Вести от Русских из Бухары.

(Выписка из партикулярного письма.)

Бухара, 18 Января 1821 года. Благодарение Промыслу! мы достигли счастливо Бухарии, счастливо во всех отношениях. Во весь поход не беспокоили нас ни морозы, ни снег, ни дожди, ни нападения неприятелей (В 1803 году Российское посольство, в Бухарию отправленное также с Оренбургской линии, оскорблено было на походе Киргизцами, ограблено и принуждено возвратиться, претерпев многие бедствия. В сем происшествии оно лишилось между прочими своего Доктора, который близ года изнемогал в плену у Киргизов), нижу нужды, ежели исключить все те неизъяснимые трудности пути, какие мы равнодушно переносили, и которые привычка сделала для нас возможными.

18 Декабря подошли мы к столичному городу Бухаре. За два дни до вступления [258] в оный, ехали Бухарскими селениями по садам, орошаемым каналами, при многочисленном стечении народа. На границу выслано было для встречи нашей человек 500 Бухарской конницы и 20 навьюченных верблюдов с печеным хлебом, дынями, гранатами, фисташками, виноградом для нас и кормом для лошадей наших; всего было в таком изобилии, что мы и все сподвижники наши насытились гостинцами приветливых Бухарцев. Множество Русских пленников, похищенных на линии и проданных сюда Киргизами, влекущих здесь иго рабства, встречали нас с неописанным восторгом; а природных жителей отовсюду стекалось столько, что при всей деятельности полиции, мы едва могли пройти в порядке. Прибытие наше представлялось народным праздником.

Часу в 3-м по полудни прибыли мы к замку, отстоящему от города версты на три. Здесь встретил нашего Посланника Куш-Беги, т. е. Визирь; поздравил его с прибытием и приветствовал от имени своего Государя. На третий день назначен въезд в Бухару. Войска шли парадом: впереди пехота с барабанным боем, потом кавалерия: пушек не льзя было провезти по кривым и узким [259] улицам, почему артиллерия под своим прикрытием осталась перед городом. Барабаны почитаются здесь чудом, и если бы привести сюда Оренбургскую военную музыку, то для побеждения Бухарцев не нужно бы употреблять другого оружия: от удивления они бы онемели, а от тесноты передушили бы друг друга.

За войсками следовало посольство. Подарки ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА Хану Мир-Хайдару несли 12 человек на больших подносах, покрытых шитыми платками и шалями. Шествие заключал Посланник; пред ним два служителя в богатых ливреях, а за ним чиновники его свиты.

У самых ворот Ханского дворца мы сошли с лошадей; прошед два двора, наполненных вооруженными телохранителями, Посланник вступил в приемную залу, в сопровождении офицеров Генерального Штаба, при нем находящихся, дипломатических Чиновников и Командира конвоя. Хан сидел на великолепных подушках, окруженный многочисленным собранием своих придворных. Сказав приветственную речь на Персидском языке и вручив Высочайшую Граммату, Посланник сел. Хан тотчас прочитал в слух Граммату и изъяснил в [260] приличных выражениях чувствования благодарности своей к могущественному МОНАРХУ Севера, благоволившему удостоить Августейшим вниманием своим скромного обладателя малой Восточной области. Посланник представил потом вошедших с ним чиновников, которые, как и все находившиеся при Хане, стояли. После нескольких вопросов о путешествии, Хан захотел посмотреть наших воинов: человек 30 введены были в комнату, находившуюся перед залой. Сия аудиенция продолжалась больше часа.

Посланник остался со свитою в столице, а мы стали биваками на даче, принадлежащей Визирю, верстах в трех от города, который довольно обширен и обнесен вокруг глиняною стеною в вышину от 3 до 4 сажен, с 12-ю воротами. Из лагеря мы свободно и часто ездим в город с позволения своего начальства. Встречаем на всяком шагу толпу людей разных наций: Бухарцев, Афганцев, Индийцев, Персиян, которые все приветливо нам кланяются, уступают дорогу, и если найдут толмача, то охотно разговаривают. Вопросы о путешествии нашем и сравнения видимых предметов с подобными в нашем Отечестве бывают неистощимым источником их любопытства. [261]

Домы здесь, исключая дворца, мечетей и медресов (школ), в древнем Индийском вкусе из кирпича построенных, слеплены из глины и каждый обведен равным образом высокою стеною; они без крыш, без окон, вместо коих служат двое дверей, и без печей, которых благотворный климат делает ненужными, ибо зимы здесь нет; Крещенские морозы восходили до 6 градусов и то только по утрам, а в полдень можно было ходить в одном мундире, не чувствуя стужи, от которой Бухарцы греются в домах своих угольями, раскладенными на жаровнях по полу, или в нарочно сделанных для сего углублениях в полу. Снег был здесь в нашу бытность один раз и часа через четыре растаял; это случилось вскоре после нашего прибытия сюда: видно зима хотела питомцев своих утешить сим явлением.

Здешние улицы так узки, что в самых тесных двум человекам, несколько дородным, разойтись трудно; а самую пространную навьюченный верблюд заслоняет совершенно. Лучше сказать, здесь нет улиц, ибо домы построены не один подле другого, не в ряд, а где попало и как нибудь. Это лабиринт, в котором не видно только ни одной Ариадны. [262] Нечистота в сих так называемых улицах ужасная, а от того запах нестерпимый, и вода отвратительна в каналах, при которых город построен и куда стекает всякая грязь, дворная и уличная. Наши биваки представляются райским жилищем в сравнении с квартирами Посланника и его свиты, хотя им отведен пространный и хороший дом, принадлежащий Визирю Хаким-Бею. Мы живем в саду, окружены гранатовыми, персиковыми, абрикосовыми и другими плодовитыми деревьями; дышем прекрасным воздухом, пьем свежую ключевую воду и шутим над товарищами, которые нам завидуют.

Мечетей здесь 360 и 285 медресов, в которых три ста учителей преподают науки; сам Хан учит Алкорану. Сей владетель весьма набожен. Бухарские либералы приписывают ему чрезвычайную суеверность, излишнюю привязанность к удовольствиям гарема и беспечность в делах государственных, которыми управляет безответно Куш-Беги, известный у вас под именем Аталыка. Они обвиняют его и в некоторых других склонностях, о которых скромность не дозволяет мне изъясниться.

По крайней мере половина города состоит из караван-сараев, базаров и [263] лавок; а это вместе с многочисленным стечением сюда разнонародных купцов показывает, что Бухара есть средоточие торговли Независимой Татарии. В сем отношении она достойна, кажется, всего внимания и предприимчивости нашего купечества, особливо если дороги сделаются безопасными чрез препровождение караванов под вооруженным прикрытием, чему наша экспедиция может служить примером в свойство торговли, во вкус жителей, в дух правления. Может быть, мы не в состоянии будем удовлетворять требованиям восточных торговцев; может быть, навезем товаров, которых ни кто покупать не станет; ибо известно, что Бухарцы от нас вывозят не товары, не изделия наши, но звонкую монету - червонцы, пиастры, талеры, посредством которых торгуют с соседями; может быть, правительство обложит нас чрезмерными пошлинами: все сии вопросы разрешатся наблюдениями и соображениями нашего посольства; а я, как милитер, неискусный в политических умозрениях, не берусь удовлетворительно объяснить вам сии важные и любопытные предметы. Число жителей в Бухаре простирается, как говорят, до 60,000; по обширности [264] населения и чрезвычайному многолюдству на улицах и базарах сие кажется вероятным; на последних можно найти и купить все потребное для жизни и даже для роскоши; но и должно быть крайне осторожну, чтоб не подпасть обману в цене не только покупаемого товара, но и денег, платимых за оный. На 100 Голландских дают 73 1/2 Бухарских червонцев; каждый содержит 21 тангу (Сия танга и наша деньга имеют какую-то аналогию. Я неупомню теперь, а справиться здесь не по чему: со времени ли Татарского ига, или прежде явилось у нас сие название. Соч.), а каждая танга 55 пуль ходячей медной монеты; таким образом Голландской червонец, в сложности принимаемый за 12 рублей, заключает почти 8/19 пуль, следственно пуля содержится к нашей копейке как 14 : 10, а танга почти равна двугривеннику. Пока солдаты наши не привыкли к сему курсу и здешним ценам, купцы обманывали их бессовестно, брали что хотели и давали сдачу, как вздумается. Цена на жизненные припасы установилась следующая: четверть муки 24, срачинского пшена 38, ячменя (ибо овса не сеют) 13, дров, то есть сухих прутьев, мера навьюченного верблюда 6 танг. [265] Покупка сих припасов для нашего отряда была подвержена сначала премногим затруднениям. О гуртовой продаже здесь понятия не имеют; о подряде еще менее: и так надлежало производить покупку на всех площадях малыми частями, и притом, так сказать, ловить для сего время; но, благодаря заботливым сношениям Посланника с правительством и неутомимой деятельности отрядного командира, наше продовольствие идет теперь наилучшим образом.

Плодов, сухих и свежих, здесь чрезвычайное изобилие; виноград, арбузы, ароматические дыни чудесной величины и вкуса, сливы, гранаты, квиты продаются, как у нас орехи; только груши очень дороги, потому что Куш-Беги производит ими монополию по праву своего звания. Таковой торг не почитается здесь ни унизительным для достоинства Визиря, ни тягостным для обывателей. Некоторой Бухарской чиновник, весьма известный у нас в России и отправлявший знаменитые должности, сложив обязанности своего звания, торгует теперь в Бухаре своим лицем в лавке.

В сем беспорядочном описании я отделяю Бухару от Бухарии, город от [266] области; но не знаю, правильно ли сие делаю? Все селения сливаются с сим городом, и на 50 верст вокруг нет сажени земли, которая не была бы застроена, или засеяна; почему едва ли и все владение не состоит из одного города и предместий. Принадлежность Бухарцам Самарканда, Туркистана, Балка и проч. весьма сомнительна. Дабы владеть областями столь отдаленными, надобно иметь хорошо устроенное правительство и твердую систему политическую, которую поддерживать сношениями и видом силы, т. е. войсками. В Бухарии мы ничего подобного не видим.

Хивинцы везде, где могут, грабят Бухарские караваны, режут купцов и вощиков. Недавно расхитили они два каравана, шедшие из Персии, и большую часть того, который следовал за нами с Оренбургской линии. Сие нападение, грабеж и убийства произведены в пустыне Кизил-Кум, восемь дней спустя после того, как мы прошли оную; а это показывает, что разбойники находились вблизи нас, но не смели явиться на глаза нашим войскам.

Правительство здешнее не сделало ни одного шага для наказания злодеев, и Хан, [267] как говорят, сказал: "Пока нет опасности на Регистане, площади перед дворцом, мне ни до чего дела нет." С такою политикою едва ли возможно действовать на покорение или удержание в зависимости дальних стран.

Равнодушие Хана к разорению подданных родило неудовольствия и ропот в народе. Он любил, или прославляем духовенством за высокие свои добродетели; но Узбеки, лучшая часть нации, питают к нему ненависть. Старший сын его в открытой с ним холодности, живет отдельно и пользуется отличною любовию Узбеков. Правление будет, может статься, деятельнее, когда перейдет в руки сего молодого человека.

Капитан Барон Мейндорф неутомимо занимается наблюдениями законов, нравов и обычаев здешней земли. Описания его должны быть верны и любопытны; но я не успел или не умел собрать ясных понятий о сих предметах: слышал однакож, что Хан наказывает строго преступников, и недавно велел казнить смертию троих, изобличенных в краже. Лобное место перед самым дворцом на Регистане.

О числе Русских, находящихся здесь в неволе, еще не имеем верного сведения. [268] Одни говорят, что мужчин не более 600; другие утверждают, что обоего пола и детей несравненно более. Участь их ужасна и достойна всякой жалости. Исключая небольшое число, они ведут мучительную жизнь, страдая от жестоких владельцев своих, которые часто умерщвляют их под палочными ударами, или просто пронзают кинжалом в минуту гнева и своенравия. Немногие откупились; но им не позволяют возвратиться в отечество. Другие, не смотря, что прослужили своим мучителям более 25 лет, влекут до сих пор страдальческое иго. Их содержат более по деревням, особливо со времени нашего прибытия, опасаясь требования краденой покупки. Все они сохранили веру отцов своих. Посланник договаривается, как слышно, с здешним кабинетом о выкупе одних и освобождении других. Если получит успех, то один сей подвиг увенчает достаточно несказанные трудности нашего похода; теперь мы взираем на них как мореплаватели на минувшие бури и опасности; но в существе оне бесчисленны, изнурительны и приводят в неизъяснимое уныние.

Вообразите пустынные степи, на которых нет предмета для глаз, кроме [269] песчаных бугров, одним ударом ветра образованных, а другим разрушенных и перенесенных на иное место; нет былинки, нет капли воды; глубокие пески, в коих утомленные путем, голодом и жаждою лошади и верблюды едва влекутся, утопая в них по груди: таковы пустыня Кизил-Кум, на 210 верст, которую мы прошли форсированными маршами в семь дней, бросив все свои фуры и лишась 5 верховых и 20 подъемных лошадей; пушки и лодки спасли тем, что подпрягли двойной комплект лошадей и беспрестанно переменяли их строевыми. Признаться должно, что здесь было бы нам трудно сопротивляться хищным ордам Хивинским; также и при действии степных ураганов, особливо в другое время года, когда огненное солнце палит и раскаляет сие песчаное море, мы могли бы претерпеть в нем бедствие. Но рука Промысла хранила нас; Русской Бог нам сопутствовал, а с сим Поборником ни стрелы врагов, ни ужасы Природы не страшны Русскому сердцу.

Мы уже готовим сухари на обратный путь и полагаем предпринять оный в половине Апреля, а может быть и ранее. В будущем Июне мы надеемся увидеть небо любезного Отечества и отдохнуть среди утешений приветливой дружбы. [270]

Тогда в дополнение бесконечного письма моего сообщу вам, что узнаю о нравах и обыкновениях сей земли, об ее женщинах, которые должны быть прекрасны и нежны как плоды счастливого их климата. До сих пор мы видали на базарах одних нескладных старух; и те, завидя нас, к счастию, старались скрывать свои физиономии; а мы и не любопытствовали проникнуть грубые их фаты, чтоб не оскорбить воображения.

(Сообщено из Оренбурга.)