30 Ноября 1839 г. – 20 Марта 1840 г.

Все это время не имел я ни одной свободной минуты, чтобы сказать Вам два слова, любезнейший мой Балкашин; поговорить с Вами хочется, хотя и не имею ничего сказать, чтобы Вы не знали; горько, очень горько было мне с Вами разставаться, но с тех пор, как мы разстались, не проходило ни одного дня, ни одной ночи, чтобы я по нескольку раз не думал о Вас и не радовался, что здоровье Ваше в последнее время было так разстроено, что не можно было и подумать Вам пускаться в этот зимний поход. Иначе [153] могли-бы Вы обмануть себя на свой счет, пойти в степь и наверное-бы не выдержали морозов и усталости. Впрочем до сих пор, хотя холода и постоянные доходят до 30 и небывают менее 15°, но настоящей нужды мы еще не терпели: одеты хорошо, едим также и можно бы итти припеваючи, если бы солдаты были не такие распущенные, вялые, никуда негодные воины; в них не только нет воинского духа, но и нет воинской дисциплины. К несчастию поправить этого теперь совершенно уже нельзя, но, по крайней мере, необходимо стараться ввести столько порядка, чтобы быть не хуже хивинцев, а теперь, право, я не знаю, кто из нас лучше; на первом переходе за линию был уже один случай явного неповиновения против моих приказаний между артиллеристами 14-й бригады; вчера один часовой ночью бежал из цепи, бросив свое ружье, плутал несколько часов по степи, наткнулся на другую колонну и, думая воротиться к своему отряду и избегнуть наказания, украл в той колонне ружье (Случай этот описан в книге «Граф В. А. Перовский и его зимний поход в Хиву» И. Н. Захарьина (ч. 2, стр. 37-39). Ред.); к несчастию я вынужден показать над ним всю строгость военных законов в военное время, без этого Бог знает, что может случиться в ту минуту, когда будет требоваться от солдата слепое повиновение перед неприятелем.

Офицерство у нас все здорово, а между солдатами простудных больных прибавляется каждодневно. Как рано мы не встаем, сколько не стараемся вьючить скорее, но переход в 20 верст не можем делать так, чтобы приходить засветло и чтобы верблюдам оставалось время пастись; благодаря киргизам, вдоль всего Илека стоят стога с сеном, мы покупаем его и кормим верблюдов, но далее когда прибудем на Темир, надобно будет принять другую систему следования и тогда вероятно будем делать менее 20 верст. Второй [154] экземпляр походной кухни меня спасает, – только этим средством и удалось мне нагревать мою кибитку, так что при 25° мороза могу довести у себя до 15° тепла. Adieu cher et bien aime ami, je vous embrasse et baise les mains de Варвара Александровна. Je vous prie d’ecrir a Алеша (Незаконный, но усыновленный сын В. А. Ред.) et lui donner de mes nouvelles et de m’en donner des siennes. Adieu encore une fois.

B. P.

P.S. Султан Юсуф привел мне сюда лошадь, кажется, что хороша, испробовать еще не успел, сделайте ему хороший подарок от моего имени.

В заголовке моего письма вместо Р. Темир читай Р. Илек; когда то будем на Темире? Оттуда и до Эмбы не далеко, а от Эмбы…

Письмо это пишу с казаком, привезшим мне ответные бумаги от Струкова.

№ 2. 26 Декабря 1839 года.

Любезнейший Николай Васильевич! Внезапно представившийся случай отправлять письма в Оренбург не дает мне времени писать Вам много; в нескольких словах скажу только, что несмотря на морозы и бураны все мы здоровы; по крайней мере в отношении к офицерству слово все справедливо, касательно солдат нечего греха таить: едят как быки, а болеют и умирают как мухи; казаки совсем другое дело, здоровы и бодры. Однако же наднях известие о соседстве хивинского войска ободрило все наше, – и впрямь находка; если они нас дождутся, если их у Картамака или где нибудь вблизи много, то это нам клад, – нас теперь больше и мы свежее, чем будем при спуске с Устюрта, а если здесь удастся их поколотить (в чем не хочу сомневаться), то к ним прийдем уже совершенными [155] хозяевами. Что часто приводит меня в затруднение и в немалое, это то, что все наши Гг. вывезли с собою свои оренбургские страстишки и личности; – прошу при таком ограниченном числе офицеров и при таком числе ограниченных офицеров управляться так, чтобы такой то не сходился с таким то, не был бы от него в зависимости и проч. и проч.

Надеюсь перед выступлением от сюда написать Вам еще, – теперь прошу переслать прилагаемое письмо. –

Прощайте, обнимаю Вас, как люблю, от всего сердца. Мое почтение Варваре Александровне. (Супруга Н. В. Балкашина и дочь г. л. Александра Павловича Мансурова, бывшего в итальянском походе Суворова и действовавшего против Пугачева. Ред.)

В. Перовский.

№ 3. Укрепление на Эмбе. 5 января 1840 г.

Много раз Вам спасибо, любезнейший друг, за письмо от 14 декабря; по крайней мере Вы поговорили со мной о моем Алеше, хотя и не имели о нем свежих известий, а я писем; если бы они в Москве могли понять, что значит для меня ожидать от него письма, ждать месяц, получить наконец нарочного и ни слова о нем – от многих горьких минут избавили бы меня, если бы писали чаще.

Мы все еще на Эмбе и с Усть-Урта доползем не скоро, в долинах намело много снега, колонны выступают сюда дня через два, одна после другой; это для того, чтобы без нарочитого конвоя можно было передавать и довести до Эмбы больных наших из Ак-Булака. Авось либо пойдем скорее взобравшись на Устюрт. – Здесь мы потеряли без малого месяц, но нечего было делать; теперь бы в том беда и невелика, но для возврата месяц значит много. [156]

Очень благодарен Вам за труды и старания по настоящей Вашей обязанности, поблагодарите от меня и Пучкина; старайтесь завести очередные верные списки, этим устранится много злоупотреблений, которых без того и знать нельзя. – Когда то приведет Бог поблагодарить Вас на словах и обнять на деле так, как теперь обнимаю в мыслях?

Мы к морозам привыкли совершенно, они более никого из нас не пугают и, если что повредит экспедиции, то не они, а глубокий снег, утомляющий верблюдов и мешающий им добывать корм; этого признаюсь я боюсь очень. – На днях киргизы отряда вздумали было пошалить, отказались итти вперед, объявив решительно, что предпочитают умереть все здесь на месте, чем по эдакому морозу нести головы в Хиву; словесные убеждения остались тщетны и только после второго разстрелянного человека и когда прочие ожидали той-же участи, начали они просить пощады и обещались во всем повиноваться.

Прощайте, любезнейший Николай Васильевич, мое почтение Варваре Александровне; кланяйтесь Эверсману с семейством (Эдуард Александрович Эверсман – ученый, изучавший Оренбургский край, впоследствии проф. Казанского университета. Он был женат на сестре Любови Александровны, Софье Ал. Мансуровой. Ред.) и Любови Александровне.

Душевно Вас любящий,

В. Перовский.

№ 4. На возвратном марше. 7-го февраля.

Не жалейте, любезный друг, о том, что не удалось Вам итти со мною в поход, Бог не благословил его; без славы, без пользы потеряли бы Вы здоровье Ваше. – О моем нечего говорить; к моему удивлению я переношу хорошо все трудности этого тяжкого похода, [157] перенес даже и беду неслыханную, удар душевный, какого, вряд-ли, кто-либо испытал. Если я не дошел до Хивы, то с помощью Бога надеюсь по крайней мере довести его обратно, что также не весьма легко; еще бы два, три перехода вперед и нас бы никогда не увидали ни Хивинцы, ни вы.

Обнимаю Вас от души. Мой дружеский поклон Варваре Александровне. Не могу сказать и приблизительно, когда с Вами увижусь; зависеть будет от того, как прибуду на Эмбу и какие изыщу средства к дальнейшему следованию.

№ 5. Эмбенское укрепление. 15-го февраля 1840 г.

В горе моем утешили меня хотя на некоторое время письма, полученные с последним нарочным. – Благодарю Вас, любезный друг, и за Ваше письмо, оно писано 3-го февраля, а 1-го числа участь отряда была уже решена. – И оффициально и особенно по частным известиям знаете Вы уже теперь подробно о причинах, вынудивших меня к отступлению. Еще здесь, на Эмбе, предугадывал я положение, в котором должны мы очутиться после, – от этого и болезнь моя, и страдания, более душевные, чем телесные. – Ужасные дни и ночи провел я; ужасна была для меня борьба, прежде чем решиться выговорить слово отступление; никто мне в этом не помог и не мог помочь; – многие, почти все видели невозможность итти вперед, но кто, кроме меня, мог бы, сказать воротимся! В случае успеха большая часть хвалы и чести пала бы на мою долю, при неудаче вся хула, осуждение, критика и проч. – все разразится над одной моею головою; – оно так и быть должно. Во многих случаях моей жизни, но ни в одном более, чем в настоящем, успокаивала, успокаивает меня совесть; теперь гораздо еще яснее, чем на Акбулаке, [158] убежден я, что если бы заставил отряд сделать хотя только несколько переходов вперед, то Вы бы из нас никого уже не увидали и мы погибли бы до единого, не видав неприятеля. Совесть запрещала мне принести отряд в столь безполезную, безславную жертву; разсудок и честь не дозволяли губить на верное и передать неприятелю без боя оружие, орудия и весь военный снаряд, который бы нашел он при нас, тогда когда уже нас бы не было.

Можно-ли было угадать такой несчастный конец экспедиции! – Вот человеческая мудрость! – Когда отряд выступил в поход, Вы, любезный Болкашин, были в отчаянии, что не могли мне сопутствовать. Вы думали, что и слава и польза идут со мною, – а свыше определено иначе; оставшись, принесли Вы более, гораздо более пользы, чем я.

Благодарю Вас от души за все старания Ваши по вверенной Вам части; теперь голова моя недовольно еще свободна, чтобы отвечать в подробности на те предметы по управлению Башкирским Войском, о которых Вы мне пишите, но все Вами сделанное и мне известное я в полной мере одобряю. – Скажу Вам не в комплимент, а как истину, в которой я убежден, что Вы соединяете в себе именно все те качества, которых требует место Вами теперь занимаемое: башкирский быт и Оренбургский край Вам достаточно известны, – на недостатки, злоупотребления и проч. успели Вы насмотреться со стороны и это чуть-ли не лучшее средство видеть вещи с настоящей точки; не говоря уже о способностях и правилах, Бог Вам дал сердце, доступное всему доброму, понимающее и угадывающее страдания ближнего и вместе с тем достаточную твердость характера; повторяю, Вы соединяете в себе все те качества, которые нужны для возведения Башкирского народа на ту степень благосостояния, на которой он стоять может и на которой я уже седьмой год как желал [159] бы его видеть. – Это мнение о Вас у меня не новое, теперь приспособляю я его только к особенному случаю, но мнение это родилось во мне с первой поры, как только узнал Вас, с тех пор оно не изменилось, а укоренилось, и если иногда Вы меня не понимали или, лучше сказать, не отгадывали, то это могло только произойти от каких нибудь обстоятельств совершенно от меня не зависящих.

Прощайте, любезный друг, мое почтение Варваре Александровне; не могу нынешний год обещать Рая Варваре Александровне. – Бог один знает, где и как я проведу лето.

В. Перовский.

№ 6. Эмба. 29 февраля 1840 г.

Я столько писал в продолжение двух дней, что, не смотря на все желанье, не могу написать ни строчки Алеше и потому прошу Вас, любезнейший друг, написать от себя Алеше, что Вы от меня получили письмо и что я здоров. – Я теперь перепархиваю или правильнее перепалзываю с Эмбы на Темир и через несколько дней окончательно расположусь на последнем, а сколько там проживу не знаю. – Я поручил Мансурову (Н. А. Мансуров – сын ген. лейт. А. П. Мансурова. Ред.) сказать Вам, чтобы Вы не оставляли моего дому; хотя бы я явился к Вам и теперь, то и тогда не было бы в этом надобности, – уместимся все и мне приятно будет иметь таких жильцов.

Обнимаю Вас обоих, т.е. Вас и Варвару Александровну.

В. Перовский.

На прошлой неделе был два дня сряду жестокий буран, который кажется кончал (Выражение киргиз. Ред.) наших верблюдов; [160] мы их потеряли еще несколько сот, и теперь из всего отряда остается не более 2 тыс. полумертвых. Расчитайте, где и в каком положении были бы мы теперь, если бы я продолжал итти вперед.

№ 7. Лагерь на Темире. 8-го марта.

Я получил письмо Ваше, любезный Балкашин, от 23 февраля – не оставайтесь весновать в степи – это опасно, говорите Вы; на это скажу Вам, что я опасности для себя не вижу никакой, и если бы была, то cela serait une raison de plus чтобы не оставлять отряда; всех, кому здесь делать было нечего или чье здоровье не надежно, я отправил в Оренбург, потому что грех было бы морить их здесь даром; я бы отправил и Габбе, (А. В. Габбе – родной сын В. А. Балкашиной, по первому мужу Габбе, и пасынок Н. В. Балкашина; он был адъютантом у В. А. Перовского. Ред.) если бы имел малейшее сомнение на счет его здоровья и теперь, если бы он сколько-нибудь захворал, я Вам даю слово, что употребляю все средства, чтобы доставить Вам его в целости; но будьте совершенно спокойны, он здоровее, чем был в Оренбурге. Что же до меня касается, то мое место здесь, пока есть сомнение, как возвратится отряд, да и что могу я сделать в Оренбурге? Приехать и безпокоится о том, что делается в отряде; признаюсь, что я остаюсь здесь по эгоизму – мне здесь лучше; не думайте, чтобы неизбежные, глупые петербургские толки меня слишком безпокоили, я решился принимать их не к сердцу, а гораздо ниже; право не знаю, в чем бы, хотя с некоторою основательностью, можно было обвинить и осудить меня? Экспедиция не с тем была снаряжена и послана, чтобы пропасть без пользы, а с тем, чтобы сделать дело, хотя и с большим риском; если же по обстоятельствам, совершенно ни от кого не зависящим, встретилась [161] совершенная невозможность достигнуть цели, а предстояла только верная, неизбежная и самая безславная гибель, то здравый разсудок, совесть и долг в равной степени требовали возвращения и, если бы от недостатка расчетливости или от самолюбивого упрямства продолжал итти в Хиву, я погубил бы весь отряд на дороге, не сделавши и не вытерпев даже ни одного выстрела, не видав и неприятеля, то заслужил-бы я себе этим чье нибудь одобрение? Принес ли бы какую-нибудь пользу и приобрел ли бы какую славу Русскому оружию? Вся польза, которую бы я получил от этого лично, состояла бы в том, что мне не пришлось бы слушать обсуждения и толки, которые слышу теперь. – Я согласен с Вами, что вторая экспедиция необходима, – но должно ли и вторую экспедицию вверить опять мне? В этом можно сомневаться: поход против Хивы более чем всякое другое военное предприятие зависит от счастья, а я довольно доказал, что в этом случае счастье меня не балует. При равном достоинстве поручение рискованное должно на войне вверять начальнику, родившемуся под счастливым созвездием, – Это основное правило, следовательно вторая экспедиция…. и проч.

Теперь несколько слов о другом предмете интереснейшем: я бы конечно был очень счастлив найти в Оренбурге Алешу, но между тем никак не соглашусь перетаскивать его туда, не зная даже, долго-ли удастся мне им наслаждаться. Ему в Москве хорошо, он там привыкает к ученью, образуется и нравственно, а в Оренбурге я буду теперь менее, чем когда либо в состоянии заниматься им с пользою. Выписать его в Оренбург значило-бы с моей стороны поступить совершенным эгоистом и не согласно с истинною отцовскою любовью. Даст Бог увижу его в Москве, хотя несколько часов.

Я не считаю нужным писать оправдательные статьи, особенно для иностранных журналов, собственно [162] мне оправдываться не в чем, достаточно простого разсказа о случившемся; что касается до достоинства государства, то по моему мнению, оно настоящею неудачею ни сколько не нарушено, а что будет далее – не в моей власти и не на моей ответственности. В этаком деле и год и два переждать нет беды, а ранее нельзя справить другую экспедицию.

Если у Вас есть мои деньги, то прошу Вас дать пятьдесят рублей Дьяконову, который должен быть в нужде. Скажите ему, что эти деньги оставил я у Вас для него перед отъездом из Оренбурга, а ему забыл сказать, чтобы адресовался к Вам, когда понадобятся. Само собою разумеется, что это не должно быть гласно.

По случаю уменьшения нашей походной артели, кажется, всех запасов достанет на все время нашего степного житья; одно вино только не удалось, почти все пропало, а то которое осталось, так изуродовано морозами, что иную будылку, иной боченок трудно распознать, что в них было, по этому я прошу Вас при отправлении Зайчикова каравана в конце этого месяца прислать нам и мне боченка два, три рому, мадеры или портвейну да бутылок несколько шампанского, лафиту и рейнвейну, а по несколько бутылок можно присылать и с нарочными, которые будут отправляться еженедельно.

Прощай любезный Болкашин; я люблю тебя с каждым днем более. Прощай, обнимаю тебя и Варвару Александровну.

В. Перовский.

Я сегодня не пишу в Москву – напиши за меня.

№ 8. Темир. 14-го Марта 1840 г.

Мансуров сказал тебе правду, любезный Болкашин, я буду очень рад, если ты, т.е. Вы останетесь [163] в моем доме под предлогом, что не имеете другой квартиры. Собственно для меня слишком довольно моего кабинета, а если нижния комнаты будут заняты Варварою Александровной, то для меня это будет предлогом избавиться от обязанности принимать всегда и всякого. – Соскучусь вверху, так сойду вниз и найду я, с кем душу отвести; прошу об одном только: чтобы мое присутствие ни в чем вас не стесняло и не принесло-бы никакой разницы в вашем быту. – Габбе можно будет поместить во флигель. Конечно, меня порадовало ободрение Государя, но лишь бы не слишком меня торопили на второй поход; право не так-то легко собраться будет и не торопясь.

В. Перовский.

№ 9. Темир. 20-го Марта 1840 г.

Благодарю за книги, любезный Николай Васильевич, многих из них не знаю и оне доставят мне несколько приятных часов. Право, кажется и вы Оренбургские не понимаете до сих пор моего положения, вызываете меня из степи, как будто бы я зажился в Париже для забав или в Риме для климата; – неужели, если мне оставаться было не зачем, стал бы я жить на месте, где рискую потерять остатки разстроенного здоровья? Через неделю надеюсь выехать отсюда, т.е. когда узнаю о количестве верблюдов, собираемых Бай-Мухамедом – прежде право нельзя. Разумеется, что я уже пойду по слякоти, но делать нечего; одному совершенно на легке ехать мне нельзя, хотя-бы этим средством и гораздо скорее добрался я до линии, но я затащил с собою в степь много таких людей или, как говорится, лиц, которых без себя на лишний месяц оставить совестно. Из последнего моего письма Вы уже знаете, почему повторение экспедиции не [164] так меня порадовало, как бы ожидать должно было: я получил слишком сильную и справедливую недоверчивость к счастию и физическим силам; быть может, разсудок и время сколько нибуть исправят это. – Алешу я не решусь выписать в Оренбург; если меня потребуют в Петербург, то увижу его в Москве.

Прощайте, обнимаю Вас, кланяйтесь Мансурову.

В. Перовский.

Текст воспроизведен по изданию: Письма гр. В. А. Перовского к Н. В. Балкашину // Труды оренбургской ученой архивной комиссии, Вып. XXIII. 1911