ПОЛФЕРОВ Я. Я.

“ПРЕДАТЕЛЬ”

Из времен графа Перовского.

(В августе этого года умер в своем уфимском имении один из моих родственников, полковник артиллерии, Петр Иванович Сунгуров. Зная, что у покойного имеется богатый материал о Зауральской стопи, я просил прислать мне его бумаги, что и выполнено родственниками, тем более, что П. И. еще при жизни выслал мне часть набросков, как своих, так и известного знатока степи, губернатора Гейнса. Материал П. И. Сунгурова представлял для меня высокую ценность, так как едва ли кто, кроме него, так интересовался жизнью Оренбургского края и Зауральской степи. Он всю свою З5-ти-летнюю службу провел на этой окраине и, обладая чуткой душой, колоссальной наблюдательностью, будучи всесторонне образован, не прошел мимо какого либо исторического факта, не оставил без отметки в своих записках ни одного серьезного момента. До сих пор среди киргизов (П. И. служил более 10-ти лет уездным начальником в Тургайской области) сохранилась память о “жаксы-уезд Сунгур”, ему посвящено несколько од местных поэтов.

Во время своей службы в Оренбурге и Орске И. И. собирал данные о пребывании в этих городах опальных поэтов: Т. Г. Шевченка, Плещеева, а также и о жизни некоторых ссыльных поляков, среди которых имя Виткевича окружено крайне загадочным ореолом. – прим. Я. П.)

I.

Генерал Перовский только что вернулся из Башкирии, где он любил отдыхать от своих дел по управлению обширным Оренбургским краем. Настроение в то время, в 30-х годах, было крайне тревожное — Хива и Бухара держали себя крайне вызывающе по отношению к России, подбивали мирных киргизов к восстанию против “гяуров”. И не проходило дня, чтобы не получалось известия о нападении мятежных шаек на русские поселения или торговые караваны.

Вошел лакей и подал письмо. Перовский прочел и нервно зашагал по кабинету, устланному дорогими коврами. Через полчаса он позвонил и приказал позвать дежурного адъютанта, а сам еще раз перечел письмо, бережно сложил и стал смотреть в окно на Зауралье. Ординарец доложил о приходе адъютанта. — Проси. Через час ты отправишься нарочным в Орск. Вошел адъютант. [497]

— У нас, в Орске, в крепостном батальоне находится поляк Виткевич. Я сейчас получил от ученого Гумбольдта письмо (в записках полковника П. И. Сунгурова, откуда заимствован данный исторический факт, сказано, что Гумбольдт лично навестил, при своем возвращении из Сибири, Перовского, но исторические даты не подтверждают этого: Гумбольдт был в Оренбурге в 1829 г., а Перовский вступил в управление краем в 1833 г. О переписке Перовского с Гумбольдтом упоминается в записках Гейнса. – прим. Я. П.), где он ходатайствует о смягчении участи этого молодого образованного человека. Я верю почтенному Гумбольдту. Прикажите немедленно представить мне рядового Виткевича. Через 4 дня надеюсь его видеть здесь.

II.

Утро 20-го мая 1834 года. Рев верблюдов, навьючиваемых после ночного отдыха, бесконечное блеяние огромных стад овец, гортанный говор киргиз — все это сливается в один общий гул, тонет в густой, едкой солончаковой пыли, окутывающей окрестности Орска. На холме серым пятном вырисовывается крепость, а кругом безбрежным океаном уходит утомительная своею монотонностью киргизская степь. В такие моменты прихода караванов и стад скота шум и говор звучат каким-то диссонансом — так ухо отвыкло от всего, что нарушает дрему и тишину степи. Мертво в степи, мертво в низеньких домиках обывателей, мертво на улицах... Только в крепости изредка прозвучит труба, а иногда раздастся заунывная песня солдата, но это случается редко: мертвая степь давит на грудь, и песня замирает.

Ежедневно у подножия холма, на выбитом пыльном плацу группа людей, одетых в рубахи, или мундиры-фраки, или в шинели, смотря по сезону, в продолжение 4 — 5 часов усердно марширует, поднимая клубы пыли. Это происходит учение гарнизона крепости.

День 20-го мая выдался жаркий. Пыль лезла в рот, нос, ела глаза, забиралась через ворот рубашки на потное тело и [498] густым слоем оседала там. Солдаты изнемогают от жары. Седой поручик Сеньков (под команду (или, как тогда выражались, “на выучку”) Сенькова попал и Т. Г. Шевченко, к счастью, не надолго. Опальный поэт считает эти дни самыми “смурными” в своей ссылке. – прим. Я. П., вышедший из рядовых, свирепо посматривал на своих учеников и искал нового случая “свернуть салазки”, как он выражался про свой излюбленный метод обучения солдат.

— Эй, ты, госпожа Польша, мечтаешь?.. Про родную сторонку изволили вспомнить... Слышь, какой артикул я приказал!..

Этот грубый окрик был адресован. молодому солдату, очень стройному, с тонкими чертами лица, не измененными ни сильным загаром, ни толстым слоем пыли. Он машинально слушал команду, машинально проделывал все то, что делал его сосед по фронту. В серых глазах отражалось тяжкое горе, и невольно все солдаты старались выразить ему свое сочувствие, чем еще больше бередили раны товарища.

Это был Виткевич, сосланный за участие в польском восстании 1831 года.

Еще недавно в аристократических салонах Варшавы появлялась стройная фигура молодого офицера Виткевича. Он всех очаровывал своим остроумием и изящными манерами. Ему пророчили блестящую карьеру и счастливую жизнь с графиней Потоцкой, с которой он был помолвлен незадолго до мятежа. И вот, точно в сказке, он, блестящий офицер, уже третий год в грязной солдатской рубахе, в тяжелых сапогах марширует по пыльному плацу далекой степи, выслушивая грубые окрики поручика. Хорошо еще, что в отношении его положен известный предел в оскорблении: “словесно, кроме матерных слов, можешь журить, но лица касаться не смей”, — гласил приказ коменданта крепости.

Как нарочно, в этот день Виткевичу было особенно тяжело. Думы одна другой безотраднее мучили его, сердца тоскливо сжималось, и он положительно отказывался понимать команду поручика.

— Эх... так бы и свернул салазки этому полячишке, — не раз злобно ворчал поручик, видя, как Виткевич путал команду и “портил фронт”.

Со стороны крепости показался солдат, который бежал, “что есть духу”, как приказывал всегда комендант, посылая куда либо.

— Ваше благородие, — прерывающимся голосом заговорил запыхавшийся солдат, останавливаясь пред поручиком, — так [499] что значит его высокородие вас требуют и поляка Виткевича... Из Оренбурга нарочный приехал.

Передав команду фельдфебелю, поручик проворчал: “Чёрт знает, что за служба, отрывают без толку, делать им нечего... А зачем им этот полячишка?”... Потом громко крикнул:

— Виткевич, пшел к коменданту!

В комнате коменданта стоял ординарец графа Перовского, а сам комендант что-то озабоченно писал. Когда вошел поручик, в сопровождении Виткевича, комендант вскинул на них глазами и, продолжая писать, отрывисто приказал:

— Поручик Сеньков, немедленно снарядить рядового Виткевича в Оренбург... Требует его высокопревосходительство... Виткевич, через полчаса будь готов в дорогу... Ступай...

III.

Наступило лето 1835 года. Генерал Перовский вернулся из Петербурга и на другой день о чем-то совещался со своими приближенными по управлению краем. Карты, планы, бумаги, книги грудами разбросаны на столах и диванах кабинета. Провожая гостей, граф задумчиво переспросил:

— Так вы, господа, полагаете, что Виткевич может выполнить?

— Это — единственный человек, ваше превосходительство, которому можно поручить такое дело...

В ту же ночь в кабинете губернатора сидел Виткевич, теперь уже офицер, и внимательно слушал последнего. Перовский развивал план завоевания Хивы и Бухары, так как при независимости этих государств нельзя было и думать об окончательном покорении Киргизской орды и вообще о мирном процветании Оренбургского края.

— Но прежде чем начать поход, — грудным голосом говорил он, устремив взор на карту Средней Азии, — нам нужно знать этот край, куда мы думаем двинуть свои войска. До сих пор Хива и Бухара для нас — загадочные страны, мы не знаем их боевых сил, самой местности, не знаем отношений к ним Афганистана и Персии. Без этого начинать поход государь считает безумием. Нам нужны эти сведения, и только вы можете доставить их. Ваше знание восточных языков, ваш ум и ваши военные познания говорят за то, что мой выбор пал на вас не зря, и я уверен, что вы оправдаете доверие государя.

Виткевич молчал. Предложение было неожиданное. Однако, врожденная страсть к опасным приключениям и жажда новых [500] впечатлений быстро одолели смущение, исчезла нерешительность, и Виткевич твердо произнес:

— Постараюсь оправдать высокое доверие вашего превосходительства и государя. Когда прикажете выехать?

— Чем скорее, тем лучше... Благодарю вас, Виткевич...

IV.

— Хусеин, ты готов?

— Готов.

— Подпруги хорошо подтянул? А пистолеты захватил?

— Все готово.

— Ну, с Богом...

Виткевич, одетый хивинцем, ловко вскочил на породистого туркменского жеребца, слегка натянул поводья, поправил заткнутый за бухарский кушак пистолет и пришпорил скакуна. Перс Хусеин-Али, исполняющий у Виткевича роль ординарца, неизменного его товарища в скитаниях по степи, быстро вспрыгнул на красивого иноходца и карьером понесся вслед.

Ночь. Кругом расстилалась беспредельная ковыльная степь. Луна мелким синеватым светом заливала равнину, придавая ей таинственный вид... То вдруг казалось, что впереди обрисовываются небольшие купы деревьев, то как будто пробегала громадная тень, то ровно блестели серебряные ленты реки, а в стороне, в камышовых зарослях чудился невнятный шепот... Тишина... Ни звука... Покоем и негой дышит степь, точно наслаждаясь прохладой после долгого жаркого дня... Как будто все замерло и прислушивается к каким-то таинственным звукам...

Всадники держались на созвездии Малой Медведицы и все время молча скакали. Виткевич низко припал к луке, зорко присматриваясь вдаль и ласково трепля туркмена по взмыленной шее. Прошло часа три. Потянуло свежей струйкой воздуха, и скоро блеснула полоса воды.

— Хусеин, река Турчук?

— Турчук.

Пред ними развернулась долина Кабулистана.

Удачно исполнив поручение относительно Хивы и Бухары, Виткевич пробирался теперь в Афганистан, под видом купца. Много раз он и Хусеин рисковали быть ограбленными и убитыми в Зыбучих Песках Усть-Урта, в аулах Хивинской степи, не раз подвергались опасности быть пойманными во время съемок местностей и наблюдений за жизнью туземцев, выяснения числа войск и других важных сведений. Но всегда выручала их находчивость Виткевича и его прекрасное значение туземных [501] наречий, в связи с щедрыми подачками. Теперь им предстояла не менее трудная задача — войти в доверие к властителю Кабула, Досс-Магомету, и проникнуть в Персию, чтобы узнать планы этих государств, в случае похода России в Хиву.

В течение месяца на улицах и в чай-хане Кабула можно было встретить молодого хивинского купца Ибрагим-Бея, приехавшего по торговым делам. Часто свой разговор он сводил на политику, при чем являлся горячим сторонником союза Хивы с Афганистаном и не раз всенародно заявлял о скорейшей необходимости дать “проклятым гяурам” достойный отпор. “Поработят всех нас, как поработили Орду, и станут опасными соседями Кабулу”.

На него обратили внимание, и один из фаворитов Досс-Магомета заинтересовался богатым хивинцем, его намерениями завязать тесные торговые сношения с Кабулом, а когда получил в подарок дорогой рубин, то приблизил его к себе, представил Досс-Магомету, и скоро все придворные политические тайны стали известны Ибрагиму.

Как неожиданно Ибрагим-Бей явился в Кабуле, так же внезапно исчез из него и пропал бесследно. Передавали, что видели его с караваном, направлявшимся в пределы Персии, но на это мало обратили внимания и скоро в Кабуле забыли про молодого хивинца.

А хивинец Ибрагим, он же поручик Виткевич, в это время странствовал по Персии (по сведениям Сунгурова, Виткевич посетил сначала Бухару, Хиву, а потом проник в Афганистан и Персию. По другим сведениям, Виткевич из Хивы направился в Афганистан, а оттуда уже проник с караваном в Бухару. – прим. Я. П.).

V.

Зимой 1836 года Виткевич вернулся из своих опасных странствований и блестяще выполнил “секретное поручение”. В. А. Перовский был в восторге и обещал ему флигель-адъютантский эксельбант, за которым и командировал его самого. Он пожелал, чтобы Виткевич лично представил государю отчет о своем путешествии и наглядно бы убедил в необходимости похода на Хиву.

В С.-Петербурге Виткевич остановился в одной из первоклассных гостиниц и усердно принялся за систематизацию своих сведений и планов. Работа приближалась к концу, и был; назначен день приема у государя.

Накануне аудиенции, когда Виткевич торопился окончить схематическую карту Афганистана, в дверь номера кто-то постучал. [502]

— Войдите! — крикнул Виткевич.

Вошел пожилой господин с великосветскими манерами, держа в левой руке цилиндр и перчатку.

— Пан Виткевич? — тихо спросил вошедший. Виткевич несколько секунд присматривался к гостю, а потом радостно приветствовал:

— Пан Тышкевич?... Как я рад, как счастлив видеть! Встретились два друга, два единомышленника, пострадавшие за одну идею и одновременно помилованные. Полилась дружеская беседа. Приятели делились впечатлениями, ворошили прежнюю жизнь.

Виткевич начал рассказывать про свои странствования, про ту “великую услугу”, которую он оказал России, и не мог не поделиться мечтами о будущей карьере.

По мере того, как он развивал нить своих скитаний, приводя эпизоды с переодеваниями, бритьем головы, лицо собеседника делалось все мрачнее и мрачнее. Наконец он не выдержал, вскочил со стула и крикнул:

— Стыдись, пан Виткевич... Ты говоришь про свое поручение, как про какой-то святой подвиг... И это ты, который не задумался принести в жертву свою жизнь, богатство и почет во имя идеи освобождения дорогой родины от рабства... И вдруг сам же способствуешь порабощению самостоятельных государств. Ты, презиравший предателей, сам стал шпионом и предателем...

Проговорив это сдавленным голосом, Тышкевич почти выбежал из номера.

Виткевич минуту остался неподвижным, а потом схватился руками за голову и зарыдал. Иногда из груди у него вырывался стон, и, точно от боли, он качал головой и скрежетал зубами.

— Предатель... Да, верно предатель... — шептал он.

— Так да будет же все проклято!

Виткевич схватил со стола планы, чертежи, записки и стал бросать в потухающий камин. Скоро комната осветилась красноватым пламенем. Огонь жадно пожирал бумагу... Вот брошен план Хивы. Огонь стал перебегать по краям александрийского листа, потом охватил его со всех сторон, и через мгновение от важного документа осталась обуглившаяся масса, которая с легким треском свернулась и рассыпалась.

Виткевич вздрогнул, провел рукой по влажному лбу, подошел к комоду и вынул из его ящика пистолет.

— Прощай, надежды и мечты... — прошептал он, садясь в кресло против камина.

Через минуту в номере раздался выстрел, гулко прокатившийся по коридору гостиницы. [503]

Получив весть о самоубийстве Виткевича (официальные документы умолчали о причине самоубийства Виткевича, а общество отнесло его в разряд “загадочных”. Только у Гумбольдта, который в своем труде “Asie Centrale” часто упоминает о Виткевиче и горько сожалеет о безвременной кончине “этого молодого умного исследователя”, есть намеки на то, что последний “в силу своей честной натуры не мог примириться с той ролью, которая ему была поручена от русского правительства”. Вот эта-то раздвоенность, вероятно, и привела к роковой развязке. – прим. Я. П.) и о том, что пред смертью он сжег все записки и планы, Перовский был потрясен. Ему жалко стало и этого образованного умного офицера и тех важных сведений, им добытых, которые приближали к скорому осуществлению мечту Перовского о походе на Хиву.

Я. Я. Полферов

Текст воспроизведен по изданию: "Предатель" // Исторический вестник. № 5. 1905