ДАЛЬ В. И.

ПИСЬМА К ДРУЗЬЯМ

из похода в Хиву.

Поход в Хиву, предпринятый в 1839 и 1840 годах, по мысли и под предводительством Оренбургского военного генерал-губернатора (гр.) Василия Алексеевича Перовского, для обуздания хищных Хивинцев, беспокоивших тамошние пределы России, — почти вовсе у нас неизвестен. О нем долго ходили темные слухи, и не упоминалось ни единым словом в Русской, всем доступной, печати. Только в 1860 году, в Чтениях общ. ист. и др. при имп. Моск. унив. (кн. I, стр. 147 — 166), появилось, сколько мы знаем, первое печатное известие об этом достопамятном походе, в статье под заглавием Военное предприятие противу Хивы. Статья эта очевидно составлена по бумагам подлинным и содержит в себе сжатое, но точное и дельное изложение всего хода дел. Целью предприятия, начатого под видом посылки ученой экспедиции к Аральскому морю, было «сместить хана Хивы и заменить его надежным султаном Кайсацким, упрочить по возможности порядок, освободить всех пленных, дать полную свободу торговле нашей.» На издержки [403] отпущено 1,698,000 асс. и 12 т. червонных. В походе участвовало 4 генерала, 14 штаб-офицеров, и около 5,000 низших чинов. Все приготовительные распоряжения отличались предусмотрительностью и надежностью, и однако шестимесячный поход этот не удался в том смысле, что войска не достигли самой Хивы и принуждены были двинуться обратно вследствие чрезвычайных снегов и стужи, которая господствовала ту зиму: видно, замечание, что Русские всюду с собою приносят холод, и тут оправдалось. Тем не менее цель предприятия была достигнута: напуганный решительными мерами нашего правительства Хивинский хан Аллакул, в Августе того же 1840 г. выслал в Оренбург долгое время, томившихся у него в плену и теперь одаренных им около 500 человек Русских; мало того, он разослал Фирман с строгим запрещением брать или покупать Русских и вредить чем либо России. Вслед за тем Русский купец Деев возобновил беспрепятственную торговлю с Хивою. Таким образом не представлялось более нужды предпринимать вторичный поиск на Хиву, к коему было готовились в Оренбурге.

Мужество в перенесении тяжких лишений и бедствий, коими ознаменовался Хивинский поход, составляет славу Русского имени, и мы искренно радуемся, что счастливый случай дал нам возможность познакомить читателей Русского Архива с живыми подробностями этого смелого и необыкновенного, по всей обстановке своей предприятия. У одного из участников похода, нашего известного писателя (бывшего в то время чиновником особых поручений при В. А. Перовском), Владимира Ивановича Даля, отыскалась снимочная тетрадь тонкой Китайской бумаги, на которой (по способу, дающему два подлинника вдруг) сухими чернилами отпечатлелись письма, посыланные им с похода, к родным и знакомым. Приносим вашу благодарность многоуважаемому В. И. Далю за дозволение напечатать нижеследующие выдержки из этой тетради.

П. Б. [404]

I.

Не ждали вы от меня письма, и всего менее, может, думали вечером 25-го Ноября, что я сижу почти на открытом воздухе, в кошомной кибитке, при маленьком огоньке, в кругу шести добрых товарищей, на морозе, и пишу к вам. Мы вышли в поход, идем войной и грозою на Хиву, эту дерзкую и вероломную соседку, как названа она была в приказе по корпусу. Путь далек, 1500 верст, идем зимою, и третьего дня было 29° морозу; весь отряд верхом, все на конях, вьюки на верблюдах, их до 12 тысяч. Метем бураном по и степям и в Генваре должны быть на месте. А когда воротитесь, спросите вы, по сродному вам добродушию и состраданию? — Знаем, когда вышли, а именно 17 Ноября, а воротились скажем вам, когда воротилась. Холоду мы не боимся; говорим это не из хвастовства, а по опыту; взгляните только на нас, и вы убедитесь, что мы не хвастаем. Стеганные, на верблюжей шерсти, куртки и архалуки, платье разного рода, на лебяжьем пуху, верхнее платье из шкур молодых жеребят, или оленьи, сибирские совики, киргизские дахи и ергаки; рукавицы и чулки козьего пуху, из коего порядочные люди ткут столь известные вам кашемирские шали, — словом, все запасено, припасено, и несчастные стужа, холод, мороз, словом, вся зима, не знает, с которого краю приступиться. Не удивляйтесь этим кривым строкам; сердце пишет прямо, но мороз-снегович берет свое, шаршавит по своему, а он у нас, как видите, толмачем. Сидим на корточках, в теплых кофточках и совиках; писать не совсем ловко. Нужды нет: когда нибудь на досуге разберете. Вы скажете: Ах, Боже мой, какие страсти! за 1500 верст, верхом, зимой — и прочее, и прочее. Ну, изволите видеть, сыром в масле мы конечно не катаемся, равным образом не льзя чтобы не было в таком [405] огромном отряде без разных беспорядков, недостатка, нужды — ну придем домой и отдохнем, будем рассказывать ребятишкам своим и добрым приятелям о похождениях своих и примечаниях. Начинают сей час разливать чай, а у нас сегодня дневка — позвольте мне сперва налиться водой, как говорят моряки, а потом стану продолжать.

Пепел от пылающего костра завалил до того писание мое, что у меня едва достало духу (т. е. Athem) отдуться от этой неуместной присыпки. Зорю пробили, все улеглось, потому что все устало, только часовые перекликаются вкруг нашего стана, и верблюды изредка протяжно рычат. Опишу вам, от нечего делать, артель нашу, наш кош, как его технически называют. Нас в одной кибитке, по четыре шага во все четыре стороны (размер верен, но кибитка кругла) нас лежит, на одном и том-же войлоке, семь человек. Был осьмой, академист Штернберг, художник душой и телом, милый малый, о котором мы все очень жалеем — но он, присоединившись к нашему походу волонтером, побыл с нами только три дня, и, раздумав дело еще во время, воротился. Он едет в Питер и потом вероятно в Италию, где, говорят, несколько теплее... Позвольте отогреть пальцы на огне... Первый товарищ наш и сожитель Чихачев, путешественник по званию и призванию, ein Resender von Profession, молодец, красавец, говорит на всех языках как на своем, бывал в Германии и в Испании, в Алжире, в Мексике, но не бывал еще в Хиве и потому отправляется туда с нами при сей верной оказии. Он говорит и распевает весь день Персидские стихи и прозу с муллой нашим и с переводчиком и этим бесит второго нашего товарища, естествоиспытателя Лемана. Доктор Мобиц, который только по временам пытается войти в число избранных и приютиться в братском и веселом тереме нашем, доктор обыкновенно берет опять под мышку одинокую постель свою, состоящую из одной плохой кошомки или войлока, и [406] отправляется в одинокую кибитченку, где аптечная ступка с пестиком обязаны принять на себя временно должность его товарища. Как быть, дело походное! Последний товарищ наш такой же чиновник как и я, с тем только различием, что у него совик (Самоедская оленья рубаха) из старого, летнего оленя, а у меня из лучшего зимнего молодого сосунка, и еще подбит лисой! Не поверите, что за раздолье такой кафтан, или салоп, что ваши печи... Позвольте только правую руку отогреть, на левой славная рукавица... Вот так... Пепел этот мне очень надоедает... Вообразите теперь палаточку, в которой с трудом только помещаются три человека, посадите туда или натолкайте ее битком семью человеками, живыми, вот как мы с вами, оденьте эти семь человек самым причудливым образом, Лапландцами, Самоедами, Алеутами, Киргизами, полу-Черкесами, полу-Калмыками, полу-Башкирами, полу-все что угодно, право всякого роду и наряду найдется в одежде нашей по клочку... — вообразите все это, и вы видете нас. Прислушайтесь, и вы услышите Английский, Испанский, Немецкий и Французский языки, Малоросийские, Персидские и Русские песни, Татарский говор, а подле, в двух шагах, рычат скучные и жалкие верблюды. Загляните, и вы увидите на решетке кибитки Черкесскую шашку, Испанский, Толеданский палаш, казачью саблю, Персидский, Индейский, Турецкий кинжал; увидите сотню предметов скомканных как в мешке, которым, для вас, нет названья, потому что вы их не видывали и не знаете, хотя мы здесь не можем без них обойтись. Положим, вы поймете, если я скажу, что тут стоит котелок, таган, баклашка, но что вам в том, если я скажу, что тут навалены торсуки, сабы, треноги, курджуны (Переметная сума), и проч.? А между тем это наше хозяйство.... Позвольте мне теперь поворотиться на другой бок: у меня спереди Покров, а сзади Рождество, т. е. тут огонь, а там мороз... Хотите ли теперь [407] взглянуть среди дня на караван наш? Вообразите снежную степь, по которой видимо-невидимо, сколько глаз займет во все стороны, все верблюды с огромными вьюками, гора горой, все вьюки и верблюды, а по сторонам прикрытие: казаки, артиллерия и пехота... На этом слове вчера остановился. Сегодня, 26-е, в воскресенье опять дневка; мы сошлись тут, все четыре отряда вместе, и теперь пойдем в полном составе, дружно и густо, чтобы никто не мог обидеть, чтобы быть сильнее всякой силы кроме Божьей, на которую душой и сердцем уповаем. Он выведет нас отселе через 7, 8 месяцев, или скорее, коли Ему угодно, и мы заживем опять новою жизнью, вдвое оценим домашний быт и домашнее благо свое.

II.

Сегодня 6 Дек., большой и благодатный праздник: мы справляем его на Биштамаке, верстах в 270 от Оренбурга; следов. шестую долю пути своего кончили, прошли, и прошли благополучно. Скажу вам, милые мои, с тем чтоб это осталось между нами, что у нас ныне 31 1/2 градусов, и что порядочный морозец, как говорят Уральцы, прохватывает ровно огнем. Впрочем, по совести, мы еще ни разу не зябли, и в целом отряде нет ни одного человека с ознобами, за исключением одного старика Киргиза. Больных, коих болезнь можно бы приписать походу, также нет; простудные и другия случайные болезни и несколько вновь открывшихся хронических. Сижу и пишу теперь в кибитке, в общей нашей так называемой кают-компании, и пишу при 30° слишком морозу, без перчаток, и руки ничуть не зябнут: у нас железная печь. Путем доселе всегда было сено и дрова. Сено покупали у Кайсаков, которые по Илеку удивительно много накосили сена; дрова местами тальник и другой кустарник, а в помощь ему и кизечек, коими нас также иногда снабжали аулы. [408] Впрочем, в такую беду, как сегодня, горит все, даже свежий навоз из под верблюдов; этому в городе трудно поверить. Посадил бы я еще прихотливого жителя городского в нашу кибитку, такого, которому дует и несет изо всякого угла и окна, и прихоти бы исчезли. Спасительное дело для нас, что В. А. (Эти буквы (здесь и везде ниже) означают (гр.) В. А. Перовского) завел на свой счет общественную трапезу и большую кибитку, в которой всегда огонек: без этого мы бы замерзали каждый по одиночке в своем углу, потому что невозможно на каждого отдельно запастись дровами, и нельзя было бы даже ставить для каждого по одиночке чай. Кайсаки в походах и поездках своих всегда раздеваются на ночь до нага: они уверяют, что это гораздо теплее, если только хорошо завернуться и укрыться. Я доселе, в продолжении 19-ти ночей, только два раза не раздевался; я нахожу, что действительно раздевшись гораздо теплее, и сегодня напр., при этой стуже, я спал в мешке своем, накрывшись тулупом и кошмой, как у Бога за пазухой. Конечно там, где по ночам могут быть внезапные тревоги, это не удобно: там раздеваться нельзя. Признаюсь, я никогда не думал, что, одевшись хорошо, можно до такой степени хорошо переносить такую стужу; я, уверяю вас, не зяб еще ни разу. Ночью в юлламе (кибитке нашей) никогда не горит огонь, а шесть человек греют друг друга прекрасно. Вот вам целая страница о холоде, о морозе, о тепле, об огне и прочее. Поговорим о другой, не менее важной, статье: это обед, чай и проч, Мы выступаем каждый день с рассветом, иногда немножко прежде; становимся в 2 часа, потому что дни коротки, а скотине, и в особенности верблюдам, которые ночью не едят, надо покушать. Таким образом, прошедши 15 — 23 верст, распускаем верблюдов и лошадей на тебеневку; верблюды наедаются в 1 1/2, 2 часа, в том их пригоняют и укладывают на кошмы, расчистив наперед снег; кони [409] остаются на всю ночь в поле: лошадь не жует жвачки и потому не может наедаться в такое короткое время. Между тем, как только пришли мы на место, раскидывают живо две кибитки, генеральскую и вертеп, как мы его называем, кают-компанию, или общественную: ставят самовар, наливают чай и заваривают сбитень; мы греемся и пьем, между тем, часам к семи или восьми, поспевает обед: щи, суп и другое блюдо — каша, или капуста, селянка, баранина, говядина, а иногда, как вчера и третьего дня, жеребятинка, которая, мимоходом сказать,очень хороша, как самая лучшая, кормленая мягкая говядина. Пообедавши принимаемся опять за чай да за сбитень; у кого есть дело, бегает, хлопочет по отряду и прибежавши в сборную нашу похлопывает рукавицами и кричит: чаю, сбитню! Часов в 8, а много в 9, все залегло уже спать. Встают в 3 часа: весь лагерь просыпается, начинается крик, шум, беготня, кони ржут, верблюды рычат; это бывает вслед за генерал-маршем, в 3 часа; в 6 барабан бьет сбор, вьючат, сымают кибитки и выходят, напившись разумеется чаю, и нахлебавшись жиденькой кашицы. Так тянем мы день за день, время уходит, — и скоро, скоро пролетят ее только эти полгода, но и много других полугодов и годов....

Надобно вам однако же рассказать плачевную и неприятную проделку: на днях у нас одного солдата расстреляли. Как быть! он ушел с часов, покинув ружье, потом бежал, украл другое ружье, и пр. Бремя военное, опасное, пехота чрезмерно избалована, необходимо было показать пример, для острастки. К счастию, так по крайней мере я сужу по своим чувствам, казненный бедняк был до того глуп и туп, что по видимому вся ужасная церемония эта, причащение и отпевание заживо, не сделали на него никакого впечатления; — а смерть всякая одинакова, и скорая смерть лучше медленной и томительной. Во всяком случае не льзя было не наказать виноватого телесно, и так, что он бы может быть на всегда был калекою, а может быть и [410] умер бы; по этому — спокойной ему ночи и благодатного утра!

Маркитант наш, Зайчиков, или Деев взял с собою пару добрых собак, и мы уже затравили шесть лисиц и волка. Для перемены и это забава. Леман очень прилежно ловит мышей. Ханыков спит отлично хорошо и занял постоянное место в кают-компании против печки; одет он в огромный, мохнатый совик свой и летнюю легонькую шапочку на коже: он не может одевать тепло голову. Я постоянно одеваюсь в стеганную куртку и шаровары, или в лебяжью, а сверху совик Штернберга и шапку, столь известную, из беляка (тюленя), которая, помните? — надевается от маковки и по самые плеча. Говоря о болезнях, забыл я упомянуть, что у нас было уже человек шесть больных Сибирской язвой, не смотря на мороз; человека два умерли. Страшная, непонятная болезнь, и странно, что она открылась теперь, в такую жестокую стужу! Все те, которые пришли во время и можно было хорошо вырезать язву, остались живы.

Сей час все пошли на молебствие, 10 часов утра, а я остался, потому что надобно еще написать кой какие бумаги... Сижу в теплой кибитке В. А., где стоит большая кухонная печь, и сижу тепло: в кибитке этой теперь на полу 15°, на столе 4°, а на вышину головы 22° В. А:. теперь здоров; у него было разболелись глаза, и признаюсь, я за него боялся: какая возможность пользовать их при таких обстоятельствахъ? Теперь, от стужи вне и жару внутри кибитки, у него высыпало и обметало лицо, и вслед за тем глазам стало гораздо легче. Было у нас несколько человек больных жабою, angina tonsilaris, но омеопатия, прием белладоны устраняла болезнь каждый раз в течении нескольких часов. Сегодня у нас походный обед великолепный, четыре кушанья, шампанское и проч. Между тем все таки обедаем, как и прежде, стоя и походя, в деревянных чашках, кто где и как умудрится. К вечеру будет обильная либация и пуншация, по русски: благородная [411] попойка, в общем собрании, за здравие Царя, за которого идем драться. Прощайте.

III.

Здравствуйте еще раз. Пишу на скучной и невольной дневке, после жестокой стужи, которую все мы перенесли удивительно хорошо, потому что право даже почтя не зябли; принуждены были сегодня остановиться и простояли сложа руки целый день: буран; метет так, что свету Божьего не видно, и притом — 22°, следовательно идти невозможно; а я, стоя на коленях, как провинившийся школьник, пишу в теплой кибитке В. А. и могу писать не отогревая рук, потому что висящий предо мною тепломер показывает 3. Это уже так тепло, что из рук вон! Небо пасмурное, солнце плавает в каком-то полупрозрачном сумраке, бледное, не окраенное; кони стоят в мерзлых кожанных попонах как в латах, повесили головы и ждут овсеца, гривы сбиты в ледяные сосульки, клочья снегу покрывают хребет; верблюды лежат как мертвые на подстилках своих, один подле одного, как тюки, как огромные связки или чемоданы, жуют и пережевывают вчерашнее, а сегодня Бог даст! Нельзя было даже выгнать их на тебеневку: буран, того и гляди, загонит их Бог весть куда, да и есть не станут, а столпятся в кучу и пойдут по ветру. Все поле укрыто шатрами, запорошенными белым снегом; дымок вырывается тут и там из боковой щелки между кошм, и вихорь уносит его и мгновенно развевает, как глоток табачного дыму, пущенный на ветер. Тут и там подымают верблюда со спокойного ложа его; мохнатый Байсак взгромаживается сам-друг на четвероногий горб этот и отправляется за кустарником, на бурьяном, верблюд жалобно рычит и просится в свою спаленку, т. е. на кошму; казаки и солдаты, должностные, бегают закутанные с ног до головы, мелькают между кибиток и похлопывают [412] махнушками своими, рука об руку. Уралец глядит молодцом, отвечает, если спросите холодно ли, «не больно морозно, ваше бл-дие, терпеть можно». Жалкий служивый линейных баталионов глядит, с позволения сказать, бабой: наушники, налобник и наличник его обмерзли кругом целою бахромою сосулек. В двух местах в эту минуту раздаются песни; вплоть у кибитки, где я пишу, поют штабные господа наши в буфете или кают-кампании, поют разладицей и каждый своя, — а там подальше, человек двенадцать Уральцев затягивают согласно: «Ох ты милый мой, мил сердечный друг». Вот вам весь быт наш: пусть Штернберг, изменник, его нарисует. Чтобы согреть маленько воображение ваше, скажу еще, что вчера прибыли на Биштамак к нам 50 дровней с дровами из Орска, а сегодня часть дровяного транспорта, посланного в догонку из Илецка. Всего их до 500 верблюдов; но караван под командой известного Грозненского батыря, Оренбургского войска хорунжего Петрова. Это тот самый, который сидел недели две на гауптвахте за то, что неловко или неосторожно, как сам он говорит, неострожно снял с лошади одного строптивого Киргизского старшину, сломив ему руку и ногу. Но караван, сказал я, сбился заплутался ночью, когда его захватил буран, и прибывает сегодня по часам. На Биштамаке было сена довольно; здесь также, и ты уже запасаемся дней на 12 — 14, до Эмбского укрепления. Невыгода наша, в сравнении с купеческими караванами велика: в караване всякий хозяин идет с верблюдами своими, бережет их, холит, разгребает под ними снег, подстилает им кошмы; всякий выходит как успел навьючить, не дожидаясь никого; а у нас солдат говорит: чорт дери верблюда, был бы жив я! И не смотря, ни на какой присмотр, верблюды иногда терпят без нужды горе, колеют и гибнут. У нас идут военным порядком: правая колонна, левая колонна, в средине парк, артиллерия, штаб, авангард, ариергард, который подбирает отсталых, и все это [413] должно сняться вдруг, а вьючится исподоволь: верблюды лежат завьюченные часа по три и ожидают неготовых, а это тяжело. Сверх того, караваны меняют усталых верблюдов на пути и разменивают их на обратном следовании. Всего этого нам нельзя делать, и не смотря на все это, мы придем благополучно, сделаем что приказано и воротимся к своим. Всякий из нас убежден в необходимости и в пользе этой меры, что крайность заставила правительство наше поднять на этих воров копье и штык; всякий идет охотно, не только по долгу, но и по убеждению.

Шесть часов. Бьют зорю. Снег хрустит за кибиткой. Буран стихает. Я выглянул за двери и велел ставить чай, и пожалел, что Штернберга нет с нами. Лунный свет сверху, зарево огней снизу, а в средине лазоревая тьма. На земле кипит еще кровь наша, выше земли тьма, для нас непроницаемая, еще выше свет, а какой, можно только иногда догадываться, когда душа безотчетно к нему стремится и его пугается. Но какая это догадка? Догадка слепого о цвете молока, по рассказу поводатаря, что оно походят цветом на гуся, которого слепой также знает только ощупав руку поводатаря, согнутую клюкой для изображения гуся!.... Хозяйство мое не слишком озабочивает и беспокоит меня.... Вообще слава Богу, все идет довольно дружно, живут большею частию по людски, а это, ей Богу, не безделица. Мы сидим в одном мешке, и грызться, коситься и отплевываться тесно. Заканчиваю на сегодня, в другой раз более; тесно, и генерал Молоствов пришел, совестно занимать у него место, а я пишу на его кровати.

Продолжаю 9 Дек. Сидим вкруг огонька. Чихачев разсказывает, как он, близь Квито, в Коломбии, должен был проходить каждый раз через экватор, чтобы спросить стакан воды, т. е. через черту, которую Lacondamine (Известный ученый путешественник) провел. В. А. также вошел сей час и забавлялся долго, слушая громкие споры веселой братии, [414] которая его не замечала. Благородный, душевно уважаемый мною Молоствов, который теперь командует нашей колонной, сидит, насунув мягкую казачью шапку на брови и дремлет, сей час спел он нам солдатскую песню и затих: он сердечный устал, проработав весь день. Чихачев сделан попечителем госпиталя. Я по крайней мере числюсь секретарем и гофмаршалом. Один Ханыков благоденствует в бездействии, постоянно заседает в огромном совике своем и в летней фуражечке пред огоньком, на стуле, на первом месте, и не встает ни в каком случае с места, чтобы его не заняли, а зовет Курумбая, который в целом отряде вошел уже в пословицу. Разговор идет об акцизе, откупе, налогах, монополии.

10-го Декабря. Сегодня вышли в 1/2 5-го и пришли на место рано, в 1/2 11-го, на речку Талас-бай, которая течет омутами, пропадает под землей и снова выходит. Это один из пяти притоков р. Илека, который составляется у Биш-тамака пятью речками, Биш-тамак значит пять устьев. Сегодня утром было более 30°, теперь 28°; при всем том, слава Богу, мы не зябнем. Сижу теперь у железной печи в кают-кампании, пишу на стуле, стоя на коленях. До Эмбы осталось нам 6 — 8 дней ходу, потом до Усть-Урта две недели, до Теть-Урту столько же — и пришли! Надобно же надеяться, что жестокие морозы прекратятся, и погода установится потеплее. Я, откровенно говоря, сам удивляюсь, что все это нам так хорошо с рук сходит и что мы живем припеваючи при постоянной стуже в 20 — 30 градусов. Ночь довольно тихая; бьют зорю — слышны только оклики часовых и позывы того или другого к корпусному командиру. Знаете ли что? В лагере трудно иногда доискаться того или другого, — этот полевой и подвижной табор становится каждый день на новое место, улиц и переулков нет, по этому заведено раз навсегда, во всех походах, что начальник зовет подчиненного просто во весь голос из своей кибитки, и кричит: [415] передавай! В одну минуту весь лагерь оглашается именем того, кого ищут, с прибавлением к кому — и всякого легко отыскать. Больных у нас многонько; все лихорадки и горячки, 3 — 4 озноба, не значительных впрочем; поносы, несколько возобновившихся хронических болезней. Старик Молоствов захворал, говорят, что худо переносит сильную стужу; у В. А. глаза совсем поправились, слава Богу. Из нас нет ни одного больного, только Иванин захворал, потому что хотел непременно поставить на своем и вытерпеть весь поход в одном теплом сюртуке и холодной шинели верблюжьего сукна; я его много уговаривал, но он уверял, что ему тепло. Делают чай: еслиб вы увидели этот сброд пестрых, цветных, полосатых, одноцветных и всякого калибра халаты, куртки, шпенсеры, сертуки, черкески, казакины, чекмени и чекменьки, уверяю вас, что это стоит кисти Штернберга, особенно если бы он не упустил разнообразные шапки, кушаки, пояса, платки, шали, косынки и пр. «Осел в квадрате» восклицает в эту минуту Ханыков «что я не взял с собою перины!» Надо вам сказать, что ему Курумбай стелет каждый день семь ковров, семнадцать кошм и полстей, подушки, тулупы, шубы, но ему, Сарданапальской душе, всего этого мало! Он и теперь, как обыкновенно, занимает место председателя перед топкой железной печки и курит из черешневого чубука своего талежник в оглоблю. Да, у Волженцова, молодого казака, который взят нами для съемки шкур и проч., у него села на подбородок Сибирская язва; вырезали, присыпали во время, и все прошло благополучно; он здоров. Доброй ночи.

21-го Дек. на Эмбе, в укреплении нашем Алы-Якши, что значит по-Русски: доброе имя. Ура! 500 вер. прошли; не успеем оглянуться как пройдем и еще столько, да полстолько, да еще одну версту — и пришли. Зима жестокая; 16° у нас ни почем, что называется тепло, если только нет ветру. Только два дня было у нас 10° и в полдень еще меньше, [416] теперь снова наладил мороз-снегович 16, 18, 20, 25. Благодаря Бога, все удивительно благополучно, всего не более человек десяти познобили себе пальцы или персты на ногах; никто не замерз, и один только отморозил ногу, да и то так, что по всей вероятности она еще будет цела. Вы заботитесь обо мне: говоря по совести, положив руку на сердце, я со времени выхода из Оренбурга не зяб, не только не подвергался опасности отморозить руку или ногу. Многие познобили себе носы, щеки, это правда, и у многих наростает на лице другая и третия шкура; но я невредим доселе и приписываю это осторожности своей. Многие чрезвычайно легко одеты; уверяют, что теплее одеваться тяжело и пр. Я совсем с этим не согласен; я одет очень тепло и притом легко сажусь на лошадь, двигаю руки и ноги без затруднения. Не заботьтесь также об утрате знаменитого совика моего, которому нет подобного во всей поднебесной, или по крайней мере в нашем отряде. Совик Штернберга также довольно одолжителен, и лебяжья куртка, которую я еще покрыл верблюжьим сукном и не спускаю с плеч, греет как печь. Вы все хотите подробностей, велите избегать общих мест и замечаний! Вот они вам, не скучайте, сами на них напросились. Ханыков, получив имя Сарданапал-паши, с минуты прибытия нашего на Эмбу, переселился в укрепление к астроному Васильеву, и мы его больше не видим. Сегодня несчастный Курумбай его потащил туда на плечах своих, семисаженную кошму, ковры, подушки и всю спальную сбрую. Верблюдов угнали верст за 10 на тебеневку; поэтому Курумбай должен был взять на себя их обязанность, а постель Ханыкова право составляет хороший вьюк. Васильев определил широту и долготу Аты-якши: 3 1/2 градуса южнее Оренбурга и 2 1/20 восточнее. Это стало быть широта винограда, кипариса и почти даже винных ягод и оливки, — а у нас снег завалил все, буран свищет, и трескучий мороз погоняет рьяных коней, коней своих во всю Ивановскую и [417] собрался, кажется, гнать нас до самого нельзя. Боялись, что мало будет снегу: что вперед Бог даст, а именно на Усть-урте и здесь небесной манны этой в волю. Она нас питает: уже много раз ночевали мы без воды. Далее: Леман усердно распарывает мышей и в Самоедской ермолке своей много походит на папу Пия ?II-го. Чихачев, как попечитель больницы, много хлопочет и до того заботится о лошадях своих, что идет всегда 3/4 перехода пешком и не спит ночь, наведываясь по часту, хорошо ли их кормят. Теперь мы опять у сена, а несколько дней кони голодали и отрывали бедный корм под глубоким снегом. Сегодня считали и пересчитывали всех верблюдов, осматривали, много ли плохих, негодных вовсе и хороших: почти пятая часть оказываются негодными и должны быть выписаны в инвалиды. Это досадно: подновить их нечем! Далее: Мулла будет скоро раcстрижен, поступает в войско, с чином урядника и через два три дня произведен будет в хорунжего: честолюбие морозит и убивает нас, а дивизион 1-го казачьего полка портит кровь, взваривает желчь и заставляет говорить печенкой вместо легкого. Мулла ретивый и честный, надежный парень. Смешит он нас, когда завернувшись вечером в огромную кошму свою, занимает место за троих, и если кто начинает ссориться с ним и требовать, чтоб он лег поубористее, поуместительнее, то кряхтит, стонет и притворяется больным. За это ему столько достается, что он уверяет и божится, что делает это во сне и сам того не помнит. Мы впрочем разделились на две юлламы: шестерым тесно, нельзя разводить огня. Теперь мы стоим в одной три, в другой четыре человека, лежим просторно и разводим огонек. При том некоторые из сотоварищей наших негодовали на беззаботность других, которые отнюдь не хотят похлопотать даже за себя и предоставляют это занятие любителям. Мулла, Иванов, Чихачев и я в одной юлламе, а в двух шагах от нас Леман, Ханыков и [418] корнет Шотт, ординарец В. А. Впрочем артель наша не разделилась: кони, люди и верблюды остались под ведением Иванова, а мулла произведен в чай-баши, и разливает в кибитченке нашей чай. Знаете ли, как хорошо посидеть вокруг огонька и пить чаек!

В укреплении гарнизон живет в довольно опрятных и удобных землянках, но воздух в них спертый, нездоровый и ничем не может быть исправлен. В. А. покупает у здешних Кайсаков несколько кибиток с тем, чтобы поместить в них часть больных и здоровых. Я также согласен, что в кибитках, с огоньками, жить гораздо здоровее. Кайсаки все кочуют спокойно на своих местах, ничего не боятся, и доселе их никто не тронул волоском. Старый хрен Юсун Куланов явился с просьбою, чтобы камыш на зимовье его, верстах в 8 отсюда, был пощажен. Вероятно просьбу его исполнят, хотя для нас это очень неудобно.

IV.

Аты-Якши, на р. Эмбе, 23 Декабря.

Вчера мы было уговорились с удалым уральским есаулом Назаровым (Максимом) ехать сегодня до свету на кабанов, которых здесь в камышах много. Я встал сегодня часа за полтора до свету, вышел с холода на холод, потому что в юлламе нашей также не было еще огня, — снег сильно захрустел под ногами, дыхание мгновенно мерзло на длинных усах и на бороде: я не брился уже более месяца, со дня выступления из Оренбурга. Окинув взглядом воротник тулупа, под которым провел ночь, я встретил несколько длинных сосулек: видно холодно. Подошедши с фонарем к термометру Чихачева, висящему постоянно под часами, у кибитки В. А., я узнал, что и сегодня опять 26°. Воздух тих, небо ясно, звезды сверкают. Подумав хорошенько, разсудил, что лучше остаться дома, особенно еще после бани, или лучше выразиться по польски: мовни, потому что я с [419] Ивановым вымылся вчера вечером у Зайчикова в землянке. И так я пошел в юлламу Назарова, который занимался разливкою чая, и объявил, что я на сегодня отщепенец. Ханыков, который, на все время нашего здесь пребывания, перебрался в укрепление к Васильеву, снарядился однакоже и поехал на кабанов. Он был замечательно уродлив в огромном, толстом совике своем, с ружьем (в чехле) за плечами, особенно, когда сердился в это время и подбирал пули и патроны по калибру. Я советовал ему дружески оставит воинственные, предприимчивые затеи свои и ехать просто зрителем, потому что кабан иногда не любит шутить, а испуганная выстрелом и нападением кабана лошадь не редко скидывает подобных ездоков. Он однакоже пребыл тверд и не поколебим; пошли ему Господь на этот раз побольше равновесия. Напившись чаю, вышел я взглянуть на восходящее солнышко, мутное, бледное, сонное, — и увидел вместо одного солнца три. При нынешней стуже мы уже частенько видели эти побочные облики Аполлона, но ни разу еще облик не был так хорош, как сегодня. Решительно нельзя было сказать, которое из трех видимых светил настоящее солнце; можно было только догадываться, что это, как обыкновенно, среднее. Я забыл сказать, что перед самым восходом, над солнцем поднялся высокий столп яркого света, потом уже явились три солнца, потом вскоре начали тускнеть, два из них приняли радужные цвета и растянулись несколько по виртикалу, края их заплыли, и ярче разгоревшееся солнце разогнало остатки своего подобия. День ясный, тихий, почти теплый — а 26°!! В землянках укрепления 8° — 10° тепла, а между тем там жарко и душно; дыхание видно, как в холодной комнате, а нам, окостеневшим уже на морозе, жарко. Светлые искры льются по воздуху, переливая фиалковые, радужные цвета; блеск снега на земле невыносим без наглазников, и больным, которых в одном нашем т. е. 4-м отряде более 70 человек, не хорошо: тут никакое лекарство не помогает, коли сам [420] не подымешься. Болезни большею частию простудные, в укреплении напротив до сотни человек горячешных, цынготные и проч. Землянки их хороши, но землянка всегда землянка: будь она опрятна и светла, все она под землей! Вот почему, кажется, очень хорошо делают, что хотят вывести большую часть гарнизона в кибитки. Верьте мне, в кибитке и при 30^е хорошо и тепло, был бы только днем огонек, хоть маленький, чтобы можно погреться глазами и воображением — и был бы на ночь хороший тулуп да кошма. И так, морозу мы не боимся, не шутя: пишу это при 26°, в такое время, когда впродолжении месяца два только раза термометр показывал менее 10°, шесть раз более 28-ми, двенадцать дней более 20-ти. Мы простоим здесь с неделю или более; может статься, морозы спадут. Это было бы желательно для нижних чинов, которые не могут раскладывать бивачных костров, а иногда с нуждою только сварят свою кашицу, их кормят очень хорошо, теперь дают по целому фунту мяса в день. Здесь вблизи кочуют Назаровцы (Чиклинцы) и начинают уже садиться на зимовье. Отряд наш проходил местами вплоть мимо аулов их, и к чести отряда должно сказать, что никто не тронул Кайсаков пальцем, не смел взять волоска, или клока шерсти, не говоря уже о баране. Я не думал, что все это обойдется и может обойтись так чинно. Известный батырь — в старые годы наездник и вор — Юсуп Куланов получил вчера хорошие подарки, между прочим синий кафтан, двуствольное ружье и золотой перстень с арабскою надписью. Старик, лет 80, был очень доволен и обещал стараться о пополнении недостающих верблюдов, лошадей и рогатого скота. Для этого через неделю будет у нас туй, т. е. пир, на который должны собраться все ближние Назаровцы и вести с собою скот, что у кого лишнее есть, и за каждую голову будут платиться деньги.

Написав это, я отправился в столицу нашу, в укрепление, сам не зная, за чем [421] и к кому, так прогуляться. Вдруг входит Ханыков, мерзлый, отчаянный; он воротился с неудачной охоты, и говорит: «идите скорее в лагерь, вас ищут: гонцы прибыли с Ак-Булака (со второго укрепления) с известием, что там дерутся с Хивинцами».. Вот рассказ посланных: 13-го Декабря отправлены были отселе 130 человек пехоты и сотня казаков в Ак-Булак, чтобы привести оттоле всех больных, до сотни. Команда эта, ничего не чая, остановилась для последнего ночлега 18 Дек. верст за 10 не доходя укрепления, и ночью вдруг Хивинцы с криком и визгом напали, кинувшись наперед всего на лошадей. Лошади были стреножены, но до 30 треног лопнуло и кони шарахнулись без удержу; 40 верблюдов поскакали за ними вслед. Между тем отрядец справился, собрал остальных лошадей и верблюдов, окружил себя завалом из телег и вьюков и благополучно выдержал 1 1/2 дневную осаду 2-х до 3-х тысяч Туркмен, Каракалпаков и Хивинцев. Казаки и солдаты отстреливались славно, кидались несколько раз из засады своей на неприятеля, который наконец принужден был удалиться. С нашей стороны убиты: три солдата и два казака; ранено 11. У Хивинцев потеря не известна, потому что они утаскивали убитых и раненых с собою; но сами посланные, бывшие вожаками при отряде, видели 8 человек, свалившихся с лошадей. Трое убиты были так близко, что тела их Хивинцы не успели выхватить и покинули. На одном из посланных была завоеванная сабля, которых взято 8. Прибыв за тем благополучно в укрепление, молодцы наши услышали здесь, что тот же Хивинский отряд осаждал его три дня, но не могши нанести ему никакого вреда и потеряв несколько человек от гранат и картечи, прошел мимо, вероятно для разведок; — и на этом то розыске встретил конвой, посланный для больных. Вся слава разбойников и трусов состоит в том, что они зверски замучили и разрезали по частям одного Кайсака, посланного, охотой, с увещевательными грамотами к Хивинскому [422] народу, к Каракалпакам и проч., дабы, по возможности, предупредить напрасное кровопролитие. Прибывшие сюда гонцы нашли остатки тела его на дороге, верст не более как в 5 — 6 от самого укрепления. Это озлобило вообще всех Кайсаков до того, что они называют Хивинцев кяфырами, не мусульманами и клянутся в мести. Тем вернее будут они нам служить, тем менее можно ожидать побегов, хотя, правду сказать, и теперь из отряду нашего бежало Кайсаков 3 или 4 человека, и только из числа высланных за нами Бай-Мохамедом, при 350 верблюдах, прибывших вовсе отдельно и по себе, бежало 12 человек Кайсаков. И так, первая победа над неприятелем одержана, а главное — Хивинцы вышли из гнезда своего и должны теперь драться. Пора спать: до завтраго. Двое Кайсаков прибывших с этою вестию вызвались для опасной посылки, а других охотников не было. Это теже самые, которые были отсюду посланы вожаками с командой, ушедшей в Ак-Булак за больными. Один из них человек бывалый, видел войну между Кайсаками, видел войну Хивинцев с Персианами, с Бохарцами, — но эдакой войны, говорит, как бой 200 человек, этой горсти, за тюками и телегами, не видал. Он не может надивиться хладнокровию солдат наших, которые почти двои сутки отстреливались, пели при этом песни, как именно Кайсаки замечают в рассказе своем, даже курили трубки. У Хивинцев было два трубача, огромные, саженные трубы с широким раструбом; трубачи эти сзывали правоверное воинство на бой; все около них собирались, но, как трубачам нельзя было подъезжать близко в завалам нашим, потому что-де стреляли оттуда, то и наездники вместе с трубачами давали тыл. Причина весьма удовлетворительная: у трубача, как у всякого другого молодца того же калибра, лоб не за каменной стеной. Очень хвалят поручика Ерофеева, командира роты, за хладнокровие и распорядительность его. Он тем более заслуживает похвалы, что в первый раз попал в огонь и войны не видал. [423] Солдат было с ним, как я узнал теперь вернее, 170 челов., а казаков сотня, из коих 40 верхами, а лошади из под остальных были заложены в сани и телеги, под больных. Все это прекрасно. Остаются только неодолимые хлопоты с больными, этою вечною мукою всех военных отрядов: за ними сто раз более хлопот, чем за убитыми. У нас, в 4-й колонне, их уже до 90 человек.

У нас идет поверка и пересмотр верблюдов: их должно бы быть 10 т.; но выходит менее, так, что за выключкой негодных едва наберется 8 т. Запасного продовольствия в Хиву пельзя будет взять более чем на месяц; прежде не рассчитывали на тамошние средства вовсе, а теперь надобно будет оглянуться там, нет ли где хлебца, или обратить часть верблюдов опять на Эмбу, для подвозу. Впрочем, у нас есть еще порядочный запас в Новоалександроке, это ближе, и туда можно будет послать с места: туда всего от Хивы две недели ходу. Солдат кормят очень хорошо, дают им теперь по полному фунту мяса на день; не смотря на это, они болеют. Сначала выступления В. А. был очень озабочен неисправностию цепи нашей; не умели опрашивать проходящих, пропускали без отзыва, засыпали на часах, кутались в кошмы от буранов; поэтому все наличные при штабе офицеры стали обходить (ночью) цепь и поверять часовых. Ныне дошли до того, что можем быть спокойны; часовые стоят хорошо и понимают обязанность свою. В. А. вчера ночью хотел проехать насильно через цепь; часовой уставил ему штык в грудь и побожился, что заколет, если не остановится на месте до прихода ефрейтора, которого звал отчаянным голосом. Мы также боялись частых побегов Кайсаков с верблюдами, но доселе было только два или много три случая, остальные служат хорошо и стали даже сами (т. е. не верблюды, а Кайсаки) вьючить их к крайнему облегчению войска. Бай-Мохамед прислал 380 верблюдов, из числа этого ушло дорогою 42 верблюда, т. е. 12 челов. с ними бежали. Удивительно, [424] что доселе нет здесь самого Бай-Мохамеда, ему сроком назначено было 15-е число, и он хотел прибыть с 400 Кайсаков. Насчитать ли вам, хотя ради небольшого самохвальства, все неудобства нашего необыкновенного похода? Начинаю тем, что еслибы идти нам по утвержденным и установленным на этот предмет общим постановлением, то мы бы доселе не дошли далее Илецкой Защиты, Например: предписывается посылать квартиргеров, занимать биваки всегда по близости селений, разводить бивачные огни, стоять на месте, ждать, если мороз превышает 15°. Хороши бы мы были! Долго бы нам пришлось дожидаться пятнадцати градусов, и дожидаться, поколе выростут на пути леса и выстроятся селения! Мы идем глубоким снегом, целиком, без дороги, — и это тяжело; верблюды беспрестанно развьючиваются, за ними хлопот много, и много остановки; несколько верблюдов пристают вовсе, на каждом переходе, — надобно скакать по отряду, искать порожнего верблюда, чтобы не покинуть вьюка; а между тем Кайсаки режут отслужившего горбуна и делят между собою мясо. Расчитывали, что на верблюда могут садиться попеременно по два солдата, оно справедливо, и верблюд несет двух человек легко; но оказывается, что жесткая сума солдатская занимает много места и сверх того набивает верблюду задний горб, а верблюд со сбитым горбом идет только под нож. Число верблюдов сравнительно с числом войск, очень велико; верблюд, избалованное животное, которое требует — не корму, не воды, а присмотру. Не хорошо навьючить, не выровнить тюки, пустить веревку через горб — значит лишиться верблюда, он уже не служака и из счету вон; кажый день надобно разгребать снег на том месте, где верблюды укладываются и даже, где только можно, срывать землю, до талой земли — работы много. Надобно также подстилать под скотину эту кошмы или камыш; а солдаты гораздо охотнее укрываются кошмами сами и жгут камыш, и верблюды болеют и дохнут. [425]

В. А. уехал в укрепление, от которого мы в полуверсте — заботиться о больных; папа Пий ?II-й поймал Menonites Tamarcina и очень доволен; он ходит по сугробам снега в меховых сапогах, нагольном тулупе и самоедской скуфье, закрываясь локтем от жестокого бурану. Сарданапал-царевич возвратился с охоты благополучно и очень удачно, т. е. к счастию не видал кабана и остался цел и невредим. Иванов варит пельмени, раз по семи на день и ест, уверяя, что это греет. Мулла, ныне чиновник, урядник, взял у меня ружье, послышав о близости Хивинцев и пригоняет пули. Сабли он не снимает с себя даже ночью, потому что теперь он военный человек. Чихачев таки дохолодился на морозе до того, что его вчера маленько встряхнуло — ныне он здоров. Бодиско стоит от нас саженях во ста, за штабом, в обозе; мы видим его только за обедом, да изредка навещаем; ему вчера выдернули зуб, который его несколько дней сильно мучил.

Я помянул пельмени: скажите пожалуста тому, до кого это может касаться, — что пельмени наши никуда не годятся; в Оренбурге, как вы чай помните, была оттепель; заботливый повар наш пересыпал их в это время мукой, чтобы не слиплись все в один пельмень — теперь, как сварят их, точно клейстер, мука сваренная в воде. Между тем едим их очень прилежно, потому что французский самоучитель, M-r l'Appetit, дает нам полезные уроки. Вчера вся честная пиющая братия воcстала на меня дружным и шумливым оплотом, за то, что я не умею достать вина для них, которое замерзло в боченке. Я просил наставления, как это сделать, — потому что боченок на морозе не отойдет, а рубить его не приходится; водяные части вина разумеется замерзли вперед, а после уже спиртовые, и потому надобно бы оттопить все. Велегласное совещание кончилось тем, что нельзя ничего сделать, и трое ретивых спорщиков, которые хвалились, что распорядились бы гораздо лучше, еслибы дело было поручено им, [426] замолчали. Им однакоже очень прискорбно, что мы завтра, первый праздник, будем без вина. И так сегодня сочельник; походная церковь наша поставлена в укреплении; зеленая кровля шатром виднеется издали. В Оренбурге храмик наш исчезал среди высоких зданий, — здесь, между курных и дымных кибиток, между рыхлых землянок, занесенных сугробами снега, между будками сшитыми на живую нитку из лубков и рогож, походная церковь составляет самое великолепное здание. Тридцать два заряда приготовлены, колокол сзывает на всенощную — здесь конечно от создания мира впервые раздается звон христианского колокола. Для сочельника ветер стих; погода прекрасная, мы ходим в одних куртках и сертучках — и не можем надивиться, что термометр докладывает нам о 14 градусах. Это, право, оптический обман. Земля нырнула уже в глубокую тьму — вокруг поднимаются искристые столбы туманного свету, это огни наши; вблизи на всех кибитках, по своду кровли, широкиt огненные прорехи, из которых вылетает дым, пар, и тут и там искры; часовые опять затянули уже круговую зевоту свою, верблюды угнаны на далекое пастбище, и потому унылых пеней их не слыхать. Все тихо; — «солдат стой, убью — солдат стой, что отрыл?» раздается тут и там — и благодать Господня почиет на христолюбивом воинстве.

Командир колонн переменяется по случаю назначения Толмачева командующим пехотой, Циолковского кавалерией, Кузминского артиллерией. Первой колонной командует полковник Бизянов, славный, почтенный старец и знакомец мой, уралец, ходивший еще при Павле I в алом кафтане и синей шапке, воевавший еще с Суворовым — и первая колонна идет вперед, чуть ли не на второй день праздника. Счастливый и завидный путь!

V.

27 Дек. Четыре колонны наши пойдут отсюда эшелонами, с тем, чтобы 1-я колонна приняла в одном или двух [427] переходах от Ак-Булака высланных оттуда, под прикрытием Чижева, больных, передала их за переход во 2-ю, там в 3-ю, 4-ю, и таким образом будут они доставлены благополучно сюда, и мы не лишимся конвоя своего, который в ином случае должен бы проводить больных и с ними остаться. Чихачев еще открыл, что термометр его врал на 1 1/4°, а именно показывал меньше, потому что висел на кибитке В. А., в которой бывало до 20° и более тепла. Стало быть 6-го Дек. у нас было до 34° морозу, что и согласно с наблюдением в других колоннах. Странная болезнь появляется здесь изредка, скажите мне, что это такое: начинается прямо беспамятством и сумашествием, между тем как по всему нельзя предполагать тут воспаления мозгу; человек до пяти заболевали, и двое умерли.

От Оренбурга шли мы все в гору, вверх по Илеку; перешли Сырт, т. е. разделение вод, возвышение Буссага, которое на картах изображают огромными, небывалыми горами; там спустились вниз по Эмбе и теперь пойдем низменною степью до самого Чинта. До Эмбы земля довольно плодоносна, растет ковыль, а где ковыль, там может расти и хлеб; отселе далее почва илистая, песчаная, солонцеватая, глинистая, словом, дно морское: растут одни тонкия солянки и мелкотравчатая полынь, да местами бурьян и помочка, словом земля голодная, летом почти непроходимая. По Илеку сидели аулы Ташинцев; здесь Чиклинцы, и именно Назаровцы; это народ довольно дикий, многие из них не видали от роду Русских; — между тем аулы их сидят спокойно кругом, не уходят, потому что зимою им бежать нельзя, и приводят даже скот на продажу; им велено поставить нам сколько можно верблюдов и лошадей. Несколько аулов ведения Кул-Джани не дали вовсе верблюдов, когда собирали их для экспедиции и платили найму по 10 руб. серебр. за каждый. Этим молодцам задана теперь задача — поставить две сотни горбунов. По случаю ссоры Назаровцев с Хивинцами никаких вестей о войске их нет: [428] не знаем что и как будет, а надеемся встретить их.

28 Дек. Кто скажет нам, какие это Хивинцы с нами дрались? Передовой ли отряд, или просто команда Менембая (Джангиза), которая вышла встречать караван и сорвать с него что может, и вздумала прислужиться хану нападением на Ак-Булак? Статься может, что мы их и не удивим больше, и зваменитою вылазкою двенадцати солдат и 4-х Грозненских казаков кровопролитие кончится! По человечеству — прекрасно; но, соображая цель многотрудной и дорогой экспедиции нашей, дурно. Если все обойдется и христиански, чинно, смирно, тихо — тогда не узнают страху, и нельзя поручится, чтобы через несколько лет Хива не сделалась опять тем же вертепом. Если напротив придется побить их путем, разбить какой нибудь глиняный вал или стену ядрами или подорвать его миной, поднять на штык ихнее ополчение, размести, как говорится, пепел хвостом конским: тогда бы помнили Русских долго. Первая угроза им легла бы смерчем на беспутное ханство, и каждое требование было бы свято исполняемо.

— Вчера В. А. в первый раз приказал сделать несколько ночных сигналов; колонны в сборе, и потому все могли наблюдать их хорошо. Впрочем, никогда употребление этого средства на сухом пути не может сделаться до такой степени общим, как на море (Перед назначением в Оренбург гр. Перовский служил некоторое время в морском ведомстве. П. Б.): там ничего не мешает наблюдать огни, там часовой закричит: сигналы — и вахтенный, не сходя с места направляет глаза или трубу и ту сторону, где флагман; здесь иному придется бежать с версту, покуда найдет того, кому надо наблюдать, и этому опять искать чистого места, откуда сигналы видны.

Мы обстреливаем коней своих: мой, мухортый и карий, ничего не боятся, словно знали, что под такого богатыря пойдут. Для охоты это очень приятно. Леман вчера [429] ездил верст за десять, видел горы морских ракушек и животных, дал несколько промахов из ружья и щедро наградил казаков, которые убили ему пяток куропаток и два жаворонка. Он тешился ими. Чихачев, выбривши и вымывши всю прислугу нашу, сжег рукав совика, обрезал огромные бахилы и работал, потом с астрономом Васильевым. Он, Чихачев, постоянный метеоролог наш, берет высоты, наблюдает барометр, термометр и даже баротермометр: машинка, по которой через кипячение перегонной воды узнается возвышение места от поверхности моря, потому что вода, как известно, кипит при различной температуре, смотря по возвышению места или тяжести воздушного над нею столба. Мне поручено строить койки, о которых я говорил, и это занятие право больше идет ко мне, чем быть очень неисправным буфетчиком. Но, что всего лучше, у нас теперь прекрасных, сухих, березовых щеп вдоволь: в юлламе пылает неугасимый огонь, и Весталка наша, знаменитый Бай-сен Чихачева, не может нахвалиться щедротами Аллаха. У Бай-сена этого рожа право самая неблагопристойная, рассудка нет, кажется, ни на волос, а между тем он пасет прекрасно верблюдов, день и ночь караулит лошадей и стоит нам теперь дороже трех исправных деньщиков. Мы позвали вчера вечером моего Саната в юлламу, сели вокруг огня, затопили чайник, произвели Муллу Нура в чайбаши и заставили Саната рассказывать сказку, услышав случайно, что он большой мастер этого дела. Что-же вы думаете? Право мы изумились; ждали какого нибудь вздору, а Санат мой высыпал нам целую поэму о Чур-батыре, Ногайце, в презамысловатых стихах, с бесконечным ожерельем прибауток, с рифмами, с песнями, с припевами, складно, ладно и причудливо. Это большая редкость между Кайсаками; у них обыкновенно не найдете, в народной поэзии, воспоминаний былевых, а песнопевцы слагают стишки свои, по четыре в строфе, [430] на обум, помня немногие из них на изусть. Чур-батырь непременно будет переписан, от слова до слова, и переведен на Русский язык. Я далеко не все понимал, но удивился необыкновенному сходству духа этой сказки и самого рассказа с Русскими богатырскими сказками. Что такое народная поэзия? Откуда берется это безотчетное стремление нескольких поколений к одному призраку, и каким образом наконец то, что думали и чувствовали впродолжении десятков или сотен лет целые народы, племена и поколения, оживает в слове, воплощается в слове одного, и снова развивается в толпе и делается общим достоянием народа? Это загадка. Стоуст глаголят одними устами — это хор древних Греков, и значение хора их может понять только тот, кто способен постигнуть душою, что такое народная, созданная народом поэма: это дума вслух целого народа, целых поколений народа. Для меня, это первый залог нашего бессмертия. Говорят: глас народа, глас Божий; что же сказать о гласе целого поколения? Этот залог — должен найти свой отголосок, он не замрет в простоте и силе своей, а отголоска ему в этом мире нет. Так-то мы читаем в каждой книге не то что написано, а то, что можем понять и постигнуть, что тронет и займет нас; так-то народные предания для иных — бабьи сплетни, для иного совсем иное.

Так коловратно все на свете! Не более трех часов прошло с тех пор, как я кончил эту страницу письма, и погода изменилась, сделалось гораздо теплее, ветер затих, а у нас в отряде двух Кайсаков расстреляли. Ночью бежало шесть человек с 18-ю верблюдами, а потом все верблюдчики в колонне Толмачева объявили, что далее идти не намерены, а хотят воротиться. Причины раздумья их были очень просты: верблюды-де у нас плохи, устанут, не дойдут, неприятель впереди, время опасное — так зачем мы туда пойдем? В. А. выехал к ним тотчас сам, велел их собрать и окружить караулом, человек до 200. За тем [431] Иванов растолковал им, что мы все идем не по своей воле, а по воле Государевой, что всякий, кто теперь смеет сказать: «я не иду далее», ослушник и преступник и должен быть строго наказан; что Кайсаков у нас кормят хорошо, дают им мяса и круп более чем солдату; что неприятеля им бояться не для чего, как могут заключить из первой стычки нашей с ним: там Кайсаки лежали, по распоряжению офицера, за пулями, а солдаты и казаки отстреливались; солдаты же и казаки ранены и убиты, а Киргизы все целы и пр. За тем спросили всю толпу, кто понял речь эту, образумился и хочет идти, и кто нет. Некоторые увидали, что мимо их прошли рабочие солдаты с лопатами и кирками, а другие с ружьями за ними, и спешили бегом перебраться на правую сторону; другие последовали их примеру, а семь человек, и в том числе знаменитый оратор, который кричал за всех, что мы де не пойдем, перешли на левую сторону. Последних тотчас же окружили казаки с пиками. и В. А. указал на одного из них (кажется, на первого встречного, на кого упала рука). Его вывели, раздели, и завязали глаза, и залп раздался. Вслед за тем та же судьба постигла другого, остальные пять взывали о милосердии и отдавали души свои в поруки, что готовы идти на край света. В. А. сказал им, что прощает их во уважение просьбы султана-правителя Бай-Мохамеда, который присутствовал тут-же, и образумевшиеся глупыши, бегом, кувырком и прыжком, пробрались между лошадьми и пиками на правую сторону, к праведным. Пример этот необходим. Подкрепи только Господь здоровье В. А. (Сравни Р. Ахр. 1865, Записки гр. Перовского) и душевную силу его! Он иногда бывает очень расстроен от беспрестанных неприятностей и трудов, от забот, которые нельзя устранить и не всегда можно увенчать успехом.

(Окончание будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Письма к друзьям из похода в Хиву // Русский архив, Вып. 3. 1867