«Киргизский пленник»

Не стану доказывать (читатель скоро сам убедится в этом), сколь похожи сюжеты печатаемого ниже чисто документального повествования и одной из первых романтических поэм в русской литературе – «Кавказского пленника» А. С. Пушкина, – опубликованной в 1822 г. Пленение, жизнь в ауле, кандалы, рабский труд, побои, унижения, юная дочь хозяина и ее сострадание – факты реальной биографии адъютанта атамана Оренбургского казачьего войска Ивана Васильевича Подурова ¹, а грабежи имущества поселян, угон лошадей, скота, увод пленных – обычная ситуация на Оренбургской пограничной линии в первой трети XIX в. Так что безопасность путешественников, равно как и жителей правобережья Урала (т.н. внутренней стороны), была относительной.

Относительной была и безопасность Пушкина, ехавшего к Оренбургу тою же дорогой, на которой за десять лет до того был захвачен И. В. Подуров. Правда, в отличие от него, Пушкин ехал вооруженным ²…

Мера сия, однако же, в таком только случае может иметь желаемый успех, если вверенная Вам кордонная стража при соблюдении осторожности будет иметь и надлежащую подвижность, за исполнением чего поставляю Вам в обязанность иметь [190] строгое наблюдение и не допускать, чтобы от оплошности или небдительности стражи хищники могли спокойно возвращаться в степь».

С. Е. Сорокина

СЕВАСТЬЯНОВ С. Н.

Иван Васильевич Подуров

Историко-биографический очерк ³

ПОСТУПЛЕНИЕ НА СЛУЖБУ

После смерти отца Иван Васильевич… благодаря обер-аудитору Андрюкову, мужу старшей сестры… поступил в 1812 г. на службу в канцелярию князя Волконского⁴ для письменных занятий в звании рядового казака из старшинских детей. Из послужного списка Ивана Васильевича видно, что 6 апреля 1812 г. он был уже урядником, 1 января 1813 г. произведен в зауряд-хорунжие, на следующий год – в зауряд-сотники, в1816 г. – в зауряд-есаулы, и наконец в первый чин полкового хорунжего в 1818 г., имея 23 года от рождения…

Уже на первых порах служения Ивана Васильевича в канцелярии князя Волконского обнаружилась характерная черта его: строгое отношение к возлагаемым на него обязанностям и поручениям. Служба в канцелярии главного начальника края и при том столь высокообразованного, каким был Г. С. Волконский, несомненно доставила Подурову не только образовательный ценз, но и дала возможность приглядываться ко всем системам управления краем, узнать светлые и темные его стороны и близко ознакомиться с тем чиновничьим канцелярским миром, в котором он сам вращался. Эта житейская школа послужила впоследствии немало при дальнейших ступенях его службы.

Женился Иван Васильевич на дочери небогатого чиновника Александре Яковлевне Конке и приобрел деревянный дом на теперешнем месте, где ныне дом купца (инвалида) Семенова, рядом с домом Авдеева, что противу Николаевского института.

С 20 июля 1819 г. Подуров начал службу в Оренбургском Тысячном казачьем полку, переименованном в 1830 г. из Оренбургского казачьего Нерегулярного корпуса. Через год был назначен адъютантом при войсковом атамане Василии Улицком. По кончине [191] Улицкого Подуров занимал ту же должность при временно исполняющем обязанности Войскового атамана подполковнике Василии Авдееве. С 3 марта Иван Васильевич продолжал свою службу при вновь назначенном Командующим Оренбургским казачьим войском Егоре Николаевиче Тимашеве⁵ (управлял войском в 1822-1830 гг.) до своего назначения в начале 1828 г. командиром 9-го Оренбургского полка, отправлявшегося на театр военных действий в Турцию, будучи последовательно произведен в полковые сотники (1821 г.) и в полковые есаулы (1823 г.).

И. В. ПОДУРОВ В ПЛЕНУ У КИРГИЗ

(Одним из источников главы о пленении Подурова послужила рукопись Г. Ф. Генса ⁶. – Здесь и далее подстрочные примечания С. Н. Севастьянова.)

Незадолго до 1 июня 1823 г. Иван Васильевич получил предписание от управляющего в то время Оренбургским казачьим войском Егора Николаевича Тимашева явиться по делам службы в город Самару, где он сам тогда находился. Сборы были недолги. 1 июля в 4 часа утра тройка казачьих лошадей, запряженных в тарантас, стояла уже на Институтской улице (б. Неплюевской) у крыльца его деревянного домика. Захватив необходимые деловые бумаги и вещи, простившись с семьей, выехал он за Чернореченские ворота и направился по Самарской линии.

Утро было чудесное, легкий степной воздух оживлял. Иван Васильевич чувствовал себя бодро, время от времени зорко всматривался в даль. Кругом было спокойно и тихо; высоко в небе, как черная точка парил беркут, не умолкая стрекотали кузнечики, и своеобразно посвистывали суслики, с любопытством поглядывая у своих норок на проезжающих. Не торопясь, достал Иван Васильевич свою пеньковую с серебряной оправой трубочку, набил ее потуже крепким дюбековским табаком, хранившимся в вязаном кисете, высек чекмаком из кремня огонь, зажег трут и, приложив его к трубочке, сладко затянулся.

На Подурове была накинута шинель с капюшоном серого сукна, плотно облегавшая его стройный стан. Сюртук же, или как с 1845 г. стали называть, чекмень, был сложен в чемодан. Черный шелковый платок на шее, на плечах куртки блестели из чистого серебра эполеты, – погон в то время не носили. Небрежно сдвинутая на затылок мохнатая казачья шапка (кивер с серебряным вытишкетом, султанчиком и чешуею лежал в чемодане) давала возможность видеть широкий лоб, серьезные вдумчивые карие глаза, а темно-русые усы и довольно длинный с едва заметным изгибом нос придавали ему еще более мужской красоты.

Дорога, по которой ехал Подуров, шла по Самарской линии, проложенной еще в 1735-1736 гг. По этой линии от Самары до Оренбурга тянулся целый ряд крепостей и редутов. К одной из таких крепостей – Переволоцкой – и подъехал Подуров. Только что перед ним эту же крепость проехал оренбургский полицмейстер, направлявшийся на Сергиевские минеральные воды. Его Иван Васильевич видел еще на дороге к Переволоцкой станице. Отдохнув немного, пока перепрягали лошадей, Подуров выехал с ямщиком-малолеткой Кожевниковым по направлению к Платовскому редуту.

Уверенный, что киргизы, хотя и пробирались для грабежа на русскую сторону, но не настолько же дерзки, чтобы нападать средь белого дня, и при том на внутренней Самарской линии, Подуров спокойно любовался пейзажем широко и вольно раскинувшихся степей, освещенных теплыми лучами утреннего солнца. Он даже не имел при себе огнестрельного оружия, хотя для полной парадной формы захватил серебряный подсумок с перевязью (ныне лядунка). При нем была лишь сабля с темляком, сафьяновыми поясками и с серебряным прибором. В то время это холодное оружие не носило названия шашки.

Отъехав 15 верст от Переволоцкой, он вдруг заметил скачущих к нему наперерез пятерых киргиз. Инстинктивно он понял, что это не мирные киргизы и выхватил саблю. Киргизы приостановились, высматривая нет ли у Подурова огнестрельного оружия. Увидав, что противник их вооружен лишь одною саблей, они с гиком и с пиками наперевес бросились на него. «Гони!» – крикнул Подуров ямщику. Но киргизы уже нагоняли скачущую тройку. Один из них на скаку ударил копьем Подурова в правое плечо. Подуров не хотел сдаваться без боя, хотя [192] знал, что от хищников плохая пощада бойцу. Злоба и боль сверкнули в его очах. Он вырвал у киргиза пику и успел ударить его в щеку, проколов ее насквозь. Пика, к несчастью, сломалась и Подуров оборонялся обломком древка. В это время он был вторично ранен в левую ногу. Киргизы не ожидали столь мужественной самозащиты и, не успев сломить его в бою, придумали уловку: обскакав взмыленную тройку, они схватили лошадь под уздцы и моментально опрокинули тарантас.

Подуров упал вниз лицом. Степняк, которого он ранил, счел священным долгом отомстить противнику и ударил два раза топором по голове. К счастью, удары топора пришлись вскользь по задней стороне черепа, защищенной мохнатой шапкой и капюшоном шинели, завернувшимся при падении. Жизнь Подурова была защищена Провидением Божиим!

Подняли его, тяжело раненного, и бросили в тарантас, приказав обезумевшему от страха малолетку Кожевникову сесть на козлы, а сами разбойники направили коней в лощину, начинающуюся оврагом в 200 саженях от дороги…

Еще в то время, как Подурову перепрягали лошадей в Переволоцкой станице, те же пятеро киргиз уже успели захватить троих пленников. То были только что произведенный в прапорщики Степан Акимович Медведев, его денщик отставной солдат Сергей Михайлов и подводчик из Платовского редута 60-летний старик Степан Матюков, мордвин, державший по подряду ямских лошадей.

Медведев 5 июня выехал из местечка Кошеватое Киевской губернии, благополучно добрался до Самарской линии, но здесь заболел и, не желая останавливаться на полпути, направился к Оренбургу. Там дожидался его отец – прапорщик Медведев, служивший инвалидным начальником, а также и новая служба в 73-й Оренбургской гарнизонной артиллерийской роте.

Киргизы около недели скрывались в упомянутом овраге, выжидая более ценную добычу. Несчастие Медведева произошло единственно из-за беспечности Матюкова. Киргизы еще сладко дремали в овраге, как вдруг были разбужены песнями ямщика Матюкова. Не долго думая, напали они на проезжающих. Сопротивление было незначительное. Ранен был лишь один денщик Михайлов, вероятно, защищавший своего больного барина. Пленников, связанных спинами, направили в овраг.

Часа два просидели они в злополучном овраге, как вдруг киргизы вскочили, сели на коней и помчались из оврага на дорогу. Слышно было, как застучали колеса… Потом все стихло…

Через некоторое время в овраг спустилась тройка с тарантасом, в котором кто-то лежал. Мы уже знаем, что это был Подуров.

Подуров, наконец, очнулся и увидел пленников. Взглянув на связанного Медведева, он подумал сначала, как рассказывал потом сам, не попался ли в руки злодеев ехавший впереди него полицмейстер. Однако, всмотревшись, убедился, что это не он.

Разбойники, между тем, не дремали. Они обшарили тарантас и телегу, выпрягли лошадей, разбросали ненужные им вещи, как-то: деловые бумаги офицеров, чайницы, мыльницы, чемоданчики, образки святых и т.п., а более ценное понавьючили на коней, оставив тарантас в том же овраге.

Двое из киргиз придумали нарядиться в офицерские сюртуки, и конечно, будь это забавное костюмирование при других обстоятельствах, оно бы до слез насмешило пленников. Но им было не до смеха. Их мысли заняты были иным – чем кончится эта тяжелая для них сцена. Окончив разборку вещей, киргизы посадили всех пятерых пленников на коней, завязали глаза, закрутили им руки назад, а ноги подвязали под брюхо лошадей – таковы были обычные приемы хищников. Сторожевой киргиз, пробравшись к вершине оврага, осмотрел еще раз своим волчьим глазом дорогу и вернулся назад с известием, что на дороге все тихо и никого не видать. Караван, наконец, тронулся в путь.

Дорога шла вдоль оврага, расположенного слева от нее, считая от города Оренбурга, по направлению к правому берегу Урала. Прапорщик Медведев, не привыкший ездить верхом, и при том с завязанными, как у всех [193] руками, то и дело сваливался с лошади, чем ужасно злил захватчиков, торопившихся поскорее улизнуть от линии. «Ах, шайтан! – ругались киргизы, пинками и ногайками поднимая Медведева и подсаживая его в седло, – держись покрепче ногами. Вот такой же урус, – указывали они на Подурова, – а джигит, бик якши джигит!»

Подуров действительно, несмотря на нестерпимую боль от ран, как-то еще держался в седле, понуря свою буйную голову (Этот эпизод с Медведевым Подуров сам рассказал И. В. Чернову ⁷.).

Проехав еще верст двадцать, киргизы остановились близ Красного колка, так хорошо известного старожилам Нижнеозерной станицы, и здесь дожидались, пока спадет жара.

Много, много потрясающих драм видал и этот роковой овраг и этот дремучий колок, от которого теперь остались лишь небольшие кусты!

В 1820 г. в этом овраге напротив Покровки (тогда ее еще не было), по преданию, записанному Е. К. Бухариным ⁸, киргизы расстреляли есаула Ново-Сергиевской станицы Федора Кузмича Гришечкина, командовавшего некоторое время в Отечественную войну, после майора Беляева, 3-м Оренбургским казачьим полком.

Гришечкин ехал в Оренбург вместе с матерью продавать вишню; с ним было еще несколько женщин. Киргизы схватили их, привязали всех к деревьям и затем Гришечкина постепенно пронизывали для потехи стрелами, нанеся ему около восьмидесяти ран. Мать есаула по счастливой случайности в суматохе была только прислонена к дереву, а не привязана. Когда налетчики скрылись, она отвязала женщин и вместе с ними сняла изуродованное тело и листочками и травой прикрыла мученика-сына…

Вот в краткости та потрясающая драма, разыгравшаяся в той же местности незадолго до описываемых нами событий.

До заката солнца оставалось уже немного, но после жаркого июльского дня в наступающем вечере чувствовалось приближение грозы. И действительно, надвигалась грозовая туча. Разбойники торопливо двинулись в путь. До леска, обрамляющего берег Урала, оставалось не более двух верст. Вдруг киргизцы остановились и окружили какого-то человека в сером зипуне, ехавшего верхом. Один из них прекрасно говорил по-русски – служил долгое время у священника Татищевской крепости Александра Федулова. Из беглого разговора оказалось, что попался казак-пастух той же крепости Ефрем Наймушин, искавший по распоряжению атамана той же станицы Исакова отшатнувшихся из станичного табуна лошадей. «А! хорошо, что ты мне попался, – злобно заговорил бывший работник, – помнишь, как ты меня когда-то ругал в крепости?»

Казак был совершенно безоружен. С него сорвали зипун и, следуя, как пишет Генс, «патриархальному обычаю мщения», изрубили казака на месте. Ямщик Медведева Матюков, у которого были худо завязаны глаза, видел сие происшествие, а прочие только слышали последние крики жертвы.

Дня через два пленники был уже за рекой Илеком. В одном из аулов есаулу Подурову велели написать письмо в Оренбург, что все пятеро пленников находятся в руках тех киргизов, у которых отец томится в оренбургском ордонанс-гаузе (остроге), и что если его выпустят, то они освободят пленников. Письмо было отправлено в Оренбург с тремя неизвестными киргизцами, после чего разбойники приступили к дележу пленников. Подуров достался Чоке, малолеток Кожевников – Акылу, ямщик Матюков – Аманлыку, а прапорщик Медведев с денщиком Михайловым – Юнусу. Киргизы эти были из кирдирейского отделения Табынского рода…

Окончив дележ пленников, разбойники разъехались с ними по всем направлениям неведомой для пленников степи…

Первое известие о пленении есаула Подурова и прапорщика Медведева доставил в корпусное дежурство отставной казак Самарской станицы Егор Белановский, проезжавший 4 июля станицу Переволоцкую. Официальное же донесение из войсковой [195] канцелярии было получено в дежурстве 6 июля, а на другой день – о пропавшем без вести Егоре Наймушине. Только через год тело несчастного казака было найдено в дачах Татищевской крепости и погребено в той же станице. Брошенные в овраге вещи пленников были отысканы 4 июля хорунжим Кайдаловым, посланным для розыска атаманом Переволоцкой станицы хорунжим Дашкенчевым. Мать казака-малолетки Михаила Никифоровича Кожевникова несколько раз приходила к станичному атаману и со слезами просила начать розыск пропавшего сына, но Дашкенчев не обратил на это особого внимания.

Увоз пленников был в то время заурядным явлением в прилинейной жизни, особенно же во времена Эссена (Во время управления краем Эссеном ⁹ в 1818-1829 гг., т.е. за 12 лет на одной только Оренбургской линии захвачено в плен 443 чел., выручено 211, убито 106, осталось в плену 249; всего погибло 355 чел. За время же 15-летнего правления кн. Волконского (1803-1817) захвачено в плен 176, выручено 78, осталось в плену 98, убито 2; всего погибло 171 чел.

С 1758 по 1832 гг. включительно захвачено в плен 3497 чел., выкуплено 1154, оставалось в плену 2827, убито 192; всего погибло 3019. На Каспийском же море увоз пленных достигал 200 чел. в год (взято из ведомости, составленной ст. сов. Жуковским в 1832 г. и представленной в августе 1832 г. директором Азиатского департамента Государю Николаю I).). Однако, ничем не оправданная оплошность по службе, выразившаяся в запоздалой командировке хорунжего Кайдалова, была замечена самим Эссеном. Он вызвал Дашкенчева в Оренбург и приказал арестовать его на трое суток на хлеб и воду при военной гауптвахте.

Все были поражены неслыханной еще дерзостью киргиз, но более других встревожен был сам Эссен, его штаб и пограничная комиссия. В корпусном дежурстве закипела лихорадочная деятельность. Немедленно дано было знать о происшествии войсковому атаману Уральского войска полковнику Петру Михайловичу Назарову, султану-правителю Меньшой орды Ширгазы Айчувакову и Средней орды – Юсуфу Нуралиеву, которым вместе с тем предложено было принять энергичные меры для розыска пленников.

Между прочим, был привлечен для содейстия в этом деле и армянин Гавриил Шахмиров, торговавший на Меновом дворе в Оренбурге. Для той же цели были отправлены строжайшие предписания всем ближайшим к месту пленения дистаночным, кардонным, кантонным и станичным начальникам. Для проверки действий помянутых начальников в отношении розыска пленников и степени надлежащего охранения ими линии, равно как и для выяснения, не было ли где на ней «пролаза зловредных киргиз», был командирован из Оренбурга вниз по линии до Кинделинского форпоста старший адъютант Оренбургского отдельного корпуса штабс-капитан Березовский. Таким образом, розыск есаула Подурова начался вполне официально.

11 июля Петр Кириллович Эссен о таковом важном происшествии доносил уже с экстренной эстафетой Государю Императору Александру Павловичу. В заключение всех мероприятий по розыску пленных П. К. Эссен опубликовал во всеобщее сведение, что все расходы по выкупу их будут отнесены на счет казны, а само правительство «не оставит учинить особенные награды и доставить отличие всем, кои содействовать будут искуплению пленных».

Между тем были получены и более определенные сведения о пленниках. Так из донесений атамана Илецкой станицы (Уральского войска) полковника Донскова, начальника кардонной стражи Ново-Илецкой линии есаула Оренбургского казачьего войска Степана Дмитриевича Аржанухина и пристава Меньшой киргизской орды полковника Горихвостова усматривалось, что Подурова пленили киргизы кердаринского отделения Табынского рода, именно те, у которых отец – Тюленбай Кундуков – находился в оренбургском остроге. Один из киргиз видел даже Подурова на реке Киндагалте ведомства Табынского рода. Первые следы были намечены.

Но кто решится ехать в глубину степей, к мятежным киргизам, чтобы узнать точно место пребывания пленников? Полагаться исключительно на некоторых, известных уже начальству, доброжелательных киргиз, было все-таки рискованно. Приходилось искать русского человека, вполне надежного и опытного.

Он явился сам по своей доброй воле. То был урядник Угольной станицы Оренбургского казачьего войска Петр Андреевич Плешков, известный в преданиях более под фамилией Петров. [196]

Про Плешкова казаки Угольной станицы и окрестных селений передавали покойному Н. К. Бухарину целые легендарные сказания. Из путевых заметок Бухарина видно, что Плешков был лично известен есаулу Аржанухину и всем батырям-киргизам Ново-Илецкого района, как лихой наездник-разведчик. Никто из казаков не мог бывало сравняться с ним в езде верхом, или стащить его с седла. Нередко, укрощая дикую ордынскую лошадь, он схватывал ее прямо за уши и пригибал таким образом к земле. Часто схватываясь с киргизами на кардонах, расположенных в то время между форпостами Елшанским, крепостью Илецкая Защита, станицей Угольной, Мертвецовской, Григорьевской, Куралинской и проч., Плешков до тонкости изучил степные наречия и своеобразную киргизскую военную тактику и прилегавшие к линии места знал, как свои пять пальцев.

Рекомендованный Аржанухиным, Плешков по распоряжению Эссена был послан в степь на розыск Подурова и Медведева. Для свободного проезда ему был вручен 16 июля открытый лист, а личная его охрана была вверена самим Эссеном сулатанам Меньшой орды: Абдульмукмину Ачимову, Баймухамету Айчувакову и еще нескольким киргизам, пожелавшим содействовать освобождению пленников.

На одной из стоянок в аулах этих семиродских киргиз Плешков узнал, что Подуров из рук Чоки перешел к хану Джуламану Тианчину (Ханом он назывался самовольно для придания большего веса среди однородцев. Приблизительно до 1830 г. в Малой и Средней орде ханы выбирались с ведома правительства и утверждались Государем. После 1820 г. ханское достоинство упразднено и вместо ханов стали султаны-правители, уже с большим ограничением их власти.). 5-го августа султаны наконец отправили Плешкова на разведку, придав ему в виде конвоя еще четырех киргиз, а сами остались поджидать результатов свидания его с Джуламаном.

На дороге, как пишет Генс в своих записках, киргизы телохранители оставили Плешкова, который один лишь со своею винтовкой поехал далее к форпостам Джуламана. За шесть верст до кочевья хана его остановили сторожевые киргизы, хотели было его изрубить, но Плешков благодаря изумительному самообладанию сумел остановить извергов и объявил, что послан от начальства, указал им на свой открытый лист и потребовал личного свидания с ханом. Извещенный об этом Джуламан выехал на встречу к Плешкову.

Переговоры тянулись долго. Хан объявил, что выдаст Подурова за одного Тюленбая Кундукова. 6 августа Плешков получил от хана письмо на имя военного губернатора. В письме этом Джуламан выступает энергичным борцом за интересы киргизского народа, среди которого он, как справедливый и бескорыстный судья, пользовался всеобщим уважением. До сих пор поются киргизами песни, сложенные в честь него, и передаются из рода в род предания про Джуламана-батыря…

Плешков выехал из степи, не повидавшись с Подуровым и везя одни лишь требования Джуламана, конечно несовместимые даже с самой уступчивой политикой…

12 августа Плешков был уже в форпосте Буранном, куда к тому же времени явился освобожденный ямщик Степан Матюков. Он был выкуплен стараниями тех же султанов, которые сопровождали урядника Плешкова. 16 августа Плешков лично рапортовал Эссену о своей поездке в степь и был вновь назначен Эссеном в составе партии, которая отправлялась под начальством конфидента хорунжего 11-го башкирского кантона муллы Биккинина, родом татарина, в степь к тому же Джуламану.

С этой партией, выехавшей 18 августа из Буранного, отправились султаны Даржан Абульмукинен, Баймухамет Айчуваков и старшина Тиавлей Байтеряшев, освобожденный из-под стражи по просьбе подполковника Уральского войска Щапова, принимавшего меры к розыску Подурова по распоряжению войскового атамана Назарова.

В том же Буранном форпосте Плешков и Биккинин захватили с собой арестанта Тюленбая Кундукова, чтобы доставить его к хану. 26 августа партия эта была уже в аулах Джуламана. Но то, что составляло предмет страстного желания хана, письмо к нему от военного губернатора, не было получено. Однако Джуламан желал получить письмо во что бы то ни стало. Им было составлено новое письмо к Эссену, где он просил удостоверить собственноручной подписью, что [197] Плешков и Биккинин действительно посланы им для освобождения Подурова. С письмом этим отправился в Оренбург один только Биккинин, а все прочие оставлены были в ауле Джуламана за аманатов ¹⁰.

Подуров, перешедший из рук простого киргиза Чоки к богатому и известному хану Джуламану, был, конечно, поставлен в более благоприятные условия жизни. Завязав переписку с оренбургским начальством, Джуламан естественно нуждался в письмоводителе, и вот Подурову волей-неволей пришлось по приказанию хана и под его диктовку составлять письма к Его Высокопревосходительству Петру Кирилловичу Эссену.

По словам Генса, Подурова держали у Джуламана в сравнении с другими пленниками хорошо: поили даже кумызом, но на ночь запирали в кандалы. Его меньше, чем других, били, но все же били, и по праздникам только называли «Иваном» (как всех русских), обыкновенно же – «чуваш, собака». Жена и сын не выходили у него из головы, представление об их печали вызывало у него слезы, а Джуламан смеялся…

«Киргиз, выпущенный взамен его, – пишет далее Генс, – когда Подуров был еще в плену, говорил: «Что, собака, ты плачешь?.. Я, будучи мусульманином, исповедуя веру истинную, человек вольный, никому неподвластный, должен был просидеть полгода в остроге в кандалах, а ты лежишь в кибитке. Подай мне пить!» Подуров должен был подавать ему чашу с пренизким поклоном».

До приезда еще урядника Плешкова Подуров успел написать письмо к начальнику одной из дистанций Нижнее-Уральской линии есаулу Уральского войска Ливкину. Есаул этот также принимал участие в розыске Подурова, и послал с этой целью киргиза кердаринского рода Аксанса, который возвратился 1 сентября и привез к нему письмо от Ивана Васильевича. Оно написано на полулисте сине-серой бумаги, сложенной вдвое, как всегда писал Подуров. Приводим его содержание: «Милостивый Государь, приятное для меня известие Ваше о намерении Его Высокоблагородия Петра Михайловича освободить меня и г-на Медведева из плена я имел вчерашнего дня получить, за которое Вас, милостивый г-рь, покорнейше благодарю, также Его Высокоблагородие Петра Михайловича за столь человеколюбивое покровительство несчастным, всепокорнейше благодарю.

НВ. Доставившему от Вас ко мне приятнейшее сведение киргизцу Акмансу я много обязан и душевно бы готов благодарить его, но он сам видел, что ничего не имею, а Вас покорнейше прошу уведомить, что если угодно будет Всевышнему освободить меня из эдикула, я не оставлю его благодарить из Оренбурга. Он и товарищ его Зору Туркестанов, как видно, есть люди хорошие и по всей справедливости заслуживают вознаграждения.»

Письмо было отправлено 25 августа, а 26-го уже был доставлен к хану давно ожидаемый Подуровым Тюленбай Кундуков. Казалось, что с прибытием его причина задержки Ивана Васильевича уничтожалась сама собой. Между тем, какой-то злой рок готовил для него новые препятствия…

Опечаленный неожиданным оборотом дел, о котором мы упоминали выше, Иван Васильевич 2 сентября составил новое [198] письмо к какому-то Николаю Ивановичу ¹¹, особе, имевшей, судя по письму, влияние и вес при главном начальнике края. Подуров умолял Ник. Ив. упросить П. К. Эссена, чтобы тот удостоверил собственноручно насчет командировки урядника Плешкова и хорунжего Биккинина, без чего хан не желает отпустить ни его, ни урядника. Относительно поземельных уступок со стороны России, о которых Джуламан распространился еще подробнее и настоятельнее в письме, отправленном того же 2 сентября с Биккининым в Оренбург к Эссену, Ив. Вас. отозвался как о деле «невозможном», но просил не отказывать категорически, а отписать, что-де «оное прошение представится Государю и что оттоль воспоследует, он особо будет уведомлен; если же он тотчас получит отказ, то не надеюсь, чтоб он нас отпустил, и с сею бумагою просит, чтоб приехал сей же мулла. Ему одному он только верит». С боку письма была приписка: «На переговоры с г-м Щаповым сей Джуламан не едет – боится».

Проходил день за днем, а ожидаемый ханом и пленниками хорунжий Биккинин все еще не возвращался…

С раннего утра Ив. Вас. был уже на ногах. Приставленный к нему для присмотра киргиз снимал железные кандалы и гнал его на работу – пасти ханских баранов. На Подурове был простой киргизский халат, поношенный малахай и давно уже протертые офицерские сапоги. Но и в этом убогом наряде Подуров выглядел молодцом и обратил на себя внимание юной дочери хана (Все нижеприведенное относительно дочери хана Джуламана основано на сообщении И. В. Чернова.).

Не раз украдкой пробиралась она туда, где он пас баранов, передавала Ивану Васильевичу новости, касающиеся пленников, угощала иногда лепешками собственного приготовления или же крутом (киргизский сыр) и старалась вообще разогнать его грусть.

Когда опасения остаться в плену усилились, она решилась предложить ему последнее средство – бежать из аула, для чего обещалась достать самого лучшего коня. Но пленник не решился воспользоваться самоотверженным предложением девы: он все еще в глубине сердца питал уверенность, что военный губернатор примет меры для его освобождении. Обстоятельства как бы подтверждали его надежду.

Прапорщик Медведев был уже освобожден и 31 августа доставлен старшиною Меньшой орды Амулинского рода Таштемиром Чуфиным в пограничную комиссию, от которой получил за это похвальный лист и 150 рублей награды. Медведева продержали бы дольше, если бы отец его – инвалидный начальник – не имел собственного скота и не отдал на выкуп 300 баранов. Подуров же жил исключительно на офицерское жалованье (в то время полковой есаул получал в войске по старому гусарскому окладу 430 р. асс. в год), имея жену, двухлетнего сына и сестру; родных больше не было и помощи ждать кроме высшего начальства не от кого.

Тот же старшина Чуфин постарался выкупить и малолетка Кожевникова, доставив его 26 августа в Оренбург в ту же комиссию. С нетерпением поджидал поэтому Иван Васильевич возвращения Биккинина.

13 октября мулла Биккинин и командированный с ним по просьбе полковника Е. Н. Тимашева (Эссен был в отсутствии) купец-армянин Гавриил Шахмиров прибыли наконец в аулы Тианчина, расположенные уже на реке Сагызе (Кочевья свои киргизы имели большею частью по левым притокам Урала и по степным рекам: Эмбе, Темиру, Сагызе, Унсу, Кужсу, Ургве, на Малой и Большой Хобде, в верховьях рек Илека, Ори и по всему Тоболу.). Весь путь совершили они в 12 дней, везя с собой и подарки для хана, заключавшиеся в разных материях, платках и мелких вещах на сумму 327 рублей ассигнациями.

Джуламана они не застали – он был на поиске пропавших из его аула лошадей. Ждать его пришлось около двух недель. Урядник Плешков, потерявший всякую надежду на освобождение пленников, уговаривал Подурова бежать, причем указывал, что причиной его задержки – тот же мулла Биккинин, который только для вида старается об его освобождении. Действительно, судя по дознаниям, произведенным [200] впоследствии есаулом Аржанухиным, хорошо знавшим степь и ее порядки, мулла Биккинин был в самых дружеских отношениях с Джуламаном. К Биккинину до высылки трех вооруженных отрядов в степь весною 1823 г. (Отряды были под командованием полковников Милорадовича и Циалковского, управлявшего впоследствии, с 1834 г., Башкиро-мещеряцким войском, и полковника Берга, бывшего начальником экспедиции к Аральскому морю зимою 1825, в начале 1826 гг., в 1863 г. он был в Варшаве генрал-фельдмаршалом.) для наказания виновных киргиз приезжали братья Джуламана Арабий и Исяламан. В тайной беседе Биккинин навел их на мысль взять Подурова из рук Чоки, задержать и, пользуясь этим, добиваться уступок от России по Илеку и другим рекам.

Тот же Биккинин укрывал беглого татарина Рахмет Уллу, которого разыскивало оренбургское начальство.

Все эти проделки знал урядник Плешков и его приятели султаны, остановленные в аулах Тианчина. Раздраженный надменным обхождением Биккинина, урядник имел как-то неосторожность высказать все это в лицо мулле и пригрозил ему вывести все на светлую воду. Биккинин и без того ненавидевший Плешкова, как стоявшего на дороге к славе и наградам за освобождение Подурова, еще более возненавидел есаула. (Подурова он теперь освобождал, осведомившись в Оренбурге, что Джуламан никогда не получит требуемых поземельных уступок.)

Он дождался только возвращения Джуламана, который наконец прибыл с пойманными лошадьми.

Бумаги, ожидаемой им от Эссена, не было, напротив, ему предлагалось получать дальнейшие указания от султана-правителя Ширгазы Айчувакова, которого Джуламан обвинял в двоедушной политике, в происках и разорении киргиз и ненавидел его как личного врага.

Биккинин, между тем, шепнул хану о подговорах Плешкова и его приятелей-султанов, чтобы скрыться с Подуровым. Все это взбесило хана, и он, собрав пленников и аманатов, разразился руганью, на которую киргизы большие мастера, грозил всем смертью, а Плешкову и Байтухамету Айчувакову отрезанием носа и ушей. Биккинин торжествовал и искал лишь случая отделаться от Плешкова, для чего даже предлагал киргизу Бейгулле свой халат, чтоб тот убил урядника, но Бейгулла отказался.

Плешкову оставалось одно – бежать, и он действительно скрылся в то время, когда Джуламан услал гонцов к союзникам и родственникам узнать их мнение, что сделать с Подуровым. Как и куда скрылся Плешков, история умалчивает. В ночь на 26 октября скрылись и султаны Даржан Абдульмукинин и Баймухамет Айчуваков.

Долго искало начальство урядника Плешкова, но лишь через год друг и приятель урядника Яныбай Яикбаев, два раза специально ездивший в степь для розыска Плешкова, узнал о его судьбе и говорил на дознании у С. Д. Аржанухина, что собственными глазами видел изрубленное в куски тело Плешкова, лежавшее на песке в солонцеватом овраге по р. Уилу.

(Из песни, записанной Н. К. Бухариным со слов слепца-казака семидесяти лет Чернореченской станицы Ив. Ив. Мелихова про хорунжего Алескасова Андрея Дементьевича, убитого в 1823 г. в отряде полковника Берга, в полку, которым командовал Щеглов. Отряд Берга делал съемку киргизской степи.)

По преданиям казаков Угольной станицы ездил узнавать про Плешкова также известный в Илецком районе за силу и удаль казак Илецкой Соляной Защиты Дмитрий Герасимович Беляков, выпестовавший с ранних лет Плешкова у себя в Защите.

Джуламан позволил ему похоронить Плешкова и даже дал двух лучших коней, чтобы скрыться Белякову из аула, так как киргизы могли его пленить. Беляков нашел Плешкова убитым в ерчаке, т.е. кустарнике…

Яныбай Яикбаев и известный уже нам Таштемир Чуфин, султаны Токкуджа Айчуваков и Агимов подтвердили Аржанухину, что Плешков убит по научению Биккинина; но «Биккинин, слушая сие доказательство, – рапортовал Аржанухин 8 января 1824 г. к Эссену, – робко и, не произнося [201] долженствующих опровержений, во всем чинит запирательство…» Оффициально, однако, Биккинин в наущении не был обвинен. В убийстве был обвинен брат Джуламана Исяламан и беглый Рахмет Улла, но также по слухам. Злодеи, убившие Плешкова, не пощадили и его коня, на котором он скрылся: они зарезали его и тут же съели. Одна только безмолвная степь слышала предсмертные вопли Плешкова и видела, как злодеи, насытившись кровавым пиром, исчезли бесследно на горизонте песчаного моря… Мир праху твоему, герой, павший за освобождение своего есаула!

Сам военный губернатор признал достойным внимания и награды геройский подвиг урядника Плешкова. 16 июня 1824 г. П. К. Эссен писал в пограничную комиссию:

«Усматривая из представлений пограничной комиссии от 11 и 30 месяца июня, что казачий урядник Плешков, жертвовавший жизнью для спасения двух офицеров, убит братом известного мятежника Джуламана Исяламаном и другим и что задержанный родственник Джуламана Тайман Туленганов в этом не виновен, то предписываю его выпустить, но войдя в расстроенное положение семейства Плешкова, оставшегося без призрения и тех способов к своему содержанию, какое доставлял отец, лишившийся жизни от рук родственников Тюленбая, признаю, чтобы тому семейству было оказано какое-либо пособие, на сей конец объявить киргизцу Тюленбаю, что до того времени не получит свободы, пока не будет представлено в пользу семейства урядника Плешкова 1000 рублей (тысячи рублей), по внесению коих будет немедленно отпущен в орду, что и исполнить, и деньги вручить по принадлежности в присутствии пограничной комиссии, донеся мне о последующем».

Благодаря Аржанухину деньги были собраны с киргиз и вручены по принадлежности, равно как и выдано пособие в 70 рублей вдове погибшего казака Ефрема Наймушина.

Сын Плешкова при содействии самого Подурова, бывшего уже командиром Непременного полка (с 16 февраля 1833 г. по 27 сентября 1841 г.) был произведен в полковые хорунжие, но имел, если не ошибаюсь, фамилию Петров, под каковою и встречается в «Очерках и воспоминаниях очевидца» Н. П. Иванова ¹² о Хивинской экспедиции 1839-1840 гг. (С.-Пб, 1873).

Что же касается солдата Сергея Михайлова, то денщик этот, как доносил 16 сент. 1824 г. есаул Аржанухин, «был уже продан далеко…» Вероятно, его продали в Хиву, где было в 1831 г. до 1800 русских пленников (См. письма русских пленников к графу П. П. Сухтелену в архиве бывшего генерал-губернаторства.).

ОСВОБОЖДЕНИЕ ПОДУРОВА

Было уже 29 октября. Джуламан уступал красноречию Биккинина и Шахмирова и, задобренный отчасти подарками, решился отпустить Подурова. Самолюбивый хан был к тому же затронут за живое отказом родственников приехать на совет и их угрозами убить Плешкова и Подурова на дороге, если он осмелится их освободить. Они предлагали отправить пленников в Хиву, к Магомет-Рахим-Хану и получить от него взамен этого ружья…

Джуламан велел привести Подурова в свой кош, где сидели Биккинин и Шахмиров. Наступала ночь. Костер, разложенный посредине ханского коша, ярко освещал атлетическую фигуру Джуламана. Подуров, звеня кандалами, вошел через приподнятую дверь кибитки. Пытливые глаза хана остановились на нем и как бы хотели спросить: «Знаешь ли, друг, что задумал твой властелин?» Во взоре Подурова засветилась надежда. «Иван, – сказал наконец Джуламан, – ты свободен! В эту ночь ты отправишься в Россию. Берегись в дороге – тебя стерегут. Однако с тобою пройдет некоторое время мой брат Исяламан. Ступай, готовься в дорогу. Аллах да благословит твой путь!»

Тут же со звоном упали по приказанию хана железные кандалы, которые пленник влачил четыре месяца. На глазах у Подурова выступили слезы. С живейшей радостью благодарил он Джуламана за свое освобождение и вышел из кибитки. Прохладный ночной воздух несколько освежил его воспаленную голову и порывисто дышавшую грудь.

– Господи! Неужели я свободен?! – вырвалось у Подурова. Он поднял голову и взглянул в глубину небосклона, усыпанного миллиардами звезд… Ему казалось, что сами звезды радуются его освобождению, [202] переливаясь в лучах своих, как драгоценные каменья по темно-синему небу. Взор Ивана Васильевича остановился на северной Полярной звезде, в созвездии Малой Медведицы.

– Ведь это Прикол-звезда, – подумал он, – сказывали мне казаки, что пленники по ней всегда держат свой путь на русскую сторону. Вот и мне теперь приходится бежать туда же…

Подурову хотелось перекинуться хотя бы словом со своим несчастным другом Плешковым. Он машинально отправился к его кибитке, но тут только припомнил, что Плешков давно скрылся из аула.

Незаметно прокрался Иван Васильевич к той, которая так часто облегчала его горе, ухаживала за его ранами. Ханская дочь еще не спала, она предчувствовала, что в эту ночь решится и ее судьба. Отъезд Подурова не был для нее неожиданностью, но ей тяжело было расставаться с любимым человеком. Иван Васильевич успокоил ее, как мог. Было уже за полночь. Оседланные кони стояли у кибитки Джуламана. Крепко поцеловал казак на прощанье молодую киргизку, и поспешил в свою кибитку. Наскоро переодевшись, он отправился к Джуламану.

Партия была уже готова. Биккинин и Шахмиров разговаривали с ханом, сидя на своих лошадях. Еще раз взглянул Иван Васильевич на темные очертания аульных кибиток, где он столько пережил и перечувствовал, сел на ханского коня, которого Джуламан приказал доставить из косяка, еще раз простился с ханом, благодаря его за свое освобождение и заботу по охране в пути, перекрестился и тихой рысцой двинулся за группой всадников.

Проехав сто верст, Исяламан приостановил партию, указал, где есть скрытые подступы к русской границе, предупредил еще раз быть осторожнее, так как Подурова стерегут союзники Джуламана, и пожелав счастливого пути, возвратился назад.

Не доезжая верст сто до реки Илека, беглецы наткнулись на следы, числом до пятидесяти. Их, очевидно, давно уже стерегли… Затаив дыхание и озираясь кругом, беглецы пробирались к Илеку. Близ самой линии по переправе через реку вновь наткнулись на следы, идущие вверх по той же реке. Но хищники проглядели партию. Беглецов видимо хранило Провидение Божие.

«Почти четверо суток, – так рассказывали потом Шахмиров и Биккинин в пограничной комиссии, – день и ночь без отдыха ехали мы к русской границе».

Блеснул огонек. Это знаменитый форпост Буранный, опора русского могущества в Ново-Илецком районе, бросает свой ободряющий свет измученным всадникам… Еще минута – и Подуров на своем взмыленном степном скакуне врывается за околицу форпоста. Он спасен!.. Он ищет глазами убогую хижину героя Ново-Илецкой линии Степана Дмитриевича Аржанухина, своего закадычного друга. А вот он и сам выходит на крыльцо на шум и конский топот. В полуоткрытую дверь вырвался из комнаты красноватый свет от сальной свечки и озарил на минуту его высокую фигуру, смуглое лицо, курчавые черные волосы и глядевшие в упор черные глаза.

Иван Васильевич осадил своего коня. Через минуту у Степана Дмитриевича шел уже пир горой – по случаю неожиданного приезда дорогого гостя, который в своем киргизском халате еще более интересовал собравшихся казаков и едва успевал отвечать на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон.

На другой день, 1 ноября командир Ново-Илецкой линии майор Бельцентаев рапортовал Эссену о благополучном прибытии есаула Подурова…

Подуров спешил в Оренбург. Долго пришлось ждать жене с малолетним сынишкой Сашей его возвращения. По рассказам старожила генерал-майора И. В. Чернова Иван Васильевич приехал в Оренбург в форменной одежде, которую взял у Аржанухина, но вместе с тем на память привез и бывшую на нем киргизскую одежду, в которой уехал из аула.

В течение нескольких дней народ собирался в его доме на Институтской улице. Все сочувствовали страданиям, которые перенес Иван Васильевич за время четырехмесячного плена и с любопытством рассматривали его киргизскую одежду.

За ограбленные вещи, по оценке их, Подуров получил 1604 р. 40 к. асс., прапорщик Медведев – 2023 р. и 1/2 к., Матюков – 295 р. 50 к., Кожевников – 300 р. Все эти деньги собирались с киргиз до 1829 г. и лишь только благодаря энергии и изумительному умению Аржанухина жить с киргизами были наконец собраны сполна. [203]

Первое время Подуров сильно бедствовал, не получая вознаграждения за ограбленное у него имущество. Добрые его знакомые помогали ему, кто чем мог, и даже приносили чай и сахар. Ездивший для освобождения его купец армянин Шахмиров до самой своей смерти оставался верным другом Ивана Васильевича, Подуров был посаженным отцом у них на свадьбе со стороны невесты, и жена Шахмирова впоследствии называла его не иначе как «тятенькой».

ПОЕЗДКИ ПО ВОЙСКУ С ТИМАШЕВЫМ

После выхода из киргизского плена Иван Васильевич вступил по-прежнему в отправление своих обязанностей адъютанта при командовавшем войском полковнике Тимашеве. Подуров часто ездил с ним по станицам. Возможность быть постоянно при Тимашеве во время поездок благотворно отразилась на Иване Васильевиче, в смысле непосредственного общения с казаками и изучения вместе с тем материального, умственного и нравственного уровня оренбургских казаков.

Егор Николаевич Тимашев, по словам старожилов, был человек высшей степени гуманный, доступный для каждого казака, и они, как говорится, души не чаяли в «Егоре Миколаевиче» (иначе они его не называли) за его попечение о войске и сердечное и ласковое обращение с ними. Приезд Тимашева в станицу ожидался как праздник. В суровое прежнее время такое отношение и обращение начальника с казаками было далеко незаурядным явлением. Достаточно указать, что в то время служащие в крепостях казаки были в полном подчинении у комендантов как начальников гарнизона крепости (станицы по линии в 20-е гг. назывались еще крепостями) и кардонный стражи на линии.

Коменданты крепостей распряжались казаками, как только им хотелось. Вот страничка из путевых записок Н. К. Бухарина, основанных на расспросах старожилов-казаков разных станиц и впервые освещающая оборотную сторону «прилинейных» князей: «За каждыми пятью-семью домами было приставлено для присмотра по солдату-капралу. Ни квашни замесить, ни арбуза снять самостоятельно не смей… Казаки убирали и возили сено, дрова, охотничали и рыбачили для комендантов, бабы собирали ягоды, поливали и пололи комендантские огороды, стирали и шили белье, как крепостные исполняли все барские работы. Мужское население занято было постоянно службою: пикеты, разъезды, конвоирование (проезжающим – пять, почте – десять человек); постоянная готовность: ночью оседланы кони и пяти-десяти суточный провиант в тороках. Полевые работы исполнялись с оружием в руках – пятеро косят, шестой носит оружие… Порка была за всякую малость по жалобе капрала. Самые обидные названия давались казакам: «варнаки», «емельянычи», «пугачевцы», «бунтари», а начальство и капралы из поляков, которых было много в батальонах, прибавляли к этому: «быдло» и «пся-крев». Изводить и забивать казаков считалось как бы служебной заслугой. Особенно ненавидели казаков поляки. Отсюда вопиющий произвол и всевозможные притеснения как по линии Урала, так и по Илецкой линии. Вот где причина забитости казака и основных черт его характера: скрытости, подозрительности, недоверия и дикого разгула, если вывернется подходящий случай…»

Со слов 85-летнего казака Татищевой станицы Якова Андреевича Чернова Бухарин заносит следующий рассказ про коменданта Дударя, бывшего в 20-х годах: «Утром бывало, когда бабы по барабану выходили за водой и поили скот под солдатским конвоем, Дударь стоял уже на валу. Киргизцы мечутся по противоположной отмели, а Дударь кричит: «Не смей стрелять, не тронь киргиз! А особенно Кусая (его сподручного). Забью палками, расстреляю. Я вам бог и царь!» Кусай приезжал часто к Дударю в гости, весь в позументах, толстый, а Дударь был еще толще его и бывало ходит по валу с серебряным рогом, нюхает табак и кричит: «Не стрелять!» Есаул Наследов, живший в Татищевской крепости, был произведен по представлению князя Волконского из урядников в офицеры, а при Эссене и Дударе разжалован за защиту казаков. Кантонный начальник из Рассыпной станицы Петр Васильевич Таракашкин еще ранее мирил Наследова с Дударем и говорил: «Никита Егорович, дай (подарок) Дударю и дай Кусаю, помирись, не разжалуют…» «Нет! – сказал Наследов, – кто [204] меня жаловал, тот и разжалует». А Дударю сказал в глаза: «Ты не Бог и не Царь, а Самозванец!» После этого Наследов, конечно же, был разжалован. Дударь солдатам и казакам выдавал пустые патроны, т.е. без пули. «Ты, – говорил Дударь, – не бей киргиза, только хлопни из ружья, одного хлопка довольно, ты, значит, свою очередь отвел». Киргизам же бывало говорил: «Вы не бейте до смерти казаков, а только поколотите, чтобы память была, в другорядь не погонится». Придет киргиз с жалобой, казака сейчас же на гауптвахту, не спрашивая; скотину велят отобрать и отдать киргизу, а казака пороть…»

Достойно внимания, что до нас дошли из времен Эссена предания о тайной продаже русских людей в Хиву, и не только киргизами, но даже русскими людьми как например, купцом Зайчиковым, переменившим фамилию на Деева ¹³. Мы не нашли никаких документальных указаний в делах губернаторского архива за время Эссена, тем не менее с этой упорной ходячей молвой приходится считаться. О П. К. Эссене казаки сохранили самые тяжелые воспоминания за строгость мер по переходу через Урал в погоне за отбитием своего имущества и защиты чести своих жен и дочерей, увозимых на глазах казаков, находящихся на правом берегу реки и не имеющих права под страхом строгого взыскания переплыть Урал и догнать хищников. Разумеется, многое из распоряжений Эссена было основано на инструкциях Азиатского департамента, равно как на высших государственных соображениях, указанных еще Коллегией Иностранных Дел князю Путятину ¹⁴, оренбургскому военному губернатору, 25 января 1776 г., чтобы наказывая «предерзости ордынцев», принимать во внимание невежество азиат, ибо «по пунктам, в камерцколлегии сочиненным и Сенатом апробированным, в рассуждение невежества азиатцев, всегда при погрешностях их поступать снисходительно, дабы тем в желаемом расширении коммерции не причинить помешательства и не отучить азиатов вовсе от оренбургского торга, но паче придать им и тому торгу всякую охоту…»

Основываясь на единогласном предании казаков об Эссене, можно предположить, что он распускал киргиз и мало ограждал от них прилинейных жителей, вероятно, исполняя только букву закона, который по его настояниям в силу изменения местных условий, мог бы излагаться в смысле более действенного охранения русского прилинейного элемента. Что касается преданий о комендантах, то, конечно, не все были похожи на Дударя и ему подобных, были люди и человеколюбивые. Бухарин приводит, как пример, коменданта Нижне-Озерной крепости (станицы) Михаила Семеновича Симбулина (1783-1820), который для казаков был «душа-человек». Но таких примеров надо было воистину поискать днем с огнем…

Что касается преданий казаков о строгости наказаний, то это документальнее всего подтверждается формулярными списками, хранящимися во множестве в Войсковом архиве. Так за кражу лошади у татарина Уразбая казака Красноуфимской станицы Баранкова 1-го по конфирмации кн. Волконского прогнали сквозь строй через 500 человек три раза шпицрутенами (палки, 1815 г.) За недосмотр в разъезде за киргизами, угнавшими в 1814 г. лошадей, Эткульской станицы казаков Родимова и Детинова по приказанию кн. Волконского прогнали сквозь строй через 1000 человек три раза.

Если такова была официальная строгость, то не доверять преданиям казаков о жестокости комендантов – этих царьков доброго прежнего времени – было бы неосновательно…

Жестокое обращение комендантов с казаками, строгое наказание за проступки и преступления – гонка сквозь строй, порка плетьми, строгое запрещение переходить Урал в погоне за хищниками, увозившими на глазах их имущество, жен, дочерей, – все это оставило у оренбургских казаков тяжелые воспоминания о времени, приходящемся на начало текущего столетия.

К сожалению, пределы биографии не позволяют нам остановиться более подробно и обстоятельно на этом положении казаков, столь ярко и полно очерченном в путевых записках покойного Н. К. Бухарина, а потому мы можем лишь сказать, что одна из причин популярности, уважения и любви казаков к Егору Николаевичу Тимашеву основывалась именно на его сердечном и человеколюбивом обращении с подчиненными казаками в противоположность прочим. Таким образом, сам Тимашев имел для Подурова – будущего наказного атамана – самое лучшее воспитательное значение…

Комментарии

1. Подуров Иван Васильевич – потомственный оренбургский казак, генерал-майор, наказной атаман Оренбургского казачьего войска (1853-1859).

2. По дороге в Оренбург, во время визита в Симбирске к губернатору, барышни, у которых в тот час был урок танцев, упросили «сочинителя» повальсировать с ними. Пушкин согласился, но прежде «вынул из бокового кармана пистолет» и положил на подоконник.

3. Печатается с незначительными сокращениями по рукописи, хранящейся в Государственном архиве Оренбургской области (ГАОО, ф. 169, оп, 1, д. 45). Все разночтения – авторские.

Севастьянов Сергей Никанорович (1863-1907) – есаул, служил в штабе Оренбургского казачьего войска, разрабатывал историю оренбургского казачества, принимал участие в подготовке 12-томного издания «Материалов по историко-статистическому описанию Оренбургского казачьего войска», член Оренбургской Ученой Архивной Комиссии.

4. Волконский Григорий Семенович – князь, оренбургский военный губернатор (1803-1830).

5. Тимашев Егор Николаевич – полковник, управляющий Оренбургским казачьим войском (1822-1830).

6. Генс Григорий Федорович – начальник инженерного корпуса (1820-1824), директор Неплюевского военного училища (1824-1832), председатель Оренбургской пограничной комиссии (1825-1844), знаток казахского быта.

7. Чернов Иван Васильевич – потомственный оренбургский казак, генерал-майор Оренбургского казачьего войска, автор известных «Записок» (об управителях Оренбургского края).

8. Бухарин Никандр Константинович (1841-1891) – войсковой старшина Оренбургского казачьего войска, кавалер шести боевых орденов, этнограф, археолог, автор нескольких рассказов («Хивинка» и др.).

9. Эссен Петр Кириллович – оренбургский военный губернатор (1817-1830).

10. Аманат – заложник, оставляемый по договоренности.

11. «…к какому-то Николаю Ивановичу». По всей вероятности, речь идет о Николае Ивановиче Тимашеве, отце управляющего Оренбургским казачьим войском Е. Н. Тимашева.

Тимашев Н. И. – крупнейший помещик края, пользующийся уважением всех оренбургских военных губернаторов; наиболее известны его имения в селе Никольское на Сакмаре и в селе Ташла (Тюльганский р-н).

12. Иванов Николай Петрович – воспитанник Неплюевского военного училища, майор, автор книги «Хивинская экспедиция1839-1840 гг. Очерки и воспоминания очевидца» (СПб, 1873), в которой рассказывается о встрече с А. С. Пушкиным в Оренбурге18 сентября 1833 г. у К. Д. Артюхова.

Артюхов Константин Демьянович – инженер-капитан, директор Неплюевского военного училища (1832-1837), впоследствии инженер-полковник. А. С. Пушкин заезжал к нему 18 сентября 1833 г. во время пребывания в Оренбурге. В феврале 1835 г. Пушкин переслал ему через В. А. Перовского экземпляр «Истории Пугачевского бунта».

13. Деевы – оренбургский купеческий род, в архивных документах упоминается с середины 1780-х гг.

14. Путятин Абрам Артемьевич – князь, оренбургский военный губернатор (1764-1768).

Текст воспроизведен по изданию: Севастьянов С. Н. "Киргизский пленник" // Гостиный двор, № 2. 1995