АЛЕКСАНДР БЁРНС

КАБУЛ

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ СЭР АЛЕКСАНДРА БОРНСА

В 1836, 1837 И 1838 ГОДАХ.

CABOOL: BEING A PERSONAL NARRATIVE OF A JOURNEY TO, AND RESIDENCE IN THAT CITY IN THE YEARS 1836, 7 AND 8.

Переведено по поручению П. В. Голубкова.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ОТ ИЗДАТЕЛЯ.

Не знаю, угодил ли я моим соотечественникам изданием на русском языке книг: в 1843 году — Собрание Актов о привилегиях, дарованных Английским правительством Ост-Индской Компании и Лондонскому Банку, с краткою историею Индии, доведенною до войны Англичан с Китаем, и в 1845 году — Английской Индии, сочинения Графа Эдуарда Варрена. По крайней мере я познакомил моих читателей со страною, для наших предков совершенно баснословною, в которой, не смотря на двух с половиною вековые усилия Англии, Европейская цивилизация не подвигается вперед ни на один шаг; а противу Английского преобладания по переменно восстают то Маратты и Афганы, то Сейки и Синдские Эмиры. Но из всех этих воинственных племен один только Кабул со славою и честию устоял и противу политических обольщений [IV] Английского Агента Борнса, и противу военных громов шестнадцатитысячной Англо-Индийской армии. Армию Кабул истребил всю до последнего человека; а Борнс пал жертвою своих политических козней при народном восстании, оставя о Кабуле книгу, в которой, как превосходный знаток и строгий критик всего для Англии вредного, описывая предметы в их истинном достоинстве, проливает яркий свет на географическую и политическую, наипаче же, на торговую важность Кабула в отношении к Индии. Он даже прилагает список наших товаров, привозимых в Кабул чрез Бухару. Направление индийской и вообще восточной торговли в Европу чрез Россию, — из книги Борнса истекает, как следствие неизбежное. Особенно это должно произойти по случаю смерти Акбер-Хана, лучшего из сыновей Кабульского Эмира Дост-Магомета, и всегдашнего врага Ост-Индской компании; ибо в лице Акбера, с уничтожением всех претендентов на Герат и Кандагар, обе эти области вместе с Кабулом, должны теперь поступить под власть [V] Магомет-Шаха Персидского, во всех областях которого, по акту при Туркменчайском трактате, Российскому купечеству принадлежит полная торговая свобода и следовательно рынки Герата, Кандагара и Кабула, суть рынки, принадлежащие России и она, конечно, не замедлит их занять своею торговлею. А Персидский Магомет-Шах есть наш вернейший в Азии союзник. Эту книгу, подобно двум первым, я представляю моим соотечественникам так же на русском языке. Не увеличиваю ненужными похвалами ее собственного достоинства. Современники и потомство оценят мой труд и виды, более чего я не желаю!

КАБУЛ

ГЛАВА I.

Цель Экспедиции, — Отплытие из Бомбея. — Высадка на берег в Синде. — Инструкции. — Погрязший корабль, — Перемены в Инде. — Ручной барсук. — Виккар. — Пеликан. — Рыба. — Булан или Черепаха. — Пир-Патта. — Патта. — Начальник Джокиасов. — Суеверие. — Рамазан. — Состояние Индусов. — Калан Кот. — Развалины. — Самови Наггар. — Кинджор. — Представление к Синдским Эмирам. — Гайдрабад. — Старые знакомые.

В последних числах Ноября 1836 года я получил предписание от Генерал-Губернатора Индии, Графа Аукленда, предпринять Экспедицию в Кабул. Товарищами в этом предприятии мне были назначены: Лейтенант Бомбейских Инженеров Роберт Лич, Лейтенант Индийского Флота Джон Вуд и Доктор Медицины Персипл Лорд. Правительство имело и виду открытие реки Инда [8] для торговли и установление на ее берегах и в странах, за нею лежащих, таких отношений, которые способствовали бы к достижению предположенной цели. Ноября 26 мы отплыли из Бомбея и, пройдя 6 Декабря прекрасный дворец в Мандиви, вышли на берег в Синде 13 того же месяца. Др. Лорд присоединился к нам не прежде Марта.

Вступив в реку Инд, я начертал Инструкции, необходимые для руководства Лейтенантов Лича и Вуда. Первому поставил на вид наблюдение воинского характера лежавших пред нами стран и внесение в журнал всех любопытных сведений; второму поручил исключительное исследование реки; обоим же вообще вменил в обязанность — соединять взаимные их усилия, при отправлении этих поручений, с точным исполнением личных обязанностей, на них возложенных. Др. Лорду определил заняться естественною историею и геологиею. Сверх того редкие способности этого, достойного сожаления, [9] слуги народного употреблены были в делах, если небольшой важное то, по крайней мере, имевших большее соприкосновение с предназначенной целью. Что касается до моих собственных обязанностей, то отсылаю читателей к напечатанным бумагам моим, представленным Парламенту и, не имея намерения утомлять скучными дипломатическими предметами в них заключающимися, ограничусь здесь рассказом о разных подробностях своего путешествия.

Вскоре после того, как мы сошли с корабля на берега Синда, нам представился случай осмотреть большое судно, погрязшее в дельте Инда. Оставленное своенравною рекою на суше, почти в двадцати милях от моря, близь форта Виккара, оно стоит там со времен Кялорасов, т. о. Династии, предшествовавшей ныне царствующей в Синде. Этот полуокаменелый корабль, называемый Синдийцами Армат, имеет 70 футов в длину, при 28 в ширину и, [10] как кажется, был когда-то военным бригом о 14 пушках, поднимавшим около 200 Английских тонн. Мера погружения его в воду, означенная на корме, равняется 9 футам, что гораздо менее погружения некоторых теперешних туземных судов, в 40 тонн или в 160 кандий. Он ясно доказывает, что прежде по Инду ходили суда, совершенно отличные от плавающих по нем в настоящее время. Слово Армат заставляет думать, что он Португальский и что это только испорченное произношение Армады. В подкрепление этого мнения служит Римско-Католический крест, изображенный на его носу. Известно, что Португальцы сожгли Татту в 1555 году, но, по всем вероятностям, корабль принадлежит к гораздо позднейшему периоду истории этого народа. Мы вырыли из трюма шесть небольших медных пушек, около двадцати ружейных стволов, да еще четыреста ядер и бомб, из которых последние были начинены порохом. [11] Теперь на палубе его растет большое тамарисковое дерево. Наши матросы, называя его Ноухсирид, т. е. новым приобретением, утверждали что он только в минувшем столетии покинут на этом месте, где и поныне стоит каким-то странным призраком.

Со времени моей последней поездки в Синд, неприязнь его правительства значительно уменьшилась; но, несмотря на это, мы имели достаточные причины не упускать из виду осторожности. Впрочем, это не помешало нам довольно откровенно говорить о наших намерениях с людьми, встречавшимися нам в гаванях. Некоторые из стариков еще помнили Английские имена, слышанные ими от отцов своих. Так например они называли Кялендера, Бекера, Эрскина и Смита, утверждая, что в Дехре и поныне есть остатки гробницы над могилою какого-то Англичанина. Предание это в некоторой степени справедливо: из оффициальных бумаг [12] правительства действительно видно, что Кялендер вывел в 1775 г. нашу факторию из Синда, в следствие явных признаков враждебного к ней расположения тогдашнего властителя края. В настоящее время жители, казалось, охотно готовы были признать нас своими правителями. Желание их исполнилось: теперь Синд связан с Британиею не простою, незначительною факториею, но вошел в число государств подвластных нашей могущественной индийской империи.

Инд, с тех пор как я видел его в 1831 г. много изменился; но, несмотря на это, я, основываясь на собственных наблюдениях, сомневаюсь в тех значительных переменах, которые, совершаются в нем, по уверению Капитана Макмардо. Правда, что поток сдвинулся от одного устья к другому; но число устьев издавна остается тоже самое как и ныне: доказательством служит карта, напечатанная Капитаном Дарльимплем в 1783 г., где их означено [13] одиннадцать или двенадцать и под теми же названиями, которые они и теперь носят. Сомнительно так же, чтобы в Инд могли когда нибудь входить такие же корабли, какие плавают ныне по Гугли, рукаву Гангеса. Однако, глубина в устьях значительна и представляет возможность ввоза наших отечественных произведении на судах, нарочно к этому приспособленных.

Одним из первых наших посетителей на реке был некто Кассим, находившийся у нас на судах в Питти, в Январе месяце 1831 года. Он явился с просьбою принять его в службу. Вид этого человека неприятно напомнил мне одну из ночей первого моего путешествия, когда невежественная толпа людей провожала нас по реке с бранью и криками. Не смотря на такое воспоминание, я был рад видеть Кассима. Кроме его еще приходили к нам хозяева трех или четырех судов (дунди (Плоскодонное судно.)) [14] плывших с нами до Баккара. Они так же предлагали свои услуги. Один из них, Ибрагим по имени, сын прежде знакомого мне купца, прекрасный юноша, при выходе на берег приветствовал меня с радостною улыбкою, положив к моим ногам несколько Индийского пшена, в знак возобновления знакомства. Конечно, этим поступком его управляли собственные выгоды; но мне от этого не менее приятно было видеть такое выражение приязненного чувства.

Вечером я вышел посмотреть на rarae avis Синда и на берегах Горы прицелился из ружья в какое-то странное с виду животное; к счастию любопытство остановило меня, я стал вглядываться и узнал ручного барсука, пожиравшего пойманную им рыбу. Хозяин животного подарил мне его и оно, привыкнув к нам как собака, совершило с нами путешествие до Баккара; но во все это время страдало от переменной пищи, которую ему давали, по невозможности ловить для него рыбу. [15]

К сожалению матросы и слуги беспрестанно дразнили его и наконец довели до того, что, совершенно испортив его нрав, принудили меня расстаться с ним. Следуя вверх по направлению этой же реки, т. е. по Горе, я, в двух милях от Виккара, достиг того места, где она пересыхает, и, продолжая верхом ехать по руслу, добрался, еще мили через две, до главного рукава Инда. Это обстоятельство тем более заслуживает внимания, что в 1831 г. я этим же самым рукавом входил в реку на судах; с того же времени слои илу, ежегодно наносимые полноводием, произвели такую важную перемену.

Декабря 24 мы оставили Виккар и, вступив в Сеам — рукав удобнейший в настоящее время для судоходства — два дни наслаждались самым приятным плаванием между берегами, покрытыми густым лесом. Громко пели каждое утру жаворонки как в Европе и их напевы, вместе с глухим бряцанием колокольчиков на шеи буйволов, [16] блуждавших по тамарисковым кустарникам, услаждали слух наш. Тут нам удалось присоединить к нашей небольшой коллекции пеликана, имевшего четыре фута высоиы и 9 футов 8 дюймов от одного до другого конца крыльев. Эта птица — самая большая, после страуса, какую только мне случалось видеть — нередко бывает здесь, особливо в Индской дельте, совершенно ручного. Пеликаны Персидского залива и Красного моря цветом обыкновенно белые, а Индские серовато-бурые. Они глотают с трудом и только в таком случае, когда рыба попадает им в горло головою.

Во время прогулок по берегу, мы часто заходили в раджисы или деревни туземцев. Жители оставляли, при нашем приближении, свои занятия и обыкновенно приветствовали нас добродушною улыбкою. Если случалось кому нибудь из нас застрелить налету ворона — невеликий подвиг! — то они хором кричали: Гаким! и Бад-Шах! т. е. царь и повелитель. Круглые, плоские [17] чалмы Джатов и какое-то особливое выражение их лиц, всегда спокойных и задумчивых, представляют предметы достойные кисти художника. Люди эти трудолюбивы и очень искусны в корзиночных и во всех других камышовых произведениях, которые они плетут из тамарисковых ветвей. Все свои суда они обивают, с внутренней стороны, такими плетушками и чрез это делают их сухими и опрятными. В одной из деревень мы купили для своих гребцов две карзины рыбы, числом до восмидесяти штук, за одну рупию. Это лакомство они разделили между собою каким-то особенным способом: вначале всю рыбу разложили пополам, потом, непричастный к дележу человек взял два комка глины, различной величины и предложил на отгад артелям — одна отгадала и ей выдали половину рыбы. Потом снова разделили оставшуюся половину на три части и приступили к той же церемонии, а окончили тем, что упрятали всю рыбу в кател, очистив ее [18] топором — орудием не вполне соответствовавшим поварскому делу. Рыба эта была, большею частию, так называемая дамбри.

При вступлении в Инд больше всего привлекал наше внимание кружившийся в воде булан. Это самый замечательный житель великой реки, принадлежащий по всем признакам к классу китородных. Мне только один раз удалось поймать его живого. Император Бабер удачно называет его «водяною свиньею», с которою он имеет большое сходство, когда играет в воде. Температура Инда равнялась тут 58°, между тем как в малом рукаве, из которого мы только что вышли, она восходила до 62°.

Важность, с которою Синдийцы плавают по Инду, никогда не перестает быть источником забавы для путешественников; повсюду, где только нужно прибавить ходу лодье, мирбар, хозяин, кричит своим работникам: шах-баш-пахливан! т. е. [19] «славно, молодцы мои!» и потом пресериозно обещает подцветить им бороды заново, любою краскою, по окончании путешествия, и молодцы, крехтя, ревностно работают веслами, как будто вместо реки имеют дело с неприятелем. Огибая угол русла, одно судно наше наткнулось на мель, ярдах в 50 от берега, и откинуло от себя волну в 5, или 6 дюймов вышины, которая, не изменяясь ни мало, пошла от него тихо и ровно, пока не встретилась с берегом. Ниже, по реке, такое явление представляет большую опасность; но там оно происходит от естественных причин, а не от случая. Любопытно заметить, что суда в Синде строятся из чужеземного дерева, как в Египте: последний получает лес из Сирии, а первый из Индии. Вот еще черта сходства между этими странами в добавок ко многим, мною замеченным!

Декабря 30 мы прошли Нура-Кенод и остановились близь сахарной плантации, в 7 милях от Пир-Патты. Тут тростник, [20] день и ночь орошается посредством двух персидских колес, поставленных одно возле другого. Одно приводится в движение верблюдом, а другое — двумя волами, под надзором одного погонщика. В Синде из сахарного тростника выработывается только патока; для дальнейшего назначения он не возделывается. По выходе, на берег мы отправились во внутренность страны для осмотра гробниц Пир-Патских, состоящих из множества выбеленных надгробных камней, рассыпанных но небольшому хребту холмов, поднимающихся над Баггауром — рукавом Инда — и над всею соседственною страною, покрытою густым тамарисковым кустарником. Это место поклонения, как говорят, славится своею восьмисотлетнею древностию и привлекает множество Магометан и Индусов. Приближившись к нему, мы сняли башмаки и были без затруднения допущены и ласково приняты. На стенах одной из главных гробниц мы прочитали: «Генри Эллис, 1809» — имя одного из товарищей Гакнея Смита и, в [21] последствии, нашего посланника при Персидском дворе. Под Пир-Паттою Баггаур был глубок и прекрасен, что ясно доказывало его слияние с Индом за несколько до этого месяцов. Теперь же вода стояла в нем как в болоте; песчаные банка при устье препятствовали дальнейшему втечению Индского потока. В нынешнем году, суда из Гялы ходили по нем вниз до самого моря, с грузом чаунея, т. е. с разными щелочными солями.

В самый Новый год мы достигли Татты, к которой река приближается с каждым годом, и, вероятно, примкнет к ней прежде, нежели окончится текущее столетие. Мой старый противник в политике, Зулфкар Шах, которого я надеялся здесь встретить, простился с жизнию дней за семь до нашего приезда. Это крайне опечалило меня, потому что я очень желал видеть этого умного азиятца под влиянием изменившихся обстоятельств нашего настоящего посещения, и надеялся на его помощь при собирании [22] сведений относительно этого, когда-то важного, торгового места. Таттский Науаб, доверенный слуга властителей, принял. нас вместо бедного Сеида и сопутствовал нам при въезде в город. Мы вступили без свиты и без пышности; жители громогласно приветствовали нас криками: «идите и населите эту пустыню»! При этом один из толпы говорил; «что смотреть тут в запустении? Поселитесь с нами — и край процветет под Английским правлением!» — Другой, какой-то продавец, предлагая купить у него розовой воды, уверял, что во всей стране не осталось ни одного покупщика; были даже и такие, которые говорили, хотя не так громко, что их правители — слепые люди. Все же вообще прямо утверждали, что от Карачи до Гайдрабада, как на воде, так и на суше, у бедных ни чего не осталось, а у богатых только вполовину. — С 1831 года холера страшно опустошала Татту, которая от низкого своего местоположения, известна во всем Синде, [23] злокачественным влиянием на здоровье. В ней все колодцы наполнены гнилой водою; а в окрестностях много болот, от которых часто подымающиеся утренние туманы, даже и в зимнее время, очень вредны.

Здесь прежде всех пришел к нам, с предложением конвоя, Джам Мир Али, начальник Джокиасов, племени, кочующего в горах, лежащих на запад от Татты. Это неуклюжее, толстое существо, преклонных лет, с бородою, окрашенною золотистою краскою (henna), был в восторге от того, что я мог сказать ему несколько изломанных синдских выражений. При прощании, мы подарили ему кой-какие медикаменты и этим купили его хорошее расположение; а он с своей стороны вскоре прислал нам в проводники человек двенадцать своих одноплеменников, диких, неуклюжих и длинноволосых, но славящихся верностию. Они привезли нам в подарок от Джама прекрасного оленя, перекинув его чрез седло одного из всадников. В обмен мы [24] отправили ему пороху для поощрения его охотничьего призвания. Опыты стрельбы пулями, вскоре доставленные нам случаем, дали не совсем выгодное понятие об этом искусстве Джокиасов. Все они поочередно сделали промах по бутылке, на расстоянии 90 ярдов; убавили пространство, но неудача была та же. Тут только с содроганием они заметили, что цель стояла по направлению к Мекке, а это, само собою разумеется, делало успех решительно невозможным. Стали стрелять в другую сторону, но точно с такими же худыми результатами. Такая черта суеверия очень забавляла нас и мы много подшучивали над повесившими нос горцами, до этой минуты громко хваставшими своим искусством. Здесь кстати можно заметить, что Синдийцы вообще слывут хвастунами: если случится им, каким-нибудь человекам 12 жить вместе, то они наверное назовут свое местопребывание городом (шахар), или если им приходилось вместе с нами, всего-навсего [25] человекам восьми или десяти, идти куда нибудь, то они непременно именовались армиею (лушкур). Кроме упомянутого числа Джокиасов, отряд наш в этом далеком путешествии состоял из дюжины Арабов и еще шести Мианасов, — грабительского племени из Катча. В сопровождении таких сынов степей и гор Синдских, мы нигде не встречали неприятелей, а это, равно как и самый состав нашего конвоя, дает некоторое понятие о влиянии Британского имени в Индии.

В Татте к нам являлись духовные особы — муллы и приносили с собою для продажи разные книги, между которыми я нашел Чатч-Нэма и Тухфат-аол-Кайреми, содержащие в себе историю Синда. Большая часть остальных сочинений состояла из толкований Корана, из молитвенников и стихотворений. Главным руководителем нашим при рассмотрении этих книг был Мирза Гуль Магомед, потомок великого Мирзы Иза Турхэин, еще и доселе обладавший, не [26] смотря на свою голую бедность, фирманами Шаха Джехана. Литература в этих странах упала вместе с торговлею и народонаселением. Do время нашего пребывания в Татте наступил ид или праздник по окончании Рамазана. Не смотря, однакоже, на торжественность случая, народу на месте молитвы было неболее 2000 человек; причину малочисленности должно отнести к тому, что в Синде в подобных торжествах Индусы никогда не смеют показываться. Эго празднество, вместе с собранными сведениями, дает повод думать, что народонаселение города простирается не свыше 8000 или 10000 человек и что он с каждым годом постепенно приходит в больший упадок. Мнение это подтвердил один из богатейших купцов Таттских — некто Ассумал, родом Индус, принадлежащий к числу умнейших людей своего племени. Он был у нас и, сообщая много любопытного, соболезновал об упадке своего родного города, метафорически выражаясь, что купец и [27] земледелец составляют почву страны и что такая почва не может цвести, если не орошается торговлею.

Состояние Индусов лучше всего объясняется их собственными рассказами. Во время нашего пребывания в Тутте умер какой-то полоумный; Мусульмане требовали ею тела для погребения; Индусы не соглашались и явились к правителю города с протестом против требования. Пришли также некоторые Магометане и объявив в доказательство своего права, что умерший очень часто призывал в клятвах имена их святых и подтвердив это изречениями из Корана, торжественно отнесли спорное тело в Маккли и там похоронили его на освященной земле Ислама. За месяц до нашего приезда, одна мать с двумя детьми добровольно перешла в Магометанизм; а за восемнадцать месяцев до этого, какой-то Индус был схвачен в одной из соседственных деревень и за вину своего брата, успевшего скрыться, насильно обращен в ту же веру. [28] Нам, однакож, говорили, и мы слышали это от самих Индусов, что большая часть ренегатств происходит от добровольного убеждения. Индусы тщательно избегают произношения имен, священных для их повелителей. Так, торговый город Аллах-яр-Ка-Танда, они называют просто Танда, во избежание слова Аллах, означающее Бога. В процессиях Индусы никогда здесь не показываются, между тем как в Индии они празднуют ид гораздо в большем числе, чем Магометане. Пять или шесть лет тому назад, в Синде, был неистовый случаи насильного обращения одного из первых купцов города Карачи, по имени Готчанда. В последствии ему удалось бежать в Катч, а потом пробраться в Лакпат, где он и теперь живет с своим многочисленным семейством; но его сыновья отказываются есть с ним вместе. Этот несчастный человек, не смотря на свои сокровища, не в силах восстановить для себя утраченные права своего племени. [29]

Древности Татты всегда возбуждали живейшее внимание, и потому, желая воспользоваться случаем осмотреть их, мы рано утром отправились к Калан Кот, лежащий в четырех милях на юго-запад от города, на том же самом хребте холмов, на которых стоят прекрасные Макклийские гробницы. При взгляде на развалины я был почти убежден, что древняя Татта стояла на этом месте. Калан Кот собственно означает большую крепость, и мы действительно нашли тут укрепленный холм в три четверти мили длиною и, средним числом, ярдов в 500 шириною, имеющий форму параллелограма, юго-западный угол которого выдается несколько вперед. Видно, что вся окружность этого холма была когда-то обведена земляною стеною, обложенною выжженными кирпичами. На всем пространстве видны следы улиц; также заметны остатки большой мечети и стоявшего пред нею фантана. Блуждая по этим местам, мы часто слышали под собою особенный [30] глухой звук, как будто бы от пустоты под землею, а в одном месте нашли кучу обгоревшей и обугленной пшеницы и множество сплавившихся кирпичей. Калан Кот считается — и по этому именуется — старым фортом Татты. На западе от него есть остатки предместия, а со всех других сторон он окружен большим озером, которое снабжается водою посредством канавы, проведенной из Инда, на востоке от Татты. На одном конце этого озера есть несколько мест Индуского обоготворения в пещерах и расщелинах, образованных природой в скалах, которые состоят из конгломератового, сотовидного известняка, изобилующего раковинами, и часто выкрашивающегося странными формами. Рыба этого озера тщательно сберегается, потому что Таттские Индусы совершают здесь свой пост два раза в месяц. Не есть ли это место Деуал Синди, который ищут антикварии? Правда, там нет храма (Деуал), но [31] храмов в Синде вообще нет; кроме того, здешний край часто называют Деуалом, даже и в новейшие времена. Когда в последний раз я был в Бомбее, то туземный агент в Маскате (в Аравии) писал за новость, что их Имам готовится напасть на Зангвебар, и послал в Деуал для найма солдат, т. е. он в Синде искал наемного войска. Калан Кот, в настоящем своем положении, не может быть отнесен к временам, предшествовавшим Исламу; но он стоит на столь благоприятном месте для укрепления, что жители Татты не могли не избрать его для этой цели. Других развалин между ним и новою Таттою — нет, а насыпи последней все заключаются в окружности трех миль. На северной стороне города остатки отличаются от находящихся в других частях; там видны даже обломки стены. Говорят, что тут был форт Самрасов или Сумасов. Татта и по ныне называется — par excellence Балда или Наггар, что значит большой [32] город, и мне кажется, что именно здесь должно искать древнего Минайгара.

В четырех милях на северо-западе от Татты, и прямо на север от Калан Кота, лежат развалины Самови-Наггара, который, говорят, был населен прежде нынешнего города. Теперь там осталось только до восьми или девяти хижин, обитаемых людьми, сторожащими гробницу Шаха Джинда, не далеко от них отстоящую. За этим местом протекает Калери — малый рукав Инда, составляющий первое разветвление реки с правого ее берега; в полноводие он оставляет Татту на острове, а в теперешнюю пору почти совершенно высыхает. Макклийские холмы оканчиваются при Самови-Наггаре. Самови был городом Джамов или Самасов; близь него и теперь видны их гробницы. Говорят, что Бамбура, лежащий на дороге из Карачи в Татту, современен с Самови. Между Таттою и этим древним местом есть еще другая развалина, называемая Сайда, также ознаменованная [33] гробницею. С нею связано предание о каком-то Индусе, делавшем деньги из бумаги и провалившимся сквозь землю, когда были открыты его проделки. Сюда и поныне ходят много поклонников. Браминабада я не мог найти под этим именем, хотя некоторые Синдийцы и уверяют, что кирпичи его употреблялись на постройку новых домов в Рори, а другие, — что он стоял близь Ходябада, или Гяла. Есть еще древнее урочище, называемое Бамина, в Тарре, и потом другое Кяк, близь Омеркота; но и в самой новейшей Татте много признаков ее древности. Окаменелые раковины Макклийских холмов обделываются для четок, также как и пальмовые семяна, получаемые, кажется, из Ласа, с виду походящие на агаты и называемые пизь. Индуские пилигримы, проходящие здесь в Гингладж, поддерживают торговлю этими произведениями. Тираты в Калан Коте и в Калке на Макклийских холмах, обстроенные жилищами пятисот Браминских семейств, [34] достаточно свидетельствуют, даже в настоящем упадочном состоянии города, о важности этой Индуской святыни и если не дают нам положительных данных для открытия Деуал Синди и Браминабада, то по крайней мере ведут ко многим догадкам и предположениям.

Но древности слишком далеко увлекли меня, и потому я, оставляя гробницы Сама-Джамов, Нанды и Тамачи и отдавая полную справедливость истинным красотам их, снова обращаюсь к рассказу о нашем путешествии.

Эмиры известили нас чрез правителя Татты, что они с нетерпением ждут нашего приезда, тем более, что время охоты приближалось к концу, а они желали видеть нас участниками в их забавах. Вначале я не вполне доверял их откровенности; но последствия доказали, что и был несправедлив к ним в этом отношении. Они никак не могли понять, что было для нас любопытного в Татте, [35] которую никто из царствующего дома не удостоивал своим посещением, хотя она и отстоит от их столицы только на 56 миль. Мы оставили Татту 11 Января и отправились далее.

Достигнув Гилаи, мы вышли на берег и поехали мили за три во внутренность страны к озеру Кинджору, одному из трех водохранилищ, растянутых от севера к югу миль на двадцать и соединяющихся с Индом по время его разлива. Здесь нам обещали много удовольствия и не обманули. Севши в лодки, приготовленные для нас на этом большом прекрасном озере, мы поплыли смотреть ловлю рыбы новым для нас способом и, достигнув самой узкой части его, где ширина не превосходила 600 ярдов, нашли, что чрез все это пространство протянуты были сети, к которым в четырех местах, в небольшом одна от другой расстоянии, привязаны были меньшие, и притом, круглые, так что рыба, остановленная продольными сетями, кидается в [36] отверстия круглых и остается в них, не находя выхода. Рыбаки повели нас к концу лагуна, где начали бить по воде, прыгать в лодках, стучать поваренною посудою, кричать и вопить — одним словом, производить все возможные звуки, подвигаясь в то же время вперед. Испуганная рыба побежала и, встречая преграду, кидалась в круглые сети и таким образом делалась добычею своих преследователей. Около сотни было поймано. Рыбаки, по видимому, столько же забавлялись ловлею, сколько и мы сами. Эти люди вообще росли и красивы. Они считают себя первобытным племенем, потомками Ратор-Раджпутов, и с восторгом воспоминают о временах Джама Тамачи, внимание которого умела привлечь к себе одна из их женщин, славная красотою, упрочившая им все льготы, которыми они и поныне пользуются. Проведя таким образом в рыболовстве и в стрельбе почти целый день, мы поехали далее, минуя множество полуразвалившихся гробниц, [37] которыми в этой стране покрыты все пригорки, и направили путь к реке, в Сонду, куда отплыли суда наши. Почва здесь соленая и только в немногих местах обработана. Тамариск, capparis и asclepidias сопровождали нас во всю дорогу. Прежде наступления ночи мы достигли до шикаргаха, т. е. звероловного леса Эмиров, наслаждаясь во всю дорогу запахом бабуля, во множестве растущего вдоль берегов Инда. Ладьи свои мы нашли на противоположном берегу; гребцы, заметив нас, подали голос, который звонкими раскатами пробежал но кустарникам и, откликнувшись несколько раз по холмам, исчез в их ущелиях. Едва мы взошли на суда, как один из Джокиасов начал играть на своей тумачи — род грубой гитары — к большому удовольствию своих товарищей. Подчинив себя на некоторое время его нескладному бряцанию, и показал ему свои превосходные табакерки с музыкой, и побежденный музыкант с этой минуты откровенно сознавался, что его инструмент [38] утратил всю свою силу. Думаю, что Швейцарский горец не так скоро отказался бы от прелести песен родимых долин своих; да может быть и наш Джокиас в глубине души не был так уступчив, как нам казалось.

От Татты до Гайдрабада западный берег Инда представляет глазам ряд гор песчаных и известковых пород, лишенных растительности. Низшие из этих гор носят название Гара или Кара, и, кажется, не далеко простираются. За ними тянутся поднимающиеся до значительной высоты хребты Гяла, между которыми пролегает дорога из Карачи в Сехуан, Джаррак и Гайдрабад. Мы быстро миновали эти обнаженные места и 18 Января достигли столицы — Гайдрабада.

На другой день мы представлялись Эмирам и я вручил им верющие письма от Генерал-Губернатора Индии. Аудиенция была довольно продолжительна; нас приняли дружественно и милостиво. Прежде всего ввели [39] только к двум Эмирам: Нур Хану и Нассир Хану, а потом с ними вместе к Мир Магомету, который, по болезни, не выходил из своих покоев. Собдар, четвертый Эмир, по своему обыкновению не присутствовал, но за то явился сын его. Нур Магомет, разговаривая со мною, между прочим заметил, что его отец твердо укоренил древо дружбы между Синдом и Британиею. «Правда, государь», сказал я, «он хорошо умел сделать это; но и Ваше Высочество также хорошо умели поливать растение». — «Теперь это дерево разрослось широко», прибавил Эмир. «Да, государь, и мы уже видим плоды, которые оно приносит», отвечал я. В таких приветственных выражениях, к которым я привык еще во время первого путешествия, продолжался почти весь разговор наш, и наконец, переговорив о многих предметах, Эмир начал расспрашивать меня о намерениях Ранджит Синга относительно северного Синда. На это я отвечал ему, [40] что владения нашего друга не могут подвергнуться нападениям со стороны нашего же друга. Потом объяснил цель, с которою Генерал-Губернатор предписал мне предпринять экспедицию, — линию пути, по которой ей назначено следовать, — намерение наше исследовать и измерить Инд, даже до самого Аттока, — мое дальнейшее назначение в Кабул и Кандагар для объяснения тамошним правителям и купцам нашего желания вступить с ними в торговые сношения по Инду, и наконец, самое гласное, — данные мне предписания о внушении доверия во всех классах народа обнародованием и личным засвидетельствованием тесной и непритворной дружбы Британии к странам, лежащим по Инду. Во все это время обращено было глубочайшее внимание на слова мои; когда же я кончил, то Эмир сказал мне: «путь твой далек! — мы рады твоему пребыванию в Синде и точно также обрадуемся, когда ты воротишься к нам». При прощании Эмиры заставили меня сказать [41] несколько Синдских фраз, которые мне удалось уловить на дороге, и много смеялись моему произношению. При этом я сказал им, что у меня есть грамматика Синдского языка, составленная г. Уатеном, главным Секретарем Правительства, и окончил свидание обещанием прислать им экземпляр этой книги.

На другой день Эмиры снова принялись за свою охоту, и оставили нас спокойно обозревать базары Гайдрабадские. Я уверен, что никто лучше меня не оценял в душе, перемены, последовавшей в политике этого Двора, и может быть никто так искренно не радовался при виде оправдавшихся последствий моего первого путешествия по Инду до Логара.

В Гайдрабаде я нашел кассида или гонца из Кабула, родственника моему старому знакомому Гиат Калифа-Баши, сопровождавшему меня в Кулум и Кундуз. Я тотчас же узнал его и стал расспрашивать о друзьях своих. «Мурад Бег?» [42] отвечал он с значительным видом, «да разве это был Мурад-Бег?» — Потом он продолжал: «Атма Деуан Биги ездил в Кабул за женою и часто благословлял судьбу свою за то, что хорошо принимал тебя». — Я приказал подать этому старому гонцу, которого мы называли Массумом, столько мяса, сколько он мог съесть, и он в восторге воскликнул: «ну кто бы мог сказать, что ты был тот самый человек, который носил шубу с двумя халатами? а мы все-таки узнали тебя!» За этим он предложил мне отвесть мои депеши в Кабул, и я охотно согласился на это. Кроме Массума ко мне еще являлся Мулла Нанак с известиями из Бухары; он знал там Аллах Дада, Сируар Хана и многих других товарищей моего путешествия.

Живя в Гайдрабаде, я имел частые и дружественные сношения с Эмирами. Однажды Нур Магомед сказал мне: «я знал тебя еще в то время, когда у тебя и [43] бороды не было». — На это я отвечал ему: — «Государь! теперь мой подбородок покрыт черными волосами в знак печали о минувшей юности!» Мысль эту я украл из Сади; не смотря на это, она вызвала мне громкие похвалы, и может быть повела к вопросу: какие книги я преимущественно читаю. Я отвечал: большею частию исторические. Вслед за этим брат Эмира пожелал знать: окончил ли я Гулистан и Бостан? Потом разговор перешел к торговле Неграми, и я, объясняя причины, побудившие Европейские Государства к союзу для подавления этой торговли, должен был рисовать им все ужасы невольничьего корабля и бедственное положение этих людей в колониях. При прощании Нур Магомед сказал мне: «приятна беседа с умными людьми; она всегда поучает нас».

Теперь мы перейдем в страны за Гайдрабадом. [44]

ГЛАВА II.

Поездка на охоту с Эмирами. — Езда на верблюдах. — Одежда. — Способ охоты. — Убийственная забава. — Лакат. — Увеселения. — Соколиная охота. — Сехуан. — Нравственное унижение. — Геология. — Естественная история. — Новые товарищи. — Ларкхана. — Доктор Лорд. — Эмир Хирпурский. — Синдские танцы. — Гулам Наби Хан. — Диджи. — Мараскино — новое лекарство. — Охота за ланями. — Синдские соколы. — Баккар.

Получив от Гайдрабадских Эмиров приглашение ехать на охоту, на север от столицы, мы оставили город под вечер, 5 Февраля, и на другое утро примкнули к свите Их Высочеств у перевоза Хаупутра, милях в десяти от Гайдрабада. Здесь все церемонии были забыты. Мир Шахдад, старший сын Нур Магомеда, запросто [45] навестил нас за завтраком; а потом и сами Эмиры останавливались у наших палаток и мимоездом спрашивали об нашем здоровий.

Шахдаду около 22 лет от роду. С виду он очень истомлен и, говорят, ведет самую разгульную жизнь; но за то он показался мне образованнее своего отца и дяди. Разговаривая со мною, он между прочим расспрашивал о религии Китайцев и, получив необходимые объяснения но этому предмету, сказал, что она должна быть одна и та же с религиею Чингиз Хана. Потом заметив на столе номер Эдинбургского Обозрения (Edinburgh Review), желал знать, что это за книга? Я старался растолковать ему, применяясь к Синдским понятиям, что Обозрение значило; а он, внимательно выслушав, сказал: «две трети людей — глупцы; но теперь я начинаю думать, что вы уменьшили это число до одной пятой». Во все время посещения, он, казалось, затруднялся тем, что помешал нашему завтраку, и наконец, как будто бы вспомнив, что его [46] отец будет беспокоиться его долгим отсутствием, встал и простился с нами. Он заходил к нам с могилы своего дяди Мурада-Али, где, как строгий Шиит, молится каждое утро.

Перед полднем прибежал посланный к нашим палаткам с известием, что Эмиры ожидают нас. Общество наше, состоявшее из лейтенантов Вуда, Лича и меня, тотчас же отправилось к ним на верблюдах, нарочно присланных и убранных дорогими коврами, и нашло Нура и Нассир Магомеда в мафрах или носилках, походящих на паланкины, в которые впрягаются два мула — один спереди, а другой сзади. Когда мы подъехали, Эмиры пересели на верблюдов. Видя это, я сказал им: «позвольте мне надеяться, что Вы не из, одною только снисходительного внимания к нам решились оставить свои покойные носилки и променяли их на верблюдов». Эмиры милостиво отвечали, что такая езда была вполне для них приятна. За этим мы все [47] вместе отправились на верблюдах, которые, при хорошей выездке, доставляют очень приятный способ путешествия. Когда наступило время молитвы, мы, не желая быть помехою, слезли с животных и, укрывшись под деревом, послали просить Эмиров, не дожидаясь нас — ехать вперед; утомленные в продолжение дня сильным солнечным жаром, они поспешили далее, а мы догнали их уже вечером. По случаю охоты Эмиры откинули всю свою торжественную важность и ласково разговаривали с приближенными и с верблюдовожатыми, одетыми также как и они сами, т. е. в простые желтые рубашки, сшитые в роде блузы, с широкими лунджи вокруг пояса. Нур Магомед спрашивал меня: почему мы не носим куммербундов, или поясов? Я отвечал, что наша узкая одежда заменяет их. На это он сказал: «пояс служит превосходным украшением». Синдийцы, участвовавшие в охоте, были чрезвычайно шумны, как и вообще все их соотечественники. Беспрерывные восклицания: [48] бисмиллах (во имя Бога)! и я али (о Али)! произносимые всюду, где только приходилось взбираться на водопроводы, или проходить по трудным тропинкам, в высшей степени забавляли нас. Вся свита ехала в рассыпную, так что при Эмирах редко находилось более тридцати человек; сокольники и доктора следовали за ними по произволу; но к вечеру все собрались в Мезу, бедную деревеньку, где были сад и охотничья мыза. Тут Эмиры сошли с верблюдов. Ночью они прислала сказать, что желают видеть наши шляпы, служившие, как они заметили, хорошею защитою от солнца, от которого сами они в продолжение всего дня так много терпели. Большая белая шляпа лейтенанта Лича, с огромными полями, на зеленой подкладке, в особенности заслужила многократные похвалы во время поездки. Что касается до моей собственной — дрянной и негодной шляпенки, то признаюсь, мне было совестно представить ее пред очи Государей: так многочисленны были дни ее [49] службы!.. Я однакож отправил ее в полной уверенности, что все, способное научить Талпура (Царствующий дом.) защите от солнца, окажет ему важную услугу. За обедом мы имели удовольствие отведать вкусных блюд наших хозяев; при этом все наши, также как и их собственные люди, разделяли гостеприимство Эмиров, и не только в продолжение этого вечера, но и во все время охоты.

Синдийцы вообще очень хорошо и ловко умеют ставить на суда лошадей своих; но случилось, что при переправе одна из них каким-то образом сплечилась. Испуганный конюх привел ее к нам и просил пособить горю. Осмотрев бедного коня, я приказал своим людям повалить его наземь и тянуть за поврежденную ногу. Животное сильно билось. От этого собственного его движения, вероятно скорее, чем от искусства операторов, нога вошла в свое место: лошадь, к немалому удивлению нашему, вскочила и этим еще более усилила [50] в зрителях мнение о нашем всеобъемлющем знании. Вскоре Эмиры узнали о произшедшем; а хозяин лошади, Али Хан, брат Ахмета Хана Лагарийского, радовался чести, сделанной его животному, кажется, более, нежели литографированному экземпляру Гулистана, который я поднес ему в подарок.

Седьмого числа, по полудни, мы с Эмирами отправились в Маджинду, миль за 20. Дорога шла но открытой, безводной стране, вдоль тянувшихся холмов и в виду поднимавшегося за ними хребта Лакки. Мы нашли принцев на их другой охотничьей мызе, занятых осмотром оружия и разговором о предстоящей охоте. Они по прежнему встретили нас запросто и посадили меня, вместе с лейтенантом Личем, против себя на кровати. Лейтенанта Вуда не было; он не мог оставить своих занятий. Тут Нур Магомед подарил мне небольшую Синдийскую винтовку и вместе с братом показывал, как с нею обращаться; потом встал и выстрелил по кружке на таком, [51] однакож, расстоянии, что дать промах почти было невозможно. Я последовал ею примеру и разбил сосуд в другой раз — дело, конечно, немудреное, но оно дало мне право на название топчи. Лейтенанту Личу подарили кинжал и точно такой же отправили к лейтенанту Вуду. Кроме этого нам приготовили Синдийское платье и взяли с нас обещание выехать в нем на другой день; ибо общим голосом охотников было признано, что узкая фиринджийская одежда, как новизна для дичи, совершенно распугает се.

С восходом солнца все проснулось. Проехав еще около трех миль, мы вступили в звероловные леса. Синдийцы, всегда шумливые, тут вдруг примолкли. Мир Нассир Хан, подле которого я ехал, сошел наземь и, попросив меня последовать его примеру, повел за руку в небольшую дерновую хижину, с подмостями, и сел в ней подле меня. Хижина была отворена; поместились в дверях и нетерпеливо [52] ожидали появления дичи, сгоняемой к нам людьми и несколькими стаями страшных собак. Скоро, в стороне, послышался лай и вслед за этим показался кабан; но он так быстро пробежал мимо нас, что мне не удалось выстрелить, хотя Эмир и передал мне одно из своих превосходных ружей, предоставляя мне честь первого выстрела. Чрез полчаса показались собаки, окровавленные и задыхавшиеся: это доказывало, что зверя в лесу более не было. По этому мы поспешили за Нур Магомед Ханом, ехавшим в другое место, где последовали точно такие же распоряжения. Меня опять посадили подле главного Эмира, с ружьем, подаренным мне накануне. Здесь было больше дичи и мы недолго искали ее: показались восемь или десять кабанов. Эмир, как истый охотник, закричал: «это твоя сторона, а это — моя!» Я выстрелил первый и убил одного кабана. Промахнуться было невозможно: животное бежало в 25 или 30 ярдах, а я стрелял винтовкою с [53] подставки. Эмир в восторге схватил меня за руку и громогласно произнес мне панегирик; я же, с своей стороны, сознавая себя плохим представителем Английских охотников, радовался, что по крайней мере мог поддержать славу своих соотечественников. Чрез несколько времени выбежал котах-пачир (cervus porcinus) и в ту минуту, как он, мчась мимо хижины, прыжком отделился от земли, Эмир спустил курок и наповал убил его. Выстрел был превосходный; но такая охота, для человека, не вполне в нее посвященного, представляет одно простое истребление: так, в настоящем случае, расстояние между дулом и животным было не более трех или четырех ярдов. Нур Магомед, однакож, хороший и страстный охотник: он во все это время умел доставить много удовольствия и одушевления всему обществу. Охотничьи хижины Эмиров окружены порослью молодого тамариска, в котором сделаны узкие просеки, идущие от них во всех [54] направлениях. Любопытно было видеть, как бедные животные, беззаботно выходя на эти просеки, останавливались и спокойно осматривались во все стороны, как бы раздумывая куда идти; но едва только лай собак долетал до их слуха, они в отчаянии стремглав бросались иуда, где ожидала их почти верная смерть. После этого мы расстались с гостеприимным хозяином нашим Нассир Ханом, отправившимся охотиться в своих собственных лесах, и, проехав на рысях миль двенадцать, достигли Инда. На пути мы догнали Нур Магомед Хана, ехавшего в паланкине, и сопутствовали ему несколько времени. Он, также как и брат его, одет был в простое платье из серой шерстяной материи; единственными знаками его сапа служили ему нарукавные изумрудные пуговицы и осыпанные каменьями кинжалы. Подле каждого Эмира лежали три или четыре зараженные винтовки, также богато украшенные, туземной работы, но с Английскими замками. Во время стрельбы [55] они насыпали на полку порох также Английский. Мы переправились чрез реку в парадной шлюпке Эмиров и вышли на берег в округе Лакате; а на другое утро поехали вдоль берега, миль на десять, в Нихею, считающуюся удобнейшим местом для охоты во всем Синде.

Тут удовольствия наши были прерваны на несколько дней южным ветром, считающимся неблагоприятным для охоты; но 12 числа последовала перемена и снова вызвала нас в поле. Утро было морозное; иней лежал на земле и на кустарниках; на ветвях тамариска блистели замерзший капли. Нур Магомед Хан был очень весел; он от души хохотал, когда дерновый шалаш, в котором мы сидели, обрушился и мы все покатились один чрез другого на землю. В этот день охота шла удачнее и я начал примириться с здешним способом истребления дичи, ибо совершению убедился, что при густоте лесов, ничего невозможно было бы убить без придуманных [56] способов. Звероловные парки или мохари, как их здесь называют, распланированы с большим расчетом: они состоят из значительного пространства земли, в виде четыреугольника или параллелограмма, обведенного со всех сторон плетнем и частоколом, препятствующими уходу дичи. Таким образом огорожденное место разбито на несколько треугольников, на каждом углу которых устроена хижина или кудани, так что животные, минуя одну точку, бегут к следующей. Вот план таких парков:

Во все время охоты, кроме Эмиров и нас самих, никто не сделал ни одного выстрела; даже никому из их сыновей и [57] племянников, присутствовавших при этом, не позволено было спустить курок.

Таким образом мы провели несколько дней то на охоте, то на рыбной ловле. Мясо cervus porcinus очень вкусно; но мы находились в таком обществе, где невозможно было, не уронив о себе мнения, есть его, и потому его жарили, также как и белуджийских кабанов, ежедневно к нам присылаемых, у себя дома и вполне наслаждались запрещенными блюдами. По утрам мы выезжали иногда с Эмировыми соколами. Эта охота необыкновенно жива и я смело могу сказать, что хорошо обученный сокол всегда доставит столько же дичи, сколько ружье в руках опытного стрелка. Мы при двух соколах обыкновенно возвращались после двухчасовой езды с шестью парами птиц, а иногда и более. Соколы были двух родов: баз — серый сокол, с большими желтыми глазами, из Корозана, и башу — из Синда, из породы копчиков. Способ выдержки их такой же, как и [58] в Персии: им на несколько дней завязывают глаза и, лишая во все это время сна, делают совершенно ручными.

В продолжение охоты, Эмир посетил нас еще несколько раз, обращаясь с нами самым непринужденным и дружеским образом. Он как будто бы хотел дать почувствовать, что ничем не мог лучше доказать своего расположения к нам, как поездкою в звероловные леса вместе с нами чрез свои владения, дабы этим показать народу, что мы были с ним одно. Я не упускал случая благодарить его за такое обращение и за оказанные милости. «С издавних пор» сказал я однажды Мир Магомеду, «возникли между нашими Правительствами лучшие отношения и я надеюсь, что личное знакомство с Вами еще более упрочит их». Он, предвидя, как мне казалось, неизбежную потерю своей независимости, не ответил на это и стал расспрашивать, как мы обходимся с туземными государями Индии и какую пенсию назначаем [59] Великому Моголу. Я сообщил ему все, что было нужно и почел за долг отдать справедливость Англии не только за освобождение этого властителя от Мараттов, но и за назначение ему ежегодного вознаграждения в пятнадцать лахов рупий. Это его удивило, тем более, что и Гюкар, Мараттский властитель Бароди в Газерате, также получает почти целый крор рупий дохода, и потому он спросил: сколько же платится резиденту при его дворе? Также сделал мне несколько вопросов о богатстве Газерата; о причинах способстовавших упадку Гирпара; о том, существует ли еще место, называемое Чампанир и в каком состоянии находился Амедебад — места, славившиеся во времена Магомед Бегра. Потом — случалось ли мне видеть реку, которую можно было бы сравнить с Индом? Я отвечал, что видел Гангес, Окс и Нил, но не встречал реки, более Инда, благоприятствовавшей выгодам государей, их подданных и купцов тех земель, которые он орошает. [60] «Для большей части других стран» прибавил я «потребны дожди; Синд же может и без них обойтись!» На это он сказал, что Синд — земля прекрасная, в особенности нижняя часть его; что дожди всегда причиняли только одни болезни и что лучше было бы, если бы они никогда не шли. Отсюда разговор перешел к истории Синда. Эмир говорил, что у него есть пять книг по этой части и обещал мне прислать их, но не выполнил обещания. Мне казалось, что он был довольно знаком как с летописями своей страны, так и с хрониками Сумрасов и Самасов, из которых рассказывал предание о том, как Санд Раджи овладели Катчем, укрывшись в траве и пробравшись в ней под его главные укрепления. От этих предметов он обратился к своим предкам и к связям их с Британским Правительством; спрашивал об Эллисе, уверяя, что хорошо помнит его, в особенности по одному выражению, которое часто повторяли его отец [61] и дяди, и которое было сказано по случаю домогательства Англии назначить в Синд своего резидента. Эмиры соглашались допустить его, но с условием, чтоб он жил в Татте. Эллис не соглашался. «Нет!» возразил он «позвольте ему жить под тенью самих Эмиров!» и Гайдрабад назначен был ему местопребыванием. Я упоминаю здесь обо всем этом для того, чтоб показать общий тон разговоров Эмира.

Мы 16 числа простились с Его Высочеством в Назри и поспешили к своим судам, стоявшим близь Сехуана; а Эмир в тот же день отправился в столицу. Как мы, так и он, если полагаться на взаимные уверения, остались совершенно довольными поездкою и всеми ее приключениями.

Совершив путешествие почти от самого моря до Сехуана сухим путем, и получив довольно обширные сведения об этой стране, я увидел как легко можно ошибиться в предположениях на счет ее богатства и плодородия. Ничто не может быть [62] утомительнее для глаз, как однообразные равнины, покрытые тамариском, со всех сторон окружающим путешественника. Мне, однакож, кажется, что большая часть этих равнин может быть орошена искуственным образом. Тамариск вырубается легко: каждый раз, когда Эмиры выезжают на охоту, для них прочищают в нем, с небольшими трудами, широкую дорогу. Богатейшая часть Синда лежит не по берегам Инда, но в нескольких милях от него во внутренность страны, куда вода проводится посредством каналов и где часто встречаются большие данды или непроточные озера, образуемые разлитием и также служащие для орошения. О таких озерах я уже упоминал, говоря о Кинджоре, и видел несколько подобных в Лакате. Все они изобилуют рыбою и бесчисленным множеством пресноводных раковин, которыми усыпаны их берега. Замечательно, что, при всей низменности пройденных нами стран, мы нигде не видали ни лягушек, ни скорпионов, ни [63] змей, хотя нередко находили сброшенные шкуры последних.

На пути к реке нам встречалось множество туземцев. Любопытно было слушать, с каким участием, даже беднейшие из них, расспрашивали об успехе охоты. Все они желали знать, много ли дичи убили Эмиры. Подобные вопросы можно ожидать только от людей высших классов; но, признаюсь, я не был приготовлен к тому, чтоб встретить поселян, принимавших такое участие в забавах своих повелителей. Близь Татты, один простолюдин принес мне голову волка, убитого им в звероловном лесу, и просил награды не как за хищного зверя, но как за умерщвление истребителя Эмировой дичи. Здесь, как мне кажется, существуют законы, подобные древним лесным законам Англии и всякое нарушение их строго наказывается: так, если случится, например, быку, или буйволу забресть в эти охотничьи зверинцы, то они неизбежно конфискуются. Наше пребывание между Синдийцами [64] произвело на них большое впечатление: они спрашивали, будет ли им дозволено по прежнему бить скот и вслух молится, считая подобный запрет доказательством покорения и видя его во всей силе между своими соседями, подпавшими под власть Сейков. Народ этот вообще, во всех своих классах, занимает еще весьма скромное место в области образования. Во время путешествия мы повсюду находили жителей расточительными и равнодушными ко всему, кроме чувственности. Тамариск, туземный куст, служит символом всего края: плевелы заглушают почву материальную и духовную.

До отъезда нашего в Сехуан, мы осмотрели минеральные воды в Лакки. Они текут из расщелины совершенно отвесной скалы в 600 футов вышиною, напомнившей мне Гинду-Куш своею дикостью. Температура воды, при 70° атмосферы, равнялась 102°; их запах — серный, очень неприятный. Ключ бьет не перемежаясь и отлогает вокруг отверстия, из которого стремится, [65] кремнеземный осадок. Вся скала состоит из раковин и известняка; заметные на ней разрывы и расщелины представляют какой-то хаос, как будто бы происшедший в следствие ее потрясения в самом основании. Органические остатки первобытных веков бесчисленны; по всему хребту Лакки беспрестанно встречаются астероиды, нуммулиты, гребенчатые, устричные и почти все прочие морские раковины. В ущельях находят много костей, но все они принадлежат новейшим животным и, вероятно, занесены туда шакалами и Осипами. Думаю, что более внимательное изыскание в этих горах могло бы вполне вознаградить труды геолога. Полагаю также, что возвышенные горы Гялы, видимые на западе, принадлежат к одной формации с горами Сехуана: те и другие лишены растительности.

Двадцатого числа мы причалили суда в Арале и отправились осматривать насыпь или замок Сехуана, о котором было так много разных догадок. Любопытные [66] остатки и в этот раз заставили меня теряться в предположениях, как и в первое мое путешествие. От посещения гробницы Лал-Шах-База я уклонился, уверившись на опыте, что человеку достаточно и один раз в жизни побывать в подобных местах, чтоб составить себе понятие о неистовом фанатизме и неотвязчивом нищенстве. Город Сехуан теперь не имеет и в половину того числа жителей, какое я определял прежде, т. е. пяти тысяч душ; обитатели его состоят преимущественно из рыбаков и нищих. Рыба здесь в изобилии; это представило нам удобный случай увеличить собрание наших рисунков и мы действительно прибавили к нему до 36 номеров. Успели также срисовать много водяных птиц озера Манчара, которое осматривал лейтенант Лич. Некоторые из них очень любопытны, в особенности эри, у которой составы на перепончатых ногах набегают один на другой, как чешуйки брони. Число рисунков как этого, так и других [67] классов птиц, простиралось у нас до 191, млекопитающих до 20, а пресмыкающихся до 11. В последствии вся наша коллекция, сделанная во время этого путешествия, вместе с 200 других предметов натуральной истории и с большим геологическим собранием, подарена была правительством Калькутскому Азиатскому Обществу.

Поездка к озеру Манчару дала случай осмотреть любопытный его округ. Тут, по мере удаления вод, жители принимаются за обделку полей; озеро же покрывается лодками, которых число, без преувеличения, простирается до тысячи. Рыбаки по обыкновению бьют рыбу острогою, потому что водяные растения препятствуют употреблению сетей.

По выезде из Сехуана меня встретил мой прежний спутник Моган Лал, ехавший из Бауалпура. Мне было очень приятно увидеться с ним после пятилетней разлуки.

Нс задолго пред этим ко мне [68] присоединился еще один из моих клиентов — Нурозджи Фардунджи, молодой Парси, обучавшийся в Эльфинстонском Коллегиуме, в Бомбее. Всегда готовый способствовать молодым людям этого Президенства показать себя полезными отечеству в таких важных делах, каково было наше предприятие, я охотно принял вызов молодого Нурозджи участвовать в путешествии. Он воспитывался под надзором моего друга Джемса Сатерланда, человека в высшей степени достойного, и подавал много надежд своими блестящими способностями. Это побудило меня принять в нем двойное участие. Но разлука с соотечественниками тяжело лежала на сердце Нурозджи и он в последствии возвратился в Бомбей, заслужил во время путешествия мою совершенную признательность. Теперь он занимает место адъюнкт-профессора в Эльфинстонском Коллегиуме — в заведении, приносящем честь тому имени, которое оно носит.

Первого Марта мы достигли Митани, [69] границы владений моего старинного приятеля Мир Рустам Хана, и были приняты как только можно ожидать от старых друзей. Говорить о приеме более я считаю излишним. Приезд наш в страну этого властителя был ознаменован удачною операциею нашего доктора-туземца, Магомеда Али. К нему привели мальчика, лет десяти, с бельмами на обоих глазах от рождения. Одно оператор снял; больной, прожив у нас несколько дней, начал явственно различать предметы, считать по пальцам и ходить без вожатого. Любопытно было следить за ходом его выздоровления и видеть признательность родственников, которые, однако, не дождались излечения другого глаза: довольствуясь первым успехом операции, они возвратились домой. Но это было не единственным торжеством нашего доктора: он с таким же искусством и полным успехом сделал операцию катаракты у одной старой женщины, страдавшей этою болезнию около шести лет. Женщина вдруг [70] прозрела и начала громко молиться от радости. Магомед Али приобрел свою опытность в Индии, под руководством Др. Ричмонда, у которого учился довольно долго. Ничто из всей европейской хирургии не производит такого впечатления на умы Азиатцев, как глазные операции, о которых они совершенно не имеют никакого понятия.

После чрезвычайно ветренной и дождливой погоды, во время которой одно из наших судов едва не погибло, мы достигли Чандкоха и вышедши на берег, поехали посмотреть Ларкхану, город имеющий 12.000 жителей и отстоящий в 14 милях от Инда. На половине дороги мы переправились чрез реку Нара, глубина которой равнялась трем футам, а скорость течения — одной мили в час. До этого места почва — соленого свойства, повсюду покрытая солончаками; по переезде же через реку мы вступили в богатый и возделанный округ. Ларкхана хорошо расположен между финиковыми деревьями и, как довольно важное [71] торговое место, имеет на базаре 370 лавок и несколько фабрик для грубых тканей. Он лежит на пути из Карачи в Шикарпур. Здесь, мы видели несколько индостанских солдат под начальством Армянина Музы Хана, приславшего к нам нарочного с самыми лестными приветствиями, но побоявшегося явиться лично. Лоркхана не может похвалиться нравственностью своих обывателей; крепкие напитки его были большим соблазном даже и для наших людей, из коих некоторые — не льза не сознаться — сделались, со времени вступления в Синд, совершенными пьяницами. У Синдийцев есть на этом предмет пословица: Джиху нано, гум Ларкхано, т. е. если у тебя водятся деньги, ступай в Ларкхану: там их не будет. Эту поговорку можно применить ко многим другим местам.

Проведя целый день в Ларкхане, мы отправились к нашим судам на перевоз в Кири, где были встречами депутациею от Али Мурада, приславшего к нам с [72] поздравлением своего зятя и Армянина Симона Михаила, начальника своих войск. Они привели с собою собак и учтиво приглашали нас в отъезжие поля свои; но политические обстоятельства не дозволили мне согласиться на их предложение. Проплыв вверх по реке до перевоза Патанг-Бати, отстоящего на 20 миль от Хирпура, мы были встречены министром Фаттех-Ханом, который с обыкновенными церемониями проводил нас на другое утро в Хирпур, чрез большую деревню Пир-Гот. Один из главных гребцов наших поехал с нами; но, как истый матрос, скучал на берегу. Я спросил его: от чего он не весел? — «Не весел?» — воскликнул он — «чему тут веселиться? Можно ли эту сушу сравнить с нашими судами? Там мы цари — плывем себе по десяти коссов в день; а здесь, что мы такое? — Усталые смертные!» Я далеко не соглашался с мнением этого человека, ибо всегда с удовольствием переходил с судов на берег. В Хирпуре к нам [73] присоединился Др. Лорд, приехавший из Гайдрабада с одним молодым Англичанином, по имени Гоуэль, находившимся на службе у Эмиров и получившим от них титул Чота Хана, т. е. малого господина.

Шестнадцатого числа мы пошли засвидетельствовать почтение Эмиру, который принял нас гораздо милостивее, нежели родственник его в Гайдрабаде. Посадив меня на одну подушку с собою, он сказал, что я положил основание дружбе между ним и Англичанами, что я был лучшим его другом и за этим наговорил много других подобных вежливостей, о которых пройду молчанием. Замечу только, чтоб отдать ему совершенную справедливость, что он в годину нужды, спустя два года после этого, оправдал своими поступками в отношении к Британцам искренность слов своих: в то время, как весь Синд восстал на нас, он один отложился от конфедерации здешних властей и сдал нам [74] под военное дело форт Баккар, который, как сам он справедливо говорил, всегда был сердцем всех его владений. Но такие отношения с этим добрым властелином ставили меня в затруднительное положение, потому что Гайдрабадские Эмиры домогались в это время утвердить свое первенство в Синде. Последствия не оправдали их происков, но они замедлили приязнь между нашим Правительством и Хирпуром, — приязнь, которую последующие обстоятельства так счастливо упрочили.

Во время нашего пребывания в Хирпуре наступил второй ид или праздник. Он доставил нам случай видеть народную пляску Синдийцев племени Мэй или Миани, живущих рыболовством. Женщины этого племени явились в праздничных одеждах и, составив кружок около музыкантов, двигались медленным шагом, топая оземь и хлопая руками над головою. Все они высоки, плотны и смуглы; но не многие хороши собою. Серии и ожерелья их велики [75] до безобразия. На свадьбах и пиршествах мужчины и женщины пляшут вместе.

После этого Кирпурская prima donna, Джеуан Бахш, проплясала пред нами натч. Девушка эта, служа богине сластолюбия, строит мечети и раздает большие суммы денег из благотворительности. В чертах ее лица проглядывает какая-то задумчивость; она очень хороша собою и в особенности замечательна прелестью ног. Вместе с своими сестрами, также прекрасными девушками, она употребила все старание, чтоб доставить нам удовольствие. Все они плясали с ружьями, с обнаженными мечами, представляя в лицах ревнивых мужей и пламенных любовников, и наконец попадали от усталости, или, как мне казалось, от крепких напитков.

В одно время с нами в Кирпуре находилась миссия от Брахоиского начальника Келата. Мы чрез нее открыли сношения с властителем этой страны, Мехраб Ханом, и с его молодым сыном, живущим в [76] Гандаве. Вначале переговоры обещали многое: сам Вакил, т. е. агент миссии, по имени Гулам Наби Хан, посетил нас в лагере и сообщил нам, также как и сопровождавший его лица, много сведений о своей родине. Я при этом показывал ему несколько рисунков Азиатских костюмов, которые до того восхитили его, что он, во всем смысле слова, прыгнул от радости. Увидев портрет Ранджит Синга, он воскликнул: «Какой же ты маленькой! какой смешной! а сколько беспокойств наделал на свете?» Потом, взглянув на Юзуфзи Пешауарского, вскричал: «А ты, ты негодяй! от чего до этих пор не вырезал у Сейка сердца?» Наконец, поставив один рисунок против другого, продолжал: «Посмотри на этого маленького безбожника, посмотри — и убей его! Уже ли ты не желает быть так же близко к нему, как стоишь теперь?» Все это было высказано с энергиею, смешною в высшей степени.

Правитель Диджи, Али Мурад Хан, не [77] успев склонить нас ехать с ним на охоту, притворился больным и просил прислать к нему Др. Лорда, что я и исполнил. На другой день приехал к нему Рустам Хан, чтоб утешить его в потери малолетного сына; мы также присутствовали при этом посещении, получив на то особое приглашение. Диджи стоит в 14 милях от Кирпура. Это — красивая земляная крепостца, построенная на плоском холме, состоящем из кремня, извести и песку, — горных пород, часто встречающихся в этой части страны. Ее укрепления довольно хороши с виду; но в сущности не так надежны, хотя и заключают в себе сокровища этого потомка Талпуров, считающегося богатейшим человеком в Синде. Город, расположенный вокруг нее, не велик; большая часть домов его занята по найму. Пустыня, простирающаяся к Джайзалмиру, начинается от Диджи. Правитель принял нас хорошо; отвел квартиры в форте и вскоре, забыв свое нездоровье, предложил на следующее [78] утро отправиться на охоту, объявив при этом, что обязан выздоровлением лекарствам Др. Лорда, который, однако, ничего не давал ему, кроме рюмки марасскино, имеющего в Синде, как мы после узнали, свойства дотоле нам неизвестные. Лекарство это до того полюбилось ему, что мы принуждены были не только расстаться с небольшим своим запасом, но даже выписать еще три дюжины бутылок для исключительного пользования больного.

На следующее утро мы выехали на охоту за ланями на окраины степи. Я ехал на одном верблюде с Эмиром, а Др. Лорд — вместе с его зятем, к крайнему удивлению народа. Али Мураду около 25 лет от роду. Умный, веселый, обладающий довольно твердым характером, он предлагал мне множество вопросов о разных политических предметах и я скоро увидел, что поездка наша устроена была не для одной охоты. Когда заметили ланей, мы сошли с [79] седел и стали приближаться к ним под прикрытием верблюдов, пока не подошли на удобное расстояние. Я выстрелил два раза, но без успеха; Эмир же, убив прекрасного самца, начал к моему не малому удивлению восхвалять мою стрельбу и уверять своих приближенных в удаче моего выстрела. Посыпались поздравления; я громко смеялся им, но вывести из заблуждения успел только своих товарищей-соотечественников. В стрельбе ланей более занимательности, чем в стрельбе из шалашей, в которой мы участвовали прежде. Она много походит на стрельбу ланей, называемую в Индии из-за чучелы.

После нескольких часов езды, мы сели под тамариском и утолили жажду верблюжьим молоком, только что надоенным в стадах, бродивших по близости; молоко это очень вкусно в парном состоянии. По возвращении в Диджи нас роскошно угостили, и мы уже вечером поехали обратно в [80] Кирпур, при чем Эмир опять посадил меня с собою на верблюда и сам правил. Вся поездка обошлась самым дружеским образом.

Пред прощанием Эмир позволил лейтенанту Личу осмотреть лежащие в его владениях мануфактурные округи Ранипура и Гамбата, куда этот офицер и отправился прямо из Диджи. Лейтенант Вуд во все время этих поездок занимался исследованиями на реке, где неутомимое рвение дало эму возможность прислать мне очень верные сведения о нижнем Инде.

У Эмира Али Мурада я видел несколько прекрасных соколов, которые забавляли нас как по дороге в звероловные места, так и на обратном пути из них. Для сведения охотников прилагаю список всех соколиных пород, известных жителям Синда:

Укаб или Синдийский коршун бьет всех этих ястребов. Любопытно также заметить, что нередко сучается видеть, как выпущенный на волю, обученный сокол подвергается жестоким нападениям своих диких собратов. [82]

Тридцатого Марта мы простились с Кирпуром и направили путь в Рори Баккар. В жителях всего края произошла такая перемена в отношении к нам, что тут стоило только изъявить желание и нас немедленно переправили, под присмотром самого визиря, на другую сторону реки, в знаменитую крепость Баккар. Визирь, воспользовавшись этим случаем, возобновил свои прежние доводы с намерением еще более упрочить приязнь нашу; но я остановил его откровенным вопросом: «нужно ли желать усиления того взаимного доверия, которое обоих нас, как друзей, соединило в Баккаре?» Говоря эти слова, я не имел почти и тени надежды, чтоб на следующий год, к празднику Рождества Христова, мне привелось быть здесь уполномоченным от Правительства для заключения договора, подчинившего Кирпур Британскому покровительству. Таковы, однакоже, были последствия, и 29 Января 1839 года и, вместе с моим почтенным другом, генералом Сэр Уиллоби [83] Коттоном, смотрел как мирно водружали на этой важной крепости Британский флаг, и как величаво заструился он над водами Инда.