть или послать ему войска на помощь. В виду сказанного я продолжал свой путь к Маймене и затем распорядился возвести укрепления вокруг крепости; палатку свою я поставил на горе, называемой Тал-Ашикан, в расстоянии 1,500 шагов от крепости.

Когда я открыл осаду крепости, я получил от эмира второе письмо, в котором он извещал меня, что сын его Магомет-Азис разбит сыном Шир-Али, Магомет-Якубом, и взят в плен. Якуб занял также область Пушт-и-Род, вследствие чего эмир приказывал мне немедленно послать ему на помощь половину моих войск. Я опять отказал в этом, говоря, что стою лицом к лицу с неприятелем, осаждая крепость, и что у меня нет столько войск, чтобы я мог выделить из них целую половину.

Я энергично атаковал крепость, но не мог овладеть ею, потому что Измаил-Магомет сообщил неприятелю час атаки. Но так как из атакующих сил неприятель убедился, что ему трудно будет выдержать еще такую атаку, то бек Маймене прислал своего сына во главе вождей и мулл, а также поклялся в верности на коране и предложил нам 40,000 золотых [135] ежегодной дани; кроме того, он прислал также много подарков в виде лошадей и других вещей. В виду тревоги, испытываемой в Кабуле, я согласился на предложенные условия, после чего бек сам явился приветствовать меня. В мае 1868 года я занял крепость, овладев также и бывшими в ней шестью орудиями. Бек Маймене, Гуссейн-хан, ходатайствовал за остальных беков, и я их также простил.

Дядя мой написал Измаилу письмо, в котором сообщал, что писал ему пять писем, требуя, чтобы он возвратился, но он оставил это требование без внимания. Я передал это письмо Измаилу, со словами, что прежние письма я не передавал ему потому, что нуждался в его войсках; но в настоящее время, не встречая в нем дальнейшей надобности, отпускаю его и он может итти. На следующий день Измаил выступил, а я также отправился в Балх. Будучи в душе изменником, Измаил делал большие переходы, с целью прибыть раньше меня в Балх и ограбить город, но я заподозрил его намерения и не позволил ему опередить меня. По прибытии в Балх я получил письмо от полковника Сохраба, что, согласно приказанию эмира, он доставил в Тактапул (Между Балхом и Мазар-и-Шерифом, ближе к последнему.) сердаря Шериф-хана, дядю Измаил-Магомета. Так как это представляло собою настоящую ссылку для Шерифа и [136] предполагая возможность попытки со стороны Измаила к освобождению своего дяди, я, в виду сказанного, в ту же ночь отправил два баталиона при батарее с приказанием двигаться день и ночь, чтобы достигнуть Тактапула и укрепить его. Отряд направился чрез песчаную пустыню на Балх и Ахчу, а оттуда в Тактапул. Измаил явился на следующий день с намерением атаковать город и освободить дядю, как я и предполагал; но, встретив там уже мои войска, он переменил намерение и направился в Мазар. По прибытии туда он принудил правителя при помощи пыток отдать ему все казенные деньги, около 30,000 денег; затем он отправился в Таш-Курган, чтобы и там ограбить казну; но осведомленные об этом намерении жители укрепились и приготовились оказать сопротивление. Узнав об этом, Измаил повернул на Бамиан, предавая грабежу все на своем пути.

Не зная ничего об этом дурном поведении Измаила, дядя мой написал ему в Бамиан, чтобы он с возможной поспешностью двигался в Кабул, так как сам он выступает в Газни против Шир-Али, который овладел уже Кандагаром и двигался на Хока. Но этот Измаил, с титулом «Свет его глаз», написал эмиру в ответ, что его два баталиона, артиллерия и другие совары не пускают его в Кабул, пока он им не заплатит жалованья за 12 месяцев. В то же время до моего дяди дошли сведения о движении Измаила к Тактапулу; вследствие этого [137] он написал мне письмо, в котором высказал, что я был прав, называя Измаила изменником. Я ответил ему, что он бы дождался еще много услуг от «Света своих глаз»; к этому я прибавил: «Ради Бога не покидай Кабула, обожди один месяц, пока я в состоянии буду помочь тебе». В то же время я послал эмиру 2000 человек наиболее храбрых соваров под начальством Гулям-Али, до моего прибытия.

На следующий день я заболел лихорадкой, которая не покидала меня двадцать один день, и, как только выздоровел, отправился в Кабул. Пока я был болен, я приказал Абдур-Рахиму, генералу Назиру и другим офицерам сделать все необходимые приготовления к походу, и, когда все было исполнено, я выступил в Таш-Курган, а оттуда в Хейбак; там паж моего гарема, переодетый факиром, встретил меня с известием, что эмир Азим отправился в Газни, а сердарь Измаил, с несколькими когистанскими вождями, осадил Кабул; в цитадели Кабула было всего 200 солдат, которые оборонялись 6 дней, а затем жители Кабула перешли на сторону Измаила и открыли ему ворота. Немедленно по занятии Кабула Измаил выгнал мою семью, а также семью эмира из дворца и провозгласил эмиром Шир-Али. Я узнал также от этого пажа, что мать моя очень расстроена. Кроме того я получил также сведение от сердаря Сарвар-хана, что войско его потерпело поражение в Газни, [138] и так как все рассеялись во время бегства, то он потерял эмира Азима и не знает теперь где он находится. Сведения эти подействовали на меня удручающим образом; я написал Назир-Хейдару, правителю Балха, чтобы он послал людей разыскать моего дядю; они нашли его в Балхабе (Между Хейбаком и Таш-Курганом. Примеч. Перев.), куда он прибыл чрез Хезаристан. Узнав об этом, я написал правителю Балха, чтобы он послал дяде сто тысяч тенет, лошадей, а также все, что ему потребуется. Вместе с тем я отказался от своего намерения двигаться на Кабул, а направился в Гори, советуя также и генералу Назиру отказаться от своего намерения двинуться на Баджгах.

Когда мы прибыли в Гори, бек Джагандар-Шах, который был с нами, предложил мне в жены свою племянницу (дочь Шах-Джана); я отказался от этого предложения, говоря, что для меня достаточно той связи, которая образовалась чрез родство дяди с его семьей; но так как он продолжал настаивать, то я принял предложение. Бек Магомет-Шах, которому Фаиз-Магомет отдал в управление страну Джагандар-Шаха, прислал мне подарки; но я их вернул, сказав, чтобы он возвратил область или отправился куда угодно. Самому Джагандару я дал 200 соваров под начальством Шах-уд-Дин-хана для занятия своей области. Я [139] оставался в Гори, приводя в порядок управление и дела Катагана; вместе с тем я написал дяде, чтобы он прибыл сюда для соединения со мною. На это дядя мой написал, чтобы я сам прибыл к нему; но так как я оставался в Гори для того, чтобы удержать в своих руках пути чрез Гиндукуш и к Кабулу, то я не мог уехать.

Удовлетворенный моими объяснениями, дядя мой прибыл ко мне, и я приветствовал его; ему очень хотелось овладеть опять Кабулом, вследствие чего он настаивал, чтобы я выступил против Шир-Али. Я же доказывал, что нам весьма важно дождаться весны и что мы ничего не можем сделать в эту снежную зиму; но дядя мой, по обыкновению, не обращал внимания на мои доводы, требуя, чтобы я немедленно выступил; в противном случае он хотел отправиться в Бухару. Я обещал быть готовым к войне чрез 6 месяцев и очень старался заставить моего дядю смотреть на положение вещей с моей точки зрения, но все это было напрасно. В виду сказанного я вынужден был выступить с ним в Бамиан, по дороге на Бадкак (Горный проход Бадкак находится около сел. Искар, которое обозначено на прилагаемой карте. Примеч. Перев.) и Шулукту. Из Бамиана мы направились в Гардандавал (На прилагаемой карте Герден-Дивар. Примеч. Перев.), где были расположены 3000 гератских соваров из [140] войск Шир-Али. По прибытии нашем туда эти совары обратились в бегство, вследствие чего мои войска советовали мне, чтобы я их преследовал, для того, чтобы Шир-Али пал духом. Я согласился с этим указанием, но эмир Азим отказался от этого, настаивая на движении в Газни, чрез Нор и Дара-и-Сокта.

После многих затруднений в виду суровой зимы мы прибыли в Газни. Крепость этого города была укреплена Ходай-Назар-Бардаком; наши войска расположились лагерем в Розай. Сначала дядя мой отправил своего сына Сарвара к Сорфарол Гильзаю, по направлению на Талан. Дядя относился с большим доверием к лойяльности жителей Андра и, находясь теперь от них в расстоянии одного перехода, обратился к ним за помощью. Чрез несколько дней они пришли к нам в лагерь, но отказали нам в помощи, возвратив также и халаты. Таким образом дядя мой опять был обманут.

Узнав, что мы находимся в Газни, Шир-Али выступил против нас. Это нам опять было невыгодно, так как мы имели бы больше шансов на успех, если бы атаковали его в Кабуле. По прибытии в Шашгао (На русских картах — Шашган, в 15-20 верст. к сев. от Розай. Примеч. Перев.) Шир-Али очутился в глубоком снегу, доходившем до одного ярда, при чем он лишен был запасов, а равно и [141] солнечного света. Наши же войска были расположены на ровном месте, на солнечной стороне, и имели большие запасы продовольствия.

Однажды мы, по обыкновению, отправили наших верблюдов за продовольствием под прикрытием двух баталионов и шести орудий. На походе они встречены были 10,000 соваров Шир-Али. Случайно я как раз смотрел в это время в подзорную трубу и, увидев приближение значительных сил неприятельских, отправил на помощь нашему прикрытию 2000 соваров, которые сразу готовы были к выступлению. Эти совары быстро явились на помощь и атаковали неприятеля во фланг с мечами наголо. Наше прикрытие, ободренное появлением подкрепления, производило большое опустошение своим огнем в рядах неприятеля, который был окружен и понес значительные потери; главная причина поражения неприятеля заключалась в том, что его солдаты были не обучены, поэтому они легко обратились в бегство один за другим. Результатом победы было много пленных, а также нам досталось 1000 лошадей и 4 орудия.

В ту же ночь Шир-Али назначил 10,000 соваров под начальством Фатер-Магомета атаковать мои транспорты в Нани и Шандип. Получив известие об этом предприятии, я назначил шпионов, которые должны были доставить мне сведения о месте ночлега этих войск. Затем я отправил 2000 соваров, 6 горных и [142] 6 конных орудий, 2 баталиона пехоты и 500 человек милиции под начальством Абдур-Рахима и генерала Надира произвести на них внезапное нападение. Наши войска двигались всю ночь и атаковали неприятеля до наступления дня, обратив его в бегство. Стычка эта была настолько успешна, что гератские совары бежали в Герат, а кандагарские в Кандагар, оставив 3000 человек убитых, раненных и пленных. После этой победы я написал офицерам в армии Шир-Али, что я их всех люблю, и спрашивал зачем они сражаются против меня. Офицеры ответили, что они ненавидят моего дядю и что они устали от его жестокостей, вследствие чего они и присоединились к Шир-Али; при этом они добавили, что если бы со мною не было моего дяди, то они бы подчинились мне. Письмо это я показал моему дяде, сказав при этом, что, когда я был в Кабуле, все эти офицеры были довольны, и лишь его обращение заставило их присоединиться к Шир-Али; на это дядя ничего не мог ответить.

Так как Шир-Али нуждался в продовольствии, то он передвинул свои войска к Занакану (вблизи Шашгао), около которого имеется 6 или 7 укреплений; при новом расположении он мог добыть запасы. Это навело моего дядю на мысль атаковать Занакан, так как если бы нам удалось овладеть этим пунктом, Шир-Али не мог бы добыть запасов для своих войск. Я старался заставить моего дядю понять, что было бы [143] крайне неблагоразумно оставить свою позицию в такую суровую погоду, так как снег лежал до пояса; вследствие этого невозможно было ни возводить укрепления, ни оставлять войска на ночь в снегу. Дядя с обычным своим упрямством отказался признать мой план более благоразумным и требовал, чтобы я атаковал укрепления Занакана (В расстоянии 12-15 верст к северо-западу от Газни в стороне от дороги. Примеч. Перев.). Эти последние были, однако, ближе к лагерю Шир-Али, чем к моему, и если бы я мог рассчитывать овладеть этими укреплениями в несколько часов, то можно было бы надеяться и на общий успех; но надо было ожидать, что Шир-Али, вероятно, воспользуется случаем чтобы атаковать меня при наступлении дня, и если к тому времени укрепления не были бы еще в моих руках, то мне осталось бы очень мало шансов на успех. При этом моим войскам предстояло двигаться целый день по глубокому снегу; кроме того, необходимо было оставить половину войск при дяде, а с одной лишь половиной трудно было противостать всей армии Шир-Али. Все это я подробно объяснял моему дяде; но он всем этим не убедился и продолжал настаивать, вследствие чего я должен был выступить, что и сделал при заходе солнца.

Подступив к укреплениям, я расположил свои войска на позиции. Так как мне не [144] удалось убедить милиционных соваров, чтобы они сдали мне укрепления дружественным образом, то я отправил под начальством генерала Назира 5 баталионов, 24 орудия, 2000 человек пешей милиции и 4000 конных соваров, т. е. в общем почти всю свою армию, занять позицию на вершинах окружающих гор. Вместе с тем приказал ему в течение ночи возвести укрепления, расположить орудия наивыгоднейшим образом и сделать все приготовления для предстоявшего на следующий день сражения. Я предвидел, что на следующий день предстояло решительное сражение. Между тем стало темно, холод стоял очень сильный; мы жестоко страдали, оставаясь всю ночь в снегу.

Уже брезжило утро, а крепость все еще оставалась непоколебимой. Я отправил посланца к моему дяде, чтобы он немедленно прибыл ко мне с 1000 конных соваров, 500 катаганских соваров и чтобы он прислал также султана Мурада с 3 баталионами и батареей конной артиллерии. Я извещал его, что Шир-Али собирается атаковать нас, и что исход этого боя, каков бы он ни был, непременно решит все. На это извещение дядя мой ответил посланному, что стоит сильный холод, вследствие чего он выступит как только станет теплее; мой посланец ему однако доказывал, что для перехода до Занакана потребуется три часа, почему необходимо [145] выступить сейчас же, так как сражение начнется при восходе солнца.

По той же причине сурового холода генерал Назир выпил большое количество вина и спирта и заснул, ни выдвинув орудия на позицию, ни построив укреплений. С восходом солнца ко мне прискакал совар с донесением, что Шир-Али явился со всей своей армией. При мне было только 40 соваров, и я поскакал с ними на вершины гор, где должна была быть наша позиция, но нашел орудия в долине без артиллеристов и без припасов. Я взобрался на гору и нашел армию Шир-Али совершенно близко построенной, в хорошем боевом порядке, а мой генерал Назир спал еще пьяным сном. Разбудив его, я спросил: «Почему ты так сделал? Ты понесешь ответственность за твое поведение. Где артиллеристы? где солдаты? где обозы?» Назир ответил: «Было так холодно, что я позволил людям спать в лагере; они сейчас явятся». На это я ему сказал: «Ты увидишь, что сейчас случится». «А я разорву рот Шир-Али!», прибавил Назир. Несмотря на мое отчаяние и расстройство, я не мог удержаться от смеха, потому что он был совсем пьян.

Так как у меня не было при себе войск, а те несколько соваров, которые были при мне, разбежались в разные стороны, то неприятель овладел нашими орудиями. Стремясь убежать и будучи окружен со всех сторон неприятелем, [146] я присоединился к нескольким неприятельским соварам, которые гнались за другими, крича им «ловите их». Таким образом я проехал две мили и как только возможно было переоделся и присоединился к моим соварам, которые искали меня. С этими людьми я отправился в Маймене, где я встретил моего дядю и объяснил ему все, что случилось, прибавив: «Если бы ты меня слушался, то я бы не находился теперь в таком положении». Я спросил затем о двадцати мерах монет, которые я оставил ему на хранение. Но он ответил, что не знает, так как он заснул, после чего казначей убрал деньги. Я ответил, что оставил деньги не казначею, а ему, а теперь мы разбиты и без денег.

Так как дорога на Балх была покрыта глубоким снегом, то мы вынуждены были направиться чрез Вазирийские горы (К востоку от Газни. Примеч. Перев.). Но прежде, чем мы решились на это, перед нами появились 200 или 300 неприятельских соваров. Увидев вправо от себя замерзший канал, я направился чрез него с 4 соварами, а остальные были преследуемы и на моих глазах захвачены в плен неприятельской кавалерией, что мне пришлось видеть с противоположной стороны реки. Я был в крайнем отчаянии, видя все это и не будучи в состоянии помочь. Несколько позже того же дня ко мне присоединился мой дядя с [147] Абдур-Рахимом и 300 соваров. Ночью мы прибыли в укрепление Зурмат (Расположено среди урочища того же имени. Примеч. Перев.), усталые, разбитые и упавшие духом.

Отдохнув два часа в селении, мы тронулись дальше. В 8 часов утра мы прибыли в Сар-Роза. Жители этого селения, приняв нас за войска Шир-Али, вышли большой толпой и открыли по нас огонь; но когда узнали нас, они извинились, а их старшины и муллы доставили продовольствие нам и нашим лошадям; один мулла подарил мне медный стакан, а другой — кувшин. Я купил кальян и табак, и так как не курил уже два дня, то покурил с большим удовольствием. Все мое имущество на свете заключалось в одном медном стакане, медном кувшине, трубке кальяну, грубом одеяле, которое должно было служить и для покрывания и для подстилки, а также в моем боевом снаряжении: мече, револьвере, карабине, и верховой лошади. За несколько лишь дней перед тем я имел в своей казне 800,000 золотых монет бухарских, 20,000 золотых монет английских, 20,000 малых золотых монет, и лак рупий кабульских, 5 лак рупий кундузских (равных по ценности индусским рупиям), 10,000 халатов, кухонной посуды на 2000 человек (обыкновенное число людей, которое обедало со мною ежедневно), и 1000 верблюдов. Фактически я был самым богатым [148] человеком в Афганистане. Однако я не был удручен этим теперь; главное горе мое заключалось в том, что я был разлучен с моими близкими и искренними слугами, воспитавшими меня с такой добротой, и о судьбе которых я был теперь в полной неизвестности.

В тот же день я покинул Сар-Роза, взяв с собой проводника из племени Кароти. Мы отправились в Бирмал (Так называется как на русских, так и на английских картах вся страна на границе Афганистана и Индии. Вообще Абдурахман до крайности путает географические названия. Примеч. Перев.), куда прибыли в 8 часов вечера. Сойдя с лошадей, мы нашли местечко, свободное от снега, и разложили огонь, чтобы согреться. Между тем, к нам подошли жители Бирмала и завязали с нами спор, во время которого мой дядя вместе с соварами уехал вперед, оставив меня одного позади. Улучив тогда благоприятную минуту, я схватил лошадь, на которую один из жителей Бирмала собирался сесть, и, вставив ногу в стремя, вскочил на коня; бирмалец хотел меня сбросить, но я выхватил саблю, и он тогда бросил меня. Я поспешил вперед и нагнал дядю, который был поражен, увидев меня. Тогда я спросил его, почему они убежали, оставив меня одного; на это он не нашелся, что сказать. Так как никто из нас не знал дороги, то мы не знали куда направиться [149] и советовались между собой; я указал, что нам следует остаться на месте, пока наступит день и мы увидим дорогу; на это мои спутники согласились. Ночь провели на вершине холма. Когда мы развели огонь, дядя заметил, что нас могут увидеть и преследовать, поэтому лучше потерпеть холод. На это я возразил, что я не такой трус и что нам лучше рискнуть, чем допустить, чтобы наши спутники отморозили себе руки и ноги.

Вслед затем явились 40 человек из племени Кароти, которые сказали, что они нас разыскивали и нашли только по разведенному нами огню; они предложили нам в наше распоряжение свои дома, доставили продовольствие нам и нашим лошадям и оказывали всякое внимание, за которое я им чрезвычайно обязан. Утром мы расстались с ними и отправились в путь, снабженные проводником, и к вечеру прибыли в укрепление (Необходимо заметить относительно упоминаемых здесь «укреплений», что под этим названием следует разуметь обыкновенный населенный пункт, а иногда даже один жилой дом, обнесенный стеной. В северо-западной Индии, среди вазиров, афридиев и друг., эти стены часто сложены из дикого камня и во время подавления последних восстаний в 1897 г. часто не поддавались действию английской артиллерии. В Афганистане, а также в Туркестане, стены эти глинобитные. Развалины этих «укреплений» встречаются особенно часто среди туркмен в долине Аму-Дарьи, где население часто подвергалось набегам кочевников. Совершенно такого же типа «укрепления» мы встречали в Сунгарийском крае в Манчжурии, где население страдает от разбойничьих нападений «хунхузов». Примеч. Перев.) Пир-Коти, озадачив жителей своим [150] появлением. Они пытались закрыть перед нами ворота, но я вскочил в них, не встретив сопротивления, а вслед за мною въехали мои спутники. В виду этого жители были вынуждены показать вид, что они довольны нашим прибытием, и пригласили нас в качестве своих гостей. Мы, однако, отказались и, напившись чаю, отправились дальше, не имея проводника, а так как было много тропинок в долине по всем направлениям, то опять сбились с пути. Я направился вперед, сказав моим спутникам, чтобы они следовали за мною, пока достигнем какого-нибудь населенного пункта, где мы могли бы добыть себе проводника. Мы прошли таким образом около четырех миль, когда встретили совара, который спросил нас кто мы такие. Узнав, что я Абдурахман, он подскакал ко мне и поцеловал мои ноги, сказав, что он старый слуга моего отца, а также и Дост-Магомета, при чем он напомнил мне много вещей, которые случились со мною в мои юные годы. Так как он был профессиональным проводником и предложил отправиться с нами, то я и решился довериться ему.

Этот проводник сказал нам, что область вазиров находится в расстоянии двух дней пути, но что он может указать нам кратчайшую [151] дорогу, чрез горы, по которой мы могли бы прибыть туда к вечеру того же дня. Дядя мой опасался обмана со стороны проводника и предложил итти окольной дорогой; я же был уверен, что он нам говорит правду, вследствие чего мы отправились чрез горы. Взобравшись на вершину высокой горы, мы были удивлены, увидев войска, которые, казалось, нас преследовали. Все бывшие со мною совары рассеялись, за исключением 40 храбрых человек, которые остались со мною (Вот их имена: Абдур-Рахим-хан, Парвана-хан (теперь военный министр, Абдулла-хан (теперь правитель Бадахшана и Катагана), Джан-Магомет-хан (мой казначей), Фарамурз-хан (командующий войсками в Герате), Саиб-Магомет (полковник телохранителей), Магомет-Шер-хан (полковник кавалерии), Ахмед-хан (умер в Самарканде), Магомет-Аллах-хан, Хейдар-хан (был назначен мною командующим войсками в Кандагаре, но вынужден был бежать оттуда по причине его жестокости и учиненных притеснений), Найбула-хан, Марзирили (ныне в Кабуле), Мираб-хан (брат генерала Назира) и Алам-хан (начальник артиллерии в Балхе). Примеч. Перев.). Эти люди, а также несколько соваров, встретили неприятеля лицом к лицу. Между тем противник по неизвестной причине исчез так же быстро, как появился, оставив только 10 человек, которые, однако, тоже обратились в бегство при наших выстрелах. Когда опасность эта миновала, мы продолжали наш путь и нагнали моего дядю с остальными соварами. Взбираясь [152] снова на гору, мы опять были остановлены 200 туземцев того же племени, как и первые. Так как я располагал 300 человек, то приготовился к бою, но предупредил туземцев, что им невыгодно сражаться со мною без причины; на это они ответили мне, что намерены отомстить за то, что я ранил у них пять человек. В виду этого я разделил свой отряд на три части, из которых двум приказал направиться вправо и влево и занять возвышенные места, а с третьей частью двинулся в атаку. Окруженный со всех сторон противник был побежден, после чего мы двинулись дальше.

Вслед затем показались стены укрепления вазиров Мурга. Знакомый с населением этой области, дядя мой написал письма старшинам, которые мы отправили чрез нашего проводника. В ответ на это явилось приветствовать нас сто человек конных, а тысяча человек пеших играли в нашу честь свою туземную музыку. В течение двух дней население нас чествовало и кормило нас и наших лошадей. Мы старались заставить их принять деньги за их доброту, но они отказывались. Все наше богатство заключалось в 200 золотых, которые отдал в мое распоряжение сердарь Абдулла (сын Абдур-Рахима); деньги эти были им зашиты в патронной сумке, вследствие чего они были черны от пороха. После двухдневного отдыха мы отправились дальше; при остановке в другой части этой [153] области от нас потребовали деньги за все наши потребности; когда же я предложил бывшие со мною, упомянутые выше, золотые монеты, туземцы отказывались брать их, говоря, что это деньги медные, и требовали рупии. Узнав, что Шер-джан имеет тысячу рупий, я предложил ему обменять мне их на золото; но он отказал, сказав: «если никто не хочет брать их от тебя, то кто же возьмет эти монеты из моих рук!» В конце концов я вынужден был силой взять у него рупии и дал взамен сто золотых. На эти рупии я купил продовольствие для людей и лошадей.

Чрез два дня мы прибыли в укрепление старшины Адам-хан-Вазири, который встретил нас очень тепло и чествовал нас вечером в своем укреплении. На следующий день мы прибыли в следующее селение, где жители также встретили нас радушно и чествовали пиром; провожавшие нас старшины, простившись с нами, вернулись к себе, а мы вступили затем в Дава, лежащий на границе Индии.

Здесь я должен упомянуть об интересном инциденте, который случился со мною незадолго перед тем: в первую же ночь, когда мы вступили в страну вазиров, я сказал своим соварам, что я очень голоден и желал бы иметь кусок мяса, так как не ел ничего с минуты испытанного мною поражения. У моих людей нашлась одна монета, на которую они купили [154] немного баранины, масла и луку; у нас, однако, не было никакой кухонной посуды, а местные жители употребляли только глиняные горшки; но люди мои умудрились достать железный котелок, в котором я и приготовил мясо с подливкой. Кастрюлю я должен был привязать к палке, которую и подвесил над огнем. Когда я собирался уже вынуть готовое мясо из кастрюли, собака соблазнилась веревочками, которыми был подвешен котелок, приняв их за кишки какого-нибудь животного, сорвала их и убежала вместе с котелком и всем содержимым. Совары мои помчались за собакой, но мясо уже было опрокинуто. Факт этот мне опять указал на могущество Бога: три дня тому назад тысяча моих верблюдов возили за мною мою кухонную посуду, а теперь одна собака могла утащить мой котелок вместе с пищей. Я не мог не улыбнуться при таком унизительном инциденте и, поев кусок хлеба без мяса, лег спать.

Когда мы прибыли в Дава, туда явился сердарь Магомет-хан (которого дядя мой посылал в Кост к брату его матери) с 40 соварами и генералом Али-Аскар-ханом и Моа-Зула. Чрез несколько дней мы праздновали праздник Ид, и жители Давы пришли, чтобы присоединиться к нам в наших благодарственных молитвах. Я раздавал им сладости и одаривал чалмами, приветствуя их. Расходы мои, однако, значительно возросли, так как нас было 600 человек, [155] вследствие чего я очень нуждался в деньгах. Можно себе поэтому представить нашу благодарность, когда из Кабула пришел пешком слуга Абдур-Рахима, чтобы доставить нам 2000 золотых. Эта преданность произвела на нас большое впечатление. Упомянутый слуга был раньше казначеем Абдур-Рахима, а теперь пришел без сапог, с ободранными ногами, обернутыми в ковровые обрывки. Передав нам деньги, он просил разрешение возвратиться в Кабул, чтобы смотреть за семьей Абдур-Рахима, а также чтобы исполнять дальнейшие наши поручения. Я дал это разрешение и предложил ему лошадь на дорогу; но он отказался, ссылаясь на то, что лошадь может понадобиться нам самим. Полученные золотые я разменял на 20,000 рупий и купил для моих спутников лекарства, одежду и продовольствие.

Тем временем дядя мой получил письмо от двух английских офицеров из округов Бану и Пешавера; офицеры спрашивали, почему мы остаемся в Дава, вместо того, чтобы искать убежище на британской территории. В ответ на это дядя мой написал письмо, в котором после комплиментов он высказал следующее: «если вице-король напишет мне пригласительное письмо и даст обещание предоставить нам оставаться по сю сторону Инда, то прибудем». Дядя мой требовал, чтобы я приложил печать к этому письму, но я отказался, в виду того, что никогда [156] не видел никакой пользы от английской дружбы, и предложил дяде отправиться одному, если он готов верить англичанам, несмотря на то, что он уж раз был обманут ими. Я спросил дядю, почему это он так круто переменил свое мнение относительно англичан, после того как он покинул Раваль-Пинди, между тем как сам он жаловался на их дурное обращение. Он ответил, что мнение его об англичанах не переменилось и что у него нет никакого намерения итти в их страну, а переписывается лишь для того, чтобы что-нибудь делать. Я спросил его: «разве ты вранье тоже называешь делом? Это нехорошая привычка. Отвечай им откровенно, что не желаешь отдаться их правительству, так как не надеешься извлечь от этого никакой пользы». Наконец, дядя мой согласился написать согласно моему указанию; но я отказался приложить свою печать, сказав, что достаточно одной моей подписи, так как не представляю собою знаменитой особы. Дядя жаловался на это и рассердил меня этим так, что я сломал свою печать на кусочки и сказал посланному, чтобы он передал от моего имени словесный ответ, что «я никогда не захочу иметь с англичанами никакого дела, так как они враги моих друзей, а враги моих друзей — также и мои враги». Посланный возвратился в Пешавер и Бану и, вероятно, передал мой ответ.

Мы оставались еще 8 дней в Дава и затем [157] отправились в Каникурам, куда прибыли чрез пять дней пути. Там мы оставались 17 дней, желая поправить наших лошадей на хорошей траве, которая росла в этих местах. Тем временем я заболел лихорадкой, продолжавшейся пять дней; но я все-таки отправился в Бану, где пробыл два дня, а затем переправились чрез р. Гомул. Переправившись уже на другую сторону реки, мы увидели человека, бегущего вслед за нами и машущего платком. Чтобы узнать в чем дело, я послал назад Али-Аскар-хана, и к нашему удивлению мы узнали, что бегущий за нами человек была женщина, выкраденная вазирами из Афганистана еще в возрасте 12 лет. Я утешил эту женщину, дал ей лошадь и обещал доставить ее обратно в Афганистан к родителям. В описываемое время ей было 20 лет, и она воспользовалась случаем, чтобы обратиться к нам за защитой.

Далее мы направились в область племени Ширанни, где имеется только два населенных пункта. Мы там не нашли для продажи даже рису; жители имели только одну овцу, 4 козы и 3 курицы. Между тем, нас было 300 человек (остальные покинули меня и отправились в Бану); мы купили всех перечисленных животных и умудрились просуществовать ими день. На следующий день мы достигли одну из деревень Какар-Зоб, где накупили муки, масла и баранины и наготовили пищу на два дня, так поступали [158] и в последующие дни; затем мы прибыли в селение Дихбринг, где заготовили себе припасов. Жители приносили запасы даже и помимо того, что мы требовали, предлагая нам купить; когда я отказался покупать, они оставили все около нас, а сами ушли. Придя на другой день и найдя запасы нетронутыми, жители неохотно забрали свои товары, браня меня все время. Когда мы выступили из селения и прошли несколько миль, мы заметили на дороге 2000 человек поджидающих нас с обнаженным оружием. Один из этих людей схватил за повод лошадь дяди; но, прежде чем он успел замахнуться мечом, я подскочил и направил ему ружье в грудь, пригрозив стрелять. Тогда он выпустил повод и в ответ на мой вопрос, что им нужно, сказал, что страна эта называется «Зоб», и если мы не заплатим по 20 рупий пошлины за каждого человека, то они нас не пропустят. На это я возразил ему, что если мы им уплатим налог, то во всей их стране путем угроз будут от нас тоже требовать пошлины, поэтому я отказал и приготовился к бою. Увидя это, туземцы объявили, что они пошутили и пропустили нас.

В конце нашего дневного перехода, не доходя еще до ночлега, мы встретили на дороге старика с толстой палкой в руках, в белом тюрбане, со сплетенными волосами, висевшими над ушами по обеим сторонам лица; впереди старика шли два ученика его, которые низко ему поклонились [159] и заявили нам: «Это святой Сайяд» (Один из потомков дочери Магомета, Фатимы.). Услышав это, мой дядя встал, поцеловал руки старика и сел с ним рядом. Я не мало видел самозванцев такого рода, поэтому появление этого старика также вызвало у меня подозрение, не скрывается ли что-нибудь под этой святостью. Я имел обыкновение, проходя чрез каждое новое селение, заводить знакомство с кем-нибудь из местных жителей, который за несколько рупий доставлял мне сведения обо всем, что делается в селении. Расспросив теперь такого шпиона, я узнал что этот святой — знаменитый вор, имеющий под своим начальством шайку в 100 разбойников, и что он теперь имеет при себе 40 человек, чтобы нас ограбить. Я рассказал об этом моему дяде, но он отказался верить и, вместо предосторожности, передал старику чрез своего сына Сарвара, что приглашает его в лагерь на ночь, как своего гостя. К вечеру мы заметили, что несколько человек окружили колодцы, из которых наши люди собирались поить лошадей. Видя это и будучи настороже в виду возможной измены, я прибегнул к хитрости и разделил наших лошадей на небольшие группы, которые посылал поить при двойном конвое, по разным направлениям и в разное время, не приближаясь вовсе к тем колодцам, которые находились вблизи нашего [160] лагеря и стереглись разбойниками, поджидавшими появления наших людей с лошадьми на водопое. Таким образом наши лошади, числом около 300, благополучно вернулись в лагерь. Мой дядя и его сын имели около 50 лошадей; вскоре после того как их повели на водопой, конюха возвратились назад с известием, что люди, окружившие колодец, не подпускают подойти к нему; на это «святой» громко вызвался со словами: «я пойду с лошадьми и прикажу людям, чтобы они допустили прислугу с лошадьми на водопой». Сделав это и пройдя некоторое расстояние, старик сказал конюхам: «ступайте вперед и натаскайте воды в корыта», и когда наши люди занялись этим делом, он вместе со своими людьми ускакал на наших 30 лошадях; остальные же 20 были отбиты нашими соварами, из которых пять человек были ранены. Я был при этом, когда к моему дяде явился человек с донесением обо всем, и от души посмеялся над моим дядей, сказав ему: «я говорил тебе это еще сегодня после обеда, а ты не слушал меня. Ты забыл известное правило: под видом людей — не мало чертей, каждому руку не давай». Дядя и сын его Сарвар провели ночь оплакивая потерю лошадей и перевязывая раны своим спутникам. Следовавший затем переход спутники моего отца должны были ехать по два на одной лошади.

На одиннадцатый день мы задолго до вечера [161] прибыли в одно селение в стране Какар, где спутники мои добыли для себя пищу, а я искал для себя молодого барашка; мне удалось найти его за цену в 20 кабульских рупий, на которую согласился владелец барашка. Когда мы собирались уже убить барашка, хозяин заявил, что он раздумал и желает взять его обратно; но когда мы согласились на это, он опять раздумал. Когда же мы затем убили барашка, хозяин бросил в меня деньги и стал требовать, чтобы я ему назад отдал его барашка живым. На это я возразил туземцу, что у меня нет такой власти, чтобы оживить убитого барашка, но что он может взять назад убитого барашка, оставив у себя и деньги. Хозяин и от этого отказался, требуя, чтобы я ему совершил чудо. Вследствие этого я должен был прибегнуть к фокусу: обратившись к мулле, который стоял поблизости, я сказал ему, что этот человек, хозяин барашка, все время его оскорбляет, а когда мулла обернулся лицом к этому последнему, я сказал хозяину: «Можешь проклинать меня сколько хочешь, но не оскорбляй жену этого святого человека, так как он пророк». Мулла, конечно, был взбешен, услышав, что хозяин барашка оскорбляет его жену, и назвал его поэтому свиньей; в ответ на это и хозяин барашка стал отвечать мулле руганью, посылая ему всякое зло. Таким образом у них завязалась драка, а я, тем временем, захватил барашка, а также и деньги, и [162] ушел, оставив их уладить свою ссору. В эту драку ввязались и прочие жители селения, при чем одна половина была на стороне муллы, а другая половина на стороне хозяина барашка. Чрез час или два этот последний явился ко мне с приветствием и принес мне два кувшина молока, два подноса с хлебом и запеченного барашка. Я указал ему на то, что он теперь так почтителен, а час тому назад был так груб; видя при этом, что он рассуждает совершенно здраво, я спросил его почему он из барашка сделал повод, чтобы затеять со мною ссору. На это он ответил мне, что с ним когда-то дурно обошелся в Кандагаре Сарвар-хан, и что он хотел отомстить за это мне. Тогда я указал ему, что Сарвар-хан сам тут, и затем спросил: «Почему ты ссоришься со мною вместо того, чтобы ссориться с ним». — «Но Сарвар-хана ты назначил в Кандагар, поэтому ты и ответствен за его поведение». Побеседовав с этим человеком еще некоторое время, я отправился спать.

На другой день мы выступили дальше при сильном ветре, поднявшем большую пыль. Подойдя к селению, где мы предполагали остановиться, к нам вышел навстречу вождь этого племени, в сопровождении двух человек. Но прежде чем встретить нас, один из его слуг подошел к нам и сказал: «Шах-Джахан-Падшах находится на пути, чтобы встретить вас. Вы должны [163] сойти с лошадей и обнять его». Дядя мой обратился ко мне с вопросом — как поступить; на это я ответил: «прежде чем решить я отправлюсь вперед». Выехав вперед, я увидел двух человек едущих навстречу; я обратился к одному из них с вопросом: «Где твой государь?» В ответ на это он мне указал на своего товарища. Этот, так называемый, «государь» был старый человек, одетый в платье из бараньей шкуры, которое было заплатано во многих местах кусками сукна разного цвета там, где мех был вытерт; на голове у него была чалма, настолько грязная, что трудно было отличить, из какого цвета материи она сделана, при чем посреди чалмы у него на голове вовсе не было шапки; на ногах он имел шерстяные носки без сапог. Кобылица под ним была кожа и кости, при чем к коленям ног были подвязаны колокольчики, седло же было деревянное, уздечка была из волосяной веревки с колокольцами, привязанными в углах. Я невольно улыбнулся при этом торжественном явлении и сказал этому государю: «Будет жалко сходить тебе с лошади, чтобы приветствовать нашего эмира, поэтому лучше тебе приветствовать его с коня». На это «государь» согласился, и я поскакал обратно, чтобы сообщить дяде, что «Шах-Джахан» будет приветствовать его не сходя с лошади. Когда они встретились, лошадь моего дяди испугалась этого необыкновенного явления с [164] бряцанием колокольцев и начала пятиться, бросаться и становиться на дыбы. Дядя мой перетрусил и стал звать меня на помощь, я же смеялся и сказал, что не могу вмешиваться между двумя государями; но он кричал. «Ради Бога, успокой лошадь, иначе она меня сбросит; теперь не время для шуток». Я же ответил ему: «Дашь что-нибудь, то помогу». Тогда дядя предложил мне один из своих двух мечей, и я согласился. Сперва я успокоил лошадь дяди, а потом обратился к Шах-Джахану, предложив ему отправиться со мною, чтобы сделать распоряжение о приеме наших спутников; он сказал мне, что у него уже приготовлена похлебка из козьего мяса и 40 хлебов из кукурузы. Я уверил «государя», что «это слишком пышно, но мы пойдем вперед и посмотрим». Под этим предлогом я отвел его от лошадей, а отъехав с ним одну милю, сказал ему, что забыл кое-что необходимое и должен вернуться за ним. Сначала он не соглашался ехать вперед один без меня, но когда я сказал ему, что привезу с собою сахар, то он был в восторге и сразу согласился. Я возвратился к дяде и спросил; что он думает о таком величественном государе, на что он рассмеялся. Когда мы прибыли в селение, мы долго разыскивали «государя», и все напрасно. Наконец, мы его нашли в шалаше из соломы, при чем он нам заявил, что послал за топливом в кустарник, но его еще [165] не принесли; хлеба также еще не было, потому что железный лист, служащий для печения хлеба, был взят другими на свадьбу. Я возразил ему: «Это ничего не значит что есть нечего, мы все-таки твои гости»; затем я послал за нашими собственными запасами. Когда я спросил местных жителей, действительно ли это их государь, они ответили утвердительно; тогда я сказал им: «Как мудр народ, имеющий такого могущественного государя!» Чем больше я льстил жителям, тем они больше были довольны. Ночь мы провели в кустах; на следующий день перед выступлением к нам пришел «государь» и сказал нам, что следующая наша остановка будет в селении подвластном его двоюродному брату, который окажет нам более сердечный прием, чем это сделал он; он прибавил при этом, что нам следует выступить пораньше. Я просил снабдить нас проводником, и он предложил нам свои услуги. Опасаясь тут какой-нибудь скрытой причины, я намекнул об этом моему дяде; но он не согласился с этим, и мы выступили в дорогу.

В конце первого дня пути мы спустились к подошве высокой горы, а на другой день должны были снова перевалить чрез другую гору, пройдя при этом чрез деревню, в которой не было жителей. Я сказал дяде, что наш чертов проводник вводит нас в заблуждение, так как мы не находим ни продовольствия для людей, ни [166] фуража для лошадей, и спросил при этом: «что бы мы стали делать, если бы у нас не было с собою запасов на два дня?». На ночь нам пришлось остановиться в пустынном месте.

На следующий день к нам выехал навстречу Дост-Магомет, о котором сказано выше, во главе свиты из 2000 человек; вперед выслано им было два человека, чрез которых он нам передал, что готов к нашим услугам. Дост-Магомет спросил нас, почему мы поехали таким трудным путем, а не держались прямой дороги. Когда же он узнал, что проводником у нас был его двоюродный брат, то потребовал, чтобы мы его выдали ему как его врага, потому что он направил нас чрез горы для того, чтобы обойти его селение; поступая таким образом, проводник нанес ему бесчестие. Дост сказал нам также, что нам нужно пройти назад порядочное расстояние, чтобы достигнуть его дома, в котором он надеется принять нас, приготовив там индийский посконник для курения и продовольствие для наших людей. Я сказал дяде: «Если бы ты послушался моего предостережения, то этого бы не случилось. Что же мы теперь будем делать с этими двумя дьяволами?» Пока у нас шла эта беседа, Дост-Магомет послал несколько воров, чтобы пограбить наши вещи где придется; мы их поймали при краже нашего багажа, выстрелили по ним и ранили некоторых из них. При виде этого Шах-Джахан [167] ушел и скрылся. Я указал, что нам необходимо не оставаться здесь ночью, иначе нам придется сразиться с Дост-Магометом. Вскоре мы нашли Джахана, и я сказал ему, что так как он доставил нас сюда, то должен доставить и обратно. На это он ответил, что скрылся от нас из опасения, что мы его выдадим его врагу; но мы сказали, что не сделаем этого; затем мы выступили и двигались всю ночь, хотя было очень холодно.

До вечера следующего дня мы нигде на своем пути не встречали селений, где бы можно было найти продовольствие; к вечеру мы прибыли в пустое селение, что нас опять расстроило. Я спросил этого чертова «государя»: «Где же население?», на что он мне ответил, что жители приходят в эти селения лишь весною, а как только становится холодно, то уходят на вершины высоких гор, которые лежат перед нами. На это я ему ответил: «Проклятия на твоего отца! Мы и наши лошади потеряли силы, и это благодаря твоему обману». Проводник сказал нам, что лучше итти в горы, где мы встретим население, которое даст нам продовольствие, но при этом прибавил, что он не может с нами итти туда, так как племя это враждует с ним и его семьей. Мы рады были отделаться от такого человека и отпустили его, а после заката солнца мы взошли на гору около населенного пункта этого племени, о котором говорил проводник. Жители встретили нас очень [168] дружелюбно, хотя приготовились было сразиться с нами, принимая нас за воинов враждебного им племени. Мы были очень довольны сами поесть и лошадей покормить, но жители не позволили нам платить за продовольствие.

Прогостив в этом селении два дня, мы отправились в Пишин чрез Сайри-Котал. Когда мы прибыли в селение около Пишина, я узнал от моего шпиона, что правитель одного селения собрал 40,000 рупий податей, чтобы послать в Кандагар. Я посоветовался с моим дядей, предложив ехать всю ночь и к восходу солнца захватить неожиданно правителя и отобрать деньги. План мой был, однако, расстроен несколькими служителями дяди, которые, надеясь на вознаграждение, уехали вперед и известили правителя о моем намерении; этим они дали ему время собрать из окружающих селений несколько сот человек для усиления гарнизона своего укрепления. К счастью, у меня выслан был вперед шпион, который должен был ждать в селении моего прибытия; этот шпион сообщил мне об измене пяти соваров моего дяди. Видя, что мой замысел не удался, мы возвратились в Карез-Вазир, где оставались два дня. Жители этого селения называли себя сивардами; но я думаю, что они не имеют ничего общего с ними, так как сиварды известны великодушием, любезностью и милосердием, тогда как упомянутые сейчас жители лишены этих качеств. Они красивы, [169] хорошо сложены и крепки, но враждуют между собою, имеют обыкновение убивать друг друга, что, конечно, вызывает ссоры. Покинув это место, мы прибыли затем в селение Абраг.

Во время нашего движения на Нушки целый день шел дождь и дул холодный ветер. Мы промокли, а руки и ноги совсем замерзли. Прибыли мы в одно селение после многих затруднений, но население встретило нас очень любезно. На следующий день мы выступили. Путь нам предстоял чрез пустыню, в которой не было воды; поэтому нам советовали возвратиться лучше несколько назад и направиться по дороге на Каран, которая будет кружнее на 4-5 дней пути. Я решил, однако, в пользу безводной пустыни. Наняв 200 верблюдов для перевозки достаточного количества запасов, мы двинулись в пустыню. Благодаря Бога, шел каждый день дождь, который давал нам достаточно воды на наши потребности. В конце десятого дня пути мы увидели издали селение Чагай. Дорога была изрыта дождем так, что нам пришлось сойти с лошадей и вести их в поводу, по колено в грязи. К концу дороги и люди, и лошади выбились из сил. Я сам сварил мясо и кормил людей, которые падали в обморок; лошади также падали и не могли подняться от усталости. Один лишь мой араб (жеребенок из конюшен деда) оставался на ногах. В течение двух дней мы испытывали крайние затруднения; на третий день вступили в [170] Чагай, при чем были удивлены, что хан этого селения не желает нас приветствовать.

Мы пробыли в селении некоторое время; по истечении двух недель явился слуга с известием, что хан и правитель просят разрешение прибыть к нам для приветствия. Я спросил его: «почему они этого не сделали раньше?», на что слуга ответил, что все жители были в пустыне с лошадьми на подножном корму, а теперь они вернулись и собрались в числе 500 человек приветствовать нас. Когда мы согласились на их просьбу, вышел из своей крепости для приветствования нас хан во главе свиты из 500 человек, вытянувшихся в одну линию. Впереди шли два танцора 9 и 12 лет, которые мало похожи были на людей: они были голые, имея лишь платок на бедрах; волосы, никогда не знавшие ни мыла ни воды, были заплетены. При шествии была и музыка. В этом и заключалась вся торжественность приема, на подготовление которого потребовалось две недели. В селении Чагай мы пробыли двадцать пять дней. За это время лошади наши отлично поправились в телах, имея обилие травы и сена.

Из этого селения мы выступили далее по направлению к Палалаку, лежащему на берегу реки Гельменд, и чрез шесть дней вступили в Кейль-Шах-Гул, названный так по имени правившего здесь одного белуджистанского вождя. Селение это было необитаемо, за исключением двух стариков, [171] которые старались быть незамеченными. На обращенный нами к ним вопрос — почему селение это покинуто жителями — старики сначала отговаривались незнанием; но когда я стал настаивать, они ответили, что войска Алам-хана из Каната, под начальством сердаря Шериф-хана Сеистанского, наступают на их селение, чтобы ограбить имущество жителей. Узнав об этом, жители убежали поблизости, чтобы скрыться. Дядя мой сказал старикам, что мы можем оказать им помощь, если они покажут нам место, где спрятались жители. Старики согласились на это. Шах-Гул встретил нас радостно и охотно принял нашу помощь; он устроил нам большой пир. В полночь два шпиона донесли, что Шериф-хан уже прошел соседнюю деревню и к утру вступит в округ Шах-Гула. Узнав об этом, Шах-Гул сказал нам, что предполагает на следующий день выступить со всеми своими подданными и их имуществом, чтобы укрыться в укрепленном месте, расположенном на горе. Дядя спросил моего совета — как нам быть при этом. Я ответил, что они могут итти туда, если хотят; мы же отправимся навстречу сеистанцам, если Шах-Гул даст нам проводника. Он согласился на это, и когда Шах-Гул выступил в горы, мы направились в противоположную сторону.

После нескольких часов пути мы увидели пыль приближающихся сеистанцев, вследствие чего [172] мы приготовились сражаться. Двигаясь с моими людьми впереди дяди, я построил их в боевую линию; но, увидев нас, сеистанцы были так поражены, что не намеревались сопротивляться, а подошли, чтобы расспросить нас — кто мы такие. Мы объяснили им, что мы афганцы, а не белуджистанцы. Услышав это, ко мне подошел их начальник, чтобы приветствовать нас. Тогда я послал за дядей. Мы заявили сеистанцам, что находимся здесь, чтобы помочь Шах-Гулу и его населению, так как они афганские подданные, вследствие чего сеистанцы не должны вмешиваться в их дела. Начальник их согласился на это, но поставил условием, чтобы Шах-Гул приветствовал его для поддержания его престижа. Я сказал подданным Шах-Гула, что они должны разрешить ему это приветствие; все согласились на это, за исключением его сестры, которая никак не хотела отпустить своего брата, опасаясь за его безопасность. Я предложил тогда остаться с ними в виде залога, а Шах-Гул чтоб отправился с дядей. Жители, наконец, согласились; я настоятельно просил дядю, чтобы он прислал Шах-Гула не позже чем через 4-5 дней. Прошло семь дней, а Шах-Гула не слышно. Пришли жители требовать от меня исполнения обещания, говоря, что они ждали даже на два дня больше; при этом они высказывали уверенность, что Шах-Гул взят в плен. Я уверил их, что этого не может быть, и предложил [173] отправиться вместе за Шах-Гулом. На это они, однако, не соглашались, говоря: «пока нет Шах- Гула, ты наш пленник». В виду этого я приказал 200 содарам приготовиться, чтобы отразить возможное на нас нападение. Вслед затем толпой явились жители с обнаженным оружием. При виде этого я приказал одной половине моих соваров открыть огонь по жителям, а другой половине — броситься на них в атаку с саблями. Жители тогда обратились в бегство к своему укреплению, а я нагрузил 200 верблюдов нашим багажом и отправился по тому направлению, куда ушел Шах-Гул. Жители тогда направились за нами, извиняясь за свое поведение. Я взял их с собою в Сеистан, где вернул им их верблюдов.

По прибытии в селение, после двухдневного пути, я расспросил о моем дяде и Шах-Гуле. Дядя сказал мне, что в этом селении есть два начальника: сердарь Шериф-хан, командующий сеистанскими соварами, и Мула-Юсуф-Хазара, начальник телохранителей Алам-хана. Этот последний и взял в плен Шах-Гула, не обращая внимания на возражения моего дяди. Тогда я отправился к этому начальнику и, не слезая с коня, спросил его: «где Шах-Гул?» Услышав при этом голос Шах-Гула в палатке, я крикнул: «Шах-Гул, или сюда!» после чего он и явился. Я спросил тогда начальника, зачем он взял в плен Шах-Гула; на это он мне [174] ответил, что намеревался взять его к своему начальнику Аламу. Я возразил ему: «Я прислал вам Шах-Гула, оставшись сам заложником в том, что он благополучно вернется. Он не твой подданный, чтобы ты мог вести его к Аламу». После того я Шах-Гула, вместе с его слугой, который был с ним в плену, отправил при 10 моих соварах к его подданным, которые были очень обрадованы его безопасностью.

Пробыв здесь три дня, мы отправились с сеистанцами в их страну. Когда мы на другой день пути подошли к р. Гельменд, мы встретили селение в 15 домов, где жители, кандагарские подданные, подвергшиеся нападению со стороны соваров, подчиненных тому же хеларийскому начальнику, который хотел грабить племя Палалик. Жители этого селения укрепились и успели застрелить 50 хезарийских соваров, ранив при этом 100. Тем временем собрались в это укрепление жители соседних селений и приготовились дать отпор соварам. В таком положении было дело, когда мы прибыли в это селение. Я приказал моим служителям хорошенько отколотить этого хезарийского начальника, который послал своих людей грабить эти селения. Я ободрил жителей обещанием условиться с их врагами, чтобы обеспечить им безопасность и в будущем. Я отправился пешком к укреплению, которое оказалось занятым гарнизоном и жителями. Так как у меня не было ни орудий, ни штурмовых [175] лестниц, то невозможно было войти в крепость; поэтому я отправил моего служителя, чтобы сговориться с жителями об условиях. Этому человеку разрешено было войти в крепость. Он разъяснил жителям, что причиной всех их беспокойств был один хезарийский начальник, которого Абдурахман уже наказал и прогнал вон, и что они теперь могут возвратиться с миром в свои дома. Услышав это, некоторые вожди вышли, чтобы приветствовать меня. Я же уверил их, что смотрю на них как на братьев, так как они тоже афганцы.

Все мы вместе отправились в обратный путь, при чем два дня и две ночи мы шли все по селениям этого племени; они нам доставляли продовольствие, но отказывались давать что-нибудь бывшим с нами сеистанцам, так что мы были вынуждены кормить их, пока пришли в Банджар (Около Нусрашабада. Примеч. Перев.). В этом селении жители направились по домам, а совары возвратились к Алам-хану, чтобы подготовить его к нашему приему.

Сердарь Шериф устроил в нашу честь празднество, которое продолжалось два дня, в своем селении Шерифабад. На третий день мы отправились в укрепление Алама, который вышел, чтобы принять нас, и обнял моего дядю и меня, после чего мы вошли в его новое укрепление. Он сделал большие приготовления для нашего приема, [176] разбил новые палатки вокруг укрепления и выделил две большие палатки для меня и моего дяди. Кроме того, он назначил ловкого человека в качестве хозяина, который должен был заботиться о наших удобствах. Двенадцать дней они нас продержали в качестве своих гостей, а затем мы выступили в Колаб-Сеистан (К северу от Нусрашабада в 25-30 верстах. Примеч. Перевод.). При нашем выступлении Алам просил нас, чтобы мы взяли себе все палатки с их принадлежностями, прибавив при этом, что он желает оказать нам всякое гостеприимство как своим соседям. Мы с благодарностью отказались от подарка, но когда Алам стал настаивать, мы согласились взять две или три палатки; кроме того нам дали на наши расходы до Бирджанда 10,000 персидских рупий. Деньги эти я отдал моему дяде, сказав, что у меня достаточно, если мне не придется платить за него, как это мне приходилось постоянно делать; у меня еще оставалось 200 золотых монет из тех, которые принес нам казначей Абдур-Рахима.

Из Колаб-Сеистана, называемого местными жителями Гамун, мы направились в Бендин, оттуда чрез Них вступили в пустыню Лут, а затем достигли Бирджанда, где два сына Алам-хана встретили нас очень тепло, а мать его чествовала нас пиром. Было 5-е Мухарамма, когда [177] мы вступили в Бирджанд, из которого выступили 12-го числа того же месяца, направляясь в Мешхед; в этом последнем находится священная могила восьмого имама (Риза). Далее мы вступили в Сирахиян (Чинаран?), где видны огромные развалины древних построек. Следующая остановка наша была в Ниси — очень нездоровое место, где вода солона и горька; вследствие этого жители построили себе резервуары, в которых собирают дождевую воду для питья. Они выкопали у себя два колодца, в которых вода оказалась годной для варки пищи, но не годной для питья. К несчастью, перед самым вступлением нашим в это селение заболел мой дядя жестокой лихорадкой, и мы вынуждены были оставаться здесь, пока он выздоровеет. Болезнь, однако, затянулась на целый месяц, а за это время я израсходовал все мои деньги. Я просил согласия дяди устроить для него кресло, в котором его можно было бы носить во время путешествия, так как он еще был слаб; но он возразил, что это невозможно, так как неоткуда достать дерева для этой цели. Не возражая ему на это ничего, я взял четыре бревна от постройки, которой жители пользовались как часовней. Когда туземцы стали противиться этому, то я объяснил им, что мы иностранцы и страдаем от болезни, поэтому из собственности Бога я сделал наилучшее употребление, именно — оказав помощь его страдающим детям. Жители удовлетворились этим [178] объяснением. К вечеру было изготовлено кресло для путешествия дяди, и мы двинулись в Карез, который имел здоровое местоположение. Здесь, в красивой постройке, дядя на время болезни устроил себе свое пребывание; все это время я сам готовил ему пищу и кормил его. Мы нуждались в прислуге, был с нами также и сын дяди Сарвар; но, несмотря на недружелюбное отношение ко мне моего дяди, я любил его больше, чем его собственный сын: во все время болезни, продолжавшейся 40 дней, сын его два раза только зашел спросить о здоровье своего отца, занимаясь все время своими частными делами.

Однажды дяде моему прислали несколько абрикосов; так как прошло лишь несколько дней как прекратилась лихорадка, то я просил дядю, чтобы он был благоразумен и воздержался от этих абрикосов. Но дядя меня не послушался и начал есть абрикосы. Я говорил ему, что я ухаживал за ним день и ночь, все время болезни не спал, за исключением лишь нескольких последних дней, когда я мог отдохнуть немного, и если он теперь опять заболеет, мне опять придется за ним ухаживать. Дядя, однако, кончил тарелку с абрикосами, что меня очень рассердило; вспомнил я при этом все мои услуги, которые я расточал ему в моей жизни, а теперь доведен был до такого состояния, что должен был продать даже свое оружие, чтобы доставлять ему необходимые удобства. В [179] виду сказанного я попросил дядю, чтобы он отпустил меня в Турбат-Иза-хан. Он согласился на это, после чего я выступил и в одну ночь сделал двойной переход, так как у меня не было денег, чтобы содержать людей и лошадей на остановках в пути; притом же и дневная жара была очень утомительна для путешествия. Я остановился в одном доме, приготовив второй дом для остановки моего дяди. В этом селении ко мне явился один гератский купец, по имени Кази-Хассан-Али, который жил здесь уже много лет, и предложил мне на расходы деньги, сколько бы мне ни потребовалось. Этот купец сказал мне, что у него есть собственных денег один лак кабульских рупий и два или три лака персидских рупий, вверенных ему для торговых целей. Я ответил ему, что очень благодарен за его предложение, но вынужден отказать ему в виду того, что не предвижу возможности возвратить ему деньги; при этом с благодарностью приму продовольствие для наших людей и лошадей в течение нашей остановки в этом пункте. Дядя мой прибыл после меня чрез шесть дней, и этот самый Кази предложил и дяде то же самое. Так как наши люди совсем обносились, а седла и упряжь также, то Кази предложил дать нам все новое. Я отказался от этого предложения для моих людей, но дядя согласился принять для своих спутников. Этот купец нам действительно оказал такие услуги, что пока жить буду, [180] я не в состоянии буду достаточно вознаградить его за его любезность. Для простого человека такие значительные расходы являются большим великодушием.

Не будучи разборчивым в пище, дядя мой опять заболел, и я ухаживал за ним в течение 10 дней и 10 ночей. Чрез несколько дней губернатор Мешхеда, узнав о нашем прибытии, прислал нам, согласно приказанию персидского шаха, переносное кресло для путешествия дяди, а также 24 мула. При этом он писал, что, узнав о болезни моего дяди, он посылает это для доставления моего дяди в Мешхед. Мы приняли это предложение и выехали в Мешхед в конце месяца. Долг наш купцу Кази простирался в это время около 70,000 персидских кранов, из которых дядя мой занял 60,000, а я 10,000. Этот добрый человек проводил нас до горы Салаам-Тадай, в пяти днях пути от Турбат-Иза. Жители сказали, что с этого места видна священная могила восьмого имама. Я испытывал большое утешение, видя свет Боной, сияющий над могилой; поэтому, почитав коран, помолился святому. Двинувшись дальше, мы были встречены отрядом в 1,000 человек, при котором было шесть арабских лошадей в драгоценной и богатой упряжи, запряженных в двух экипажах. Люди эти состояли служителями при священной могиле, которая принадлежала к владениям двоюродного брата шаха. Нас с большой помпой ввели во [181] дворец и сказали нам, что это для нашего пребывания. Три дня мы были гостями священного имама, а затем мы стали гостями государства. Двоюродный брат шаха был в отсутствии, отправившись на войну против туркмен; чрез 10 дней он прибыл в город и пригласил к обеду моего дядю, меня, Сарвара и несколько наших чиновников, при чем выражал нам свои дружественные чувства.

На следующий день нас навестил лично дядя шаха Гамза-Мирза; после его ухода я отправился на священную могилу, чтобы потереть лицо святой пылью и дать свет глазам и сердцу утешение. Назначенный шахом наблюдающим за могилой пригласил меня в свой дом, и я охотно принял это приглашение. Во время нашего пятнадцатидневного пребывания в Мешхеде я испытал приступ лихорадки, но Бог избавил меня от болезни. При втором моем посещении дяди шаха я спросил, будет ли он так любезен разрешить мне отправиться в Туркестан чрез проход Газба-Теджень и далее на Ургенчь. Я просил также дать мне проводника до Дарагаз на персидской границе, где правителем был Али-Яр-хан. В ответ на это мне сказали, что моя просьба будет представлена шаху, от которого зависит ответ, и об этом будет телеграфировано немедленно. Чрез два дня ко мне при шел чиновник, который, после того как выкурил трубку и напился чаю, сообщил мне, что [182] он телеграфировал государственному секретарю, испрашивая желаемое разрешение шаха.

- Полученный ответ гласил, что шах желает, чтобы я сначала навестил его в Тегеране, и если затем останусь при своем теперешнем намерении итти в Туркестан, то он отпустит меня. На это я ответил, что не желал бы ехать теперь в Тегеран, но если в другом месте не достигну своей цели об освобождении Афганистана, то вернусь и навещу шаха; иначе было бы неблагоразумно для меня после свидания с таким великим государем, как шах, искать помощь у других; тогда будут думать, что шах отказал мне в помощи, и это было бы для него некоторого рода оскорблением. Чиновник обещал дать ответ чрез два дня, чтобы обсудить мое решение. По истечении этого времени мне было передано, что шах предпочел бы мое посещение теперь; но если я решил не делать этого теперь, то могу отправиться в Туркестан, когда пожелаю; при этом мне было сказано, что шах будет всегда смотреть на меня как на своего сына, а я должен смотреть на Персию как на свою родину. Я благодарил посланного за всю оказанную мне доброту и просил ходатайствовать о снисхождении шаха. Мне дали письмо к Али-Яр-хану, а также 10 соваров при начальнике, которые проводили нас до границы. Али-Яр вышел к нам навстречу во главе 1,000 соваров. Для моего помещения мне назначили [183] сад вне Дарагеза, в очень здоровом и удобном месте. Али-Яр-хан принял меня так тепло, что можно было думать, будто он мой старый друг. Остались мы здесь месяц, во время которого, путем сношений с туркменами, мне обеспечена была безопасность с их стороны, так как Али говорил, что они разбойники.

Около этого времени в Дарагез прибыли туркменские купцы с 1,000 верблюдов, нагруженных товарами для торговли в этом месте. Этих купцов Али-Яр-хан и задержал в качестве залога. Я выехал с тремя сердарями из Тедженя; один был по имени Узбег, второй — Азис, третий — Уртак; все трое должны были служить мне проводниками до Ургенча. Сам хан во главе 1,500 соваров проводил меня до Асхабада (Сопоставляя с последующим изложением, маршрут Абдурахмана в этом месте мало понятен или представляется очень запутанным. Примеч. Перев.). По дороге встречалась в рисовых полях хорошая охота; располагая хорошим оружием и лошадьми, мы ежедневно охотились по дороге в течение двух-трех часов.

После Асхабада мы простились с ханом, который оставил при нас несколько соваров для доставления ему сведений о моем безопасном прибытии на место. Мы ехали всю ночь и к утру достигли кустарников, окаймляющих истоки [184] р. Герата (Автор очевидно путает здесь названия рек Таджени и Гери-руда. Примеч. Перев.). На берегах ручьев росли здесь дыни и арбузы, при созревании которых жители переселяются на свои поля и питаются исключительно только этими плодами; в то же время лошади их пасутся поблизости, питаясь зеленой осокой, так как никакой другой травы там нет.

На следующий день мы прибыли в Теджень и остановились у этих цыган на пять дней, прежде всего, чтобы пополнить наши запасы, а затем в виду моего нездоровья я нуждался в отдыхе, так как меня лягнула лошадь.

В Ургенчь мы выступили на шестой день. Из провожавших меня трех сердарей один возвратился обратно в свою страну, а остальные двое отправились со мною дальше. Мы двигались всю ночь до 10 часов утра, пока подошли к одному колодцу, в котором вода оказалась очень горькой. Пробыв здесь два дня, мы отправились далее в полдень и были в пути до утра следующего дня, остановившись только, чтобы покормить лошадей зерном. Около 10 часов вечера четвертого дня мы достигли другого колодца, в котором вода была еще более горькая и грязная, чем в первом; но мы вынуждены были пить эту воду и оставались здесь шесть дней, потому что лошади наши нуждались в отдыхе. Далее выступили опять ночью, а спали днем во время [185] жары. Тут однажды мы встретились с караваном туркмен, которые готовы уже были атаковать нас, полагая, что мы персы, но затем сами скрылись.

Я должен упомянуть здесь, что туркмены и персы взаимные враги; несмотря на то, что те и другие мусульмане, они убивают и продают друг друга, повинуясь учению своих высших священников — служителей дьявола. Это невежество и позор! Бог сказал, что все правоверные братья между собою, а эти два племени, называя себя мусульманами, относятся друг к другу, благодаря своему невежеству, как язычники. Это-то доставляет торжество неверным над правоверными, делая последних разъединенными. Причина тут кроется не в исламе, который лишен ошибок, а в нас самих — мы полны ошибок!

Мы спросили попавшихся нам навстречу туркмен, сбившихся с дороги, есть ли тут поблизости колодцы; они нам ответили: если мы будем двигаться по тому направлению и тем же шагом, которым шли, то достигнем колодцев до рассвета. Мы продолжали наш путь уже долго после восхода солнца, а между тем не видно было никаких признаков колодцев. Лошади наши не могли уже двигаться дальше, языки у нас пересохли от жажды, а у лошадей языки высохли как дерево; у некоторых я надрезал языки, и даже кровь не показывалась. Я выдавил себе в рот сок от лимона и своим языком [186] потирал язык лошади, и все-таки влага не показывалась.

От этой жажды я узнал, что ад кроется в самом теле человека, если он лишен воды, потому что тело горит как в огне. Шли мы до вечера, пока добрались до колодца. Но только четыре из моих спутников дошли со мною, остальные упали и остались на дороге позади нас. Напившись немного воды, я вспомнил про моих потерянных слуг и не мог не поплакать над их судьбой.

Выбрав одну лошадь, подаренную мне жителями Асхабада, которая не была так уставши, как прочие, я приказал человеку нагрузить на нее два ведра воды и отправиться назад, чтобы разыскать, если возможно, остальных моих спутников. Я приказал ему не потерять след лошади и дал ему с собою компас, на случай если он будет сомневаться в своем пути. Посланный нашел всех моих людей, которые упали с лошадей, не будучи в состоянии стать на ноги от жажды; он каждому впрыскивал в рот немного воды, пока они пришли в себя, и вскоре доставил всех ко мне. Около колодца мы оставались семь дней, после чего явился туркменский караван, о котором я говорил выше. Узнав кто мы, некоторые туркмены подошли к нам извиниться за то, что они нарочно указали нам неверный путь, для того, чтобы мы погибли от жажды, — все оттого, что они приняли нас за [187] персов. Так как у нас вышли все запасы, то туркмены дали нам продовольствия на четыре дня, а я прикупил у них еще на три дня. Туркмены отправились дальше утром следующего же дня; мы же остались там еще три дня. До гор. Хивы нам оставалось от этого колодца пять дней пути.

Двигаясь в направлении к Хиве, мы подошли к городу и остановились вне его, расположившись под несколькими деревьями; отсюда я послал людей в город купить провизию. Хан хивинский спросил моих слуг, для кого они покупают провизию; они ответили, что покупают для своего господина Абдурахмана, сына покойного эмира Авзула и внука великого Дост-Магомета. Услышав это, хан прислал своего министра, который сказал мне, что они находят непристойным, чтобы я провел ночь в таком неудобном месте. Он настоял, чтобы мы отправились в город, где приготовили для нас несколько красивых домов и встретили нас очень тепло.

После двудневного праздника хан хивинский прислал ко мне своего министра с извещением, что он намеревается навестить меня. Я ответил, что так как я чужестранец и человек неважный для Хивы, то более подобает,чтобы я сам навестил хана. Я отправился верхом во дворец. По прибытии во дворец я увидел 60 орудий на лафетах, но все артиллеристы были негры. Я [188] никогда раньше не видел столько негров в одном месте. Мне сделали салют из 50 орудий, затем хан вышел встретить меня. Я слез с коня, подали мы друг другу руку и, не вынимая рук, вошли в приемный зал. Я тогда не знал еще тюркского языка, поэтому хан назначил переводчика для нашей беседы. Мы беседовали два часа, при чем хан высказал мне, что смотрит на меня как на своего старшего брата, в виду того, что отец его, Магомет-Амин, был очень дружен с моим отцом во время его пребывания в Балхе; вследствие этого хан благодарил Бога за нашу встречу. Хан предложил мне один из семи городов, которые ему теперь подвластны, при чем если я когда-нибудь пожелаю отправиться в Балх, то он одолжит мне 100,000 соваров, конных и пеших, которые завоюют для меня этот город: таким образом мы останемся друзьями и соседями. Я поблагодарил хана за его великодушное предложение; в то же время я дал ему несколько указаний, в виде дружественных советов, которые ему могли быть очень полезны. После того я простился с ханом. Служитель его, данный мне как проводник, сказал мне, что хан устроил для моего пребывания собственное помещение и что я найду там в саду моих спутников. Дом и сад, назначенные для моего пребывания, были в расстоянии 200 шагов от города и представляли собою хорошие постройки. [189]

Спустя несколько часов пришел ко мне казначей хана и сказал, что ему приказано его господином дать мне столько денег, сколько бы я ни потребовал — до 200,000 золотых. Министр также подтвердил это. Тогда я сказал: «Бог да содействует преуспеянию вашего хана, как доброго человека! Не могу найти слов, чтобы выразить, как много я ему обязан! Что я буду делать с 200,000 золотых, когда мои ежедневные расходы простираются лишь по 30 кранов!» На следующий день казначей принес мне 1,000 золотых монет, говоря, что хан приказал ему приносить мне столько монет каждый день. Я, наконец, принял деньги, указав передать их моему казначею; затем каждый день приносили мне такую сумму, хотя я и говорил, что мои расходы не превышают 30 кран в день.

Чрез пять дней ко мне пришел министр спросить ответа относительно мыслей, высказанных ханом, и о моих советах, которые я предлагал. Я ответил, что если чиновники согласятся, то было бы разумно, чтобы хан послал меня в Россию, как своего посла, в сопровождении нескольких доверенных своих чиновников, поручив мне устроить соглашение между им и русским правительством. В противном случае я предвидел, что русская армия явится около Ургенча, и горсточка людей, которой располагали хивинцы для своей защиты, не в [190] состоянии будет сразиться с такой огромной силой. Хан посоветовался со своими советниками о благоразумии моего предложения. Жители, никогда не испытавшие могущества этой великой нации, не согласились с моим советом, сказав: «Смерть ждет русских, если они придут в Ургенчь».

Министр возвратился ко мне с этою новостью, сказав, что хан и несколько чиновников одобрили мой план, но жители возразили как сказано сейчас. Я ответил: «Если население так невежественно, то я не могу оставаться среди него». Вследствие этого министр открыл мне распоряжение хана — выдать за меня свою дочь, после чего хан надеялся, что население приняло бы мой совет. Я ответил, что жители станут относиться ко мне завистливо и обратятся в моих врагов, если приму предлагаемые мне ханом два его города, и тогда мне будет небезопасно оставаться среди них, поэтому я лучше отправлюсь в Бухару. Министр был огорчен моим решением; он предупреждал меня, что эмир Бухарский не выдавал продовольствия моим спутникам, которые проходили чрез Бухару, что он обратил в государственного пленника моего двоюродного брата Исхак-хана; он советовал мне вместо того, чтобы самому итти, послать отсюда за своими людьми. Я, однако, настаивал, чтобы отправиться, и просил его испросить разрешение хана на это. Министр расстался со мною, сказав, что он принесет ответ [191] на следующий день. На другой день он пришел и сказал мне, что хан очень нерасположен расстаться со мною, но если я настаиваю, он вынужден отпустить меня; при этом он надеется, что я обожду дня два, для того, чтобы хан мог сделать распоряжение для моего путешествия.

На третий день мне дано было 150 верблюдов с запасами, коврами, палатками; когда я пришел проститься с ханом, он выразил мне свое большое сожаление по поводу моего отъезда.

После пятидневного пути я прибыл на Аму-Дарью и переправился у Геза и Шораб-хана, которые теперь в русских владениях. Оттуда я шел семь дней и прибыл в Каракуль, подвластный Бухаре. Мои служители, которые там находились, точно также как мой двоюродный брат Исхак-хан, были очень довольны, узнав о моем прибытии, и прислали письма, выражая в них свое удовольствие.

Прибыв в Бухару на третий день, я нашел эмира в отсутствии отправившимся против Сора-Бега (Журабек?) в Гиссар и Куляб, согласно приказанию русского правительства, так как Сора-Бег не хотел признать власть русских. Состоя в некоторой дружбе с Бухарским эмиром, я написал ему письмо, спрашивая, как он предпочтет: ждать ли мне его возвращения в Бухару или же ехать к нему в Гиссар, так как мне предстояло в недалеком [192] будущем уехать в Самарканд. Несправедливый эмир ответил, что он приглашает меня приехать в Гиссар. Я взял тогда золотые монеты, которые мне дал Хивинский хан и на эти деньги купил верховых лошадей и все прочее необходимое. Я продал также верблюдов, которые мне были подарены ханом, и таким образом обзавелся всем необходимым для моего путешествия с 500 соваров. При выступлении в Гиссар я подарил свободу рабам, которые мне были подарены ханом.

Чрез 10 дней я прибыл в Гиссар По дороге я увидел небольшое место, приготовленное для палаток эмира; место это было покрыто кровью. Я предположил, что это, вероятно, кровь зарезанных коров, принесенных в жертву по случаю победы эмира, и удивился, что это жертвоприношение сделано так далеко от места победы. Но жители вздохнули и ответили: «Это кровь людей, а не коров». Оказалось, что за 15 дней до моего проезда на этом месте стояла палатка эмира; около этого времени пала крепость Герат, и к эмиру приведены были 1000 человек пленных, которых он приказал зарезать в своем присутствии. Я был возмущен этой жестокостью и сказал, что пленные могут быть и виноваты, но их никто не убивает. Жители говорили, что сотни людей были убиты эмиром без вины и суда. Я был поражен услышанным мною и подумал про себя: причиной побед [193] русских в Туркестане является небрежное отношение к Богу и его религии со стороны мусульманских правителей, — правоверных они обращают в рабов, а людей, созданий Божиих, они убивают без вины; эмир не обращает внимания на законы, данные Богом и его пророком, а муллы, которые являются учителями и хранителями этих законов, не замечают их нарушения. Я был очень разочарован Бухарой, которая слывет религиозной страной, а на самом деле поступает так противоположно учению Магомета. Я жалел о беззаботности мусульман, которые так безумны в своем высокомерии. Оттого неверные пользуются их невежеством и взаимными раздорами. Я плакал (Эта напускная сентиментальность Абдурахмана плохо вяжется с его зверской жестокостью, проявленной им как в молодые годы — как это видно во многих местах из настоящей его собственной автобиографии — так и из его нынешнего образа правления Афганистаном: так, в запрошлом году Абдурахман «наказал» двух своих близких придворных, отрубив одному оконечности, а другого живьем сварил в котле. Примеч. Перев.) над смертью этих невинных людей и приказал соварам покрыть их кровь землей в виде могил.

Проведя ночь в отчаянии и чувствуя себя несчастным, я на другой день вступил в Гиссар, откуда эмир выслал мне навстречу 1000 соваров под начальством нескольких офицеров. Я остановился в приготовленном для меня [194] доме. Чрез три дня ко мне пришел слуга эмира и передал его приглашение навестить его. Я отправился к нему, а когда возвратился к себе, то получил в подарок от эмира 10,000 тенег и несколько кусков золотой парчи...

Пробыв в Гиссаре несколько дней, я отправился в Самарканд. Русский губернатор встретил меня очень любезно, отвел для помещения моего и моих людей дома и, как хозяин, окружал нас всяким вниманием. Вслед затем я получил приглашение от Туркестанского генерал-губернатора навестить его в Ташкенте; все приготовления для моего путешествия сделаны были Самаркандским губернатором. В Ташкенте я был встречен со всей любезностью. На другой день после моего приезда я приглашен был генерал-губернатором навестить его. Он встретил меня очень любезно и, отдавая визит, пригласил меня на вечер, где мне интересно было наблюдать европейские обычаи: гостей принимают в большой зале, все свободно расхаживают по комнатам, курят, тихо беседуют или едят плоды; так продолжалось до двух часов ночи, после чего мы все разошлись по домам. На следующий день генерал-губернатор опять отдал мне визит. Я вышел встретить его у ворот дома. После взаимных расспросов о здоровье, я сделал ему подарки, состоявшие из сабли, осыпанной драгоценными камнями, шести кусков кашемирского сукна и двух [195] кусков золотой парчи. Генерал-губернатор пробыл у меня два часа, после чего простился и ушел. На следующий день меня пригласил на завтрак генерал Алиханов, и мы провели день очень дружелюбно. В течение нескольких дней моего пребывания в Ташкенте я получал приглашения также и от других генералов.

Тем временем подошел большой русский праздник, который они называют Рождеством. Это день рождения Сына их Бога. В этот день генерал-губернатор прислал мне свою коляску и чрез своего секретаря пригласил меня приехать. Мы поехали вместе. Генерал-губернатор, но своему обыкновению, встретил меня стоя и провел меня в ту же комнату, где принимал меня в первый раз и где теперь собрались чиновники, их жены и дочери. Для еды было всякой всячины. Добрая компания не переставала есть до полуночи, после чего все начали друг друга целовать, говоря «Христос, Христос!» Затем мы простились с хозяином и отправились по домам. После трехдневных празднеств генерал-губернатор прислал мне секретаря с коляской, приглашая посмотреть парад их войска. Все было очень хорошо устроено; в конце парада была взорвана искусственная мина.

На следующий день ко мне опять приехал секретарь, передавший, что начальник желает меня видеть, вследствие чего у нас состоялось свидание. После чаю генерал-губернатор сказал [196] мне, что великий Государь справлялся по телеграфу о моем здоровье, за что я выразил свою благодарность. Кроме того, он сообщил мне, что Государь милостиво приглашает меня в Петербург навестить Его, для того, чтобы выразить мне уверения в дружбе. Я уверил генерал-губернатора, что смотрю на страну Царя как на свою пристань и убежище и приехал сюда издалека ради того, чтобы выразить здесь свою надежд, из надежд, которой желаю успеха и преуспеяние. Начальник спросил, поеду ли я в Петербург; на это я сказал, что дам ответ на следующий день. Я советовался с моими верными слугами о благоразумии такого путешествия; они единодушно объявили мне, что не отпустят меня, так как без меня они тут сами ничего не могут сделать. Я указал моим слугам, что в России много таких, как я ищущих убежища, но Царь ни одного из них не приглашает навестить Его, поэтому мне следует теперь исполнить Его желание. Хотя я очень старался убедить моих спутников, что мне следует ехать, они все-таки никак не хотели согласиться на это. На следующий день я отправился к генерал-губернатору. После чаю и обмена комплиментов я во время курения сказал ему, что я очень благодарен его Государю за доброту ко мне; но при мне находится 500 человек свиты; все они прошли большие расстояния, поэтому я отправлюсь после необходимых приготовлений, [197] если получу приглашение. На это генерал-губернатор ответил: «Очень хорошо. Я буду телеграфировать».

Чрез два дня ко мне явился секретарь с коляской, чтобы отвезти меня в дом генерал-губернатора. Этот последний сказал мне, что он телеграфировал первому министру, которым уполномочен передать мне, что Царь одобряет мою мысль и приказал купить для меня место в Самарканде или Ташкенте, по моему выбору. Мне дали также 1250 сумс (?) каждый месяц на мои расходы. Я ответил на это, что приехал под покровительство Царя и принимаю все, что он мне даст. Мне сказали, что Государь желает иметь мою фотографию, а также некоторых моих чиновников; я согласился на это и сказал, что мы будем готовы для фотографирования на следующий день, затем простился и ушел. На другой день приехал к нам секретарь с фотографом; но мои чиновники отказались снять с себя фотографии, говоря, что после этого обратишься в неверного. До того времени я допускал еще некоторый ум у моих чиновников, но теперь я убедился, что у них его нет. Секретарь спросил меня, почему не снимаются фотографии с моих чиновников. Я ответил на это, что ни один из них не представляет собой главы какого-нибудь племени; это лишь мои личные слуги, которых я уважаю, но которые не настолько важны, чтобы быть фотографированы [198] для Царя. Секретарь признал, что я поступил очень мудро, ибо если бы Государь спросил, какого ранга эти люди, то не знали бы что отвечать. В последующее время я уже больше не обращался за советом к моим слугам, потому что два раза они мне отказали в моих требованиях, после чего я уже не был высокого мнения об их мудрости. Чрез несколько дней ко мне приехал секретарь и повез меня на праздник к губернатору, где я опять наслаждался музыкой, прохладительными напитками и беседой до полуночи. Я при этом случае испросил разрешение поехать в Самарканд, чтобы проведать моих спутников. Генерал-губернатор на это согласился и дал мне письмо к генералу Абрамову. На следующий день я поехал к генералу Кауфману, чтобы проститься с ним, и затем отправился в Самарканд той же дорогой, по которой приехал. По приезде в Самарканд я навестил генерала Абрамова, который сказал мне, что он уполномочен купить для меня место и сад, по моему выбору, стоимостью до 100,000 рублей. Я сказал, что эмир Бухарский имеет много казенных садов; я пошлю своего слугу посмотреть, эти сады и затем дам ответ. Несколько дней мои слуги искали, а я расспрашивал про подходящее место и, наконец, написал генералу Абрамову, что у ворот Каландар-хана есть сад, принадлежащий бухарскому правительству. Сад [199] был величиной в два акра (Ни в Самарканде, ни в Афганистане акр неизвестен как квадратная единица в измерениях земельных угодий. Здесь, вероятно, речь идет отанапе = 1/6 десятины, служащем единицей подобных измерений у туземцев в Самарканде. Примеч. Перев.) и расположен в здоровом месте, так как в нем есть ключи. Я выбрал этот сад, принадлежавший бухарскому правительству для того, чтобы генерал Абрамов не тратил денег на покупку другого сада. В этом саду я, наконец, и поселился; для моего двоюродного брата Исхак-хана я купил дом с постепенным погашением долга, а для моих слуг взяли дом от жителей самаркандских.

Спустя некоторое время ко мне обратились с просьбой об отпуске те из моих чиновников, которые противились раньше моей поездке в Петербург с целью изложить Государю мое дело; другие же чиновники оставили меня, не спросив об этом вовсе. Солдаты мои оставались при мне и служили мне верно, тогда как офицеры постоянно служили для меня источником досады.

Текст воспроизведен по изданию: Автобиография Абдурахман-Хана, эмира Афганистана, Том I. СПб. 1901