ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА В КИРГИЗСКОЙ СТЕПИ

Продолжение.

Улутауские Горы могут произвести приятное впечатление только на тех, которые проехали уже несколько сот верст по степи и утомились ее плоским однообразием. Так, самый грустный и непривлекательный берег приводит в восторг моряков, стосковавшихся по земле в долговременном плавании по открытому морю. Площадь, занимаемая этими горами, составляет в окружности около 70 верст и соединяется легкою волнообразностью местности с горами Арганатау на севере и Кичитау на юге. От Арганатау тянется ряд возвышенностей в Каркаралинский Округ; там распространяется он по [256] разным направлениям к Иртышу и от этого вся восточная часть Киргиз-Кайсацкой-Степи есть страна гористая, в которой живописные виды встречаются на каждом шагу. К западу от Улутау и к югу от Кичитау, единообразно расстилается печальная, бесплодная равнина, которая уходит далеко на север и на юг и разделяет собою систему Урала от системы Алтая. Крайнюю выдающуюся на западе оконечность последней составляют горы Улутауские.

Кому случалось проезжать по военно-грузинской дороге между Казбеком и Коби, тот легко может составить себе понятие об Улутауских Горах, производя только некоторые изменения в знакомых ему видах. И там и здесь одинаково господствует печальный, серый цвет, но для Улутау должно уничтожить всю грациозность кавказских громад и заменить русло бешеного Терека лугом, покрытым густою и высокою травою, которая почти совершенно закрывает собою узкие ручьи, имеющие самое спокойное течение. Нет ни озер, ни лесов которые в соединении со скалами придают столько живописности другим горным пространствам. Кое-где стелется особенная порода вереска, которою в Сибири очень дорожат для оклейки мебели, и кустарник джаргай, доставляющий весьма красивые и необыкновенно крепкие тросточки когда приготовлен особенным образом. [257] Можно подумать, что эти обнаженные, конусообразные горы — не более, как огромные кучи земли бестолково наваленные какими-то великанами, которым вздумалось здесь заняться землекопною работою.

Впрочем, Киргизы, нисколько не заботящиеся о живописности видов, чрезвычайно как дорожат своим Улутау и почитают этот пункт самым благословенным уголком в целой степи. Действительно, летом изобилие кормов и воды на Улутау составляет неоцененное богатство для кочевого народа; зимою, горы удерживают свирепость буранов, снег в долинах никогда не бывает слишком глубок и поэтому для скота не так затруднительно добывать себе из под него корм. Кроме того, в Улутау есть много ущелий в несколько верст длиною, без всякого выхода и с весьма узким входом, который заградить не трудно. Таким образом, эти ущелья образуют естественные конюшни, в которых лошади и другой скот совершенно обеспечены от нападений хищников — выгода весьма важная в столь беспокойном краю, какова Киргизская Степь. Не смотря на все эти преимущества, никто не кочевал в Улутауских Горах, когда мы находились в них. Мирные киргизы опасались соседства хищников, а хищники давно проведали уже о [258] приближении русского отряда и бежали с Улутау еще в начала весны.

Отряд наш расположен был по берегу ручья Джетты Кыз, что значит по-киргизски семь дев. На счет происхождения этого названия слышал я следующее предание. Некогда кочевал на Улутау весьма богатый султан, у которого было семь дочерей, одна другой лучше. Слава о их красоте разнеслась по целой степи, и женихи съезжались толпами на Улутау, но никому из них не удалось получить согласие отца красавиц. Гордясь дочерьми, своими, он требовал за каждую из них калым не конями и не верблюдами, которых у него было довольно, а целыми чаряками (Туркменская весовая мера, почти равняющаяся нашим 5 фунтам.) жемчугу и камней самоцветных. Влюбленные женихи решались на неимоверные подвиги, кидались во все опасности, чтобы добыть дорогой калым, но все погибали, не успев еще собрать и сотой доли требуемого. Кудай наказал корыстолюбивого султана за их смерть. Раз, в жаркую пору, все семь сестер красавиц отправились купаться к ручью. Младшая из них начала тонуть, другие бросились спасать ее и все семь погибли вместе. Слушая этот рассказ, я не мог удержаться от некоторого сомнения. В ручье воды так мало, что в [259] нем с трудом можно утопить цыпленка; но рассказчик, старый Киргиз, заметил мне, что для Худая все возможно, что он, если захочет, утопит и верблюда в ковше воды. Против этого возражать, конечно, нечего.

На одной из самых возвышенных вершин Улутау находится великолепный памятник, который известен в народе под названием едигеевой могилы. Этот Едигей, по сказаниям Киргизов, был великий витязь, который прославился своими военными подвигами по ту сторону Ялка. Некоторые сибирские антикварии уверяли меня, что это тот самый Едигей, который известен в нашей истории осадою Москвы и войною с Витовтом литовским, но я не думаю, чтоб место погребения его было так далеко на востоке. Впрочем, недалеко от Улутау, по течению Кенгирей, есть много других могильных памятников, которых великолепие славится в целой степи и которые воздвигнуты в честь некоторых Чингис-Ханидов и Тимуридов. Памятник Едигея поставлен на такой крутой высоте, что построение его, без сомнения, было сопряжено с весьма большими затруднениями и издержками. За то, говорят Киргизы, ни человек не ступит на могилу великого визиря, ни зверь не пробежит по ней. Подвиги Едигея восхваляются в народных киргизских песнях, но в них он представлен каким-то [260] вымышленным существом, как у нас Владимир Красно-Солнышко.

Возвратимся теперь к рассказу о нашей экспедиции. Отряд, собравшийся на Улутау, состоял из 250 человек казаков с двумя орудиями и человек 150 Киргизов. Большая часть последних разыгрывали у нас роль мухи, столь усердно трудившейся о том, чтоб двинуть рыдван с места. С утра до вечера слышался их хлопотливый говор; везде, где только представлялась тень дела, но не самое дело, они собирались кучами. Надобно было украдкою от них садиться на лошадь или слезать с нее. Иначе, это простое действие не обходилось без больших затруднений, потому что человек десять Киргизов обыкновенно сбегались вокруг лошади, вырывали друг у друга стремена, дергали за поводья и кончали тем, что перепугивали лошадь, которая становилась на дыбы. Все эти трутни — ужасные хвастуны и чрезвычайно любят рассказывать о своих подвигах. Ничего не может быть забавнее ложного вида скромности, который они принимают на себя при этих рассказах. «Конечно», говорит каждый из них: «хвастать грешно пред Богом и стыдно перед людьми, но уже в чем уверен о себе по опыту, о том могу сказать смело: например, с десятью человеками справиться мне ни по чем, был бы только у меня [261] добрый конь, да исправный мултук (ружье)» и пр. и пр. Каждый берется совершить этот подвиг, но мне нигде не удалось встретить этих несчастных десяти человек, с которыми все берутся справиться.

Само-собою разумеется, что желание выказать свою удаль и ревность к службе рождает между Киргизами сильное соперничество, которое разрешается бесконечными ссорами и жалобами друг на друга. Некоторые из этих словесных процессов мне случалось слушать в продолжении нескольких дней сряду, и не смотря на все мое внимание, я никак не мог добиться в них какого-нибудь толка. Не знаю, почему Киргизы не совсем доверяли казаку, служившему нам вместо переводчика, и предпочитали своего собственного доморощенного лингвиста, который знал не более двух десятков русских слов, и уверял своих земляков, что говорит по-русски так свободно, что на линии его чуть-было не сковали, приняв за беглого казака. Можете сами себе представить, как плавно шел наш разговор чрез посредство такого переводчика и еще о деле, которое само-по-себе так было запутано, что поставило бы в тупик самого премудрого судью. Обыкновенным предметом распрей бывала какая-нибудь кляча, найденная в степи без хозяина, потому что, вероятно, брошена была им за негодностью. Кому теперь владеть этою клячею? Тому ли, кто [262] первый увидел ее; или тому, кто первый схватил ее; или тому, кто не увидел и не схватил, но был в ехавшей толпе старшим по роду и по летам? Местничество между Киргизами строго наблюдается, но правила, на которых оно основано, очень запутаны, разрешить споры о темных обычаях так же невозможно, как отыскать квадратуру круга. Наконец иные сутяги начинают утверждать, что, находясь при русском отряде, нечего ссылаться на степные обычаи, а лучше положиться на справедливость майора (Так обыкновенно Киргизы называют отрядного начальника, какого бы, впрочем, он ни был чина.), а между тем, майору, оглушенному их криками, совершенно нельзя разобрать в чем дело.

Кроме брани и ссор, спутники наши приискали себе и другие занятия, столько же приятные и столько же полезные для общего дела. Большая часть Киргизов обладает глубокими познаниями в сокровенных науках; в особенности же искусство гадания и снотолкования имеет между ними многочисленных адептов. Никогда и нигде не видал я людей, до того суеверных, как Киргизы. Не то, чтоб они имели более предрассудков, чем другие народы — нет; мы сами в этом отношении им нисколько не уступаем; но по-крайней-мере наше суеверие [263] оказывает мало существенного влияния на наши намерения и действия. Едва-ли кто из нас решится на что-нибудь важное потому только, что увидел хороший сон. Другое дело Киргизы. Часто приходили они к нам с предположением сделать то или другое военное распоряжение, и представляли, как несомненное и единственное доказательство основательности своих советов, виденный сон или результаты своих гаданий. Самое употребительное гадание производится посредством бараньей кости, которую кидают на время в огонь и потом, по образовавшимся на ней трещинам, предсказывают будущее, как хироманты по линиям левой ладони. Это гадание более или менее известно каждому Киргизу, но некоторые из них умеют гадать и по необожженной бараньей кости. Таковые мудрецы весьма редки и искусство их в большой славе в степи.

Казалось бы, что почти ежедневное разочарование должно, наконец, открыть глаза этим жарким суеверам, но — пусть читатель, к какому бы кругу общества он ни принадлежал припомнит себе только то, чему он сам, без сомнения, бывает ежедневным свидетелем, и он согласится со мною, что сам Геркулес, взявшийся очистить конюшни царя Авгия, не взялся бы очистить от бредней суеверия той несчастной головы, в которую они закрались. [264] Поэтому, неудивительно, что с каждым годом жизни более-и-более развивается верование в эти нелепости, и старики вообще суевернее молодых людей. Я расскажу вам один анекдот, который может дать вам понятие до чего доходит жалкое ослепление Киргизов. Многочисленная волость кочевала где-то на месте, обильном водою и кормом. Старшины намеревались остаться на этом месте довольно долго; но на беду волость эта обладала своим гадателем, которого искусство было в большой славе и к которому народ имел беспредельную доверенность, Однажды, гадатель этот взволновал всю волость, предсказав ей, что на том месте, где она кочует, завтра же будет пролита кровь. Как ни странно казалось это предсказание, потому что, по обстоятельствами ни откуда нельзя было ожидать нападения, но все-таки народ поверил своему пророку и для избежания грозившей опасности, тотчас же начал собираться в путь, решась пожертвовать всеми выгодами настоящей кочевки. На другой день, волость передвинулась уже на значительное расстояние от опасного места и остановилась на ночлег. Несколько людей посмелее, и в том числе сам гадатель, вздумали съездить на прежнее место, чтоб посмотреть каким образом исполнилось предсказание и на какую кровь оно указывало. Само-собою разумеется, что эти смельчаки взяли [265] с собой лучших коней и надежное вооружение, чтоб самим предохранить себя от таинственной опасности. Приехав на роковое место, они не нашли на нем ничего нового. Все было вокруг тихо, и видимо, никто не посещал этого места после того, как скочевала с него волость. Наши смельчаки объехали все поле в сопровождении гадателя; уже несколько вольнодумных колкостей были произнесены на его счет, как вдруг всадники увидели вблизи сайгу. Один из них слез с лошади, подкрался осторожно, выстрелил и убил сайгу наповал. Все съехались посмотреть на убитое животное, а гадатель с торжеством указал на текущую кровь, прибавив к тому, что предсказание не могло не сбыться, что кровь, которою грозило оно, уже пролита и теперь волость может без страха воротиться на прежнее место. Как бы вы думали? Никто не нашел этого объяснения натянутым и волость воротилась назад, более чем когда-нибудь убежденная в непогрешительности своего гадателя.

Но, как сказал Цицерон, кто мечет дротиком в продолжении целого дня, тот, конечно, хоть раз да попадет в цель. Иногда случай оправдывает эти предсказания и молва о том расходится по целой степи, к вящщему назиданию верующих и к посрамлению сомневающихся. Вот, что слышал я в Петропавловске и могу ручаться вам за справедливость [266] рассказа. Прошлую зиму, не в дальнем расстоянии от Улутау, кочевали аулы одного из мятежных султанов, родственника Кенисары. Не знаю хорошенько зачем, но только султан этот отправился из своих аулов куда-то вдаль и отъезжая, строжайше приказал старшей жене своей ни в каком случае не перекочевывать до его возвращения. Прошло несколько недель. В одно утро, султанша проснулась необыкновенно задумчивою и велела позвать к себе муллу, славившегося своим искусством толковать сны. Ночью, сказала она ему, привиделось мне, будто бы огромный верблюд подошел к юрте и начал ломать ее. Мулла побледнел, услышав об этом сне и объявил султанше, что ей угрожает ужасное несчастье, что оно сбудется еще до заката солнца и, чтоб уйти от приближающейся беды, должно бежать, не теряя минуты времени. Все эти увещания не подействовали, однако, на султаншу, которая побоялась ослушаться приказаний мужа и осталась с аулами своими на месте. Так велика была уверенность муллы в справедливости предсказания, что он схватил первого попавшегося ему коня и ускакал из аулов, предоставив их собственной своей судьбе. Еще не прекратился между приближенными к султанше людьми разговоров о ее сне и о предсказании муллы, как вдруг казачий отряд, о присутствии которого в степи [267] не было совершенно никаких слухов, произвел нападение на мятежные аулы. Они потерпели совершенное поражение и сама султанша была захвачена в плен и отвезена в Сибирь. Спасся один только мулла, ускакавший, как мы сказали, не более, как за час до нападения.

Мы стояли уже несколько дней на Улутау и все еще не удалось нам получить никаких сведений о том, куда удалилась аулы мятежников. Около нас, в окружности на несколько сот верст, не было ни одного живого существа, которое могло бы нам доставить какие бы то ни было известия. Приверженцы Кенисары бежали с Улутау уже месяца два тому назад. В продолжении всего этого времени, они, без всякого сомнения, находились в передвижениях; следовательно, и первоначально принятое ими направление, которого заметны были еще некоторые легкие следы, не могло открыть нам того, что нам так нужно было узнать. Нельзя же было отправиться по этим следам и перейти весь двухмесячный путь, пройденный мятежниками. Если даже и в европейской войне, где все передвижения основаны на направлениях дорог и на расположении стратегических пунктов, следовательно, на данных, всегда и всем хорошо известных и неизменяющихся — если даже, говорю я, в такой войне почти невозможно отгадать действия [268] неприятеля без помощи шпионов и переметчиков — то каково же было делать эти догадки нам, находившимся среди пустыни, в центре совершенно правильной окружности, образуемой пересечением небосклона с голою степью. Разве только баранья кость киргизов или магнетическое дальновидение могли вывести нас из недоумения? Все волости, оставшиеся верными нашему правительству, кочевали вблизи линии или приказов, чтоб под охранением тамошних военных отрядов быть в безопасности от грабительств хищников. Мы отошли уже от нашей границы почти на тысячу верст; следовательно, оттуда также известия не могли доходить до нас скоро. Расположением нашим на Улутау мы совершенно предохраняли от вторжений мятежников всю степь, подчиненную сибирскому ведомству, потому что Кенисара не осмеливался бы зайти в нее, имея у себя в тылу наш отряд. Самое благоразумное, что мы могли только сделать было — остаться на Улутау до-тех-пор, пока не удастся перехватить кого-нибудь и получить известие о месте нахождения хищников. По всем направлениям разослали мы небольшие партии чалганчей (йclaireurs), для отыскания, не найдется ли где свежих следов. Как ни способны казаки на все обязанности боевой жизни, но для разведывания они не могут заменить Киргизов. Последние [269] обладают в этом отношении какою-то чудною сметливостью. Заметив след, они останавливаются, разглядывают его во всех подробностях и потом утвердительно скажут вам; когда проезжали тут люди, сколько их было, други ли они или недруги, зачем они ехали, и пр., и пр. Сцепление этих выводов так же удивительно как удивительна проницательность Кювье, воссоздававшего по маленькой окаменелой косточки целое допотопное животное. Конечно, более встречается таких киргизов, которые мастера предсказывать будущее, чем таких, которые умеют отгадывать прошедшее. Последнее искусство не так легко дается, как первое.

Наши вожаки, Тюлеш и Атагай, с которыми я уже вас прежде познакомил, славились глубоким знанием этого дела. Оно, впрочем, сопряжено не только с трудностями, но и с опасностями. Всякий киргиз, встретившийся с такою разведочною партиею, смотрит на нее неприязненным глазом. Если чалганчей более числом, чем встретившихся им людей, то первые тотчас же начинают гоняться за последними, чтоб захватить что-нибудь и доставить языка в отряд. Если же чалганчей менее, то им не дадут проехать спокойно, а погонятся за ними, и горе тому, кого поймают. Не слушая никаких объяснений, его засекут нагайками до полусмерти и потом, отобрав лошадей и раздев [270] донага, бросят посреди пустой степи. Тогда разве только особенный какой-нибудь случай может спасти несчастного от томительной голодной смерти. И странно, не смотря на все эти опасности, киргизы гораздо смелее пускаются в эти поезды, чем в открытый бой с неприятелем. Под пулями почти все они совершенно теряют присутствие духа, хотя тут вероятность быть убитым или раненым несравненно менее вероятности быть пойманным, когда должно переезжать в небольшом числе людей несколько сот верст расстояния.

Судьба чалганча, впрочем наиболее зависит от его коня; на плохой лошаденке никто не решится на такую опасную поездку; притом и ехать надобно не иначе, как о-дву-конь. Если всадник пересаживается, по-временам, с одного коня на другого, то силы обоих сохраняются гораздо долее. Притом, если лошадь захворает и не в состоянии будет идти далее, то чалганчи, не имея другой запасной, подвергается неминуемой гибели. Положение опешившегося одинокого человека в степи не лучше положения моряка, плывущего на бревне в открытом океане после кораблекрушения. Часто слыхал я рассказы, напоминавшие мне знаменитые страдания несчастных пассажиров «Медузы». Передаю вам один из этих рассказов так точно, как я его слышал. [271]

В Аман-Карагайском Округе был богатый киргиз, по имени Язы Янов. Вздумалось ему съездить к одному из своих приятелей, кочевавшему верстах в 200 расстояния. Это пространство было совершенно безводно и бесплодно, но о-дву-конь легко можно переехать его в сутки, и Язы-Янов отправился, не взяв с собою товарища. Прошло несколько дней; Язы-Янов все не возвращался, и жена его послала несколько людей справиться о муже в аулах, в которые он поехал. Там его и не видали. Пустились искать Язы-Янова по всем направлениям. В скором времени отыскали лошадей его, которые смиренно щипали тощую траву. Одна из них была оседлана и даже на ней осталась еще торба с припасами, взятыми Язы-Яновым в дорогу; припасы эти были нетронуты. Долго посланные искали хозяина лошадей; наконец, нашли остов человеческий и подле него несколько лоскутков одежды, по которым признали несчастного Язы-Янова. Волки и хищные птицы успели уже оглодать его до чиста. Легко представить себе, какая ужасная смерть постигла неосторожного путника: по всей вероятности, лошади вырвались из рук его; он долго старался поймать их, утомился без всякой пользы, голод и жажда довершили истощение сил его, и он погиб, быть может, в виду своих лошадей и припасов. [272]

Кроме рассылки чалганчей, мы расставили по всем Улутауским возвышенностям наблюдательные пикеты из киргизов, которые также в этом деле превосходят казаков. Во первых, узкие, едва приметные глаза киргизов могут ясно разглядеть предметы в такой дали, где мы ровно ничего не видим, и в этом отношении, мы с ними никак не можем сравниться. Во вторых, киргизы обладают искусством так располагаться, что могут видеть все вокруг себя и в тоже время сами остаются совершенно невидимыми. Самый образ жизни развивает в них эти дарования, столь драгоценный для аванпостной службы.

Мы надеялись, что мятежники, подсмотрев уже наше движение на Улутау, будут также с своей стороны подсылать к нам партии для наблюдения и что нам, наконец, удастся перехватить которую-нибудь из них. Надежда наша долго не исполнялась. Правда, что тревоги случались у нас ежедневно: то наши караульчи принимали за неприятельскую партию наших же чалганчей, возвращавшихся с разъездов; то марево разыгрывало с ними свои шутки, представляя им стадо саег в виде скачущего конного отряда: самый опытный глаз может обмануться таким образом. Стоило посмотреть на радость, распространявшуюся в нашем отряде при каждой такой тревоге и потом на досаду, когда [273] тревога оказывалась пустою. Отряд наш затаился в самой глуби гор; цепь киргизских пикетов стояла по окраине их, скрываясь за противоположными к полю покатостями. Улутау казался извне столь же пустынным и безлюдным, как и степь, его окружавшая.

Наконец, после многих жестоких разочарований, случай наградил успехом наше долготерпение. В одно прекрасное утро, прискакал к нам во весь опор один из караульчей с известием, что вдали показалось несколько конных людей. Все чалганчи были дома и потому нельзя было сомневаться, что эти всадники не принадлежали к нашему отряду. Я поскакал с другими офицерами на пикет. В нескольких шагах от него, мы сошли с лошадей и ползком добрались до гребня возвышенности, на которой лежали караульчи. Направив зрительную трубку в ту сторону, куда указывали наши киргизы, я успел, наконец, заметить четыре движущиеся точки. К каждой из этих точек привязано было еще по точке меньшей величины, чем первые. По временам, эти точки соединялись в одно черное пятно; чрез несколько минут они опять разделялись. Признать в них людей и лошадей я никак не мог, даже при помощи зрительной трубки. Киргизы объяснили мне, что едут четыре всадника и что каждый из них о-дву-конь. Очевидно было, что они [274] приближаются со всеми предосторожностями и осматривают местность на каждом шагу, чтоб не попасть в засаду. Вдруг заметили мы, что всадники съехались в одну кучу, которая в продолжение нескольких минут оставалась неподвижно на одном и том же месте, потом поворотили назад и быстро начали удаляться от Улутау. Это была самая тяжелая минута для нас, следивших с лихорадочным любопытством за каждым движением всадников. Всего естественнее было подумать, что они заметили что-нибудь обличавшее для них присутствие отряда на Улутау. Многие из нас советовали тотчас же отправить за ними погоню; другие, постарее и по опытнее, не соглашались на это, представляя, что догнать всадников, преследуя их с тыла, так же невозможно, как догнать сайгу, увидевшую охотника и что лучше всего, ожидать спокойно, что будет дальше. Прошло еще с четверть часа: всадники продолжали удаляться; наконец, остановились на самом краю горизонта. Довольно долго стояли они вместе, вероятно советуясь между собою, что должно было им делать: потом, опять поворотили коней своих и поехали рысью прямо к Улутау. Для каждого из нас объяснилась тогда причина их кратковременного бегства. Подозревая присутствие отряда на Улутау, они вздумали подъехать к нему и выманить нас [275] на преследование, которое не представляло для них никакой опасности, а между тем могло бы рассеять все их сомнения. Видя, что никто не показывается, они стали подъезжать гораздо смелее. По полю извивалась весьма узкая и глубокая рытвина, выходившая из среды самых гор: мы отправили по ней человек шесть казаков, которые подкрались совершенно незаметно к тому месту, чрез которое должны были проезжать всадники. Последние остановились в недоумении, как звери, чующие западню и в то же время не решающиеся отойти от выставленной для них лакомой приманки. Наконец, один из всадников, посмелее или по безрассуднее других, отделился от своих товарищей, поскакал во всю прыть прямо к нам и вскоре скрылся в рытвине. Долго никто не показывался наверху; наконец, к неописанному нашему удивлению, спокойно выехал из рытвины на нашу сторону тот самый всадник, которого, как мы надеялись, должны были схватить посланные в засаду казаки. Видно, они его проглядели и он их не заметил. Всадник, выехав на нашу сторону, приудержал лошадей; обернулся к товарищам своим, смотревшим на него издали, махнул им несколько раз рукою и потом, увидев, что они тронулись уже с места, снова поскакал прямо к нам. Только тогда уже, когда он был в [276] нескольких шагах от нас, мы увидали, что это был один из наших казаков, посланный в в засаду и успевший накинуть на себя колпак и халат всадника, спустившегося в рытвину, и схватить его коней. Заехав за гору, казак рассказал нам в нескольких словах, как они, разделясь на две части, залегли по обе стороны спуска в рытвину, как кинулись на неосторожного киргиза, прежде чем последний успел отыскать выезд из рытвины, повалили его наземь, скрутили и завязали ему рот. Рассказчик тотчас же придумал нарядиться в одежду пленника, сесть на его коня, взять другого в повод и, выехав из рытвины, заманить к нам и прочих гостей, правда, что незваных, но тем не менее весьма желанных. Еще не успели мы дослушать до конца его рассказа, как громкое ура! визг и гиканье возвестили нам об успехе придуманной хитрости. Только что остальные три киргиза переехали чрез рытвину, как вдруг со всех сторон налетели на них казаки, сбили их с коней и связали прежде, чем успели они хорошенько понять свое положение.

Пленных тотчас же растащили врознь, и мы приступили к допросу, начав с того, который попался к нам первый. Ему было не более семнадцати лет, и безрассудная отвага, с которою пустился он впереди своих более [277] осторожных товарищей, вполне объяснилась его молодостью и неопытностью. Впрочем, эта хвастливая смелость совершенно оставила его, когда он увидел себя в плену. Бледный, как смерть, в безмолвии озирался он вокруг, и видно было, что ужас подавил в нем даже способность мышления. Все происходившее вокруг него тяготело над ним, как мучительный кошмар, в котором не мог он сам себе дать отчета. Я старался ободрить его ласковыми словами; долго оставались они для него непонятными; наконец он упал на землю, залился слезами и со всем красноречием, которое только может внушить отчаяние, начал умолять, чтоб пощадили его жизнь. В сношениях своих с Кенисарою он не хотел признаться и рассказал нам какую-то нелепую историю, которую, как видно, не успел приготовить заблаговременно, и потому она наполнена была противоречиями. Видя, что на него не действуют ни угрозы, ни обещания пощады в случае признания, мы обратились ко второму пленнику и с первого раза объявили ему, что нам уже известно, что они все из шайки Кенисары, что первый пленник нам признался в этом и что запирательство только накличет беду на их головы. Эта уловка имела желанный успех. Мало-по-малу мы выведали, что они посланы были Кенисарою, за несколько дней до того, для [278] разведывания о русском отряде и что аулы хищника расположены на Большом-Тургае. Для настижения их, мы решились выступить с Улутау вечером того же дня.

______

Только что распространилась по отряду весть о выступлении, как все с радостною живостью принялись делать свои приготовления к походу. Надежда скоро догнать хищников и, потом, разделавшись с ними, возвратиться назад в благословенную Сибирь, одушевляла каждого. Наши походные сборы не требовали иного времени; у нас давно уже все было готово; одно только солнце мешкало опуститься за утесы, а мы не хотели выступить ранее вечера. Вожаки объявили, что должно сделать переход верст в 60 без воды и потому нельзя иначе идти, как ночью. В дневной жар, этот безводный переход совершенно измучил бы наших лошадей, которые только что успели тогда отдохнуть от прежнего пути.

Я не мог, без некоторой грусти, смотреть на Улутауские долины. Мысль, что по всей вероятности, я никогда их уже более не увижу, не позволяла мне расстаться с ними равнодушно. Правда, что с первого раза они показались мне очень непривлекательными, но я провел в них [279] несколько покойных, почти беззаботных дней, которые, как сам я предугадывал, останутся отмеченными светлою чертою в моей памяти. Эти мирные дни, обильные чувствованиями и мечтами, сблизили меня с Улутау. Часто взбирался я на самые крутые возвышенности, чтоб камнем означить на скалах свое имя. Многие смеются над страстью путешественников всюду писать свои безвестные имена; но право, не знаю, почему объясняют славолюбием эту дорожную эпидемию. Мне кажется, что тут совершенно другая причина: каждый человек ищет во всем сочувствия; он хочет, чтоб даже бездушные предметы с ним симпатизировали. Грустно думать, унося в душе своей воспоминание о каком-нибудь месте, что сам не оставляешь в нем по себе никакого следа. Поэтому, мне кажется, что тот старается только удовлетворить тайной потребности души своей, кто придумывает, где бы попрочнее написать свое имя. Я живо представлял себе, как Улутау, оживленный, в продолжение недели, пребыванием на нем отряда, часа через два, когда мы двинемся в поход, снова погрузится в обычное свое безмолвие и примет пустынный вид свой. Быть может, более полугода пройдет прежде чем опять кто-нибудь нарушит глубокое уединение могилы едигеевой и вспугнет сайг, которые ждут только нашего удаления, [290] (Здесь ошибка нумерации страниц, после 279 идет 290, текст верен. OCRman) чтоб снова принять эти зеленые долины в полное свое владение.

Часу в седьмом вечера, мы все уже были на конях; авангард наш ушел вперед: вслед за ним и мы тронулись с места. Погода была чудесная, на небе ни одного облачка. — Казалось, что вся природа наслаждалась дуновением прохладного ветерка и отдыхала от утомительного дневного зноя. Я так уже привык видеть с собою только небольшую горсть людей, провожавших меня от Джаркаин-Агача до Улутау, что теперь отряд, при котором я находился, казался мне целою армиею. Пики, шашки и ружья, вычищенные на досуге на славу, сверкали молниями на заходящем солнце. Резкую противоположность с щеголевато-одетыми казаками составляли наши пленники, которых посадили мы на самых плохих лошаденок, чтоб удалить от них всякий соблазн к побегу. Пленники эти обвернуты были в старые войлоки, потому что во время нападения вся прежняя одежда их была изорвана в клочки. Каждый из них связан был по рукам и по ногам. Казаки держали в поводу кляч, на которых они ехали. Пленники должны были служить нам вместо вожатых и обещали довести нас прямо до аулов Кенисары. По сторонам отряда шло несколько ниток верблюдов, которые оглашали окрестности своим ревом, [291] выражавшим крайнее неудовольствие и сожаление об улутауском приволье. Наконец, по всему полю рассыпаны были наши отрядные киргизы, которых тщетно старались мы заставить следовать в каком-нибудь порядке. Многие из них ехали в небольших кучках, и ядром каждый из этих кучек служил какой-нибудь краснобай, привлекавший в себе слушателей или повествованием о своих собственных приключениях, которым никто не верил, или сказками, которым вообще все верили очень добродушно. Героем этих сказок обыкновенно бывал какой-нибудь балван (Исковерканное персидское слово «пегливян, что значит богатырь. Этим совершенно объясняется: и тебе, Тмутораканский балван», которое казалось темным для многих комментаторов Слова о полку Игоревом.), одаренный необычайною силою и воюющий с волшебным миром. Но не все киргизы поддавались привлекательности рассказов; многие заранее уже пугались мысли о в встрече с неприятелем и благоразумно вертелись около пушек, как бы стараясь обеспечить для себя их благорасположение и защиту от опасности во время боя. Нельзя представить себе, с каким почтительным трепетом смотрят киргизы на артиллерию. Им кажется, что пушки обладают беспредельным разрушительным могуществом и [292] едва-ли не признают они их существами разумными. В деле, обыкновенно все киргизы, находящиеся при отряде, начинают толпиться около пушек. Им кажется, что всего безопаснее быть вблизи этих могучих союзниц, и с трудом можно отогнать богатырей даже от дула заряженных орудий.

Не смотря на эту трусость, киргизы наши разоделись в поход так же великолепно, как на праздник. Многие из них не заменили даже своих нарядных халатов из алого сукна другою какою-нибудь одеждою, более простою и более приличною для походного времени. Это придавало странную пестроту нашему отряду. Красные платки, которыми обвернуты были головы многих, очень шли к смуглым лицам их и напоминали собою турецкие фески. На других надеты были черкесские шапки, с мохнатым околышком, таких преувеличенных размеров, что вся шапка походила на колоссальный ненапудренный парик времен Фронды и Лудовика XIV. Впрочем, все это относится только к тем, которые были побогаче и рады случаю блеснуть перед русскими офицерами роскошью своих нарядов. Все остальные одеты были в лохмотья, которыми не совсем удавалось им прикрывать свою наготу. Главное вооружение этих воинов состояло в пике, то есть, в предлинной жерди, к которой прикреплен [293] железный наконечник. У многих, пики эти были до того длинны, что вероятно действовать ими чрезвычайно затруднительно; но каждый киргиз полагает род point d’honneur в том, чтоб перещеголять своего товарища длиною пики. Сверх того, многие вооружены были топорами с длинною рукояткою, саблями самых разнообразных видов и, наконец, некоторые ружьями с фитилем вместо кремня или пистона.

Я не успел еще оглядеть порядком наших спутников, как солнце село и сумерки скоро сгустились в темную, безлунную ночь. Никогда не забуду я этой ночи! Топот коней и людской говор слились в один неопределенный ропот, похожий на шум спокойно текущей большой реки. Темный грунт степи сливался с воздушным мраком и ничего не было на земле, что могло бы остановить на себе взоры. Стоило толь-только дать волю воображению, чтоб представить себе, что несешься, как Каин Байрона, в пустоте, до которой не досягает свет солнечный. За то тем роскошнее убранным казался свод небесный. Чрезвычайная сухость воздуха придавала чудную яркость звездам. Даже те из них, которые вовсе не заметны при обыкновенном состоянии атмосферы, ясно видны были в эту ночь. Никогда и нигде еще звездное небо не производило на меня такого глубокого впечатления, как в киргизских [294] пустынях. Эта великолепная лазурь, испещренная золотом и алмазами, пред которою ничто все сокровища земные, составляла дивную противоположность с бедною степью, который непривлекательный вид, в продолжение целого дня, печалил наши взоры!

Я сказал уже, что местность не представляла нам никаких предметов, по которым мы могли бы ориентироваться и держаться надлежащего пути. За то, небо указывало нам нашу дорогу так же определенно, как в других местах самые подробные надписи на дорожных столбах. Всем киргизам, без исключения, известно положение полярной звезды, которую они называют темир-казык, то есть, железный кол. Вожаки обыкновенно замечают, какое положение должно принять относительно этой звезды, чтоб перейти от такого-то места на другое. Став так, чтоб эта звезда была прямо перед глазами, или против правого уха, или против затылка, или наконец, в другом известном положении, вожак ведет отряд в самую темную ночь в полной уверенности, что не собьется с дороги и только по временам поглядывает на звезду, чтоб поверить направление. Само-собою разумеется, что Киргизы не имеют понятия о наших географических картах, которые так помогают памяти; и тем удивительнее должна казаться способность [295] вожаков запоминать все эти направления, побывав раз в каком-нибудь месте. Если небо пасмурно и не видать полярной звезды, то отыскание пути становится гораздо затруднительнее; но и тут смышленые вожаки находят способ выпутаться из недоумения. Они, при отъезде, замечают с которой стороны дует ветер и пользуются им для сохранения принятого однажды направления. Не то, ощупывают в темноте стороны какого-нибудь бугорка и та которая сырее других, показывает им, где север. Я не раз также удивлялся искусству их определять, сколько времени остается еще до рассвета, по различному относительному положению звезд Большой-Медведицы, которую Киргизы называют созвездием семи воров. Само-собою разумеется, что положение этих звезд, в один и тот же час ночи, изменяется с временем года, но тем не менее опытные вожаки успевают все это сообразить в один миг и определят вам время так же верно, как по карманным часам.

Мы двигались целую ночь безостановочно, по временам только слезая с лошадей и ведя их в поводу. Мало-по-малу, звезды начали гаснуть на небе; заря заалела на краю горизонта и наконец солнце взошло во всем блеске. Прохлада исчезла вместе с сумраком; вскоре жар сделался несносным. Степь представилась нам [296] совершенно в новом виде, еще более печальном, чем когда-нибудь прежде. Нигде не заметно было ни малейшей неровности. Местность была гладка, как поверхность стоячей воды или бильярда и всюду усеяна мелкими камушками и окаменелыми раковинами. Изредка только можно было заметить какую-нибудь тощую, одинокую былинку. Если хотите составить себе самое верное понятие о крае, в котором мы тогда находились, то представьте себе московское шоссе расширившимся до самого пересечения с небосклоном. Нигде не замечали мы следов какого бы то ни было животного; птицы даже не оживляли собою воздуха. За то все гады, к которым человек чувствует непреодолимое инстинктивное отвращение, владели этим краем, как неоспоримою своею собственностью. Бесчисленное множество ящериц, самых уродливых форм, вились под ногами лошадей; огромные жабы тяжело перепрыгивали с одного камня на другой; мохнатые тарантулы спешили скрыться в своих вертикальных норках. Несколько раз замечал я и скорпионов, старинных моих кавказских знакомцев. Беспрестанно казаки и киргизы слезали с лошадей, чтоб бить попадавшихся змей, что, по их общему мнению, есть самое богоугодное дело.

Жар и утомление начали клонить всех нас ко сну, и мы с нетерпеливым любопытством [297] беспрестанно приподнимались на стременах, чтоб завидеть колодцы, на которых, как говорили нам вожаки, должны мы были остановиться, чтоб покормить и напоить лошадей. Наконец, показалось несколько зеленых пятен, означавших положение колодцев и мы ускорили шаг, мечтая о прохладе юрт и о сладком упоении после бессонной ночи. Представьте же себе нашу досаду, когда вожаки, несколько опередившие нас для осмотра места, воротились назад с убийственным известием, что должно идти далее, потому что вода в колодцах испорчена накиданною в них падалью. Это самое употребительное военное средство у киргизов и, должно сказать, самое действительное в тамошнем крае. Везде где только можно предполагать, что будут проходить наши отряды, стараются они испортить воду, кидая в колодцы дохлых лошадей и собак. Слава Богу еще, что мышьяк дорог на линии, а то разбойники, конечно, постарались бы поподчивать нас и этим лакомством. Нечего было делать. Как ни устали наши лошади и мы сами, но должно было идти далее. Вожаки сказали нам, что впереди, верстах в 20, есть озеро, в котором бывает пресная вода весною и что, может быть, вода в нем еще не совершенно высохла. Это может быть не слишком было утешительно, но долее оставаться на колодцах было невозможно, [298] потому что самый воздух вокруг них наполнен был заразительными миазмами. Если бы кто мог взглянуть тогда на наш отряд со стороны, то каждый из нас, вероятно, напомнил бы ему собою рыцаря печального образа; да и лошади наши сделались совершенными Росинантами. Для облегчения их, мы пошли пешком, ведя их в поводу и стегая без милосердия нагайками попадавшихся нам змей и ящериц, чтоб хоть на ком-нибудь да вымостить свое зло.

Был уже час 11-й утра. Солнце палило нас как будто сквозь зажигательное стекло. На небе не видать было ни одного облачка, которое могло бы, хоть на несколько минут, защитить нас от раскаленных лучей; в воздухе не происходило ни малейшего движения, которое сколько-нибудь умеряло бы жар. Нельзя было ехать верхом без того, чтоб не уступить влиянию сна; оставалось идти пешком, чтоб поддерживать свою бодрость. Война с змеями также способствовала к тому, чтоб разгонять наш сон. Нигде еще не видал я такого множества этих пресмыкающихся, хотя, несколько лет тому назад, мне удалось даже посетить Луганскую степь (В Закавказском Крае.), которая славится на целом Востоке множеством змей. Жар и усталость [299] произвели во мне какое-то оцепенение, которое еще более увеличивалось единообразием зрелища и мерным бряцаньем лошадиных подков о камешки. Вдруг заметил я в стороне, не в дальнем от себя расстоянии, огромное поле, которое, как показалось мне, покрыто было снегом ослепительной белизны. Не смотря на всю необыкновенность этого зрелища, я долго глядел на него без особенного внимания. Марево сыграло уже со мною, в продолжении степного похода, столько шуток, что я сделался ужасным скептиком в отношении к чувству зрения. Но тут напрасно обвинял я марево. Дело было в том, что мы шли по берегу совершенно высохшего соляного озера, на дне которого соляные кристаллы расположились сплошною массою, в несколько футов толщиною. Соль была без всякой примеси и могла прямо с земли служить приправою для пищи. Как не верить после этого приметам? Говорят, что рассыпанная соль предвещает беду; действительно, природа, рассыпав в изобилии соль по всей этой части Киргизской-Степи, обрекла ее вечному бесплодию и отчуждению. Изредка только появляется человек в этих соляных пустынях и ропщет на судьбу свою, находясь в них, и спешит выбраться куда-нибудь в другой край, более благоприятный для жизни. Я отворотил голову в сторону от соляного поля, [300] потому что солнечный свет, отраженный кристаллами, совершенно нестерпим для глаз. В последствии, эти соляные поля встречались нам почти на каждом шагу. Они, вместе с сухими озерами, поросшими целыми лесами камыша, составляют отличительную принадлежность огромного пространства, которое тянется к востоку от Каспийского Моря, по северную сторону Усть-Урта, Аральскаго-Моря и до самого Балхаша, нося различные местные названия: Рын-Песков, Больших и Малых Барсуков, Кызылкума, Каракума и наконец, Бед-Пак-Далы или Голодной-Степи. Последнее название кажется самым приличным для всего этого края.

Наконец, мы дошли до озера, о котором говорили наши вожаки. Оно густо поросло камышом, имевшим несколько саженей вышины. Мы надеялись, что где-нибудь, в средине озера, осталось еще несколько луж пресной воды для нас и для лошадей наших, но поверхность его простиралась на несколько квадратных верст и не так легко было отыскать эти лужи, скрытые в камыше. Часть отряда расположилась по берегам, в готовности отразить всякое нечаянное нападение; другая для отыскания воды рассыпалась по всему озеру, следуя по узеньким тропинкам, проложенным кабанами, которые обыкновенно водятся в камышах. Я поехал по одной из этих тропинок. [301] Ничего не могло быть отраднее тени, которую представлял мне густой лес камыша; надобно провести несколько часов в раскаленной степи, чтоб постигнуть это наслаждение. Перекликивания Казаков, которые все закрыты были друг от друга камышом, напоминали мне наши русские прогулки по лесам, за грибами. Наконец раздался радостный крик: вода! вода! мы все собрались на голос и увидали несколько луж, в которых была почти совершенно зацветшая вода, очень неприятная на вкус, но разбирать тут было нечего и мы обрадовались находке, как дорогому кладу. По-крайней-мере, нет необходимости идти далее и можно отдохнуть после 80-ти верстного перехода. Впрочем, это усиленное движение не обошлось нам даром: два верблюда от утомления не могли следовать за отрядом и брошены были на дороге. Киргизы тотчас же прикололи их пиками и вырезали из них несколько кусков мяса для своего обеда. Это самый неприхотливый народ в отношении к пище, и продовольствовать их во время похода нисколько не затруднительно. Палых лошадей и верблюдов едят они весьма охотно и не чувствуют от того никаких дурных последствий. Их стряпанье также весьма просто и удобно в военное время. Обыкновенно кладут они куска два-три сырого мяса на лошадь под седло и, проехав на ней [302] несколько десятков верст, находят мясо размягченным и совершенно готовым в пищу. Не думаю, чтоб кто-нибудь из наших гастрономов решился попробовать этого киргизского стряпанья.

Мы расположились лагерем у самых окраин озера, где от остававшейся еще некоторой сырости, трава росла довольно густо. Только что поставили юрты, как наши Киргизы собрали все железные вещи, находившиеся в отряде: котлы, стремена и проч. и начали бряцать ими, сопровождая это бряцанье криком и визгом. Это шаривари, продолжавшееся минут с пять, имело целью разогнать всех змей, находившихся вблизи и говорят, что средство это, действительно, оказывается успешным. Не довольствуясь им, киргизы опоясали место всего лагеря тонкою веревочкою, сплетенною из конской шерсти. По их мнению, змеи никак не могут переползти чрез эту веревочку. Предохранив себя таким образом от наших опасных соседей, мы все, кроме караульных, предались сну, в котором чувствовали крайнюю необходимость.

Проснувшись чрез несколько часов, я убедился в действительности мер, принятых Киргизами против змей. Вся юрта наполнена была ящерицами и жабами, которые, вероятно, так же, как и мы, искали в ней спасения от [303] палящего зноя — но змеи не было ни одной. Впрочем, общество и тех двух родов гадин было не совсем по нашему вкусу, в особенности же потому что они очень любили прятаться в положенное платье и сапоги. Одеваясь, случалось иногда испытывать очень неприятные ощущения.

Вода из озера была такого противного вкуса, что я решился для питья заменить ее кумысом. Сначала вкус и в особенности запах этого знаменитого киргизского напитка мне очень не нравились, но скоро я привык к нему и, в самом деле, в жар он очень хорошо утоляет жажду. Насчет питательных его качеств не могу вам сказать ничего верного, потому что я в то время был совершенно здоров и не имел надобности пить его, как лекарство.

Вечером, киргизам вздумалось позабавиться охотою. Вокруг нас водились целые стада кабанов, что доказывалось множеством проложенных ими тропинков и количеством сломанного камыша в тех местах, где эти животные любят валяться. На счастье охотников подул довольно сильный ветер. Пользуясь им, они расположили в камыше густую цепь людей, которые отделили собою довольно значительное пространство от остальной части озера. По опушке камыша стали также конные люди, [304] которые должны были выгнанных кабанов загонять далее в поле. По данному сигналу, охотники, находившиеся в камыше, вдруг зажгли его и пламя с треском и свистом побежало по направлению ветра. Чрез несколько минут вдруг выбежали из камыша кабанов шесть, которые, спасаясь от пламени, устремились в открытое поле. Тогда охотники, бывшие верхами с криком поскакали за ними, преследуя их своими длинными пиками. Только двух кабанов успели мы угнать в поле, прочие снова ушли в камыши. Охота продолжалась довольно долго. Кабаны бежали гораздо скорее, чем наши лошади, которые едва успели отдохнуть после продолжительного перехода. Без сомнения, они ушли бы от нас, еслиб не старались воротиться в камыши и чрез то не были принуждены делать беспрестанно повороты, в чем они до чрезвычайности неловки. Охотникам, после продолжительной гонки, удалось, наконец, заколоть их несколькими ударами пик. Вечером, все казаки лакомились кабаньим мясом, к которому киргизы не прикоснулись, как к запрещенному законом. Вообще, я не замечал, чтоб киргизы ели какую-нибудь дичь, кроме саег. Тем не менее, все они страстные охотники, и мы никак не могли удержать их, чтоб они не скакали за всяким попадавшимся им зверем и не утомляли по пустому своих [305] лошадей. Беспрестанно приносили они нам в подарок пойманных волчат. Само собою разумеется, что мы не знали, что делать с этими милыми животными, а между тем, по общепринятому обычаю, должны были отдаривать охотников нюхательным табаком и сигарами.

На другой день, мы поднялись с восходом солнечным и двинулись вперед. Направление пути нашего шло на северо-запад, по течению нескольких ручьев, которые все носят одно общее название Джиланчиков, т. е. змеек — название, данное им от множества змей, водящихся по их берегам. Степь не имела уже того характера совершенного бесплодия, который представляла она нам в первый день по выступлении из Улутау. По крайней мере, снова показалась май-сара, кое-где ковыль и довольно сносные корма по окраинам плесов, которые обозначали собою течение Джиланчиков. Мы шли как можно скорее, чтоб Кенисара не успел еще проведать о том, что нами перехвачены его чалганчи, и не бежал с Большого Тургая до нашего прихода. В скором времени, мы попали на следы его аулов, проходивших по этим местам с месяц тому назад. По множеству валявшихся бараньих костей и по целым кучам золы легко было узнавать, где останавливались на ночлег хищники. Мы рады были бы идти день и ночь, чтоб скорее догнать [306] их, но должны были удержать свое нетерпение, чтоб совершенно не измучить лошадей и верблюдов. Усиленные переходы, скудность кормов и испорченная вода начинали уже оказывать на них свое губительное влияние. Каждый день должны мы были бросать по нескольку штук, которые за истощением не могли далее следовать. Это давало мятежникам большой перевес над нами. Они имели в распоряжении своем множество лошадей и постоянно могли заменять усталых свежими, между тем, как мы находились вдали от линии и должны были довольствоваться только теми средствами,, который находились в самом отряде. По мере приближения нашего к Тургаю, мы все принимали более и более предосторожностей против неприятеля. Переходили с места на место не иначе, как ночью, потому что днем столб пыли, поднимавшийся при движении отряда, виден был в ясную погоду за несколько десятков верст. Не смотря на все эти предосторожности, хищники проведали о нашем приближении, и вот по какому именно случаю.

Нам оставалось еще перехода два до Большого Тургая, как вдруг прискакал к нам, сломя голову, один из наших чалганчей. Он был так испуган, что мы долго не могли добиться от него никакого толка. Наконец, прерывающимся от страха голосом, рассказал он нам, что [307] он и два товарища его, поехав для осмотра местности, верстах в сорока от отряда, наткнулись на многочисленную шайку, состоявшую, по крайней мере, человек из ста верховых людей о-дву-конь. Люди эти завидев чалганчей, пустились за ними в погоню, но так как лошади рассказчика были лучше прочих, то он сам успел ускакать, хотя и принужден был бросить одну из них. Товарищи же, как он полагал, захвачены в плен. Тотчас снарядили мы партию из 25 человек казаков на лучших конях для преследования хищников, и я сам отправился с этою партиею. Проехав верст пять, встретили мы еще чалганча, также на одном коне — другого бросил он за усталостью. Этот чалганчи повторил слышанное уже нами, но так как он был похладнокровнее своего товарища, то сто верховых людей превратились в его рассказе в двадцать. Не оставалось сомнения, что третий чалганчи, по имени Баджим, действительно попался в руки разбойников. Мы доехали до самого того места где видны были следы их, но нигде не встретили Баджима. Разбойники, вероятно, уже были тогда верстах в пятидесяти от нас, и как ни жаль было нам бедного нашего чалганчи, но делать было нечего, и мы присоединились к отряду, который, между тем, тронулся уже с [308] места и усиленным движением приближался к Тургаю.

Теперь было излишним старание скрывать от мятежников наше приближение: они не могли уже не знать о нем. Чтоб скорее настигнуть их, мы шли, не разбирая времени дня, и давая нашим лошадям на пять часов пути только по два часа отдыха. Эта пропорция почитается опытными в степных походах казаками и Киргизами за самую сносную для лошадей, но само-собою разумеется, что мы не могли соблюдать ее во всей строгости, потому что должны были соображаться с положением воды и кормов. Впрочем, последние, по мере приближения нашего к Тургаю, становились все лучше и лучше. Мы никого не встречали на пути нашем, но почти на каждом шагу находили свежие конские следы. Очевидно было, что вокруг нас разъезжают кенисаринские чалганчи и наблюдают за нашим движением, но гоняться за ними мы не имели никакой возможности. Притом, наши киргизы так были напуганы близостью мятежников, что не смели уже ни на шаг удаляться от отряда и только старались быть поближе к пушкам. Ночью, не раз видали мы сыпавшиеся вдали искры. Это — обыкновенный киргизский сигнал. Каждый чалганчи имеет при себе кремень и огниво, и, высекая огонь, дает знать своим товарищам о своем положении. [309]

Наконец мы пришли на Большой-Тургай, к броду Тон-Кайма. Время было вечернее. Берега Тургая довольно гористые и растительность на них так сильна, что все место похоже было на искусственно разведенный сад. Множество шиповников, усеянных цветами, и кустарников с листочками прекрасного серебристого цвета, называемых киргизами джикдай, рассеяно по всему протяжению берегов. Я не мог налюбоваться этою картиною, которая мгновенно переносила нас из пустой, бесплодной степи совершенно в другой край, благословенный природою. Вдруг раздался жалобный крик Киргизов, спустившихся к реке, для отыскания брода. Я поскакал на этот крик и глазам моим представился обнаженный и обезглавленный труп в некотором от него расстоянии лежала отрубленная голова, по которой мы узнали участь, постигшую захваченного Балджима. Весь труп покрыт был ранами; во многих местах носил он на себе следы обжоги. Видно было, что несчастный подвергся ужаснейшим истязанием прежде, чем удар топора пересек его жизнь. Вероятно разбойники с тем намерением кинули свою жертву подле брода, чтоб навести ужас на наших киргизов и показать им, какая участь ждет их за приверженность к русским. Кенисара, как кажется, хорошо знал характер своих земляков, придумав это [310] средство. В самом деле, ими овладело чрезвычайное уныние, и они начали более поглядывать назад, в ту сторону, где были их семейства и родные аулы, чем вперед, где ждала их схватка с разбойниками. Совсем другое действие произвело это зрелище на казаков. Видно было, как кровь закипела в их жилах от гнева, и как жаждали они разделаться по свойски с убийцами. Эта печальная находка не задержала однако нас ни на минуту. Мы тотчас же начали переправлять верблюдов на противоположный берег; переправа заняла довольно много времени. Между тем Киргизы рыли могилу для убитого и одевали его в кусок бязи. Тонкий серп только что родившегося месяца освещал эту картину. Покойника опустили без всяких обрядов в вырытую могилу, закидали ее хворостом, и киргизы переправились вслед за ними на другой берег Тургая.

Там ожидала нас новая опасность, поважнее всех прежних. Только что сумерки сгустились, как мы увидали по всему краю горизонта яркое зарево, которое с каждым мгновением становилось светлее и видимо к нам приближалось. Опытные казаки тотчас же догадались, что мятежники, для удержания нашего наступления, зажгли степь. Слишком полтора месяца уже не было ни капли дождя, и густая трава по Тургаю превратилась в самое сухое сено. [311] На беду нашу, прямо в лицо нам дул сильный ветер. Конечно, чтоб спастись от огня, стоило только обратно переправиться чрез Тургай, но это повлекло бы за собою большую потерю дорогого времени, да притом и переправа в темноте не совсем безопасна. Мы прибегли к другому средству. Казаки и Киргизы разочли, что пал добежит до нас не ранее, как чрез час — этого достаточно было, чтоб обезопасить себя от огня. Мы поспешно отошли версты на две от берега Тургая, прямо на встречу пожара, и там остановились. Тотчас же казаки и Киргизы выстроились в одну длинную линию. Каждый добыл огня и все вместе дружно зажгли сухую траву перед собою. С полминуты пламя как будто колебалось охватить предоставленную ему добычу, но вот, в одном месте, взвилась в воздух огненная змейка; к ней пристала другая, третья, и минуты чрез две, широкий огненный поток устремился от нас к Тургаю. Иногда, густые клубы дыма заслоняли от нас пламя, которое пряталось на время в землю, чтоб потом с новыми силами и новою яростью устремиться вперед. Нельзя было не любоваться этим великолепным зрелищем, но оно продолжалось недолго. Ветер угнал от нас пожар, который спустился потом к самой реке и исчез в крутых берегах ее. Мы так занялись нашим делом, что [312] не обратили никакого внимания на то, что происходило позади нас. Какой-то странный гул, похожий на отдаленный шум водопада или на топот многочисленной скачущей конницы, заставил нас оглянуться назад, и картина степного пожара открылась перед нами во всем своем страшном величии. Казалось, что ветер разгуливал по огненному морю. Волны пламени, то высоко поднимались вверх и освещали собою огромное пространство степи, то падали на землю, как бы утомленные своей борьбой с темнотою ночи. Стаи волков и саег, по временами, проносились между нами, спасаясь от пожара, и присутствие людей не наводило на них обычного страха. Коршуны с громким криком кружились над отрядом, как бы упрекая нас за эту войну, которая распространяла яростные опустошения свои на всю природу!

Мы отступили к Тургаю по выжженному нами пространству и спокойно ожидали там прекращения пожара. В скором времени, пал добежал до той линии, где мы прежде стояли. Ветер донес до нас удушливые облака дыма, но огонь не смел переступить чрез заветную черту. Не находя себе 6олее пищи, он кружился на одном месте, как бы отыскивая себе дорогу, и потом угас почти мгновенно. Ночь показалась нам еще темнее после яркого света, который так долго представлялся глазам [313] нашим. Мы тотчас же двинулись вперед. В скором времени, ветер совершенно разогнал дымные облака; снова открылось пред нами чистое небо и на нем наша путеводительница — полярная звезда.

Часа за два до восхода солнца, мы остановились на небольшом озере, возле которого уцелело еще несколько травы от ночного пожара. Рассвет озарил пред вами картину, печальнее которой едва ли может создать себе человеческое воображение. Вся степь была единообразного черного цвета; не видать было пределов опустошению; могильная тишина царствовала вокруг нас и ни одна птичка не приветствовала пением своим утренней зари. Казалось, что все погибло, и мы одни только пережили всеобщее истребление. Впрочем, я недолго смотрел на все это. Глаза слипались от усталости; я бросился, не раздеваясь, на землю, и в скором времени благодетельный сон перенес меня вдаль от Киргизской-Степи.

Недолго он продолжался. Всеобщая суматоха в лагере разбудила меня. Сначала не мог я понять, в чем дело, но услышав, в числе прочих криков, слово нападение! очнулся от сонливости. В несколько минут, мы совершенно приготовились встретить давно жданных гостей. У нас была так называемая дежурная часть, состоявшая человек из 70 казаков в полном [314] вооружении и имевших лошадей оседланных и взнузданных. Эта часть тотчас же выехала на встречу нападающим. К ней присоединились и все пикетные казаки, собравшиеся к отряду. Между тем, загнали лошадей в лагерь; все прочие люди проворно, но без замешательства, начали седлать своих лошадей; артиллерия мигом приготовилась к действию. Я выехал вперед вместе с дежурною частью.

Мы увидели пред собою огромную толпу Киргизов, которые в совершенном беспорядке скакали на нас во весь опор. Визг их и крики похожи были на неистовые вопли беснующихся. Вся эта толпа, приблизившись к нам на ружейный выстрел, приудержала коней своих и вместо того, чтобы броситься на нас и дружным натиском смять малочисленную кучку казаков, стала на месте и только продолжала оглушать нас криками: Аблай Кенисара! Потом, некоторые из батырей открыли по нас огонь из своих самопалов, но сами можете себе представить, как безвредны были эти выстрелы, производимые верховыми людьми посредством фитилей и на горячих лошадях, которые между тем, крутились на месте и становились на дыбы. Ни одна пуля не свиснула между нами. Были и такие храбрецы, которые подскакивали к самому фронту, делали перед ним круг и потом улепетывали назад, довольствуясь [315] совершенным подвигом. Видно, что для целой шайки не составлено было никакого плана действия; всякий поступал по крайнему своему разумению, но, не успев захватить нас врасплох, никто не мог надеяться на какую-нибудь удачу. Самое благоразумное, что они могли сделать в это время, было — бежать сколь возможно скорее; но исступление, в которое привели они сами себя своими криками, не позволило им видеть опасность своего положения. Они остались на месте, продолжая неистовствовать и осыпать нас пулями, которые были совершенно неощутительны ни для одного из наших пяти чувств. Между тем, часть наших казаков спешилась и открыла по толпе ружейный огонь. Несколько батырей полетели под ноги своих лошадей, но и это не охладило воинственного жара прочих. К нам присоединились еще человек 100 казаков. С правого фланга выехало одно орудие и снялось с передка. Только что Киргизы увидели его, как все в величайшем беспорядке, сбившись в одну сплошную массу, кинулись спасаться к левому нашему флангу: но там другое орудие было уже в полной готовности и хватило их картечью на самом близком расстоянии. Вслед затем, первое орудие поподчивало гранатою, которая лопнула в самой середине кучи. Нельзя представить себе, какое расстройство произвели эти два выстрела в толпе, и без того уже [316] нестройной. Лошади и люди падали друг на друга; все бросилось; казаки ударили в атаку и чрез несколько мгновений на месте боя осталось только несколько десятков убитых и тяжело раненных хищников. Наши действующие силы увеличились тогда всеми Киргизами, находившимися в отряде. В продолжение боя, они благоразумно оставались в лагере, ожидая, чем все кончится; но едва увидели, что земляки их опрокинуты, как все пустились за ними в надежде поживиться бросаемыми лошадьми и оружием. Мы преследовали хищников довольно долго, но без большего успеха. Их лошади были гораздо лучше наших; притом, верстах в 10 от места боя, у них приготовлены были запасные; беглецы пересели с удивительным проворством на этих свежих лошадей, прикололи своих прежних, чтоб они не достались нам в руки, и в скором времени исчезли у нас из виду. Таким образом, победа не принесла нам собственно слишком большой выгоды, но за то до чрезвычайности возвысила дух наших киргизов. Они снова показались уже впереди отряда, снова заговорили с видом глубочайшего презрения о Кенисаре и его приверженцах. По их мнению, настало для нас время вознаградить себя за все претерпенные трудности и лишения, — приняться грабить все волости, которые только нам попадутся. Каждый [317] мечтал уже вскоре приобрести себе бархатную шубу, опушенную чернобурыми лисицами, лихого скакуна и, наконец, жену красавицу, которая имела бы то неоцененное достоинство, что за нее не нужно было платить калым.

Кенисара сделал на нас нападение в той надежде, что ему удастся как-нибудь угнать лошадей наших и тем самым положить конец нашей экспедиции. Во всяком случае, он полагал, что мы, разбив его шайку, станем гоняться за нею, пока совершенно не заморим лошадей наших, а между тем, аулы его со всем имуществом своим успеют убраться куда-нибудь в безопасное место. Сам же он нисколько не боялся, что мы его настигнем, зная уже утомление наших лошадей. Но опыт прежних экспедиций обнаружил пред нами эту обыкновенную уловку хищника, и мы не вдались в нее. Следя за аулами, мы были уверены что заставим их претерпеть большие потери и что Кенисара с шайкою своею, для прикрытия имущества, не замедлит снова появиться пред нами. Видно было, что мятежные волости разбежались по всем направлениям, чтоб сбить нас с толку. Мы выбрали тот путь, на котором обозначено было наибольшее число следов баранов и верблюдов, и шли по этому направлению безостановочно. Киргизы не могли даже употребить [318] против нас и палов, потому что ветер, как бы негодуя на малодушие своих прежних союзников, подул в другую сторону. В скором времени, начали попадаться нам целые стада баранов, которые от утомления не могли следовать за бегущими волостями и были брошены ими. Мы брали из числа этих баранов сколько нужно было для продовольствия отряда, а прочих оставляли на месте, чтоб не стеснять ими своего движения. С каждым днем, число попадавшейся нам добычи становилось значительнее. Мятежники начали бросать верблюдов своих и вместе с ними юрты, котлы, и все имущество, а сами спасались на одних лошадях. Я помню одну находку, которая произвела на всех нас глубокое впечатление. Видим, бежит нам на встречу мальчик лет трех, совершенно нагой и бледный от голода и изнурения. Он с радостным криком бросился к нам, понимая только то, что мы люди и можем накормить его. В этой детской доверенности было так много трогательного, что мы все обласкали малютку. Вместе с тем, он указывал ручонкою в сторону и, взглянув туда, мы увидели еще двух девочек, которые лежали на земле. Одна из них, не более нескольких месяцев, была уже мертва; другая лет двух, едва дышала от слабости. Мы [319] тотчас же взяли детей к себе. На другой день уже, брат и сестра поправились и даже играли друг с другом, сидя на спине верблюда в корзине, которую как-то смастерили для них казаки. Вероятно, эти дети были сироты, которых разбойники не задумались бросить среди степи, на жертву волкам или голодной смерти. Нельзя и думать, чтоб сами родители решились на такой противоестественный поступок. Правда, что в прежние годы Киргизки продавали своих детей на линии, но это случалось во время голода, для спасения жизни ребенка, и в последствии мать никогда не забывала своего детища.

В продолжение этого времени, часто показывались небольшие партии Киргизов, которые, пользуясь превосходством лошадей своих, подъезжали к нам довольно близко и потом обращались в бегство, когда замечали, что мы готовимся перехватить их. Долговременная безнаказанность придавала им все более и более смелости, и мы вздумали воспользоваться ею, чтоб достать себе языка, что нам было крайне необходимо для узнания, где находятся собственные аулы Кенисары. Несколько казаков было отделено в засаду и я присоединился к ним. Мы выбрали для себя скрытное место в камыше, который покрывал огромное пространство. Между тем, отряд [320] расположился на привале, не в дальнем от нас расстоянии. Долго ждали мы по пустому, соблюдая величайшую тишину. Уже солнце склонилось к западу и мы располагали возвратиться ночевать в лагерь, как вдруг заметили верхового Киргиза, который пробирался по тропинке, проложенной в камыше кабанами. Мы тотчас же бросились на него, но он заметил опасность прежде, чем мы успели его окружить, поворотил лошадь свою и поскакал от нас во всю прыть. Мы пустились за ним; но он скрылся за извилинами тропинки. Эта неудача так раздосадовала нас, что мы все решились не выходить из камыша, пока не поймаем Киргиза. На беду нашу, эта тропинка соединялась со множеством других, которые расходились во все стороны. В жару преследования, мы пренебрегли обыкновенными мерами осторожности. Долго скакал я, и довольно поздно уже приметил, что я совершенно один. Наконец, сквозь наступившие сумерки, увидел я верхового Киргиза, который стоял не в дальнем от меня расстоянии, стараясь проложить себе дорогу сквозь камыш, становившийся все гуще и гуще. Я был хорошо вооружен и, ничего не опасаясь, бросился вперед, чтоб взять в плен или положить на месте Киргиза. Уже подскакал я к нему, как вдруг услышал позади себя лошадиный топот. Невольно оглянулся я назад. [321] В это самое время, что-то ожгло меня в правое плечо, а в голову получил я удар, от которого все вокруг меня закружилось в радужных цветах. Далее ничего я не помню.

(Окончание в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Четыре месяца в киргизской степи. (Из записок офицера участвовавшего в экспедиции против киргизских мятежников) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 78. № 310. 1849