АЛЕКСАНДР БЁРНС

КАБУЛ

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ СЭР АЛЕКСАНДРА БОРНСА

В 1836, 1837 И 1838 ГОДАХ.

CABOOL: BEING A PERSONAL NARRATIVE OF A JOURNEY TO, AND RESIDENCE IN THAT CITY IN THE YEARS 1836, 7 AND 8.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА VI.

Переправа чрез Атток. — Хирабад. — Мост на Инде. — Надписи в Ганде. — Приезд в Пешауар. — Прием у генерала Авитабиля. — Каррак Синг. — Смотр его поискам. — Рассказ Пешауарца. — Перемены, произведенные Сейками. — Прибытие и Джамруд. — Ущелье Хибер. — Али Масджид. — Дака. — Посещение, сделанное начальниками. — Обычаи Хиберцев. — Бассул. — Каджа. — Гранатовые яблоки. — Гандамак. — Анекдот о Надир Шахе. — Гиат. — Старый друг. — Веселый Муфтий. — Встреча с г. Мессоном. — Приезд в Кабул. — Ласковый прием.

Седьмого Августа, мы переправились чрез Атток и разбили свои палатки на противоположном берегу при Хирабаде. Во время переправы наша лодья так сильно колыхалась, что один из переезжавших с нами туземцев начал призывать на помощь святых и надувать мех, бывший у него в [174] запасе; когда же мы благополучно достигли берега, то один из гребцов вскричал: «эти Фиринджисы никогда не меняются в лице при виде опасности!» Впрочем, опасности тут было более в воображении, нежели на самом деле. В Хирабаде нам были оказаны знаки самого лестного внимания со стороны сына Ранджит Синга, квартировавшего в Пешауаре. Он прислал нам льду, разных плодов и охотно дозволил осмотреть крепость, которая, при всех своих недостатках, гораздо сильнее, нежели я ожидал. Из нее я делал геометрические измерения Инда, начиная с так называемого аб дузда или подземного канала, снабжающего гарнизон водою, до скалы Камелии, и вычислил, что ширина реки равнялась 800 футам; потом ходил на мост, лежащий на 30 понтонах ниже форта, и нашел, что под ним река была только в 537 футов шириною. Тут глубина воды равнялась двенадцати фатомам, а между этою точкою и Кяла Бахом, по исследованию [175] лейтенанта Вуда, доходила в некоторых местах до тридцати фатомов. Я посылал лейтенанта Лича в Торбейлу для наследования тамошних бродов чрез Инд, о которых нам так много говорили; но он нашел, что в это время года ими невозможно пользоваться и что они удобны для переезда только в ранние месяцы. Оттуда этот офицер ходил вверх по Инду до Драбанда, где река имеет только 100 ярдов ширины, и возвратился в Атток на плоту, вполне довольный приемом, который ему сделали тамошние Магомметане. Из Хирабада я отправил, в виде опыта, тяжелую часть нашей клажи в Пешауар, вверх по реке Кабулу, которая хотя и имеет множество скал при слиянии с Индом, но за то далее совершенно судоходна.

Любопытный характер округа, в который мы теперь вступили, побуждал нас употребить все возможное старание к приобретению сведений, до него относящихся. Так, слышав от моего друга, генерала Кура, о [176] каких-то надписях в Ганде, между реками Индом и Кабулом, я приказал списать их и привезть самые камни (мрамор), которые в последствии переданы были в музей Азиатского Общества в Бенгале. Надписи эти оказались Санкритскими. Джемс Принсеп, не смотря на повреждения в некоторых камнях, перевел самую важнейшую из них и отнес ее к VII или VIII столетию. Упоминаемые в этой надписи, могущественные Тарасхи (или Турки, побежденные каким-то безыменным героем, в ней прославляемым, — подтверждают факт распространения Индийского владычества до этих мест и раннюю борьбу Индусов с Татарскими племенами, обитающими за Индом.

ПЕРЕВОД НАДПИСИ.

1. . . . благодарения, которого царственная и духовная власть распространяется даже и на врагов его.

2. Над славою его идет . . . для удовольствия . . .

3. . . . сильные, плотоядные Таасхи, причиняющие беспокойства . . . [177]

4. . . . изрыгая поносные речи на духовных властителей и на Браминов бесчисленных.

5. Такой государь, что все влечет к себе; неуклонно заботится о защит своего народа.

. . . есть ли в мир что нибудь такое, чего он не может выполнить?

6. . . . супруг Парбати выступил в путь.

7. . . . слон . . которого материнские и отцовские добродетели.

8. . . . допускает набеги . . . слава и превосходство.

9. Добродетель . . . . . . . .

10. Великие богатства Дева . . . правило . . . луна.

11. . . . великий . . . солнце . . . живущий между

12. . . . веселый мыслями

13. . . . тогда Зери Тиллака Брамин . . . (будет прекрасным.)

Одинадцатого Августа, мы отправились в Акору. На дороге Сейкский гарнизон, стоявший в Джанжире, — крепости, построенной на южном берегу реки Кабула — выслал нам на встречу небольшой почетный отряд, который и салютовал нам приветственным залпом. На другой день мы въехали в Пешауар в карете генерала Авитабиля, встретившего нас с большою свитою за несколько миль от города. Мне было очень приятно возобновить знакомство с этим достойным человеком: письма от [178] соотечественников его, Аллара и Кура, живших в Лагоре, много способствовали нашему сближению. Пешауар со времени первого моего путешествия много изменился под благоразумным его управлением. Я также виделся здесь с старыми начальниками города, Султаном Магоммедом и его братьями: они и в своем падении посетили меня. Затруднительно было мое положение между этими двумя соперничествующими партиями; но я ограничивал разговоры, сколько было возможно, одними только личными своими делами, и, вполне помня прежнюю благосклонность старых друзей, но не будучи в состоянии выполнить их желаний, старался объяснять им причины, которые мне в этом препятствовали.

Едва мы расположились в Бахги Уазире, назначенном для нашего местопребывания, как приехал к нам Каррак Синг. Этот несчастный властитель, лишенный почти всех умственных способностей до того, что даже не в состоянии отвечать на самые простые [179] вопросы, был к нам чрезвычайно благосклонен: он пригласил нас осмотреть новый форт в Самангаре, который строится на развалинах Бала-Гиссара и обещает быть по окончании довольно сильным местом. Потом сделал для нас смотр своим войскам: пехота, в числе двенадцати баталионов, при двадцати орудиях, очень хорошо исполнила все бригадные построения; но двенадцатитысячный корпус кавалерии, проходя мимо нас по прекрасной равнине Пешауара, превзошел ее. Смотр доставил нам много удовольствия; одно только было неприятно — это слабоумие несчастного Каррак Синга: если ему не подсказывали, то он не мог ни предложить вопроса, ни дать ни одного ответа. По этому случаю один Пешауарец рассказывал нам забавный анекдот о полоумном государе Балка, находившемся в полной зависимости от своего министра. Однажды, по случаю представления к нему какого-то иноземного посла, министр, желая скрыть простоту своего повелителя, [180] убедил его привязать к ноге снурок и под ковром провести к нему в руки, чтобы таким образом давать ему знать, что делать — отвечать или молчать. Наступила аудиенция; вошел посол, сказал приветствие и ждал ответа. Повелитель отвечал; но что же? — каш ма кунад! т. е. он тянет! Посол громче прежнего повторил свои слова и повелитель снова закричал ему: каш ма кунад! каш ма кунад! — к невыразимому ужасу своего первого министра. «Нашему государю», прибавил Пешауарец, «также нужен снурок, чтоб подергивать его, как повелителя Балка».

В Пешауаре Сейки произвели большие перемены: там, где прекрасные сады примыкали к городу, теперь стояли солдаты; деревья были срублены и вся окрестная равнина представляла огромный лагерь, вмещавший от 30.000 до 40.000 человек войска; Магомметанские обычаи исчезли; повсюду, днем и ночью, слышалась музыка и [181] топот плясок; певицы Панджаба очаровывали солдат звуками Индусских, Кашмирских, Персидских и Афганистанских песень. Может быть многие из подобных перемен послужили во вред, за то другие принесли видимую пользу. Деятельный ум генерала Авитабиля много способствовал к улучшению города и к восстановлению спокойствия в его соседстве: прекрасный базар, расширенные улицы и висилица — убедительнейший признак цивилизации! — ясно доказывали, как этот человек умел обуздать диких жителей этого края. Правда, что для достижение своих целей он руководствовался не Европейскими идеями, и что с первого взгляда меры его кажутся жестокими, но за то последствия показали, что они были лучше всякой умеренности. Мне не возможно передать идеи о его царственном гостеприимстве, которому способствует колоссальное его богатство, и о его неизменной благосклонности к всем нашим соотечественникам, которым случалось быть у него. [182]

В Пешауаре мне привелось получить известие об одном прежнем любимце моем, о прекрасном Туркоманском жеребце железно-серой масти. Эту лошадь мне подарил Ранджиг Синг; но так как она была слишком хороша и никак не соответствовала тому скромному состоянию, под видом которого я путешествовал для большей безопасности, то я принужден был расстаться с нею, и отдал ее двум муллам этого города в вознаграждение важных услуг, ими оказанных, а они отправили ее к своему отцу, находившемуся при Шахе Шудже в Лудиане. В 1835 году, в несчастную Кандагарскую битву, Шах ездил на ней, и разбитый наголову спасен был одною только быстротою моего благородного животного, которое умчало его с поля сражения. Расставаясь с лошадью, мог ли я тогда предвидеть, что она когда-нибудь окажет подобные услуги? Я радовался, что мог, хотя непосредственно, быть полезным Шаху в несчастии. [183]

Во время пребывания в Пешауаре, Др. Лорд, вместе с Др. Фолкнером, ездили в Кохат с целью геологического изыскания; но недоброжелательство жителей и беспокойное состояние страны принудило их возвратиться. Однакоже, в последствии лейтенанту Вуду все-таки удалось пробраться туда. Вскоре за этим все наше общество собралось в Пешауаре и начало готовиться в путь к Кабулу. Термометр обещал приятную перемену в температуре: он стоял на 90°. Жар в Пешауаре слабее, чем я ожидал; но и тут он утомителен. Окрестные горы постоянно прикрыты мглою. Здешние плоды в это время года превосходны и необыкновенно вкусны.

Тридцатого числа, мы выехали из Пешауара в карете генерала Авитабиля, проводившего нас в Джамруд, отстоящий на три мили от входа в ущелье Хибер, где происходила недавняя битва Сейков с Афганами, и где первые деятельно теперь занимались постройкою нового укрепления, [184] на званного Фаттехгар или крепостью победы. Деревни Джамруд была в развалинах — уцелел один только кирпичный фонтан; небольшой форт ее также был разрушен, что делало еще необходимее постройку новой крепости, для которой и избрали старую насыпь, известную по преданию о Ман Синге. При вынутии земли для ее фундамента вырыто несколько монет, сходных с найденными на вершине Маникиала. Работа шла с большою поспешностью, потому что каждому Сейкскому начальнику назначены урочный отделения; но выбор местности не хорош, тем более, что еще неизвестны средства снабжения крепости водою.

Положение наше в Джамруде было не совсем приятно. Конвой, которому следовало проводить нас чрез ущелье Хибер, не приходил; гнилые испарения от трупов людей и лошадей были невыносимы, не смотря на то, что со дня битвы протекло несколько месяцев; к этому присоединялось еще то, что несколько верблюдовожатых, в [185] сопровождении немногих солдат оставивших эту деревню на другой день после нашего приезда, были остановлены в ущелье Афридийскими горцами. Все верблюды их были отбиты и два человека обезглавлены. Подобные разбои, как нас уверяли, случаются нередко. В настоящем случае гарнизон преследовал хищников и привел отбитых животных обратно.

Наконец, после долгих рассуждений, мы, вопреки советам достойного нашего хозяина, г. Авитабиля, решились, не дожидаясь долее конвоя, вступить в Хибер. Предварительно этому я успел обменяться полдюжиною писем с властями ущелья, и мы выступили в путь утром, 2 Сентября, положившись на слова начальника небольшого отряда Кабульских войск. Это был ренегад, по имени Лесли или Раттрей, выдававший себя за Мусульманина под именем Фида Магоммед Хана и уверявший меня, что я могу основаться на полученных от горцев уверениях. Г. Авитабиль смотрел на наш [186] выезд из стоявшего вблизи лагеря, в котором мы расстались с ним, полные благодарности за радушный его прием. Халилы, Афганское племя, проводили нас за две мили и потом передали Хиберцам, занимавшим вход в долину. Первое приветствие Хиберцев, переданное нам через нарочного, состояло в том, чтоб мы отослали назад конвой: мы исполнили их желание, отпустили Халилов и отдались совершенно милосердию Аллах Дад Хана, предводителя Хоки-Хилов, который с своими многочисленными спутниками повел нас к Али Масджиду, — незначительной крепостце посреди ущелья. Окруженные диким племенем, с гордостью и презрением смотревшим на Сейков и не охотно признававшим власть Кабула, — без своих собственных охранителей, кроме дюжины Арабов, и с ценным имуществом, мы шли в горах, полные тревожных ожиданий. Нас останавливали у каждой боковой дороги, у каждого стороннего ущелья, по мере того как мы [187] подходили к различным подразделениям этого племени. В Джабаджи они всем миром просили нас остановиться на ночь и указывали скалу, близь которой спал Надир Шах в походе на Индию. Но ничто, даже и историческое предание о почивальне этого Персидского разбойника, как называет его Гиббон, не могло убедить меня остановиться. После долгих прений, нам дозволили продолжать путь, и мы, пустив свой багаж вперед — необходимая предосторожность в путешествии между Хиберцами — достигли Али Масджида часу в одинадцатом. Вдоль всей дороги нам указывали на небольшие насыпи, сделанные для означения мест, на которых выставлены были головы Сейков, обезглавленных после недавней победы. На некоторых из таких возвышений еще видны были клочки волос.

Едва мы уставили свои палатки в сжатом ущелье за Али Масджидом в высохшем русле реки, как удар грома возвестил бурю; вскоре дождь хлынул в [188] таких потоках, что нас непременно снесло бы назад к Джамруду, если бы не чрезмерная деятельность наших людей и не помощь, поданная Хиберцами. Палатки, ящики — все было снесено силою воды и едва не погибло; мы сами избежали опасности только потому, что успели взобраться на возвышенные окраины ущелья, где принуждены были оставаться без всякого убежища, вымоченные до костей и в таком состоянии духа, которое почти не дозволяло наслаждаться величием природы. Природа действительно была величественна: воды клубились страшными погонами вниз по ложу ущелья, волоча с собою кусты и все, что только попадалось на встречу; вокруг ревели водопады всех цветов; некоторые падали цельною скатертью с высоты более 300 футов; они являлись внезапно один за другим, вылетая из невидимых расщелин высоко взгроможденных скал, со всех сторон окружавших нас. В таком хаосе взволнованных стихий видели мы Хиберское ущелье, [189] грозное во всякое время, но еще более ужасное в дождливую и бурную погоду. Дорога, ведущая чрез него, хороша, как нам ее и описывали; а обитатели, при всей необузданности своих нравов, оказали нам более дружества, нежели мы ожидали. На другое утро присоединились к нам Ага Джан, губернатор Джалелебада, Момандский предводитель Седад Хан и еще Шахгасси или придворный сановник, пришедшие с 5.000 человек войска. Горы огласились криками горцев и бряцанием оружия. Мы же, равнодушии взирая на толпы, от всей души желали поскорее выбраться из ущелья. На следующее утро, проехав еще 20 миль до Даки, мы наконец совершенно выступили без дальнейших приключений из знаменитого Хибера. Последняя половина ущелья более дика, чем первая, по и тут она представляет возможность для перевоза тяжелой артиллерии. Горные породы состоят из черного сланца и известняка, прослоенных толстыми ложами конгломерата из [190] округленных голышей. В Али Масджиде прекрасный ключ бьет из скал и течет к Джамруду, скрываясь под землею на некотором расстоянии между этими двумя местами. Он имеет в себе какое-то особенное качество, очень вредное для здоровья в жаркое время; нам сказывали, что вода его, оставленная в сосуде на ночь, покрывается маслянистым веществом.

В конце дороги, в Ланди Хана, — незначительной деревне, состоящей из тридцати, или сорока небольших хижин и построенной у самого выхода из ущелья, мы видели на возвышенности хорошо сохранившийся Топ. Далее, не доезжая так называемого Гафт-Чаха или семи источников, миновали, оставив влеве от себя, холм с продолговатым фортом, который у жителей называется Кафир Килла, или крепостью неверных. Предание относит это укрепление ко временам глубокой древности. Есть еще и другая подобная этой развалина на север от реки Кабула. Я думаю, что таких развалин [191] много в Афганистане: все они, без сомнения, принадлежат к остаткам древних царств, к какому бы народу не относилось слово неверный: к Бактрийцам ли, к Грекам ли, или к Индусам.

В Даке пришли к нам все начальники Хибера: четверо из них были главные, а остальные — второстепенные; они уверяли, что во времена Кабульских государей они получали один лак и 32.000 рупий за охранение дороги в ущелье, кроме провозной пошлины, и предлагали, за возобновление этой платы, снова открыть путь для торговли. Я узнал, однакоже, что в настоящее время дорога эта действительно открыта, и что Дост Магоммед удовлетворил все их требования уплатою 15.000 или 20.000 рупий в год. Впрочем, их религиозная ненависть к Сейкам лучше всего предохраняет Кабул от нашествия этого народа. Препятствий для торговли в Панджабе гораздо более, чем в Хиберских горах. Незначительность вознаграждения, [192] которым довольствовались Хиберцы за важные услуги, нам оказанные, делала честь их умеренности. Несколько простых ружейных замков, грубых лунджи и шуб (чогха) с 375 рупиями наличных денег, всего может быть рупий на 500, удовлетворили все их требования. Какой-то Орнкзи Рахматуллах сопутствовал нам во всю дорогу из Пешауара; это был человек странный и болтливый в высшей степени. Мы поручили его надзору паланкин, в котором Др. Лорд по болезни путешествовал чрез ущелье; едва только это было ему вверено, как он прехладнокровно сам сел в паланкин и приказал удивленным носильщикам нести себя. Из всего вышесказанного не следует выводить выгодных заключений о Хиберцах: они живут в бедных землянках, а одно племя, Момази Африди, как меня уверяли, имеет обычай менять жен, доплачивая разность в цене их. Если умирает муж, оставляя бездетную вдову, то братья без дальнейших околичностей [193] продают ее. Вообще женщины находятся в униженном состоянии и исправляют почти все полевые работы; но это не во всех племенах.

Чрез Бассоул и Баттикот мы проехали в Мазейну, — деревню, лежащую при подошве Сафаед Коха, где сделали привал у светлого ручья, наслаждаясь благорастворенным климатом после долгих страданий от жаров на Инде. Густые сосны и джалгузы покрывали окружавшие нас горы, на вершинах которых лежали остатки прошлогоднего снега: в нынешнем году он еще не выпадал. Отсюда мы перешли потом в прекрасные долины Нанджинара и в округ Чаприал, в Бию и наконец, в Каджу, где 11 числа поставили палатки. Это место славится бессемянными гранатовыми яблоками, хотя лучшие из них получаются из деревень, лежащих на половинном пути в горы. Лето в Кадже очень жаркое, потому что она не высоко лежит над [194] морем. Здесь мы полумили в подарок множество Кабульских плодов, преимущественно груш и персиков; но нам советовали не есть их много до осеннего равноденствия, после которого подобная пища считается здоровою. Мы теперь находились в стране, совершенно отличавшейся от той, которую только что оставили: жары и нищие перестали нас мучить; люди, собиравшиеся смотреть на нас, были хорошо одеты и лучше вели себя; многие из них носили книги под мышкою, или на голове, по какому-то особому обычаю носить фолианты. Эти книжники принадлежали к сословию мулл и ученых. В Кадже очень много Индусов: все они Сейки, имеют здесь храм и по большей части прикидываются бедняками, во избежание налога, распределенного на весь народ для поддержания войны с Панджабом, — войны, которая, по справедливым словам их, требовала казны больше, нежели сколько мог доставить весь Кабул.

В Кадже мы нашли парк артиллерии, [195] откомандированный сюда из Джалелебада с тою целью, чтоб избавить солдат от тамошних чрезмерных жаров. В это же время здесь собиралось множество купцов из Индии, торгующих фруктами; а хозяева садов приготовлялись дней чрез двадцать снимать плоды с гранатовых деревьев, отличающихся от обыкновенной гранаты и растущих только в Калгу, Туту, Гиссараке и еще в одной или двух деревнях, живописно расположенных выше Каджи. Эти плоды еще лучше дозревают, если их искуственно укрывают от влияния солнца. Отсюда ежегодно отправляется от 1.500 до 2.000 верблюдов, навьюченных этими яблоками. Кожа их составляет также предмет значительного вывоза и употребляется в Кабуле при выделке кож, получающих от нее высшую доброту. Логанийцы и Шинверийцы составляют здесь главнейших возчиков: первые ходят в Индию и приводят оттуда хороших верблюдов, а вторые совершают переезды только между Кабулом [196] и Пешауаром, из которого доставляют превосходных мулов.

Из Каджи мы проехали чрез сад Нимлы в Гандамак. Царский сад этот хорошо содержится, и потому мы остановились осмотреть его: тут кипарисы мешались с чинарами или яворами и, достигая высоты футов во сто, держались — говоря словами Персидского поэта — за руки и соперпичествовали один пред другим красотою. Аллеи, которые они осеняют, превосходны. В этих местах встретил нас Акрам Хан, сын визиря Шаха Шуджи: он явился с двумя сыновьями, чтоб изъявить свою преданность к Британской нации и надежду на память ради отца его, павшего у стремени своего государя. Положив руку одного из своих сыновей в мою, он сказал: «вот раб твой! — я привез его с собою по желанию матери, а она дочь великого Фаттех Хана. Оба деда этого мальчика были визирями империи». Наш вожатый, Ага Джан, [197] заметил ему, что Фаттех Хан слишком далеко расширял понятия о царственной важности, никогда не снисходя до улыбки и не садясь небрежно на землю; а я прибавил, что великому человеку по временам необходимы в отношении себя некоторые послабления. В ответ он рассказал нам анекдот о Надир Шахе, которому один из придворных сделал подобное же замечание, прибавив, что ему свободно можно было понежиться, тем более, что при этом никто не присутствовал. «Как!» сказал повелитель, «да разве сам Надир Шах не присутствует?» Чрез несколько времени Ага Джан, смененный Назир Али Магомедом, простился с нами. Ага Джан был тихий, прекрасный человек, довольно сведущий и большой охотник до вина, которому, однакоже, всегда предавался втайне. По его словам, лучшее вино получалось из страны Каффиров, и он, расхваливая его, всегда приводил следующую Турецкую поговорку: «пей вино с умеренностью, чтоб тебе [198] львом идти на битву; но не с излишеством, дабы ворон не выклевал очей твоих».

На дороге в Джахдалак мы переезжали в Сурхруде мост, время постройки которого замысловато означено в надписи, вырезанной на камне. Вот перевод:

«В царствование беспристрастного Шаха Джехана, основателем этого моста был Али Мардан Хан. Я вопросил Мудрость о времени его построения и она отвечала мне: строитель моста Али Мардан Хан».

Последние слова дают 1045 год Геджиры, т. е. 1635 нашей эры.

На мосту я встретился с моим старым приятелем, Гиат Калифа Баши, — с тем самым, который прежде сопровождал меня чрез Гинду Куш. Он вез с собою несколько вьюков плодов из Науаба и очень мне обрадовался; а когда я подарил ему кашмировую шаль, то он от восторга и удивления едва мог говорить. Этот добрый малой, казалось, помолодел с тех пор, как мы расстались после многих [199] приключений, которые имели в Гинду Куше. Помня тогдашние заботы его обо мне, я не упустил случая заплатить тем же: отвел ему хорошую палатку и отослал отличного пилаву.

Здесь властитель или так называемый Падишах Кунера прислал гонца сказать нам, что вся страна его — наша, и он надеялся, что мы не отвергнем его услуг. Владения его, говорил он, простирались от Ниджрау до Баджаура, от Шью до Пашута, и граничили с Каффирами, на которых он также простирал власть свою. Посланный с этими известиями был какой-то веселый Муфти, живший несколько времени в Панджабе. Он доставил нам много удовольствия рассказами о своем свидании е Ранджит Сингом, который подробно расспрашивал его о нравах и обычаях народов, живущих на западе, и о их политике. При этом разговоре один из придворных, знавший Персидский язык, спросил его: «справедливо ли, что в Кабуле каждая [200] женщина имеет любовника?» Муфти отвечал, что он увидел публичных женщин только тогда, как выехал из отечества, и в заключение привел следующий стих, об остроте которого пусть судят понимающие:

Адам уа Гауа гамых эк-аби анд
Уахи! бар ан квоум кэ Пандж-аби анд!

Наконец Магараджа подарил ему почетную одежду; но едва только этот Афган надел ее, как человек тридцать царских паразитов обступили его с требованием спрысков. Для Муфти это было не по силам: он возвратился к Радже, положил к его ногам одежду с 200 рупий и начал так: «один человек, отдав сукна портному, приказал ему сшить платье; портной изготовил заказ и представил такой счет, который превосходил ценность всего сукна. Возьми одежду, сказал заказывавший, и подожди, пока я схожу и займу денег, чтоб заплатить тебе. То же и со мною, Раджа! Возьми назад платье и деньги, и подожди, пока я продам одну из [201] своих лошадей, чтоб уплатить требования твоих придворных». Эта смешная выходка спасла Муфти от лишних расходов, и он оставил двор с почетною одеждою и 200 рупий в придачу.

Близь Джагдалака, по левую сторону дороги, мы видели множество вязожелди (белут). Потом, перейдя высокий дефилей в 8.500 футов, покрытый соснами, спустились прямо кратчайшим путем в Тезин. С вершин этого ущелья виднелись под ногами нашими Лагман и Тогоур; оттуда же нам показывали отдаленные горы Кабула и леса Каркаджа. Спускаясь, мы заметили по дороге горький миндаль с шелковицею и наслаждались запахом благовонных трав, над которыми подымались лавенда, дикие розы и волчец. На половинном пути, вверх по этому ущелью, нам приходилось ехать по руслу ручья, усыпанному округленными голышами; а еще выше — встречать скалы, выкрошившиеся от влияния воздуха и принявшие вид стен, или плотин. Из [202] Тезина, чрез Гафт Кутал или семь ущелий, мы вступили в Хурд Кабул и в Бутхак, где к нам присоединился г. Мессон, известный своим описанием Бактрийских развалин, и 20 Сентября въехали в Кабул с большою пышностью и блеском, в сопровождении превосходного отряда Афганской кавалерии, под начальством Эмирова сына, Акбар Хана. Он сделал мне честь, посадив меня на того же слона, на котором ехал сам, и проводил к дворцу своего отца, где нам оказали самый дружеский прием, и назначили местом пребывания миссии обширный сад вблизи дворца, посреди Бала-Гиссара города Кабула. [203]

ГЛАВА VII.

Свидание с Дост Магоммед Ханом. — Милостивый прием у Эмира. — Науаб Джабар Хан. — Положение дел в Кабул. — Осада Герата. — Русский агент. — Опасения и надежды Эмира.— Алхимия. — Знаменитые сабли. — Посещение Кох-Домана и Кохистана. — Исталиф. — Дикие обитатели. — Кровавые распри и обычаи. — Чарикар. — Дорога чрез Гинду Куш. — Рудники в Фаринджале. — Реки Горбанд и Паруан. — Расходы по возделыванию и орошению земли. — Рег-Рауан. — Частые землетрясения. — Цель нашей поездки. — Беграм. — Топы. — Водяные птицы и млекопитающие. — Возвращение в Кабул.

Двадцать первого Сентября, нас допустили к аудиенции Эмира Дост Магоммед Хана, на которой я вручил ему верющие письма от Генерал-Губернатора Индии. Хан принял нас весьма милостиво. Я уведомил Его Высочество, что привез ему в подарок [204] несколько Европейских редкостей; на это он сказал, что мы сами были для него такие редкости, на которые он смотрит с большим удовольствием. Заметив нашего рисовальщика, Г. Гонзалеса, Дост Магоммед спросил: откуда он родом, и когда ему объяснили, что он Португалец, то стал расспрашивать его о силе и политике его соотечественников. Потом, узнав, что Португальцы женятся на женщинах Индийского племени, заметил, что этим они разрушают магическое значение Европейца и ускоряют свое падение. Из аудиенц-залы Эмира мы перешли к Науаб Джабар Хану, который принял нас в купальне и пригласил к завтраку. Когда мы из дворца проходили по улицам, нам кричали из толпы: «берегите Кабул! не разоряйте Кабула!» и потом, где бы мы ни показывались в этом прекрасном и деятельном городе, везде нас встречали дружественным приветом. Эмир и брат его, Науаб, вскоре заплатили нам визиты. [205] Власть нередко изменяла людей к худшему, но этого не льзя применить к Дост Магоммеду: ни возрастающее его могущество, ни новый титул Эмира, по видимому, ни сколько не изменили его. Напротив, он как будто бы стал деятельнее и глубокомысленнее, нежели в то время, как я видел его в последний раз. В ответ на мои расспросы относительно происхождения Афганов от Иудейского корня, он сказал: «ты знаешь, что мы женимся на вдовах наших братьев, и не даем наследия дочерям: стало быть, мы Дети Израиля?» (В последствии я узнал, что книга, в которой выведено Еврейское происхождение Афганов, называется Маджму-и-ансаб.) Разговаривая потом об Английских законах о наследстве и о том, что у нас дочери наравне с сыновьями пользуются правами наследства, Эмир заметил, что начало этого должно искать в почитании, которое Христиане хранят к Деве Марии. Я не счел нужным объяснять ему, что мы не так далеко относим происхождение [206] этого закона, основывая его на одной справедливости.

Прежде, нежели я приступлю к дальнейшему рассказу о нашем путешествии, мне необходимо сказать несколько слов о состоянии партий в Кабуле: если умолчать о них, то последующее описание будет неполно и сбивчиво. После сражения Афганов с Сейками при Джамруде, обе стороны приостановили свои военные действия: присутствие представителей Британской власти имело благодетельное влияние на прекращение ужасов войны. Но едва только спокойствие восстановлено было на востоке, как с запада Персияне вторгнулись в Афганистан, осадили Герат и отступили от него тогда только, как наши войска появились в Персидском Заливе, и когда последовали угрозы со стороны Британского Правительства. Эти обстоятельства произвели дурное впечатление в Кабуле: оно усилилось еще более с появлением в городе Русского агента, прибывшего сюда вскоре после меня. С уменьшением [207] опасностей, угрожавших Даст Магоммед Хану с востока, они увеличились с запада: при таком положений дел в нем возродились такие надежды, которые повели бы его к совершенному отчуждению от нашего Правительства. Для сведения желающих знать верное положение Кабула и его политики в том виде, в каком он находился во время этих происшествии, я прилагаю в прибавлениях краткий очерк, составленный по оффициальным бумагам (Прибавление III.).

Первое сближение наше с Кабульскими властями после этого охлаждения началось с того, что Науаб прислал к нам за платиновой проволокою, которая была ему необходима при его алхимических работах. Я воспользовался этим случаем, чтоб разведать о состоянии алхимии, бывшей всегда в большом уважении у Афганов, и сам узнал несколько способов делать золото, которыми мудрецы этого знания обманывали легковерных. Один из таких секретов [208] состоит в том, что мудрецы вкладывают в уголь кусочек золотой сортутки, и, выпаривал ртуть, восстановляют драгоценный металл к удивлению простаков и вызывают их к разорительным издержкам. Другой секрет состоит в том, что наполняют трубочку золотыми опилками, и, залепив ее отверстия воском, мешают ею материалы в тигле и достигают тех же результатов.

Но нас не столько удивляли сведения Афганов в химии, сколько страсть их к дорогим саблям. Одна престарелая вдова, муж которой был прежде Дуранийским предводителем, прислала нам на показ несколько клинков. Один из них ценился в 5.000 рупий, а другие два в 1.500 каждый. Первый был сделан в Испагани Заманом, учеником Эсада и невольником Аббаса Великого. Он выкован из так называемой Акбарийской стали и принадлежал прежде, как показывает вырезанная на нем надпись, Гулам Шаху Кэлора [209] Синдскому и был привезен в Кабул во время войн Мадад Хана. Главное достоинство этого клинка состояло в том, что по всей его длин видна была струя, т. е. фигуры на подобие мотка шелку. Если бы хотя одна такая струя прервалась, или пересеклась другою, то сабля, сравнительно говоря, была бы бесценна. Вторая сабля была Персидская, так называемой Бигамийской струи. На ней линии шли не прямо, но волновались как шелковый муар. На клинке вырезано имя Надир Шаха. Третья была Кара (черная) Хоразанская, струи, называемой Бедр, и привезена из Касвина. На ней не замечалось ни прямых, ни волнистых линий, но она вся была затемнена черными пятнушками. Все эти сабли были легки и хорошо уровновешаны, а самая дорогая из них более всех искривлена. Во всех сталь звенела как колокольчик; говорят, она улучшается с годами. Качество хорошего клинка определяется возможностью писать на нем золотом; другие способы испытания состоят в [210] разрубке больших костей и шелкового платка, брошенного в воздух.

После множества церемонных обедов и посещений, мы решились съездить в знаменитые горные округи Хо-деман и Кохистан, лежащие на север от Кабула. Эмир охотно дал нам на это позволение и назначил нам в проводники и заступники одного из главнейших своих сановников: это было необходимо, потому что некоторые части окрестностей, особливо на север от реки Гурбанда, или так называемый Кохистан собственно, были только что приведены в подданство. Мы выехали из Кабула утром, 13 Октября, и остановились в Кэриз-и-Мир. В пятнадцати милях от этого места с возвышенности видно, в туманной дали, огромное пространство, покрытое садами, которые простираются миль на тридцать или на сорок в длину и на половину этого в ширину и замыкаются самим Гинду Кушем, венчанным снегами. На другой день мы прибыли в Шакардар, где есть царский [211] сад, теперь, однакоже, запущенный и совсем оставленный. Следующая наша поездка была в Кахдара, а оттуда в Исталиф, знаменитый прелестями своей природы. Никакое описание не может дать понятия об этой прекрасной и очаровательной стране. Во всю дорогу мы ехали между богатыми фруктовыми садами, ограды которых почти совершенно закрыты были дикими цветами и многими растениями свойственными Европе. Таких цветов и трав росло в особенности много по окраинам бесчисленных ручейков, пересекавших долины.

Дороги осенены высокими и величественными каштановыми деревьями, защищавшими нас от влияния солнечных лучей, всегда знойных в здешнем климате. На каждой горе, по южному скату, росли виноградники; изюм был разложен на земле и придавал холмам пурпуровый оттенок. Не доставало только певчих птиц для оживления картины: большая часть их уже отлетела в страны более теплые. Свежесть воздуха, [212] удалившая пернатых, была приятна и усладительна для нас и еще более возвышала радостное состояние духа. Но я не стану подробно говорить об этом очаровательном округе: сады Исталифа так знамениты, что не требуют описания. Мы установили наш маленький лагерь против самого города Исталифа, который, на расстоянии каких-нибудь тысячи ярдов, подымался пред нами в виде пирамиды: террасы высились над террасами и подерживали венчавшую их какую-то гробницу, осененную широко-раскинувшимися чинарами. Между нами и городом лежала глубокая долина; на дне ее журчал светлый и быстрый источник в берегах, покрытых богатейшими фруктовыми садами и виноградинками. Вниз, по направлению ручья, долина постепенно расширяется и представляет обширную площадь, богатую деревьями и пастбищами, между которыми чернеются многочисленные башни укреплений; за всем за этим видны утесистые горы, убеленные недавно выпавшими снегами; [213] а над ними поднимаются, еще выше, покрытые вечными льдами вершины Гинду Куша. Картина эта столько же величественна, сколько прекрасна и очаровательна. Желтые осенние листья шептали по ветру; прозрачные, блещущие воды, катясь быстрыми потоками, прыгали по уступам скаль и наполняли всю долину шумом каскадов. Темпейская долина Фессалии не могла столько нравиться взорам Ионийского Грека, сколько Исталиф правился нам. Вечером, жители иллюминовали город в честь своих посетителей. Это произвело хороший эффект, но искуственные красоты не могли затмить в наших глазах прелестей природы. Не таково, однакоже, было мнение сопровождавших нас туземцев: они утверждали, что Исталиф во все времена был средоточием удовольствия и что без его вин не только иллюминация, но и самая природа ничего бы не значила. Такой намек понудил нас отпустить им несколько бутылок вина и они отдали ему полную справедливость, не [214] смотря на то, что Мухтассиб — главный блюститель благочиния в Кабуле, также принадлежал к нашему обществу. Я на другой день поставил ему на вид такое отступление от правил его секты; но он равнодушно встретил мои нападки и, приняв комически важный видь, отвечал; «кому, о повелитель, подозревать меня — меня Мухтассиба, — в неумеренном употреблении вина, когда вся моя обязанность состоит в исправлении нравственности других?»

Не льзя не пожалеть, что эта прекрасная страна населена таким беспокойным и мстительным поколением, каковы здешние Таджики. В других частях Афганистана эти же самые Таджики составляют самый мирный класс народонаселения; а здесь кровавые вражды их бесконечны: не проходит недели без схваток и кровопролития. Меня уверяли, что бывали случаи, в которых человек принужден был запираться в своих башнях года на два, на три, из опасения врагов, оставляя жене все свое [215] имущество и отправление всех семейных обязанностей. Случалось, что такое самовольное заключение продолжалось от восьми до десяти лет. Идет ли здешний вельможа в баню, въезжает ли на охоту, или для прогулки, он всегда окружает себя конвоем. С недавнего времени строгие меры Правительства отчасти подавили этот враждебный дух; по кровавая месть, дозволенная законом Магоммеда, гибельно поддерживает распри. «Кровь за кровь!» — вот девиз Таджиков; а так как они строго следуют этому правилу, то каждое новое насилие увеличивает число враждующих и распространяет все более и более проистекающее от них бедствие.

Дети, рожденные от разных матерей и одного отца, редко живут в согласии и — что странно — слово тарбур означает у них двоюродного брата и соперника. В возмущениях Правительство обыкновенно старается выгнать возмутителя и передает его права тарбуру или его двоюродному брату. [216] Если вы спросите жителя Кохистана, как такие жестокие обычаи могли вкорениться между ними, то он важно ответит вам, что они происходят от горячительного свойства тутовых ягод, составляющих, в сушеном и перемолотом виде, главную пищу всего народа. Эти люди считаются лучшими пехотными солдатами в Афганистане и, сколько я мог узнать, вполне оправдывают это мнение. Они вообще здоровы и красивы и в разной степени любят войну и охоту. В годину нужды их иногда выступало в поле тысяч до двадцати, хорошо вооруженных замковыми ружьями. Дост Магоммед правит ими железною рукою: он казнил некоторых из их главнейших начальников; многие из остальных, которым независимость и необузданная воля были дороже владений, бежали и теперь занимаются возделыванием земли в болотах Кундуза и Балка, добровольно подвергаясь трудам и лишениям во избежание подчиненности правильному господству в своих [217] родных долинах. Говорят, что во времена минувшие сам Надир Шах ограничивался сбором незначительной подати с этого народа: она состояла в трех стах палаточных жердей из Дурнана, одного из их округов; а Кабульские государи правили этою страною, распределяя ее частями под легкую зависимость своих сановников, и вместо подати довольствовались военною службою всего народа. Теперешний властитель Кабула принужден был, для поддержания своей власти над ними, разрушить многие из их укреплений, кучами разбросанные по всей долине и, как кажется, намерен преобразовать жителей в мирных граждан. На возвратном пути из Исталифа, мы проехали чрез Истергич, Синджет-Дара, Топ-Дара, Сияран и, наконец, чрез большой базарный город, Чарикар, имеющий около десяти тысяч жителей. Все эти места очень верно описаны Императором Бабером. Они состоят из отдельных долин при подошве высоких гор, богатых лесом, [218] составляющим резкую противоположность с обнаженными утесами, их разделяющими и с бесплодными горами, возвышающимися над ними. Там, где природа, или рука человеческая провела воду, видны огороды и фруктовые сады; а где избыточная вода проникает ниже в долину, там волнуются богатые нивы.

Чарикар лежит на дороге из Кабула в Туркистан; на этой дороге мы встретили множество путешественников, спешивших из одного поименованного места в другое, ибо с приближением зимы прекращались все сношения между этими местами. Рассказы этих людей до того возбудили любопытство лейтенанта Лича и Др. Вуда, что они решились взобраться на горы и исследовать знаменитую дорогу чрез Гинду Куш. Им вполне удалось удовлетворить своему желанию чрез долины Гурбанда и Коншана, где они путешествовали в Азиатской одежде и в сопровождении честного Гиата Калифа Баши. Они нашли, что высшая точка этой горной [219] дорога равнялась 15.000 футам, т. е. немногим менее высоты Ман-Блана, и узнали от соседственных жителей, что этот путь дней чрез десять прекратится совершенно по причине снегов, а вместе с этим и всякое караванное сообщение до самой весны. Повышение дороги идет от основания довольно постепенно; потом, милях в 12 или 15 от вершины, дорога эта становится довольно затруднительною, и наконец, за милю от верха ущелья, начинается такая крутизна, что в следствие оттепели делается в высшей степени опасною. Лошади падали беспрестанно и были до того изнурены, что всадники принуждены были спешиваться и продолжать путь пешком. При этом, однакоже, никто не чувствовал особенного изнеможения, хотя туземцы и уверяли, что по временам даже сами они подвергаются кружению головы, обморокам и рвоте. Вершина Гинду Куша состоит из чистого гранита. На южной стороне его снега спускаются мили на четыре или на пять от вершины, [220] а на северной — миль на восемнадцать или на двадцать. Эта разница в климате, кажется, составляет характеристическую черту здешних стран, потому что Др. Лорд в последствии заметил в ущелье Сер-эланг, следующем за ущельем Гинду Куша, что на южной стороне тамошних гор миль на десять от вершины совсем не было снегу, хотя на северном фасе он лежал миль на шестьдесят. На возвратном пути наши путешественники посетили богатые свинцовые копи в Фаринджале, где подземные работы до того обширны, что они употребили три часа для их обозрения. Далее, вниз по долине Гурбанда, они достигли величественной пещеры Фалджирда, в которую входили на триста или на четыреста ярдов, но не нашли ничего особенного, кроме нескольких весьма больших и прозрачных сталактитов. По видимому, вся эта страна богата минералами.

В то время, как двое товарищей наших заняты были этим любопытным [221] путешествием, я с лейтенантом Вудом разъезжал по Кохистану. В четырех милях от Чарикара мы нашли, что страна вдруг понижается футов на сто и представляет картину превосходно возделанной почвы. По этому бассейну или долине протекают речки Гурбанд, Паруан и Панджшир: мы все их переехали. В это время года они были светлы и быстры; дно повсюду каменистое; везде можно было ехать чрез них в брод; весною и летом вода в них значительно подымается. Все эти речки соединяются у знаменитой развалины Беграна и, минуя Джулгу и Тагоу, достигают Танджи Герои, в 20 милях от Кабула, где плавание по ним прерывается водопадом. Одно из главнейших удовольствий жителей состоит в ловле рыбы на этом каскаде. Перейдя реку Гурбанд, мы вступили в собственный Кохистан, в страну, едва ли имеющую себе подобную. Она необширна и имеет вид сегмента круга, длина которого равна шестнадцати или семнадцати милям, а ширина [222] пяти или шести. Плодородие почвы совершенно соответствует трудолюбию жителей, которые, образуя насыпи над насыпями, превращают каменистые горы в пашни и орошают их с заботливостью и рвением, достойными удивления. Вы нередко видите водопроводы, поднимающиеся в горах футов на пятьдесят или на шестьдесят и огибающие каждое возвышение, каждую долину до тех пор, пока не достигнут полей, по которым разливают свои воды. Такое орошение посредством небольших речек гораздо расчетливее того, которое производится каналами и подземными трубами. Близь Чарикара, есть превосходные искуственные каналы, построенные, как уверяют жители, еще во времена Тимура. Каналы обыкновенно вырываются правительством, или обществом деревенских жителей. Если постройка произведена правительством, то собираемые доходы весьма значительны, ибо каждое место, чрез которое проведена вода, платит сто рупий ежегодно. В некоторых частях этой [223] страны таким образом доставляемая вода составляет общественную собственность, а в других она тщательно распределяется и продается. Отвод из канала в десять пальцев ширины и в пять глубины может достаточно оросить восемь харваров хлеба. Но такое распределение воды сопряжено с большими злоупотреблениями: владельцы земель, лежащих на нижнем конце канала, принуждены заботливо сторожить действия живущих выше и даже платить деньги, чтоб они не вредили их полям остановкою воды. Нередко по этому поводу бывают кровавые схватки. За орошение поля в двадцать харваров в продолжение одной ночи иногда дают от пятидесяти до сто рупий.

Относительно цен по возделыванию земли в этом крае я успел собрать следующие подробности. Владелец, занимающийся своим собственным хозяйством, платит, по принятому обычаю, одну треть произведений за посев, за уход и за жнитву; казна берет [224] другую треть, а остальная идет уже в пользу хозяина. В этом случае он снабжает семянами и водою для орошения. Если же хозяин поставляет весь рабочий скот и все нужные орудия, то работники получают за свои труды только одну шестую долю. Здесь не в обычае нанимать поденщиков; если же нанимают двух роботников с плугом и двумя волами, то платят в день половину Ханской рупии, равной трем восьмым Компанейской рупии. Афганистан почти во всех отношениях дешевле Персии, ибо там хлеб в большом изобилии. Разумеется, урожай не везде одинаков: это зависит от рода зерна и от качества почвы. Пшеница дает от сам-десяти и до шестнадцати, редко, однакоже, более пятнадцати; рис — сам-шестьнадцать или восемнадцать; джавари — сам-пятьдесят. Лучшая почва в Кабульском округе считается в Дех-Афани, — деревне, лежащей в окрестностях столицы, где джариб земли или пол-акра Английского отдается в наем [225] по десяти томаунов, или 200 рупий и приносит, кроме барышей владельцу, до сорока рупий дохода правительству. На этой почве возделывают одни только огородные растения, очень выгодные в продаже. Афганы сберегают капусту, марковь, и репу так же, как мы картофель, раскладывая их на земле и покрывая немного землею и листьями, и таким образом всегда имеют запас свежей овощи вплоть до Апреля.

Некоторые из туземцев имели большое сходство с жителями по ту сторону здешних гор. Нам рассказывали об них такие предания, которые доказывают, что они перешли эти хребты во дни Тимура. В некоторых местах жители говорили испорченным языком Турки, а между деревнями есть две, которые носят названия Тох-Верди и Тох-Бохга. Есть еще более замечательное поколение, обитающее в долине Панджшир и говорящее наречием Паши; но я упомяну об нем ниже. Не многие из жителей принадлежат к [226] Сафи-Афганам или к племени, населяющему Ниджроу, — обширную долину на восток от Кохистана, носящую характер хребта Гинду Куша.

Находясь недалеко от Рег-Рауана, или подвижного песку, мы ездили осмотреть его. Это явление подобно тему, которое находим в Джабал Накусе или звучащей горе, близь Ту, при Чермном море. Император Бабер описывает его следующими словами: «между равнинами есть небольшая гора, по которой проходит от подошвы до самой вершины песчанная полоса, называемая Хуаджа Рег-Рауан. Говорят, что в летнее время из этой песчанной полосы вылетают звуки барабанов и нагаретов».

Описание Бабера, сколько оно ни чудно, совершенно справедливо. Рег-Рауан находится почти в сорока милях на север от Кабула, по направлению к Гинду Кушу. У подошвы этих гор, два небольшие хребта, отделясь от главного, выдаются вперед и встречаются один с другим. На самой [227] точке их соединения, где покатость гор почти под 45°, а высота в 400 футов, лежит полоса песку с вершины до основания, занимающая около 100 ярдов в ширину. Если несколько человек скатятся по этому песку и приведут его в движение, то он издает звуки. При первом опыте мы явственно слышали два громкие, пустые звука, как бы происходящие от большого барабана. В двух же последующих опытах ничего не слыхали, так, что может быть для произведения подобного явления необходимо, чтобы песок в продолжении некоторого времени находился в покое. Жители думают, что эти звуки слышны только по пятницам и притом не иначе, как с особого соизволения Рег-Рауанского святого, похороненного вблизи этих мест. Местонахождение этого песку очень замечательно, потому что его нигде нет в соседстве. Рег-Рауан обращен к югу; но Паруанский ветер (бад-и-Паруан), сильно дующий с севера в продолжении большей части года, вероятно, [228] заносит его сюда вихрями. Сила этою ветра так велика, что все деревья в соседстве наклонены к югу; кроме того, он так много сдувает земли, что обнажает множество камней, которые земледельцы принуждены подбирать по прошествии нескольких лет на полях своих. Окрестные горы по большей части состоят из гранита и слюды; а на Рег-Рауане мы нашли песчанник, известняк, сланец и кварц. Близь песчанкой полосы есть громкое эхо, которое, судя по поверхности гор, имеет тесную связь с звуками движущихся песков.

В журнале Азиатского Калкутского Общества напечатано извлечение из письма лейтенанта Уелльстеда, в котором он описывает звучащую гору при Чермном море, упоминаемую также Греем и Ситзенем. Есть, однакоже, некоторая разница между звуками этих двух мест; но, кажется, те и другие объясняются теориею Г. Джемса Принсела относительно Джабаль Накуса. Он [229] говорит, что явление это происходит там только «от удвоения звучной волны, приводящей в сотрясение воздух в фокусе эхо». Как бы то ни было, в Рег-Рауане мы видим другой пример этого феномена, достойный внимания занимающихся акустикою. Рег-Рауан виден на далеком расстоянии; песок его так расположен, что издали гора кажется разделенною на две половины, между которыми песок высыпался как бы из мешка. Вероятнее же всего то, что он нанесен туда ветром.

Землетрясения в этой части света очень обыкновенны. Бабер упоминает об одном, случившемся в его время и выражается следующими словами: «в некоторых местах земля поднялась выше прежнего своего уровня на высоту слона, а в других на столько же опустилась». Шесть лет тому назад в Кабуле было сильное землетрясение; удары повторялись потом два и три раза в месяц. Мы сами испытали три удара 14 Декабря и несколько других прежде и после этого [230] дня, но они были слабы. Продольный, мимопроходящий удар с глухим шумом называется здесь гузар, в отличие от зилзилла или собственно землетрясения, сопровождаемого колебанием земли.

Наши геологические и другие исследования в Кохистане подавали жителям повод ко многим вопросам о цели, с которою они производились. «Мы ищем», сказал я одному Магомметанину, «органических остатков древнего мира». Это повело его к разным расспросам, и он, убедившись, что Христиане и Магомметане согласуются во мнении о потопе, сказал: «однажды спросили Магоммеда, что существовало до мира? он отвечал — мир, и повторил этот ответ семь раз». «Поэтому», продолжал Масульманин, «я хорошо понимаю причины ваших изысканий». Другой человек, с которым случилось мне говорить об этом, заметил: «мы сами себя не знаем, поэтому можем ли мы знать что-нибудь о минувшем и настоящем мире». Замечание первого из этих знакомых моих [231] показывает, что может быть не так трудно будет объяснить Мусульманам тайны, столь удачно разгаданные нашими геологами.

Окончив нашу приятную поездку, мы направили путь к Кабулу, заехав по дороге в древний город Беграм. Полагают, что это Alexandria ad calcem Caucausi, и слава этого открытия принадлежит Г. Мессону, который в течение нескольких лет находил в земле тысячи монет на месте этого города, в обширной равнине, простирающейся на многие мили и покрытой насыпями. Над нижними частями Кохистана господствует цитадель, усиленная слиянием трех рек, омывающих ее основание. Некоторые называют ее Каффир Килла или крепостью неверных, а другие — башнею Абдолласа (Бурдж). Не одна часть ее необитаема в настоящее время; но в ней еще и теперь видны обширные водопроводы, которые требуют только поправки, чтоб значительно увеличить плодородие страны. [232] Местоположение города очень хорошо избрано: он стоит в стране богатой, сухой, плоской и возвышенной, лежащей невдалеке от ущелий, ведущих в Татарию. В нескольких милях отсюда, в Топ-Даре и в Джулге, находятся два из тех любопытных остатков минувших лет, которые называются Топами (Topes). Ящики с монетами, в них находимые, ясно доказывают их древность. Другой подобный, называемый Сер Баоли, в Ниджроу, близь пещеры, покрытой синим сталактитом, остается еще неисследованным. Я не остановлюсь на questio vexata этих археологических работ. Древность их несомненна и мы, только пройдя по ним, нашли несколько монет. Я довольствовался при обозрении их снятием верного топографического рисунка, который препроводил в Лагор, к другу моему, Генералу Куру, изъявившему желание иметь его. После этого он был препровожден им в Париж, где теперь хранится в архивах Азиатского Общества этой столицы. [233]

Все реки в этих местах изобилуют рыбою. На них повсюду мы замечали множество уток; в одном месте я выстрелил по ним и к не малому удивлению нашел, что это были чучелы, превосходно сделанные для приманки настоящих уток, которые в это время года тысячами попадают в силки, расставленные вокруг них деревенскими жителями. Водяных птиц вообще здесь очень много: я успел собрать 45 номеров разных пород уток и при всем том это число можно было бы еще увеличить. Самыми лучшими были большая красная утка и селезень, которые в диком своем состоянии очень походят на домашних. Кроме этих водяных птиц, мне была принесена кожа одной из перелетных птиц, называемой каджир: она доставляет весьма богатый пух, много употребляемый здесь на шубы. Но rara avis Кохистана была кабк-и-дари, — птица величиною не много поменьше индейки, принадлежащая к породе куропаток. Она принесена была к нам из Гурбанда; но [234] во время выпадающих там снегов ее можно найти близь Кабула. В отношении лакомства, ею доставляемого за столом, едва ли какая нибудь другая птица превзойдет ее; но она сохраняет это качество только в диком состоянии и теряет в домашнем. Дагдоур, из породы драхвы, здесь также попадается. В Кохистане много ходят на ловлю пушных зверей, ибо меха много требуются в Кабуле. Таких зверей здесь есть около десяти родов, между которыми считаются рысь, гор-кан и муш-хурма; более же всех требуется дила-хафак или большая ластка, сероватого цвета с белым пятном на шее. Нам также приносили Galago crassicautatus (по Кювье) и Газарскую крысу — бесхвостое животное. Дикобразов и ежей множество. Попадались также сурки; зайцев же мало и они не велики. За исключением, однакоже, водяных птиц, здесь мало собственно так называемой охотниками дичи. Афганы бьют все, что доставляет меха. Красно-бурые медведи [235] и полки появляются зимою, также как красные и обыкновенные лисицы, которые здесь выше на ногах, чем в Индии, и могли бы сделать честь даже и Английским полям. Жители часто упоминали нам о саг-и-кохи или горной собаке, будто бы привозимой из страны Газара; но я сомневаюсь, чтоб это было действительно дикая собака, потому что там нет ни лесов, ни кустарников. Молодые животные этого рода здесь много требуются. В Газаре есть еще животное, походящее на нашего барсука: оно называется тиббергам и зарывается на зиму под землю. Из Ниджроу нам приносили большую птицу, называемую анкаш: это был или кондор или коршун. Здесь мы видели прекрасные породы овец и коз. Родом они из Гинду Куша. Подробнее об них сказано в прибавлении V в конце этой книги.

Па пути мы останавливались в Ак-Сарае, — богатой деревне, в 20 милях от Кабула. В одном из ее садов жило несколько [236] семейств под деревьями, что очень обыкновенно в продолжении лета в этой стране. Некоторые из них занимались приготовлением виноградной постилы, называемой шира. Она делается таким образом: сперва выжимают зрелый кисмисс в корзинах и, дав время стечь соку в глиняные сосуды, ставят его потом на огонь и кипятят. Постила эта употребляется для делания шербета. Выжитые остатки идут на корм лошадям и коровам. В то время, как я сидел под деревом и наблюдал издали этот способ приготовления, одна девушка прислала мне несколько кабобов, вздетых на ивовую палочку и хорошо поджаренных. Я от всей души благодарил ее за подарок и съел эти плоды с большим удовольствием, тем более, что проехал пред этим почти 30 миль, а багаж мой еще не приходил. После этого я приютился в городе, в доме одного Индуса, и провел у него все остальное время дня и, как кажется, доставил [237] большое развлечение всему околодку: место, где я сидел, давало возможность любопытным смотреть на меня, и потому головы их торчали из всех щелей. На другое утро мы встали рано и, пройдя ущелье Пеин Мунера и переехав озеро, вступили в Кабул. На пути мы встречали множество путешественников, по большой части женщин, поспешавших перебраться чрез горы, преимущественно в Индераб. Все они ехали верхом, так, что на одной лошади нередко сидела женщина с ребенком, да еще с служанкою. Они были тепло одеты на случай холода; у мужчин надеты были шерстяные валеные сапоги, доходившие до самого верха ноги и по видимому вполне соответствовавшие своему назначению. При въезде в Кабул с этой стороны, нам указывали, близь Бала Гиссара, на две насыпи Хак-и-Балх, так названные по преданию, которое говорит, что будто бы в то время, когда Афганы овладели городом, каждый из них, насыпав в свой хлебный [238] мешок городской земли, выбрасывал ее на теперешнее место насыпей в знак победы. Мне, однако, кажется, что насыпи эти слишком велики и слишком однокачественны с окрестной почвою, чтоб допустить такую замысловатую легенду.