БОРНС А.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ

ГЛАВА VI.

ЛАГОР

Утром, 18 Июля, мы торжественно вступили в Лагор. Юзис-о-Дин, министр Магараджи, и раджа Гулаб Синг, с главнейшими сановниками государства , сопровождаемые отрядом кавалерии и полком пехоты, вышли нам навстречу за три мили от города. Мы были представлены этим лицам капитаном Уэдом, политическим агентом нашего правительства в Лодиане, откомандированным на этот случай в Лагор в сопровождении Др. А. Моррея. Свидание с этими двумя Англичанами произвело в нас, столь долго лишенных общества Европейцев, самое приятное чувство. Нам сделали весьма лестный прием, и [207] удовольствие наше усиливалось мыслью, что в этот день мы оканчивали свое предприятие с совершенным успехом. Мы остановились в саду за милю от Лагора в местопребывании кавалера Аллара, человека чрезвычайно приятного и благородного. Здесь мы расстались с депутатами Магараджи, приняв предварительно значительную сумму денег и множество сластей от лица их государя.

Г. Аллар ввел нас потом в верхние покои своего жилища, где быль приготовлен отличный завтрак, а la fouchette.

Г. Кур, другой Французский офицер, также находился с нами. Тут все было совершенною новизной для нас: стены и потолок комнаты были выложены небольшими кусочками зеркал. Шампанское заменило чай и кофе. Г Аллар служил при Магарадже генералом кавалерии, и потому трубачи его дивизии играли во время завтрака. На другой день мы начали приготовляться к представлению, назначенному на 20 Июля. [208]

Около 9 часов утра, Магараджа приехал в свой древний дворец, стоящий в стенах Лагора, и прислал депутацию своих сановников, чтоб проводить нас ко двору. Все сердары и офицеры, которые по временам были к нам присылаемы, предварительно собрались на нашу квартиру в сопровождении многочисленного конвоя, который был еще более увеличен примкнувшим к нему отрядом бенгальских сипаев, приведенных капитаном Уэдом из Лодианы.

Привезенная нами карета, необыкновенно роскошная, открывала шествие, потом за лошадьми, назначенными в подарок, следовали на слонах мы и офицеры Магараджи. Мы ехали между городскими стенами и рвом, и главными воротами дворца вступили в Лагор. По обеим сторонам улиц стояли кавалерия, артиллерия и пехота: при нашем приближении войска отдавали честь. Стечение народа было самое многочисленное: зрители большею частью сидели на балконах и сохраняли [209] почтительное молчание. На первом дворцовом дворе нас встретил Дихан Синг, красивый воинственный мужчина, одетый в латы, и проводил к дверям дворца. Не переступая порога, я нагнулся, чтоб снять башмаки, я вдруг очутился в крепких объятиях небольшого старичка: это был сам великий Магараджа Ранджит Синг. С ним были и два его сына, которые также обняли меня и Г. Ликки. За этим Магарджа ввел меня за руку во внутренность дворца. Если уж сам монарх сошел на расстояние, чтоб сделать нам честь, то можно вообразить, с каким почетом нас приняли.

Капитан Уэд и Др. Моррей уже были в дарбаре и мы все сели на серебряные стулья против его высочества. Магараджа сделал нам несколько лестных замечаний, в особенности расспрашивал о здоровье его величества короля великобританского, и так как мы плыли из Бомбея, то он спросил также о сэре Джоне Малькольме. [210]  Посидев несколько минут, я объявил его высочеству, что благополучно привез в Лагор пять лошадей, которых его величество король Англии предлагает ему в подарок в уважение дружеских сношений и согласия, существующих между двумя государствами; и еще представлю карету от генерал-губернатора Индии, как знак его уважения. Потом сказал, что имею еще дружеское письмо от министра индийских дел нашего государя, и подал ему эту депешу, завернутую в парчовый мешок с печатью английского герба. При этом Магараджа, его двор и мы все встали; его высочество взял письмо, коснулся печатью лба и передал своему министру Юзис-о-Дину, который громко прочитал персидский перевод во всеуслышание двора. Послы соседних государств при этом присутствовали. Вот содержание письма, которым его величество удостоивал правителя Лагора. [211]

Список с письма министра индийских дел к Магарадже Ранджит Сингу, переданного его высочеству в Лагоре 20 Июля 1831 года.

Его высочеству Магарадже Ранджит Сингу, правителю Сейкского народа и государю Кашмира.

Магараджа !

Король, всемилостивейший государь мой, повелел мне изъявить вашему высочеству, что его величество вполне признателен за внимание вашего высочества, оказанное доставлением чрез достопочтенного и сиятельного графа Амерста превосходных мануфактурных произведений кашмирских подданных вашего высочества.

Король, зная, что вы имеете прекраснейших лошадей из знаменитейших пород Азии, думал угодить вашему высочеству присылкою нескольких лошадей самых замечательных пород Европы, и потому, желая удовлетворить ваше высочество в этом [212] отношении, повелел мне выбрать для вашего высочества несколько лошадей гигантской породы, свойственной только одной Англии.

Этих лошадей, выбранных с большою заботливостью, требовавшею много времени, я посылаю теперь к вашему высочеству; а так как он по огромности своей могут подвергнуться изнурению от продолжительного хода в жарком климате, то я приказал доставить их к вашему высочеству по Инду и Панджабу.

Король в особенности повелел мне выразить вашему высочеству его искреннее удовольствие при виде столь лет существующего доброго расположения, которое да поможет Бог сохранить навсегда между правительством британским и вашим высочеством.

Его величество надеется на продолжение мира, столь благодетельного для подданных обоих государств, и искренно желает вашему высочеству долгой жизни, доброго здоровья, чтобы вы, озаренные славою, разливали [213] благословения своего отеческого правления на все племена, подвластные вашему высочеству.

По велению короля:

(подписано) Элленборо.

В продолжение чтения этой депеши, Магараджа несколько раз выражал свой восторг, и наконец на половине письма изъявил желание ознаменовать его получение салютованием, и вслед за этим шестьдесят орудий открыли пальбу, каждое по 21 выстрелу, и возвестили жителям Лагора радость их государя. Потом его высочество пожелал видеть привезенные ему подарки; мы отправились с ним вместе. Вид лошадей возбудил в нем восторг и удивление в высшей степени: он восхищался их ростом и мастью и говорил, что он скорее походят на небольших слонов, чем на лошадей. Когда их поодиночке проводили мимо его, он беспрестанно обращался к своим сердарам и офицерам, и они вместе с ним выражали свое удивление. Тут ничто не могло сравниться с приветливостью Магараджи: он полтора часа, т. е. [214] во все время выводки лошадей, постоянно разговаривал с нами и в особенности расспрашивал о глубине Инда и о возможности судоходства по нему; также сделал несколько вопросов о народах, живущих на его берегах, равно и об их политической и военной важности. Я упомянул о богатстве Синда и это, по-видимому, возбудило в нем сильную алчность. Он представлял нас всем послам соседних государств и в заключение предложил осмотреть его конный завод. Вскоре выведено было около тридцати лошадей и представлено нам во всем параде. Все они были превосходно и богато оседланы, некоторые даже украшены драгоценными камнями. Он называл каждую из них по имени, описывал, их стати и родословную. Они были разных пород и казались довольно красивыми, ибо шея у них была круто подобрана уздечкою, но я ожидал большего ото лагорских конюшен: лошади эти чрезвычайно малорослы. Хлопоты его высочества в продолжение выводки, казалось, изнурили его и потому мы [215] удалились. Природа скудно наделила этого государя физическими свойствами, и нельзя не заметить огромной разницы между его духом и телом. Он лишился одного глаза и испещрен оспою, а рост его не превышает пяти футов и трех дюймов. Он ни сколько не склонен к роскоши; но за то почтительность, господствующая при его дворе, достойна замечания: никто не начинал разговора без дозволительного знака, не смотря на то, что по тесноте собрания палаты походили, более на базар, нежели на двор могущественного туземного государя настоящего времени.

Аудиенц-зала, в которой нас принимали, построена вся из мрамора еще могольскими императорами; часть потолка была пышно драпирована шелковым балдахином, унизанным драгоценными камнями. На Магарадже надеты были ожерелье, поручни и браслеты с изумрудами, из которых многие были высокой цены. Сабля его блестела цветными камнями. Сановники также украсили себя [216] драгоценностями по этому случаю, и вообще весь двор был одет в желтое платье — любимый цвет Сейков , что производило странный, но поразительный эффект.

На другой день Магараджа изъявил желание, чтоб мы присутствовали на смотру войска, назначенном в честь настоящих событий. Мы нашли его высочество на плац-параде, где он сидел па террасе не в далеком расстоянии от укреплений Лагора. Пять полков регулярной пехоты были выстроены фронтом, в три шеренги. Ранджит Синг пригласил нас пройти по линии и осмотреть ее. Солдаты одеты в белые мундиры с черными портупеями и вооружены ружьями лагорской, или кашмирской работы. Каждый корпус состоял из смеси Индусов и Сейков. По окончании этого осмотра бригада маневрировала под командою туземного генерала и выполнила все движения с такою же точностью и правильностью, как и наши индийские войска; команда отдавалась на Французском языке. [217]

Во все время смотра, его высочество говорил беспрестанно и спрашивал нашего мнения о войсках и их обмундировке. По словам Магараджи каждое ружье стоит ему 17 рупий. Ему особенно любопытно было знать: пойдет ли колонна английских войск против артиллерии. От этого предмета он перешел к доходам Кашмира и объявил, что в настоящем году получил с него 36 лаков рупий: это было шестью лаками более предыдущего сбора. «Все, кого бы я ни послал в Кашмир», продолжал он «непременно делаются плутами (герамзеда), потому что в этой области слишком много удовольствий и развлечения; это даже поставляет мне в необходимость, принимая в соображение важность, края, послать туда одного из моих сыновей, или отравиться самому». Вот какого рода был разговор Ранджит Синга. Его наклонность к расспросам и неделикатность их проявляют силу его характера узнав, что в числе нашей прислуги находился один Индус, посещавший Англию, он вначале стал [218] расспрашивать его в нашем присутствии, а потом потребовал к себе и говорил с ним наедине, чтобы узнать, действительно ли богатство и могущество английского народа так огромны, как их обыкновенно представляют. Мы расстались с Ранджит Сингом, когда заметили приготовления к завтраку, которым он обыкновенно подкрепляет себя на чистом воздухе и в присутствии своих войск, а нередко даже и на лошади. Страсть ездить верхом и совершать таким образом далекие путешествия преобладает в нем в высшей степени, и в этих случаях он всегда кушает не сходя с седла.

Мы помстились в павильоне в саду Г. Вентура, другого французского генерала, который в это время стоял на берегах Инда со своим корпусом. Здание это построено в европейском стиле, с тою только разницею, что г. Вентура присоединил к нему террасу с девяноста фонтанами, служащими для освежения воздуха. Отношения наши к французским [219] офицерам были самые дружественные, что делало пребывание наше в Лагоре необыкновенно приятным. Г. Кур более других поражал меня своим проницательным умом и своими познаниями, преимущественно в географии и археологии. Он, подобно многим офицерам, своим соотечественникам, служил прежде персидским государям и под именем Персиянина переехал в последствии в Индию, что дало ему случай собрать множество любопытных сведений о междулежащих странах. Он показывал мне путь из Керменшаха в Атток чрез Герат, Кандагар, Газни и Кабул, топографически-начерченный, и говорил, что он не старался составить полную карту этой части Азии, а хотел только указать хорошую дорогу со всеми ее изворотами и средства страны как в отношении военном, так и статистическом. Французы более нас имеют сведений об этой стране, и г. Кур, объясняя мне карту, указывал удобнейшие дороги для пехоты и кавалерии. Он очень хорошо воспользовался [220] четырехлетним своим пребыванием в Панджабе для пополнения географии этой страны и несмотря на подозрения Ранджит Синга успел окончить сьемку земли от Аттока до нашей границы. Я уверен, что география и древности Панджаба, благодаря стараниям этого офицера, скоро получат совершенно новый свет, и, к чести его должно сказать, что с неутомимой ревностью к исследованиям в нем соединялось сильное желание разделять свои сведения с другими. Будем надеяться, что плоды важных трудов г. Кура вскоре будут напечатаны Парижским Географическим Обществом, или какими-либо другими учеными Французской столицы.

Во время наших вечерних прогулок по Лагору, мы имели много случаев осматривать этот город. Древняя столица тянулась миль на пять от востока к западу и имела средним числом около трех миль в ширину, что и теперь можно видеть по развалинам мечети и гробницы, построенные прочнее [221] других зданий, и до сих пор стоят посреди обработанных полей, служа караван-сараями для путешественников. Новый город занимает западный угол древней столицы и окружен крупкой стеною. Домы очень высоки, улицы узки и зловонно-неопрятны по причине проведенных по средине канав. Лагорские базары бедны, но важность торговли Панджаба можно видеть в Амритсире, новой митрополии этой страны. Несколько публичных зданий внутри города заслуживают внимания: таковы большая царская мечеть, построенная из красного песчаника, привезенного по приказанию Ауренгзеба из окрестностей Делли; четыре высоких минарета этого храма еще целы, а корпус превращен в пороховой магазин. Еще уцелели две мечети с минаретами, и то как бы для того только, чтобы показать падшее величие магоммеданской империи, ибо и здесь, как и во всем Панджабе, правоверные могут молиться только про себя.

Но чтоб видеть лучшее украшение Лагора, путешественнику необходимо переправиться чрез [222] Рави: украшение это есть Шах-Дара или гробница императора Джагангира. Это превосходное четырехугольное здание с минаретами на каждом углу вышиной в семьдесят футов. Оно построено в самом чистом стиле преимущественно из мрамора и красного песчаника, поочередно переложенных, испещрено надписями и другими украшениями, составляющими превосходный мозаик, так что оттенки роз и других цветов сохранены подборкой цветных камней. В двух строках черными буквами на белом мраморном поле изображено имя и титул победителя мира Джагангира; кроме этого еще около сотни персидских и арабских слов, означающих Бога, разбросаны на разных частях гробницы. Пол здания также покрыт мозаикой. Прежде этот памятник имел над собою купол; но Багадур Шах велел сломать его для того, чтобы роса и дождь небесный могли орошать могилу деда его Джагангира. Кажется, этот памятник скоро будет снесен водами Рави, которая имеет очень переменчивое течение [223] близь Лагора и еще недавно затопила часть садовой ограды, окружающей гробницу.

Другой не менее любопытный предмет в Лагоре есть Шалимар (О значении этого слова мнения различны. Один ученый туземец уверял меня, что название это означает дом радости и происходит из санскритского. В журнале Королевского Азиатского Общества за 1834 год ст. 328 оно переведено так — Шах-а-Мар, т. е. господин зданий; но я сомневаюсь в правильности этого токования, ибо Шалимар есть сад, а не здание), сад Шаха Джегана. Это прекрасный остаток могольского величия, имеющий около полумили в длину и три террасы, возвышающиеся одна над другою. Канал, проведенный из далекого расстояния, проходит по саду и питает четыреста пятьдесят фонтанов, освежающих воздух. Мраморное ложе императора существует и поныне; но сад много потерпел до воцарения Ранджит Синга. Магараджа также перенес некоторые из мраморных домов, но имел, по крайней мере, довольно благоразумия и вкуса [224] чтоб заменить их новыми, хотя и построенными не из столь благородного материала.

Однажды утром, отправляясь посмотреть гробницу Джагангира, мы увидели Ранджит Синга, сидящего в равнине и окруженного войском. Он отправил одного из своих офицеров позвать нас к себе, и мы провели с ним около получасу. Он рассказывал нам о набегах Афганов на Панджаб и прибавил, что место, на котором мы теперь находились, было прежде их лагерем. Заман Шах, сказал он нам, слепой государь, живущий теперь в Лодиане, три раза разграблял Лагор, и даже имел виды на Индию. От этого Магараджа перешел к превратностям судьбы, испытываемым государями. Он был одет проще всех своих придворных: платье его было истерто и изношено. Вечером, 25 числа, он назначил нам особую аудиенцию, и мы вполне были довольны его распоряжениями, ибо всем, бывшим при нем, он велел удалиться. Когда мы вошли, он сидел на [225] кресле; вокруг него толпилось около тридцати, или сорока танцовщиц в мужских одинаковых платьях. Они набраны большею частью из Кашмира и соседних гор и были щедро наделены от природы всеми женскими прелестями. Весь стан их гармонировал с тонкими чертами лица, а шелковые платья самых ярких цветов придавали им легкость, тем более, что в руках у них были луки и колчаны. Черные блестящие глаза Кашмирянок, славные в восточной поэзии, совершенно оправдывают похвалу им приписываемую; но, к сожалению, они обезображивают их каким-то золотым порошком, которым натирают себе веки. «Вот», сказал Ранджит Синг, «один из моих палтанов (полков); но мне говорят, что это единственный, которого я усмирить не в состоянии». Это замечание рассмешило нас и, кажется, очень понравилось красавицам. Он указал на двух и, назвав их главнокомандующими, сказал, что наделил их селами и отпускал от пяти до десяти рупий в день на их содержание. [226] Вскоре он приказал привести пять слонов, чтобы отвести этих непокорных воинов домой. По удалении их Магараджа завел разговор о более важных предметах и, между прочим, изложил нам всю историю своей связи с британским правительством, которое прежде возбуждало сильное подозрение и неудовольствия сейкских сердаров; но он не обращал на это внимания и с самого начала был уверен в выгодах такого союза. Сэр Джон Малькольм, продолжал он, первый явил себя другом его в 1805 году, сэр Чарлз Меткаф поддерживал, а сэр Давид Охтерлони еще более укрепил завязавшуюся дружбу; письмо же, привезенное мною от великобританского министра, походит более на мирный договор, нежели на обыкновенное послание, и доставляет ему радость, которую он не в состоянии выразить. Тут он коснулся богатств Синда, и, не скрывая своего сильного желания овладеть ими, обратился ко мне с самыми прямыми вопросами о мнении нашего правительства об этом деле. Ранджит Синг очень любит [227] сравнивать относительные силы европейских государств и потому спрашивал меня: кто сильнее — Франция, или Англия? Я отвечал ему, что они кажется, равносильны; но что он может судить о военном характере Великобритании по ее силе в Индии. «Хорошо, хорошо», прибавил он, «но что ты думаешь о моих французских офицерах»? После этого он пожелал знать: слыхал ли я о его походах за Инд против Газисов, магоммеданских фанатиков, и сказал, что одолжен всеми своими успехами храбрости своего народа, который не имеет, никаких предрассудков; что солдаты его охотно носят на себе восьмидневные запасы свои, вырывают колодцы там, где вода редко встречается и строят укрепления, если этого требуют обстоятельства, и что к такой работе он никогда не мог приучить Индусов. «Храбрость моего войска, как тебе известно, завоевала мне Кашмир, и как ты думаешь, куда я сбываю шали и другие произведения этой страны при нынешнем застое торговли? Я выдаю их в жалованье своим [228] офицерам; дарю начальнику вместо 300 рупий, следующих ему по окладу, шалей на 500 рупий и он остается довольным, а государство чрез это выигрывает». От кашмирских шалей Ранджит Синг перешел к похвалам вину и крепким напиткам, к которым он непомерно пристрастен, и спросил: пили ли мы и из того запаса, который он прислал нам в виде похвалы прибавил, что к нему были примешаны жемчуг и драгоценные камни. Должно сказать, что подобная примесь в большом обыкновений на Востоке, что происходит, вероятно, от желания увеличить цену подарка. Подобный разговор продолжался долго; поздно вечером Магараджа приказал подать превосходный лук с колчаном и привести богато оседланную лошадь, с агатовым ожерельем, с пером цапли на голове, и покрытую прекрасною шалью. «Вот одна из моих верховых лошадей», сказал он мне, «прошу принять ее». Он дал такой же подарок г. Ликки. Между тем, как мы осматривали этих животных, привели одну из [229] привезенных нами упряжных лошадей, покрытую золотою парчой с слоновым седлом на спине, что невольно заставляло нас улыбнуться. В заключение всего Раyджит Синг собственною рукою окропил нас сандальным маслом и розовою водою, и мы расстались. При самом выходе он остановил нас и просил прийти к нему утром на другой день, чтоб присутствовать при смотре конной артиллерии, который был назначен для нашего развлечения.

В условленный час мы явились к его высочеству на плац-парад, где стояло пятьдесят одно орудие. Все они были бронзовые шестифунтовики, в шесть лошадей каждое. Команду принимал сейкский офицер и управлял всеми построениями, свертывая войско в колонны и развертывая фронтом во всех направлениях. Построения производились хотя и не быстро, однако же довольно скоро; ни в поворотах, ни в стрельбе не случилось никакой неудачи. Фур на поле не было. Лошади и амуниция посредственны, но пушки хорошо отлиты, а лафеты содержатся в исправности; орудия [230] были сделаны в Лагоре; и каждое из них стоило 1000 рупий. Когда войска проходили мимо церемониальным маршем, он просил нас откровенно сказать ему наше мнение об них. «Каждое орудие», сказал он нам, «с жалованием офицеров, солдат и содержанием лошадей стоит мне ежегодно 5000 рупий. Вся моя полевая артиллерия, не считая крепостных пушек и мортир , состоит из ста орудий; французские офицеры мои уверяют меня, что это слишком много. Я могу легко уменьшить это число», прибавил он, «но увеличить его трудно». Не прошло насколько минут после этого, как он сказал нам: «вы будете со мною завтракать». Мы бы охотно отказались от этой чести, но это было невозможно. Прислуга унесла стулья и вместо них положила каждому из нас по бархатной подушке против Магараджи. За этим подали простой завтрак этого властителя, состоявший из риса, вареного на молоке и на сахаре, и несколько варений из манго; все это подавалось на сшитых листьях. Ранджит Синг выбирал для нас лучшие [231] порции и подавал сам, из учтивости мы не могли не есть, но пальцы худо заменяли нож и вилку. После завтрака Ранджит Синг спросил нас, не угодно ли нам будет принять от него обед, и тотчас же заказал блюда, а вечером прислал их нам на квартиры: они совершенно походили на те, что были за завтраком и подавались точно таким же образом.

Ранджит Синг во всех отношениях человек необыкновенный: французские офицеры его, имевшее случай видеть государей между Константинополем и Индом, говорили мне, что не встречали ему подобного.

Мы как гости прожили в Лагоре до 16 Августа и часто видели Магараджу. И мне кажется, я ничего не могу прибавить к истории его возвышения, написанной покойным капитаном Уилльямом Моррей , нашим политическим агентом в Амбале. Человеколюбие есть первая черта в характере Ранджит Синга; со [232] времени своего восшествия на престол он не казнил еще ни одного преступника смертью, и хотя терзает злодеев муками, но, не лишая живота, обыкновенно изгоняет их в горы. Хитрость и убеждение всегда были главнейшими орудиями его дипломатии. По видимому жизнь этого государя приближается к концу: грудь его впала, спина сгорбилась, члены высохли, нельзя думать, чтобы он долго мог противостоять большим приемам крепких напитков, которые гораздо сильнее самой крепкой водки.

Августа 16-го, имел я прощальную аудиенцию у Ранджит Синга; но товарищ мой не мог присутствовать по причине болезни: вместо его меня сопровождал капитан Уэд. Магараджа принял нас довольно странно — в воротах, ведущих ко дворцу. Кусок белого полотна был растянут вместо ковра под нашими стульями; придворных особ присутствовало немного. По просьбе моей он показал мне Кох-и-нур или гору света, огромнейший в мире алмаз, который он отнял у Шаха [233] Шуджи, бившего правителя Кабула. Ничего нельзя представить себе превосходнее этого камня: он самой чистой воды, а величиною равняется в половину яйца. Вес его простирается до трех с половиною рупий, и если можно оценить подобную драгоценность деньгами, то, как мне сказывали, она стоит 3 1/2 миллиона; но это преувеличено. Кох-и-нур вделан в поручень вместе с двумя другими алмазами на каждой стороне, величиною с воробьиное яйцо (В путешествии Тавернье приложена гравюра этого алмаза, которая дает о нем хорошее понятие. Он весит 280 каратов, по словам этого путешественника, а в необделанном состоянии имел 793 карата. В то время он принадлежал Великому Моголу).

Ранджит, казалось, сам желал показать нам свои драгоценности, потому что с алмазами принесли также большой рубин в 14 рупий весом, на котором были вырезаны имена многих государей и, между прочим, имена [234] Ауренгзеба и Ахмед Шаха. Он еще показал нам большой топаз весом в 11 рупий , а величиною в половину бильярдного шара: Магараджа купил его за 20.000 рупий.

Его высочество, уверяя нас, сколько он был доволен открытием сообщения между столь отдаленною частью Индии и Бомбеем, что по его словам еще более скрепляло его дружбу с британским правительством, надел мне на шею жемчужное ожерелье, потом бриллиантовый перстень на одну и изумрудный на другую руку и дал еще четыре изумрудных и жемчужных; потом опоясал меня богатой саблею с жемчужным темляком. За этим привели лошадь, покрытую золотою парчой, с золотыми украшениями на узде и на седле, и принесли хайлат или почетную одежду, сделанную из шалей с множеством других произведений Кашмира. Г. Ликки получил тоже самое. Трое из нашей свиты были также щедро награждены государем; остальным роздано 2000 рупий. После всего этого [235] Магараджа показал свой ответ на письмо министра великобританского короля, просил меня передать его и завернул в шелковый мешок. К концам снурка, которым завязали этот мешок, прикреплены были две небольшие жемчужины. Свиток был в четыре, или пять футов длиною. Я прилагаю здесь верный перевод с него, и не считаю нужным говорить, что между множеством бесполезных цветистых фраз, не подходящих под вкус Европейца, в нем видны следы неподдельного ума и сметливости. При эпитетах, которыми Магараджа чествует меня, нельзя не улыбнуться.

Копя с письма Магараджи Ранджит Синга в ответ на послание министра индийских дел его королевского величества, врученного на прощальной аудиенции.

«В ту счастливую минуту, когда благоухающие зефиры весны веяли из садов дружбы и приносили моим чувствам приятные [236] благовония цветов ее, послание вашей светлости, в котором , каждая буква есть роза, вновь-распустившаяся на ветке почтения, и каждое слово пурпуровый плод на древе уважения, было передано мне г. Борнсом и г. Джоном Ликки, назначенными для передачи мне лошадей высшего достоинства , удивительной красоты, горообразного роста и слоновидных статей, дивных даже и на их собственной родине, присланных мне в дар от его величества вместе с большою и прекрасною каретою. Подарки эти, благодаря попечению упомянутых двух особ, доставлены мне в совершенной исправности вместе с письмом вашей светлости, благоухающим дружбою, доставлены соловъем садов красноречия, птицею окрыленною словами сладостной речи г. Борнсом, а получение всего этого породило в груди моей тысячу чувствований удовольствия и восторга!

Известие о том, что его величество король Англии остался доволен палаткою из кашмирских шалей, которую я имел честь [237] послать ему в дар, доставило мне, высшее удовольствие, но сердце мое до того исполнено чувствами радости и признательности за эти знаки благосклонности и вниимания со стороны его величества, что я не в состояннии выразить их приличным образом.

Милостью Зри Акал Пурак Джи (Бог) в моих конюшнях есть лошади дорогих и кровных пород из различных областей Индустана, Туркестана, и Персии; но между ними нет ни одной, которая могла бы выдержать сравнение с присланными мне от короля чрез посредство вашей светлости, ибо эти животные своею красотою, ростом и нравом превосходят лошадей каждого города и каждого государства в мире. При виде их подков молодая луна побледнела. от зависти и едва не скрылась с неба. Подобных лошадей и око солнца еще никогда не видало с небесного пути своего. Чувствуя себя не в [238] состоянии восхвалить их достойным образом на письме, я принужден опустить бразды на шею коня описания и отказаться от попытки.

Ваша светлость пишете, что его величество поручил вам изъявить мне его искреннее желание о продолжении дружбы, столь давно существующей между двумя государствами, столь способствовавшей взаимному обогащению и благоденствию их подданных. Далее ваше светлость упоминаете, что его величество желает мне долгой жизни в здравии и славе для управления и защиты народа моего государства. Прошу вас уверить его величество, что такие чувствования совершенно совпадают с моими, как в рассуждении существующих между нами отношений, так и в рассуждении счастья и благоденствия его величества и его подданных.

Основания дружбы между обоими государствами первоначально положены были стараниями сэра К. Т. Мёткафа, человека одаренного [239] всеми прекрасными качествами; после того, вследствие долгого пребывания сэр К. Т. Мёткафа в Индустане, здание взаимной дружбы и согласия было ещё более укреплено и дополнено его же вниманием и усилиями.

Когда высоко-благородный граф Амэрст посетил Индустан и горы Зимлы, церемониал и обычаи взаимной дружбы были так хорошо соблюдены, что слава об их распространилась по всему краю.

Капитан Уэд с того времени, как занимает пост в Лодиане, постоянно заботился о том, чтоб не упустить ничего, что может способствовать увеличению и усилению дружеских чувствований между обоими государствами.

Когда высокоблагородный Лорд Уилльям Бентинк, теперешний генерал-губернатор, посетил несколько времени тому назад Зимлу, я воспользовался случаем отправить [240] достойных и доваренных офицеров , в обществе капитана Уэда, чтобы засвидетельствовать его светлости мое к нему уважение и вручить ему письмо, в котором я осведомлялся о его здоровье. Офицеры эти имели честь лично представляться к нему и были отпущены с большим почетом, что делает честь его светлости. По возвращении они описывали мне все подробности милостивого приема и превосходные качества его светлости, равно и чувство дружбы и уважения, выраженное им относительно моего государства. Эти обстоятельства произвели на меня самое сильное впечатление. Милостью Всемогущего, теперешний генерал-губернатор во всем также расположен, как и граф Амэрст: он возвышает и поддерживает знамя согласия и единодушия, существующих между обоими правительствами; скажу более, судя по его прекрасным качествам, я льщу себя надеждою, что он будет в рассуждении этого внимательнее своего предшественника. Г. Борнс и г. Джон Ликки, которые, как я [241] упомянул выше, доставили мне подарки присланные от его величества, много обязали меня своими дружескими и приятными беседами. Выбор этих двух офицеров, показывающих мне все благорасположение и внимание со стороны британского правительства, во сто раз усилил мою дружбу и уважение к нему, и это посольство, сделавшись известным во всем крае, произвело безмерное удовольствие во всех друзьях и доброжелателях обеих держав и некоторую досаду в сердцах их врагов. Надеюсь, что обо всех этих подробностях вы донесете его величеству.

Я уверен, что милостью Бога наша дружба и взаимная привязанность, ясные как полдневное солнце, навсегда сохранят равную силу свою и со дня на день будут увеличиваться под влиянием его величества.

Я отправляю г. Борнса и г. Джона Ликки с этим дружеским письмом в ответ на письмо вашей светлости, и надеюсь, что эти офицеры, по счастливом прибытии к месту [242] своего назначения, вполне засвидетельствуют вам почтение и уважение, которые я питаю к вашей светлости

В совершенной уверенности, что ваша светлость знает, с каким нетерпением я всегда ожидаю лестных для меня уведомлений о здоровье и благоденствии его величества, равно и о собственном вашем, я в заключение прошу вас доставлять мне удовольствие пересылкой писем от короля и от вас самих

(Верный перевод)

(Подписано) Е. Ревенша.

Депут. уполном. секретарь.

Отдавая это письмо, его высочество обнял меня и просил засвидетельствовать его глубокое уважение к генерал-губернатору Индии. За этим я простился с Магараджею Ранджит Сингхом и вечером того же дня выехал из Лагора по дороге в Зимлу, в горы Гималайские, где я должен был отдать отчет о моей экспедиции лорду Уилльяму Бентинку, жившему тогда в этой части Индии. [243]

На следующее утро мы прибыли в Амритсир, священный город Сейков, отстоящий на тридцать миль от Лагора. Межлежащая страна, называемая Манджа, чрезвычайно богато обработана. Большой канал или Нар, прорытый из Рави одним из индустанских императоров, проводит воду на 80 миль мимо Амритсира и идет параллельно с лагорскою дорогого. Он неглубок , в некоторых местах ширина его не превосходит 16 футов, однако же большие суда ходят по нем.

Мы остановились на один день в Амритсире, чтоб видеть священные обряды Сейков, и любопытство наше было вполне удовлетворено в этом отношении.

Вечером городские начальники повели нас в один из храмов. Это красивое здание, покрытое блестящим золотом, стоит посреди озера. Осмотрев его со всех сторон, мы вошли и сделали приношение Гринт Сахибу или священной книге, лежавшей открытою пред жрецом, который махал над нею [244] хвостом тибетской коровы для отстранения всякого осквернения и из достодолжного почтения. Когда мы сели, один из Сейков встал, обратился с речью к собранию и произнес имя Гуру Говинд Синга; при этом все присутствовавшие сложили руки, а он сказал им, что все, чем Сейки наслаждаются на земле, проистекает от Гуру, и что странники, пришедшие издалека с дарами от короля Англіи для скрепления взаимной дружбы, присутствовали теперь во храме с приношением в 250 рупий. Сумма эта была положена на Гринт, и всеобщее восклицание Уагруджи ка фаттих! заключило речь говорившего. За этим нас покрыли кашмирскими шалями. Прежде, нежели мы вышли, я попросил оратора засвидетельствовать присутствовавшим искреннее мое желание о продолжении дружбы с сейкским народом, что произвело новое восклицание: Уагруджи ка фаттих! Халзаджи ка фаттих! да процветет вера Сейков! — Из главного храма нас проводили в Акали бунга или дом бессмертных, где мы [245] сделали подобное же приношение. Нам, однако, не дозволили войти в это место, потому что Акалисы или Ниганги принадлежат к одной из самых фанатических сект, которой невозможно доверяться. За нашу жертву жрец прислал нам сахару. Акалисы носят голубые, остроконечные, суконные тюрбаны, к которым привешивают множество круглых железок, составляющих оборонительное их оружие, употребляемое также, как и кистень. Эти изуверы беспрестанно нарушают общественное спокойствие разными обидами и насилием. В Панджабе не проходит недели без смертоубийства; но Ранджит Синг усмиряет их неистовства твердою и решительною рукою, несмотря на то, что они отчасти исповедуют религию, которой он строго держится. Он вербует некоторых из самых буйных в свои батальоны, других же изгоняет. Проводник наш, Деза Синг Маджитиа, отец нашего мехмандара, почтенный старик, чрезвычайно заботился о нашей безопасности; он чрез всю собравшуюся толпу вел нас, держа крепко за [246] руку. По выходе из храма мы обошли кругом Амритсира, котопый гораздо больше Лагора. Это главный торговый пункт между Индией и Кабулом. Купцы здешние большею частью Индусы; перед дверями их домов всегда навалены огромные глыбы красной горной соли, приготовленной для городских священных коров, которые приходят лизать ее. На пути к нашему дому мы зашли в Рамбах, любимое жилище Магараджи, во время его пребывания в Амритсире. Его страсть к военным работам видна даже н здесь, ибо он окружил это место крепким валом, который теперь усилен еще рвом.

Проехав 23 мили из Амритсира, мы достигли берегов Биаса или Гифазиса, по историкам Александра. Здесь почва, местами поросшая деревьями, неплодородна и камениста. Двадцать первого, мы при Джалелабаде переправились чрез Биас, разлившийся от дождей на милю в ширину. Быстрота его течения более 5 миль в час; переправа наша продолжалась около двух часов, и мы вышли на берег [247] двумя милями ниже того места, с которого отплыли. Самая большая глубина равнялась 18 футам. Суда, употребляемые на этой реке, суть ничто иное, как простые плоты с носом: они страшно гнутся и очень опасны; но, невзирая на это, служат для перевоза с одного берега на другой слонов, лошадей, скота и артиллерии. Тут мы переплыли благополучно; но в одном из малых рукавов подверглись опасности. Рукав этот имел около 30 ярдов ширины и 18 футов глубины, а потому мы попробовали переплыть его на слоне. Едва животное потеряло дно под ногами, как перевернулось и сбросило меня и г. Ликки вниз головою в воду и в то же время, повернувшись, возвратилось на берег, только что нами оставленный; один только доктор Моррей усидел на нем; следом за ним и мы направились к берегу, и случай этот не имел других последствий, кроме купания. От второй попытки мы отказались и переправились на плоту, поддерживаемом надутыми мешками из буйволовой шкуры. [248]

Мы остановились в Капперталле, в 10 милях от Биаса, в поместье Фаттиг Синг Алууала, одного из сейкских начальников, бывшего в 1805 г. в войсках лорда Лека, стоявших лагерем в здешних окрестностях. Он и теперь еще нестарый человек и принял нас с большим почтением и ласкою: при нашем приближении выслал двух сыновей своих нам навстречу, вечером пришел сам, а на другой день, когда мы заплатили ему визит, сделал для нас большой праздник в иллюминованной беседке сада и с террасы ее показывал нам фейерверк. Фаттиг Синг есть то самое лице, о котором сэр Джон Малькольм упоминает в своем Очерке Сейков как об охотнике выпить. Годы не переменили в нем этой страсти: только что мы сели, он велел принести свою бутылку, пил сам без церемонии и требовал от нас того же. Напиток был слишком крепок для Англичанина; он однако же уверял, что сколько бы мы его ни пили, он не причинит жажды. Наполнив [249] стакан, мы выпили за здоровье сердара и его семейства и уж были готовы удалиться, как он предложил нам богатые подарки, от которых не было возможности отказаться: он дал мне жемчужное ожерелье и другие драгоценности: саблю, лошадь и несколько шалей. Фаттиг Синг прост в обращении и имеет воинственный вид. Его годовой доход простирается до четырех лаков рупий, и он проживает его весь, потому что имеет сильную страсть к постройкам. Кроме работ в двух садах своих, он еще строить дом в английском вкусе и, как человек рассудительный, прибавляет к нему подземный этаж на время жаров. Когда мы прощались с ним, он просил нас засвидетельствовать сэру Джону Малкольму , его старинному другу, искреннее чувство его уважения.

В три перехода мы прошли пространство в 36 миль от Капперталлы до Фалоура, стоящего на берегах Сатледжа, и миновали [250] города Джаллиндер и Джамшпр. Первый из них довольно велик и некогда был обитаем Афганами. Стены, которыми он окружен, и мостовые выложены из кирпича. Джаллиндер дает свое название и Доабу, стране, лежащей между Біасом и Сатледжем; другие же Доабы известны под сложными названиями, составленными из соединения имен двух рек: так напр. земля между Ченабом и Бегатом называется Ченат, между Рави и Ченабом — Рична, а между Біасом и Рави — Барри. Земля меж Джаллиндером и Сатледжем хорошо обработана и населена. Все села окружены земляными стенами, многие имеют даже рвы, что показывает беспорядки, которым страна эта прежде подвергалась. Домы все деревянные с плоскими крышами и обмазаны глиною, что дает им вид ветхих хижин.

Фалоур стоит на Сатледже: это пограничный город сейкского Магараджи. Здесь мы оставили конвой, сопровождавший нас от Мултана, и роздали платья офицерам и [251] унтер-офицерам и 1000 рупий солдатам, чем они все были довольны. Щедрость Магараджи продолжалась до последней минуты, и перед нашей переправой через Сатледж он прислал нам 24.000 рупий, не смотря на то, что мы отказались от ежедневной суммы в 700 рупий, которую он назначил нам во все продолжение нашего пребывания в Лагоре.

Прежде, нежели мы оставим Панджаб, я должен еще упомянуть о некоторых подробностях, касающихся его древностей, всегда достойных внимания. Кажется достоверно, что Александр Великий был в Лагоре, ибо и до сих пор еще можно видеть на юго-востоке от этой столицы остатки города, соответствующие Сингалу и имеющие озеро в соседстве. Тон Маникиала, в первый раз описанный г. Эльфинстоном и недавно рассмотренный г. Вентура, возбудил большой интерес на Востоке. Г. г. Кур и Аллар думают, что эти остатки принадлежат временам гораздо древнейшим, нежели экспедиция Александра, потому что [252] монеты, найденные там, представляют фигуру довольно схожую с трезубцем Нептуна, замеченным на всех камнях Персеполя. Во все время моего пребывания в Панджабе, я не мог достать ни одной монеты Александра, даже никакой другой, кроме бактрианской, которую я уже описывал. Французские офицеры, не смотря на все удобства, им представлявшиеся, не были счастливее меня. Но я с удовольствием могу сообщить, что есть еще два здания подобные Топу Моникиала, недавно найденные в горах на востоке от Инда, в области, обитаемой Юзуфсисами. Разборка их, может быть, объяснит древность Панджаба. Жители этой страны почитают древнейшим местом Сиалкот, город, лежащий в сорока милях к северу от Лагора, и говорят, что об нем упоминается в персидской Сикандер Нема.

В полдень, 26 Августа, мы выехали из Фалоура в Лодиану, переплыв [253] Сатледж, древний Гезудр. Его еще называют Шитудар или сто рек, по причине множества каналов, на которые он разделяется. На месте нашей переправы ширина его не превышала 700 ярдов, несмотря на то, что за два дни перед нашим приездом река эта прибыла. Самая большая глубина ее 18, а средняя 12 футов. Она не так быстра, как Биас. Вода ее холоднее, нежели в других реках Панджаба, вероятно, по причине длинного ее течения, преимущественно между снежными горами. От истечения русла фарватер ее переходит то к правому, то к левому берегу. Страна, которая разделяет ее от британского округа Лодианы, перерыта рвами или налласами; тот из них, который проходит перед лагерем, составлял лет пятьдесят тому назад русло Сатледжа. После Ноября эту реку можно переходить вброд. Войско лорда Лека переправилось через нее в 1805 г. в двух милях ниже Лодианы; но броды переменяются, и лодочники ежегодно осматривают их прежде, нежели начнут перевозить [254] путешественника, ибо эти броды ничто иное как наносные пески. Но в том месте, где Биас соединяется с Сатледжем и уже принимает, как я сказал выше, название Гарры, бродов нет. Сатледжийские суда имеют одинаковую форму с биаскими; их 17 при переправе в Фалоуре. Страна между Сатледжем и Лодианой очень низменная, что, как было замечено, составляет отличительную черту всего левого берега этой реки до самых гор. Можно было бы думать, что это пространство имеет наносную илистую почву, но, напротив того, она песчаная.

В Лодиане мы встретили двух человек, игравших важную роль на Востоке н теперь живущих на содержании британского правительства: один из них Шах Земан, бывший государь Кабула, а другой Шах Шуджа-Уль-Мулк. Наше представление Шаху Шудже было почти одинаково с описанным у г. Ельфинстона. Падший государь этот и в изгнании своем еще не оставил дарственного этикета. Теперешние придворные его продолжают [255] еще носить свои странные шапки, а стража по знаку, данному по-турецки (гахал — удалитесь), выбегает вон, стуча своими высокими каблуками. Наружность Шаха так верно описана, что мне почти нечего говорить о нем. В несчастии он сохранил туже важность и тоже приятное обращение, какое имел на троне. При входе нашем он сидел на стуле в тенистой части своего сада, а мы стояли во все продолжение посещения. Он несколько пополнел; выражение лица его задумчиво; но он говорил много и с большою приветливостью. Сделав нам множество вопросов о Синде и о странах, орошаемых Индом, он сказал, что уже упрекал эмиров за их подозрения и недоверчивость в отношении цели нашего путешествия в Лагор. «Если б я был государем», продолжал он, «с каким удовольствием принял бы я Англичанина в Кабуле и открыл бы дорогу из Европы в Индию!» Потом Шах перешел к своим собственным делам и говорил о своих надеждах вскоре возвратить все, что было у него похищено. [256] В ответ на один из его вопросов я отвечал ему, что в Синде он имеет многих доброжелателей. «Ах!» вскричал он, «эти люди стоят врагов: они только на словах показывают привязанность и верность, а на деле не подадут никакой помощи. Они забыли, что я могу требовать с них как дань два крора рупий».

Шах Шуджа был одет в простую тунику из розового газа и имел на голове зеленую бархатную шапку, похожую на корону; на ней было привешено несколько изумрудов. При посещении подобных людей невольно задумываешься о превратностях человеческой жизни. Из всего, что я узнал, мне кажется, Шах не имел достаточной энергии для обладания вновь троном Кабула; если б он даже и получил его опять, то не имел бы силы, потребной на выполнение всех обязанностей такого трудного положения.

Шах Земан, брат Шаха Шуджи, своими латами, наружностью и слепотой достоин [257] сострадания. Мы также посетили и его. Он сидел в зале; с ним был только один человек, докладывавший о нашем приходе. Шах поднял глаза к верху и приветствовал нас. Он совершенно слеп. Он говорил также много, как и брат его; жаловался на то, что не может провести остаток дней своих в отечестве, где жар не столь изнурителен.

Шах Земан сделался чрезвычайно набожен и проводит большую часть времени, слушая чтение Корана и его комментарии. Бедный человек! Он совершенно счастлив, что может хоть в чем-нибудь почерпнуть утешение. Когда мы прощались с ним, он просил меня навестить его еще раз прежде, нежели мы оставим Лодиану, ибо посещение гостя всегда доставляет ему много удовольствия. Я исполнил его желание; он был один. Мне казалось, что лета н несчастия сделают его совершенно равнодушным к политическим делам; но он очень убедительно просил меня походатайствовать перед [258] генерал-губернатором за его брата, а его самого избавить от изгнания. Я уверял его в участии, которое принимает в этом британское правительство, и сказал, что брату его следовало бы искать помощи в Синде и других областях Дуранийской империи; но он покачал головою и сказал, что это безнадежное дело. После минутного молчания, он сказал мне, что его глаза были воспалены и попросил посмотреть их; он лишился зрения с тех пор, как брат его выколол их ланцетом. С летами этот орган как будто совершенно изменился: зрачок почти не существует. Не возможно без сострадания видеть Шах Земана: смотря на него, трудно поверить, чтоб это был тот же самый государь, имя которого, в конце последнего столетия, потрясло всю среднюю Азию и навело страх и ужас на наши владения в Индии. Слабый, слепой и изгнанный, он живет теперь благодеяниями британского правительства.

После десятидневного приятного пребывания в Лодиане, где мы опять встретились с [259] нашими соотечественниками, мы продолжали наше путешествие в Зимлу, на Гималайские горы, отстоявшую миль на сто, и через несколько дней достигли до нее. Здесь нам представилось зрелище естественной красоты и величия, далеко превосходившее блестящий двор, недавно нами оставленный. В Зимле мы имели честь встретить лорда Уилльяма Бентинка, генерал-губернатора Индии. Его светлость объявил нам полное свое удовольствие за результаты нашей экспедиции: и подтвердил это тем, что без отлагательства вошел в переговоры об открытии для великобританской торговли плавания по Инду; а мои собственные труды, понесенные в этом путешествии для пополнения географии Инда и для изучения положения правителей и народов, обитающих по берегам его, были вполне вознаграждены следующим письмом. [260]

«Дели, Декабря 1831 года.

Политический Департамент.

Лейтенанту Александру Борнсу

и проч. и проч. и проч.

Милостивый Государь,

1. Его светлость генерал-губернатор поручил мне уведомить вас о получении нескольких писем ваших вместе с записками об Инде и с отчетом о путешествии в Лагор.

2. Первый экземпляр, составленной вами карты Индіи, также получен его светлостью и дополняет сведения, собранные вами в продолжение вашего посольства в Лагор, с подарками покойного короля нашего к Магарадже Ранджит Сингу.

3. Генерал-губернатор, внимательно рассмотрев и обсудив все эти документы, поручил мне объявить вам, что он в полной мере одобряет тот образ действия, которым вы совершенно оправдали важное поручение, на вас возложенное, и вместе с этим засвидетельствовать его признательность [261] за полные и удовлетворительные подробности, сообщенные вами относительно предметов, о которых правительство так давно желало иметь сведения.

4. Ваши сношения с начальниками Синда, сердарами и другими особами, с которыми вы встречались в продолжение вашего путешествия вверх по Инду, совершены, по мнению генерал-губернатора, с такою предусмотрительною осторожностью и с таким благоразумием, которые неминуемо должны оставить благоприятное впечатление во всех классах народа, дать счастливый оборот всему, что было в прямом отношении к вашему посольству и иметь влияние в последствии; ибо в одно и тоже время, как вы собирали в сношениях с жителями потребные сведения относительно их надежд и желаний, вы благоразумно уклонились от принятия на себя какого бы-то ни было политического характера, который подал бы им повод питать может быть тщетную и [262] неуместную надежду, или вовлечь вас в какую-либо интригу. Все поведение ваше и вся переписка с начальниками областей посещенных вами стран заслужило полное одобрение и благодарность генерал-губернатора.

5. Его светлость думает также, что вы столько же заслуживаете похвалы за обширность географических и других сведений, собранных вами во время вашего путешествия, сколько и за предусмотрительность, употребленную вами для их приобретения; равно и за тот ясный и подробный способ изложения, в котором они представлены на его прочтение и обсуждение. Карта, вами составленная, как полезное и важное дополнение к географии Индии не преминет доставить вам в награду за ваши труды высокое место в области науки.

6. Результат вашего путешествия, содержащейся в донесениях, записках и картах, будет немедленно представлен к сведению английского правительства, ибо, как вы [263] знаете, экспедиция эта была предпринята его повелению. Его светлость уверен, что оно с своей стороны изъявит вам свою признательность за рвение, неутомимость и благоразумие, с которыми вы действовали в отправлении этой службы, и выразит свою благодарность за удачное выполнение его планов и предположений, которые оно имело в виду, при назначении вас в Лагор.

Имею честь быть и проч.

(Подписано) Г. Т. Принсеп.

Секретарь при генерал-губернаторе». [264]

ГЛАВА VII.

ВЕРХНЯЯ ИНДИЯ – ДЕЛЛИ.

В первом издании этой книги я не хотел утруждать читателя описанием моего пребывания в Верхней Индии, продолжавшегося несколько месяцев от окончания моего плавания по Инду до отъезда в Среднюю Азию. Страна, в которой я тогда жил, как ни любопытна, уже довольно хорошо известна и много раз была описана; однако же и на мою долю привелось быть свидетелем важных событий, в ней совершавшихся, а именно свидания Льва Панджаба, Магараджи Ранджит Синга, с лордом Уилльямом Бентинком, генерал-губернатором [265] Индии.

Многие из моих друзей в Англии просили меня дать им понятие об этом свидании и в то же время пополнить пробел, отделяющий первый том этой книги от второго, кратким описанием того, что я видел в Верхней Индии и во время моего пребывания в Дели. Друге предметы и другие страны отчасти изгладили в моей памяти воспоминание прежних дней и, кроме того, многое другое занимало мое внимание в то время, ибо я испытывал болезненное ожидание в приготовлении к путешествию по Татарии. Однако же, благодаря внимательности графа Дальгузи, мне удалось достать письмо, писанное мною к его брату, генералу Джону Рамзей — письмо, которое дает мне возможность представить более достоверное описание этого свидания, соперничествующего с парчовым полем Франциска I и Генриха VIII. Прожив шесть недель в Гималаях, я спустился с гор в конце Октября в свите генерал-губернатора и сопровождал его светлость в Рупар, деревню на берегах Сатледжа, где это свидание имело место. В [266] следующих страницах представлен на-скоро сделанный очерк того, что там происходило.

Рупар, 31 Октября, 1831 года.

«Любезный мой генерал, — вы просите меня описать вам те любопытные происшествия, которые занимали несколько дней наше внимание в Рупаре по случаю свидания генерал-губернатора с Раиджит Сингом. Необыкновенная пышность характеризовала все, при этом происходившее, и потому я, наравне с другими, не знаю, на какие особенности указать вам.

Генерал-губернаторский лагерь был разбит близь Рупара 22 Октября; а на следующий день прибыл конвой его светлости, собранный из разных военных постов, находящихся в соседстве. Он был составлен из уланов и конной артиллерии вместе с европейскою и туземною пехотою, дабы при этом случае выказать все роды оружия британской армии.

Двадцать четвертое число прошло в ожиданиях и недоумении; нашлись даже политики; [267] сомневавшиеся в искренности Магараджи и распускавшие слух, будто бы он никогда и не намеревался переезжать чрез Сатледж. Но на следующее утро все опасения рассеялись: канонада, раздавшаяся на другом берегу реки и продолжавшаяся около четверти часа, возвестила присутствие Магараджи Ранджит Синга. Прибытие его высочества было самое торжественное, по словам немногих из наших офицеров, которым удалось видеть оное. Сейкские войска навстречу ему были выстроены в две линии и представляли живую улицу, продолженную мили на две иррегулярною кавалерией.

С обеих сторон немедленно сделаны были приготовления ко взаимной встрече: депутации миновали одна другую на пути и вскоре стрельба из орудий по обе стороны реки возвестила об их прибытии. Генерал Джон Рамзей, г. Г. Т. Прйнсеп, политический секретарь при генерал-губернаторе, майоры Мак Лахлан, Калдуелль и Бёнсон поздравили его высочество от имени лорда Уилльяма Бёнтинка [268] Со стороны Магараджи старший сын его Каррак Синг со свитою оказали ту же почесть. Ранджит принял депутацию его светлости милостиво, разговор сосредоточивался на разных предметах; но преимущественно ограничивался уверениями в дружбе. Депутация положила пред Магараджею мешок с десятью тысячами рупий, а он подарил членам ее почетные одежды, шали и лошадей. Лорд Бёнтинк принял Каррака с должным почетом: музыка при входе его играла «Боже, Царя храни». Каррак явился в сопровождении министра своего отца и медика Язис-о-дина. Внимание сына Магараджи было в особенности обращено на музыку и он в последствии с восторгом описывал ее Ранджит Сингу.

Утром 25-го при восхождении солнца генерал Рамзей и полковник Локкет со многими другими (в числе коих был и я) переправились чрез Сатледж, чтоб проводить Ранджита к его светлости. Генерал Рамзей был принят с большим почетом; чрез капитана [269] Уэда, нашего политического агента, сопровождавшего Магараджу, он объяснил его высочеству цели своего прибытия; Ранджит поспешно встал со своего места и сказал: «Пойдемте! Пора дружбы настала». Весь двор со всею депутацией немедленно отправился на слонах, из коих принадлежавшие Англичанам составляли жалкий контраст со слонами Сейков, украшенных блестящим золотом. Магараджа, казалось, заметил это и просил депутацию пересесть на богато убранные седалища, приготовленные, по видимому, с намерением для этого, на самых больших слонах его. Я имел честь сидеть в гуде с генералом Рамзей и был посредником в разговоре его с Ранджитом. Его высочество с сыном и со своим любимцем — сыном одного из начальников, ехал в средине; впереди и позади ехали в золотых н серебряных гудах сановники, составлявшие свиту; его генералы и другие начальники на богато оседланных лошадях вели войска; четырехтысячный корпус кавалерии, в желтых [270] мундирах, составлял фланги этого великолепного поезда. Магараджа, весело разговаривая с приближенными, сам отдавал приказания и управлял каждым движением с верностью взгляда и опытностью воина; приказывал войскам сохранять тишину, и это тотчас же исполнялось; каждое слово его казалось талисманом, и нельзя не сказать, что даже и в этом церемониальном случае он обнаруживал силу своей воли и удивительную способность повелевать. Вид его войск, сходивших с живого моста, составленного из ладей, был живописен и поразителен - гвардия как бы для увеличения свиты государя была рассыпана по обе, стороны и каждый всадник на своем гордом, бешеном коне, по-видимому, думал только о том, чтоб усилить благоприятное впечатление, производимое правителем Панджаба.

Чрез несколько минут поезд прибыл к линии британских войск, приветствовавших Магараджу царским походом. Его высочество, ни сколько не смущенный стечением народа [271] и приближением свиты генерал-губернатора, смело ехал вперед, спрашивая название каждого полка: 31-й пехотный его величества полк в особенности обратил на себя его внимание. Уланы были заслонены процессией, подвинувшейся вперед для встречи Магараджи. Слоны сошлись, дверцы обеих гуд отворились и Ранджит с некоторою ловкостью кинулся в объятия его светлости и таким образом генерал-губернатор Востока и государь Пятиречья вместе продолжали путь к палаткам. Его светлость помог его высочеству сойти с слона и проводить его в шатер, где должна была произойти аудиенция и где его приняла леди Бёнтинк и другие дамы, находившиеся в лагере. После нескольких лестных выражений с обеих сторон Ранджит и его свита, также как и свита генерал-губернатора, перешли в следующую палатку. Там все общество сидело и разговаривало около часу; в это время были принесены на пятидесяти одном блюде подарки и поставлены перед Магараджею. Он велел тщательно [272] завернуть их и потом стал осматривать лошадей н слона, также принадлежавших к числу подарков. За этим сам показывал генерал-губернатору своих лошадей и просил его принять одну из них; а наконец, сев на своего слона, оставил лагерь при звуках царского похода. Судя по общему отзыву, он произвел самое благоприятное впечатление в умах всех, видевших его в продолжение этой церемонии.

Рано утром, 26 числа, Каррак Сннг опять перешел Сатледж для сопровождения генерал-губернатора в лагерь своего отца. Его светлость отправился при звуках царского похода в сопровождении своего штаба, всех должностных лиц и некоторых Европейцев, в то время при нем бывших. Ранджит Синг выехал почти на милю от своего лагеря к самому берегу, где его светлость сошел со слона и продолжал путь в одной гуде с Магараджею. Зрелище, теперь представлявшееся, было истинно величественное. Сейкские начальники и европейские офицеры, в полных мундирах, ехали на семидесяти слонах. Войска Магараджи были выстроены в некотором расстоянии от дороги. Процессия [273] открывалась хором музыкантов и заключалась 16-м полком улан и отрядом гвардии. Невозможно описать всей роскоши сейкского лагеря при этом случае. Два полка пехоты были выстроены под прямым углом один к другому; против них стояла высокая триумфальная арка, покрытая снаружи красным сукном с золотыми украшениями, а внутри желтою шелковою материей. Другая, еще роскошнее, находилась в небольшом расстоянии за нею. Мы прошли их обе и достигли царского двора. Палатки его величества занимали возвышенность, господствующую над Сатледжем и были окружены холстинными щитами; гвардия, выстроенная вокруг них в величайшем порядке, составляла живую стену; молчание, царствовавшее посреди такого множества народа, делало эту сцену еще величественнее. Сошедши с слона, Ранджит [274] проводил генерал-губернатора в павильон, где был собран его двор, и указал его светлости место между собою и сыном. Начальники поместились сзади его высочества, а Европейцы заняли два ряда стульев, между коими проходили лица, долженствовавшие ему представляться. Весь двор осенялся навесом из желтой шелковой материи; на полу лежали богатейшие ковры и кашмирские шали, а позади Магараджи была раскинута обширная палатка, блиставшая всеми возможными украшениями, сделанными из малинового бархата, желтого Французского атласа и кашмирских шалей. Она давала полное понятие о восточном великолепии. Но сам Магараджа заслуживал внимания более всей этой роскоши: одежда его была из зеленого атласа; на правой рук он имел знаменитый алмаз кох-и-нур, а на шее и на груди превосходное жемчужное ожерелье. Когда все сели, Европейцы начали представляться; замечания, которые Ранджит делал каждому из них касательно его занятий, свидетельствовали об уме его. Его высочество разговаривал о различных предметах с лордом Уилльямом чрез посредство капитана Уэда, а потом представил ему своих сановников. Кишен Синг, главнокомандующий его, и несколько других любимцев исправляя должность церемониймейстеров: по мере того, как [275] провозглашались имена новых лиц, предшествовавшие им, удалялись в большем порядке. Кто мог бы ожидать подобной степени образования от буйных и вольнодумных Сейков? Видно, что они изменили свои природные качества под управлением воинственного монарха. Около трех сот начальников было представлено: многие из них носили кольчуги; один же, по имени Суджет Синг, раджа, пользующийся большою милостью государя, имел на голове каску с белым пером, богато украшенную жемчугом и бриллиантами: он когда-то считался красивейшим человеком при дворе и до сих пор еще возбуждает удивление как в Европейцах, так и в туземцах. Перед Магараджею сидел на золотом подножии его племянник, молодой человек [276] один во всем Панджабе имеющий право садиться в присутствии государя. На шее у него было ожерелье из самого крупного жемчугу, какой мне только случалось видеть. Выразительное лице этого юноши, казалось, вполне оправдывают выбор Ранджита.

Наружность Сейков чрезвычайно воинственна, и мне кажется, что со времени разделения могольской империи этот двор еще никогда не украшался таким прекрасным собранием благородных героев. По выходе начальников Магараджа дал знак, по которому явился отряд его Амазонского полка, состоявший из семидесяти женщин, богато одетых в одинаковые желтые шелковые платья; они выстроились перед генерал-губернатором, под командою одной любимицы, вооруженной длинною тростью. Некоторые из них были необыкновенно хороши собою. Ни торжественность, ни все множество взоров, на них обращенных, по-видимому, нисколько не смущали их. Многие из них подкрашивали себе губы розовою краской, а при этом, как бы не нарочно, подправляли и цвет [277] лица. Появление их произвело полный эффект, и они, пропев несколько персидских песен любви, удалились. От этой музыки Магараджа перешел к более стройной и именно к хору его величества 16-го уланского полка, который по его собственной просьбе был откомандирован ко двору; государь в равной степени восхищался инструментами н воинственным видом музыкантов. Расспросам его не было конца, и он выразил свой восторг приказанием раздать три тысячи рупий всем присутствовавшим хорам музыкантов.

После этого его высочество велел вывести своих верховых лошадей, чтоб показать их генерал-губернатору. Сбруя и попоны этих животных были чрезвычайно богаты и блестящи; вместе с ними вывели одну из ломовых лошадей, привезенных нами; но ее толстые, покрытая волосами ноги и тяжелая наружность не совсем согласовались с [278] блестящим золотом и малиновым бархатом, ее украшавшими. Ранджит объявил нам, что он наконец добился от нее рыси и уже несколько раз ездил на ней; человеку же, который выездил ее, пожаловал деревню и пять сот рупий. Вскоре окропили все собрание розовою водою и аттаром: это означало конец аудиенции; Ранджит проводил лорда Уильяма к ладье, стоявшей на Сатледж, в которой он и отплыл при звуках походного марша. Дорога к живому мосту шла через сад, разбитый в самом фантастическом виде. Трава была посеяна, по видимому, только накануне приезда Ранджита и представляла теперь различные фигуры, павлинов, лошадей и проч. Подобная быстрота произрастания произошла от беспрестанного поливания, ибо дерн состоял большою частью из кресс-салатов, или чего-то в этом роде.

Двадцать восьмого числа, после обеда, его высочество был встречен на берегу Сатледжа полковником Моррисоном, майором Мак Лахланом и капитаном Гигинсоном, которые проводили его к плац-параду. Здесь встретил [279] войск. Магараджа был одет в зеленое платье и ехал на одной из своих любимых лошадей — Кагаре; на спине его был привязан простой щит; если б не богатейшая сбруя его лошади, то трудно было бы узнать в нем государя. При этом случае деятельность его была также велика, как и всегда: он объезжал каждое каре пехоты и приказывал начальникам замечать число солдат, становившихся на колена. Осматривал уланов и обратил особое внимание на пики, показавшиеся ему слишком тяжелыми. По окончании смотра он объявил, что вполне доволен им и велел привести трех мулов, навьюченных деньгами, суммою до 1,000 рупий, которые просил раздать войску, и сказал, что при всем своем желании дать европейским солдатам по чарке водки, он не мог сделать это иначе, как деньгами. Прежде отъезда он разговаривал с главнокомандующим генералом Адамсом и сказал ему, что [280] много слышал о быстроте движения британских войск; но что все это было представлено ему ложно, потому что он теперь сам видит, что Британцы двигаются подобно слонам медленно, однако же верно.

На другое утро генерал-губернатор переплыл реку на смотр сеикского войска. На поле было больше 10,000 человек: половина из них состояла из регулярных солдат. Четыре пехотных батальона маневрировали в одной бригаде; по окончании учения, все единогласно признали их искусство. Действительно, многие и притом хорошие судьи полагают, что эта армия превосходит нашу компанейскую. Как бы то ни было, степень совершенства, на которую она возведена, говорит многое в пользу Магараджи и его Французских офицеров. Двое из них, гг. Аллар и Кур, присутствовали при всяком случае, и приятно было видеть, с каким вниманием их везде принимали. Леди Бентинк часто приглашала их обедать; а на смотрах его светлость был также с ними чрезвычайно обходителен. Генерал-губернатор прежде, нежели уехал с поля, приказал [281] раздать войскам Магараджи такую же награду, какая была роздана нашим солдатам.

Но настоящий праздник и веселье началось только вечером 29 числа, когда леди Бентинк и другие дамы отправились на вечер в лагерь Магараджи. Генерал-губернатор также при этом присутствовал. Палатки его высочества были роскошно иллюминированы; от беспрерывных фейерверков в лагере было светло как днем. Прекрасные Амазонки, вооруженные луками и стрелами, пели и танцевали; а Ранджит занимал общество, показывая свои драгоценности, знаменитый алмаз передавался из рук в руки с удивительною доверенностью, если принять в соображение огромную его ценность. Некогда он составлял украшение короны потомков Тимура, потом принадлежал дуранийским государям, теперь же, находясь во власти преждебывшего грабительного [282] начальника, показывался всем и, можно сказать, соблазнял британское общество. Ранджит приказал одной из женщин спеть песню Гули и принесть заздравный кубок и вазы, наполненные сусальным золотом. Когда приказание было исполнено, он при помощи своего женского полка рассыпал на всех золотую пыль, и никто не избегнул этого окропления, ни даже сам генерал-губернатор, ни леди Бунтинк. В суматохе одна Амазонка едва не ослепила кривого Магараджу. Маленький человечек этот громко хвалил нас, преисправно пил и убеждал всех следовать его примеру; но уже становилось поздно, и потому собрание разошлось. В продолжение двух дней еще можно было узнать по блестящим и пестрым лицам всех, кто присутствовал на празднике: почти не было средств избавиться от золотой пыли, а будь она не много дороже, конечно, никто бы и не подумал расставаться с нею. При этом свидании Магараджа подал генерал-губернатору несколько богатых шалей и украшений и целый прибор чеканеного вооружения.

Следующий день был воскресный; Сейки уже начали делать приготовления к новым увеселениям, но по особенной просьбе [283] генерал-губернатора их отложили. Однако ж, в лагере Магараджи этот день не прошел без шума: лагорские фейерверкеры, казалось, хотели выказать все свое искусство в пиротехнике; действительно, некоторые из их произведений были превосходны.

В понедельник утром, 31 числа, Магараджа при выстреле заревой пушки прибыль осмотреть нашу конную артиллерию и практическую стрельбу ее попросил позволения навести одну из пушек и приказал поставить целью свой чатта или зонтик. Лейтенант артиллерий Камбелл разбил его в дребезги, что и послужило хорошим доказательством нашего военного искусства. Генерал-губернатор при этом случае подарил его [284] высочеству два орудия со всем прибором, уверяя его, что это бы самым лучшим доказательством доверия, какое он только мог оказать ему. По особенной просьбе Магараджи орудия отвезены были в его лагерь нашими солдатами.

Магараджа и в обществе образованных воинов не мог забыть, что сам он сын счастья; он гарцевал на своей лошади, обнажал саблю и показывал свое наездничество, действительно удивительное: воткнув деревянный колышек в землю, он на всем скоку разрубил его надвое; если же что и не удалось ему при этом случае, то, принимая в соображение потерю глаза, недостаток этот можно было извинить вполне. Не смотря на все это, придворные кричали: прекрасно! Если бы ночую Магараджа сказал им — какой светлый день, они верно согласовались бы.

Вечером Ранджит сделал прощальный визит генерал-губернатору. Мне сказывали, что [285] при этом поставили пред ним бутылку уиски, но я ухал из лагеря прежде, нежели началось это свидание, и потому должен здесь окончить мое многоречивое письмо. Надеюсь, наша ячменная эссенция не повредила Магарадже (Полное описание этого свидания можно найти в книге под заглавием Политическая жизнь Ранджита, написанной г. Принсепом. Он руководствовался в этом сочинении самыми достоверными источниками, и я вполне уверен, что она в состоянии удовлетворить всякого, желающего знать историю Сейков и удивительного человека, ими теперь управляющего).

Остаюсь, любезный мой генерал,

истинно преданный вам

(Подписано) Александр Борнс.

Я уже упомянул в последнем параграфе моего письма, что оставил блистательные зрелища прежде, нежели они прекратились. Мне необходимо было окончить все мои отчеты и бумаги и в особенности карту Инда прежде моего отправления в другую экспедицию. Поэтому я [286] избрал своим местопребыванием уединенную Лодиану, где нашел радушный прием у друга моего, капитана Уэда, с которым приятно проводил досужие часы двух остальных месяцев. Через него я познакомился со многими жителями стран, лежащих за Индом, и руководствовался во многих моих планах сведениями, доставленными мне этими людьми. В половине Декабря работы мои кончились, и я воспользовался немногими оставшимися днями, чтобы посетить Делли, столицу Индустана. Вот наскоро набросанные замечания моего дневника.

Декабря 10 — Сегодня вечером после обида я сел в паланкин и направил путь к Делли, чтоб осмотреть остатки этого знаменитого города.

Декабря 11. — Меня быстро несли в положении горизонтального путешественника — гения, о котором не упоминает Стерн. Я был поражен большим числом и красотою караван-сараев, стоящих на дороге. По всем [287] вероятностям, императоры были гораздо умнее и просвещеннее, нежели как об них думают. Во всяком случае, если сравнить эти богатые и полезные публичные здания с британскими, то преимущество, конечно, останется на стороне азиатских. Я посетил Сэргинд, замечательный разрушенный город, и заметил, что разрушение всех его зданий начинается с основания.

Декабря 12. — Я достиг Карнала, большого военного поста, где был благосклонно принят капитаном Д. Андерсоном. Прекрасный канал, произведение древнего магометанского величия, проходит между Карналом и Джамною. Исполнение такого огромного предприятия не иначе можно было осуществить, как при совершенном понятии об уровнях страны; канал этот имеет сто миль протяжения и орошает все страны, лежащие между Сэргиндом и Делли. Рано утром 13-го я прошел поля Паннипата, освященные кровью героев. В 4 пополудни завидел шпицы Делли и скоро достиг этого царственного города. [288]

Декабря 14. — С зарею я был на ногах и отправился осмотреть деллийских львов. Дворец, большая мечеть, Кела Масджид, столп ферошаха, Джантер Мантер или обсерватория, город, каналы, — все услаждало мои взоры до самого захождения солнца; вечером же я встретил генерал-губернатора и его семейство, также прибывших в Делли. Что сказать мне о Делли? Описание его занимает целые главы во всех книгах, говорящих об Индии. Меня более всего поразила мечеть Джама Масджид; ее громадность, положение в средине города, чистота ее архитектуры и мрачная массивность восхитили меня. Она казалась храмом достойном единого Бога. С минаретов панорама города с окружающими его развалинами удивительна; колонна Кутаб является поразительным предметом в отдалении.

Деуан и хасс или приемная палата, в которой собирался двор могольских императоров во времена их величия, не оправдала моих ожиданий. Это прекрасная, но не слишком [289] обширная зала почти заброшена, большая часть мозаической работы ее повреждена; но во времена блеска, когда знаменитый павлиний трон стоял в ней под серебряным навесом, она действительно могла назваться раем. Известная надпись, обессмерченная Муром, сохранилась поныне и горит золотыми буквами. Вот верный перевод ее: — «Если есть рай на земле, он здесь — здесь он». Но рай исчез, павлиний трон вместе с драгоценною кровлею не существует, металл превращен в ходячую монету, или во что бы то ни было.

Столп Ферошаха — памятник чрезвычайно древний, принадлежащий к веку Индусов; он покрыт знаками, непонятными для ученых, высечен из цельного гранита и высоко поднимается над прочным каменным основанием, внешняя сторона которого принадлежит ко временам магометанским, внутренняя же еще древнее. Столп этот стоит на самом берегу Джамны и есть самый замечательный предмет в этом городе.  [290]

Обсерватория знаменитого Джай Синга Амберского, называемая Джаитер Мантер, есть замечательное здание, или, правильнее, группа зданий. Разные концентрические и другие круги, высокие стены и впадины в них — все это до того затемняет намерения астронома или, лучше сказать, астролога, что невольно задумываешься в этом хаосе.

Туркманская мечеть, близь одних из деллийских ворот, отличается грубою архитектурою ранних завоевателей Индустана. На другую мечеть с тремя вызолоченными куполами жители указывают как на место, на котором стоял Персидский разбойник во время избиения жителей Делли. Величие храма, в котором находился Надир, не могло смягчить его гнева, и он пал в самом священном городе своих завоеваний.

Декабря 15. 1831. — Сегодня утром я заплатил, вместе с резидентом Мартином, дань уважения великому моголу. Я сделал свой ко-тау потомку Тимура в пятнадцатом колене [291] его высочество надел на меня почетную одежду и навязал на голову другие знаки отличия, даваемые восточными государями. Теперешний могол есть слабый, беззубый старик с неприятным выражением лица. Исполнение этого обряда нелепо, и я не мог удержаться от улыбки, когда придворные его громким и гнусливым голосом торжественно провозглашали титул царя вселенной, правителя земли, монарха, в настоящее время не имеющего ни царства, ни тени власти.

Декабря 16. 1831. — Сегодня утром я съездил в Кутаб Мияар и считаю свое путешествие вполне вознагражденным, ибо успел осмотреть этот превосходный памятник искусства. Он возвышает свою высокую главу над остатками индусских храмов, обезображенных идологонителями мусульманами. Колонна эта воздвигнута ревностью султана Алтимаша и, суживаясь кверху, имеет 210 футов высоты. Сходство индусских зданий с [292] Ураидин ка Джопра в Аджмире поразительно, и туземцы без различая относят их ко времени Притераджа, знаменитого Чоган Раджтутского государя. Стиль архитектуры несколько походит на коринфский и показывает, как велики были здесь успехи этого искусства до нашествия магометан. Купола, поддерживаемые этими колоннами, имеют много сходства с куполами Абу и Сомнаута. Нет ни одной цельной фигуры на капителях этих развалин: рука изувера уничтожила на них все изображения. Утешительно однако же думать, что при третьем покорении этой столицы не было подобного разрушения: фанатическая ревность к распространению веры как бы уменьшилась в мире. Кутаб Минар воздвигнут как знак победы магометан над Индусами; теперь же он ничто иное как предмет для любопытства. Британское правительство недавно возобновило его вместе с другими близлежащими зданиями. [293]

Декабря 19. 1831. — Сегодня утрам я осмотрел гробницу Гамеуна. Это необыкновенно красивое здание почти вполне сохранилось. Проходя по его прекрасным террасам, я невольно задумался. об умершем государе свержение его с престола, его изгнание, его трудное и бедственное странствование в пустыне — все это живо представилось мне; даже в звуках его имени было что-то печальное — Гамеун! Сопровождавший нас Мунши объяснил нам, что надпись Гамеун падишах аз бам уфтад (Гамеун, царь, упал с балкона) означает год геджиры, в котором государь этот погиб, упав с балкона. Подобный образ счисления чрезвычайно замысловат: так, например, в настоящем случае он верно определяет время несчастия и вместе с тем допускает все возможные суеверные догадки. На могиле Гамеуна высечено множество знаков, которых мне еще не случалось видеть ни на одном магометанском памятнике в Индии. Обыкновение пестрить постройки [294] подобными знаками не принадлежит никакой стране и никакому городу в особенности, но встречается всюду, где только люди стоят выше посредственности в образовании. Если же эти знаки условные в архитектурном искусстве., то польза их очевидна.

По возвращении с могилы я отправился в индусское училище и был чрезвычайно удивлен, нашедши в ней индийских детей, хорошо знающих географию и политическое состояние Европы. Деллиские воспитанники говорили мне о разделении Польши. По видимому, умственное образование идет быстрыми шагами в этой столице. Одного из этих молодых людей я пригласил сопутствовать мне в Татарию.

В доме нашего резидента, г. Мартена, я встретил за обедом г. Виктора Жакмона. Этот натуралист путешествует по поручению французского правительства для ученых исследований. Он только-что возвратился из Кашмира и говорил мне, что непременно [295] посетил бы Кабул, если б не считал дорог непроходимыми. Теперь он намеревался продолжать путь по торговой дороге, в Бомбей. В г. Жакмоне я нашел человека чрезвычайно приятного в обществе. Сохраняя самое упорное молчание о всех предметах, касавшихся до его экспедиции, он так хорошо знал все подробности о Верхней Индии, что нельзя было и предположить, чтоб он не изучил их на месте (По возвращении моем в Бомбей в Феврале 1833 г. первые газеты, которые попались мне под руку, содержали в себе известие о смерти бедного Жакмова. В Индии он оставил много друзей, оплакивающих свою потерю. Мне кажется, что его письма, наскоро изданные его семейством, не отдали полной справедливости его памяти. Будем ждать результатов его ученых исследований, ибо его бумаги и собрания в целости доставлены во Францию. Сведения Жакмона и страны, им объеханные, ручаются нам за новизну и за драгоценность его открытий).

Декабря 20, 1834. — По многим причинам я был вполне доволен, что посетил Делли, и с этим чувством выехал из нее в [296] Лодиану. В наружном виде этой столицы нет ничего древнего: все дома ее новейшей постройки и чрезвычайно малы, а улицы широки и свидетельствуют о позднейшем усовершенствовании, хотя точно таков же был и план Шаха Джегана. Изобильная доставка воды делает этот город удобным местожительством для его многочисленного народонаселения: действительно, это самый чистый из всех городов, виденных мною в Индии. Окрестности его чрезвычайно живописно усеяны развалинами мечетей и караван-сараев, которые путешественник удобно может посещать по хорошим дорогам, а это последнее обстоятельство уже достаточно свидетельствует о преобладании в этой стране европейского народа. [297]

Декабря 21. — Рано утром я достиг развалин Паннипата и остановился взглянуть на поле славы. Тимур, Бабер и Ахмед Шах дали здесь три великие битвы. Последняя из них, ниспровергшая Мараттов, еще свежа в памяти у жителей, но плуг уже несколько десятилетий изгладил все следы достопамятного сражения. Проходя по улицам, я видел двух петухов, завязавших между собою жестокое побоище, как будто для того именно, чтобы напомнить о том, что здесь когда-то происходило тоже. в Лодиану я приехал 23 числа.