ДАЛЬ В. И.

ПИСЬМА К ДРУЗЬЯМ

из похода в Хиву.

VI.

(См. выше стр. 400-431)

1-го Генв. 1840. С новым годом! День славный; вчера и сегодня градусов 10—15, тепло; снег не идет, ветру нет. Снег однакоже ужасно глубок: Бог весть, как протащимся с орудиями, больными и ящиками. Дай Бог, чтобы мы могли сделать по 10 верст в день. Вероятно выступим дня через три. Вчера опять ушло у нас четыре Кайсака, Семиродца, это всего выходит 24 человека; поймать ни одного не удалось доселе; хоть бы расстрелять какого нибудь беглеца, так бы может быть стали трусить. В. А. сегодня очень расстроен, не спал всю ночь и много беспокоится. Я все говорю алах-керим, Бог милостив, и Русский Бог велик; дойдем хорошо, сделаем дело и воротимся благополучно. Мы доселе сделали несколько менее 500 верст в 32 дня, а отсюда пойдем еще вдвое медленнее. Бизянов, который выступил четвертого дня с своей колонной, проходил первые два дня по пяти и по семи верст. Пехота пашет по колена в снегу. Все Кайсаки говорят, что от роду такого снегу [607] здесь не запомнят; обыкновенно по сю сторону Сырта Буссага, который разделяет вершины Илека и Эмбы, зима бывает несравненно мягче и снегу бывает гораздо менее, чем у вас; теперь на оборот. Вы ждете снегу, а мы отрываемся лопатами. Наша колонна шла в походе таким порядком: левый фланг верблюдов в десять рядов или ниток; впереди, для порядку, по одному казаку на каждый ряд, а иногда и на каждые два ряда. Правая колонна или фланг также; в средине парк, за нею штаб, за ним лодки, церковь, ариергард; впереди парка артиллерия, впереди ее авангард 1-го полка. Нельзя впрочем не признаться, что иногда, особенно в начале, было много путаницы, и долго не могли привыкнуть останавливаться тем же порядком и выступать также. Теперь всякий знает свое место; кибитка корпусного командира становится в самой средине за парком и выдвигается вперед; за нею кают-кампания и кухня: по обе стороны: влево стоят дежурный штаб офицер, дежурство и прочее, вправо мы. Теперь прибыли к нам в палатку еще два генерала: командующий пехотой Толмачев, и кавалерией Циолковский. Они, кажется, станут на правом фланге, подле дежурства. Скажу вам еще частное и собственное мнение мое: мы весною воротиться не можем. Дай Бог, чтобы я ошибался. Во всяком случае обратный путь будет по моему без всякого сравнения легче и удобнее; мы можем идти порознь, разными дорогами и малыми частями. Мне кажется, что мы, вопреки всякому расчету, отведаем Хивинских дынь, а может быть и винограду. Вы видите, что я говорю откровенно, что думаю, поэтому и верьте, что я вообще от вас ничего не скрываю; В. А. позволил писать мне все, и письма эти почти тоже, что дневник мой.

4-го Генв. Довольно холодно; 22°, но ясный, солнечный день. Изготовил до 150 коек для больных, которых будут подвешивать на верблюдов; [608] пересмотрел стклянки и банки по должности дворецкого — все полопалось, вино, трюфли, морс, прощай! Даже портвейн и мадера высадили в боченках дно. Говорят, если правда, что у Циолковского все цело: вот что значит хозяин, и вот какая разница в хозяйстве хозяина и бурлака. Впрочем, все у нас было обшито кошмами: не знаю, в чем сила. В. А. уехал вчера еще в укрепление к Геку, и пишет письма; Никифоров и Ханыков живут там постоянно, Артюхов являлся туда ежедневно, чтобы поесть свежего хлеба и напиться квасу; я в течение двух недель наведывался туда, по делу, раза два-три. Муллу произвели зауряд в хорунжии, он ходит с темляком; Чихачев вздумал чистоплотничать сегодня, вытереться спиртом, да хотел погреть огромное полотенце, с простынею, обмакнувши его в спирт — огон вспыхнул, и мы едва не сожгли юлламу свою, насилу выкинули тряпку в снег.

5-го Генв. На днях отдан приказ, чтобы все офицеры покидали здесь в укреплении все излишние тяжести, все без чего только можно обойтись, потому что иначе, быть может, принуждены будут по недостатку верблюдов кинуть добро свое путем на распутье. Почему же и не так? В Турции гевальдигеры жгли, по приказанию главнокомандующего, всякую лишноту, т. е. всякую повозку, когда строго велено было всем итти на вьюках, но не могли истребить всего обоза: много телег перешло за Балкан — и — виноват, в том числе и наша. Девать вещей своих мне было некуда, и чем жечь их самому, я решился тогда предоставить дело это судьбе и обер-гевальдигеру. Кто из них был милостивее, не знаю; но мы с Зейдлицем сохранили телегу свою. Здесь иное дело; мы поднялись с места на вьюках, все знали, что лишнего брать нельзя, и все мы знали кроме того, что нас будут кормить готовым. У меня бросать нечего; на шт. офицера полагалось при выступлении два верблюда, а я занял своими вещами одного. Но тулуп, [609] таган, котелок, ведро, топор, лопата, чайник, треноги, аркан и всякая, неисчислимая, но необходимая дрянь накопляется и — смотришь — выходит тот же вьюк. Тут еще овса выдадут вдруг на несколько суток, да сухарей людям, да наберешь сенца, да дровец — и бедный верблюд кряхтит и рычит под ношей, а убавить нечего. Удивительно, как дрянь эта накопляется в походе, и как она необходима. Например, у человека излишняя кошомка, дрянная, изодранная, но она греет, если ею укроешься в 25° морозу, и греет, если ее подстилать под себя; и кто решится ее кинуть? Вот как пойдем, завоевавши ханство, домой, тогда облегчимся: тулупов и теплых сапог не надо, кинем их; овса лошадям не нужно, сена не нужно, муки верблюдам не нужно, дров таскать не нужно, ни теплых постелей и покрывал, и прочее и прочее.

6-го Генв. Погрузили крест в Эмбу, освятили бусурманские воды, палили из пушек. Священник наш молодой вдовец, лет двадцати не с большим, благочестивый, доброжелательный и всеми уважаемый. Он стоял в белой как снег ризе, на белом снегу, и солнце генварское ярко играло на золотых галунах. День ясный и теплый, 10°. На днях генер. Молоствов стрелял в цель, Уральцы из винтовок своих били также не совсем плохо: на 100 и 150 шагов. Скоро и я буду походить на Уральца: я не брился со дня выступления из Оренбурга и не намерен бриться до возвращения: на походе, да еще зимой, заниматься этим скучно. Скоро напишу вам, к какому разряду из всех бород принадлежит борода моя: клином ли она, лопатой ли, веником, веером или хохолком. Верблюды наши худеют — перенеси Бог; но иначе и быть не может; зимняя тебеневка может по нужде поддерживать скотину, кой-как, но откормиться на ней скотина не может. При выступлении отсюда, верблюды по необходимости [610] будут сутки полторы не евши; они ходят верст за 20, ближе нет кормов; их пригонят сюда с утра, здесь они переночуют, на другой день навьюченные должны они еще сделать хоть небольшой переход и удовольствоваться потом неимоверно-тощим кормом, потому что снег завалил все. Лошадям идет по 5 ф. сена, и по 4 и 5 гарнцев овса. Этого довольно. Я не ковал лошадей своих вовсе и очень этим доволен: снег не набивается под копыта, и лошади, непривычной к ковке, легче. О Хивинцах никакого слуху: словно сгинули. Тяжело будет нам пройти еще верст 200, т. е. до Усть-Урта; там, поднявшись, найдем много дров, найдем и корм для верблюдов и, вероятно, поменее снегу. Бывалые люди уверяют, что мы ни под каким видом не найдем в Хиве, в целом ханстве, достаточное для себя продовольствие, а что необходимо будет требовать подвозу из Бохары. Я тоже так думаю, и думаю, что из Бохары, если просить об этом не застенчиво, могут доставить довольно. Каракалпаки могут снабдить нас говядиной, а Туркмены верблюдами. Мы придем в Хиву к весне; вероятно хозяевам не много удастся посеять, и гости еще менее того пожнут. Пора не земледельческая, година брани. Я говорил уже вам, что на днях попытались сделать несколько ночных сигналов огнями, по условленному порядку. Так как это случилось в первый раз, то В. А. послал уведомить о том всех начальников, чтобы они не прозевали ракеты. На другой день один подал мнение свое, что было бы необходимо иметь какой нибудь сигнал, означающий: “больше сигналов в эту ночь не будет", чтобы избавить людей от труда караулить их. Это очень походит на известный анекдот о каком-то городничем или губернаторе, который отдал приказ, чтобы пожарные трубы всегда были запряжены за полчаса до пожару. [611]

8-го Генв. Скука начинает одолевать нас: все еще стоим на месте, стоим еще оттого, что нам, для уничтожения укрепления при Ак-Булаке, надобно поднять оттуда все и в особенности больных и препроводить их безопасно сюда, на Эмбу; и будут передавать, по пересылке, один отряд другому, и потому надобно расчесть время так, чтобы каждый выступил в пору. Между тем непомерно глубокие снега замедляют ход, Чижев пришел в Ак-Булак вероятно только 3-го или 4-го. Скажу вам правду, В. А. заботами, бессонницей и тьмою хлопот и затруднений, а пуще всего именно заботами о будущем, очень расстроен. Тут, кажется, немножко не правы те, которые старались убеждать его всегда, что затруднений и препятствий быть не может, и что весь поход этот будет прогулкой. Нет; я не велика спица в колеснице, и не мне бы об этом судить, но я всегда был вовсе противного мнения и доселе все еще удивляюсь, как все идет хорошо, и как мало встречаем мы препятствий. Разве доселе подобный поход не считался почти несбыточным? Разве не одно только крайнее предусмотрение и необыкновенные средства и способы могли дать возможность предпринять его? Разве кто нибудь из нас не знал, что мы должны пройти более десятой доли четверти круга земного по буранам, необитаемым пустыням, покрытым снегом, ограничиваясь собственными средствами и не ожидая ни от кого почти никакой помощи? Разве не знаем и не видали мы, как люди голодают, болеют, гибнут, как постигает всякая военная невзгода войска, среди земель Европейских, где казалось бы есть все средства избегнуть всякой подобной беды? А между тем настоящий поход не может равняться ни с каким другим походом — это иное дело. Стало быть, мы все это знали, на все это готовились и не должны удивляться теперь ничему. [612] Говорят: да теперь, может быть, все верблюды падут, мы останемся без подъемных средств, у нас выйдет продовольствие, мы его всего берем на шесть недель; в Хиве мы его не найдем, люди все переболеют, и прочее, и прочее. Отвечаю опять тоже: все это можно и должно было предвидеть; против всего этого взяты заблаговременно все возможные меры, — а чего предупредить нельзя, то во власти Господней. Нас может поглотить и землетрясение; но вероятно ли это, хоть сколько нибудь? Нет. Так и то; трудностей будет много, но мы их, даст Бог, одолеем. Верблюды не могут никогда пасть вдруг; потеряем в течении пути треть, ну половину — и дойдем на остальных; оставим часть людей и сложим часть продовольствия, которого не в силах поднять, пойдем дальше и сделаем свое. А чтобы можно было кончить все это и воротиться весною в Оренбург — этому я никогда не верил, и молчал, чтобы не быть зловещим петухом. У нас здесь о сю пору надеятся и сам В. А. не верит, чтобы мы не воротились весной — а я остаюсь при своем. Надо приготовить продовольствия, которое можем получить только из Бохары — чему также не хотят верить; надобно достать верблюдов у Туркмен и Кайсаков (у Каракалпаков их нет), а на наших верблюдах мы воротиться не можем: весной скотина тоща, особенно после зимнего похода. Надобно кончить политические дела, не только в Хиве, но вероятно и с Туркменами — словом, это не игрушка. Но все это, я уверен, сделается; только на это нужно время. Еслибы я был здесь нужен, или в особенности полезен — я бы не жалел о том, что покинул престарелую мать и малолетних детенышей; а как я считаю себя почти излишним, потому что каждый грамотный человек мог бы написать 12 или 15 номеров бумаг, которые у меня о сю пору вышли, то по одному только этому иногда [613] невольно вздыхаю по своим. Вот почему я отнюдь не хотел быть в числе охотников, хотя и пошел охотно, когда сказано было: иди. Личная привязанность и благодарность моя за много добра заставляли меня почти желать, чтобы я при назначении этом не был обойден; а уверенность, что во мне не может быть никакой нужды, побуждала отвечать на вопрос: хотите ли идти? — Как прикажите, как угодно.

Посланные вперед для разведок Кайсаки привезли от Бизянова, из передового отряда, хорошие вести: глубокий снег лежит только на четыре перехода отселе, а там его меньше, и тебеневка изрядная. Кузминский, следующий за Бизяновым, вопиет еще отчаянным гласом, но вероятно и он вскоре выберется из сугробов и оправится. Здесь все бросили излишнюю поклажу свою; все укрепление завалено. Мне остается только бросить ящики, которые весят до 3-х пудов и переложить белье и платье в мешок — поклажи лишней нет. Иные оставляют здесь даже белье, берут с собою дюжину и даже менее рубах — на это я не решаюсь; кинуть, так кину на дороге, где придет раздорожица, а белья здесь не брошу. Судьба хранила меня доселе от всяких плотоядных набегов шестиногой пехоты, но у многих из товарищей моих большой и указательный персты правой руки исправляли должность удочки и таскали по вечерам белорыбицу из под воротника рубахи.... Я уверен, по опыту, что никогда и ни в одном походе Русский солдат не ел так хорошо и сытно, как ныне здесь; между тем им все мало. Едят как акулы, а работают как мухи; они походят на каких-то институток, не видавших отроду ничего и не умеющих заботиться ни о чем. Все им в диковину; верите ли, не умеют разложить огня и сварить каши, не умеют сладить с камышем и кизяком, не умеют зарезать коровы, заколоть барана. Кто их нянчил и лелеял, кто качал их и [614] прибаюкивал? Уральцы молодцы; их суют всюду, и всюду они успевают, и везде ими довольны. Отборные Башкиры Циолковского также молодцы; дивизион 1-го полка воюет с Кайсаками, отбивает в отряд верблюдов, где может, и говорит, что покажет себя в деле. Впрочем, маиор Давыдовский, командующий им, прекрасный, благородный, заботливый человек; жаль только, что он самохвалов не оставил в Уфе.— Уральцы не съедают казенной дачи, а линейные баталионы, стоя 3 недели здесь на месте, не могут утолить голода никакими средствами; что же будет, когда пойдем на половиной даче? Впрочем, надобно сказать правду, от беспорядку при раздаче и по другим причинам, всякое старание, всякая забота главного начальника действует не редко в превратном смысле или виде, и никакой глаз не может усмотреть тут за порядком во всех частностях.

Завтра, 10-го, идем непременно. В. А. остается еще здесь на несколько дней и догонит нас; колонна Гека также еще остается. Морозы опять поправились; дня три все по 25°, но в полдень солнце удивительно греет. Спасибо, нет ветру. Только бы до Усть-Урта, каких нибудь 250 верст, а там не боимся ничего. Да, если б послушали меня глупого, говаривала нянька Соломонида, были бы разумны; зимою надобно было идти на Гурьев или Сарайчик; только весной или осенью эта дорога предпочтительна. Madry liach poscodzie. Слава Богу, добрые вести от Бизянова, из передовой колонны, развеселили несколько и В. А; в самом деле, не безделица вести на свой ответ столько народу!

Вечером. Был в укреплении, в этой Капуе, и нагляделся всякой всячины. Примите к сведению, что при этой массе движущихся сил, никогда не может дело обойтись без всяких беcпорядков, сколько начальник ни хлопочи, хоть он разорвись. Тут не только виноваты виноватые, но иногда и не виноватые; виноват случай и сплетение обстоятельств, например: [615] при новом рассчете верблюдов кой-кого забыли вовсе. Тут с большим ожесточением и настойчивостию требуют из укрепления в отряд 30 пудов сала, комендант плачет и отдает последние 25 пудов; вешают его, казак отмораживает себе при этом палец, и лишь только сало это, взятое почти с бою, привозится в колонну, как уже возвращается назад, потому что в колонне отыскалось 100 пудов сала, о которых по видимому позабыли. Не одно сало впрочем, и сухожильное мясо с костями отыскивается иногда таким же образом: в каком-то неведомом углу укрепления, в темной землянке, нашлись сегодня 22 человека слабых 1-го баталиона, о которых также исторических, статистических и географических сведений не отыскалось. Ктож вас продовольствовал? спросил я. — Да мы посылали каждый день человек трех, которые по крепче, и им отпускали, по маленьку, всего....Жаль, что в отряде недостает многих лиц и мест, к которым привыкли на походе всегда по разным делам обращаться, зная уже, где и у кого чего искать. Нет начальника штаба, обер-квартирмейстера, обер-провиантмейстера и многих других. Кроме того — позвольте сказать между нами правду — кроме немногих, людей нет....

11-го. Вчера, поздненько, сделано было окончательное распоряжение о непременном выступлении. У укрепления осталось много сена; можно бы было прокормить ночью верблюдов и выступить сегодня в порядке, но сбор пробили в час и вскоре начали выступать. Всего приходилось пройти нам до ночлегу версты две, но давно уже смерклось, как, от беспорядку и излишнего порядка (то и другое одинаково неудобно) сотни вьюков и верблюдов лежали еще на месте и сотни валялись растянувшись на целом пути. Таким образом мы ныне поверяем и считаем верблюдов и держим их — со времени пригона с [616] пастбища — двое суток тощаком. Если так будем идти, то не дойдем; в этой печальной истине я вчера только, с сокрушенным сердцем, должен был убедиться. Но в этом случае погубят нас не морозы, не снега, не трудность пути, а погубят две крайности: одна лежит по одну сторону, другая по другую сторону порядка, этой души всякого дела. Надобно во всем этом винить случай, трудность и новизну дела, трудность управления частями и целым и сотни неустраняемых помех. Довели, например, главного начальника до того, что он хочет кинуть все, весь обоз свой и, по собственным словам его, записаться в солдатскую артель: такой недостаток, говорят, в верблюдах; а между тем вдруг оказываются их сотни лишних под юлламами и разною дрянью возчиков-Кайсаков. Ну, полно об этом; много будете знать, скоро состареетесь.... Но говорим о другом. Папа Пий VII-й вздумал угостить Эверсмана и других сопутников кофеем и сказал своим языком казаку: там слышь, лежит в бутылке кофе, сделай. Казак сварил кофе, принес его, гости стали наливать, положили и сахару, прибавили сливок — вкус, говорят, довольно странный и совсем не кофейный; нюхают, прихлебывают — наконец приказывают принести бутылку, и оказывается, что козак сварил кофе из сухой ваксы....

Да, безначалие худо, а многоначалие мало лучше. Это то же многоженство. В. А. остался еще на время в укреплении. Начальники колонн были при выступлении: Циолковский, Кузминский, Толмачев и Мансуров; на место последнего поступил давно уже Молоствов; к Кузминскому в колонну отправился, еще с Эмбы, генер. Толмачев. У нас в колонне междуцарствие. Ушли колонны: Бизянова и Кузьминского, и за нами выступает Геке. Снег глубок, почти по колени, кормы покрыты, а верблюд кормится только тем, что сверх снегу; он не может [617] разгребать снег мягкими перстами своими и пяткой, как лошадь копытом. Я несколько раз говорил, еще во время стоянки вашей на Эмбе, что по нынешнему состоянию верблюдов необходимо уменьшить вьюки; теперь, кажется, опыт заставит приступить к пересыпке провианта для уменьшения тяжести. Не дай только Бог оттепели — тогда беда; морозы снова приударят, и снега покроются черепом: вся скотина пропала; ноги верблюдам подрежет, а корму нет тогда вовсе. Теперь идем рядами, нитками, рядов в пять, глубокими тропинками, протоптанными передовыми верблюдами; как верблюд оступится в глубокий снег, с жесткой тропы, так и полетит и уже редко встает. Вьюки пригнанные здесь, в укреплении, сделаны дурно, не впору, ни по седлу, ни по верблюду, сваливаются, душат верблюда: очень естественно, этот род вьюченья с кляпами, очень хорош, если пригнать тщательно каждый вьюк отдельно; в противном случае не годится, а гораздо лучше вьючить по киргизски, с завязкой. Об этом докладывал я, когда только узнал, что делаются в укреплении вьюки; дело кончилось беседою, а теперь беда. О Хивинцах ни слуху, ни духу. Лошади все в отличном теле, как были выкормлены в Оренбурге. Вынеси Господь нас на Усть-Урт; там дойдем, даст Бог; снега не могут быть там глубоки, как здесь. По сю пору офицеры у нас все здоровы, что будет вперед!

В укреплении жгли мы, и гарнизон частию, башкирские телеги, их остались тут тысячи; а если б вы видели, сколько тут брошено железа, шин, рваней, право страх сказать: вся степь или вернее весь лагерь завален. Вчера, 13-го, последовал приказ о назначении Циолковского командующим колонной вместо захворавшего Молоствова. Сегодня опять считали верблюдов, дневка; так считали, никак, сынов Израилевых в пустыне. Кули, благодаря Бога, пересыпают. Вчера я было [618] совсем расклепался, сегодня мне хорошо, только поясница болит; но это болезнь на походе скучная, да не опасная. Вчера сидели мы все пятеро в юлламе своей вкруг огонька, и Л. нас ужасно насмешил и распотешил. В чайнике нашем была водка; выливши ее, мы положили в него снегу, чтобы выполоскать, и поставили на огонь. Л. ничего этого не зная взвыл по верблюжьи и зарычал львом, когда голубое пламя внутри чайника стало пробегать по снегу. Мы с своей стороны отвечали преспокойно, что это не диво и что здешний снег всегда горит. Ist es moeglich? Waere es moeglich? Das waere doch des Teufels — словом, у нашего ученого ум за разум зашел; он начал доказывать, что в снегу могут находиться горючие частицы щелока, и тому подобное, выскочил сломя голову из юлламы, ухватил, как вдохновенно беснующийся, ком снегу и поднес его к огню — но снег не загорался; решено было, в общем собрании, что снегом топить нельзя, а надо запасаться дровами. Смешной случай этот напомнил мне другой, подобной анекдот, виденный и слышанный мною у старика Паррота; он показывал нам какой-то физический опыт и указал всем на железную трубочку, из которой вода должна ударить; начал качать, качает, качает — воздух шипит, а воды ни капли. Старик обошел насос со всех сторон, осмотрел его, удивлялся, но счел наконец обязанностию объяснить ожидающим развязки ученикам причину неожиданного явления, и прочел очень ученое слово о барометрических, термометрических и игрометрических влияниях на насосы. Не успел однакоже кончить его, когда рябой и кривой прислужник его, знаменитый Кристьян, перебил его преспокойно, заметив, что вода еще не налита. На дневке сегодня поиграли мы с Коваленским и Сафоновым немного в шахматы, но они оба слабеньки. Между тем другие поднесли Л. баранью башку, уверяя его, что это голова дикаго осла, найденная на [619] древнем поле сражения. Хорунжий Мулла-Нур между тем препоясывал чресла свои мечем-кладенцем, чтобы явиться к новому начальнику, отцу и командиру своему.

VII.

18 Генв. На вчерашнем переходе встретили мы больных наших с Ак-Булака. У меня сильно болит поясница, и я не могу еще сесть верхом, и лежал в койке на верблюде; поэтому я не мог сам видеть больных, но, говорят, было страшно. Из Ак-Булака отправлено их 232 человека, а на дороге, в шесть дней, умерло из них 46. Все цынга. Разумеется, что те, которые скончались дорогою, не долго прожили бы и в цынготных землянках своих, в Ак-Булаке; а кто вынесет переход этот, может надеяться выздороветь. На Эмбе им будет лучше, они будут жить в кибитках. Дай Бог скорее дотащиться. На Усть-Урте — бывало столь страшном — мы отдохнем. Не может же быть, чтобы там был такой снег. Здесь верблюдов посылают на тебеневку с лопатами, расчищают наперед снег. Коваленский, о котором у вас разнеслись какие то нелепые слухи, ждет нас в Ак-Булаке, но, говорят, сам болен. Моей болезни не пугайтесь; она мне крайне надоедает, это правда, но известный Drachenschuss, столь страшный по прозванию, как сами вы знаете, никогда не бывает опасен.— У нас появилась дойная верблюдица; молоко очень хорошо, густо как сливки и солоно.

21-го. Прошли знаменитые горы Бакыр и Али; до Акъ-Булака осталось нам не более 45 верст. Что за пустынный печальный край! Здесь летом одно только сухое море. Мысль цепенеет, когда глаз обнимает на бесконечное пространство сухую, чахлую, безводную и бесплодную почву. А зимой! В продолжении двенадцати дней, с самого выступления с Эмбы, мы два только раза могли напоить лошадей: [620] один раз в дурном, соленогорьком озере и вчера, у подошвы горы Али из родника, бедного, но пресного, хотя и напитанного гипсом. Верблюдов водят пасти с лопатами, разгребают для них снег; но сил человеческих не достает на то, чтобы разгрести достаточное для нескольких тысяч верблюдов пространство; снег глубок, жесток, смерз и окреп, и притом спросите, что под снегом этим?— обветрившийся мергель, гипс, серая вакка, железистая, рассыпная, и еще солоноватый ил; чернозему ни зерна. Ковыль (stipa) по сю сторону Эмбы появляется только изредка на сопках пригорков, а в поле горькие полыни, бедные, мелкотравчатые, да уродливые солянки, рассеянные тут и там нещедрою рукою, не могут покрыть собою ни одного фута земли. Это край, который лежит в пусте целые столетия, вероятно тысячелетия, с тех пор, как обнажился от морских волн. Кочевой Ордынец раннею весною торопливо и боязливо, прогоняет по этим местам тощие стада и табуны свои, поспешая на Эмбу, в Барсуки или в Каракум, и считает сыпучие пески отрадным убежищем в сравнении с этой могилой.... О Хивинцах ничего положительного не слышно; говорят, будто они выжидают нас у Каратамака, у Давлет-Гирея. Я этому не верю; они не могут держаться столько времени на одном месте, не могут запастись продовольствием. Говорят, у Ак-Булака появляются по высотам конники и высматривают что делается; это может быть. Для этого неприятель мог оставить по дороге полсотни двуконных наездников. Конечно надобно быть более нежели скотом, чтобы не сделать даже и этого; и журавли, и гуси, и олень ставят сторожей по высотам, чтобы не поддаться расплоху. Десять дней уже, как мы разлучены с В. А.; сегодня он должен прибыть к нам, слава Богу. Он обрадуется: мы идем довольно хорошо, кидаем — в одной нашей колонне — ежедневно от 8 до 20 [621] верблюдов, это правда; но благодаря Бога, подвигаемся вперед. Весь путь усеян падшими под ношей своей животными двух передовых колонн. В Ак-Булаке есть сено, из Ак-Булака близко, не с большим 400 верст, до спуска с Усть-Урта, и на этот путь нам достаточно половины верблюдов, с которыми вышли. Сей час закричали, что В. А. едет; молодцы наши глядели в зрительные трубы и увидали, как он спускался с горы. Кругом в лагере козаки и солдаты запели песни. Он выехал из укрепления с Бай-Мохамедом, надеясь нагнать нас дня в два; между тем мы ушли благополучно вперед, и он был несколько дней в крайней нужде: кроме черных сухарей не было ничего. Вчера мы послали ему на встречу мяса, вина и несколько полен дров. О себе он всегда подумает после всех!....

28 Ак-Булак. Какая огромная, неимоверная разница в тепле, с ветром или без ветру на свете жить! Три дня жили мы здесь, по 19°, 20°, 22°, морозу и сильный NO ветер, без вьюги; нельзя было вынести этого холоду, и никакой огонь не спасал; продувало все шубы и все кибитки. Сегодня те-же 19°, но ясно, тихо — и мы ходим в одних курточках, и маленький огонек, на который искололи несколько опорожнившихся ящиков, греет как нельзя лучше. 10-го мы наконец вышли из Аты-Якши, между тем как Бизянов с колонной своей выступил 2-го, а Геке после нас, кажется, 16-го. Переход был труден: каких нибудь 170 верст или меньше, мы насилу прошли в 15 дней и прибыли сюда 25-го. Все колонны шли также медленно....

На полпути от Эмбы прошли мы препорядочную гору Бакыр — медь, по Русски, потому что тут есть и медная руда. За тем протащились с большим трудом чрез гору Али, в снегу по колена. Орудия опять поставлены на колеса: на санях тяжеле, потому что в таком непомерном снегу они орут, как плуг, а колеса идут накатом, и [622] перед ними не накопляются горы снегу. 12-ти фунтовые идут в 8 лошадей, и не редко люди помогают. В ящиках идут верблюды и лошади; но вообще верблюд везет хорошо только по ровному, не топкому месту. Одну Крымскую арбу оставили мы на Эмбе (Аты-Якши), другую изрубили дорогою на дрова; верблюды стали, а в санях идут изрядно, если сани легки. Погрелись мы около арбы этой и жгли редкий и здесь небывалый лес, как простую чилигу: явор, граб, бук, кизыл, караич. Первые три недели мы, по глупости своей и по избытку совести, жили без огня, без всякого удобства; ныне все это изменилось к лучшему: мы воруем дрова и уголь не хуже всякого. Взгляните например в эту минуту в юлламу нашу: на дворе еще светлый день, а у нас темная ночь, все кругом закутано и закрыто, ни щелки, ни дырочки; по средине лежит железная шина: это чувал наш или камин; среди шины тлеет изрядная кучка угольев, рядом лежит вязанка сухих дровец, из окрашенных ящиков и номерованных бирок, которыми хотели было отмечать верблюдов; но скоты эти все захотели быть рядовыми, без отличия, и хозяева их, будучи того же мнения, оборвали с них в первые два перехода все знаки беспорочной службы...

Я писал вам, что укрепление на Эмбе довольно благовидно, землянок много, и они довольно опрятны; кровли и будки лубочные, есть магазины, амуничники. Акбулацкое совсем в другом вкусе: большой, бастионированный редут разгорожен валом и рвом и 3/4 его покинуты; землянки бедные, по стенам цветет селитра и магнезия; половина их разломаны уже по недостатку дров и сожжены; словом, не грех покинуть укрепление это.... Между тем дунул и потянул ночной ветерок от NO; это произвело небольшое расстройство в угодье и раздолье нашем. Юлламейка вдруг остыла, и термометр, показывавший прежде на ящике моем 7°, стоит на —3°. [623] Покинув писание, напились мы в буфете чаю и наслушались жарких прений, споров о родстве и свойстве и происхождении знаменитейших вельмож наших и столбовых, столичных дворян и гвардейских рассказов об актрисах. Сказать ли вам, между вами, что бы я сделал теперь на месте нашего старшего? Нам дорог каждый кусок хлеба и каждый верблюд, который может поднять какую нибудь ношу; больных, как излишнюю тягость, на этом трудном походе отправляют обратно; с ними-то вместе, я отправил бы и всякую иную лишноту. Пересчитайте хорошенько, и вы согласитесь, что ее довольно; тогда бы много штаб и обер-офицерских и деньщичьих пайков пошли бы на строевых, много верблюдов под сухари и крупу, облегчилося бы и сердце начальника также; заботою меньше. Мысль эта, может быть, несколько себялюбива, потому что я и себя считаю в числе этой лишноты; но право, я говорю более из любви к пользе общей. Теперь слово о другом: несколько нижних чинов (из пехоты) умерли почти скоропостижно; их схватывает под ложкой, дыхание с минуты на минуту более затрудняется, иногда еще присоединяются корчи и — аминь. Apoplexia pulmonum? Кровопускания временно облегчают. Впрочем, я только видел их мимоходом — пользуют другие. Но я волей и неволей очень плачевным образом попал во врачи. В. А. приехал с Эмбы очень нездоровый. Загадочная болезнь его возобновилась (Болезнь легких, следствие тяжких физических лишений и ран, и отчаянная тоска. Гр. Перовский и умер от этой болезни. Слич. Р. Арх. 1865, Изд. 2-е, стр. 1031). Что тут делать, на походе, когда и на месте ничего не помогало?

VIII.

3-го Февр. В. А. не уедет прежде чем не успокоится на счет общего отправления. Тут по крайней мере у нас есть хлеб, и есть кой какие средства [624] и пособия в руках; напереди — одна гибель. У нас теперь падает до 150 и не менее 100 верблюдов в сутки; это на месте, без работы, что же было бы на походе? Долго мы обманывали сами себя, никто не смел думать, не только говорить о возврате; я записал однакоже, самою мелкою и нечеткою рукой, в записной книжке своей, 10-го Генваря: в первый раз сомневаюсь положительно в нашем успехе; верблюды так плохи, что не дойдешь. В. А. сильно колебался, сомневался, допрашивал всех, допытывал всякого; все полагали, что идти надобно, что возвратиться никак и ни в каком случае нельзя, если бы даже положат головы; эту справедливость надобно отдать по крайней мере большей части офицеров — и на этом основании отвечали всегда только уверениями и убеждениями; даже те, которые сами были уверены в невозможности, говорили безотчетно противное. Наконец, когда дело дошло до того, что надобно было двигаться вперед, когда сосчитали верблюдов, сочли убыль и разочли, что надобно поднять — тогда горестная истина обнажилась и несбыточность заняла место надежды. С Эмбы пало у нас 2000 верблюдов; скажу вам, не отвечая за истину этого, что говорят сами Кайсаки: до 1000 верблюдиц между прочим ожеребились на походе, и естественно, что они уже из счету вон. Эти верблюдицы, равно и много плохих верблюдов, говорят Кайсаки, были подменены после того, как вы их изволили осматривать; это, говорят они, случилось почти со всеми верблюдами, которые с наемщиками, а не с хозяевами. Впрочем, повторяю, и лучшие верблюды не выдержали, и к весне, без всякого сомнения, будут еще слабеть и худеть до нового подножного корму...— Убитые у Ак-Булака Хивинцы доказывают собою, что сборы у них были большие; во 1-х, это не Кайсаки, а Хивинцы, Туркмены и Каракалпаки — их отличают по одежде и в особенности по шапкам; во 2-х, все были одеты [625] необыкновенно тепло, на всяком по шести и семи халатов, рубаха или нижний стеганный халат, стеганные наушники и портянки. Наездники действительно сидели на аргамаках, из них также один остался на поле битвы. Больных у нас — в особенности в укреплениях — много; всего до 600 челов. Из 1500 казаков, включая туда и артиллерию и дивизион 1-го полка, которые совсем не казаки, убыло больными и умершими около 60; а из 2750 чел. пехоты слишком 600. Люди 1-го полка также очень болеют и увеличивают в кавалерии число больных. Уральцев, кроме пяти, шести человек с отмороженными перстами и с ознобами, больных нет. Доселе замерз у нас один только солдат, и то здесь, на Акбулаке, ушедши в буран за дровами. Я удивляюсь еще, как народ так хорошо переносит стужу эту и недостаток топлива; у нас сегодня, 3-го Февр. опять — 29°, и уже около двух недель все 22 и 24. Дров нет. Сожгли лодки, сожгли канаты, которые горят превосходно; пехота словно не живая; верите ли, что солдата нашего надобно не только одеть и обуть, но и завернуть, окутать и застегнуть; надобно научить его, как в походе варят на камыше кашу, как ставят котелки в один ряд и отгребают золу и прочее. Не смотря на все это, надобно сказать правду: даже и пехота наша повесила нос, когда объявили приказ о том, чтобы поворотить оглобли; казаки просились убедительно, чтобы их пустить одних, и старик Бизянов даже сам увлекся неуместным пылом этим и хотел кончить поход двумя полками Уральцев; только убедившись, что верблюды наши не донесут до Хивы продовольствие даже и для двух полков и что вся остальная часть отряда была бы не в состоянии дойти до Эмбы, еслибы отобрать всех лучших верблюдов, он увидел несбыточность своих предположений и вспомнил атамана Нечая и думного дьяка его, которого, как известно, [626] повесили на Дьяковых горах, против Рубежного, за то, что он не хотел идти на Хиву, а впоследствии отряд погиб там до последнего человека, на обратном пути. Теперь тоже: дойти двум полкам можно — но назад как? Набег можно сделать за три, четыре перехода от операционной точки своей, но не за полторы тысячи. Чихачев у нас один из полезнейших людей в отряде; он взял на себя самую тяжелую, в военное время и самую неблагодарную часть: попечительство о больных. Он возится с ними день и ночь, не ест, не спит, и успел многих накормить, которые без него вероятно остались бы голодны, и обогреть таких, которые бы замерзли. Нам жаловаться не на что; в сравнении с рядовыми, мы знаем все трудности похода своего только по наслышке. Бай Мохамед, когда требовали чтобы он сказал положительно мнение свое о верблюдах наших, по прибытии на Ак-Булак, отвечал: «надежного на весь путь верблюда я не видал ни одного». К этому он прибавил, что в такую жестокую зиму, верблюды дохнут сами по себе, на месте, без работы, не только на походе и под вьюком. Мы покидаем на Ак-Булаке более 1000 четвертей, частию и розданные, кому было угодно, не в зачет. Еслибы у нас не было на Эмбе продовольствия, а в Оренбурге помощи, то не знаю как бы мы дошли домой; кажется, не дошли бы вовсе. Я во всю жизнь свою, сколько помню, видел только раз или два побочные солнца, которые всегда предвещают жестокие стужи; ныне явление это было во всю зиму так обыкновенно, что под конец не обращало на себя почти никакого внимания. Несколько раз, при самом восходе солнца, являлось в одну секунду три солнца на горизонте.

14-го Февр. В Дебатах (Journal des Debats) и других газетах, которые до нас доходят, пишут всякую всячину. Общего только то, во всех рассуждениях этих, что называют [627] отрядишко наш армиею, не верят, чтобы он состоял только из 20-т. человек; говорят, что резервная армия идет еще сзади и что вся степь села на коня, чтобы сделать вместе с нами набег на среднюю Азию. Газетчики не догадываются вовсе, что у нас всего на все, с деньщиками, с фурлейтами, не было полных пяти тысяч челов; что весь Оренбургский корпус, хотя и называется корпусом, по составу своему отвечает только одной слабой армейской дивизии; что вся помощь, которую в крайнем случае, можно бы еще получить с линии в пехоте, состоит, по вернейшим расчетам, изо ста человек, и то с тем, чтобы заменить еще несколько караулов Башкирами и прикомандировать часть инвалидов в баталионы...

Как различны обнаруживающиеся на разных лицах впечатления, от неудачи настоящего Хивинского похода! Нас всех можно, в этом отношении подвести под три главные разряда. Одни горюют, понимая всю важность неудачи при нынешних политических отношениях: удар на Хиву в самом деле был бы теперь, когда Англичане заняли Кабул, очень во время и у места; нам бы придало дело это много весу, в Азии и в Европе. Другие — человека два, не более,— соболезнуют, собственно по привязанности своей к главному начальнику, о нем; также о необыкновенных условиях края, о потере людей, а нет, кажется, сомнения, что все предприятие это, считая и Башкиров, возивших летом продовольствие, будет стоить почти 1000 человек. Третии наконец, и этот разряд самый обильный, не могут скрыть негодования своего на счет обманутой надежды своей — не надежды увидеть Россию первенствующею в Средней Азии державою, как политическое положение и достоинство ее требуют; не надежды увидеть смелый и славный удар благополучно исполненные — а надежды на чин и крест. “Чорт меня понес, зачем я пошел!", [628] эти восклицания можете услышать частенько; потом рассуждения, что, не смотря на неудачу, труды и лишения были у нас все те же, что это де заслуживает уважения, и что вообще весьма несправедливо принято у нас награждать за одну удачу, хотя бы трудов было не много, а оставлять без внимания неудачные предприятия, хотя бы они были труднее кампании 12-го года.

20-го Февраля 1840. Сидим на Эмбе и надеемся, со дня на день, увидеть весну; между тем вчера и сегодня — 25°. Я сделал сегодня рассчет, взял среднее состояние тепла во время экспедиции Берха, и нынешней зимою. У Берха за 79 дней (16 Дек. по 4 Март.) среднее 15 1/2-о; у нас, за 94 дня, с 19 Ноября по 20-е Февр. круглым числом приходится почти по 19° на день. Как у Берха, так и у нас, брал я из ежедневных наблюдений только одно, самое большее число. Слишком три месяца сряду, по 19° кругом на день!! Вчера начали мы праздновать масленицу: блины, по недостатку здесь сковороды, пеклись на жестянных тарелочках, собственно по моему изобретению и предложению, и мы выслушали при этом все подробности родословной тарелок этих и узнали, как это сказано было нам утвердительно и подтвердительно, что тарелки английской жести, настоящей английской, двойной. Почтенный сожитель наш Молоствов вчера отправился в колонну: он идет на линию, вместе с прочими отпущенниками. Чихачев не захотел воспользоваться этим случаем, и отказался. Ему конечно все равно, где зимовать и летовать. Путнику по званию с чужбины домой ехать не за чем...

5—6 дней провели мы в укреплении тепло и, можно сказать, приятно. Много было шуток и смеху; В. А. спокоен и иногда довольно весел...Не по моему вкусу только то, что мы ложимся не прежде часу, а спим по неволе долго после обеда. По неволе, говорю, чтобы не мешать другим; ляжешь, лежишь [629] часа два, три тихохонько и уснешь. Превратная жизнь эта непременно расстраивает здоровье; сидеть за полночь обращается в привычку; человек уже не может заснуть ранее, тревожное веселье, готовность сидеть и любезничать ночью, является у нас на счет утреннего здоровья, и мы встаем в десятом часу с тяжелой головой и тусклыми очами; человек делается, после ночного отдыха, смутным, невеселым: и только к ночи состояние его делается опять сносным, чувства его в своей тарелке, и он здоров. Это состояние обманчивое, лживое, расстроенное; человек здоровый душой и телом чувствует себя утром, после законного отдыху, в естественно веселом расположении и в силах. Ночное здоровье есть только следствие превратной жизни нашей и большинства духовной жизни, перевесу ее над телесною. А этого быть не должно: одно равновесие спасительно.

Вчера, до поздней ночи, шла речь о плачевных опытах наших при неудачном предприятии и о том, кто, как, чем и на сколько от этого поумнел. Все видели огромное затруднение пройти с войском 1500 верст по бесприютному пространству и нести непомерное количество продовольствия с собою. Хотели избегнуть большей части неудобств, пустив войска вперед, а продовольственные караваны отдельно. Из этого однакоже возникает тоже самое затруднение, еще в большей степени: для конвоя и для навьючки необходимо тогда отряжать новые силы, а для них также свое продовольствие, свои обозы и караваны. Говорили также, что отряд должно пустить, для облегчения хода и добывки фуража, не одною, а двумя различными дорогами — на Сарайчик и на Сыр. Кажется, при этом не расчитали, что тогда необходимо делать два склада, один вовсе отдельно от другого, особыми средствами, и что все это будет стоить двух экспедиций вместо одной. Я думаю так: главнейшие затруднения: 1. снабжение [630] отряда продовольствием и 2. разный марш, передвижение войска в отдаленный край. Все остальное, как то: охранение каравана, победа над неприятелем, и прочее, все это обстоятельства второстепенные, потому что представляют несравненно менее затруднений. Основываясь на помянутых двух главнейших началах, должно ограничиться возможно меньшим количеством войск, а следовательно ни под каким видом не увеличивать числа его, помнить, что каждый человек требует, для шестинедельного продовольствия здорового, сильного верблюда; и второе, устроить все так, чтобы не стоять по две и по три недели на одном месте, а идти ходко, спешно, до самого места; не строить дорогою колонн, которые очень красивы в чертежной, на бумажке, но неисполнимы на деле, замедляют до неимоверности ход, изнуряют людей и верблюдов и не ведут ни к чему; а наконец, коли найдутся способы доставить все необходимое в Сарайчик, то привести и все войско туда; оно выиграет этим путем — предполагая, что пойдут зимою (а это необходимо, для воды) верст 200 или 300 степной дороги, хоть и пройдет столько же лишней в своем краю. Но 300 вер., выигранные в первом случае, дороже 400 домашних. Если же 3-т. человек здоровые прибудут в ханство с продовольствием на шесть недель, то дело наше выиграно, и зная неприятеля и все обстоятельства, нельзя опасаться неудачи. Возражений можно сделать много; отвечаю на все это, что нет войны без авось, и здесь оно также занимает свое обычное место; но соображаясь со всеми данными, ограничиваясь возможным и истинным, придерживаясь не серой теории, не зеленых предположений и умозрений, а, опыту, надобно, при новом предприятии признать основными началами: 1, как можно менее людей; 2, ускорить ход, идти во все лопатки, покуда верблюды держатся, зная, что они от отдыху зимой не [631] поправляются, а худеют; 3, уменьшить по возможности то пространство, которое должно пройти с продовольствием на плечах; 4, уменьшить (и это относится уже к 1-му пункту) уменьшить или уничтожить вовсе сословие г. г. бездельников, т. е. всех, которые без вреда отряду могут быть оставлены, оставить дома, а лучше дать им крест за доброе сиденье на месте. Кроме неудобств материальных, происходящих от присутствия этой лишноты, есть еще вред нравственный, и он опаснее первого. Еще важнейшее правило на будущее время, выведенное к несчастию также из опыта: помнить день и ночь, что верблюд не деревянная кобылка, которой нет износу ни изводу, а тоже живое создание, хоть и скотина. Несчастный предрассудок, бедственное мнение, что верблюду ничего не значит пробыть сутки или двое без пищи, наделал нам много вреда. Верблюд индюшка, животное квелое, нежное, любит тепло, гибнет от стужи; он выручит из беды и пробудет три, четыре дня без пищи там, где настоит действительная крайность, если его беречь и холить и кормить наперед и удержать в теле до этой критической минуты.... Очень знаю все неимоверные трудности присмотреть надлежащим образом за таким огромным количеством скота, и еще на походе, где всякий по неволе заботится о себе, старается отогреться, наесться и отдохнуть; но тем менее можно пренебрегать этим, тем более должно стараться за скотом смотреть хозяйским, а не казенным глазом. К несчастию нам теперь, когда мы в действительной крайности, нельзя уже беречь верблюдов, а остается почти только доканать их в конец. Перевозка продовольствия, доставка топлива, все это прогулка в оба конца верст в 40, 50, 60 — двои сутки усиленного перехода, без всякого корму, потому что его близ укрепления нет ни зерна, ни былинки, это свалит с ног здорового и заморит сытого, а тощего [632] уложит на дорожке и свернет ему, на последушке, голову под крыло. Нынешний поход стал казне с небольшим 1 1/2 миллиона; а если оценить все что сделано местными средствами на деньги, то нельзя изворотиться 15-ю миллионами. Одни верблюды, которых по доброй воле нельзя купить за деньги, одни верблюды по оценке стоят полтора миллиона; а доставка продовольствия Башкирами, если бы произведена была наймом, должна стать шесть миллионов, но и тут опять нет сомнения, что деньгами сделать этого нельзя; нет возможности отправить из Оренбурга 12-т. наемных телег, если их не выписать из Русских губерний, и тогда они обойдутся еще вдвое дороже: я клал по 500 р. на ямщика....

IX.

21-го. Празднуем маслянницу блинами, и блины едим с яйцами, с луком, с маслом, с свежей икрой. Впродолжение недели что стоим теперь на Эмбе, в землянке нашей ночь и день не слыхать почти другого слова, как расчеты четвертей, гарнцев, пудов и фунтов. В. А. перечитывает между тем, лежа подле, Пугачева и Арабески, единственные книги, которые кто-то завез на Аты-Якши. У меня взято книг с пяток, которые могут быть перечитаны по нескольку раз, напр. Шекспир, Фауст; но и чтение надоедает, недостает терпения: какое-то безотчетное беспокойство отвлекает мысли и иногда, схвативши ружье, с особенным удовольствием бежишь пострелять черных жаворонков и подорожников, которых вкруг укрепления множество. Рассчеты эти вслух, впродолжение целого дня, наводят в тесной землянке тоску. В десятый раз рассчитали сейчас, что у нас продовольствия станет месяца на три — очень утешительно; хоть бы его не было новое, так поскорее бы ушли!

Кто-то заметил сегодня в разговоре, что у многих казаков на лице переменилась третья и четвертая [633] шкуpa; B. A. на это заметил: "да, удивительно; все мы, не смотря на беспримерные, жестокие морозы, возвращаемся с носом".... Завтра едем с В. А. в отряд, верст за 30, провожать отправляющийся во свояси дивизион; там опять воротимся, и тогда уже предположено заняться по вечерам пятьюдесятью двумя разбойниками. Прибежище конечно жалкое, но делать нечего; гарнцы, четверики и четверти хуже и несноснее карт.... Расчет за 101 день нашего похода, дает равно 18° холоду на день. Морозы все продолжаются 26°, 18°, 16°, а между тем соки во всех кустарниках уже ударили из корней в стволы и сучья; дрова наши так сыры, что почти не горят, один только дым и пар; на днях поймали тушканчика, который видно проснулся не по погоде, а по числам, надеялся встретить в конце февраля весну. Леман нашел уже 3-х 4-х живых жуков; словом, по всему весна, еслибы только не мороз, не снег по колено, да не буран, который теперь ежедневно разыгрывается и бушует с ужасной силой. И сегодня также сделал рассчет больных и умерших; вот что выходит: пехоты выступило из Оренбурга: 2,928 челов., казаков Уральских 1,204; дивизион 1-го полка 219 чел.; Башкиров и Оренбург. казаков, по полам, 345 чел., конных артиллер. (казаков) 141, гарниз. артилл. 112. Больных было: 1,308; выздоров. 909; отправлено в Оренб. и Защиту 56, умерло 139, состоит 304. В укреплении был кроме того свой гарнизон, были обозы Башкиров и свои госпитали; в Эмбенском пехоты переболело 830 чел. (следов. каждый обратился по нескольку раз в госпитале), умерло 154; умерло еще разной команды, частию переданной из отряду — всего: состояло 1,450; выздоров. 750; умерло 247. Поэтому в отряде из пехоты, болел второй человек, из дивизиона 1-го полка второй, из Башкиров 10-й, из Уральских казаков 52-й!! Об Оренбургских [634] казаках нельзя сделать верного расчета, потому что они же были и в укреплении, и сведения перемешаны; но болел, видно, около 10-го. Умерло: в пехоте 24-й из здоровых, в дивизии 24-й, в Башкирах, всего 170 челов., умерших нет; у Уральцев умер двухсотый! Если к этому еще пояснить, что 170 Башкиров были выбраны молодые, здоровые ребята из лучших кантонов, что даже пехота была пересортирована в Оренбурге и много слабых и ненадежных оставлено, а что Уральцев напротив выставили сюда поскребышей, без всякого разбора, старого и малого, потому что у них уже 3 полка ушли на службу, кроме команды в Москве, линейцев, и пр. пр.: то нельзя не удивиться этой необыкновенной породе, которая выростает среди тяжких трудов своего промысла и свыкается заранее с тугой, с голодом и холодом. Да, храбрейшая сторона нашего несчастного похода (или горемычного лучше сказать, потому что горе мыкали все, а беды не видали) храбрейшая часть, это бодрый дух и песни Уральцев во всякое время, во всякую погоду в 20 и в 32 градуса, в ведро и в ненастье, в буран, который заносит снегом горло и глотку. Посмотрели б вы, как они проводили масляницу; было 16° и сильный буран; а у них с утра до ночи песни и весь день, воскресенье, шла по лагерю такая гульба, будто дома, под качелями. Трое сели на одну лошадь, один задом, один передом, один боком, объехали с песнями лагерь и прощались с масляной, раскланиваясь все во все стороны. Потом явился медведь с поводатарем; тот плясал, а этот приговаривал и лупил его хворостиной по бокам, так что и медведь обругался наконец вслух по Русски. Там возили друг друга в санях, с песнями, и воображали, что катаются, наряжались, боролись, и раздевались для этого до рубахи. Перед пьяным было у них положено сымать шапку, и тверезый должен ему [635] говорить: ваше благородие.... Ждем, не дождемся, будет ли нет ли ныне весна? Жучьки оживают, тушканчики просыпаются, овцы — по словам Кайсаков — дней через 10 должны ягниться, а сегодня 18°, снег лежит в аршин, крепок, жесток, реки промерзли до дна, рыба во льду окаменела. Уральцы предсказывают, что зима будет стоять здесь до 25-го марта; у них на это свои приметы; пасха поздняя, февральское светило (луна), светит в Марте и пр.; но обстоятельство заслуживающее внимание: они говорят, когда рога луны круты, непременно строгая и поздняя зима. Крутыми рогами называют они обращенные несколько вверх; ныне было полное лунное затмение, луна, если я не ошибаюсь, была в узле, и — кажется — рога ее именно тогда и должны быть обращены к верху, потому что она восходит по орбите своей вверх. Может быть, действительно при таком положении луны зима всегда строгая, надобно бы справиться за несколько лет назад. Таким образом нередко народное поверье основано на каком нибудь смысле, хотя и кажется с первого взгляда суеверием, бессмыслицею. Если невежественная чернь неистовствует бессмысленно как зверь, разъяренный всяким сопротивлением и препоною, если толпа, повторяя слепо и глухо восклицания глашатаев, которые кричат для того только чтобы их слышали, требует бессмыслицы, то я не верю поговорке: глас народа, глас Божий; а держусь тогда другой: мужик умен, да мир дурак. Тоже сказал, помнится, где-то Шиллер: Einzeln ist jeder der Herrn leidlich gescheidt und vernuenftig; sind sie beisammen, gleich wird auch ein Dumkopf daraus! Но я верю преданиям, поверьям, обычаям, иногда и суеверьям; я верю им столько, что не решусь осмеять ни одного, не исследовавши его, не дошедши, по крайнему разумению своему, до начала и корня, до смысла и значения его. Не верьте, если вам кто скажет, что в народных бреднях [636] нет смысла и значения; по крайней мере изо ста поверьев найдется, на первый случай, не более пяти, шести, в которых мы не в состоянии добиться до смыслу, да и тут еще спрашивается, где вина: искажено ли поверье временем и случаем, так что его нельзя узнать в лицо, основано ли на утраченных обычаях и забытых обстоятельствах, или просто мы слишком удалены от понятий того сословия, которое держится поверья. Все другие заключают в себе толк, иносказательный, или прямой; даже обычай не класть хлеба на круглую корку, грешно, означает, другими словами вероятно вот что: положи свежий хлеб на круглую корку, то она отстанет, а потом плесень вскоре сядет и угнездится между мякишем и коркой. Об этом предмете шел у нас (В. А. NN и я) намедни предлинный разговор и беседа. С отбытием Молоствова, В. А. взял нас обоих к себе в кибитку и как он поздно ложится, то есть время побеседовать вечерком, когда воображение разыгрывается и охотно берет верх над сухим и холодным рассудком. Мы решили между прочим, что сон самая загадочная вещь в природе человека, а бдение, бодрость души во время сна, непостижима; но все это вы знаете также, как и мы, и ждете вероятно от меня не метафизических рассуждений с берегов пустынной Эмбы, а дела. Скажу ж вам, что Бай-Мохаммед на днях отправляется с тремя сотнями Уральцев и горным единорогом собирать верблюдов, потому что мы сидим на мели, подняться не чем, едва смогли перетаскать из укрепления большую часть продовольствия в отряд, и то большею частию на казачьих лошадях, да переморили при этом последних верблюдов, на расстоянии 30 верст. Уджрайцы и некоторые другие племена к счастию не дали верблюдов, когда был общий сбор; теперь есть придирка, и их обдерут — если только захватят, как надеемся, на зимовьях. У нас едва [637] осталось 700 годных верблюдов, да и те вероятно скоро откажутся, хотя и оставлены, по необходимости, при отряде, для подвозки дров; остальные, все инвалиды на голо, отосланы на дальние пастбища, в надежде, что некоторые из них поправятся к весне. Много верблюдов отморозили себе лапы; многих обули в кеньги и полусапожки, но вряд ли это поможет: уже поздно. По прибытии нашем в Оренбург, вы увидите у Житкова в альбоме, какими мы уродами здесь ходим... Рассчет мой относительно смертности в пехоте не верен; гарнизоны обоих укреплений состояли в числе 2930 человек пехоты, а всего умерших до 400, следов. умер почти седьмой из здоровых, в 3 месяца, а из Уральцев двухсотый....

1 Марта 1840. Градусов не много, 8; но сильный буран. Третьего дня добрый, почтенный священник наш поехал, по зову, из отряда в укрепление, вдвоем с казаком. Их также захватил на дороге буран, они сбились с пути и принуждены были ночевать в чистом поле, между сугробами. Утром приехал он, бедняк, и насилу здесь отогрелся. Верблюды наши после последних буранов отказались вовсе; их я думаю всего на все не осталось одной тысячи; да и те не походят на живых. Для перевозки из укрепления осталася одна надежда,— на казачьих лошадей. В. А. говорит, что можно разделить верблюдов наших (вместо того что делили их доселе на годных и негодных) на таких, которые околевают по собственному усмотрению и на свободе, и таких, которые околевают на службе государству. Я думаю можно разделить их просто на дохлых и на издыхающих.

X.

8 Марта 1840. На Эмбе.

Все письма Оренбургские доказывают, что и там даже не понимают как должно настоящего нашего [638] положения. Что же после этого можно ожидать от Петербурга? Хвалят нас за то, что мы воротились, что благоразумие взяло верх над славолюбием и другими страстишками. Я был свидетелем и знаю, чего стоила неудача эта тому, в чью руку была положена и власть и ответственность; но тут нельзя было не покориться необходимости. Выбору не было, против математической невозможности идти нельзя; а коли можно было сосчитать по пальцам, что даже и наличное число верблюдов не подымет необходимейшего продовольствия для пути, не говоря уже о неминуемой убыли их во время самого похода, когда, поднявшись в обратный путь на Эмбу бросили до 3000 четвертей и множество других тяжестей — лодки, канаты, гвозди, кожи, соль, сало, кошмы и пр.: то дело было, кажется, довольно очевидно. Хвалить за решимость, за самоотвержение, значит в этом случае допускать еще какую нибудь возможность идти вперед, а ее не было... Утром и вечером не менее 13°—18°, а 4 Марта солнышко опять взошло сам-третей; вскоре из побочных солнцев образовались радужные дуги и стояли почти до полудня. Мы стоим в овраге, на берегу Темира, закрыты, по видимому, от всех буранов; но окаянный поддувала не щадит нас и здесь: на днях были сильные, докучливые бураны. Из укрепления почти все перевезено, последних верблюдов переморили, досталось и лошадям, а между тем перевозка эта была необходима. Бай-Мохаммед ушел с тремя сотнями за верблюдами, к Уджрайцам; сот шесть ожидаем от вас, да коли Бог милостив, то около тысячи останется живых из наших десяти тысяч; тогда мы можем весною подняться и дней в 20 дойдем до Оренбурга, или по крайней мере до Илецкой. Дни тогда будут по длиннее и корм хороший.....

*

Этим оканчиваются письма. Весна не по нашему быстро наступила, [639] верблюды прибыли, отряд снялся по частям, подняв лишь путевые харчи и покинув все лишнее невольным хозяевам своим, Киргизам; вся степь ярко зеленела избытком корма, лишь местами белелись песчаные прогалины. Вода стояла еще всюду в ложбинах, попадалась и дичь, и рыба. Уцелевшие радостно встретились с семьями и друзьями своими, а принесшие в себе неисцелимую немочь цынги отправились помирать по больницам.....

В. Даль.

Текст воспроизведен по изданию: Письма к друзьям из похода в Хиву // Русский архив, Вып. 4. 1867