АЛЕКСАНДР БЁРНС

КАБУЛ

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ СЭР АЛЕКСАНДРА БОРНСА

В 1836, 1837 И 1838 ГОДАХ.

CABOOL: BEING A PERSONAL NARRATIVE OF A JOURNEY TO, AND RESIDENCE IN THAT CITY IN THE YEARS 1836, 7 AND 8.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА X.

Наши занятия в Кабуле. — Визит помещику. — Его усадьба. — Наше общество. — Мулла. — Его изобретательность. — Посещении Мирзы. — Особливая наука. — Богатство, как доказательство житейской ловкости. — Кабульские женщины. — Их занятия. — Сестры Эмира. — Убийство и наказание. — Неустрашимая женщина. — Лишнее время года. — Лоханийские купцы. — Жестокости Бухарского государя. — Страшные темницы. — Знакомство с Эльфинстоном. — Рамазан. — Понятия о смерти. — Верование во сны. — Предания. — Персидский посол. — Его приключения. — Чай у Бухарского купца.

Из отдаленных стран я снова возвращаюсь к нашим занятиям в Кабуле. В часы отдохновения и свободы от политических прений, которые, в следствие нападения Персиян на Герат, усиливались с каждым днем все более и более, мы успели приобресть много знакомых и продолжали посещать старых. Между последними [331] находился мой прежний Пешауарский приятель, Наиб Магоммед Шарииф, который, не смотря на то, что сам принадлежал к числу Каззильбашей, казалось, совершенно равнодушно смотрел на опасности, грозившие со всех сторон его соотечественникам от приближения Персиян. Он постоянно посещал нас и, наконец, пригласил к себе в поместье Каргах, отстоящее миль на восемь от Кабула. Приняв его приглашение, лейтенант Лич и я оставили шумную столицу 6 Ноября и поехали к Наибу. Вскоре на дороге присоединились к нам Науаб Джабар Хан, какой-то Афганский Мулла и еще два, или три человека из ближайших фортов, также ехавшие к нашему знакомому. Мы все нашли его в самом веселом расположении духа и в высшей степени любезным. Он, смеясь, уверял нас, что его поместье зимою есть самое теплое местечко во всей области, а летом на оборот — самое прохладное, и что вид на его окон на Чардих, на Диг [332] Мазанг и на долину, простирающуюся к Кабулу, ни с чем не льзя было сравнить. Дом его действительно стоит на хорошем месте и имеет пред собою вид, обратный тому, который представляется глазам с Могилы Бабера, замыкающей эту долину. Вокруг дома лежат широкие поля нашею Наиба; а на половине расстояния между его усадьбою и Кабулом раскидывается прекрасная долина Пагмана. Владелец угостил нас прекрасным завтраком, очень хорошо приготовленными Кабобами, приправляя блюда любопытными рассказами о разных предметах. Он любил поговорить, и потому подробно описывал нам все свои недуги и неудачные способы их лечения, и как, пытая все средства, чтоб избавиться от них, он наконец попал на вино, которое с тех пор и признает за лучшее лекарство от всех земных недугов. Присутствовавший Мулла в длинных Арабских выражениях восстал против употребления такого грешного медикамента. На это Шариф [333] поспешно отвечал: «не уже ли ты думаешь, что и откажусь от лекарства — да еще от какого лекарства! — если оно хоть один раз помогло мне?» и вслед за этим он начал рассыпаться в похвалах какому-то вину, которое было приготовлено из винограда, собранного им вместе с братом несколько лет тому назад с своих виноградников. Потом, со многими вздохами, рассказывал как он с горя о кончине этого брата перебил все бутылки бесценного вина, и как хорошо помнили его все те, которые его отведывали, потому что достаточно было и двух стаканов, чтоб заснуть богатырским сном. За этим Наиб обратился ко мне, спрашивая моего мнения на счет такого качества вина его; я сказал ему, что, по нашим понятиям, вино хорошо только тогда, когда его можно много пить без худых последствий. «Это не годится», сказал он, «в таком случае человек должен пить до тех нор, пока не нальется как бочка: нет, нет, наш вкус гораздо лучше!» [334] Спор о вине возбудил любопытство Муллы: он начал просить меня прописать ему что-нибудь для поправления пищеварения, что все наше общество тотчас же перетолковало в желание выпить. Это подало повод к большому смеху. Мулла спохватился и, внезапно обратив против нас свои религиозные батареи, начал громить нас цитатами в похвалу умеренности и водопития до тех нор, пока совершенно не сбил нас с поля. В третьем часу подали обед, после которого мы возвратились в Кабул, совершенно довольные своей поездкой. Наиба Шарифа можно вполне назвать Афганистанским сельским джентльменом. Он обыкновенно проводит на своей вилле весну и лето и занимается там своими овцами, коровами и домашнею птицею. На земле его стоит небольшая деревня, населенная Газарами, которые помогают ему возделывать июля. Кроме того он сжег добываемую в его владениях известь для поправки домов и, оградив большое пространство [335] земли, засадил его фруктовыми деревьями, которые теперь приносят превосходные плоды. В его саду ростет самое большое ивовое дерево, известное во всей стране и называемое par excellence Маджнун-бад; под тенью его ветвей он часто садится с своими друзьями.

В Каргахе я видел, что овцы выгоняются на поля восходящей пшеницы, как на пастбища. Предварительно выгону стада, пускают на поля воду и дают ей замерзнуть; потом пускают овец, которые, гуляя по льду, питаются растением, не повреждая его корней. Говорят, что от этого всходы весною бывают гораздо лучше. В огородах в это время производилось последнее орошение, или так называемое юкчиаб, т. с. ледяное орошение, ибо к первому Ноября здесь уже все пруды замерзают.

По возвращении моем в Кабул меня посетил знакомый мне Мулла, Ходедад, который был несколько времени в отсутствии: он убирал свои хлеба и получал [336] доходы с полей своих. Этот человек много позабавил меня рассказом о средстве, которое он употребил для того чтоб избавиться от чести быть избранным в политические агенты Дост Магоммед Хана, — чести, которую хотели возложить на него, как на мужа, одаренного высшими способностями. Вот как это было: после, упомянутой выше, недавней битвы Афганов с Сейками один из предводителей последних, Кушал Синг, отправил к Дост Магоммеду письмо, в котором представлял ему необходимость прислать в Пешауар сановника для прекращения вражды. Выбор пал на Ходедада, хотя он не принадлежал к числу подданных Дост Магоммеда и ничего не понимал в делах его. Как скоро молва донесла это назначение до Муллы, он немедленно отправился в Вала Гиссар, где один из друзей его шепнул ему по-Афгански: «для тебя, о друг, приготовили страннический кошель (каджеуа)», — разумея под этим то, что его намеревались отправить в путь. [337] Дост Магоммед, разговаривая с окружавшими о том, как ему следовало поступить в этом случае, вдруг обратился к Ходедаду и, не упоминая ни слова о назначении его своим представителем, сказал, что для переговора необходимо послать способного человека. «Государь!» отвечал хитрый Мулла, «ты обращается ко мне и потому позволь сказать, что я думаю об этом?» — «Говори!» — «Наше Высочество», продолжал Ходедад, «Вы получили письмо и в ответ на него намерены послать эльчи; а по моему мнению, ответом на письмо должно быть письмо; кроме этого, если Вы отправите кого нибудь в Пешауар, то народ подумает, что вы это сделали из боязни». Некоторые из придворных громко вооружились против такого представления, говоря, что оно основано на невежестве. «Сколько кувшинов воды в фонтане, который бьет пред нами?» спросил их Ходедад. Придворные отвечали, что они этого не знают. «А и знаю!» сказал Мулла. Эмир пожелал знать сколько. [338]

«Это, государь, будет совершенно зависеть от величины кувшинов», отвечал Ходедад. Такой косвенный намек на недостаток соображения в его противниках понравился Эмиру и сильно кольнул придворных. Совещание окончилось тем, что депутация в Сейкский лагерь отложена sine die.

Несколько месяцев после того, как мой Мулла выпутался из затруднения, ему действительно поручено было отправиться в звании эльчи ко двору Мурад Бега Кундузского. «Вот каково мое счастие!» сказал он мне, повествуя с притворною важностью свою историю, «сперва хотели меня послать к Индусу, а потом послали к разбойнику. Чтоб сколько нибудь вознаградить такие труды, они назвали меня в верющем письме знатным сановником, пользующимся громкою славою и богатством, занимающим важное место в государстве и Бог знает чем еще. Хорошо! подумал я, нужно же что нибудь и для себя сделать. Не рассуждая долго, я отправился в Бала Гиссар [339] переговорить с Эмиром и сказал ему: уж если ты назвали меня в письме и знатным и богатым, то не мешало бы дать мне хороших лошадей, прислугу и богатую одежду, приличные важному человеку. Всего этого своего у меня нет, а если я поеду без них, то люди умные в Кундузе тотчас увидят, что письмо противоречит действительности. Меня примут за обманщика и я решительно не успею в вашем деле». Дост Магоммед не дал решительного ответа хитрому Ходедаду, а на другой день отправил вместо его какого-то Камбер Али Хана, Шиитского Каззилбаша, которого не очень-то хорошо приняли при Кундузском дворе. Я посоветовал своему приятелю, Мулле, не быть слишком откровенным, чтоб, избегнув два раза хлопот, не попасть в них в третий и сказал, что рано или поздно, а ему прийдется ехать куда нибудь представителем своего отечества. Из этой длинной истории видно, что честь быть посланником, столько ценимая в Европе, не имеет [340] привлекательности в Азии. Если справедливо сказано, что послы избираются из умнейших людей для того только, чтоб за границею искуснее лгать за своих государей, то не льзя не отдать справедливости Мулле за его скромность и непреклонную любовь к истине. Главная же причина, заставляющая Азиатцев уклоняться от представительности, заключается в неважности такого звания по их понятиям и в небольшой чести, с ним связанной. Посланник у них, однакож, всегда может надеяться на хорошее с ним обхождение.

Мирза Дост Магоммед Хана, узнав, что мы весело провели целый день в Каргахе, просил нас приехать к нему в форт, называемый Неначи и отстоящий от Кабула в трех милях на северо-запад, на окраине Уазиребадской чамани или степи. Тут окрестности представляли вид совершению отличный от того, которым мы любовались на даче нашего приятеля Шарифа. Повыше форта видны остатки садов, разведенных [341] Бегамою, царицею Джаганджира; вид из них на озеро и на всю окружную страну превосходен: кажется, это самое картинное место в окрестностях Кабула. С холма, возвышающегося над садами, видны равнины Чардиха и Уазиребада, которые Афганы не иначе называют как Гулистаном и Бостаном. Трудно вообразить себе место более очаровательное и более роскошное. Оно делает честь выбору Бегамы, имя которой, однакоже, утрачено для истории. Поездка к этим садам от гробницы Бабера считается любимою у Кабульской знати, которая обыкновенно начинает свои прогулки с первого из этих мест, а оттуда уже едет во второе и, попив вина в обоих, возвращается в столицу чрез Гамаль. Мы очень весело провели целый день у Мирзы, у которого вместе с нами был еще один очень умный человек по имени Гафицджи, сын Мира Теиза, Имама Тердийского, и еще несколько других Афганов. Общество наше ограничивалось тихою беседою. Вечером мы [342] сидели у окна и любовались обширным видом, над которым но временам проглядывало заходившее солнце. Тени облаков быстро скользили по отдаленным горам, и друзья наши, глядя на закат, несколько раз восклицали: «Салтанат! Салтанат! — Какое величие в природе!» и произносили это с восторгом, который сделал бы честь любому Европейскому туристу. Я не могу не сказать, что при этом случае меня несколько раз спрашивали — имею ли я какие нибудь сведения в науке, называемой Афганами Киафа и означающей у них нечто среднее между Френологиею и Физиогномикою. К состав этой науки входят не только брови, нос и черты лица вообще, но и борода составляет важный признак: — все это заменяет у них черепные шишки наших премудрых профессоров. Результат их наблюдений заключается в кой-каких аксиомах, каковы на пример следующие:

Высокий человек с длинною бородою — глуп. [343]

Тот простоват, у кого борода ростет на горле.

Открытый лоб доказывает богатство и довольство.

Кто имеет красные глаза, тот всегда готов на драку. Толстые лбы означают воина.

Надейся на щедрость того, у кого длинные руки. Не бойся храбрости человека, у которого толстое брюхо.

Люди небольшого роста нередко обманчивы; точно также и те, у которых тонкий нос и глубоко посаженные глаза.

Имеющий мягкие волосы имеет доброе сердце; а тот наоборот, у кого они жестки.

Раздутые ноздри означают тирана, а большие зубы небольшой ум.

Большие уши есть признак долгой жизни. Сухая ступня показывает способность к беганию.

Человек, у которого круто выгнуты ноги, не может итти далеко; но тот не устает, у кого широкие подошвы. [344]

Упомянув таким образом не только о всех чертах лица, но почти и о всех членах тела, я здесь не стану более говорить о премудрой Киафе, по приведу отрывок из нее в прибавлениях (Смотр. прибавление VI.).

Недалеко от нашей квартиры, в Бала Гиссаре, жил Сеид Мохсан, человек, пользующийся у Газаров значительным уважением: он часто посещал нас и передавал множество сведений об этом простом народе. Ему выпал неожиданный жребий сделаться зятем Кабульского государя. Дост Магоммед, породнившись с домом Шаха Зеда Абласа, боялся, чтоб сестра его не вышла за муж за кого нибудь из его вельмож, и потому решился выдать ее за духовное лицо. Для этого он приказал Сеиду явиться в свои гарем, куда призвал и Кази, и, не предупредив о своей цели никого из них, немедленно преступил к соединению их брачными узами. Сеид вначале отказывался, говоря, что такая честь [345] слишком велика для него. Эмир на это возражение отвечал ему: «это уж твое счастие!» — «Но», продолжал жених поневоле, «я бедный человек и даже не в состоянии одевать жены своей прилично ее сану». — «Об этом не заботься», возразил Дост Магоммед, «я беру издержки на себя». Их соединили и с тех пор бедный Сеид чистосердечно сознается, что он уж более не хозяин в своем доме. Хотя супруге его и прислуживают две Газарские девушки, но он считает себя главным ее слугою. Подобные браки в этих странах не редкость и введены с тою целью, чтоб Сеиды и другие служители веры, соединившись с женщинами царской крови, могли уравновешивать влияние прочих сановников в делах политических. Как бы то ни было, но в занятиях Сеида Мохсана и жены его было немного царственного: они преимущественно занимались приготовлением желе из кислых вишень.

Однажды, разговаривая с Джабар Ханом [346] о недавно умершем Шахе Шудже, я упомянул имя знаменитой супруги его, Гафы Бегамы. Хан заметил, что она была необыкновенно умная женщина, ибо оставила после себя много денег. «А это» прибавил Науаб с важным повышением в голосе, «есть самое лучшее доказательство ее ума». Я не думаю, однакоже, чтоб подобная оценка деятельности была приятна женщинам Востока. Мне рассказывали, что сам Науаб, равно и брат его, распоряжаются в отношении расходов своих жен самым расчетливым образом. Науаб, щедрый до излишества к Христианам, Евреям и Магомметанам, замечателен скупостью, с которою он отказывает своим супругам в деньгах на наряды и на так называемые здесь сурки-сафиди или на румяно-белильные расходы.

Кабульские женщины почти все белятся и румянятся.

Тут кстати сказать несколько слов вообще о женщинах Кабула. Безжизненные лица тех, которых мне случалось встречать [347] на улицах, наводят какую-то грусть на сердце; но за то, если верить рассказам, они вполне выкупают это чувство внутри своих покоев. Там, в продолжение долгих зимних вечеров, они собираются вокруг сандли, — род низкого, четвероугольного, покрытого сукном стола, под которым ставят горящие уголья, и весело проводят время в разговорах и играх. Здесь есть пословица, которая говорит, что забавы в семействах Кабульских заставляют забывать всех внешних неприятелей. У Афганов женщины пользуются значительным влиянием; так, Дост Магоммед, принимавший в одно время участие в действиях своего брата, правившего Кандагаром, писал к своей сестре, там же находившейся, и просил ее дать ходу дел надлежащее направление. Из этого видно, что и в важнейших государственных делах тут нередко прибегают к уму и влиянию женщин. Однакоже, ко время пребывания нашего в Кабуле случилось обстоятельство, которое [348] доказывает, что не все сестры Дост Магоммеда могли служить образцами добродетели. Одна из них была за мужем за Сади Хан Баракзи, который однажды ночью, на возвратном пути домой, был прострелен насквозь пулею. Убийцу схватили, и он к ужасу всех объявил, что царская сестра подкупила его на такой поступок. Преступница бежала в дом одного своего родственника и там, не краснея, подтвердила слова убийцы, оправдываясь тем, что муж всегда обращался с нею необыкновенно жестоко. В правоте ее показания никто не сомневался, ибо он всегда известен был за дурного человека; но это не могло оправдать бесчеловечного ее мщения. Раненый пережил только один день; убийца его казнен чрез несколько часов после. Его разрубили на две части, из которых одну повесили на воротах Бала Гиссара, а другую на большом базаре. Место палача занимал какой-то мясник. Супруга Сади Хана, виновница всего, несмотря на то, что ее преступление было не менее [349] важно, избежала наказания, потому что Магомметане проливают кровь только тех, которые сами ее пролили. Здесь, однакоже, есть примеры женщин, которые прославили себя супружескою привязанностью, и я был бы несправедлив, если бы умолчал об Аге, жене Иезда Бахша, Татарского предводителя, которую Дост Магоммед задержал в Кабуле заложницею ее мужа. Разлука была мучительна для супругов и в особенности для последнего, который обыкновенно во всех своих затруднениях прибегал к советам жены. Он тайным образом посылал к ней гонца, возбуждая ее к побегу. Она, наконец, успела в этом, переодевшись в платье мужчины и спустившись чрез окно темницы. Сев на приготовленную вблизи лошадь, она бежал в страну Безут, лежащую между Кабулом и Бамианом. Но об этом скоро узнали, и в погоню за нею посланы были два Эмирских офицера в сопровождении нескольких врагов ее мужа. Ее догнали и убили ее спутника; но она и [350] тут умела избежать плена и, достигнув первого укрепления своей родины, со стен его с презрением закричала преследователям: «это земля Иездана Бахша!» Муж этой благородной женщины был, как уверяет г. Массон, в последствии варварским образом задушен Таджи Ханом Какаром. Его погубила собственная простота его сердца, также как и многих соотечественников его: служа вожатым для Афганов в одном из трудных походов их, он был коварно лишен жизни.

В начале Ноября вода здесь замерзла, а горы покрылись снегом; одиннадцатого Декабря он совершенно убелил все улицы в городе. Солнце заволоклось серыми, густыми тучами. Холод увеличился и все народонаселение оделось в овчинные тулупы. Мне было довольно хлопот с моею Индусскою прислугою, из которой два человека пали жертвою глубокой привязанности к своей Индийской одежде и к обыкновению готовить пищу вне дома, вопреки суровости [351] климата. Они умерли от воспаления легких, — болезни, которая всегда господствует в Кабуле и от которой, без сильных средств, люди редко выздоравливают.

С выпадением снега пришел в Кабул последний купеческий караван из Бухары, составленный преимущественно из Логанийцев. Некоторые из принадлежавших к нему купцов приходили ко мне и, сообщив все новости Бухары, убедительно просили меня походатайствовать в их пользу, ибо они как-то неосторожно вовлекли себя в большие хлопоты. Дело было в том, что они, пройдя Бамиан, своротили с законной дороги, если можно таким образом выразиться, и направили путь на Газни, лежавший на прямой линии к их родине. А так как небогатое Кабульское правительство нелегко соглашается на утрату пошлин, то в этом последнем городе они были остановлены сыном Эмира, который захватил все их имущество, состоявшее из 6.000 дакатов и 4.000 тиллов Бухарских. По закону, [352] правительство имело право на один только процент с этого капитала, а тут оно конфисковало все. Дост Магоммед в оправдание такого распоряжения сослался на Русский и британский обычай конфисковать контрабанду. Такое доказательство нисколько не убедило бедных купцов, и хотя я употреблял все свое влияние в их пользу, они, однакоже, только после долгой и утомительной проволочки успели получить четвертую часть своих денег и еще приказ в таможню на уплату такой же части в следующем году. Можно, однакоже, почти наверное сказать, что этой последней суммы они никогда не получат. Деньги, таким образом добытые правителем, были, несколько дней спустя, украдены хранителем его сокровищ, который в оправдание себя говорил, что он решился на такой поступок потому только, что давно не получал жалованья. Дост Магоммед, не довольствуясь таким оправданием, велел схватить хищника и приговорил его к казни; но за него вступился [353] Науаб, всегда склонный к милосердию: он говорил, что его непременно следовало простить, ибо не должно было доверять такому худому человеку и что большая часть вины падает на тех, которые употребили его к делу. Такое суждение имело успех и вора отпустили, подвергнув его сперва строгому полицейскому исправлению.

Логанийцы рассказывают, что Бухарский государь сделался в высшей степени жесток и безрассуден: он лишил Куш Биги достоинства министра и запретил Индусам сожигать своих мертвых потому только, что на вопрос к какой они принадлежат вере, они отвечали ему, что они Ибрагимиты или последователи Авраама. Также без всякой причины обложил он двойною податью всех Магомметан, торгующих в товариществе с Индусами; потом, узнав об интриге дочери одного хлебника с каким-то Индусом, приказал их обоих сжечь в печи, не смотря на то, что сам в подобных делах служит самым худым [354] примером для своих подданных. Такие поступки его заставляют думать, что он не в полном уме. Слушая рассказы об ужасных и многочисленных тиранствах его, я каждый раз благословлял судьбу за то, что она благополучно вывела меня из его владений. В системе шпионства он превзошел даже Китайцев. Логанийские купцы также описывали мне ужасные Бухарские темницы, известные под именем Кана-Хена. Слово кана означает тех животных, которые впиваются в собак и овец, т. е. клещей, питающихся в этих темницах кровью несчастных, туда опускаемых. Вместе с этими насекомыми там разведено множество скорпионов, блох и других паразитов, для питания которых, в случае, недостатка преступников, бросают туда живых коз, или внутренности убитых животных, и чрез это наполняют все место самым смрадным и зарази тельным воздухом. Одного дня достаточно, чтоб убить ввергаемых туда [355] преступников; заключение же, продолжающееся несколько часов оставляет такие следы, которые не изглаживаются во всю жизнь. Темницы эти находятся под цитаделью, в которой живет сам Хань.

В числе этих купцов, торгующих с Бухарою, был Мулла Наджиб, старинный приятель г. Эльфинстона, получающий чрез его ходатайство пенсию от нашего Правительства. Я много говорил с Наджибом, который никогда не упускал случая отдавать полную справедливость способностям и добродетелям своего покровителя и выражать удивление при мысли — употреблю его собственные слова — «о величии Английской нации». Когда он в первый раз получил дарованную ему пенсию, он написал к Эльфинстону письмо, желая знать какого рода политические сведения следовало ему доставлять в замену пенсии. Эльфинстон в ответ уведомил его, что он желал только по временам слышать о состоянии его глаз и при этом надеялся, что очки, которые [356] он подарил ему, дали ему возможность лучше видеть.

Такое равнодушие к текущим.происшествиям и еще более отказ в способе, считающемся во всей Азии за законное и за лучшее средство к получению политических сведений, глубоко врезались в душу Наджиба, и он еще чаще начал упоминать это достойное удивления доказательство «величия Английской нации». В этом отношении действительно существует разительное отличие между понятиями Афганов и Европейцев. Первые считают за ничто всякое неправое дело, если оно совершено втайне: они только тогда соболезнуют о преступлении, когда оно откроется. По этому масштабом их нравственности служит не устранение зла, а устранение его гласности, и потому нередко случается слышать от них выражения, подобные следующим: «вот истинный друг мой: он не снял завесы с моих проступков». После этого нужно ли удивляться, что Мулла Наджиб почитал верхом [357] нравственности в своем покровителе — убеждение не действовать, даже и втайне, против страны, в которой он жил?

Вместе с Декабрем месяцем наступил Рамазан. В одно утро, еще до зари, выстрел из пушки разбудил правоверных, чтоб они имели время подкрепить себя пищею прежде, нежели Муэзин (крикун) провозгласит час молитвы. Этот пост скоро покрыл бледностью лица моих знакомцев. Я спросил одного из них, Муллу: «скажи, пост этот — не слишком ли большое самоотвержение с вашей стороны?» — «Нет», отвечал он, «я ничто иное, как ничтожный червь, наклонный к пище, по этому и произошла такая большая перемена в лице моем». Когда же я сказал ему, что рано или поздно мы все будем снедью червей, то он не мог надивиться величию этой истертой истины, а я в свою очередь точно также дивился, слушая ответ его на вопрос — сколько у него детей? «Двое», отвечал он, «все другие давно пошли вперед меня». [358] В этих немногих словах было столько простоты и грусти, что они невольно пробудили во мне сочувствие.

Смерть и будущность составляют предметы частых разговоров между Афганами, также как и между другими народами. Мне самому случилось говорить об этом с одним старым купцом, который посетил меня вскоре после кончины своей дочери. Он, испытав без пользы все способы лечения, перевез ее за несколько дней до смерти в свой дом, в той надежде, что воздух, который она впервые вдохнула при рождении, восстановит ее упадавшую природу. Но богу не угодно было даровать ей выздоровления, и душа страдалицы отлетела в то время, как она повторяла строфы из Маснами, — философской поэмы, которую затвердила еще в детстве. Последние слова ее относились к вечности. Несчастный отец говорил мне, что некоторые обстоятельства, сопровождавшие смерть ее, утешают его и примиряют с тяжкою потерею. Так он [359] рассказывал, что один из его соседей видел во сне будто бы покойница снова вышла за муж и была совершенно счастлива. Также и ему самому снилось, что предки его посылали за его дочерью и радостно ликовали, когда она явилась между ними. Случилось еще одно обстоятельство, имевшее в себе много для него утешительного: почти во всех Магомметанских странах повязывается на голову покойников саван, который обыкновенно поднимают в ту минуту, когда опускают тело в могилу, чтоб родные могли в последний раз взглянуть на покойника и обратить лице его к стороне Мекки. При погребении этой молодой женщины нашли, что лицо ее само собою обратилось в этом направлении. Кроме того, Мулла, читавший Коран при погребении, заснул и видел во сне, что усопшая была совершению счастлива в измененном своем существовании. Подобные рассказы были истинною отрадою для несчастного отца, а сны и предзнаменования — бальзамом утешения; по [360] этому оспоривать их значение было бы жестокостью с моей стороны.

Все Афганы вообще веруют во сны. Один Кабульский Мулла говорил мне: «сны — это полет души, отрешенной от тела. Хотя врачи и говорят, что они происходят от расстройства желудка, однакож я полагаю, что такие райские видения не могут иметь начала в причинах столь материальных. Сны всегда останутся ясным доказательством Всемогущего Провидения».

Кроме этого у Афганов чрезвычайно много других суеверных понятий; у них почти каждое урочище имеет свою легенду. Так, одна деревня, близь Кабула, называется Чайхиль-Духтеран или Сорок Дочерей: предание говорит об ней, что во время одного набега Каффиров, спустившихся с гор в равнины, сорок девиц этой деревни спаслись от насилия хищников тем только, что превратились в камни и что эти сорок камней видны и поныне. На восток от этой деревни находится звероловный лес [361] Кабульского государя, также имеющий свое предание. Рассказывают, будто бы в старину какой-то государь так неутомимо преследовал в этом лесу стадо оленей, что оно кинулись к нему в гарем, где прекрасные жены его заняты были уборами и украшениями: красавицы в испуге разбежались по степям и с тех пор все еще скитаются по ним. Все это показывает, что Афганы не совсем лишены способности воображения.

Четырнадцатого Декабря ко мне заходил мой прежний спутник, Магоммед Гуссан, успевший со времени первого моего знакомства с ним съездить в Персию в качестве эльчи от Кабульского владыки. Из Персии он выехал с Персидским послом, которого, однакоже, оставил в Кандагаре с тем, чтоб самому поспешить вперед и донести своему государю о следствиях поездки. Эльчи ездил в Персию для заключения с ней союза; но он во всем встретил там неудачу и неприятности. Я от души хохотал, слушая рассказ Гусана о его [362] приключениях: он говорил об них с невыразимым юмором, не смотря на то, что они принадлежали к числу самых неприятных. Его едва не казнили в Суни-Бухаре за то только, что он искал союза с Персидским Шахом; потом при дворе этого последнего министры замышляли отравить его, негодуя на то, что он высказал ему правду относительно бессилия регулярных войск и артиллерии в деле с кочующими Туркаманами, против которых Шах собирался итти войною; в Тагеране ему отказано было во всех почестях за то только, что он избрал местом своего пребывания дом Английского посланника вместо неохотно отведенного ему недоброжелательным министром. Короче сказать, в Персии он встречал на каждом шагу препятствия. Принужденный бежать из этого государства, девять лет тому назад, он и в последнюю свою поездку нашел там тех же непримиримых врагов, от которых один только посольский сан спас его. На [363] обратном пути в Афганистан, он подвергся многим опасностям, особенно на редко посещаемой дороги чрез Бам-Нарманшир и Сейстан к реке Гельманду, вниз по которой он был снесен потоком на три фарсаха и два дни оставался без всякой пищи. Близь Герата ему угрожал Камран и разбойники; в Кандагаре его обидели Сирдары и наконец, к довершению всего, Дост Магоммед отказался от высылки проводников Персидскому послу, которого мой несчастный друг вытащил с такими трудами и заботами из средоточия вселенной. Таковы были жалобы Магоммед Гуссана, который в озлоблении называл Кабульского властителя — негодяем, придворных его — скотами, а весь народ — скопищем Афганистанской глупости. Он говорил, что при Персидском дворе Мирза Агасси был первенствующим человеком потому только, что в малолетстве настоящего Шаха сделал несколько счастливых предсказаний относительно восшествия его на престол. [364]

Хуже всего для бедного Магоммед Гуссана было то, что, быв однажды эльчи, он считал неприличным для себя ходить на базары подобно обыкновенному смертному: таким образом сан его разрушал все его счастие. Я в утешение сказал ему, что для него более ничего не оставалось, как последовать Европейскому обычаю, т. е. описать свои путешествия, или, выражаясь по Индийски, пространствовать и написать книгу. Он последовал совету и в последствии подарил мне небольшую книжку, заключающую описание его необыкновенных приключении. Для таких литературных занятий он имел много свободного времени: Эмир поставил его в такое положение, в котором он мог только сказать, что еще несовершенно был заперт в своем доме, и потому при всяком удобном случае положительно утверждал, что впредь не примет на себя никакой служебной обязанности и ни за какие блага в мире не вмешается в посольства; но, не взирая на такую [365] решительность, он жил в беспрерывной боязни, чтоб его опять не призвали к отправлению обязанности и чтоб в случае отказа не наказали так, как он и вообразить себе не мог. Он рассказывал мне анекдот об одном человеке, который, по словам его, имел с ним большое сходство. Какой-то государь, говорил он, повздорил с своим визирем и приказал запереть его; но чтоб хоть сколько нибудь усладить его уединение послал к нему товарища. Однажды визирь начал читать Коран с большим жаром и с набожною важностью, а товарищ его ударился в слезы. «Друг мой» сказал визирь, «какой стих мог до такой степени растрогать тебя?» Простодушный товарищ отвечал ему: «О, господин!, слушая твое чтение и смотря на движение твоей бороды, я вспоминаю о любимом козле моем, который остался дома; а это навело меня на то, что я, служа Вашей Светлости, лишен всех удобств моей домашней жизни!» В таком точно [366] отношении, прибавил эльчи, и я нахожусь к Афганам. Я живу с ними против своей воли, и мне было бы легче истолочь в ступе девять гор и обойти всю землю двенадцать раз, чем оставаться здесь долее.

В полночь, 20 Декабря, окончился ид. Вот как это случилось: какой-то человек прибежал в город из Кохистана и клятвенно объявил в присутствии Кази, что он видел луну двадцать девять дней тому назад, хотя в самом деле это был только двадцать восьмой ее день. Этим воспользовались: не теряя ни минуты, прокричали радостную новость по всему городу и, окончив пост, начали стрелять из пушек; народ бегал по улицам с криками и воплями. Не зная причины, я вскачил с постели, думая, что в город порвался неприятель.

В продолжение праздников, следовавших за этим постом, мы были приглашены на обед к Бордо-Дину, важнейшему из [367] Бухарских купцов в Кабуле, который при этом случае занимал нас песеньнниками и музыкою на каком-то многострунном, треугольном инструменте. Подобного инструмента мне нигде не случалось видеть прежде: он вывезен из Кашмира. За обедом присутствовал Науаб Джабар Хан и многие другие знатные особы. Самый обед был прекрасно и роскошно приготовлен. Песням на разных языках не было конца. Язык Пушту в пении приятнее, чем в разговоре; а Индостани есть любимый язык Афганов: в нем, по их собственному выражению, более соли. После обеда гостеприимный хозяин наш начал расхваливать свой чай и настоял чтоб мы отведали его, вызвавшись приготовить его истинным способом и собственными своими руками. Он начал с того, что собрал в кучу весь жар, бывший на очаге, и всунул в него котелок; однакоже, долго не мог вскипятить в нем воды. Наконец, достигнув этого, он заварил чай в чайнике, покрыл его крышку [368] сукном и, не довольствуясь этим, поставил на огонь и самый чайник; потом уже разлил в чашки напиток, который действительно был превосходен. Мы все с удовольствием пили его к радости хозяина. Науаб пил очень много и уверял, что никогда в жизни столько не пил; а Бордо-Дин не переставал угощать нас, говоря, что в Бухаре в этом «фонтане чай» всякий обед обыкновенно оканчивается так называемым талх-ча, т. е. чаем без сахару. Добродушный Науаб отвечал, что он никогда не пьет чай без сахару; что пить его с сахаром он более не в состоянии и следовательно тем более не может пить без сахару. Мы все долго и громко хохотали этому отпору и, простившись с Дином, скорою рысью возвратились домой по пустым улицам города, в морозную ночь при светлом небе, вполне довольные как своим хозяином, так и всем его обществом. [369]

ГЛАВА XI.

Русский агент Вилькевич. — Окрестности Кабула. — Чакриаские минареты. — Исследования Г. Массона. — Древняя История Кабула. — Идолы и Индусский древности. — Гардез. — Географические записки. — Наречия. — Герат. — Маиори Поттинджер. — Проволочки в Индийских судебных местах. — Каззильбашские секретари. — Доводы Муллы. — Способ освещения домов. — Умеренная зима. — Ранняя весна. — Положение Эмира. — Перемена в его политике. — Мой отъезд из Кабула. — Прибытие в Джелалабад. — Река Кабул. — Плоты. — Шати Гардан. — Пешауар. — Приезд в Лагор. — Ранджит Синг. — Присоединение к свите Генерал-Губернатора в Зимле.

В то время, как мы таким образом проводили свободные от занятий часы, приехал в Кабул Русский офицер «le lieutenant Vilkievitch Polonais» и произвел в нем значительное впечатление. Он вскоре после своего приезда в город посетил меня; а [370] так как это было в день Рождества Христова, то я пригласил его провесть с нами праздник и вместе отобедать. Ему было около 30 лет от роду. Образованный и приятный в обращении, он свободно объяснялся по-Французски, по-Турецки и по-Персидски, и обыкновенно носил казацкий мундир, что было совершенною новостью в Кабуле. Он три раза ездил в Бухару, и потому мы, не стесняя друг друга, могли говорить об общем для нас предмете, ни сколько не касаясь политики. Ему очень хорошо известна была почти вся северная Азия; но он откровенно сознавался, что в России не в обыкновении печатать путешествия и результаты исследований в чуждых землях, так как это принято во Франции и Англии. После итого посещения я уже более не сходился с г. Вилькевичем (или с Виковичем, как я в последствии видел в печати), хотя и переслался с ним несколькими пустыми письмами о важных предметах и к сожалению должен [371] сказать, что при всем моем желании сблизиться с ним, я не мог продолжать никаких тесных сношений, ибо служба наша требовала самой строгой осторожности, чтоб не дать повода толковать в превратном значении взаимных отношений России и Англии.

Положение дел в Кандагаре заставило меня откомандировать туда лейтенанта Лича, который и выехал 28 Декабря, по дороге на знаменитый Газни, где видел гробницу Султана Махмуда и два высокие минарета этого падшего города. Он совершил путешествие в Кандагар в четырнадцать дней, не встретив на пути никаких затруднений. По отъезде Лича, я остался один в Кабуле: все товарищи мои разъехались в разных направлениях; все они много способствовали к увеличению сведений о здешних странах и мне ничего более не оставалась, как благодарить судьбу за то, что она дала нам возможность столько выполнить. Собственно для антикварских исследованиях, я отправил в Туркистан Вуда с тем, чтобы [372] он чрез Балк и Шибергам проехал в Бухару, оттуда в Самарканд, Кокан и Кашгар и возвратился, если можно, чрез Памир и Кундуз. Первую половину этого путешествия он совершил удачно и переслал мне несколько дорогих Бактрианских монет, которые теперь хранятся под ведением Профессора Уильсона, в музее Ост-Индского Дома в Лондоне.

Окрестности Кабула представляют много любопытного. В семи милях на С.-В. от города, на реке Логаре, стоят топы, открытые Др. Гонигбергером в 1834 году. Я осмотрел их и нашел две колонны, или, как их здесь называют, два Чакриаские минарета, которые, мне кажется, не были еще до сих пор описаны. Один из них построен на остром утесе, а другой — на вершине горы в двух милях выше; они стоят так высоко, что видны простыми глазами из Кабула. Меньший из них имеет около сорока футов высоты и построен из цельного камня без всякого хода внутри. [373] По всем признакам эти строении никогда не были минаретами, а имели какое нибудь монументальное значение. Вся равнина, в которой стоит меньший из этих минаретов, покрыта развалинами Каффирских укреплении, а в трех стах ярдах выше колонны виден неразрытый топ. Г. Массон, занимаясь исследованием этих остатков, вырыл из-под них множество золотых ящичков, цилиндров и монет. Далее, за большою колонною, находится древний город, называемый Эйнак, с которым связано множество преданий.

История Кабула очень неполна и неудовлетворительна. Народ относит свое происхождение к двум сынам Ноевым: Какулу и Кабулу, которые, по словам их, в споре о том, какое название дать городу, решились наконец составить его из двух слогов, взятых из их имен, от чего и произошло слово Ка-бул. Индусы уверяют, что Кабульский государь, Ардж, сверженный Магомметанами с престола, был [374] в четвертом колене от Викрамджитов; но история ничего не говорит о Викраме во времена Магомметанского покорения. Ардж, как говорят некоторые, был Гверб или огнепоклонник, и имел двух братьев: Силара и Тура. Он также иногда именуется Кабул Шахом. В Кабуле мне случилось прочитать следующее место в одном сочинении (Рид уа рауфиц.), где описывается покорение страны Магомметанами, и где сказано, что весь этот край находится под их властью 1240 лет:

«Войска выступили в поход и стали лагерем под Кабулом. Кабул Шах, известный также под именем Арджа, вышел на встречу Магомметанским войскам, находившимся под предводительством Абдул Рахмана. После кровопролитной битвы он возвратился в город и уже более не выходил из него; а Абдул Рахман бился с осажденными целый год, встретил отчаянное сопротивление при взятии цитадели [375] (гиссара) и наконец, овладев ею с мечем в руках, умертвил множество воинов с их детьми и женами. Царь Кабул Шах взят был в плен и приведен пред военачальника, который приказал на месте же предать его смерти; но Шах произнес пред ним Магомметанский символ веры (Калама) и сделался Мусульманином, за что и был чествован от Магомметанского предводителя. Абдул Рахман приказал потом вынести всю добычу, взятую в Кабуле и Седжистане, и отправил одну пятую часть оной, вместе с известием о победе, домой с рабом своим Эмиром Кабульским». — Далее, восточные историки рассказывают, что Кабул был одним из семи городов, построенных Гашангом, сыном Сиамака, сыном Киамуров. Остальные шесть городов назывались: Табристан, Исфаган, Старый Мерв, Кабул, Кандагар и Мадаиар. Приведенный мною отрывок доказывает, что Гиссар или Бала Гиссар города Кабула есть здание довременное [376] Чагтисам, или их Магомметанским предшественникам. Новый Кабул относится ко дням Султана Махмуда; но и древний город, как говорят, стоял на тех же самых холмах, на которых построен теперешний, только лишь на юг от цитадели, где ныне находятся Армянское и другие кладбища. Мы не должны удивляться, что в стране, где так часто бывают землетрясения, не видно остатков древней архитектуры: от частого повторения этого явления в теперешнем городе не льзя сосчитать и четырех совершенно цельных домов, и потому можно почти наверное сказать, что для грядущих веков останется от него очень немногое. На месте древнего города часто попадаются в земле коллосальные идолы: все они сделаны из глины, покрыты красною масляною краскою и распадаются на части от малейшего к ним прикосновения. Мне приносили много таких кусков. По всем признакам эти остатки принадлежат к Индускому веку. Монеты, находимые в Кабуле и его [377] окрестностях, почти все имеют на себе Индусские знаки; не смотря, однакоже, на такое ясное доказательство, многие из новейших обитателей этой касты уверяют, что переселение из Индии совершилось очень недавно. В то время, как мы жили в Кабуле, вырыт был глиняный горшок в Шакардаре, в Кох-Дамане, наполненный серебряными деньгами одинакого достоинства и чекана. Г. Принсеп относит их к Индо-Сассанийским: ему удалось прочитать на них Пелеви-Санскритские надписи (Смотр. Журнал г. Принсепа за Май 1838 г.). Кроме этого, во всей здешней стране есть мною Индусских памятников. В Али-Масджиде, в Хибере, при постройке нового укрепления вырыта была небольшая дощечка, высеченная из красного камня в три квадратных дюйма величиною; на ней вырезана группа, состоящая из четырех человеческих фигур и двух оленей, окружающих сидящую фигуру: стиль исполнения ее очень хорош. Я думаю, что главное из [378] представленных на ней лиц есть Буда, ибо чрез левое плечо его перекинута перевязь, также как и на фигурах в Бамиане; уши у него висячие, тиара большая. Гардез также считается в Кабуле древним местом; укрепления его построены из огромных камней и обведены глубоким рвом. Между этим городом и Газни видны остатки большого города, который назывался Харуаром и стоял на обширной равнине, подобно Беграму. Здесь также находят множество монет.

Мне не удалось добыть писменных памятников, относящихся до Кабула; да, кажется, они и не существуют. Но за то мне досталось несколько любопытных сочинений по части Географии как этой, так и соседственных стран. Одно из этих сочинении, под заглавием Музелик ар Мунелиш, заключает в себе двадцать одну каргу с самыми подробными описаниями. Другое — Джама ул Инсаб, — привезено из Балка и содержит в себе подробное и [379] любопытное описание этого древнего города. Третье — Аджаиб ул Табакат — составлено из восьми других сочинений, преимущественно относящихся до Географии. Все эти книги я препроводил в Бомбейское Географическое общество, — учреждение, которое по положению своему в особенности предназначено к занятиям по этой части; да и можно ли кому либо оставаться равнодушным к литературе людей, которых умственная деятельность когда-то распространяла вкус и науки от Самарканда и Бухары до Феца и Кордовы?

За неимением исторических фактов мы с двойным рвением старались собирать сведения о языке и наречиях этой страны: этому много способствовало драгоценная и любопытная записка, присланная мне генералом Куром. Выше я уже говорил о Каффирском и Пашийском наречиях. Лейтенант Лич занимался составлением словарей и грамматик тех языков, которые употребляются на запад от Инда, именно: [380] Брахойского, Белучийского, Панджабского, Пуштуского, вместе с Баракским, Лагманским, Кашгарским и другими. Белучийский язык много отличается от Брахойского. Баракский или Каниграмский употребляется жителями Логара: он имеет большое сродство с Персидским, не смотря на то, что говорящий им народ почитает себя происшедшим из Аравии и уверяет, что пришел оттуда с Султаном Магоммедом. Наречия Лагманское, Кашгарское и Дирское, также так и Пашийское, сродны с языками Санкритского начала и Индусского разветвления. Кабульские Арабы совершенно утратили родной язык свой; то же самое случилось и с Калмыками, выселенными сюда из Северной Азии. Было время, когда этому последнему племени государи Кабульские оказывали большое покровительство и обыкновенно делали Калмыкам денежные подарки при рождении их детей.

Но обратимся к другому предмету. Отчаянная борьба за независимость Герата, [381] выдержанная Афганами под руководством достойного и храброго соотечественника нашего лейтенанта (ныне маиора и кавалера ордена Бани) Эльдреда Поттинджера, произвела на некоторое время хорошее впечатление в Кабуле; но к несчастию оно продолжалось не долго. Если бы я верил во сны, подобно Афганам, то каждую неделю пребывания моего в этом городе я имел бы несомненные доказательства окончательного успеха на пути преобладания нашего в этой стране. Так, Января 17 числа 1838 г. явился ко мне Муджауар или блюститель гробницы Императора Бабера, и с большою важностью объявил, что он в предшествующую ночь видел во сне будто бы «Фиринджисы сидели на гробнице; Бабера и принимали поздравления от Афганов». Он, однакоже, не мог наверное определить окончательных результатов, потому что пробужден был Муэзином, призывавшим к утренней молитве. Другой Афган из Кандагара, зашедши ко мне однажды, говорил: «ты чуждаешься нас, [382] но это не долго продолжится: наша страна хороша, в ней только нет главы, и потому она, как прекрасная вдова, сама изъявляет тебе свою привязанность: ты не можешь отказаться, чтоб не назвать ее своею женою». Однако, не все мои посетители приветствовали меня подобным образом. Один Афган, бывавший в Индии, нередко разговаривал со мною о тамошнем судопроизводстве. Я воспользовался этим и начал выпытывать от него то, что по его понятиям было предосудительного в Индийском Правлении и что более всего вредило его сословию, т. е. купеческому. Он, по Азиатскому обычаю, отвечал мне пословицею: «обновите жизнь нашу и дайте терпение Иова: тогда все пойдет хорошо». Надеюсь, что этот упрек в проволочках нашего судопроизводства, сказанный издалека, из Кабула, не останется втуне.

Если, однако, Афганы таким образом жалуются на эту медленность и требуют снисходительности к тем, которые имели [383] несчастие вовлечься в тяжбы, то что подумали бы Англичане о Кабульских Киззильбашах, с которыми мне приходилось иметь частые сношения? Почти все здешние секретари и адвокаты принадлежат к этому толку и почти вся переписка находится в их руках. Во всех письменных известиях о Гератской осаде, которая производилась под распоряжениями самого Шаха Персидского, они говорили, что город этот защищают люди верные Богу против разбойников. Персиян называли в них не иначе, как неправоверными и еретиками; поражение даже немногих из них провозглашалось с триумфом, повсюду произносились молитвы и выражалась радостная надежда на их совершенное истребление. Письма, содержавшие подобные известия, не только прочитывались в Кабуле Персидскими секретарями, но они же и отвечали на них и точно в таком же стиле, хотя всем известно, что они принадлежат именно к тому классу людей, на чью голову Суниты [384] Афганы ниспосылают всевозможные хулы и обиды. Положение этих Киззильбашей в Кабуле очень походит на положение Коптов в Египте: они ведут почти такую же жизнь и занимают такое же место в обществе. Но нравственная сила и влияние этого сословия выкупает им грубое обращение с ними тех, кому они служат.

Один Афганский Мулла спрашивал меня есть ли в нашей вере подразделение на Сунитский и Шиитский толки? Я отвечал, что у нас есть разные секты и объяснил ему различие в мнениях Римских Католиков и Протестантов. На это он заметил: «не дерево и не камень — идолы, а то, что человек боготворит, будет ли это плоть, будут ли это деньги». Такого образа мыслей я не ожидал от Магомметанина. Упомяну здесь еще одно замечание этого же человека о Христианах. Он говорил, что мы называемся Нассари, т. е. Назарянами, потому именно, что подали вспомоществование (назрат) Иисусу Христу. Я пытался вывесть [385] его из заблуждения и объяснял, что название это произошло от Назарета, в котором жил Спаситель; но тут еще раз убедился, как трудно уверить Магомметанского доктора в ошибочности его мнения, основанного на предубеждениях воспитания.

Кабульская зима, после всех толков о ее жестокости, радовала меня своею умеренностью; но, кажется, в настоящем году погода стояла здесь теплее обыкновенного. Жители не имеют тут другого понятия об освещении домов, как посредством намаслянной бумаги, или какой нибудь ткани, и потому они с не малым удивлением смотрели, как мы, счищая сортутку с зеркал, купленных нами на базаре, вставляли их стекла в оконные рамы. Зеркала, привозимые сюда из Москвы, продаются здесь довольно дешево: не многим более половины рупии за большой лист. Выдумка наша повела к подражанию со стороны некоторых Ханов: они с восторгом приняли употребленный мною способ к освещению [386] своих покоев и к устранению в них холода. Около 26 Февраля распустилась здесь верба или биди-мишк; 11 Марта появился первый весенний цветок-созан, род благоухающей iris; а 1 Апреля покрылись цветами абрикосовые деревья. Но, не смотря на это, 27 Марта шел снег. Предание говорит, что однажды Газни был. занесен и отчасти разрушен снегом, девять с половиною дней спустя после весеннего равноденствия. Вообще холод здесь не был так жесток, чтоб воспрепятствовать мне выезжать верхом, тем более, что я приказал поставить свою лошадь на зимние подковы. В последствии, однакоже, опыт убедил меня, что зима в Кабуле не всегда бывает так умеренна.

В продолжение холодного времени городские базары наполнены народом; за то в деревнях жители, в полном смысле, ничего не делают. Они сидят там снаружи своих домов, завернувшись в овчинные шубы, и греются на солнце, которое здесь всегда приятно пригревает. Если бы тут были [387] какие нибудь фабрики, тогда жители могли бы с пользою употреблять холодное время года; теперь же они праздно проводят дни свои, рассказывая друг другу сказки и собственные похождения. Такой избыток лености ведет к заключению о изобилии внутренних средств края и о кротости его правления. Мне помнится, что я где-то читал в одном из номеров Уестминстерского Обозрения следующее: «деспотический народ может быть велик только во время своего победоносного поприща». В какой бы степени ни было справедливо это замечание, мы видим пример противного в Афганистане: с прекращением его завоеваний разрушения не последовало и в удел ему осталось еще много счастия и довольства, хотя блеск его могущества давно затмился.

Афганские нападения на Индию производились не открытою войною, по всегда были подобны нападениям диких зверей на добычу. Хищники, так же как и звери, тайно и внезапно кидались на богатую приманку и [388] довольствовались тем, что успевали утащить в свои пещеры. К счастию теперь ни Афганы, ни соседи их Татары не осмеливаются делать набегов на Индию: Британское преобладание держит их в их собственных границах, а гигантская власть, которую мы установили в Азии, превратила эти народы из хищников, опустошавших наши владения, в искателей нашего союза. Эта же власть со временем понудит их обратиться к своим собственным источникам, что она уже и успела сделать в некоторой степени, и в последствии поведет их к раскрытию многих элементов своей силы и своего благосостояния, доселе остающихся в пренебрежении в собственной их отчизне.

В Азии нетерпеливость Афганов вошла в поговорку. Дост Магоммед Хан в это время платил дань этому отличительному свойству своего народа, и, кажется, не без причины. Герат был тесно осажден Персиянами: если он падет, то Кандагару и [389] Кабулу предстоит неминуемая опасность; если же устоит и отразит Персидское войско, то и тогда опастность едва ли уменьшится, ибо Британское Правительство, вполне уверенное в успехе принятых им мер в Персии, не полагает никакой цены в Афганском союзе. По этому страх обуял Дост Магоммед Ханом, тем более, что тут вмешивались и его собственные интересы: эта боязнь и эти интересы, непрерывно действуя на ум этого государя, побудили его искать помощи уже не на востоке, а на западе. Узнав из верного источника о таком намерении его, я увидел ясно путь по которому мне следовало итти и потому высказал ему свое желание возвратиться в Индию. Он выразил глубокое сожаление, выслушав мое решение; а потом, 26 Апреля, когда я совсем оставлял Кабул, снова в обильных выражениях изъявил мне свою признательность и личную дружбу. Г. Массон также выехал вслед за мною: он справедливо предполагал, что его положение [390] в Кабуле, при обстоятельствах побудивших меня к отъезду из этого города, будет не совсем безопасно. Апреля 30 мы достигли Джелалабада и были там гостеприимно встречены сыном Эмира — Акбар Ханом, который, как я уже говорил, и прежде принимал нас с пышностью и блеском при вступлении нашем в Кабул 20 Сентября.

Так как для меня было очень важно исследование реки Кабула, то я решился спуститься по ней на плотах, для приготовления которых мы употребили два дня: это стоило нам больших трудов. Около восьмидесяти кожанных мешков было сделано для этой цели; одну четвертую часть их мы наполнили воздухом, а остальные набили соломою и, положив на них бревна, скрепили все вместе деревянною рамою. При действии веслами плоты эти принимают кругообразное движение, при чем гребцы всегда стараются держаться в самой быстрой полосе потока. [391]

Третьего Марта мы поставили паруса и доплыли в семь часов до Лалпура, стоящего на половине дороги к Пешауару. Здесь мы переночевали и были гостеприимно угощены Момадским предводителем. На другой день мы продолжали плавание и чрез восемь часов достигли до Матти в Пешауарской равнине, где нас ожидали слоны, лошади и паланкины, присланные от генерала Авитабиля, чтоб подвезти нас к его местопребыванию.

Плавание вниз по реке Кабулу сопряжено с таким удовольствием, которое почти заставляет забыть всякую опасность; но, не смотря на это, потребна большая осторожность и ловкость для избежания вдающихся в воду скал и водоворотов, которые они образуют. Мы попали в один из них, называемый Фазл, и один плот наш вертелся в нем более двух часов, и, вероятно, потерпел бы значительное повреждение, если бы не был спасен усилием экипажей всех остальных плотов. Ущелье, именуемое Верблюжья Шея, [392] или знаменитое Шати (Шутар) Гардан представляло при нашем приближении к нему вид столь величественный и поразительный, что он надолго не изгладится из моей памяти. Около получасу мы спускались по реке под густыми тучами; от нас по обе стороны подымались страшные скалы, футов в тысячу вышиною, и сжимали поток ровный и глубокий. Наконец, в отдаленной перспективе мы увидели, что вода как будто бы кипела и страшно волновалось пред нами. Прежде нежели мы достигли до этого места, дождь спустился потоками, заблистала молния и с утеса на утес покатились страшные удары грома. Во время этой бури мы прошли быстрину; волны хлестали в плоты и набегали на них; ветер со свистом ревел в ущелье. То была грозная и вместе величественная картина. На берегу реки сельские жители промывали золотой песок обыкновенным способом, т. е. в деревянных ящиках. От них я слышал, что на Оксе и на его побочных реках жители опускают [393] на дно волнистые овчины, в которые вода отлагает частицы чистого золота и уносит все другое; по прошествии известного времени шкуры вынимаются и просушиваются на солнце, а потом выбирается из них и золото. Если не ошибаюсь, в древности также где-то употребляли подобный способ.

Прием, сделанный мне в Пешауаре моими старыми знакомыми, генералами Алларом, Авитабилем и Куром, делает честь их внимательности; приятное общество их вознаграждало для меня в некоторой степени отсутствие моих друзей-сопутников, Др. Лорда и лейтенанта Вуда. Но они, возвратившись в Кабул чрез две недели после моего отъезда, немедленно отправились вслед за мною и догнали меня 16 Мая. Свидание наше было самое приятное. Что касается до лейтенанта Лича, то я еще до отъезда из Кабула переслал ему инструкции, в следствие которых он должен был оставит Кандагар и ехать чрез Келат-и-Нассир в Шикарпур. Он благополучно совершил [394] свое путешествие и я нашел его в этом последнем городе в следующем Октябре месяце.

К концу Мая пришли от нашего Правительства депеши, в силу которых я должен был со всевозможною поспешностью ехать к Лагорскому Двору для присоединения к Г. (ныне Сэр Виллиаму) Макнатену, там находившемуся, и для совещания с ним на счет критического положения наших дел на западе от Инда. Мы немедленно отправились в дорогу; водою достигли Аттока в тот же самый день, в который оставили Пешауар (31 числа), и прибыли в Лагор 17 Июня, путешествуя большою частию ночью. Я поспешил засвидетельствовать почтение Магарадже и нашел, что он переменился во всем, кроме милости. Ранджит Синг в это время стоял уже на краю могилы. Я считаю излишним говорить о нашей миссии, находившейся в то время при дворе его: она уже описана капитаном [395] Осборном. Однакоже прилагаю здесь вид города Амристира.

Месячное пребывание в Лагоре дало нам возможность привести в исполнение все планы нашего Правительства. Окончательные меры его могли быть упрочены только в Зимле, куда я по приглашению должен был ехать и где имел честь представиться 20 Июля Лорду Аукленду. При этом представлении со мною был одним только Др. Лорд, потому что лейтенант Вуд снова должен был уехать на Инд.

Так окончилась моя экспедиция в Кабул.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.