АБДУРАХМАН-ХАН

АВТОБИОГРАФИЯ

ТОМ I

ГЛАВА II.

Бегство из Балха в Бухару (1863-1865)

Семейные раздоры. — Мое бегство в Бухару. — Пребывание в Бухаре. — Священное празднество. — Возвращение в Афганистан.

Теперь я должен обратить внимание моих читателей к Герату. Когда страна эта подверглась нападению, дед мой, эмир Дост-Магомет-хан, был болен (Дост-Магомет умер 9 июня (н. с.) 1863 года.); более всего любви и нежности он видел со стороны своего сына, сердаря Шир-Али; тогда как другие его сыновья, сердари Азим, Амин и Аслим, озлобленные против своего сводного брата, завели интриги с султаном Магометом, правителем Герата, который был врагом их отца. Этим своим поведением они сильно восстановили против себя своего отца. Дружить с врагами своего отца! Боже упаси, чтобы я когда нибудь впал в такое дурное поведение! Дост-Магомет был похоронен вблизи могилы Ходжа-Ансара в Герате. Сыновья его, видя, что не могут наследовать ему на престол, объявили эмиром Шир-Али и без его ведома [65] и разрешения разъехались в свои владения. Эмир же Шир-Али, видя себя покинутым братьями, назначил сына своего Якуба правителем Герата и отправился в Кандагар. По прибытии туда он увидел, что братья его все еще не торопятся навестить его.

Тем временем мои дяди явились в своих владениях: Аслим в качестве правителя Ходжа-Нар (Местность между Шибирханом и Мазар-и-Шерифом. Примеч. Перев.), а Азим — правителем Курам-Коста; вслед затем они затеяли смуты против Кабула, где правителем был старший сын Шир-Али, назначенный на эту должность еще Дост-Магометом, перед выступлением против Герата. Этот Магомет-Али написал своему отцу в Кандагар, предостерегая его вернуться скорей в Кабула, где легко может вспыхнуть восстание. Узнав об этом, Шир-Али оставил своих братьев ненаказанными и поспешил возвратиться в Кабула, полагая, что он должен сначала разделаться со своим сводным братом, а затем только наказать своих родных братьев за их неверность. По прибытии в Газни он послал моему дяде Азиму корана, как залог своей искренности, прибавив, что готов оказать ему всякое уважение, как старшему брат, и что ему следует когда-нибудь приехать в Газни навестить его. Уверовав в это, Азим навестил [66] Шир-Али; при свидании они возобновили свои клятвы на коране, после чего мой дядя возвратился в свои владения, оставив своего старшего сына, по имени Сарвар-хана, в свите Шир-Али, который возвратился затем в Кабул. Сердарь же Аслим, находившийся в Бамиане в то время, когда Шир-Али прибыл в Газни, бежал в Балх, бросив свою семью и все имущество. Отец мой в это время был в Балхе, и я написал ему, чтобы он не поощрял Аслима и не допускал его близко к себе, в виду того, что это скверный человек. Но отец ответил, что невозможно прогнать его от себя, когда он явился, прося покровительства. В то же время Шир-Али нарушил свою клятву с моим дядей Азимом и выслал против него войско под начальством очень искусного офицера, сердаря Рафик-и-Дина. Не будучи в состоянии противостоять таким значительным силам, мой дядя бежал во владения ее величества королевы Индии, а тем времен Шир-Али овладел Катавазом, Зурматом и Лагаром — владения, принадлежавшие моему отцу и подаренные ему его отцом. Владения эти управлялись тогда некиим Ахмед-Кашмири, воспитанником моего отца. Эти несправедливости, совершенные Шир-Али, конечно, не улучшили отношения к нему его братьев; к тому же находилось не мало злых людей, готовых возбудить в моем отце злобу против его брата. Среди этих людей были также и мои дяди, сердарь [67] Аслим-Абдул-Реуф и сердарь Эмин-хан, из семьи «артиллеристов» (Потомки артиллерийских офицеров современников великих Моголов.), которые были большие интриганы.

Согласно давнишнему своему обещанию навестить меня отец мой прибыл в Ханабад, в качестве моего гостя, в сопровождении упомянутых сейчас смутьянов; в то же время Ахмед привез моему отцу письмо от эмира, который уверял его, что не имеет никаких намерений отнять от него Туркестан и что, вообще, питает к нему дружеские чувства. Этот Ахмед был предатель, подкупленный эмиром, чтобы шпионить за всеми делами отца, — не затевается ли какой-нибудь заговор против Шир-Али. Отец мой вместе со своими советниками часто собирался для совещаний, от которых я был устранен, в виду возможного несогласия с их заговором; да оно бы так и было, если бы я знал что они затевают; я был поражен, узнав, что моего отца убедили в том, будто многие кабульские сердари охотнее подчинятся его господству, чем эмиру, и что самое лучшее для него теперь заключить дружбу с беком Аталиком, возвратить ему назад Катаган и, соединив, таким образом, войска Балха и Катагана, направиться против Кабула. Бек Аталик согласился на это, а вскоре мы услышали, что Шир-Али идет на Туркестан. [68]

Отец мой отправил меня вместо себя в Тактапул, выразив намерение самому встретить эмира Шир-Али.

Я старался убедить отца, чтобы он пустил меня вместо себя, объясняя это тем, что в случае моего поражения он в состоянии будет оказать мне поддержку, тогда как в противном случае мне нельзя будет поправить обстоятельства. Отец видел справедливость моих доводов, но его советники-предатели успели убедить его, что он лучше меня знает кабульцев и лучше меня сумеет войти с ними в сношение. Уверившись в это, отец остался глух к моим просьбам, и я был послан в Тактапул.

В бытность мою правителем Ханабада я скопил 14 лак рупий, уплатив, кроме того, все жалованье войскам. Для перевозки этих денег отец приказал теперь заготовить ящики и, взяв это с собою, отправился в Баджгах (Bajgah), расположенный на полпути между Кабулом и Балком. Войсками отца командовали Гулам-Ахмед, Наиб-Магомет и полковники Шураб и Вали-Магомет. Отец отправил их за день до своего выступления, приказав занять высоты, окружающие горный проход, но ни в каком случае не ввязываться в бой до его прибытия. Раньше, кажется, у меня уже было упомянуто, что Гулам-Ахмед был хороший, но ленивый офицера., и в этом случае он не исполнил приказание отца, [69] отложив занятие высот до следующего дня. В то же время опытные офицеры со стороны Шир-Али воспользовались этим упущением и заняли высоты, так что, когда Гулам проснулся и двинулся вперед для занятия прохода, то он был встречен огнем с вершин холмов. Последствия этой ошибки были для нас злосчастны и, несмотря на храбрость моих войск, они были побеждены и вынуждены оставить в руках противника сильный проход.

Когда весть об этом столкновении достигла моего отца, он поспешил на помощь к своим офицерам, но в Кара-Котале он встречен был уже своими войсками с грустными известиями. Ему ничего больше не оставалось как возвратиться с остатками своей разбитой армии, с которыми он расположился в Ду-Обе, в расстоянии одного перехода от Кара-Катала. Здесь он занялся устройством своих войск и приведением в порядок оружия, готовясь к новой встрече с противником, но вероломные сердари, создавшие все это положение моего отца, теперь отвернулись от него и написали Шир-Али, что войска, воспитанные Абдурахманом, слишком сильны, чтобы ему легко было вторично противостоять против них, и что самое лучшее ему действовать посредством интриг. Тогда Шир-Али, согласившись с этим, прислал сына, сердаря Кухандила Кандагарского, чтобы передать моему отцу, что он клянется на коране в том, [70] что смотрит на Авзул-хана как на своего отца и не пожелает посрамить имени их отца, Дост-Магомета, борьбой с его сыном.

Отец мой сразу поверил этому, приложил коран к глазам и поцеловал его, после чего отправился в лагерь к Шир-Али, приказав своим войскам возвратиться назад, несмотря на то, что все настаивали, чтобы дать решительное сражение. По прибытии моего отца в лагерь эмира Шир-Али, этот последний вышел к нему навстречу, чтобы приветствовать его, приложился к его стременам и, льстя ему предательски, выразил свое горе, что ему пришлось итти войной против своего старшего брата. Усадив затем отца, Шир-Али сам ему прислуживал. Так как совесть моего отца была чиста, то он благодарил Бога за то, что он опять подружился с братом и, пробыв в лагере Шир-Али два часа, возвратился к себе и послал оттуда войскам Шир-Али 7000 баранов и 2000 мер муки и ячменя для его лошадей, так как войска Шир-Али терпели недостаток в продовольственных запасах.

На следующий день Шир-Али навестил моего отца в лагере и, вернувшись к себе, прислал Магомет-Рафика испросить разрешение отца навестить могилу святого, известного под названием «короля святых», а затем возвратиться в Кабул, где у него было много дела. Отец согласился на это, выслал свои войска на [71] Дара-и-Юсуф (На карте не обозначено и находится к западу от Кара-Котала. Примеч. Перев.) по дороге к Балху, а сам с 3000 всадников своих телохранителей отправился сопровождать Шир-Али по направлению к Ахаку.

Когда войска возвратились в Тактапул, где я находился, я написал отцу, что он сделал ошибку, отослав от себя войска; но отец не обращал внимания на мои слова. Эмир Шир-Али отправил своего сына Магомет-Али на поклонение могиле святого, думая, что я вероятно явлюсь приветствовать его сына; но я лишь написал ему, что был бы очень рад, если бы он завернул ко мне. на свидание, на что Магомет-Али ответил, что в настоящее время он очень озабочен скорейшим возвращением к своему отцу, но что они, даст Бог, еще встретятся в будущем. Когда отец мой прибыл на могилу святого, я приложился к его рукам и старался убедить его в том, что Шир-Али ведет фальшивую игру, почему я просил согласия отца взять Шир-Али в плен, когда он прибудет на могилу святого; но отец мой поднял коран и сказал: «ради этой святой книги нельзя делать такого постыдного поступка». Я возразил ему: «ты увидишь, что дядя не постеснится совершить этот постыдный поступок».

На следующий день прибыл Шир-Али и провел ночь на могиле святого. Затем отец [72] навестил меня в Тактапуле, откуда отправил эмиру подарки и сообщил ему о своем намерении приехать к нему, чтобы проститься. Я просил отца не делать этого, но он, по обыкновению, не послушался меня и отправился к эмиру в Таш-Курган, где Шир-Али нарушил договор и заключил моего отца в тюрьму.

Когда наши войска узнали об этом, то они были взбешены поступком эмира и требовали, чтобы я их повел против него. Я отправился на мазар (могилу святого), где разбил свой лагерь, но тут получил письмо от моего отца, требовавшего, чтобы я не сражался против эмира, в противном случае он откажется от меня. Письмо это я прочел своим войскам, которые были очень озлоблены моим решением оставаться в бездействии; вследствие этого все войска дезертировали в Кабул, оставив меня только с 500-600 моих приближенных; в полночь я получил второе письмо от отца, который приказывал мне отправиться в Бухару со всеми, которые останутся нам верными и пожелают последовать за мною в Бухару. Я быстро собрался; ехали мы так быстро, что к восходу солнца мы были уже на полпути к границе. По прибытии к одному пункту, называемому Даолатабад (На русских картах наз. Доулет-абад. Примеч. Перев.), я увидел 2000 всадников, [73] расположившихся вокруг одной горы, на которой также видны были люди. Чтобы узнать, что все это значит, я послал человека расспросить об этом, который сообщил, что это были узбекские всадники из Балха. Узнав это, я направился к ним; они меня приветствовали и, на вопрос мой, что они тут делают, ответили, что ожидают свадебной церемонии; тогда я спросил их, что делают там всадники на горе, на что мне ответили, что это афганцы и что у них с ними нет ничего общего. Из этого я заключил и, что это, вероятно, Наиб-Гулам и Абдур-Рахим-хан, которые уехали от меня накануне ночью; я послал за ними, чтобы они присоединились ко мне, но они отказались исполнить это, требуя письменного доказательства, что посланный говорит правду, и когда я удовлетворил их требование, и они убедились в подлинности всего, они присоединились ко мне: только один Гулам-Ахмед миновал всех ночью. Соединившись вместе, мы все выехали по направлению к Аму-Дарье. Узбекские всадники тоже приготовились итти с нами, но я им приказал возвратиться, против чего они протестовали, ссылаясь на то, что они вольны служить с моими войсками. Я им указал, однако, что не нуждаюсь в их помощи, и опять требовал, чтобы они возвратились обратно, зная хорошо, что узбеки ненавидят афганцев и всегда готовы причинить им зло. Узбеки согласились, наконец, вернуться, после чего мы [74] продолжали свой путь чрез Ходжа-Нар; далее не было никаких населенных пунктов, а песчаная пустыня простиралась вплоть до самой Аму-Дарьи. Встретив на пути поле арбузов (бахчу) и дынь, я приказал моим людям взять с собою в свои переметные сумы по два арбуза и две дыни на случай, если нельзя будет достать воды в пустыне.

Не доезжая полпути до реки Аму-Дарьи, половина моих всадников спешилась, чтобы поесть свои дыни и арбузы. Я старался отговорить их, чтобы они этого не делали, пока не выбрали для этого безопасное место, и указывал им, что они могут есть свои дыни и арбузы оставаясь верхом; но Наиб-Гулам-Ахмед сказал, что лучше будет жаркую часть дня провести в тени и отдохнуть немного, а затем поедут вслед за мною. Говоря это, они разостлали свои ковры под ветвями деревьев и расположились для отдыха в тени. Я взял тогда с собою 30 всадников и все деньги, которые были с нами, и продолжал свой путь далее, оставив позади себя ленивого Гулам-Ахмеда с 240 соварами. Старшими офицерами среди оставшихся были Назир-Хейдар, Абдур-Рахим, полковники Сохраб, Назир, Сикандер, Чарки, Хейдар — сын Чарки, а также 40 капитанов. Я могу упомянуть, что в Тактапуле я оставил моего сына трехлетнего возраста, а также его двоюродного брата сердаря Азим-хана 15 лет от роду; оба мальчика [75] оставлены были на попечении Сикандер-хан-Орукзая и Гулам-Али. Проехав около 9-10 миль, я был остановлен всадником, прискакавшим сзади и привезшим известие, что узбекские всадники, которых я отпустил, в действительности последовали за нами, вместо того, чтобы возвратиться к себе домой, и напали на Гулама и его людей, спавших под деревьями, вследствие чего они и прислали ко мне за помощью. Я ответил: «как разумны мои люди! вместо того, чтобы самим избежать опасности, они хотят, чтобы я был убит вместе с ними; на войне кроме храбрости требуется и сметливость, чтобы уметь при необходимости избежать опасности; удача в этом отношении — та же победа».

Я объявил посланному, что когда у меня было 300 всадников, я не вступал в бой, а теперь подавно не намерен этого делать, имея всего лишь 30 человек. Из бывших со мною людей один офицер, по имени Назир-хан, вернулся к атакованным узбеками ради своего брата Шураба, оставшегося сзади; мы же продолжали путь далее к Аму-Дарье, и, не доезжая до реки, я приказал своим людям остановиться, а сам с одним спутником поскакал к реке, чтобы нанять лодку; поступил я так потому, чтобы не испугать перевозчика большим числом моих спутников. Я нашел только одну лодку, да и ту перебивали у меня туркменские торговцы виноградом и миндалем; один из торговцев успел [76] уже нагрузить лодку, поместив в ней свой товар и 10 верблюдов. Я слез с коня и вошел в лодку. Лодочники спросили меня по-тюркски, кто я такой; я ответил на том же языке, что я купец. Пока продолжался спор за обладание лодкой, я послал всадника за его товарищами, которые явились к удивлению перевозчиков и купцов, старавшихся овладеть лодкой. Я указал на свое ружье, прибавив, что если только они войдут в лодку, то буду стрелять. Тогда они согласились на мое требование, но спросили одного моего всадника — кто я такой; тот ответили, что я сердарь Абдурахман, сын Авзул-хана; узнав об этом, купцы приветствовали меня и извинились; я простил. Для переправы на тот берег я разделил людей и приказал половине из них, вместе со мною и лошадьми, поместиться в лодке, а второй половине остаться на берегу, но взять от перевозчиков мотыги и для своей защиты окопаться и окружить себя песчаной насыпью. Мы уже подплывали к противоположному берегу, когда я увидел впереди лодку и послал одного из своих людей осведомиться и расспросить, кто там. Мы были очень обрадованы, узнав, что в лодке был Абдур-Рахим, посланный от эмира Бухарского. Мы причалили к берегу, и я высадился на бухарскую территорию в 10 час. (?), пробыв в пути шесть часов. Лодочники предоставили в мое распоряжение своих лошадей, но я предпочел ожидать пока прибудут остальные, [77] оставленные нами на том берегу. Я дал 10 золотых, чтобы люди купили пищу себе и лошадям. Абдур-Рахим с бухарским посланцем и лодочниками отправился вперед, и я дал ему 200 тенег, приказав купить 10 баранов, сварить баранину и приготовить 300 хлебов (лепешки) для моих всадников, которые должны были прибыть на следующий день.

В то же время я написал Ширабадскому беку, подвластному Бухарскому эмиру, извещая его о своем прибытии на его территорию, прося прислать 200 всадников для переправы на противоположный берег Аму-Дарьи, чтобы поддержать оставшихся там моих всадников. Получив мое письмо, бек согласился для этой цели выслать рано утром следующего дня 400 всадников и несколько лодок. К утру я услышал, однако, стрельбу, доносившуюся уже к нам с того берега; после 10 залпов я разбудил моих спутников, уверяя их, что это стреляют наши товарищи, оставшиеся на том берегу, в знак радости, что они посажены на суда. Я предложила, тогда лодочникам, чтобы они раздобыли мне 20 лодок, обещая за каждую по 50 золотых; но лодочники возразили, что они не рискуют переправиться на тот берег, в виду того, что там происходит бой; тогда я после недолгого колебания приказала, моему приближенному Гасану принести пакета., отданный ему на хранение, в котором было 1000 золотых. Мы сосчитали эти [78] деньги на глазах лодочников, которым я предложил взять все, если они доставят мне лодки. Лодочники не верили в серьезность моего предложения; но когда я предложил им сразу взять деньги, если только они сейчас же пошлют людей за лодками, то скоро явилось 30 лодок, на которых мы в течение двух часов успели проехать две трети ширины реки. На противоположном берегу я узнал, что мои всадники, оставшиеся позади в пустыне и атакованные узбеками, постепенно с боем отступали к Аму-Дарье, пока достигли реки. Видя, что на реке не имеется лодок, узбеки прекратили бой, надеясь на другой день взять моих всадников в плен. Это и была стрельба, которую я слышал утром. Видя приближение моих лодок, всадники наши сражались храбро; товарищи их, засевшие за песчаную насыпь, тоже приободрились и открыли огонь по врагу, который в конце концов бежал в замешательстве. Мы все благополучно переправились чрез реку, после чего мои спутники воспользовались приготовленным для них обедом, так как ничего не ели в течение 36 часов; затем мы крепко заснули и проспали до обеда следующего дня, после чего я продолжал путь в Бухару. По дороге я остановился на ночлег, где меня встретил Ширабадский бек в сопровождении своих старшин; мы отправились потом в дом бека, где оставались его гостями в течение 10 дней, затем я получил письмо [79] Бухарского эмира, приглашавшего меня навестить его, куда я немедленно и отправился.

Я выступил по дороге на Шур-Об, где провел ночь; затем направился в Карши, где оставался пять дней, после чего отправился в Бухару. Для моей встречи высланы были вперед главный министр эмира, главный мулла и другие главные чиновники, которые все сопровождали меня в дом, приготовленный для моего приема. Хозяин встретил меня с приветствием, а затем в течение девяти дней меня чествовали обедами, после чего эмир прислал в подарок халаты мне и моим офицерам и, кроме того: мне 10,000 тенег, каждому из старших офицеров по 1,000 тенег, младшим по 500-600, а нижним чинам по 200 тенег; вместе с тем эмир прислал мне два комплекта вызолоченного оружия. В ответ на эти подарки я послал эмиру шашку с золотой рукоятью, один комплект оружия, оправленного золотом, весом в 12,000 золотых, кинжал вызолоченный, 200 золотых, драгоценный пояс, усыпанный драгоценными камнями, ценою в 400 фунт. стерлингов, двух арабских лошадей, выращенных мною дома, английские седла, оправленные золотом, девять кусков золотой парчи, девять кусков кашмирской материи, девять кусков кашмирских шалей, девять кусков белого муслина и девять золотых тюбетеек. Эмир прислал мне еще некоторые материи, а также три рубашки и трое брюк; брюки эти не [80] имели штрипок, и мне сказали, будто эмир их носил уже сам, что меня не мало удивило, так как они были сшиты из четырех разноцветных кусков сукна-красного, белого, малинового и зеленого.

Когда я и мои чиновники нарядились в эти платья, явился от эмира слуга, говоря, что эмир желает нас видеть. Мы отправились во дворец, где нас встретил главный министр и повел нас в комнаты эмира. У эмиров бухарских существует такой обычай: они сами сидят в комнате в обществе 3-4 своих любимых пажей; все же приближенные сидят вокруг дома, на небольших приподнятых террасах, примыкающих к стене; у дверей комнаты эмира сидят два прислужника, которые постоянно заглядывают вовнутрь комнаты, — не требуется ли что-нибудь их повелителю, и когда он моргнет глазом, они бегут к нему и полученное приказание передают гофмаршалу, при чем, уходя, пятятся назад. Когда я приблизился к этим прислужникам, они побежали к эмиру, затем к гофмаршалу с извещением, что эмиру угодно было принять мои подарки. Мне сказали, что и должен взять в руки поводья моих лошадей и, держа теньги за своей спиной, сделать поклон эмиру. Я возразил, что поднять теньги лишь под силу одному человеку, а для двух лошадей требуется два грумма; поклониться же я не поклонюсь никому в мире. При этом я прибавил: «я создан [81] Богом и стану на колени только перед Ним». Никогда не слыхавшие такого ответа прислужники были очень раздражены этим, но я предложил им передать мой ответ самому эмиру или же я отправлюсь в другую страну. После этого ответа ко мне вышел министр и сказал, что эмир принимает мое приветствие. Я вошел в комнату эмира, говоря, по обыкновению: «салям аликум» (т. е. «да будет мир с тобой»), и пожал руку эмира, который пригласил меня сесть с ним рядом. Я сидел с должным почтением и во время нашего разговора обращался к нему с большой вежливостью. Побеседовав около часу, я отправился домой.

Чрез два месяца эмир прислал ко мне одного из своих слуг сказать мне, что эмир дружески расположен ко мне, поэтому я должен дать ему тысячу золотых и моих трех красивых пажей. Я ответил, что мальчики эти для меня все равно что мои родные дети, а дарить золото приличествует властелинам; согласно обычаю я сделал уже эмиру подарки, а теперь жду от него ответных подарков и милости. Чрез десять дней тот же посланный явился снова, сказав, что эмир шлет мне привет и, будучи дружески расположенным ко мне, желает меня сделать одним из своих высших придворных чинов, чтобы я мог быть при нем каждый день. Я ответил, что никогда не был слугой и не знаю как управиться с этим; на что посланный сказал [82] мне, что если приму назначение, то получу за это поместье. На это я сказал посланному: «молю Бога за долгую жизнь эмира и не требую ни денег, ни имений». Тогда мне было передано, что если откажусь от принятия предлагаемого поста, то навлеку на себя немилость эмира; но я отклонил эту мысль, говоря, что в немилость попадают только те, которые совершили что-нибудь нехорошее; я же нахожусь под покровительством эмира. При этом я выразил готовность исполнить всякое приказание эмира, хотя не видел возможности занять предлагаемое положение, так как не исполнял подобных обязанностей даже при моем деде, эмире Кабульском. Вместе с тем я прибавил, что если я сделаюсь чиновником, то не в состоянии буду лениться целый день, как это делают другие, а тогда эмир недоволен будет своими нынешними придворными. Я еще напомнил при этом раз навсегда усвоенное мною правило; «или на моей спине груз верблюда, или я сам на спине верблюда»;. другими словами: или я подданный государя, или государь над подданными. После нашей беседы посланный убедился, что его доводы и слова все равно что пустые дыхания, поэтому записал наш разговора, и удалился.

С самого начала моего прибытия в Бухару я назначил одного из своих доверенных слуга, с жалованьем в 20 золотых в месяц, возложив на него обязанность следить за всем, что [83] делается при дворе. Согласно этикету все при дворе бухарском делается на основании словесных, а не письменных приказаний; поэтому каждый знает все, что происходит. Во время поста чиновники по целым дням ничего не делают, все постятся; я был все время в большой тревоге, вследствие того, что за мною следили чиновники гофмаршала; после того как я отказался от предложенного поста при дворе, я был не больше как государственный пленник. Я показывал вид перед моими слугами, что не замечаю этого.

В день праздника слуга эмира принес мне два платья, одну чалму, платки, а также халаты, и в то же время передал, что эмир так милостив, что предлагает мне с восходом солнца следующего дня присутствовать при дворе среди других поздравляющих его с праздником. Когда я прибыл во дворец, то увидел, что в одной из зал находится 40 человек, среди которых я заметила, Магомет-хана, одного из писцов Балха (Он сначала был беком в Сарыпуле, но восстал против Афганистана, был разбит нашими войсками под начальством Гулам-Али и Вали-Магомет, хана и нашел себе убежище в Бухаре.). Мне указано было место на низшей террасе с 20 человеками, тогда как Магомет-хан сидел на высшей террасе с то человеками. В это время вошел эмир; все встали и целовали его руку. Я последовал за всеми, [84] после чего эмир удалился. Затем принесены были большие подносы с прохладительными напитками, конфетами и печеньями, разостланы были скатерти и на них расставлена пища. Слуги удалились, а присутствовавшие усердно принялись есть сколько могли; те, которые сидели подальше, наполняли свои платки пищей, после чего возвращались на свои места и ели как животные, не нуждаясь в тарелках. Я с изумлением смотрел на все это. Мне заметили, что — «это священный пир эмира, зачем ты не ешь?» Тогда я взял одно пирожное, сказав, что больше ничего не желаю. При первой возможности я отправился оттуда на место молитвы, где мне указано было место, назначенное мне эмиром (Заметим кстати, что Абдурахман постоянно называет бухарского эмира «королем» (king), конечно без всяких оснований; точно также как часто перескакивает он вдруг от бухарской теньги к английским фунт. стерлингов. Примеч. Перев.).

Среди присутствовавших я заметил Наиб-Гулам-Магомета и Сикандер-хана с 40 соварами из моих прежних спутников; все они поступили за месяц перед тем на службу к эмиру и теперь меня игнорировали, не поклонившись даже. Эмир приехал верхом на белой лошади, имея длинный султан на своей чалме и такие же султаны на голове и спине лошади; на себе он имел кашмирский пояс, а на голове от 20 [85] до 30 ярдов золотой парчи в виде чалмы; на поясе висел кинжал, осыпанный драгоценными камнями. Он чванился не мало. Все кланялись чуть не до земли при каждом третьем шаге; я же стоял неподвижно. Эмир подошел и, сев против меня, стал произносить обычное величание Бога — «Алла Акбар!» (т. е. — великий Боже!). Все повторяли за ним его молитву. Я заметил, что три завязки, которыми удерживалась чалма эмира, развязались, вследствие чего, когда кончилась молитва, эмир не мог поднять головы, опасаясь уронить чалму. Я не мог вынести этого и видеть такое унижение великого государя; поэтому, приветствуя эмира, я прервал свою молитву, нагнулся вперед и завязал шнурки от чалмы. Бог простит. Хотя я и потерял свою молитву, но был доволен, что сделал доброе дело. По окончании молитвы эмир сел на лошадь, а народ кланялся до земли; я же отправился домой как только это стало возможным.

Вскоре после этого мне было передано от имени эмира, что он обвиняет меня в сношениях с чужими женами. Но это обвинение сразу рассеялось, так как было доказано, что я никогда не оставался один, будучи окружен всегда народом в 60-70 человек. Вскоре после того эмир высказал мнение, что среди моей прислуги завелись раздоры, почему они все должны меня оставить.

К этому времени получились сведения, что русские взяли Ташкент и намереваются взять [86] Бухару, вследствие чего эмир внезапно отправился в Самарканд, оставив на месте меня и моих спутников. Я тогда немедленно отправил моего слугу к моему дяде Магомет-Азиму в Раваль-Пинди, находящемуся во владениях ее величества, с письмом, в котором выразил решение с Божьей помощью освободить себя и отправиться в Балх; в то же время я просил его, если представится возможность, отправиться из Индии по дороге на Сват, оттуда чрез Читрал пробраться в Бадахшан; так что мы могли бы встретиться в Балхе. Я также написал к войскам в Балхе, а затем к эмиру Бухарскому в Самарканд, прося его разрешения возвратиться в мою страну; письмо это я послал чрез Назира-Хейдара. Узнав об этом, главный министр, кази и гофмаршал эмира написали мне, требуя объяснений, как это я посылал к эмиру без их ведома; на это я ответил: «у эмира не мало слуг, и я никого не знаю, чтобы кто-нибудь из них был набольшим надо мною». Тогда они сказали, что вернут моего посланного; но я дал им понять, что если они это сделают, то уеду без разрешения эмира, точно также как и без их разрешения, предоставив им самим объяснить все это эмиру. Так как эмир ничего не ответил на мое письмо, оставив при себе также и моего посланного, то я чрез несколько дней написал эмиру второе письмо чрез генерала Али-Аскар-хана. После этого второго письма [87] эмир посоветовался со своими советниками, которые доказывали, что нет надобности задерживать меня, так как с начала года мне не было оказано никакой поддержки ни деньгами, ни запасами. Эмир согласился с этим и дал мне желаемое разрешение покинуть его государство. В то же время эмир написал главному министру, чтобы он узнал, желают ли мои служители остаться на бухарской службе или они предпочитают остаться со мною. Письмо, однако, не было изложено ясно, и министр понял так, что эмир имеет в виду тех служителей, которые в данное время были у меня на службе, а не тех, которые прибыли со мною и перешли уже на бухарскую службу. Вследствие этого недоразумения министр написал мне, чтобы я прислал к нему моих служителей выслушать то, что эмир пишет о них. Я, конечно, предположил, что министр желает сначала забрать в плен моих служителей, а потом и меня самого; поэтому я отказался исполнить это требование, говоря, что если эмир написал что-нибудь относительно моих служителей, то это может быть прочитано в моем присутствии. Свита моя согласилась со мною, говоря, что будет сражаться за меня и что они могут быть взяты мертвыми, но не живыми; все они вооружились с ног до головы, а я послал к министру человека с ответом. Вслед за тем пришел секретарь министра, который и прочитал предложение эмира; но мои люди заявили, [88] что они пришли в Бухару, чтобы служить здесь своему принцу, а не стать рабами эмира.

Спустя дня два, когда я готовился в путь, Сикандер-хан и Наиб-Гулам, имея на себе уже дорожные одеяла и подстилку, явились ко мне с новостью, что эмир требует от каждого из них подписку в том, будто они его рабы; а так как они отказались это сделать, то он отпустил их, и они явились ко мне. Во время этого разговора явилось много кредиторов, требуя уплаты их долгов, которые простирались до 2000 золотых. Я заметил Наиб-Гуламу, что если бы его люди остались ему верны, то он один мог бы истратить такую сумму. На это замечание он не мог поднять глаз.

Я спросил Сикандера, что он намеревается делать; на это он мне ответил, что он потерял сердце, влюбившись в одну или двух бухарских женщин, и что если они не согласятся пойти с нами, то он предпочтет остаться здесь. Я послал сказать этим женщинам, что предлагаю им тысячу золотых, если они пойдут с нами; но так как они отказались, то и Сикандер остался в Бухаре. Я купил конское снаряжение для Гулама и его людей, так как их вещи были проданы, чтобы заплатить их долги.

Чрез пять дней наши приготовления были закончены, и мы отправились в Балх. [89]

ГЛАВА III.

Борьба с Шир-Али (1865-1867).

Смерть Магомет-Али-хана. — У бека Ширабадского. — Бой у Нимлека (На русских картах Мемлик, между Балхом и Ахчой. Примеч. Перев.). — У хезарейцев. — Затруднения эмира Шир-Али-хана. — Бой у Сайдабада. — Движение к Кандагару. — Движение против Шир-Али. — Победа у Келат-и-Гильзай.

Я должен теперь несколько возвратиться назад и напомнить действия Шир-Али за время после моего бегства из Балха.

Когда я покинул Балх, эмир прибыл туда после шестидневного пребывания в Таш-Кургане. Первым его делом было то, что наших жен и детей он отправил пленниками в Кабул; отца же моего он возил с собою во всех своих путешествиях. Назначив правителем Балха своего племянника, сына Акбар-хана, сердаря Фатеха, Шир-Али отправился в Кабул, и сейчас же начал готовиться к борьбе со своими родными братьями, Эмин-ханом и Шериф-ханом. Когда приготовления к войне были закончены, Шир-Али отправился в Кандагар, оставив Кабул на попечении своего сына Ибрагима и сердаря Назар-хана. Отец мой [90] сопутствовал эмиру в качестве пленника, а семейства наши были оставлены на месте без денег, необходимых на расходы, а также и без всяких караульщиков, которые бы наблюдали за ними. Отец мой написал письмо Шир-Али-хану из тюрьмы, изложив в письме и доказав ему, как дурно он обошелся сначала со своими сводными братьями, а теперь собирается так же дурно поступить со своими родными братьями; кроме того в письме было прибавлено: «не навлекай на себя позора тем, что являешься причиной кровопролития, так как последствия могут быть очень серьезны, и ты будешь раскаиваться». Не обращая внимания на это предупреждение, Шир-Али в течение двух дней (5-го и 6-го июня 1865 г.) сражался со своими братьями, при чем пали в бою его брат Амин и родной сын Шир-Али, его наследник престола, сердарь Магомет-Али-хан.

Узнав про эти потери, отец опять написал Шир-Али в следующих выражениях: «Злоба твоя причинит тебе несчастную будущность. Несчастье да падет на твою голову». После смерти Амин-хана тело его было доставлено Шир-Али, который, при виде трупа, выразился так: «Убери вон тело этой собаки и передайте моему сыну, чтобы он пришел поздравить меня с победой». Чиновники его не посмели сказать ему правду, но принесли к нему тело его сына; когда Шир-Али издали увидел это тело, он спросил: «А это какая еще собака?». В ответ на это к его [91] ногам положили тело его сына. Увидев это, Шир-Али стал рвать на себе волосы и одежду и посыпать голову пеплом. Когда прошел первый приступ этого безумного горя, Шир-Али упал в обморок и пробыл в этом состоянии целый час. Придя в себя, Шир-Али стал разговаривать с трупом своего сына и снова потерял сознание. Так продолжалось два дня, после чего тело сына эмира было отправлено в Кабул, а тело Амина было погребено его слугами у дверей священной мечети в Кандагаре. По дороге в Кандагар у Шир-Али по временам омрачался рассудок, а иногда сознание возвращалось к нему; когда же он прибыл в Кандагар он рыдал как сумасшедший. Этим случаем я и воспользовался, чтобы покинуть Бухару; когда я прибыл в Ширабад, я написал письма войскам в Балх и подведомственные ему места, результатом чего было единодушное приглашение, обращенное ко мне со стороны солдат этой страны.

Здесь я должен вкратце коснуться жизни двух моих братьев, Вали-Магомета и Фаиз-Магомет-хана; они были правителями Ахчи, которую отец предоставил им во владение; будучи сыновьями невольницы, они в Кабуле получали ежегодное жалованье в 1,000 рупий еще при жизни эмира Дост-Магомета; после его смерти они заручились симпатиями моей мачихи Биби-Марварид, которая написала моему отцу, что мать [92] их очень огорчена тем, что сыновья ее почитаются как его рабы, и что они очень ограничены в деньгах, необходимых на их расходы. В ответ на это письмо отец мой послал Вали-Магомету 5,000 рупий и приказал ему отправиться в Балх. Когда он прибыл туда, ему дали баталион пехоты, 6 орудий, 1,000 человек полиции и 1,000 всадников, а также провинцию Ахчу для управления. Отец послал также за Фаиз-Магометом, чтобы он привел с собою и свою семью. Вали-Магомет оказался изменником и присоединился к Шир-Али в его заговоре, имевшем целью арест моего отца. В расчете на помощь Вали-Магомета Шир-Али взял его с собою в Кабул, оставив в его владениях брата его Фаиза. В описываемое время от Фаиза потребован был отчет в его управлении страной; но он не мог дать этого отчета в виду некоторых монополий, которые он сам взял на себя. От моих шпионов я знал также, что и Вали недоволен; вследствие чего я написал ему письмо чрез Назир-Хейдара и генерала Али-Аскара, в котором напомнил ему, что в Ширабаде ко мне присоединились уже 200 всадников из Ходжа-Нара, состоявшие под командой Вали, почему я предлагал ему тоже присоединиться ко мне, обещая за это награду. Я написал также атаманам разбойников в провинциях и, раздав им халаты и подарки, заимствовал от них 3,000 всадников. [93]

Разрешив мне выехать из Бухары, эмир в то же время написал Ширабадскому беку, что в его расчеты не входит разрешить мне оставаться в Ширабаде более трех дней; а так как по прибытии в Ширабад я уже насчитывал в своем распоряжении 2,500 человек, тогда как бек имел только 100, то не от него, а от меня зависело решение, как долго мне оставаться в Ширабаде. Бек был в большом затруднении как поступить и обратился ко мне за советом, говоря: если он прикажет мне уйти, то я, вероятно, убью его, а если он ослушается приказания эмира, то тот его, вероятно, убьет: так что бек очутился между двух стульев. Я сказал беку, что укажу ему путь, который выведет его из затруднений: он должен написать эмиру, что у Абдурахмана слишком большая сила, чтобы его можно было удалить вопреки его желанию; письмо это я советовал послать чрез очень медлительного посланца, и если эмир обратит на это внимание, то посланный должен сказать, что заболел в пути, так что был при смерти, но Бог спас его, чтобы дать возможность явиться при могущественном дворе эмира. План этот понравился беку, который послал письмо чрез фальшивого человека, согласно моему указанию.

Я торопил свои приготовления, подвигая их вперед; чрез несколько дней я узнал, что восстали войска в Сарыпуле, убили своих вновь [94] назначенных офицеров и направились в Ахчу. Узнав об этом, я немедленно выступил, остановился на несколько часов в Вазирабаде, а оттуда скоро достиг Аму-Дарью. На переправе можно было, однако, располагать только двумя лодками. Вручив поэтому мою судьбу в руки Всемогущего, я отважился переправиться чрез реку с тридцатью храбрейшими из моих всадников и офицеров; среди переправившихся со мною офицеров были полковники Назир-хан и Вали-хан, мой верный раб, являвшийся настоящим львом на поле сражения (в настоящее время он у меня главнокомандующим); в описываемое время у него еще бороды даже не было: но я много раз испытал его искусство в военных действиях и пришел к заключению, что, работая один, он стоит сорока воинов. Другой еще из бывших со мною выдающейся храбрости был мой раб Фрайхад. Сначала мы переехали чрез Аму-Дарью, а вслед затем переехали и остальные. Всю ночь мы двигались вперед, а к утру прибыли в селение Хизак-Сарабад, в провинции Ахча. Остановившись здесь, я послал отсюда письмо, адресуя его двум баталионам, прибывшим с артиллерией из Сарыпула, а также баталионам милиционеров, которые располагали шестью орудиями, подаренными моим отцом Вали-Магомету. Отправив эти письма, я прилег спать, так как не спал уже три ночи. Письма мои так понравились солдатам, что они немедленно [95] откликнулись на мои предложения, и около 1,000 солдат пришли пешком, чтобы встретить меня. Я дал им все уверения в добром отношении к ним, а они поклялись сражаться за меня. Они сказали мне также, что с тех пор как я их оставил, они все время были несчастны и поджидали моего возвращения, чтобы доказать свою храбрость в борьбе с предателем Шир-Али-ханом.

Все мы выступили в Ахчу, где были встречены Фаиз-Магометом; он показал себя полоумным, сказав, что он не хотел моего появления здесь, но войска его пригласили меня. Я сказал ему: «Это ничего не значит, ты же мудрый человек». Я воодушевил войска, уверяя их, что мы непременно победим сердаря Фатех-Магомета, который с 2,000 человек милиционных всадников и 5,000 узбеков выступил, чтобы сразиться со мною. Все эти воины, опасаясь наказания с моей стороны за свои прежние беззакония, упрекали и бранили теперь своих офицеров за то, что они отклонили их от службы моему отцу и мне, которые обходились с ними как родные братья и сыновья и которые сделали их владетелями верблюдов, лошадей и стад баранов.

Фатех-Магомет расположил свою пехоту в укреплении, называемом Нимлек, оставив кавалерию вне крепости. Войска его были под начальством Шахабдина, сына Вазир-Ахмеда, [96] бывшего некогда слугой моего отца, который обходился с ним очень дружески. Однажды, Вазир-Ахмед был назначен отцом правителем одного города в Балхской провинции, где он украл несколько тысяч рупий из поступивших податей, но отец простил его и сделал даже его сыновей и его самого начальниками над 100 всадниками каждого, наделив их правом иметь свои флаги. Шахабдин и Фатех-Магомет были всегда пьяны. Наполнив Нимлек войсками, офицеры расположили остальных в окрестностях Тактапула фронтом ко мне. Я написал Шахабдину письмо следующего содержания: «О, изменник! ты забыл мои добрые отношения, которыми пользовался раньше, и служишь теперь моим врагам за несколько глотков спирту». Войскам же я написал следующее: «Вы мои войска! Сражаться поэтому против вас не буду. Если хотите убить меня, то завтра явлюсь в крепость, и вы можете застрелить меня, получив затем награду за то, что убили вашего старого хозяина». Письмо это поколебало сердца солдат и, оставив в укреплении 100 человек, остальные направились ко мне в лагерь. Узнав об этом бегстве, Шахабдин послал кандагарских и узбекских людей, чтобы остановить дезертиров; бой, таким образом, начался. По моему приказанию мои войска ринулись в бой очень охотно и скоро одолели неприятеля, который так быстро обратился в бегство, что оставил [97] в наших руках 400 лошадей. Шахабдин бежал в Тактапул, а вместе с его бегством все тактапульские войска выступили, чтобы соединиться со мною, а баталионы рассеялись. Бросив все свое имущество, сердарь Фатех отправился в Таш-Курган с тремя или четырьмя стами всадников, как раз в то же время года, когда я в предшествовавшем году бежал в Бухару... Этот мир полон постоянных испытаний и превратностей!...

Когда я прибыл в Балх, войска встретили меня с приветствиями и пожеланиями. Из Балха я отправил в Тактапул Наиб-Гулам-Ахмеда, чтобы умиротворить население, а два дня спустя я сам присоединился к нему, обнадежив войска моим добрым отношением и милостивым расположением в будущем. Улучшив состояние моих войск, я назначил затем Али-Аскар-хана главным начальником артиллерии, а Назир-хана главным начальником пехоты; многих других офицеров я назначил также генералами и полковниками и повысил в чинах всех солдат, которые были со мною с самого начала путешествия.

Выступив против Таш-Кургана, где стоял Фатех-Магомет с шестью баталионами, я был озабочен тем, чтобы совершенно освободить страну от неприятеля.

В Таш-Курган я вступил без сопротивления и, пробыв там два дня, выступил в [98] Айбак (На русских картах — Хайбак, к юго-востоку от Таш-Кургана. Примеч. Перев.). Фатех-Магомет и Шахабдин, находившиеся в Гори, бежали тогда в Кабул чрез Гиндукуш; воспользовавшись их бегством, Шаик-Али, глава Хезарейского племени, разграбил все их имущество. К этому времени бек Аталик умер и правителем Катагана сделался его сын султан Мурад. Он приветствовал меня и, кроме того, дал еще 500 лошадей, 200 верблюдов, 2000 баранов, 4000 мер зерна и 40,000 рупий, а также разнообразные другие подарки. Я выразил ему соболезнование в смерти его отца и прибавил: «когда отец мой передал страну Катаган твоему отцу, он удержал для себя таджиков, старо-афганские и хезарейские племена, передав твоему отцу только одних катаганцев. Я также буду придерживаться этого решения». Он ответил, что Шир-Али также признавал это; подати он определил в один лак рупий ежегодно, а кончил тем, что, не довольствуясь этой суммой, требовал три лака и даже больше.

Около этого времени я получил письмо от моего дяди из Бадахшана, в котором он извещал меня, что он находится в Файзабаде, где намерен жениться на дочери бека Аталика, а после этой церемонии намерен присоединиться ко мне. Так как приближалась зима, а между тем у меня ничего не было заготовлено, то, [99] пользуясь отсутствием Шир-Али из Кабула, я перевалил чрез перевалы Кара-Катал и Бадкак (К северо-востоку от Кара-Катала. Примеч. Перев.), после чего остановился в Баджгах, а оттуда направился в Бамиан, куда и вступил. Я роздал хезарейским бекам халаты, прося их собрать 2000 мер пшеницы и ячменя, 1000 мер масла и 3000 баранов для моих войск. Пока эти запасы собирались, я оставался в Баджгах, выжидая также прибытия дяди; он прибыл чрез месяц, и я вместе с войсками выступил, чтобы встретить и приветствовать его.

Дядя мой рассказал мне о своих затруднениях и беспокойствах, которые он встретил на своем пути чрез Читрал, а также о холодном обращении с ним английского правительства, которое (т. е. обращение) он чувствовал тем сильнее, что, находясь когда-то в Джамруде, он являлся посредником в дружеских сношениях английского правительства и его отца Дост-Магомета; он также рассказал мне, что после мятежа в Индии все уговаривали Дост-Магомета не присоединяться к Англии, доказывая ему, что разрыв с англичанами приведет Пенджаб опять под владычество Афганистана, как это было раньше.

Если бы Дост-Магомет послушался тогда этого совета, то не подлежит сомнению, что Пенджаб в это время был бы в наших владениях; но дядя мой советовал своему отцу сдержать свое [100] обещание англичанам, в противном случае он снискал бы себе дурную славу в глазах всего мира, если бы он нарушил свое слово; дядя мой надеялся за это быть вознагражденным британским правительством, почему он и бежал на территорию Индии; но, ознакомившись ближе с обращением англичан, мой дядя бежал в Банну и вдоль по р. Свату направился к «звезде святых, иначе называемую Ахмед» (?). Там он задержался некоторое время, а затем направился далее к Читралу, чрез Дир и урочище Лагор; из Читрала он пошел в Бадахшан чрез перевал Дора, достигнув Баджгах чрез Катаган и Гори. Я выразил глубокую радость по случаю безопасного прибытия дяди и благодарил Бога, что он теперь со мною, заменяя мне отца.

Вслед затем мы очень скоро открыли сношения с начальниками в Кабуле и чрез десять дней вступили уже в Когистан чрез Гурбенд. Я уже упомянул выше, что сердарь Шериф-хан был взят в плен в бою под Кандагаром, а брат его Эмин-хан послан был сражаться против меня в Тутам-Дера; получив письмо от моего дяди, Эмин явился к нам приветствовать меня и поцеловать своего брата, который был с нами. Как близорук был Шир-Али, посылая бороться против своих братьев их друзей!

Эмин-хан распустил свои войска, которые возвратились в Кабул, а я вступил в [101] Тутам-Дера чрез Чарикар и Сайдабад. Тем временем наступила зима и выпал снег глубиною до пояса. При помощи кавалерии я протоптал дорогу для верблюдов, а эти последние утрамбовали снег, чтобы облегчить движение для пехоты; с помощью же пехоты мы протащили артиллерию с большими затруднениями. Движение наше было сопряжено с такими трудностями, что мы ежедневно могли двигаться только в течение двух часов; вследствие этого мы подвигались вперед очень медленно, но скоро все-таки достигли Тарак-Хол. Войска Шир-Али расположены были в Ходжа. Воспользовавшись преимуществами гористой местности, я расположил свои войска на высотах, где они оставались некоторое время, ожидая наступления неприятеля, чего, однако, не последовало. Я наблюдал чрез подзорную трубу, не делаются ли какие-нибудь приготовления, чтобы прикрыть Кабул от нашего нападения.

На следующий день я получил письмо от сына Шир-Али, в котором он обещал освободить моего отца и оставить нам во владение Туркестан, если соглашусь не атаковать Кабул в течение сорока дней. На это я изъявил свое согласие, потому что представлялось весьма затруднительным сражаться в глубоком снегу, и если бы противник остался верным своему обещанию, то мы могли бы к весне возвратиться в Балх. Около этого времени сердарь Магомет-Рафик-хан и генерал Шейк, состоя при дворе [102] сердаря Ибрагима, поссорились между собою; генерал Шейк, располагая значительным числом своих сторонников, разбил Магомет-Рафика, который был очень ловким человеком и главным министром у Шир-Али-хана. В то же время Магомет-Рафик узнал, что против его жизни составился заговор; поэтому он ночью бежал из Кабула, нашел сначала убежище в Тагао, и когда я прибыл в Чарикар, он присоединился к нам, так что мы получили все сведения о всех недостатках в управлении Шир-Али. Этот человек был теперь с нами; в виду нашего согласия остаться нейтральными в течение сорока дней, мы вместе с войсками возвратились в Когистан. Дядя же мой остался в Чарикаре, отстоящем от Кабула на расстоянии 27 миль.

Наступил в свое время и март месяц и истек срок обещаний сына Шир-Али-хана. Когда я увидел, что нет надежды на исполнение этого обещания, то выступил на Кабул и подступил к укреплению Додах-Мост. Посланный вперед, чтобы остановить мое наступление, Азим-дин-хан, во главе 1000 милиционеров, покинул занятую позицию после нескольких залпов и возвратился в Кабул. В феврале 1866 г. мой дядя вступил в Кабул во главе многочисленного конвоя; на пути его в дом сердаря Шен-хана все начальники и министры приветствовали его. Тем временем пока сердарь Ибрагим-хан [103] занят был укреплением форта в Кабуле, мои войска обложили эту крепость и осаждали ее в течение девяти дней. Во время этой осады генерал Шейк и другие открыли мне ворота крепости; сын Шир-Али-хана в это время сидел в своем гареме, вышел оттуда и приветствовал меня. Таким образом Кабул был взят, а сын Шир-Али бежал после того в Кандагар.

Прошло после взятия Кабула шесть недель в полном спокойствии, после чего мы узнали, что Шир-Али двигается против нас. Я приготовил мои войска для этой встречи. Разделив армию на три дивизии, я одну из них оставил в Кабуле, а с остальными двумя выступил к Сурх-Сан-Гил. Причина, заставившая меня оставить в Кабуле одну дивизию, заключалась в том, что Кабулу угрожала атака дочери (?) Фатех-Синга со стороны Джелалабада, где войска были расположены зимою. Три тысячи солдат, которыми я недавно пользовался, были также оставлены мною в Кабуле при дяде. Я взял с собою в поход девять тысяч человек и 30 орудий; Рафик-хану приказал сопровождать меня в Газни, а генерала Шейка оставил при дяде. Когда я подступил к Газни, я нашел, что Назар-Вардак уже укрепил форт. Я окружил крепость, против которой, однако, мои маленькие конные орудия оказались слабыми; тратить же из запаса порох и другие снаряды я считал неразумным, имея их в резерве лишь в небольшом [104] количестве. Неприятель же в крепости был воодушевлен ежедневными сношениями с эмиром, который сообщал, что он двигается с 40 тысячным войском на освобождение крепости. Таким образом прошло в бездействии 11 дней, после чего армия Шир-Али-хана очутилась от крепости в расстоянии одного перехода; между тем мои шпионы донесли мне, что войска Шир-Али хорошо обучены и числительностью простираются до 40,000 человек.

Узнав об этом, я посоветовался с Рафик- ханом, и мы пришли к заключению, что нам с нашим маленьким отрядом невозможно в открытом поле бороться с такими значительными силами. В виду этого мы решили отступить и занять узкий горный проход, где наши слабые силы могли больше рассчитывать на успех. Рафик-хан сначала относился с сомнением и нерешительностью к этому плану, высказывая такой взгляд, что в случае отступления наши войска падут духом и разбегутся; но я отверг этот довод, убедив его, что мои войска привыкли за мною следовать куда бы то ни было и не похожи в этом отношении на обыкновенные афганские войска. Сайдабад — узкий горный проход, к которому мы отступили, упирался на обоих концах в невысокие горы. Мы прибыли на. этому проходу в тот же день, ночью.

Во время нашего отступления Шир-Али приказал 10,000 гератских и кандагарских войск [105] атаковать наш арьергард и овладеть дорогой на Кабул; так что на следующий день, в случае боя, нам отрезан был бы путь отступления. Этот отряд неприятеля вышел на перерез пути моему авангарду, числительностью в 600 человек, который я выслал вперед, и завязал с ним бой. Мой авангард храбро сражался, отступая шаг за шагом, и в то же время послал мне донесение о своем затруднительном положении. Как только я узнал об этом, я сейчас послал им на помощь два баталиона, которые явились неожиданно на место боя. Так как войска Шир-Али-хана были скучены в больших массах, то наши выстрелы причиняли им большие потери и обратили их в бегство. Мои солдаты возвратились с триумфом и добычей, после чего мы продолжали наше движение к Сайдабаду.

Узнав про поражение, нанесенное его войскам, Шир-Али выслал им на помощь еще один отряд, такой же силы, как и первый. Но эти войска, найдя позицию очищенной, а наши войска в полном отступлении, возвратились назад к Шир-Али с донесением, что, устрашенные многочисленностью противника, мы обратились в отступление и отказались сражаться с ними. Вследствие этого эмир приказал приветствовать это салютационной стрельбой и направил кавалерию преследовать нас и взять меня в плен. Ко времени нашего прибытия в Шашгао, около 9 [106] часов вечера, мы были озадачены появлением этой кавалерии. Я двигался за обозами с 4 баталионами пехоты и 12 конными орудиями. Тогда я приказал Рафик-хану с одной дивизией двигаться с правой стороны обоза, а генералу Назиру и Абдур-Рахиму впереди транспортов; я же двигался со стороны ближайших подступов от неприятельской кавалерии, при чем воспользовался широким оврагом вдоль дороги, в котором спрятал баталион пехоты, приказав ему быть готовым открыть огонь, как только услышит артиллерийскую стрельбу с нашей стороны. Сделав это распоряжение, я приказал моим войскам двигаться медленно и как только заметил, что неприятельская кавалерия миновала овраг, повернул к ним фронтом моих 12 орудий и открыл по ним огонь. В то же время и мой скрытый баталион, очутившийся очень близко к неприятелю, также открыл огонь; результатом этого было то, что противник потерял 1000 человек и после небольшой перестрелки обратился в бегство.

Скоро, однако, враги появились снова и, следуя за нами, не решались атаковать нас. Они преследовали нас некоторое расстояние, пока я приказал 1000 всадников атаковать их. Атака эта была исполнена успешно и доставила нам 150 человек пленных. Я отпустил этих пленных, сказав им, что сражаться с моими обученными войсками им не под силу. Испытав на себе мое любезное обращение и храбрость моих войск, [107] они возвратились к Шир-Али. По дороге они отрезали сотню голов у жителей селений Вардана, чрез которые им пришлось пройти; эти головы они доставили Шир-Али, как принадлежащие, будто бы, моим афганскими, солдатам. Скоро, однако, к Шир-Али-хану явились с жалобой на его кавалерию родственники этих жертв Вардакских селений. Выслушав эти жалобы, эмир призвала, старшего начальника, требуя объяснить в чем дело и где правда. Этот доложил Шир-Али, что против солдат Абдурахмана было очень трудно сражаться, и если б поле сражения было пустыней, то они были бы окружены, так что ни один человек не мог бы уйти.

Вслед затем эмир направился против Газни, где он оставался в течение четырех дней; оставив здесь моего отца пленником, заключенным в крепости, Шир-Али продолжал свой марш против меня к Сайдабаду.

Я занял очень сильную позицию, расположил орудия на вершинах гор и приготовился к бою. После четырехдневного марша эмир остановился перед фронтом наших укреплений. Я предварительно разграбил селение Унчи, чтобы обеспечить необходимыми запасами мои войска на 20 дней, так как жители этого селения отказались продать нам фураж. Моя армия состояла из 7,000 человек, тогда как эмир располагал 25,000 с 50 орудиями. Скоро завязался бой (10-го мая 1866 г.), который был чрезвычайно упорный; дым от [108] ружейного и артиллерийского огня сделал солнце совершенно невидимым. Бой прекратился только к 4 часам пополудни, при чем я увидел, что потерял 2,000 человек убитыми и ранеными; потери Шир-Али превосходили наши более чем в три раза. Так как я был уверен, что Бог даровал мне победу этого дня, то приказал небольшому отряду кавалерии скакать в Газни, чтобы освободить там моего отца; но оказалось, что еще до прибытия моей кавалерии часовые, узнав про мою победу, выпустили моего отца на свободу и приветствовали его. Освобожденные вместе с отцом начальники были следующие: сердарь Сарвар-хан, сын сердаря Азима, сердарь Шах-Нарваз-хан, сердарь Сикандер, его дядя и Магомет-Омар, брат султана Иана, правитель Герата; все эти последние были взяты в плен в Герате. Увидев крепость Газни перешедшей в наши руки, бывший эмир бежал в Кандагар, а кавалерия его, которая всегда была подчинена моему отцу, покинула его сразу, как только он был разбит, и обратилась в наших верноподданных.

Прежде чем началась война, я написал моему дяде, прося его, чтобы он присоединился ко мне для помощи; хотя он прибыл на недалекое от меня расстояние, но там остановился, предпочитая издали следить за успехами военных действий. Сын его Магомет-Азис, которому было всего только 17 лет, храбро сражался рядом со мною. [109] От отца я получил письмо, в котором он выражал мне удовольствие по поводу одержанной мною победы. Письмо это привело меня в восторг, и я благодарил Бога. В ответ на это письмо я просил разрешение отца приехать к нему, чтобы выразить ему мое почтение, но отец сообщил, что он сам скоро присоединится ко мне и что я не должен покидать армию.

Четыре дня мои солдаты грабили имущество и сокровища Шир-Али. На пятый день прибыл мой отец; для встречи его я выступил во главе, своих войск. Сойдя с коня, я поцеловал ноги моего отца, благодаря Бога много раз за то, что он даровал ему свободу. На следующий день я решил последовать за Шир-Али; отец согласился остаться на месте для наблюдения за делами, но дядя мой воспротивился этому, что меня разозлило не мало. Я намекнул ему, что если он боится опасностей войны, то он может присоединиться ко мне после того как, Шир-Али будет взят в плен. Возражения моего дяди повлияли, однако, на моего отца, который тоже присоединился к мнению своего брата; в виду чего было решено, что мы все возвращаемся в Кабул. Население встретило нас с большой благодарностью и раздавало много милостыни. Мы вступили во дворец, и я прочел «кутба» именем моего отца («Кутба» — проповедь, читаемая муллами в мечетях по пятницам. В день Нового Года, а также и по другим большим праздникам, имя эмира должно быть непременно упомянуто в этой проповеди. В Афганистане установился обычай, что при провозглашении нового эмира имя его вводится в проповедь, что называется «чтение кутбы именем эмира».), как эмира. Все вожди [110] собрались поздравить отца саном эмира, заявляя, что они рады признать его эмиром, как старшего сына Дост-Магомета и его законного наследника; они заявили также, что лишь немногие военные начальники признавали Шир-Али эмиром и что они никогда не оправдывали его режима — убийства родного брата и пленения моего отца, который, как старший, должен был заменять ему отца. Офицеры оплакивали смерть сына Шир-Али по его собственной вине, чему мы также сочувствовали и со своей стороны.

Лето прошло спокойно. Отец ведал управление государственными делами, а я, вместе со своим дядей, ведал делами военными. Осенью эмир уведомил меня, что Шир-Али готовится выступить с войсками из Кандагара в Кабул, на что я ответил, что если бы мне позволено было преследовать его немедленно после моей победы, то едва ли он в состоянии был бы готовиться теперь к новой войне. Тогда эмир спросил меня: «чрез сколько дней войска могут быть готовы, чтобы выступить в поход против Шир-Али»; на это я ответил, что предвидел эту необходимость, вследствие чего держал армию в постоянной готовности, и это дает мне теперь [111] возможность выступить в каждый момент, хотя бы сегодня. Эмир был этим очень удивлен и сказал: «это в первый раз афганская армия готова в самый день объявления войны». Тут же, в присутствии эмира я отдал необходимые приказания, и чрез четыре часа моя армия, насчитывавшая 12,000 человек и расположенная лагерем около дворца эмира, выступила но направлению на Дихбури. Отец мой проверил мои распоряжения еще до моего выступления и не нашел никаких недостатков в наших приготовлениях; затем, обратившись к моему дяде, эмир спросил, готова ли также и его армия к выступлению вместе со мною. Дядя мой ответил, что кроме четырех палаток у него ничего нет и что потребуется не менее месяца, чтобы его войска могли приготовиться к походу. Я согласился ожидать армию моего дяди в Газни и, поцеловав затем руки моего отца, выступил в поход к этой крепости. Прождав в Газни двадцать дней, я узнал, что Шир-Али достиг уже Калат-Токи (Урочище, среди которого на наших картах обозначено селение Хока. Примеч. Перев.), вследствие чего я написал эмиру, спрашивая когда готов будет мой дядя с войсками; при чем я высказал, что так как дядя мой имеет в своем распоряжении всего лишь 3,000 человек, то нельзя не жалеть, что мне приходится ждать его С 12-ти тысячным войском. Кроме того, я [112] указал на недостаток у меня кавалерии, которой было только 4,000 человек; поэтому я просил о немедленной присылке кавалерии, в случае, если дядя намерен отложить свое выступление. Отправив это письмо, я выступил в Мукур. Узнав про это, Шир-Али остановился и укрепился в Хока, куда, наконец, и я выступил, прождав моего дядю с его войсками в Мукуре в течение 12 дней.

На следующий день появились 10,000 соваров под начальством Шах-Пазанд-хана и Фатех-Магомета с приказанием Шир-Али-хана ограбить окрестные места около моего лагеря. От своих шпионов я узнал, что эти войска скрытно расположились в расстоянии около шести миль, а несколько позже, прибыв в селение Чешма-и-Пенджак, я узнал, что они провели ночь недалеко, в старом укреплении. В виду этих сведений я приказал генералу Назир-хану и Абдур-Рахиму с отрядом в составе 1,000 конных соваров, 1,000 соваров дуранийских, двух баталионов и шести орудий произвести ночное нападение на старое укрепление. Приказание это было выполнено успешно, результатом чего было бегство неприятеля, потерявшего 300 человек убитых и 1,000 человек пленных, захваченных в укреплении; из моих войск я потерял всего лишь одного человека убитым, так как неприятель и не пытался сражаться, а бежал, пораженный паническим страхом. Пленники были [113] отправлены мною в Газни. Упавший духом в виду этой неудачи, Шир-Али в течение одиннадцати дней не решался атаковать меня, а тем временем прибыл мой дядя с пехотой и кавалерией; я сообщил ему обо всем, что случилось.

От занятой нами позиции направлялись две дороги: одна вела на Кандагар, чрез Келат-и-Гильзай; вторая дорога, направляясь чрез территорию хотаков и Мунди-Гиссар, также в Кандагар. Обе дороги разделены высокими горами. Это привело меня на мысль, что так как Шир-Али приложил большие заботы к укреплению Хока (или Келат), то если мы направимся вторым путем чрез Мунди-Гиссар, все его труды по укреплению своей позиции будут для него потеряны. Я намекнул моему дяде про этот план; он согласился со мною, и мы выступили второй дорогой на Мунди-Гиссар. План движения был неизменно намечен следующий: обозы я отправил вперед со строгим приказом не разгружаться до моего прибытия; затем следовали генерал Назир-хан, Абдур-Рахим и другие начальники; я же, с отрядом моих войск, двигался вперед, чтобы предупредить возможность фланговых атак. По прибытии наших войск в селение Девалак я приказал остановиться, при чем я и мой дядя остались позади в расстоянии около 1/4 мили, имея при себе 200 соваров при двух орудиях. В это время мне донесли, что навстречу нам двигается стадо баранов; [114] но в подзорную трубу, однако, я рассмотрел, что это в действительности часть сил неприятельских. В виду этого я приказал бывшим со мною 200 соварам лазить по 4-5 человек вверх и вниз по склону горы, чтобы отряд этот казался многочисленнее, а вместе с тем выиграть время. Одновременно с этим я послал приказание Абдур-Рахиму спешить к нам на помощь и готовиться к бою. Вслед затем появились перед нами все войска Шир-Али в следующем порядке: впереди двигались 10,000 человек из Пушт-и-Рода, за ними 3,000 человек из Герата, 10,000 кандагарцев, а в хвосте 4,000 соваров самого Шир-Али из Кабула. Все эти войска наступали прямо на нас, вследствие чего мои офицеры советовали мне, чтобы я поспешил присоединением к нашим остальным войскам; но я возражал на это, указывая на нашу малочисленность, которая будет тогда замечена неприятелем и даст возможность его кавалерии отрезать нам путь; тогда как при беспрерывном движении и поддерживая постоянный огонь против неприятеля, ему потребуется некоторое время, чтобы обнаружить нашу слабость и чтобы решиться затем атаковать нас. Мои офицеры на это согласились, не подозревая, какие опасения я сам питал на этот счет: с одной стороны неприятель устраивался в боевой порядок, но, очевидно, медлил наступлением, пока раскроет наши силы; с другой стороны наши [115] войска были в значительном от нас расстоянии, моему посланному требовалось некоторое время, чтобы доставить мое приказание; в свою очередь и войскам требовалось время, чтобы поспеть ко мне на помощь.

Наконец, я заметил вдали Абдур-Рахима; но прежде чем он успел присоединиться ко мне, неприятелю удалось овладеть нашими орудиями, которые производили ничтожное впечатление на многочисленного противника; при этом убили двух артиллеристов и ранили одного, остальные бежали. Пока противник был занят увозом наших двух орудий, я послал им в догонку два баталиона пехоты, а за ними еще два, под начальством Абдур-Рахима, чтобы окружить их со всех сторон. В завязавшемся бою неприятель потерял 500 человек и много лошадей, орудия наши мы успели отбить, неприятеля же мы преследовали южнее Хока; достигнув селения Талла поздно вечером, разбитые совары Шир-Али сами остановились на высотах гор Табак-Сар. Мы держались очень близко от противника, так что могли даже видеть Шир-Али в укреплении Хока без помощи подзорной трубы. Я мог также заметить, что возвращение разбитых остатков соваров обескуражило остальные войска, так что видно было, как они с отчаянием двигались взад и вперед в своих укреплениях. Я очень заботливо выбирал боевую линию своей позиции и указал холмы для помещения на них [116] орудий. Войска, бывшие со мною, состояли из 12-ти баталионов пехоты, по 600 человека, в каждом, 200 кавалерийских соваров и 1,000 дуранийцев; остальные войска были расположены в лагере. Я оставался на высотах до вечера и, как только стемнело, возвратился обратно незаметно для неприятеля, а затем и вступил в лагерь около двух часов ночи. Все это время до 10 часов утра следующего дня милостию Бога шел дождь, так что дороги стали грязны, а палатки мокры. Простояв на месте два дня, я двинулся по направлению к Кандагару, а вслед за мною туда выступил и Шир-Али. Так как в том же направлении между нашими войсками тянулся горный хребет, то мои войска шли по одной стороне, а войска Шир-Али по другой стороне хребта. Я надеялся упредить Шир-Али в Кандагаре, а он предполагал преградить нам туда дорогу. Так продолжалось пять дней; обе армии двигались в расстоянии 5,000 шагов, не решаясь атаковать друг друга. На пятый день мы достигли места удобного для боя и остановились, после чего остановился и Шир-Али. Несколько орудий с флагами я расположил на вершинах гор, чтобы ввести противника в заблуждение; остальные орудия я скрыл за горой. Все лишние тяжести я отправил вперед, а генерала Назира и Абдур-Рахима послал с тремя баталионами и 1,000 человек пешей милиции занять пещеры, прилегавшие к дороге, но которой должен был двигаться [117] Шир-Али. Видя, что я занял дорогу, Шир-Али вынужден был принять бой и расположил свои войска на позиции; при этом, заметив наших соваров на горах, Шир-Али высказался перед своими офицерами, что, вероятно, покончит с нами с одной атаки, так как после того как мы отправили обозы вперед у нас осталось мало людей. Вскоре после того Шир-Али атаковал наши войска, которые были на горах, вследствие чего я сейчас же ввел в бой скрытые войска, а когда сражение разгорелось и обе стороны были совершенно утомлены, я приказал Назиру и Абдур-Рахиму атаковать неприятеля во фланг и тыл. Недолго спустя вся армия Шир-Али обратилась в бегство в Кандагар, а я разрешил моим соварам разграбить ее обозы; кроме того нам досталось также 25 орудий. После боя я отправился в свой лагерь и долго спал, так как за последние 2-3 недели постоянных беспокойств и стычек я спал не более 2-3 часов ежедневно. Проснувшись на другой день вечером, я поел и снова заснул до утра следующего дня. Отдохнув вдоволь, я поблагодарил Бога за победу и чувствовал себя хорошо.

На следующий день я выступил к Кандагару и после пяти дней вступил в город вместе со своим дядей. По занятии города мой дядя очень стремился возвратиться в Кабул, желая меня оставить в Кандагаре; но я воспротивился этому, выразив желание сам отправиться в Кабул и [118] предлагая ему остаться правителем в Кандагаре. В то же время я распорядился добыть транспортных животных, а также верховых лошадей для моих людей и для артиллерии, так как наши обозные животные и лошади в течение зимы отощали и необходимо было выпустить их теперь на подножный корм для поправки.

Я должен упомянуть здесь об одном офицере в войсках моего дяди, Фатех-Магомете, сыне султана Ахмед-хана; Фатех взят был в плен Шир-Али-ханом, но освобожден моим отцом, который сделал его правителем Хезареджата; с этого места он бежал и присоединился к Шир-Али, который назначил его начальником всей своей кавалерии, так что в описанных боях он сражался против меня. Что можно сказать о человеке, который сражается против того, который даровал ему свободу, и присоединяется к тому, который берет его в плен? Дурного человека нельзя исправить и культурой: в садах растут цветы, а в кустах шипы...

Текст воспроизведен по изданию: Автобиография Абдурахман-Хана, эмира Афганистана, Том I. СПб. 1901