АЛЕКСАНДР БЁРНС

КАБУЛ

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ СЭР АЛЕКСАНДРА БОРНСА

В 1836, 1837 И 1838 ГОДАХ.

CABOOL: BEING A PERSONAL NARRATIVE OF A JOURNEY TO, AND RESIDENCE IN THAT CITY IN THE YEARS 1836, 7 AND 8.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА VIII.

Кабул. — Агент Мурад Бега Кундузского. — Письмо этого властителя. — Перемена в его политике. — Ответ. — Путешествие Др. Лорда в Кундуз. — Извлечения из его писем. — Приезд и прием. — Разговоры с Мурад-Бегом. — Болезнь Мурада. — Дружба его. — Путешествие лейтенанта Вуда. — Сеид Талиханский, друг Муркрофта. — Аталик Бег. — Книги Муркрофта. — Время его смерти. — Г. Требек. — Обычаи Узбеков. — Свадьбы. — Торговля невольниками. — Продажа жен. — Салам. — Обрезание. — Обжорство. — Конские скачки.— Забавы.

Возвратившись в Кабул, я, к неожиданному удовольствию, нашел в нем агента (эльчи), приехавшего ко мне от Мурад Бега, правителя Кундуза. С самого вступления моего в эти страны, я употреблял все средства, чтоб сблизиться с этим неприязненным для нас государем: писал чрез[240] посредство известных купцов к нему самому и к его министру — и все напрасно. Такая неудача, вместе с воспоминанием об опасностях, которые прежде грозили мне в его владениях, и о жестоких поступках его с Др. Жераром и с г. Виньи, и наконец, его ненависть ко всем Европейцам вообще, не позволяли мне надеяться на такое скорое сближение с ним. Эльчи явился ко мне с письмом своего повелителя. Оно было адрессовано Сикандеру Борнсу, Фиринджи Ангрез, и, после обычных приветствии, начиналось следующими словами: «Я много слышал как о тебе самом, так и о мудрости, которою ты обладаешь: со всех сторон говорят мне, что ты как бы знаменитый Гиппократ между умными людьми. Меньшой брат мой потерял зрение: если можешь вылечить, я останусь очень благодарен тебе и пришлю его в Кабул. Если Богу угодно, чтоб брат мой совершенно выздоровел, то ты приобретешь славное имя во всем Туркистане (Татарии). Податель[241] этого письма, Мирза Бадеа, все тебе расскажет; ты положись на слова его. Прими посланную лошадь: я дарю тебе ее как редкость по достоинствам, чтоб она напоминала обо мне».

Приводя себе на память тот день, когда меня везли в Кундуз, как подозренного преступника, я не мог надивиться перемене счастия, представившей нам случай не только прекратить вражду Мурад Бега, по еще и приобресть его дружбу и при его помощи проникнуть даже до Памира и до истоков Окса. При таких обстоятельствах терять время было бы безрассудно; по этому я немедленно отправил к нему следующий ответ, из которого читатели могут догадаться о моих планах: «я получил письмо ваше с величайшим удовольствием и благодарю вас за доверие, которым вы меня удостоиваете, а еще более за ваше высокое мнение о Европейском образовании. Я весьма сожалею, что брат ваш страдает таким недугом, которым угрожает ему потерею[242] зрения; но не доказал бы этого дружественного чувства к вам, если бы допустил больного ехать чрез снега Гинду Куша за пособием в Кабул. При мне находится доктор Лорд, известный своим искусством между Европейскими учеными: посылаю его к вам с товарищем Вудом. Излечение болезней в руках Божиих; но эти друзья мои употребят все усилия, чтоб оказать вам услугу. Оба они состоят на службе Индийского Правительства и путешествуют вместе со мною: они дороги для меня, и потому поручаю их исключительному вашему покровительству. Ваш доверенный агент, Мирза Бадеа, лично передаст вам все, о чем я говорил с ним. Данное им от вашего имени обещание возвратить мне все бумаги и книги оплакиваемого нами Муркрофта достойно вашего сердца. Как для вас драгоценно зрение вашего родного брата, так драгоценны друзьям и родным остатки соотечественника, умершего вдали от родины». Др. Лорд и лейтенант Вуд, без[243] дальнейшего отлагательства, сделали все нужные приготовления к любопытной поездке в Кундуз. Я решил, чтоб они сами отвезли мое письмо вместе с некоторыми вещами в подарок властителю; но их отправление не обошлось без затруднений со стороны Дост Магоммед Хана, желавшего заманить Узбеков к себе в Кабул. Наконец, однако же, мы кое-как успели уладить это дело.

Прежде, нежели приступлю к рассказу о поездке моих товарищей, я приведу здесь несколько подробностей, переданных мне Мирзою Бадеа, — болтливым, простоватым, но честным Узбеком, пользовавшимся большою доверенностью Кундузского властителя.

Мирза торжественно обещал мне ревностно и с точностью удовлетворять всем нуждам моих товарищей, и при этом случае распространился о щедрости своего повелителя ко всем и даже к покоренным своим подданным; потом — о деятельности, проявляемой им в чапаосах или набегах; о[244] гостеприимстве, для которого он убивал по 15 баранов в день и в своем собственном доме угощал по 1.000 человек; короче сказать — он сам терялся в удивлении тирану Кундуза, о славе и могуществе которого всегда беседовал con amore. «Мой государь», говорил он, «может выставить 20.000 конников и в продолжение 40 дней неутомимо действовать в набеге, выдавая при этом ежедневно на каждого человека и каждую лошадь по три пригоршни зерна и по куску хлеба, величиною в ладонь. Он обыкновенно назначает этим людям какое-нибудь скрытное сборное место и там уже делает все нужные приготовления, так что до последней минуты пред выступлением в поход никому неизвестно, в которую сторону предположено сделать набег — на Газару ли, Кандагар, Балк, Даруаз, Шагнан, на земли ли Шаха Катора, или на страну Каффиров. В Кундузе жестоко обращаются только с покоренными народами, доставшимися по праву войны, и[245] то это делается только с целью сохранения общего спокойствия. Мы, Узбеки», продолжал Мирза Бадеа, «живем на лошади; такой торговли, как в Кабуле, у нас нет. Дост Магоммед приказывал мне сказать моему государю, что продажа людей бесчестна; а я на это отвечал ему, чтоб он лучше договорился с своим новым союзником, — государем Бухарским, и убедил бы его не покупать у нас людей: тогда такая бесчестная торговля прекратилась бы сама собою. В нашей власти — перехватить и запереть все караванные дороги из Кабула в Бухару, что значительно повредило бы торговле и того и другого места и не произвело бы никакого влияния на нас самих; но мы пренебрегаем этим. Мы ходим в простой пестрой одежде, сшитой из материи, выработанной в нашей родине и в Туркистане; а здесь, напротив, все носят Европейские ситцы и другие ткани, и потому Кабульский государь получает значительнейшую часть своих доходов в виде пошлины с этих[246] предметов. Мурад Бег никогда не пользовался такими источниками. Сам он с избытком живет в Кундузе; а восточную часть своих владений отдал сыну, Шаху Мурад Хану, носящему титул Аталик Хана и также управляющему Бадакшаном, Шагнаном и Талиханом; брагу своему, Махмуд Бегу, он вверил управление северными провинциями, Балджиуаном и прочими; между тем как сам правит из Кундуза областями, лежащими на юг и на запад от него. Продольное пространство, на котором раскинута власть его, равняется 50-дневному переезду, начиная от Сер-и-Кула до Балка. На этом протяжении есть, однакоже, несколько округов, в дела которых он почти не вмешивается. С Шагнана он взимает 500 яму или слитков серебра; из Читрала получает невольниц, превосходящих красотою невольниц Каффирских, и раздает их своим Бегам, или отсылает в Бухару. Путешествующих в его владениях он не притесняет; даже и Китайцы имеют полное[247] право приезжать к нам». Предавшись совершенной откровенности, наш эльчи, в заключение всего, сказал нам, что он отчасти убедился, что мы не принадлежим к числу неверных, ибо имеем свою собственную хорошую книгу и обладаем огромными сведениями. После этого разговора он гулял в саду, где была наша резиденция, превосходно украшенная различными цветами; тут я спросил его: есть ли хорошие цветы в Туркистане? Его ответ не сделал чести его вкусу: «только глупцы и факиры», сказал он, «обращают внимание на такие предметы». Как бы то ни было, Мирза Бадеа был человек любезный и достойный во всех отношениях: я от души пожалел об нем, когда узнал, что его убили чрез несколько месяцев после свидания с нами.

Ноября 3, Др. Лорд и лейтенант Вуд отправились в Паруан (В последствии на этом месте пал Др. Лорд в сражении с Дост Магоммед Ханом 2 Ноябри 1840 года.), чрез ущелье Сер-эланг; тут они были застигнуты [248] страшною снежною бурею, так что некоторые из их прислуги потеряли на время способность чисто говорить и косноязычили, а другие приходили в совершенное бешенство. Это принудило их всех возвратиться в Кабул и направиться по дороге чрез Бамиан.

Считаю не излишним привесть несколько извлечений из писем Др. Лорда, необыкновенно любопытных по своему содержанию.

Кундуз. 7 Декабря 1837.

Мы оставили Кабул 15 Ноября и прибыли сюда в совершенном здоровьи и безопасности 4 числа настоящего месяца, не встретив на пути никаких затруднений, достойных замечания. 21 числа достигли Бамиана и на другой день вступили во владения Мир Мурад Бога. Тут Мирза Бадеа принял на себя обязанность нашего Михмандара и во все время исполнял ее с необыкновенным рвением и внимательностью. Мы не останавливаясь ехали до самого Курама. Это — его [249] джагир, и потому в угождение ему мы провели тут целый день и имели удовольствие получить письмо от Мир Мурада, в котором он изъявлял, во первых, сожаление о понесенных нами неудачах в попытке перебраться чрез Гинду Куш, а во вторых, — радость при известии о нашем благополучном прибытии в его владения. Вместе с этим письмом пришло еще другое — от Атмы Диуан Беги, в котором он просил нас прислать ему подробное сведение, как о нашем направлении, так и о времени, к которому ожидать нас. Я отправил тотчас же ответ; но посланный так медлил на дороге, что мы успели доехать до Али-абада, отстоящего на одну станцию от Кундуза, прежде чем мое письмо было доставлено по назначению. Следствием этого было то, что при въезде в Али-абад никто не встретил нас, хотя первоначально и предполагалось сделать нам торжественный прием. Мирза сильно негодовал на такую неисправность; он на другой день[250] отправился вперед нас в город в полной уверенности, что кассид еще не приезжал туда. Так действительно и было. Милях в 4 от Кундуза, мы были встречены самим Диуаном Беги, который, узнав от Мирзы о нашем приезде, поспешил на встречу, в сопровождении небольшого числа войска, которое ему удалось собрать на скорую руку. После мы узнали, что брат Мира (мой пациент) намеревался также выехать к нам, но он спал в то время, как приезжал Мирза. Однакоже, вечером, в самый день нашего приезда в Кундуз, он посетил нас в доме Атмы, предоставленном в наше распоряжение. От Мира получили мы поздравительное письмо, в котором он, между прочим, просил считать его владения нашими собственными. За этим следовали в подарок чай и сласти. На другой день, Мурад Бег, узнав, что мы во все время путешествия одеты были в национальную одежду края, немедленно прислал каждому из нас полный Узбекский костюм[251] с 200 рупий в придачу, и при этом просил нас назначит время, в которое посетим его. По необходимости кой-каких приготовлений я назначил не ранее как на следующий день утром. Вечером у меня долго сидел Атма; он пришел тотчас после обеда и пробыл более трех часов. Я воспользовался этим случаем, чтоб объяснить ему цель твоей миссии, по крайней мере в том отношении, в каком она могла быть для него любопытною; представлял ему виды нашего Правительства на открытие судоходства по Инду и о его намерении учредить на берегах этой реки ярмарку. По видимому он был удивлен и обрадован этим известием и предложил множество вопросов о разных пошлинах и о других подобных предметах. Я в ответ, между прочим, сказал ему, что Ранджит Синг отправил в Бомбей 20 судов и что наше Правительство определило в виде поощрения допустить их беспошлинно.

Едва успел я написать эти строки, как[252] вошел ко мне сам Атма и принес твое письмо, которое шло окольными дорогами чрез Хулум и только теперь было ему доставлено его агентом Чамандассом. Он у меня же распечатал и прочитал его, и, казалось, был очень доволен заключавшимися в нем дружественными выражениями, в искренности которых я, конечно, старался уверить его еще более. Он просил меня, чтоб я, засвидетельствовав лучший салам его, уверил тебя, что он сам и все его имущество к нашим услугам до тех пор, пока мы здесь останемся.

Н о обратимся опять к моему журналу.

На другой день, т. е. 6 Декабря, я отправился к Миру. Он нам показался простым, добрым стариком: вышед из дверей, он сошел с лестницы нам на встречу, потом подал руку, попросил войти и, посадив нас в почетной половине комнаты, сам сел возле нас но одну сторону, между тем как немногие придворные, которым дозволялось садиться в его[253] присутствия, разместились по другую; большая часть остальных стояла за двумя колоннами, разделявшими залу на две части. Тут Мир, расспросив о твоем здоровья, сказал мне, что он считает посещение Фиринджисов за особенную для себя честь. Я же после такого вступительного разговора представил ему твое письмо. Он, тут же прочитав его, громко объявил, что оно исполнено приязни. За этим я сказал, что ты прислал ему кой-какие подарки и просил его принять их, хотя они и не были достойны его особливого внимания. «Этого», отвечал он, «я совершенно не ожидал, потому что самый приезд ваш я считал уже большим для себя одолжением и не мог ожидать ничего большого». Когда подарки были представлены, он осмотрел их с большим вниманием и остался очень доволен. После Мирза подтвердил мне то же самое. Возобновив разговор, он расспрашивал об относительной величине Фиринджистана (Европы) и Индостана, о нашей[254] власти в последнем и о том, есть ли в нем какой-нибудь другой государь кроме нашего: это подало мне повод назвать ему владетелей, состоящих у нас на пенсии. Казалось, слова мои чрезвычайно поразили его, в особенности когда один Мирза растолковал ему, что Англичане, покоряя страну, никогда не лишают престола ее властителя: этим они не доводят народ до отчаяния и исподволь крепче привязывают его к своему правлению. Потом он спросил — кто умнее: Русские, или Англичане? Тот же Мирза, Пешауарец, как мне после говорили, отвечал, что Англичане далеко превосходят умом всех народов Фиринджистана. Я, разумеется, не стал опровергать. Поговорив еще несколько минут, мы расстались; я отправился посмотреть на своего пациента и к сожалению должен сознаться, что, кажется, нет никакой надежды на излечение. Болезнь его — amaurosis (gutta serena) в полном развитии: один глаз поражен уже лет восемь тому назад, а другой[255] только восемнадцать месяцев. Я тотчас откровенно объявил ему, что, считая первый неизлечимым, имею только слабую надежду помочь второму и что по причине расстройства всего его здоровья вообще и пищеварения в особенности, мне необходимо несколько времени заняться предварительно поправлением того и другого, чтоб быть в состоянии дать положительный ответ на счет восстановления его зрения. Вот на каких условиях я начал лечить его.

Я почти совершению забыл сказать тебе, что во время нашего свидания с Миром, он хотя и говорил о Муркрофте и о его знании Персидского и Турецкого языков, но ни слова не сказал о его книгах и бумагах, о которых ты ясно упоминал в письме своем, Мне после сказывали, что встретились некоторые затруднения в их выручке и что они еще не привезены сюда. Это, может быть, объясняет его молчание.

Хана-абад. 13 Января 1838.

Это письмо покажет тебе, что я нахожусь там, где сосредоточивались все твои [256] ожидания, где они достигали своего acme и где теперь получили счастливое окончание. Четыре дня тому назад я приехал сюда с своим больным, чтоб посмотреть, что может сделать воздух более чистый, чем в Кундузе, и теперь вполне убедился, что он совершенно безнадежен. Я давно высказал бы ему свое мнение, если бы не боялся за Вуда. С нетерпением жду его возвращения, чтоб тотчас же уехать, как скоро объявлю о невозможности излечения. Впрочем, я уже сказал больному, что испытываю теперь последние, самые сильные средства и что если в продолжение 40 дней не произойдет перемена в его болезни, то нечего и продолжать их, ибо ему должно будет покориться судьбе своей.

И так ты видишь, путь проложен, а я между тем приискиваю другие предлоги, чтоб остаться здесь долее, потому что обратная дорога не будет открыта в продолжение почти четырех месяцев.[257]

В этом отношении письмо твое указало мне хорошее начало. Получив его, я немедленно поехал в Кундуз и, представившись к Миру, сказал, что явился по твоему приказанию для засвидетельствования ему твоего глубочайшего почтения и благодарности за его милости к нам обоим и в особенности за позволение Вуду съездить к истокам Окса, что для Фиринджисов было весьма дорого. Он принял меня очень ласково. Я объявил ему, что Кандагар отстал от союза с Персиею и теперь ищет дружбы нашего Правительства, в следствие чего туда уже и отправлен один Фиринджис. Говоря об этом, я передавал только то, что общая молва принесла бы к нему чрез полтора часа после меня, ибо наш кассид начал уже распускать эту новость повсюду. Известие совершенно достигло своей цели, как я и ожидал, ибо здесь Персиян так же ненавидят, как и боятся. Возгласам удивления, казалось, не будет конца: «Что за дивные люди эти Фиринджисы! Только три месяца прошло[258] с тех пор, как четверо из них прибыли в здешние страны — и чтож? один теперь в Кабуле, другой в Кандагаре, третий в Кундузе, а четвертый при истоках Окса. Валлах! Биллях! они не едят, не пьют и не спят: целый день делают сыл (наслаждаются), а ночь на пролет пишут книги!» Когда восклицания кончились, я спросил Мира: какие известия имеет он с театра войны? «Хех! Никаких! Гап ми зананд — народ болтает и сегодняшняя новость обращается в ложь на следующее утро. Однакоже», прибавил он, «я очень желал бы иметь верные сведения о том, что делают эти собаки Каззильбаши — говорят, будто бы они сюда собираются?» На это я и хотел навесть его, потому что сам не знал никаких новостей, которые могли бы быть любопытными для тебя, и потому тут же сказал: «если вы того желаете, я немедленно пошлю человека, который проберется в Мей-ману, потом, с Божией помощью, до самого Персидского [259] лагеря и расскажет нам все, что там делается». — «Непременно!» воскликнул Его Высочество, неподумавший до сих пор о таком простом способе для получения сведений, при всем его желании иметь их: «Непременно! пошли трех, четырех, пошли шесть человек. Пусть их каждый день доставляют самые подробные пухти — известия, и тотчас давайте мне знать, как скоро они придут». — «Ба чазм!» отвечал я и, уполномоченный этим позволением, сегодня же утром отправил Раджаб Хана, который сперва заедет в Балк, где он хорошо знаком с несколькими семействами, имеющими тесные сношения с Гератом и, вероятно, доставит много полезных нам известий; из Балка проберется чрез Акчю, Серипал, Шибберган в Мей-ману и соберет статистические сведения о небольших независимых областях, лежащих на пути. Из Мей-маны он пришлет мне другого гонца, и если сам не успеет прокрасться в Персидский лагерь, то найдет кого-нибудь[260] другого, который возьмется высмотреть его. Я также приказал ему попросить его друзей, чтоб они по отъезде его оттуда писали ему при случае обо всем, что произойдет у них нового. Таким образом я надеюсь доставлять тебе самые свежие новости, во все время войны в том крае, не поставляя ни тебя, ни себя в ответственность.

В продолжение этого свидания Мурад Бег, как мне казалось, был в лучшем расположении духа, чем когда-либо прежде, хотя ко мне он всегда милостив. Даже и после слышал я от Атмы, что он был очень доволен тем, что я для изъявления ему салама приехал из Хана-абада.

Прежде, нежели я простился с ним, я представил ему, что, по причине небольшого расстояния между Хана-абадом и Талиханом, мне хотелось бы с его позволения съездить в это последнее место и провести там хоть одни сутки, чтоб сделать силам живущему в нем святому. «Почему же не съездить?» сказал Мир. «Ступай, куда тебе[261] угодно и посмотри все, что хочешь». Этим окончилось наше свидание, успокоившее меня, тем более, что до меня доходили слухи, будто бы он недоволен мною за неуспешное лечение его брата. Скажу тебе, что причиною моего посещения было отчасти и желание поверить справедливость этих слухов. На вопрос его о глазах брата, я прямо отвечал, что не видел никакой перемены к лучшему. По этому надеюсь, что даже после этой печальной истины мое положение здесь не будет стеснительно, и что я получу позволение бродить по берегам Окса, где намерен подробно исследовать броды, чрез которые наш Вуд успел уже перебраться.

Вчерашний день был для меня красным деньком, ибо вернувшись сюда вечером после моего удачного свидания, я был встречен человеком, пришедшим от Талиханского святого с письмом, в котором каждое слово было как распустившаяся роза в садах дружбы. Само собою разумеется,[262] что я сам наговорил тьму куш амадов этому достойному джентльмену, сообщив ему о позволении, которое в тот же день получил от его повелителя, известного, прибавил я, во всем Фиринджистане за истинного друга нашей нации; повязал ему на голову чалму и отправил обратно с письмом, содержащим столько же пионов, сколько было роз в письме его хозяина, и велел оказать, что непременно приеду с Саламом чрез несколько дней. На этого святого я гляжу как на столб, за который придется ухватиться в случае несчастия: я уже приготовил ему великолепную шубу и надену на него при первом визите.

Кундуз. 30 Января 1838.

Я писал тебе, что не имел никакой надежды на выздоровление моего пациента. Равнодушие, с каким он сам и Мир Мурад Бег выслушали мой приговор, разрушивший все их надежды, было сверх моих ожиданий и делает честь характеру[263] Узбеков. Я в самом начале объявил им о трудности излечения; потом сказал, что, испытав все средства и не видя от них никакой пользы, с каждым днем более и более теряю надежду. 17 числа, вечером, больной прислал мне записку следующего содержания: «чувствую, что в книге судеб написано, что мне не восстановить зрения. Я уверен, что ты сделал все возможной для тебя, и потому теперь я решился отдать себя на волю божию. Отправляюсь домой, уверенный, что мне нечего ждать излечения». Мысли эти до того совпадали с моими собственными, что я не решился опровергать их и только сказал, что если ему угодно будет принять от меня еще один совет, то я желал бы, чтоб он продолжал лекарства еще дней двадцать, а если и тогда не будет пользы, то нечего и ожидать ее; если же он решатся ехать, то я не могу ничего сказать против этого, ибо имею только весьма малую надежду. К этому я прибавил: не мешало бы ему обдумать это[264] в продолжение ночи; а я приду завтра утром, чтоб узнать решение. Этими словами я отпустил посланных, из которых один был правитель Хана-абада, в котором мы тогда жили, другой — Зограб Хан, правитель Индерабада, а третий — какой-то Мирза.

Узнав около восьми часов вечера, что Мир решился прекратить все попытки на излечение, я пошел проститься с ним и под конец хоть что-нибудь сказать ему в утешение. Он благодарил меня за сделанные мною усилия; говорил, что никогда не забудет их; просил оставаться его гостем, пока я проживу здесь; предоставлял право ездить куда мне вздумается и объявил, что отдал приказание Музе Иессауалу об исполнении всех моих желаний. Потом, обратившись к своему горькому положению и не владея более собою, заплакал, громко обвиняя себя во многих преступлениях и признавая над собою перст Божий, посетивший его таким осуждением. Сцена эта была исполнена и смешного и высокого. Я [265] не мог не сочувствовать от всей души бедному старику, равно как и сыну его, прекрасному пятнадцатилетнему мальчику, глубоко разделявшему печаль своего отца; но вместе с этим не льзя было без смеху смотреть на широколицых Узбеков, стоявших в зале: при виде слез своего повелителя они сочли за нужное также похныкать немного. Кислые рожи, которые они делали, стараясь выдавить слезы, были необыкновенно забавны.

Я закрыл себе лице рукавом и наверное полагаю, что это движение подало повод думать, что и я немного прослезился. Когда окончился первый порыв горести, я приняла на себя обязанность утешителя, «Нет сомнения», так начал я, «что и вы, как все люди, совершали проступки; но вместе с тем вы делали и добро: покровительствовали риотам (земледельцам), повсюду разливали правосудие, и я собственными глазами уверился, что народ, живущий под вашим правлением, доволен и счастлив.[266] Бог отнял у вас одно из благословений своих, но в замену дал многие другие — земли, дворцы, детей, сокровища и силу. По этому смотрите на то, что дано вам, а не на то, что отнято, и благословляйте судьбу. Слушайте постоянно Коран и размышляйте о непостоянстве мира сего». После этой проповеди я ушел.

На другое утро мой старик возвратился в Кундуз; а я, намереваясь начать другую игру выходом в козыря, поспешил давно обещанною поездкою к Муркрофтову Сеиду.

Деревня этого святоши отстоит на 6 миль, по ту сторону Талихана, всего-навсего миль на 50 от Хана-абада. Я приехал в нее около четвертого часу по полудни и как скоро сошел с лошади, тотчас быль введен в небольшой, опрятно убранный коврами домик, где меня просили подождать, пока Сеид не окончит своих послеобеденных молений. Чрез полчаса Сеид явился. При входе его я нагнулся, чтоб поцеловать его руку в знак уважения его святости; но[267] он поднял меня и заключил в объятия. Тут я принялся выражать ему признательность, как от себя, так и от лица всех Фиринджисов, за услуги, оказанные нм несчастному соотечественнику нашему Муркрофту, и заметил, что услуги эти так велики, что никто и никогда не забудет их. При этом же я сказал ему, что это только первый день, в который я освободился от занятий со времени приезда моего во владения Мурад Бега, и что я нетерпеливо ожидал случая засвидетельствовать ему общую и единодушную благодарность всей нашей нации. Он был очень доволен, но скромно отклонил все достоинство заслуги, говоря, что многого сделать для Муркрофта было не в его силах. Потом прибавил, что его крайне удивляло, как такое дело, которое в то время казалось ему совершенною безделицею, могло получить гласность в столь отдаленной и великой стране, какова Англия. Поговорив еще несколько времени, при чем я передал ему и твое [268] приветствие, он вышел; ко мне же явились невольники с пилавами и сластями. Признаюсь, по причине долгой верховой езды, я сделал опустошительную честь этим блюдам.

После обеда Сеид явился снова и просидел со мною около часу. Разговор наш преимущественно сосредоточивался на Европейской политике и на торговле в связи ее с Индиею и Персиею. Зная какое влияние имеет он на образ мыслей Мурад Бега, я воспользовался случаем объяснить ему цель твоей экспедиции, и в особенности желание нашего Правительства — учредить на берегах Инда ежегодную ярмарку; при этом исчислил все выгоды, которые мог получить Мир, владения которого неминуемо вошли бы в великую линию сообщений между Индостаном и Туркистаном. По видимому он совершенно понял меня: все его последующие вопросы доказывали это. Потом он спросил: чем я намерен заняться до открытия дороги в Кабул? (Я уже объявил ему о [269] неизлечимости болезни Магоммед Бега). Я отвечал, что если бы Мир позволил мне, то я желал бы объехать его владения, ибо у Фиринджисов уже принято за правило наблюдать все, что они ни повстречают. Он отвечал, что об этом правиле он уже слышал от Муркрофта и надеялся, что тут не будет никакого затруднения. Прежде, нежели я оставил его, он еще раз выразил свое удивление тому, что нам известны его отношения к Муркрофту. «Уже ли в самом деле», спросил он, «весь Фиринджистан знает об этом?» — «Валлах! Биллях!» отвечал я, «там даже дети произносят имя Сеид Магоммед Хана, друга Фиринджисов». Тут уже он не стал скрывать своего удовольствии. «Велик Бог!» воскликнул он, «пощупай пульс мой!» — «Слава Богу!» сказал я, исполняя его желание, «жизнь твоя еще не перешла за половину». Тут мы погладили себе бороды, сказали друг другу фата (благословение) и расстались. На другое утро я опять увиделся с ним за несколько[270] времени до моего отъезда. По обыкновению он молится от ранних петухов и возвращается с молитвы часу в десятом. Проходя мимо дверей моей квартиры, он остановился на несколько минут, сказал три, четыре приветствия, спросил, не знаю ли я какого лекарства для глаз и наконец, приказав принести мне завтрак, ушел.

Собравшись совершенно в дорогу, я вышел на улицу и нашел у дверей прекрасную молодую лошадь, присланную мне в подарок от него за кой-какие, поднесенные ему вещи. Тут же ожидал меня провожатый, которому, в следствие желания моего осмотреть соляные копи, приказано было проводить меня до них.

Осмотрев кони, я подумал, что не мешало бы. мне явиться с саламом и к наследнику престола, Аталик Бегу, тем более, что я был уже не далеко от него. Он принял меня с такою же почестью, как и отец его: вышел на крыльцо совсем своим двором, посадил меня на почетное[271] место и подарил при прощании лошадь и почетную одежду. Таким образом устроив эти две проделки, я счел за нужное поспешить в Кундуз, чтоб осведомиться там о своей участи.

На другой день по мо ем приезде (22 Января), у меня были Атма и Мирза Бадеа. Оба они уверяли, что расположение Мира ко мне ни сколько не переменилось по случаю объявления моего относительно болезни брата, которая, по словам его, определена ему судьбою. Далее Атма прибавил, что сам Магоммед Бег, пациент мой, проезжая чрез Кундуз, отзывался обо мне с большою похвалою, не только со стороны моего искусства, но и в отношении совершенного знания всех светских приличий, и благодарил меня за всевозможное к нему внимание. Все это и быть не могло иначе.

* * *

В половине Апреля, Др. Лорд и лейтенант Вуд выехали из Кундуза в обратный путь к Кабулу. За несколько дней до[272] их отбытия мне доставлены были книги и некоторые бумаги Муркрофта. Наш бедный Лорд прислал мне их при следующей записке:

Посылаю тебе реэстр книгам и бумагам, принадлежавшим покойному Муркрофту, которые мне удалось выручить во время последнего путешествия моего по Туркистану.

Приобретением большей части их я обязан Мир Магоммед Мурад Бегу, который немедленно по приезде моем в Кундуз написал к Хану Мазарскому, прося его без отлагательства выслать все, что осталось от Европейского путешественника. В ответ на это тотчас же прислано было пятьдесят томов. Все остальное, в том числе карта, паспорт Муркрофта, писанный по Английски и Персидски от имени Маркиза Гастингса, рукописная тетрадь и несколько отдельных писанных листов, по большей части счетов, с позволения Мира я собрал сам во время пребывания в Хулуме и Мазаре.[273]

Полагаю, что полученные мною свидетельства достаточно доказывают, что более не остается никаких рукописных бумаг от этой несчастной экспедиции.

Я платил всем, доставлявшим мне эти книги, и обещал всегда платить вдвое за рукописи. В следствие этого мне принесли несколько писанных листов; но все они по рассмотрении оказались неважными, ибо состояли из счетов и подобных дорожных заметок; а так как туземцы не были в состоянии читать и различать их по содержанию, то ясно, что в числе этих счетов хоть одна или две бумаги как-нибудь да попали бы в мои руки, если бы они действительно существовали.

Прилагаю здесь письмо главного секретаря Хана Мазарского, Мирзы Гамидудина, того самого, который находился при Требеке в последние его минуты. Из его слов ты увидишь, что один рукописный и два печатных тома находятся в Шехр-Сабзе, и что он уже послал за ними. Так как вскоре[274] потом я принужден был оставить этот край, с которым все сообщения сделались невозможными, по причине настоящего положения дел в Кабуле, то я упоминаю об этих книгах, как об обстоятельстве, достойном внимания будущих путешественников.

Карта сама по себе есть документ весьма любопытный. На ней обозначен путь Муркрофта, начерченный, по всем признакам, собственною его рукою и проведенный до самого Акча, отстоящего на одну станцию от Андхои, где он, как известно, погиб не столько, по моему мнению, от зловредных качеств климата, сколько от происков, интриг и измены, которые, совершенно опутав его, преградили ему дорогу к возвращению. На обороте карты виден от руки начерченный путь чрез Андхою в Мей-ману и обратно чрез Сайрипул в Балк, как будто бы он предполагал совершить поездку по этим малым независимым владениям, частью может быть для того, чтоб посмотреть лошадей, которыми они славятся,[275] а частью и для того, чтоб рассеять беспокойное чувство ожидания той минуты, когда ему выдадут охранный лист для проезда по областям Кундузского владыки. Таким образом мы из этого почти можем угадать последнюю мысль, занимавшую ею ум, в исполнении которой он покончил жизнь свою.

При этом прилагаю лоскуток бумаги, найденный мною между счетами, на котором рукою Г. Требека написаны, под числом 6 Сентября 1825 года, следующие слова:

«Приехал в Балк 25 Августа. Г. М. скончался 27 Августа».

Это ставит время смерти Муркрофта вне всякого сомнения и вместе с тем уничтожает всякое предположение о том, что она произошла в следствие какой-нибудь насильственной причины.

Эта же самая бумажка любопытна еще по случайному столкновению обстоятельств. Мирза, о котором я упомянул прежде, сопровождая меня из Таш Кургана в[276] Мазару, в разговоре, который по большей части сосредоточивался на несчастной судьбе Муркрофта, сказал мне, что однажды по приказанию Хана он зашел к Требеку, почти за месяц до его смерти, с тем, чтобы купить у него жемчугу, который, по слухам, у него находился. Требек показал жемчуг и когда спросили о цене, отвечал печальным голосом: «Возми за какую хочешь цену. Сердце мое болит: что мне в цене теперь?» В счетах записано следующее:

Всего жемчугу в нитках 280 гранов.

15 Октября. Взято Мирзою 131 гр. или 4 мискала

16 Октября. Взято Деуаном

Биги 33 гр. или 1 мискал

На этом счете цены не выставлены: деньги, вероятно, не были заплачены. Странствуя в чужой земле, далеко от услаждающего голоса родных и соотечественников, посреди полудиких орд, смотревших на него как на единственную преграду[277] к завладению бесчисленными сокровищами, которыми он обладал, по их мнению, он тосковал юным духом и наконец пал под тяжестью душевной болезни. Еще за долго до этого исчезли светлые мечты, с которыми он вступил на свое поприще: там, где он ожидал удовольствий, его встретили труды; где видел покой, там принужден был ограждать себя от опасностей. Болезни постепенно похищали товарищей его странствования, и когда наконец они поразили его проводника, его лучшего друга, на которого он смотрел, как на опору в несчастии, как на помощь в затруднении, и когда к довершению несчастия он увидел всю свою надежду на возвращение в отечество если не совершению разрушенною, то, по крайней мере, отдаленною на неизвестный период; то его сердце, говоря собственными его словами, сокрушилось под бременем тоски, и он в течений немногих недель сошел в преждевременную могилу. Прости за отступление,[278] неуместное — сам сознаюсь — в официальной бумаге; слушая скорбные выражения, в которых туземцы, вспоминают о несчастном Требеке я не мог не сочувствовать судьбе его.

Считаю неизлишним прибавить здесь еще два или три замечания. Книга счетов, которую при этом же препровождаю, составляет очень важный документ во многих отношениях. Она заключает в себе подробную опись всем товарам, первоначально купленным Муркрофтом при отправлении его в путешествие, и служит к опровержению тех преувеличенных понятии, которые разнеслись повсюду о количестве этих товаров. Коли принять в соображение и прочие отдельные счеты, то они также доказывают, что большая часть товаров была распродана до выезда его из Бухары. Сличая эти документы с доходившими до меня слухами, я полагаю, что вырученные деньги преимущественно были им употреблены на покупку лошадей, которых во время его смерти[279] у него было около сотни, со включением всех лучших Узбекских и Туркоманских пород.

Эта книга счетов любопытна еще и в том отношении, что в ней написан собственною рукою Муркрофта реестр подаркам, которые он поднес при представлении Бухарскому государю, а в конце приложена его же записка, в которой сказано, что Хан в замен этих вещей простил ему пошлину на его товары, превосходившую всю их действительную ценность. Мне еще утешительно сказать здесь, со ссылкою на показания многих Бухарских купцов, бывших в дружественном с ним отношении во время пребывания его в этом городе, что он был очень уважаем Ханом, который часто посылал за ним, чтоб иметь удовольствие с ним побеседовать и дал ему высокое право, никогда прежде недарованное христианам, — право ездить верхом по городу, даже до ворот дворца своего.

В прибавление к этому реестру товаров,[280] в книге счетов заключается еще опись его пожиткам, которую, как кажется, Муркрофт составил по приказанию Куш Биджи при вступлении в Бухару. Из этой описи видно, что он имел с собою девяносто книг. Мне удалось собрать пятьдесят семь, которые я при этом пересылаю в твое распоряжение. Между ними есть несколько разрозненных томов: если к ним дополнить недостающие тридцать частей, то все число будет равняться восьмидесяти семи. Таким образом можно положить, что мы не знаем только, какие были у него остальные три книги. Что касается до рукописей, то, как я уже сказал, никак нельзя думать, чтоб они могли ускользнуть от наших розысканий, если бы только были где-нибудь.

В книгах ты найдешь в разных местах множество замечаний и поправок, сделанных собственною рукою Муркрофта. Некоторые из них относятся к опасностям его путешествия; другие, к начертанию путей, по[281] которым он предполагал возвратиться. Тех и других невозможно читать без стесненного сердца.

В заключение, справедливость требует сказать, что впечатление, оставленное повсюду этими отважными, но несчастными людьми, было весьма благоприятно для нашего национального характера.

Вот перевод письма от Мирзы Гамидудина к П. Б. Лорду:

«Две книги и одна рукопись находятся в городе Шахр-Сабзе. Я послал за ними нарочного; когда же их привезут сюда, то немедленно перешлю к тебе. Я никогда и ни в чем не забуду услуг твоих. Извещай меня о своем благосостоянии. Верь, что будет говорить тебе этот человек, а я — твой доброжелатель.

Во время пребывания в Кундузе Др. Лорд написал один лист замечаний о[282] нравах Узбеков, которые привожу здесь от начала до конца:

На свадьбах друзья жениха и невесты, взяв с собою значительное количество муки, смешанной с золою, собираются на какую побудь поляну и схватываются там в дружелюбную драку, продолжающуюся обыкновенно до тех пор, пока одна сторона ни обратится в бегство. За этим следуют мир и пирушка. Однакоже такие забавы редко обходятся без худых последствий, особливо если одна из сторон потеряет хладнокровие. Так случилось несколько лет тому назад, когда сын Мира, Малик Хан женился на дочери Назри Мина Баши, Катагана Кайзамирского племени. Каждая сторона взяла тогда с собою по 21 джоуалу пшеницы и по такому же количеству пепла; Мир лично начальствовал своими друзьями, но его смяли с поля и преследовали на пространстве двух косов. Это вывело его из терпения; он вдруг обратился, приказал своим обнажить сабли и кинуться на преследователей к немалому[283] ужасу победителей. К счастию, вмешательство седых бород отвратило кровопролитие.

Здесь мужья продают жен с воих, если они им наскучат. Это дело очень обыкновенное; но супруг сперва обязан предложить покупку родственникам, назначив цену; если они не согласятся взять ее за эти деньги, то он волен продать ее, где пожелает. Если муж умирает, то жены его все поступают к следующему брату, который может или жениться на них, или продать, предоставив предварительно право покупки ее семейству.

Джандад, Алтари из Кабула, которому я говорил о здешнем обычае продавать жен, чему я несовершенно верил, рассказывал мне следующее. «Вот что со мною было: однажды, возвращаясь из Хана-абада, я был застигнут тьмою и остановился на ночь в Тарнабе, косах в трех от первого. Покормив и убрав лошадь, я хотел уже итти в дом, но увидел трех человек, разговаривавших между собою, и[284] спросил, что было предметом их беседы. Они объявили мне, что один из них продавал спою жену, но что они еще не сошлись в цене. Между тем, Хада Берди Мынг, баши и начальник деревни, подошел ко мне и шепнул на ухо, что если я согласен итти с ним пополам, то он купит женщину, которую он видел и нашел необыкновенно прекрасною. Я согласился, и мы купили ее за 70 рупий, сложившись каждый по 35. На первою ночь она пошла со мною. На другое утро явился Хада Берди и, объявив, что выдумка покупать с товарищем женщину очень нехороша, спросил — как я намерен поступить в этом деле? Я отвечал, что женщина проживет у меня месяц, а на следующий перейдет к нему. На это он никак не соглашался, по той причине, что в случае рождения сына, или дочери трудно будет узнать кому собственно принадлежит ребенок. Чтоб покончить, сказал он, дай мне, пять рупий барыша на мои деньги и возьми себе красавицу, или я [285] тебе дам столько же барыша, с тем чтоб она принадлежала мне. Я согласился на последнее, и теперь она живет с ним, как это все знают здесь».

Если у кого-нибудь есть совершеннолетняя дочь, то необходимо дать знать об этом Миру, который посылает своего главного евнуха ее освидетельствовать: если она хороша, то ее берут к Миру, если же нет, то позволяют ей идти за муж за кого хочет.

Все подданные, встречаясь верхом с Миром, обязаны сойти с лошади и при проезде его приветствовать словами: салам алэйкум. Правителям округов и другим сановникам поставляется в обязанность приезжать в столицу, по крайней мере, четыре или пять раз в год с саламом. Церемония эта совершается таким образом: при входе в двери каждый кричит во все горло: «Салам алэйкум!» потом, подбежав, падает на колени, хватает руку Мира обеими руками и целует ее, или прижимает[286] ко лбу (на верное я не мог рассмотреть), и, воскликнув «Таксир! — пощади меня! — отходит к стене и оттуда уже отвечает на вопросы Мира относительно своего управления. После он примыкает к толпе придворных и уходит когда ему заблагорассудится. В всех этих случаях обыкновенно представляются подарки — лошади, рабы и прочее.

Обрезание детей совершается на седьмом, или десятом году от рождения. В это время бывают у Узбеков самые большие пиршества, продолжающиеся от пятнадцати до двадцати дней и стоящие больших издержек. Количество пищи, съедаемой на таких пирах Узбеками — чрезмерно, также как и во всякое другое время; два Узбека нередко могут съесть целого барана, с соразмерным количеством риса, хлеба, коровьего масла и проч. и закончить обед арбузами, дынями и другими плодами, которые они ставят ни во что и говорят — это просто вода. Во всех случаях домашнего счастья лучшими забавами служат скачки, для[287] которых лошади обыкновенно выдерживаются недели за две, или за три. Такая выдержка необходима, потому что здесь скачки равняются не одной и не двум милям, а непрерывному бегу за двадцать, или за двадцать пять косов (40 или 50 миль) по равнинам. Тут уже ничто не разбирается — мчатся по болотам, переплывают реки. Картины подобных скачек необыкновенно увлекательны, ибо в них участвуют не одни состязающиеся, которых число обыкновенно равняется 10, но и все присутствующие; иногда от 100 до 500 человек сопровождает их, по крайней мере, на первые три, или четыре мили. Судья высылается заранее; состязающиеся же редко возвращаются ранее следующего дня. Назначаемые призы действительно стоят усилий. Так, в одном случае, где хозяин был богатый человек, они состояли из следующих: первый — прекрасная невольница, (обыкновенно Газарская, или Читральская: известные красавицы); второй — 50 баранов,[288] третий — мальчик; четвертый — лошадь; пятый — верблюд; шестой — корова и наконец седьмой — арбуз. Выигрывающий последний приз обыкновенно становится предметом насмешек для всего сборища.

Другой, более забавный род скачки состоит в следующем. Один человек, севши на лошадь, помещает пред собою козла и скачет с ним во весь опор; за ним тотчас же отправляются человек пятнадцать или двадцать и тот, кто успеет выхватить это животное и ускакать с ним, получает его в награду. Быстрота, с которою козел иногда переходит от одного человека к другому, бывает необыкновенно забавна; но нередко, несчастное животное жестоко страдает в свалке — его разрывают на несколько кусков.

Третья игра, называемая Кабах, требует не меньшей ловкости в употреблении огнестрельного оружия. Если смотреть на плохие[289] ружья, которые они обыкновенно носят при себе, то можно подумать, что тут успех более зависит от случая, чем от умения. Каду (род мелкой тыквы), выдолбленная и наполненная мукою, укрепляется на шесте вышиною пики в две; желающие испытать свое искусство становятся в ряд, на расстоянии около пяти сот ярдов от цели, и потом каждый на всем скаку лошади стреляет по тыкве когда вздумает. Большая часть стреляет под самою под нею, другие при приближении; но верх совершенства состоит в том, чтоб обернуться на лошади и выстрелить назад, проскакав шест. Мука, вылетев из тыквы, тотчас покажет, когда попадут в нее, победитель награждается сотнею рупий и халатом или почетною одеждою. Обыкновенно эта награда выдастся самим Миром, если ему случится присутствовать при играх.

По внимательном наблюдении, я вполне убедился, что при этом расчетливого и верного прицеливания быть не может, даже[290] и сами Узбеки на вопрос мой говорили, что все это зависит только от случая.

Этими любопытными записками Др. Лорда я оканчиваю восьмую главу.[291]

ГЛАВА IX.

Сиах-Пушские Каффиры. — Их характер и обычаи. — Образ жизни. — Язык. — Надписи в Баджоуре. — Идолы. — Кашгар. — Торговля. — Климат. — Облака красной пыли. — Горячие пески в Аксу. — Хотен. — Кокан. — Маймена. — Андхо. — Шиббергам. — Сайрипул. — Акча. — Страна Газара. — Народонаселение и происхождение. — Обычаи. — Любопытный предания.

В этой главе я дозволю себе некоторое отступление и приведу здесь сведения, собранные нами в Кабуле, о странах, лежащих на север от Гинду Куша. Не имея намерения входить в описание тех мест, которые посещал лейтенант Вуд, я обращу внимание только на то, что примыкало к области наших исследований. Более всех занимали меня Сиах-Пушские Каффиры,[292] населяющие горные округи северного Афганистана. В Кабуле я имел случай видеть нескольких Каффиров, взятых в плен в совершенном их возрасте и еще помнивших язык и обычаи своих соотечественников; также встречал там Индусов и Магомметан, посещавших страну Каффиров и знавших как собственное их мнение о самих себе, так и то мнение, которое об них имели соседи. Описание Каффиров, сделанное Эльфинстоном, избавляет меня от необходимости повторять многие подробности, подтверждающие слова его; по этому, не касаясь их, я приведу только то, что может доставить дальнейшее понятие об этом народе.

Каффиры, говоря о своей нации, называют себя также Каффирами и, разумеется, не соединяют с этим именем никакого позорного значения, хотя оно и означает неправоверных. Они считают себя потомками какого-то Кораши; а соседи их, Магомметане, изменив в произношении это слово,[293] выводят их от Корейша, одного из благороднейших Арабских поколений, и говорят, что язык Каффиров сроден с наречием этого поколения. Один Каффир уверял меня, что соотечественники его считают всех людей за своих братьев и в особенности тех, которые носят кольца и пьют вино. Об окружающих их землях они не имеют никакого понятия: все их географические познания ограничиваются Баджауром и Куниром, лежащими к югу. Книг у них нет; письмо и чтение совершенно неизвестны в народе, и потому нет писменных преданий. В их отчизне много столовых земель, из коих некоторые имеют от 15 до 20 миль протяжения и всегда застроены деревнями. Уигал и Камдиш стоят на одной из таких возвышенностей. На восток от последней деревни лежат страны Магомметан. Зима там суровая, а летом виноград зреет в большом изобилии.

Собственные слова одного молодого Каффира,[294] теперь живущего в Кабуле, лучше могут объяснить многие из обычаев этого народа. Его зовут, как Каффира, Динбаром, а как Магомметанина — Фаридуном. Ему 18 лет от роду. Он попал в руки Магомметан месяцев восемнадцать тому назад, заблудившись на пути из родной своей деревни Уигала в Гаймир, куда шел к родственникам. Красивый собою, высокий ростом с правильными греческими чертами лица, голубыми глазами, он теперь служит рабом Дост Магоммед Хану. Здесь прилагается портрет его в национальной одежде, по собственному его описанию. Двое других Каффирских мальчиков, один восьми, другой девяти лет, приведенные вместе с ним, имеют красноватую кожу, голубые глаза и коричневые волосы. Скулы у них высоки, черты лица менее правильны; но не смотря на это, они очень хороши собою и необыкновенно умны. По-Каффирски их называли Тиазир и Чоудар, а матерей их Раджмаль и Биаспагли. Ни один из этих трех[295] Каффиров, равно как и из двух других виденных мною после, не имел никакого сходства с Афганами, даже и с Кашмирцами. Кажется, это совершенно другое племя: при виде их не льзя думать иначе.

Динбар говорит, что у Каффиров нет особенного правителя, но что все важные люди их называются Сабанинаш. Племя это, враждуя с соседями, никогда не действует против них совокупными силами, но отмщает им при набегах на их границы других племен и, будучи постоянно ожесточены против Магомметан, ни и каком случае не щадят их пленных. Они обладают многими хорошими способностями и деятельностью, в чем им отдают справедливость даже и враги их. Магомметано редко осмеливаются путешествовать между ними; за то Индусы ходят там по всем направлениям, торгуя, или нищенствуя, и не подвергаются никаким притеснениям. При убиении животных, употребляемых в пищу, Каффиры не отправляют никаких[296] обрядов. В жертву верховному существу своему, Догхану, они приносят коров и коз и преимущественно совершают эти приношения на великом празднестве, имеющем место в начале Апреля и продолжающемся дней десять. У них есть идолы и они нередко произносят имя Индусского бога — Магдеа; однакоже, все употребляют мясную пищу и, как кажется, или совершенно утратили Индусские религиозные понятия, или никогда не имели ни малейшего сродства с ними. Мертвых своих они не хоронят и не сожигают, а кладут трупы в ящик, одев предварительно в лучшее платье, обыкновенно состоящее из козьих шкур, или кашгарской шерстяной материи, и потом, относя их на вершины ближайших гор, ставят там на землю и оставляют без погребения. Все полевые работы отправляют женщины, с которыми они никогда не едят вместе, но сожают их отдельно. Столов у них нет: блюда ставятся на треножники, сделанные из железных [297] прутьев. Они собираются вокруг их и садятся на стулья, не имеющие спинок. Динбар с своими товарищами сделал мне из веток модель такого треножника. Каффиры очень любят мед, вино и уксус, которые у них всегда бывают в изобилии. Домашние птицы не водятся; также нет во всей стране ни единой лошади. Есть пшеница и ячмень, но нет джавари. К забавам их принадлежат музыка и танцы; но в пляске, также как и в еде, мужчины всегда отделяются от женщин. Пляска мужчин отличается от пляски женщин. Мне показывали ту и другую; мужская состоит из трех прыжков на одной ноге и потом из притопывания обеими вместе; а женская в том, что пляшущие, положив руки на плеча друг другу, подпрыгивают обеими ногами И в то же время двигаются всем кругом. Из их двух музыкальных инструментов один имеет две струны, а другой походит на барабан.

Динбар рассказывал, что Каффиры часто[298] собираются друг у друга на дому, или под тенью дерев, где проводят время в веселых попойках. Пьют они из серебряных чарок, добытых по большой части войною. Вино их может стоять без повреждения несколько лет; приготовляется оно из виноградного сока, выжимаемого ногами в глиняные сосуды, сделанные, по описанию расскащика, чрезвычайно искусно. Все мужчины и женщины, как молодые, так и старые, пьют вино; даже грудным детям дается виноградный сок. Одна молодая Каффирская невольница, сделавшись матерью, вскоре по прибытии в Кабул, спросила вина, или уксусу в минуту рождения младенца; ей дали последнего и она, положив в него пять или шесть сженых каштанов, выпила его, по видимому, с большим удовольствием.

Национальная одежда Каффиров видна из приложенного рисунка. Прославившийся воин прибавляет к этому наряду пояс, украшенный маленькими колокольчиками по числу [299] убитых им Магомметан. Дочь его имеет право вплетать в свои волосы кой-какие украшения, сделанные из морских раковин и коурисов, чего никто другой не может сделать без наказания. Несогласия и ссоры случаются у них очень часто; но и самая кровавая распря может быть совершенно прекращена, если только кто-нибудь из враждующих согласится поцеловать у противника сосок левой груди или, по их выражению, согласится выпить молока дружбы. Противная сторона возвращает это приветствие поцелуем в голову и враги делаются друзьями по гроб. Каффиры не продают своих детей Магомметанам, хотя и случается, что в крайностях нередко продают своих слуг, или крадут детей у соседей также для продажи.

Я спрашивал старшего из знакомых мне Каффиров — сожалеет ли он о своей родине. Он, ни мало не задумавшись, отвечал, что там хороши были Каффирские обычаи, а здесь он предпочитает Магомметанские.[300] Он, однакоже, предался Исламу и часто говорил, что здесь есть вера, между тем как в его отечестве — не было никакой. Он мне также рассказывал, что один его родственник Каффир, Шабуд по имени, был когда-то взят в плен и, сделавшись Муллою, путешествовал под именем Короша в Индию; потом оттуда года через три возвратился в Каффиристан и научил своих земляков многим вещам, о которых они до того времени не имели никакого понятия. Чрез несколько времени он пожелал уехать с родины, но ему воспретили. Динбар помнил следующие названия местечек: Уигал, Гаймир, Чими, Кайгал, Минчгал, Амишдеш Джамадж, Нишеграм, Ричгал, Дери, Каттар, Камдеш, Донггал, Пендеш, Виллигал и Савендеш. Здесь думают, что все жители Дара-и-Нура и других ущелий Гинду Куша, лежащих на север от Кабула и Джаллелебада, суть также Каффиры, и в доказательство ссылаются на их наружность и на самый язык.[301]

Язык Каффиров совершенно непонятен, для Индусов, равно как для Узбеков и соседей их Афганов. Некоторые из звуков, в особенности мягкие губные, едва ли могут быть произнесены и Европейцами. В прибавлении IV я привел для примера несколько слов и выражений, которые записаны мною так, как произносил их Динбар. Они ясно доказывают, что этот язык имеет несомненное сродство с языками Индусского корня. Путешествуя в Кабульском Кохистане, близь Панджшира, я встречал много людей, говоривших языком Паши, и находил, что он близко подходит к Каффирскому. Паши употребляется в восьми следующих деревнях: 1. Ешпейн, 2. Ешкейн, 3. Зоудар, 4. Ализи, 5. Гин, G. Дурнама, 7. Дура-и-Пута и 8. Малскир. Все эти деревни расположены в семи долинах Ниджроа, или вблизи от них.

До сих пор я передавал только то, что слышал от самих Каффиров; теперь же передам и несколько других подробностей,[302] сообщенных мне одним Магомметанином, бывшим в деревнях Катаре, Гаймире, Диозе и Сао, лежащих за пограничным местечком Кулманом, на север от Джаллелебада. Он описывал мне Каффиров, как народ беззаботный и веселый; потом с извинениями прибавил, что не видывал людей, которые бы более походили на Европейцев своим умом, обычаями и наружностью, также как и веселыми дружескими беседами за чаркою вина. Все они носят узкое платье, сидят на кожаных стульях и чрезвычайно гостеприимны. Всегда дают вина странникам и даже нередко оставляют его в кувшинах на перекрестках для проходящих; а чтоб упрочить достаточный запас его, имеют очень строгие постановления, препятствующие преждевременному срезыванию винограда. Расскащик мой считал страну Каффиров совершенно безопасною для каждого путешественника, если только Каффир будет служить ему проводником. Жестокости в характере у них нет, хотя многие обычаи[303] их кажутся грубыми и дикими. Кроме вышеупомянутого способа примирения он упоминал еще о других. По словам его, Каффир, хотя бы убивший десять человек из чужого поколения, всегда может угасить гнев своих врагов, если только согласится бросить пред ними нож, наступить на него ногою и потом стать на колени.

Кроме этого Магомметанина я говорил еще с одним Индусом из Пешауара, который провел около одиннадцати лет в Каффирских землях, милах в 25 за Чагхансари. Некоторые из его замечании очень любопытны. Он жил под покровительством одного Каффира и во все время своего пребывания у него не испытал никакого неудовольствия; ему только не позволяли далеко заходить во внутренность края, и если бы он решился на это, то наверное был бы убит, или приневолен жениться и навсегда остаться между ними. Он, однакоже, не думал, чтоб была совершенная невозможность пробраться во внутренние[304] части Каффиристана, тем более, что гостеприимство господствовало повсюду. Он видал их пляски и говорил, что вообще женщины их хороши собою, отличаются белизною тела и прекрасно выгнутыми бровями. Каффиры, между которыми он жил, отпускают локон полос с правой стороны головы и, по словам его, придерживаются Индусской веры. Знают Шиву. Оружие их состоит из луков, и стрел; тетеву они натягивают пальцами ног. Земля их изобилует цветами и рощами; в ней находят множество монет, сходных с вырываемыми близь Баджоура: некоторые с греческими надписями. Мой почтенный Индус старался меня уверить, что Каффиры продавали Магомметанам дочерей своих по величине роста, и 20 рупий за пядень считали выгодною ценою. Чтоб иметь Каффирских невольников, нет больших затруднений: высокая плата, которую за них предлагают, искусила этих бедных людей начать такую неестественную торговлю, тем более, что[305] прилежащие Магомметанские страны способствуют сбыту.

Самый замечательный из всех путешественников в земле Каффиров был какой-то человек, отправлявшийся туда из Кабула около 1820 года. Прибыв из Кандагара, он выдал себя за Гвебра или поклонника огня и за Ибрагимита или последователя Авраама и говорил, что едет из Персии с целью исследования Каффиристана, где надеялся найти следы своих предков. Во время проживания в Кабуле он сближался преимущественно с Армянами и называл себя Шахриаром. Хозяин, у которого он квартировал, старался всеми силами убеждения отклонить его от такого опасного путешествия, но — напрасно. Он отправился в Джаллелебад и Лагман, где оставил свои пожитки, и вступил в Каффиристан, под видом нищего, по дороге чрез Наджиль. В отлучке он провел несколько месяцев. На возвратом пути оттуда соседственные Газары, племени Али[306] Параста, убили его самым варварским образом. Малик этого племени, Усман, негодуя на такой поступок, наказал народ пенею в 2.000 рупий. Все эти сведения мне были переданы Армянами; но я не мог заподлинно узнать, кто был этот бедный Шахриар: Бомбейский ли Парси, или Персидский Гвебр. Думаю, что он скорее принадлежал к Гвебрам, ибо у него был ракали или паспорт от Персидского Шаха. Нельзя не пожалеть о смерти этого отважного путешественника, хотя можно надеяться, что пример подействует на его собратию и кто нибудь из последователей Зороастра решится еще раз посетить долины Каффиристана. Не знаю, что подало повод предполагать сродство Каффиров с древним поколением Персов: этому послужило может быть их обыкновение полагать своих умерших на вершинах гор без погребения. Во всем Афганистане существует множество преданий о Гвебрах-огнепоклонниках; там даже указывают на Гардез, в[307] Зурмате, на юг от Кабула, как на один из прежних главнейших городов их. Место это даже во времена Габера считалось довольно значительным и сильным.

Землю Каффиров и прилежащие к ней округи посещали нередко многие торговцы драгоценностями. Один из них был в Кашгаре, за Диром, а оттуда в одежде факира пробрался в город Шах Котторе, потом до Читрала и Бадакшана. Везде, где только он просил хлеба, ему подавали его; но он не смел открыть своего настоящего звания. Рассказы этого человека довольно занимательны. Близь Зиарата или места поклонения при Баджоуре находится какая то надпись, по всем признакам древне-санскритская. В двух милях от нее есть еще другая, а между деревнями Дир и Араб-Хан, на дороге в Кашгару, третья, — там именно, где дорога на несколько ярдов прорезана в горе. Эта последняя надпись увековечивает память инженера, устроившего дорогу. В расстоянии дневного пути[308] от Дира и двухдневного от Баджоура находится древнее местечко, называемое Котигирам. В нем есть небольшой идол, высеченный в скале из черного камня: он представляет сидящую человеческую фигуру, фута в два с половиною вышиною, с таким же шлемом на голове, какие обыкновенно изображаются на баджаурских монетах. Может быть это Индусское изображение, потому что близь живущее племя считает его священным. В окрестных местах очень часто находят идолов в земле. Один из них, от восьми до десяти дюймов вышиною, доставлен был мне из Суата: он изображал пузатую фигуру, вполовину присевшую и рукою дотрагивающуюся до головы. Подобные идолы встречаются также на Топах в Пешауарской равнине. Что собственно изображают они — Бахуса, или другого подобного героя — предоставляю решить антиквариям, и снова обращаюсь к рассказу ювелира. В Кашгаре он купил горного хрусталю — белур — у пастухов, в[309] простоте ума почитавших его за вечный лед. In situ он заплатил 20 рупий за маунд и, переделав камни в печати и запястья, выручил продажею вдвое. Отсюда горный хрусталь вывозится в Китай на пуговицы для Мандаринских шапок. Из Кашгара он прошел в Бадахшан за лазуриком и за рубинами. На пути из Кашгара переправился через реку, текущую под Читралом и называемую там Кунир, в три дня дошел до горы Кох-и-Нугзан или Горы Вреда и скатился с нее по замерзшим снегам в кожаной рубашке.

Перейдем вместе с ним за горы и посмотрим на страны, более отдаленные от Кашгара и подвластные Китаю. В Кашгаре стоит Китайский гарнизон; а подати собираются в пользу Хана Копайского, который содержит здесь своих Магомметанских офицеров. Такой порядок произошел в следствие недавних несогласий между Коканом и Небесною Империею. Гарнизон [310] занимает отдельный форт Гул-Баг. Этим словом Магомметане называют все таким образом занятые укрепления. Вся торговля производится внутри Гул-Бага; вне его стен она не дозволена. Каждому человеку при входе в крепость привязывается на грудь деревянный значок, который он обязан возвратить при выходе. Если вечером число возвращенных значков не соответствует числу выданных, то оставшихся в крепости людей отыскивают и выгоняют. Во всех домах укрепления есть у дверей колокольчики для желающих войти. Гарнизон состоит из 3.000 Китайских, а не Тунганийских солдат, как я где-то ошибочно сказал прежде; этим последним именем называют здесь жителей окружной страны, принадлежащих к Сунитскому толку. Русские имеют с этими землями гораздо более сношений, нежели сколько мы привыкли представлять себе. Они также, как и Армяне, ходят чрез Кашгар в Тибет и далее на юг; на восток же от Ярканда[311] Китайцы преграждают им все пути. Этою же дорогою опиум проходит в самую внутренность здешних владений и ежегодно увеличивается в количестве. Он привозится в палочках, кажется, из Турции. Торговли во всех ее отраслях оказывается здесь всевозможное покровительство со стороны Китайцев; если случится должнику Магомметанина укрыться в крепости, начальство немедленно выдает его по требованию. Преступников наказывают рогатками, которые надевают им на шею, с надписью преступления и с означением срока, на который она надета. Китайцы не говорят ни по-Персидски, ни по-Турецки: все сношения с ними ведутся чрез переводчиков. Во всех денежных сделках употребляются яму или слитки серебра. В общем же обращении ходит медная монета с Китайским чеканом на одной стороне и Магомметанским на другой. Жители Кашгара состоят из Турков, Узбеков и заезжих купцов Тибетских и Кашмирских. Один[312] из знакомых мне Магомметан, бывавший в Кашгаре, делит его жителей на три племени: — на сжигающее своих мертвых, на погребающее тела и на полагающее их в гробы и вывозящее в степи. Ясно, что это было его собственное, произвольное деление. Климат там чрезвычайно жаркий; дождь выпадает редко. Если верить рассказам, то обилие жатвы совершенно зависит от какой-то красной пыли, которую ветер густыми облаками наносит в эту часть Азии. Вероятно, от такой примеси посторонней земли улучшается тамошняя почва, имеющая соленое свойство. В Туркистане облака пыли ужасны; но я не слыхал, чтоб они были там до такой степени важны, и потому это показание требует еще подтверждения. Другое любопытное явление в этих частях составляют горячие пески, находящиеся в 10 милях от Аксу: на них можно приготовлять чищу. Я думаю, что они есть следствие какого-нибудь подземного жара, какой, например, мы видим в Баку, на[313] Каспийском море и в многих других местах.

Я успел собрать не много сведений о Хотене, — стране, лежащей на восток от Кашгара; по этому я и не мог положиться на рассказы людей, недавно прибывших из этих мест, о существующем там племени Парси, благоденствующем под влиянием учения Зороастра. Выше я привел пример наклонности этого племени к странствованиям и его попытки найти следы своего родства между Каффирами; но мне кажется, что Индийские Парси должны искать своих предков не в Хотене, а где-нибудь в другом месте.

До сих пор я почти ничего не упомянул о Кокане, лежащем на западе от Кашгара; по этому расскажу об нем несколько подробностей. Власть его Хана, Магоммеда Али, увеличивается с каждым днем все более и более: он успел уже подчинить себе в некоторой степени Туркистанский город Ташкенд и всю возделанную страну,[314] лежащую на север от Копана, также как и многие Каззакские племена, обитающие между Россиею и его владениями. На юг он оспаривает у Кундузского Мира небольшой округ Даруаз. Кокан не имеет тесных сношений с Бухарою; но за то сношения его с Константинополем гораздо правильнее сношений всех других городов Туркистана. Политические связи этой страны с Китаем ведут оба государства к беспрерывному обмену подарков. Китайцы до сего времени всегда присылали Хану подарки, превышающие ценностью те, которые сами получали от него. Обыкновенно подарки эти присылаются в девяти экземплярах каждого предмета: здесь это любимое число. О правительстве тут говорят хорошо, хотя сам Хан, подобно своему брату Хану Бухарскому, ведет худую жизнь. Недавно поселилась в этих местах колония Евреев, именно близь городов Намгана и Маргилана: они платят поголовную подать и также как Индусы преимущественно занимаются [315] крашением. Кокан сам по себе хотя и не так велик как Бухара, однакож по причине обширных садов занимает почти столько же пространства. Недавно в нем построено несколько новых базаров и мечетей. Он расположен по обоим берегам реки Сира, которую повыше Намгана можно переезжать в брод. На север от него, в расстоянии двухдневного пути, стоит весьма древний город, называемый Чуст, знаменитый своим прекрасным климатом и множеством древностей. В Кокане по всей Средней Азии славятся три предмета: во первых — род рубина, открытый лет шестнадцать или семнадцать тому назад, по достоинству стоящий ниже рубинов Бадакшанских; во вторых — санг-и-шафталу или сливовый камень, так называемый по наружному сходству с этим плодом, хотя цветом он белый, и в третьих — особливый род яри медянки. В восточных частях Коканского округа находится каменный уголь. Страна, лежащая между Конаном и Кашгаром, так[316] высоко поднята над поверхностью моря, что на ней ростут сосны. Дорога от одного из этих городов к другому идет чрез Ош-и-Сулиман или Трон Соломонов; переезды по ней обыкновенно совершаются дней в двенадцать.

Теперь я скажу несколько слов о тех мелких владениях, на север от Гинду Куша и за Балком лежащих, о которых сведения наши вообще неполны. Они носят следующие названия: Мей-мана, Андхо, Шиббергам, Сайрипул и Акча, и все замечательны только своими внутренными распрями и деятельным участием в невольничьей торговле. Они лежат на плоской равнипе, хорошо орошенной источниками и каналами и изобилующей кормовыми травами. Вблизи городов разведены большие сады. Дома построены в виде ульев. Мей-мана есть самый важный из городов; в нем начальствует Мизраб Хан, Узбек из племени Уан. Владения его простираются от Мей-мана до Мургаба[317] и примыкают к владениям Шер Магоммеда, Хана Газарского. Мей-мана сам по себе город открытый; лучше же сказать, это деревня, вмещающая в себе около 1.500 домов. Главная сила этого владетеля состоит в его подвижном народе, именуемом здесь Ил, кочующем в Амор, Танкайра, Зорбах, Каффир-Хиджрабад, Казар, Чачакку, Тахт-и-Хатун и другие места, которые едва можно назвать даже и деревнями. Между его подданными находятся также и Арабы, издавна здесь поселившиеся. Со всего числа своих подданных он может выставить в поле около 6.000 всадников и три небольшие пушки; но ему никогда не льзя выступить из своих владений даже и с половиною этого войска, потому что он не в ладу с владельцем Сайрипула, которого здесь очень боятся, хотя он в действительности и не так силен. Мизраб Хану около 30 лет; он наследовал своему брату лет шесть тому назад, которого сам же и отравил: здесь это обыкновенный [318] способ избавиться от кого-нибудь; отец его имел точно такой же конец.

Андхо или Андхои управляется Шах Уали Ханом, родом из Афшарских Турков, поселившихся здесь еще во времена Надира и принадлежавших тогда к Шиитскому толку; ныне они все — Сунниты. Илы этого властителя, кроме собственного его поколения, состоят из Арабов. Он может выставить до 500 всадников и живет в дружеских отношениях с Мей-ману. Андхо имеет оседлого народонаселения более, чем Мей-мана: это потому, что он стоит на большой дороге в Бухару; но тут ощущается недостаток в воде по всему округу. В этих местах пшеница есть растение трехлетнее (triennial). В Андхо погиб несчастный Муркрофт. Шиббергам принадлежит Узбекскому начальнику, по имени Рустану, известному умеренностью своего характера. Он может выставить от 500 до 600 всадников и живет в хороших отношениях с Мей-ману и Кундузом.[319] Шиббергам считается очень древним местом, и, как полагают, существует со времен Каффиров (Греков); он и доселе может почесться сильнейшим укреплением в здешних странах. Цитадель его построена из кирпича на цементе и окружена земляными валами. Киллих Али Бег, последний правитель Балка, семь лет осаждал ее без, всякого успеха; но она сильна только против Узбеков, которые очень худо снабжены артиллериею. Вода в крепость проведена из речки Сайрипула.

Трулфкар Шер, Узбек из племени Ачамайлли, управляет Сайрипулом и известен здесь за храброго и решительного человека. Он в худых отношениях как с властями Кундуза, так и с Мей-ману, и хотя имеет только 1.000 человек конницы, однакож всегда умеет отражать нападения своих врагов и грабить владения их со всех сторон. Вражда его с Мей-ману произошла по поводу того, что его дочь, жена прежнего властителя этой страны, захвачена[320] была Мизраб Ханом. Илы его живут в Сангчераке, Паоджине, Гурдеуане и Дагдрале. Если ему удастся увеличить число их, тогда, вероятно, сила его будет ужасна для соседей. Сайрипул сам по себе также велик как и Мей-мана.

Акча состоит в зависимости от Балка и управляется сыном Ишана Ходжи, правителя этого великого города, и следовательно составляет данницу Бухары. Правитель Балка из боязни дозволил недавно Мурад Бегу Кундузскому установить свою власть на одном из каналов Балка; но Бухарский государь, выслав 8.000 войска, прогнал его. Половина этого войска была набрана в Балке, а другая в Бухаре. Кундузский властитель не оказал сильного сопротивления.

На юг от этих округов, между Кабулом и Гератом, лежит горная страна Газаров или так называемый Газараджет. О поселении этого племени между Афганами[321] ничего неизвестно (За всем этим, кажется, нет ничего особенно удивительного в том, что они живут на теперешнем месте, ибо они принадлежат в Монгольскому племени и соседствуют с Узбеками. Скорее удивительно то, что они говорят Персидским языком.). Хотя я не имею надежды объяснить их происхождение, однако представлю здесь мои замечания обе этом народе.

Газары разделяются на следующие племена:

Газары Дехзанжи и Дих Кунди пользуются совершенною независимостью. Живущие близь Кара Баха, за равнинами Газни, состоят в подданстве Кабула, также как и Газары Джагури, Бегсуд и Фоуледи. Татарские и Габашские Газары живут между Бамианом и Кундузом. Все эти последние Газары принадлежат к Шиитскому толку, кроме обитающих под Гератом и кроме половины пишущих в Горбанде.

Газары почитают себя потомками двух братьев: Зедик Камра и Зедик Зойка. Зедик — это их титул. Они в особенности упоминают в летописях о войнах Чингис Хана, который пощадил из них только 3.000, а Тамерлан — только 1.000 семейств. Некоторые из Газаров считают себя[324] происшедшими от Тогианийских Турков; другие же, в особенности живущие в Дих Кунди, выводят себя от какого-то Корешского Араба; наконец, есть и такие, которые называют себя потомками Кибти, — племени современного Евреям. Фауледийские Газары Гуджаристана получили свое название, как говорят, от дочери Афсариаба. Газары Шейк Али, по собственному их уверению, поселились на теперешних местах еще во время Барбара Неверного.

Газары вообще известны кротким своим нравом, и потому теснимы всеми соседними народами, которым они везде служат — носят воду, или пилят лес. Многих из них продают в рабство; да и сами они променивают Узбекам детей своих на ткани и другие потребности жизни. В Кабуле все тяжелые работы отправляются Газарами, из которых некоторые находятся там в рабстве, а некоторые совершенно свободны. Зимою число их в этом городе увеличивается до 10.000, и тут они[325] зарабатывают свой хлеб очисткою снега с крыш и переноскою товаров. Все они хорошие слуги, а в родных горах своих отличаются простотою нравов. Один Сеид, живший долго между ними, рассказывал мне, что если он снимал шапку с своей головы, то и они делали то же самое. Все они любят музыку. Начальники их называются Мирами, а иногда, особливо ближе к Туркистану, — Бегами. Знатные женщины, которым придают титул Ага, ходят непокрытые, надевая на голову два, или три лунджи, на подобие тиары. Молва о том, что Газары уступают гостям своих жен, несправедлива в отношении ко всему племени; но имеет основание относительно Джагурисов, которые в следствие этого быстро утрачивают свой Татарский тип. В этом последнем поколении странник может жениться на ночь, или на неделю и потом, или совершенно бросить жену свою, или взять ее с собою; но это относится только до обычаев Шиитов. Имущество Газаров [326] состоит с овцах, из шерсти которых они приготовляют хорошие ковры и еще особливую материю, называемую баррак. Садов у них не разводят, за исключением только более теплых частей края. Общего властителя у них нет, а если бы был, то они непременно сделались бы сильным племенем. Теперь, однакож, этого, по всем вероятностям, не может случиться, хотя они при строгой дисциплине доставляют храбрых и хороших солдат.

* * *

Примечание. Г. Лич сообщил мне следующее предание о Газарах, существующее в Афганистане:

Было время, когда Балк и страна, именуемая теперь Газараджетом, находились под управлением Индусского государя Барбара, которого столица, известная под этим же названием, существует и поныне в развалинах близь Бамиана. Государь этот купил 1.000 Газаров (рабов), чтоб сделать плотину чрез реку, протекавшую в городе Барбаре;[327] но как река эта составлялась из 72 потоков, то все плотины его были сносимы водою. В то же время Али, сын Абу Телиба, называемый Могомметанами Шах-и-Мардан (царь народов), возвращаясь в одну пятницу с молитвы с двоюродным братом своим Магоммедом, Арабским Пророком, был встречен каким-то нищим, просившим милостыни во имя Бога. Али, сказав в ответ, что у него не было денег, просил нищего продать его самого. Нищий с религиозным ужасом отказался от предложения; но Али стал настаивать и он должен был согласиться. Тут Али приказал ему стать себе на ногу и закрыть глаза: едва это было сделано, как в одно мгновение они перенеслись в Имам, в царство и в столицу Барбара. Нищий повел Али к царю и предложил его в продажу. Царь обещал купить его на вес золота, если он сделает ему три услуги: 1. построить плотину чрез реку, 2. убить дракона, опустошавшего страну и 3. привесть Али, двоюродного брата Пророка, и представить[328] пред него связанным. Условившись совершенно, нищий получил огромную сумму за своего благодетеля; а Газрат Али приступил к постройке плотины. Взяв с собою тысячу царских рабов, он пошел осмотреть место и, увидев, что соседственная реке гора висела над водою, одним ударом меча отрубил от нее огромнейший утес и так ловко кинул глыбу в воду, что прервал всякое течение. Рабы в ужасе побежали к царю и рассказали ему о сделанном чуде. Жители же, видя, что Али сделал более, чем они ожидали, т. е. что он не только запрудил реку, но и пресек все средства к орошению полей, убеждали его пособить горю. Али не задумался: он ударил по новой плотине рукою и пальцами пробил в ней пять шлюзов. Устроив плотину, он убил дракона, прыгнув ему на брюхо, и принес вырезанный из его спины ремень к Барбару в знак победы. За этим царь просил его исполнить третье условие: на это Али приказал слугам[329] связать себя и открылся Барбару, который, само собою разумеется, очень этому обрадовался, ибо замышлял идти войною на его владения. Но в ту минуту, как он давал приказание отвести его в темницу, Али разорвал цепи и, обнажив меч, закричал предстоящим, чтоб они перешли к истинной вере. Этот меч, будучи, подобно щиту Ахиллесову, сделан не человеческими руками, вскоре успел обратить к учению Али и Барбара и весь народ его. После всего этого, взяв с собою нищего, он воротился в Медину, после трех часов отсутствия из нее.