ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА В КИРГИЗСКОЙ СТЕПИ

(Из записок офицера участвовавшего в экспедиции против киргизских мятежников)

С 1822 года вся Средняя орда разделена на округи, управление которыми вверено начальнику сибирских киргизов, живущему в Оксане. — Для усмирения мятежных ордынцев ежегодно посылаются в степь казачьи отряды. К одному из таких отрядов я был прикомандирован в 184* году.

Если вам когда-нибудь случалось переезжать через границу, то вы верно живо помните впечатления той минуты, когда, по окончании дела с таможнею, экипаж ваш весело помчится в чуждую даль. Воздух страны, в которую вы въезжаете, подобно опиуму, производит чудное [124] опьянение. Воспоминание о прошедшем горе иссушивается пред радужными надеждами на будущее. Невольно думаешь, что теперь то судьба, которую мы все считаем у себя в долгу, выплатит исправно по векселю, данному нам на ее имя воображением. Те даже, которые никогда не покидали отеческих пенатов, легко поймут эти чувства, вспомнив свои надежды и свою радость при встрече нового года, который также всегда сулит нам золотые горы. Сколько раз ни повторяется разочарование, сколько ни толкует нам холодный рассудок, что счастье ваше нисколько не зависит от географической широты или от цифры года, мы не соглашаемся променять ярко-блестящих надежд своих на безотрадную действительность.

Трудно мне объяснить даже, почему въезд в пределы Киргизской Степи произвел на меня сначала такое приятное впечатление. Мне предстояло продолжительное путешествие, сопряженное с величайшими трудностями и всех родов лишениями. Это путешествие могло сулить мне только два, три воспоминания неизвестного еще свойства и отдаленную надежду передать их когда-нибудь, в дружеском разговоре, перед камином, деревенскому соседу. Все это казалось очень ясным и неопровержимым, а между тем, какое то предчувствие; ни на чем не основанное, рисовало предо мною пленительную [125] картину будущего. Край, заманчивый своею неизвестностью; люди, которых понятия так резко отличаются от наших; приключения, выходящие из разряда ежедневных… Я с жадностью смотрел вперед, туда, где зеленый ковер степи пересекался с лазуревым сводом неба.

Впрочем, должно сказать, что степь с некоторым кокетством принимает у себя тех, которые въезжают в нее из Петропавловска. Огромные луга сопровождают течение Ишима и расстилаются по всем направлениям. Кое где небольшие рощи живописно разнообразят местность, не заслоняя собою дали и не уничтожая впечатления простора, которое наиболее поражает воображение того, кто видит степь в первый раз. Бесчисленные табуны лошадей паслись на свободе по сторонам дороги. Казака косили сено, и при ярком сиянии летнего солнца каждый взмах их казался сверканием молнии. Все запечатлено было характером спокойного одушевления.

Тарантас мой быстро мчался по гладкой дороге, которая едва обозначалась двумя тремя черными полосами на зеленом грунте. С захождением солнца, целые тучи комаров опустились на меня, готовые начать свой кровавый пир. Против них взято было у меня предохранительное оружие — волосяная сетка, без которой невозможно путешествовать летом по [126] Сибири, или по Киргизской Степи. В Пелыме, Березове и некоторых других местах, окруженных тундрами, в продолжение короткого тамошнего лета появляются мириады мириад самых кровожадных комаров, и жители ни на минуту не снимают с себя сеток, которыми укрываются совершенно так, как наши пасечники, отправляющиеся в ульи за медом. Вы можете летом прожить на севере Сибири несколько недель сряду и буквально не увидите лица человеческого. Даже кокетство полярных красавиц уступает страху, внушаемому этими микроскопическими неприятелями.

Ночь наступила ранее и темнее обыкновенного для моих глаз, окруженных черною тканью. Все было тихо вокруг меня. Прохладный ветерок подул по степи; таинственный шепот листьев отзывался, по временам, на его веяние в небольших рощах, которые встречались все реже и реже. Ишим ушел от дороги далеко вправо. Я начинал забываться среди бессвязных фантазий, служащих переходом от бодрствования ко сну, как вдруг громкий лай собак заставил меня очнуться; лошади остановились и я очутился в нестерпимо едкой, дымной атмосфере. Кто то подошел ко мне с вопросом: кто едет? и с требованием открытого листа. Я спешил освободиться от своей сетки. Мы приехали на Каратомарский пикет, [127] находящийся верстах в сорока от Петропавловска. Долго не мог я ничего ни видеть, ни отвечать: дым заедал мне глаза, кашель прерывал голос. Чтоб избавиться от комаров, казаки, находящиеся на степных пикетах, разводят летом на ночь курева из кизяка и мокрой травы, так что пикет превращается в совершенную коптильню. Через несколько минут, я привык однако к дыму и мог сквозь сумрак разглядеть низенькую казарму и длинную конюшню, окруженные четыреугольным укреплением из рогаток.

Между всеми приказами, расположенными в части Киргизской Степи, подчиненной сибирскому ведомству, устроено правильное почтовое сообщение. Станциями служат казачьи пикеты, обыкновенно расположенные верстах в 30 или 40 друг от друга, смотря по удобству сенокосов и воды, на которые должно обращать преимущественное внимание при составлении всех военных соображений в степи. Каждый пикет окружен самым легким укреплением, состоящим из невысокого земляного вала или рогаток; число казаков, живущих вместе, изменяется от 10 до 20. Не смотря на ничтожность, средств, которыми должно было ограничиться для этих совершенно отдельных укреплений, не было еще примера, чтобы которое-нибудь из них было взято Киргизами. В 1839 году, [128] Кенисара-Касымов подходил с двухтысячным скопищем к Хавскому пикету, который находится в 35 верстах от Кокчетау и который был защищен тогда только 18 человеками. Мятежники отступили без малейшего успеха. Удаль и неустрашимость сибирских казаков, заслуживающая чести обратиться в пословицу, производят невероятно сильное моральное влияние на киргизов, которых храбрость весьма односторонне и, главное дело, кратковременная как пороховая вспышка. Тем не менее, служба на пикетах сопряжена и с трудностями и с опасностями. Лошади продовольствуются большую часть года подножным кормом и для этого иногда должно пасти их в значительном расстоянии от укрепления. При малейшей неосторожности со стороны казаков, самая ничтожная шайка барантовщиков может угнать целый табун. Достаточно, чтоб один какой-нибудь батырь, на лихом бегуне, подскакал к лошадям и гаркнул: весь табун тотчас же понесется за ним и чрез несколько мгновений и самый след простынет. Прежде такие случаи повторялись очень часто; теперь, при более бдительном надсмотре казачьих офицеров, почти и не слыхать об этих угонах.

Мне любопытно было познакомиться поближе с жизнью этих казаков пустынников. Все они посылаются в степь только на [129] двухгодичный срок, по окончании которого возвращаются в свои станицы отдохнуть от претерпенных трудностей и опасностей и собраться с силами для новых подвигов. Опасности для удалого казака, конечно, ни по чем; без них он бы совершенно стосковался в своем уединении, вдали от семейства и родственников. В особенности зимою, степная жизнь делается, по видимому, несносною своим однообразием. Беспредельная снежная пустыня вокруг одинокого жилья; бураны, не позволяющие показать носу за дверь; вой голодных волков, да изредка какой-нибудь проезжий по собственной или казенной надобности — вот все, что напоминает об остальном мире этим затворникам. Не смотря на то, разговор о покинутой родине, ожидание прихода вожделенной смены, трубка и, наконец, фантастический мир сказок, передаваемых по вечерам перед огоньком привилегированным краснобаем пикета, скрадывают время — и длинная зима кое как да проходит.

На Каратомарском пикете даны мне были в конвой четыре человека казаков в полном вооружении. Они поскакали во всю прыть по сторонам тарантаса, так что это конвоирование нисколько не замедляло скорости езды. Какая разница с Екатериноградскою оказиею, которую вспоминают все ездившие в Грузию, как самую поучительную школу терпения! Я крепко [130] заснул и проснулся уже верстах в 140 от Петропавловска. Меня поразила совершенная перемена физиономии местности. Вся степь усеяна была сопками самой фантастической формы, которые скорее можно было принять за причудливую работу титанов, чем за простое произведение природы. При самом легком усилии воображения, сопки эти принимали вид различных зверей или уродливых идолов, похожих на те, которые встречаются во множестве в Новороссийском крае. Вдали заметил я непрерывную цепь обрывистых утесов, которые обозначали течение небольшой речки, совершенно недостойной великолепного берега. У самого Азатского пикета, утесы эти образуют выдающийся мыс, похожий на огромного лежащего зверя. Мне пришла в голову корнесловная игрушка произвести название пикета от слова ассад, что значит лев по-арабски. Вообще неровности местности в степи представляют вид весьма оригинальный, который заслужил бы честь особой статьи в Terrain Lehre Ксиландера, если бы ученый капитан когда-нибудь побывал в пределах Средней Орды.

Часу в одиннадцатом утра, прибыл я в Кокчетау, что значит Синяя Гора на киргизско-турецком наречии. Приказ этот, открыт в 1824 году в одно время с Каркаралинским и составляет вместе с ним самое [131] древнее поселение в степи. В течение двадцатилетнего своего существования, Кокчетау принял уже вид цветущего местечка, которому не достает только церкви, чтобы не уступить ни в чем большей части уездных городков Тобольской Губернии. Улицы прямы, дома построены с некоторым наблюдением архитектурных правил; две-три лавки могут доставить все необходимое для проезжего не слишком взыскательного. Вид Кокчетау прекрасен. Высокая гора живописно украшена несколькими отдельными рощами; довольно большое озеро, в котором ловится много рыбы и, наконец, окрестности обильные богатыми сенокосами. На краю горизонта синеет несколько сопок той же причудливой формы, которая поразила меня в Азате. Подле селения заметил я несколько киргизских юрт. Хозяева их прибыли в Кокчетау по своим делам, и для избежания хлопот приискания квартиры, привезли дома свои с собою. Впрочем, должно сказать, что, подышав несколько времени вольным степным воздухом, получаешь отвращение от комнатной жизни. Киргизы в наших даже прохладных домах чувствуют себя тотчас же дурно, как рыбы, вынутые из воды. Без страху не могут они глядеть на наши потолки; им все кажется, что тяжелые балки сейчас же [132] обрушатся, и привычка не скоро может рассеять их опасения.

Я познакомился с старшим султаном Кокчетауского округа, Абуль-Хаиром-Габбасовым, одним из потомков знаменитого Аблай-Хана. Черты его чрезвычайно приятны и более приближаются к типу кавказскому, чем к монголо-турецкому. Важность и даже какая-то торжественность его обращения достойны самого образованного османлы. Вечером, меня посетили человек десять киргизов, случившихся в то время в Кокчетау. Все они были разодеты в пух, так что заслуживали, название окуле — щеголей. Цвет, который они особенно любят на халатах своих — красный или ярко-зеленый. Впрочем, самые отчаянные франты, степные львы, предпочитают этим скромным еще по их мнению цветам, халаты и шалвары, пестро расшитые шелками. Обыкновенно вышиваются на них кустарники и птицы, которые, умышленно или без намерения, располагаются иногда так странно на теле щеголя, что почти невозможно смотреть на наряд без смеха. Дорогие гости пожали у меня один после другого руку и потом расселись без церемонии на полу. Разговор шел через переводчика; впрочем, я без труда понимал почти все, по сходству киргизского языка с закавказским турецким, который мне довольно знаком. У меня [133] врезалось в памяти одно обстоятельство этого разговора; оно может дать вам понятие об эстетическом образовании Киргизов. Один из гостей моих был когда-то в Петербурге, и свел разговор на великолепие и удовольствия столицы. Ему удалось побывать и на придворных балах, и в театре, и в маскарадах, и пр. и пр. Но как вы думаете, что ему всего более понравилось в Петербурге? Верно, никак не отгадаете. Всего более почтенному султану понравилась в Петербурге — бойня. И притом, не думайте, чтоб она привлекла его внимание благоустройством своим — нет! он полюбил ее за высокие наслаждения, доставленные ему видом беспрерывно убиваемой скотины… Все прочее, по его мнению, очень хорошо, но не может сравниться в изяществе — с бойнею.

В киргизских физиономиях нет ничего отличительно-характеристического. Это преимущественно происходит от того, что киргизы часто находятся в сношениях с соседними народами. Некоторые лица замечательны по своей правильности и напоминают собою закавказских татар, между которыми некрасавец — редкость. Впрочем, большею частью, выдающиеся скулы и узковатые глаза безобразят киргизов и производят неприятное впечатление на непривычный глаз. Много также встречается лиц, поражающих отсутствием всякого выражения. Вы можете [134] составить себе о них понятие, если вам случалось видеть некоторых казанских татар. Форма лица круглая, как полная луна; глаза узкие, брови едва заметные, нос расплюснутый и цвет лица коричневый, как цвет египетских мумий. Обыкновенный рост киргизов средний, более переходящий в высокий, чем в малый. Все они необыкновенно крепкого сложения. Суровое степное воспитание стоит горы Тайгета, с которой Ликург приказывал спартанцам сбрасывать детей, родившихся хилыми. Киргизёнку, вскормленному матерью под открытым небом и уцелевшему среди буранов, нередко засыпавших снегом его люльку, конечно, всю жизнь уже нечего бояться простуды. Впрочем, должно сказать что смертность между грудными детьми чрезвычайно велика.

Местное начальство в Кокчетау было озабочено приисканием надежных вожаков для предстоявшей экспедиции. Киргизы, с некоторого времени, присоединяются весьма охотно ко всем отрядам, отправляемым против их соотечественников, разбойничающих с Кенисарою. Польза, приносимая этими союзниками, не слишком велика. По недостатку мужества и плохому вооружению, они почти не употребляются в дело, а только присматривают за отбитым у мятежников скотом, содержат наблюдательные пикеты и осматривают, нет ли где следов [135] неприятельских. Тем не менее, некоторые из Киргизов, могущие служить вожаками, совершенно необходимы для отряда: без них, нельзя ожидать никакого успеха. Вожаками обыкновенно бывают состарившиеся барантовщики, которые, в продолжение бурной молодости своей, изъездили для разбоев степь по всем направлениям и каким-то чудом вынесли целыми удалые башни свои, испещренные рубцами. Каждое степное урочище напоминает им какой-нибудь замечательный случай в их жизни. Там подкрадывались они ползком к беспечно отдыхавшему аулу затем, чтоб выведать, много ли в нем народу, где пасутся лошади, где бараны? В другом месте провели они, связанные по рукам и по ногам, длинную бессонную ночь, обдумывая средства к побегу, чтоб спастись от жестокой пытки, которая должна была начаться с рассветом следующего дня… Вытерпенные опасности составляют лучшее мнемоническое вспоможение. Самые мелкие топографические подробности степи врезываются в память этих неутомимых искателей приключений. Слушая их рассказы, не постигаешь, как могли запомнить они такой длинный реэстр сопок, могил, плесов, колодцев с пресной и соленой водою, пастбищных мест с отличным, посредственным и дурным кормами, и проч., и проч. Самый заботливый русский помещик едва ли [136] так хорошо знакомится с несколькими десятинами, составляющими его владение, как эти батыри ознакомились с бесконечным пространством степи.

В Кокчетау рекомендовали нам двух вожаков, на которых, как говорили, можно было понадеяться. Один из них, Тюлеш, лет семидесяти пяти, невысокого роста, был сморщенный, сгорбившийся старичишка, в потухших глазах которого изображалось совершенное отсутствие мысли. Когда я увидел его в первый раз, то не мог верить, чтоб он в состоянии был еще ездить верхом, Я сделал ему несколько вопросов о местности, и дряхлый хрыч мгновенно преобразился. Казалось, что лет тридцать вдруг спало у него с плеч, и переводчик едва успевал передавать мне смысл стремительной болтовни его. Медленность нашего разговора сделала старика нетерпеливым— он схватил со стола мел, бросился на пол, принялся чертить на нем карту того пространства, о котором я его расспрашивал, и все это с живостью самого вертлявого цыгана, расхваливающего достоинства торгуемой у него лошади. Тюлеш признался мне, впрочем, что лета оказывают уже на него тяжелое влияние. Он страдает от старости бессонницею и потому, когда случается ему ехать в дальний путь с молодыми товарищами, то всегда ссорится с ними за [137] то, что не дает им заснуть ни минуты. Кроме того, он начинает уже очень плохо видеть, так, что версты за две едва может разглядеть масть лошади. Тюлеш несколько раз уже попадался в руки Кенисары, который, при каждом таковом случае, сбирался содрать с него живого кожу, но хитрый вожак делался в плену еле-еле дышущим стариком и рука даже привычных убийц не поднималась на его седую голову. Впрочем, Тюлеш обыкновенно и не дает им много времени на размышление, потому что уходит от них при малейшей их оплошности, да еще уводит с собою лучшего коня из всего табуна.

Другой вожак, по имени Атагай, был теленгутом Околлинского султана, Кунур-Кульджи-Кудаймендина. Атагай, мужчина средних лет, видный собою, с правильными чертами лица, которое выражает проворство и смышлёность. Расскажу вам о нем анекдот. Каркаралинский султан, Турсун-Чингисов, питал издавна злобу на Атагая за разные его проказы, и в продолжении нескольких лет подстерегал его беспрестанно. После многих неудачных попыток, ему посчастливилось наконец схватить его. Пойманный Атагай связан был на ночь так крепко, что не мог пошевельнуться. Приставленные сторожить его Киргизы, по обыкновению своему, бодрствовали только с вечера, а к [138] полночи крепко заснули. В двух шагах от лежавшего на голой земле Атагая пылал разложенный костер, и ветер, по временам, осыпал пленника горячим пеплом. Вдруг одна благодетельная искра упала на веревку, которою Атагай был связан; веревка слегка затлела; обрадованный пленник начал, сколько было сил, раздувать пламя. По прошествии нескольких минут, веревка перегорела в одном месте до половины и пленник, понатужась, разорвал ее. Движения его сделались посвободнее; он дополз до костра; не обращая внимания на нестерпимую боль, пережег веревку на теле своем в нескольких местах. Наконец, он был свободен. Теперь, казалось, следовало бы ему бежать как можно скорее, пока не проснулся еще никто в ауле, но Атагай был не таков. Он не мог решиться расстаться с Турсуном, не сыграв с ним на прощанье какой-нибудь злой шутки. Он поймал двух лучших коней, пасшихся вблизи, и подъехал к юрте, в которой спал Турсун-Чингисов. Разбудив султана, пожелал он ему здоровья и всякого благополучия, и ускакал прежде чем удивленный Турсун успел порядком протереть глаза. Можете вообразить себе бешенство последнего. Он разбудил весь аул, отправился с своими теленгутами в погоню, но не тут-то было. Атагай [139] благополучно доскакал до дому и теперь не может нахвалиться султанскими конями.

От Кокчетау до Атбассара, дорога совершенно однообразна. Изобилие сенокосов, воды и леса делает возможным заселить когда-нибудь все это пространство. Атбассарайский пикет несколько более других; на нем живет казачий офицер с семейством. Подле пикета расположилось несколько юрт Баганалинцев, которым полюбилось, под защитою пикетных казаков, быть в полной безопасности от нападений всех хищников. Эти Баганалинцы совершенно отказались от кочевой жизни и хотя не выстроили еще себе домов, но юрты их уже несколько лет стоят неподвижно на одном и том же месте. За Атбассаром дорога выходит опять на берег Ишима.

Мне начинало уже надоедать путешествие по степи. Я проехал по ней около 500 верст, а все еще не видал ничего замечательного. Почтовая езда ничем не отличается от езды по всем другим большим дорогам России. Только присутствие казачьего конвоя и совершенная пустынность окрестностей напоминают, что едешь не из одного губернского города в другой.

В укреплении Джаркаин-Агаче, способ путешествия, к великому моему удовольствию, совершенно переменился. Далее, нет уже более [140] пикетов и чтоб доехать до Улутауских-Гор, где собран был весь отряд, я отправился вперед с партиею 50 человек казаков, сопровождавших продовольственный транспорт. За Джаркаин-Агачом начинается настоящая степь, не носящая уже на себе никаких наружных следов влияния русского управления.

____________________________________

За полчаса до восхода солнца, меня разбудили и сказали, что отряд собирается уже на другом берегу Ишима и готовится к выступлению. Выходя из казармы, в которой отвели мне для ночлега комнату, я обернулся назад, чтоб еще раз посмотреть на нее. Мне невольно пришло в голову, что вид какого бы то ни было строения долго не представится уже глазам моим, и что много ночей придется провести под открытым небом, прежде, чем опять удастся попасть под гостеприимную сень кровли.

Ишим под Джаркаин-Агачом мелок и не широк. Летом переходят его в брод почти везде безопасно, но в то время проливные дожди наполнили водою русло реки, и нельзя было переезжать иначе как на пароме. Впрочем, так как течение было довольно тихое, то казаки переправляли коней своих вплавь, свалив одежду и вооружение на паром. Вместе со мною [141] переезжала и какая-то Киргизка, лет восемнадцати. Это еще первая женщина, встретившаяся мне в степи. Спутница моя была очень не дурна собою, но грязна выше всякого описания и укутана в какие-то тряпки, столько же грязные, как и ее лицо. Плеть в руках и нецеремонность, с какою она обращалась со всеми придавали ей необыкновенно мужественный вид. Только что достигли мы берега, как степная амазонка вскочила на лошадь свою, стоявшую подле реки, кивнула мне головою в знак прощания и понеслась как стрела, по гладкому полю. Она была из аула, кочевавшего не в дальнем расстоянии от укрепления.

Наш отряд, как я сказал выше, был очень немногочислен, но представлял из себя картину чрезвычайной деятельности. Казаки, продрогнув от купанья на утреннем холоде, поспешно одевались и седлали коней, которые фыркали и отряхали мокрые гривы свои. Верблюды были переправлены еще ранее; на них накладены были мешки с сухарями и крупою для отряда. Терпеливые животные, смирно лежа на земле в ожидании выступления, почти совершенно были закрыты своими огромными вьюками. Так как мы могли теперь каждую минуту ожидать нападения, то приняли против него все военные предосторожности. Несколько человек отделены были вперед в виде авангарда, в [142] котором находились и вожаки наши. Кроме того, человека по три казаков отъехали на версту вправо и влево от направления пути нашего и образовали собою боковые отряды. Долго упрямились верблюды подняться с земли, как бы предчувствуя трудности, ожидавшие их на пути; наконец наскучив дерганьем и монотонным чок, чок своих проводников, вдруг вскочили с диким ревом. Казаки набожно перекрестились и весь отряд по команде офицера, дружно двинулся вперед.

В нескольких верстах от Джаркаин-Агача степь принимает уже вид мертвенности, который составляет отличительный характер ее на огромном протяжении. Легкая волнообразность местности нигде не препятствует взгляду углубляться в самую даль и глазу везде представляется одно и то же безотрадное зрелище — песок да глина, которые сквозят сквозь тощую растительность травы бурого цвета, называемой Киргизами май-сара. Июньское солнце сияло на голубом небе и при ярком освещении его степь казалась еще печальнее. Не было ничего неопределённого, ничего обманчивого, что бы скрывало от глаз наготу природы. Я ударил нагайкою лошадь и приостановил ее только в самой середине между нашим миниатюрным авангардом и главными силами. Мне не хотелось, чтоб долетал до слуха моего говор людской, я [143] желал хоть на несколько минут без развлечения предаться сладостно-грустным впечатлениям, наводимым пустынностью окрестностей. Никогда еще не случалось мне видеть частички земного шара, которая бы казалась столь свободной от власти человека. Нигде не заметно было малейшего признака его повсеместного торжества над природою; нигде не отпечатлелось даже следа его минувшего появления. Можно было подумать, что мы первые еще вступали в этот край, заветный для остального человечества.

Но если степь казалась нам чуждою и смотрела на нас не совсем гостеприимно, зато тем привольнее была в ней жизнь для всех других тварей. Мне представился обломок допотопного мира, который, по сказаниям Кювье, населен был только животными. Все поле изрыто было норками, и я должен был сидеть осторожно на лошади, которая беспрестанно в них проваливалась. Сурки с любопытством поглядывали на меня, как на невиданного гостя, и только из под копыт лошади прятались под землю. Бесчисленное множество тарбаганчиков, или земляных зайцев, пересекало мне дорогу. Тарбаганчики эти не бегают, а только скачут на задних лапках, которые у них гораздо длиннее передних. По временам, стрелою проносилась по полю сайга, делая прыжки, похожие на крутые рикошеты ядра. Коршуны и [144] беркуты кружились в воздухе, высматривая себе добычу. Наконец множество дичи приводило в восторг наших отрядных охотников.

По мере того, как солнце поднималось над горизонтом, жар становился все сильнее и сильнее, и наконец сделался совершенно нестерпимым. Темный грунт земли, поглощая в себя теплоту, сообщал нижним слоям воздуха температуру банной атмосферы. Мысль, что на протяжении нескольких сот верст нам не встретится ни одного деревца, под тенью которого мы могли бы укрыться от палящего солнца, представлялась воображению каждого и пугала Сибиряков, которым случилось в первый раз быть в степи. Я ехал, опустев от утомления голову вниз, лошадь моя споткнулась и это прервало нить моих печальных размышлений. Невольно взглянул я вверх и прекрасная картина открылась моим взорам. Прямо по направлению пути нашего, в версте расстояния, представилось мне довольно большое озеро, которого противоположный берег порос густым лесом, давно уже невиданным мною. На озере было несколько островков, также покрытых деревьями. Эта смесь воды и зелени составляла очаровательный ландшафт. Мне показалось странным только, что это озеро не было означено на топографической карте, которую еще накануне разглядывал я с величайшим вниманием. Я [145] обратился с вопросом об озере к одному из казаков, и ответ его разрушил мое очарование. Это было марево, известное под именем миража в Европе. Разгоряченный воздух производит явления выпуклого зеркала, представляя степную траву в виде высоких деревьев и отражением голубого неба рисуя обширные скатерти воды. Нет ничего несноснее этого беспрерывного обмана зрения: для нас он стоил муки Тантала. Задыхаясь от жара и жажды, мы видели не в дальнем от себя расстоянии тень и воду, которые постоянно ускользали от нас, как великое дело от изысканий алхимиков.

После нескольких часов утомительного перехода, вдали показалась на темном грунте степи узкая зеленая полоска, извивавшаяся, как змей у подошвы невысокого, но крутого яра. Эта полоса обозначала течение Ишима, который опять вышел к нам на дорогу. Обыкновенно не более, как на пространстве нескольких саженей, и то только по берегам рек и ручьев, растет сочная трава, годная в корм лошадям. Поэтому, движения в степи иногда бывают чрезвычайно затруднительны. Случается, что должно на усталых конях делать безостановочно огромные переходы, чтобы добраться до корма и до воды. Сведущий вожак совершенно необходим для указания их: без него [146] можно опешить людей в несколько дней. У нас есть весьма точные карты степи, но и они не могут вывести из затруднения отрядного начальника. На них означаются совершенно верно речки и озера, но в этих речках и озерах, часто не бывает ни капли воды. Правда, что весною они бывают наполнены тающими снегами, но к осени озера покрываются густым лесом камыша, и вместо рыбы водятся в них кабаны и барсуки. Степные речки имеют, большею частью, самое ничтожное падение и летом течение их совершенно прерывается. Остаются длинные сухие овраги, которые тянутся на несколько сот верст и носят на картах наших название реки такой-то. В этих оврагах встречаются, иногда на большом расстоянии друг от друга, глубокие омуты, в которых остается вода на целое лето. Казаки называют их плесами и озеринами, и подле них обыкновенно останавливаются отряды на ночлег. Речная вода, превратясь в стоячую, портится и часто нельзя пить ее без отвращения; но само-собою разумеется, что отправляясь в степь, должно быть готовыми на лишения всех родов и даже стараться перенять у верблюдов их философскую неприхотливость в пище и воде.

На этих небольших оазисах, разбросанных по степи, природа как-бы старается заставить путешественника забыть печальную картину, [147] которая в продолжении целого перехода представлялась его глазам. Сырость, распространяемая плесами, поддерживает силу растительности вокруг них. Густые кустарники шиповников и множество других цветов испещряют зеленеющие берега их и делают эти лоскутки земли похожими на цветники, искусственно разведенные. Кроме того, около этих плесов водится неимоверное множество дичи, еще не напуганной людьми и потому беспечно подлетающей под самое дуло ружья. Можно было охотиться, не сходя с места, но само собою разумеется, что такая охота теряла всю свою привлекательность, потому что не соединена была с неизвестностью, которая одна заставляет сердце охотника биться ожиданием. Наши отрядные рыбаки на ночлегах также могли похвастать богатою добычею. Плесы совершенно походили на садки, так много было в них рыбы. Впрочем, случалось иногда, что самые счастливые топи не были казакам в прок. Я видел, как раз выбросили они множество пойманных ими огромных щук, потому что в каждой из них найдено было по проглоченной полевой мыши. Казаки не решились есть шук, но не из брезгливости, а потому что был Петров пост и они боялись оскоромиться.

Нам нельзя было делать слишком больших переходов, потому что предстоял дальний путь [148] на одних и тех же лошадях, которых сверх того, мы должны были сберегать для усиленных движений, неизбежных в то время, когда уже удастся попасть на следы хищников. Обыкновенные суточные переходы наши изменялись между 30 и 40 верстами, но мы должны были делать их в самый жар. Ночью, самая бдительная цепь часовых не в состоянии обеспечить от угона пасущегося табуна лошадей. Поэтому с захождением солнца, необходимо загонять их в середину каре и ставить на коновязи, а выпускать опять на корм на рассвете, тем более, что только на утреннем холодке лошадь и ест охотно. Таким образом, нельзя было выступать ранее, как часу в седьмом утра, и приходить на ночлег часу во втором по полудни.

В начале перехода, обыкновенно отряд наш представлял из себя картину чрезвычайного одушевления, которое составляло резкую противоположность с могильною тишиною степи. Казаки пели свои заунывные песни, которые нравились мне выражением глубокого чувства, в них сокрытого, и оригинальностью мелодии. Вообще, мне редко случалось слышать в Сибири песни, которые распевает простой народ в великороссийских губерниях или Малороссии. Сибирь обладает для пения собственным своим репертуаром, который недурно бы видеть [149] напечатанным. Путешествующий здесь естествоиспытатель г-н Ш-к показывал мне составленное им довольно большое собрание сибирских песен. Очень жаль, если он не поделится им с публикою. Кроме своих народных песен, казаки щеголяют иногда и русскими романсами, которых голос и отчасти слова они переделывают на свой лад. Так как почти все казаки грамотные, то каждый песенник, попавшийся каким-нибудь случаем в сибирскую казачью станицу, оставляет в ней следы своего пребывания. Раз как-то долго слушал я рассеянно казака, ехавшего подле меня отдельно от других и напевавшего речитативом что-то бесконечно длинное. Наконец, продолжительность его пения привлекла мое внимание, и представьте себе мое удивление; когда я прислушался хорошенько к словам: казак, которому следовало бы дать премию за отличную память, пел от начала до конца «Анжело» Пушкина!

Киргизы, которых также было человек десять при нашем отряде, составляли обыкновенно отдельную кучку, которой крики часто заглушали звучные песни казаков. Я уже успел сделаться космополитом в отношении к музыке. В Карабахе слушал даже, sans sourciller, полный персидский оркестр, от которого того и смотри падут стены. Но с пением Киргизов я никак не мог помириться. Кажется, что [150] за образец своей музыки приняли они пронзительный рев рассерженных верблюдов, и так-как подражание всегда далеко уступает образцу, то и Киргизы далеко отстали в музыкальности от своих двугорбых маэстро. Песни их, большею частью, импровизации и напев их все один и тот же. Обыкновенно, пускаются в состязание двое певцов. Сначала один прокричит несколько стихов, в которых рифма составляет главное дело, а смысл есть вещь посторонняя. После того, другой отвечает ему, или, лучше сказать перекликивается с ним также стихами. Чем неожиданнее это возражение, т. е. чем совершеннейшую нелепицу составляет оно с предыдущим, тем громче и ободрительнее хохот слушателей. Можете сами представить, до чего, наконец, в два-три часа доходит эта быстро возрастающая прогрессия нелепостей.

Все эти разноголосные концерты умолкали однако в отряде нашем к полудню. Жар в это время становился до того несносным, что у наших походных соловьев пересыхало в горле и поэтический гений киргизских импровизаторов опускал от утомления свои крылья. По временам только слышались брань и крики погонщиков, которые понуждали какого-нибудь, непослушного верблюда, намеревавшегося остановиться на месте для лакомой травки и расстроить [151] собою ход нитки. Ниткою называется целый ряд верблюдов, привязываемых обыкновенно гуськом, один к другому.

Но вот авангард наш остановился: значит, пришли на ночлег. Лошади и верблюды, ускоряют шаг; урядники, по указанию офицера, втыкают в землю казачьи пики, для означения углов каре. Вместе с тем выставляются по сторонам наблюдательные пикеты и, наконец, приступают к рассёдлыванию лошадей и развьючке верблюдов. С последними опять несносная возня. Вероятно, тот, кто первый вздумал назвать этих животных послушными, видал их только на картинках. Упрямство их превосходит всякое описание. Нельзя развьючить их, пока они не станут на колени, а они, не знаю, из гордости, что ли, только долго не соглашаются принять это унизительное положение. Казаки, чтобы переупрямить непослушного верблюда, обыкновенно приподнимают ему одну из передних ног и привязывают ее веревкой к его же шее. Ничего не может быть забавнее вида верблюда, важно стоящего на трех ногах. Минут чрез пять, упрямец начинает однако чувствовать неловкость своего положения, крепится еще несколько времени, поглядывает на окружающих его людей, и наконец медленно становится на колени. Этот дивертисмент [152] разыгрывался на каждом ночлеге и смешил нас, как полишенель детей.

Находясь в степи, по неволе должен принять образ жизни Киргизов. Так, напр. палатки, которые возятся при наших войсках в мирное время и в кавказских экспедициях, совершенно не употребляются в степных походах. Они мало предохраняют и от жара и от холода, а в степи всегда почти приходится терпеть крайности и того и другого. Вместо палаток, у нас взяты были для офицеров киргизские юрты, которые и в жар и в холод представляют несравненно более удобств, чем домики а jour петербургских дач, которые каждое лето проклинаются и тем не менее нанимаются жителями нашей северной столицы. Юрты состоят из нескольких отдельных ширм, в виде решеток, которые связываются между собою и образуют сомкнутый круг. В этих ширмах оставляется отверстие, завешиваемое сплетенною из соломы шторою, которая служит вместо двери. В верхней части ширм привязываются дугообразные стрелы, которые противоположным концом своим втыкаются в отверстия, проделанные по окружности большого обруча. Стрелы составляют все вместе параболический купол. Это собранный скелет юрты, который весь покрывается потом войлоками, или, как Киргизы называют их, [153] кошмами. Обруч один остается непокрытым, для прохода дыма от огонька, раскладываемого в средине юрты. Это подвижное жилище превосходно летом; кошмы обыкновенно приподнимаются снизу и этим образуется в юрте постоянное движение воздуха, которое умеряет жар. Притом, если юрта хорошо увязана, то ни какой дождь не беспокоит сидящих в ней.

Прожив несколько недель в этих юртах, начинаешь понимать привязанность кочевых народов к своему образу жизни и отвращение их от наших неподвижных домов. Каждый владелец юрты располагает в ней свое хозяйство как ему угодно, и однажды принятый порядок не изменяется с перенесением ее с одного места на другое. После каждой перекочевки можно подумать, что возвратился к себе домой с прогулки, продолжавшейся несколько часов. Следовательно, дорогое для нас наслаждение привычки, в которой, по мнению некоторых, заключается все доступное на земле людям счастье, чувство at home нисколько не нарушается кочевою жизнью. А сколько наслаждений доставляет это ежедневное переселение! На сегодняшнем ночлеге, корм не хорош, вода солоновата, комары не дают ни минуты покою — что же мешает мне завтра же удалиться отсюда? Я не невольник, который должен — любо или нелюбо ему — всегда оставаться на одном и том [154] же месте. Степь беспредельно велика и везде, где только светит солнце, журчит вода и зеленеет трава, сам Бог приготовил мне спокойное жилище.

Конечно, дурная сторона этой свободной жизни далеко превосходит хорошую, но о ней поговорим мы после.

Прожарившись несколько часов на палящем солнце, чувствуешь неизъяснимое наслаждение, входя в прохладную юрту. Но эта вожделенная минута заставляет ждать себя довольно долго. Только что успеют развьючить верблюдов, как Киргизы начинают ставить юрту, но к несчастью, усердие их только замедляет дело. Все они желают выказать пред офицерами свою готовность услужить, и потому, по три человека вместе, хватаются за одну веревку и только мешают друг другу. Беспрестанно слышно акрым, акрым, (тише, тише), между тем, как дело и без того идет несносно тихо.

Почти везде, где мы только останавливались, видны были киргизские кладбища. Странное впечатление производили они на меня! Мы нигде не встречали не только живого человека, но даже следа человеческого. Весь край казался совершенно необитаемым, потому что Киргизы никогда не кочуют летом в той части степи, по которой мы проходили. Единственным предметом, напоминавшим нам об остальном [155] человечестве, были могилы. Таким образом, одни только давным-давно истлевшие покойники принимали нас в этом негостеприимном крае. Часто, по вечерам, я отправлялся отдать визит нашим молчаливым хозяевам. Киргизские могилы обозначаются грудою наваленных камней, от которых обыкновенно тянется еще грядка небольших камешков по направлению к воде. Эти камешки, думает народ, необходимы для указания пути к воде мертвецу, которого жажда мучит в могиле и который каждую ночь выходит из нее, чтоб напиться в близлежащем плесе. Впрочем, есть могилы и аристократические, над которыми возвышаются прочные каменные постройки. Издали они имеют совершенно вид юрт. Вход во внутренность их очень низок, и в ней делается еще небольшой памятник, в роде лежанки. На самой вершине свода часто кладется какой-нибудь камень, отличающийся от прочих цветом и формою. Камни эти Киргизы, иногда с большими издержками, выписывают из каких-нибудь знаменитых по святости своей мест, находящихся в Туркестане или Бухарии. Очень редко встречаются надписи, по малочисленности грамотных людей в степи; если где и есть они, то заключают в себе какое-нибудь изречение из Корана, а не имя покойника и тем менее [156] еще похвалу ему: последнее решительно не в духе Магометанской религии.

Впрочем, Киргизы очень хорошо знают имена тех, которые удостоились, по смерти своей, великолепного памятника. Обстоятельства жизни этих покойников, большею частью, предаются полному забвению, но имена, благодаря этим памятникам, сохраняются в памяти народной. Причина этому очень проста. В степи почти так же мало встречается географических предметов, как и в открытом море; поэтому могилы, обозначенные памятниками, дают свои названия целым урочищам. Названия эти передаются из рода в род и даже попадают на наши географические карты. Еслиб Герострату было известно это довольно дешевое средство приобрести бессмертие, то без сомнения, он не сжег бы храма Дианина.

Киргизские могилы вырываются неглубоко; покойник, одетый в мешок из бязи, опускается не в лежачем, а в сидячем положении, и потом не засыпается землею, а только закидывается сверху хворостом. Правоверные полагают, что по удалении похоронной процессии на 40 шагов от могилы, к покойнику являются ангелы, которые наказывают его за все совершенные им не слишком важные проступки, как-то: за несоблюдение предписанных законом обрядов чистоплотности, за слишком длинные [157] усы и пр. Кара за важнейшие преступления начинается уже после страшного окончательного суда.

Редко нарушается безмолвие этих кладбищ, уединенно расположенных в пустой степи. Я помню, что раз как-то, находясь внутри одного из могильных памятников и разговаривая с товарищем, я обратил свое внимание на необыкновенно сильное эхо. Казалось, что кто-то невидимый третий участвовал в нашем разговоре. Я вздумал испытать силу этого эхо и выстрелил из пистолета. В ту же минуту все как будто ожило вокруг нас. В воздухе произошло страшное трепетание и какие-то жесткие крылья, которых не мог я разглядеть в сумраке, несколько раз задели меня по лицу. Я подумал, не вспугнул ли треск пистолета магометовых ангелов-мучителей, но дело было проще. Выстрел мой разбудил несколько десятков летучих мышей, которые обыкновенно берут эти памятники в полное свое владение.

Когда случалось вам, во время движения проходить мимо этих кладбищ, то Киргизы наши всегда заезжали исполнить на них принятый в степи обычай, который заключается в том, что всадник должен подле могилы слезть с лошади и привязать где-нибудь вблизи, на память, лоскут одежды или даже несколько волос из [158] конской гривы. То же самое Киргизы исполняют и на каждом месте, которое слывет у них за святое. Этих святых мест в степи встречается множество. Каждый предмет, привлекающий внимание, как напр. отдельный большой камень или чахлый кустарник, почитаются святыми. Киргизы думают, что Худай для какой-нибудь таинственной цели создал эти предметы так, чтоб они кидались в глаза каждому проезжему.

Мы шли прямо на юг, по направлению к Улутауским-Горам. Путь наш пролегал почти по самой границе степи, подчиненной сибирскому ведомству, с той, которая принадлежит оренбургскому. Каждый вечер мы останавливались на каком-нибудь полувысохшем ручье, и все эти ручьи назывались Тургаями. В степи обыкновенно все речки, принадлежащие к одной какой-нибудь системе, носят одно и то же наименование и различаются друг от друга только прилагательными, поставляемыми впереди. Так все речки, имеющие вершины свои на пространстве между Джаркаин-Агачом и Улутау, а течение на запад, называются Тургаями, что значит по-киргизски жаворонок. Считают более 60 Тургаев, которые различаются друг от друга прилагательными: кара — черный, сары — желтый и пр. Все они впадают в Улу-Тургай — Большой-Тургай, который, вместе с Иргизом, [159] теряется в камышах и соляных грязях, называемых Аксакал-Берби.

Мы шли уже несколько дней, а вид степи почти вовсе не переменялся. Везде одинаковое бесплодие, везде недостаток воды и наконец, везде один и тот же непривлекательный вид поля, сливающегося по всем направлениям с небосклоном и поросшего бурою майсарою. Изредка встречались нам полосы земли, покрытые ковылем; с первого взгляда, вид этой серебристой травы довольно приятен. Когда ветер пробегал по степи, она казалась морем, по которому катились серебряные волны. Все мы с нетерпением ожидали встретиться с кем бы то ни было, чтоб получить известия о мятежниках, но кроме саег и куланов (Дикое животное, водящееся в степи, и похожее отчасти на лошадь, отчасти на осла.) мы никого не встречали. Взоры всех нас постоянно были устремлены на авангард и на казаков, ехавших по бокам. Если они останавливались на минуту, то радостное волнение распространялось в отряде — верно увидели что-нибудь новое; но наши мечты обыкновенно бывали непродолжительны. Раз как-то действительно заметили мы вдали трех Киргизов, которые увидели нас почти в то же время, как и мы их, и тотчас же поворотили коней [160] назад. Долго гонялись мы за ними и насилу их поймали. Оказалось, что они посланы были с бумагами из нашего отряда, расположенного на Улутау, и не разглядев нас, подумали, что наткнулись на шайку хищников.

Наконец, засинели на краю горизонта вершины гор Улутау и по бокам их, гор Арганатау и Кичитау. Медленно росли они над плоскою поверхностью степи, которая до самой подошвы их сохраняет характер прежнего бесплодия. Горы эти стоят совершенно отдельно на равнине и можно было рассмотреть во всей подробности их очерки, рисовавшиеся черными пятнами на голубом небе. Вступив в узкие долины их, мы вдруг перенеслись совершенно в новый край. Ключи чистой воды бежали из крутых скал: лошади наши едва могли пробираться сквозь густую траву, покрывавшую берега многочисленных ручьев. Мы в скором времени присоединились к отряду, который уже с месяц расположен был на Улутау.

(Продолжение в следующей книжке.)

Текст воспроизведен по изданию: Четыре месяца в киргизской степи. (Из записок офицера участвовавшего в экспедиции против киргизских мятежников) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 78. № 310. 1849