БОРНС А.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА XIV.

ХОРАЗАН.

[Приезд в Мешед. — Свидание с Хузру Мирзою. — Описание Мешеда. — Гробница Имам Реза. — Могила Надир Шаха. — Иллюминация. — Отъезд из Мешеда. — Кучан. — Лагерь наследного принца Персии. — Европейские офицеры. — Аббас Мирза. — Свидание. — Знакомые. — Будущие планы. — Разлука с др. Жерардом.]

На рассвете 14 Сентября, караван наш нетерпеливо стеснился под стенами Мешеда. С восходом солнца принесены были ключи от городских ворот, и едва они растворились, как нам представилась новая картина с такою же быстротою, какую мы видим в перемени театральных декораций. Оставив за собою степи и скитающихся в ней Туркманов, мы въехали в многолюдный город и обратили на себя внимание всех его жителей. Тут вместо широколицых Туркманов и покрытых огромными чалмами Узбеков, нам предстали Каззильбаши, худощавые, длиннолицые, в овчинных шапках, из под которых волосы [110] кудрями опускались назад: они смотрели на нас, разинув рот, и всунув руки в карманы. Улица, в которую мы вступили, была широка и красива; но ней проходил водопровод, коего берега обсажены деревьями, а на заднем плане высились куполы и позлащенные минареты гробницы Имама Реза. Сто двадцать верблюдов наших, пройдя по этой улице, вступили в обширный каравансарай Узбеков. Мы, конечно, не отставали и, поместившись на балконе, любовались живою картиною, открывшеюся на дворе пред нами; скоро, однако же, нахлынувшая толпа народа до того стеснилась в этом обширном здании, что принудила нас искать себе более спокойной квартиры, которую мы и нашли в одном из соседних домов.

Персидский принц Аббас находился в это время в окрестностях Мешеда. Хотя страна эта была редко посещаема Европейцами; однако же, мы знали, что несколько английских офицеров находилось в службе его высочества, что и побудило меня отправить нарочного [111] в лагерь, отстоявший от нас миль на сто. Между тем мы были приятно удивлены учтивым извещением со стороны г-жи Ши, супруги капитана Ши, находившейся в это время в Мешеде и доставившей нам письмом своим тем более удовольствия, что оно было принесено человеком, говорившим на родном нашем языке и служившим в чине сержанта в армии Аббаса. Со времени нашего отъезда из Индии, мы нигде не были так безопасны как в Мешеде: тут нас осыпали знаками внимания и учтивости; тут мы отбросили варварский обычай есть пальцами. Прекрасная хозяйка наша была Грузинка; она не говорила ни на каком другом языке, кроме персидского, но это не препятствовало нам воображать себя в обществе нашего отечества.

Вскоре я отправился погулять по городу и направил свои шаги к цитадели, где неожиданно встретил Хузру Мирзу, сына наследника престола, ездившего по поручению своего деда в С. Петербург, по случаю убиения [112] русского посланника в Персии. Этот молодой человек правил Мешедом на время отсутствия своего отца в компании и, как мне казалось, умел воспользоваться своим пребыванием в Европе. Он, разговаривая со мною около часу, предложил мне множество вопросов о нашем путешествии, шутил над моею бородою и одеждою, уверяя, что в Англии, это было бы большою редкостью; осведомлялся о том, католик ли я, или протестант; потом выразил свое удивление тому, что мы здраво и невредимо добрались до Персии и, наконец, пригласил меня навестить его на следующий день. Я, конечно, не преминул воспользоваться этою милостью там охотнее, что впечатление, произведенное на меня нечаянным свиданием с этим членом царского семейства, было самое благоприятное. На другой день я отправился в цитадель и нашел молодого принца за делами: церемония представления к этой отрасли царского дома исполняется здесь с такою же строгостью, как будто бы он был сам государь Персии. Будучи [113] от природы словоохотлив, он подробно описывал мне свое путешествие по России и отзывался с большею похвалою о вежливом обращении и образовании дам этой страны, при чем один из его придворных, пользовавшийся, как мне казалось, особливою милостью принца, заметил, что его высочество сделал непростительную ошибку, не захватив с собою одного из этих ангелов. Принц отвечал, что сделать этого не было никакой возможности и, сослался на меня; я уклонился от прямого ответа, сказав, что лице его сана всегда могло бы жениться на знатнейшей из женщин. Хузру Мирза, по видимому, имел около двадцати трех лет отроду; умственные способности его дают ему большой перевес над всеми его соотечественниками: его замечания поражали меня в высшей степени. Он спрашивал меня, восстановлено ли древнее искусство рисования на стекле, могло ли новейшее ваяние поставить нас на степень соперничества с Греками и найден ли где нибудь единорог. Потом предложил мне [114] несколько вопросов о том, что было труднее: ввести ли дисциплину между иррегулярными войсками, или установить новую систему законов и правления в какой-нибудь стране. «У Европейцев», говорил он, «все основано на истории и опыт; у нас же нет таких руководителей. Персия, стоявшая на степени преобладания до времен Магоммеда, теперь погружена в состояние бездействия и ханжества, и кроме Корана не имеет никакой другой литературы, между тем, как в Европе есть люди или изучающие Библию, или посвятившие себя наукам». Разумная беседа молодого человека доставила мне много удовольствия: кто сознается в своем неведении, тот делает переходный шаг к улучшению.

Излишне было бы с моей стороны входить в подробности о Мешеде, ибо прекрасное и очень верное описание его можно найти в превосходной книге Фрезера о Хоразане (Путешествие в Хоразан Д. Б. Фрезера.). [115] Священный город Мешед построен вокруг гробницы Имана Реза, пятого потомка Али; три улицы, начинаясь при этой гробнице, расходятся в разные стороны; две из них, широкие и просторные, осенены прекрасными деревьями и оживлены проточною водою. Протянутые поперег этих улиц цепи во сто ярдах от гробницы заключают в среде своей базар и все богатства Мешеда и преграждают скоту и другим животным вход в это священное место, вокруг которого теснится все народонаселение города, ибо другие части его стоят в развалинах. Не смотря на то, что окружность Мешеда равняется семи милям, я не думаю, чтоб в нем было более 40.000 жителей. Большая часть обведенного цепями пространства обращена в кладбище, ибо здесь веруют, что умершие спокойнее лежат близ Имама. Тут также есть сады для отдохновения и живых людей. Жители Мешеда, как кажется, находят особенное удовольствие в копании земли, ибо для входа в их жилища всегда нужно спускаться вниз: они [116] уверяют, что вынутая из-под домов земля употребляется на их же постройку и поправку. Город хорошо снабжен водою посредством водопроводов и огромных водоемов. Туземцы Туркестана рассказывают, что Имам Реза избрал Мешед своим жилищем в следствие разврата его жителей и с тою целью, чтобы обратить их на путь истины. У Узбеков есть песня, в которой говорится: «если бы Мешед не имел своего лазуревого купола, то он был бы покойною ямою всего мира» (Мешед ра гумбаз и забзаш набашад / Хауариш хана и руа замин гаст.). Персияне же, напротив, в поэтических выражениях описывают этот город, как «самое просветленное место на всей поверхности земного шара, ибо в нем отражаются лучи Создателя мира» (Мешед афзал о руи замин аст / Ки анджа нур и раб уль аламин аст.). Кому быть судьею между этими двумя партиями? В Бухаре Шиит выдает себя за Сунита, а в Мешеде Сунит старается показать себя Шиитом. [117]

Я спешил посетить гробницу Имама Реза, ибо во время прогулок по Мешеду не встречал тех затруднений, которые были противопоставлены Г. Фрезеру на каждом шагу презрением и изуверством. Гробница стоит почти в центре города под вызолоченным куполом, великолепию которого соответствуют еще два минарета, также покрытые блестящим золотом, которое, отражая в себе лучи солнца, разливает блеск ослепительный. Обширная мечеть лазурного цвета, еще выше, чем самая гробница поднимающая свой купол и свои минареты, стоит близ этого места — она, как говорят, построена Гохар Шахом, потомком знаменитого Тимура. Богомольцы, посещающие гробницу, должны прежде пройдти чрез все базары и перешагнуть чрез растянутую вокруг нее цепь, чтоб достигнуть своей цели, т. е. вступить в святилище, которое ненарушимо ни в каком случае, даже и в случае укрывательства в нем преступников. За этим богомолец вступает под высокую арку и входит в обширное четвероугольное [118] здание, воздвигнутое великим Аббасом, назначавшим его местом отдохновения как для живых, так и для мертвых. Все это здание окружено небольшими покоями наподобие каравансарая: это мадрисса, т. е. коллегии. Весь помост состоит из надгробных камней, положенных над могилами тех людей, которым благочестие внушило желание быть здесь погребенными. Все арки и стены во внутренности этого здания украшены цветными черепицами, походящими на эмаль, что придает ему вид богатства и опрятности. На западной стороне квадрата находится вход в гробницу, ведущий под высокую готическую арку, великолепно вызолоченную и украшенную зеркалами, вделанными в стены, и освещаемую после захождения солнца лампадами, спущенными с потолка. За порог этого входа ни один неверный не может переступить иначе, как украдкою, переодевшись, и потому рассудок мой подавил во мне любопытство. Конечно, я мог бы проскользнуть в толпе народа; но я точно также мог быть узнан и потому [119] удержался от искушения, хотя по рассказам великолепие этой святыми заслуживает такой попытки. Заключающиеся в ней богатства увеличивают исступление набожности в богомольцах, входящих в нее чрез серебряные врата, за которыми стоит самая гробница, окруженная решеткою, сделанною из стали и бронзы и ограждающею ее от нечистого прикосновения. Вокруг всего этого висят серебряные и деревянные дощечки с вырезанными на них молитвами. Над гробницею повешено множество лампад из чистого золота, зажигаемых во время ида и празднеств в честь святых. Это делается как для ознаменования торжества, так и для того, чтоб дать возможность муллам выказать в большем блеске богатства и драгоценности, пожертвованные в пользу гробницы набожными людьми. На стороне квадрата, противоположной входу в гробницу, находится прекрасная мечеть Гохар Шаха: в нее я мог вступить без опасения. Это здание замечательно превосходной архитектурою: арка, под которою устроен миграб, т. е. нишь [120] обращенная к стороне Мекки, украшена превосходно и отличается изяществом работы. Кроме этого, оно замечательно еще двумя высокими синими минаретами, величественно поднимающимися по обе его стороны.

В Мешеде кроме гробницы Имама нет других замечательных зданий. Но в нем есть несколько коллегий и один обширный, неоконченный каравансарай; меньших каравансараев в различных частях города считается до двадцати одного. Главная знаменитость Мешеда заключается в том, что тут погребен Надир Шах. В настоящее время могила этого великого человека обесславлена и обозначена одною только развалиною того здания, которое когда-то защищало ее от влияния стихий. Для путешественника место это есть самое знаменитое в городе, и сколько размышлений рождает оно! Фонтаны и цветники, украшавшие в былые дни могилу, теперь исчезли; персиковые деревья, прежде расцветавшие над нею с каждым возвратом весны, [121] теперь пали под секирою, и даже плакучие ивы и кипарисы вырваны с корнем и уничтожены; на их месте трудолюбивые жители возделывают репу. Надир Шах, какую перемену вижу я на месте этом! Тебе, потрясавшему царства Востока, потомство отказало даже и в том небольшом саде, который посвятили тебе как отцу твои признательные дети. Вот награда тому, кто спас свое отечество от иноземного хищника, кто так радел о благе своей родины! Но благоденствие государства не включает в себе благоденствие всех его сочленов: Надир громил ударами своего деспотизма семейство, которое наследовало его империи, и изувечил того счастливца, который потом захватил его царство и изгнал детей его. Ага Магоммед Хан Ходжа, обезображенный Надиром, сберег в себе чувства человека и в отмщение за свое бесчестие выбросил из могилы кости великого завоевателя. Молва гласит, что в последствии он перевез их в Тегран и положил под ступенями аудиенц-залы, дабы они были [122] попраны ногами его придворных и подданных. Потомки Надира и по сие время живут в Мешеде; но они лишены зрения и бедствуют в бедности. Человек, рассказывавший мне эти подробности, говорил, что они нередко просят у него хлеба как милостыни.

Мы скоро получили ответ на наше письмо, отправленное к Аббасу Мирзе в лагерь: нас приглашали представиться к принцу, только что овладевшему крепостью Кучаном, считавшеюся одною из главнейших твердынь Персии. Известие о ее покорении было принято в Мешеде с великою радостью, выразившеюся иллюминованием всего города в продолжение трех ночей сряду, ибо со времен Надира ни один монарх не мог покорить своей власти начальников Хоразана. Пообедав а la Perse с Абдулом, нашим другом — попутчиком купцом Мешедским, мы пошли посмотреть на иллюминацию. Из всего, что мы видели в это время на улицах, меня больше всего удивляла иллюминовка лавки одного мясника, [123] который осветил восемь, или десять баранов, поместив огни под жир и сало, вздутые на них тонкими пластинками. Я готов был отдать всю должную ему хвалу, если только он успел предохранить свою баранину от поджарения. В одной из улиц мы встретили какое-то человеческое изображение качавшееся в воздухе и естественным образом сочли его за изображение курдского предводителя; но ошиблись — это было ни что иное как изображение проклятого Омара. Такой вид Калифа, качавшегося между небом и землею, конечно, был бы зрелищем позорным для Сунитов; но с нами не было ни одного из наших бухарских знакомцев, который мог бы мне объяснить значение такого позорища. Кроме этого изображения, повешенного на висилице, мы видели еще живого человека, висевшего на перекладине, положенной на домах чрез улицу и также освещенного самыми яркими огнями. Каким образом все это было устроено, я не мог рассмотреть, а только видел, что у него на шеи была веревка и что [124] он дрыгал ногами как настоящий висельник. В то время как любопытная толпа смотрела на это странное представление, какой-то проказник привязал около десяти свечей к рогам барана и пустил его в народ: поднялась страшная суматоха — животное бодало и подпаливало встречных и поперечных. Все это зрелище, столь неожиданно встреченное нами в Азии, живо напомнило мне иллюминации, бывающие в Англии.

После этого мы начали приготовляться к путешествию в лагерь и потому простились с нашими бухарскими знакомцами, посетив их в каравансарае и выпив с ними прощальную чашку чаю. Многие из возвратившихся с нами Туркманских рабов приходили повидаться с нами и нам приятно было приветствовать их как людей свободных. С Туркманом Эрназзаром мне было жаль расстаться: я дал ему письмо к бухарскому визирю; а он, зная, что в нем заключались все новости хоразанские, гордился этим поручением и даже [125] изъявил сильное желание скорее отправиться в обратный путь. Мы же, не боясь теперь казаться богатыми, подарили ему хорошую одежду и щедро наградили за услуги. При прощанье я заткнул ему за пояс пистолет, который, не взирая на грубую работу, казался дивным подарком в глазах Туркмана. Мне также необходимо было прибавить несколько писем к нашим друзьям в Туркестане, которым я обещал писать. Впрочем это обещание было так сказать излишнее, потому что я и без него не мог бы забыть, не смотря на отдаленность, друзей своих по сю сторону Инда, от которых видел так много радушия, содействовавшего нашему счастию и удобству в путешествии. Но может быть мы нигде не ощущали столько удовольствия как в Мешеде, ибо надеялись скоро уводиться с нашими соотечественниками, почему и переезд к месту их пребывания казался нам ничтожным. Тут мы могли уже одеться в приличное и чистое платье, ни сколько не платя за это наслаждение. [126]

Прожив неделю в Мешеде, мы выехали из него 23 Сентября и направились вверх по долин Мешедской реки к Эмирабаду, отстоявшему на сорок миль. Прежде нежели мы добрались до этой станции, наступила ночь и нас застигла тьма: поэтому, расстелив войлоки мы пролежали до самого утра под открытым небом. Тут мы скоро увидели огни каких-то странников, также расположившихся неподалеку от нас и приносивших нам на, продажу пшеницу, которою мы накормили своих лошадей. В двенадцати милях от Мешеда мы прошли мимо развалин Тузи, бывшего в древние времена столицею Хоразана и опустевшего в следствие переселения его жителей в Мешед. Долина реки Мешеда необыкновенно богата и мы в этой сухой стране с удовольствием смотрели на обширные поля, питаемые искуственным орошением. Эмирабад, которого впрочем мы не видали, есть сильная крепость, покоренная после пятинедельной осады Аббас Мирзою, за неделю до нашего приезда. Она стоит в округе Чинарана. [127]

Около шестидесяти миль мы шли вверх по долин и на третий день по выезд из Мешеда достигли Кучана. Место это считается самым холодным во всем Хоразане, чему, кажется, можно поверить, ибо термометр в Сентябре месяц понижался до 29° при солнечном восход. Вода тут закипала при 206°, а эго доказывало, что мы были почти на 4000 футов выше моря. Эта долина имеет в ширину от двенадцати до двадцати миль; в ней местами видны при подошве гор зеленеющие рощи, дающие прекраснейшие плоды. В других отношениях страна бедна и пустынна. По горам, поднимающимся от трех до четырех тысяч футов над долиною, не видно ни лесов, ни кустарников. На дороге мы прошли много деревень, совершенно покинутых жителями в следствие войны с Курдами. Дороги здесь тверды и потому очень хороши. Так как война была уже окончена, то мы встретили на пути множество солдат, возвращавшихся по домам. Они дали нам хорошее понятие о хоразанских войсках, ибо все были [128] вооружены ружьями с кремневыми замками, чего мы не видали с тех пор как выехали из Кабула. Все эти воины были невысоки ростом: они принадлежали к Ильджари, т. е. здешней милиции.

Около полудня мы прибыли в лагерь Аббаса Мирзы и снова очутились в Европейском обществе. Наш наряд и вообще все приноровление к обычаям Востока были до того совершенны, что не смотря на то, что нас поджидали в лагере, мы принуждены были объявить о себе, ибо без этого нас никто не узнавал. Мы позавтракали с капитаном Ши, г. Боровским и г. Биком, принадлежавшими к числу офицеров, служивших при Аббасе, и с удовольствием прислушивались при этом к звукам родного языка своего и к рассказу о разных происшествиях, совершившихся во время нашего странствования вдали от образованного мира. Мы прибыли к войску, так сказать, в момент торжества его, ибо крепость пала только за несколько дней пред этим и мы на каждом шагу встречали [129] фашины, туры, сапы, мины, батареи, крытые пути и другие осадные работы. Стены города представляли самое мрачное зрелище: парапет был разрушен, некоторые из башен взорваны, все разбито и разбросано. Персидские солдаты, как бы забыв опасности войны, беспечно засыпали землею ров, составлявший самую грозную защиту крепости, ибо он имел около тридцати пяти футов глубины и двадцать футов ширины, но суживался ко дну. Осаждавшие успели устроить чрез него ложемент, который в несколько часов решил бы участь крепости, ежели бы комендант ее не сдался безусловно. Вообще Кучан есть крепость весьма сильная: она имеет около полуторы мили в окружности и защищалась восьмитысячным гарнизоном. Так как штурмование ее стоило бы страшного кровопролития, то оно не входило в планы осаждавших и ее падение должно вполне приписать Европейским офицерам, управлявшим при помощи науки и искусства работами и усилиями Персиян. [130]

Вечером капитан Ши представил нас Аббасу. Его высочество ехал осматривать артиллерийский парк и в это время мы встретили его на дороге. Он принял нас самым милостивым и радушным образом и поздравлял с успешным окончанием путешествия по странам, которые, по его мнению, доселе не были доступны Европейцам. Потом он начал уверять, что все наши труды и опасения теперь окончились, ибо мы достигли страны, в которой наша нация пользовалась уважением. Я отблагодарил принца за его благорасположение и начал в коротких словах отвечать на расспросы о пройденных нами землях. В это время мы были пред самым фронтом артиллерии, а весь двор Аббаса стоял ярдах в пятидесяти позади. Принц подал знак и около шести, или восьми человек придворных подъехали к нему; из них он представил нам двоих как своих сыновей и познакомил с Раза Коли Ханом, побежденным начальником павшей крепости. В числе этих лиц находился еще какой-то курдский [131] начальник и гератский министр Яр Магоммед Хан. Какое зрелище представлял нам Раза Коли, стоявший с почтением пред своим победителем и пред артиллериею, принудившею его к сдаче! Кажется, смотр назначен был именно с тою целью, чтоб показать ему парк и мы явились, так сказать, во время, чтоб быть свидетелями парада. Принц обратившись ко мне сказал: «тебе нужно посмотреть мою артиллерию», — и мы пошли вдоль по линии вслед за его высочеством, рассматривая по порядку каждое орудие. Аббас Мирза описывал подробно все до них относившееся, при чем вопросы и печальные взоры несчастного Раза Коли Хана вызвали с его стороны несколько шутливых замечании. Начальник же, по видимому, заговаривался и, как мне казалось, прикидывался сумасбродом. Он просил Принца подарить ему одну большую мортиру, которою мы в это время любовались: Аббас Мирза отвечал, что теперь ему не для чего было заботиться о подобных предметах. Все орудия, доставшиеся победителю вместе с [132] крепостью, стояли в линию с прочею артиллериею; все они были русской работы, отлитые в 1784 году и потом отбитые у персидского государя. Курдский начальник показывал вид, что он не узнает их; но когда ему рассказали их историю, то сделал довольно справедливое замечание, что они были хороши для Кучана. На месте этого начальника я не счел бы за бесчестие быть побежденным тридцатью пятью орудиями от четырех до тридцати двух фунтового калибра, и притом находившимися в самом отличном состоянии. После этого принц смотрел маниврировку всей бригады и отдал полную справедливость заслугам капитану Линдзей, английскому офицеру, устроившему этот парк, и говорил нам об нем с большею милостью. Церемония за этим окончилась, и мы уехали с поля совершенно довольные свиданием с этим Карлом Вторым Персии. Воображение обмануло меня наружным видом Аббас Мирзы: он, по всем признакам, был когда-то хорош собою, теперь же чрезмерно истощен [133] и кажется совершенным стариком, ибо утратил свою прямую осанку, из глаз его течет слеза, все лице покрыто морщинами. Одет он был чрезвычайно просто и ходил с тростью в рук. На смотру присутствовал старший сын Аббаса, Магоммед Мирза, который, будучи столько же приятным человеком, не имеет ни того обращения, ни той важности, которые отличают его отца.

На следующее утро мы представлялись к наследному принцу в его палатке и нашли его занятым делами с министром Каим Макамом и другими лицами, вокруг него стоявшими. Ни какое великолепие, ни какая роскошь не отличали Аббаса. Окончив дела, которыми он был занят, он обратился к нам и начал разговор о политике: говорил, что для Англии предстоят огромные выгоды от поддержания Персии и просил меня по возвращении в отечество объяснить его настоящее положение, которое, не взирая на то, что он предводительствовал победоносною армиею, было [134] чрезвычайно затруднительно, потому что он не имел денег на жалованье войску. Я в ответ сказал, что крайне сожалел о его затруднениях и выразил надежду на скорое их устранение. Конечно, я при этом ни сказал ему ни слова о том, что всегда смотрел на снабжение Персидского двора деньгами как на самое унизительное дело для имени и чести Британии, ибо оно столько же способствовало к уменьшению нашей славы в Азии, сколько наши воинские действия в Индии возвеличили ее. В словах Аббаса было, впрочем некоторого рода уловка: он с важностью уверял меня, что предпринял поход собственно для прекращения продажи и пленения его подданных Узбеками. Причина, без сомнения, уважительная; но вот каким образом он заключил речь свою: «в следствие этого», говорил Аббас, «я имею некоторое право на вспомоществование Британии: ибо если вы ежегодно истрачиваете тысячи фунтов стерлингов на подавлении африканской невольничей торговли, то я заслуживаю вашего содействия в этих [135] странах, где существуют точно такие же причины для возбуждения вашей филантропии». Я был очень доволен таким суждением его высочества: оно, кажется, почерпнуто было из английских газет, или внушено ему английскими его друзьями. После этого принц перешел к другим предметам: он расспрашивал о моем воспитании и о записках, которые я Вел во время путешествия по неизвестным странам, мною пройденным. «Я знаю», сказал он, «что у вас, Англичан, принято за правило, вести записки и что следуя этому правилу вы достигли высокой степени образования». Он спрашивал меня — встречал ли я в своем странствовании картофель и, выслушав мой отрицательный ответ, приказал принесть карзину картофелю и с видимым самодовольствием сказал, что он возращен им самим. Картофель этот, действительно, был очень хорош и давал его высочеству полное право быть избранным в почетные члены общества садоводства. После этого принц со всею тонкостью придворного опять начал речь о [136] Узбеках и о других племенах Туркестана, с которыми, по его мнению, я был хорошо ознакомлен. Он желал знать случалось ли мне слыхать как объясняются некоторые места в истории Тимура, где упоминается о подкапывании башень и о разрушении их посредством огня. Я не был приготовлен к подобному вопросу, однакоже сказал, что при осаде Константинополя употреблялся греческий огонь, и прибавил, что Тимур бывал в соседстве Китая, где, как думают, в то время был известен порох. Древние, подрывая башни, обыкновенно подставляли под них деревянные подпорки, потом, окончив земляную работу, поджигали их и тогда башни, лишаясь поддержки, падали и разрушались. За этим принц стал расспрашивать меня о обычаях Узбеков и улыбнулся при моем замечании об отвращении их к табаку, ибо знал, что он продается у них всенародно и даже сказал, что служители одного посла, приезжавшего к нему недавно из Оргенджа, ловили и вдыхали в себя дым, выходивший из рта [137] их господина. Я, однако же, не видал такого дикого обычая в Бухаре. Когда я рассказывал Аббасу о нравственных понятиях Узбеков и привел несколько примеров, где преступники являлись своими собственными обвинителями, то он рассказал мне подобный же случай из жизни Али, где одна женщина, беременная, требовала, чтобы ее казнили смертью во искупление от грехов. Калиф повелел ей явиться после родов ее. Она исполнила повеление и снова обвиняла себя. Государь приговорил ее к избиению камнями, но при этом запретил поднимать на нее камень всякому, кто был хоть сколько нибудь грешен. Калиф сам предал эту женщину смерти. Я объявил его высочеству свое сожаление о том, что не слыхал этой повести прежде и потому не мог передать ее Узбекам. После этого принц просил меня сообщить ему свои замечания о средствах к продовольствию в стране, лежащей вокруг Чарака, в которую он намеревался идти в скором времени. Я исполним его желание без малейшего земедления. Аббас Мирза во [138] время этого свидания говорил о географии и математик, называя эти науки их собственными именами, и выказал достаточные сведения в первой из них. Он говорил о Новой Голландии, но не проронил ни одного слова о своем любимом плане, т. е. о намерении выпроводить на этот остров всех своих братьев и племянников при своем восшествии на престол (В то время, как эта книга была в печати, получено в Англии известие о смерти Аббаса Мирзы.). По моему, ничего нет несбыточнее такого замысла! По окончании этого я выразил ему свое желание продолжить путешествие между Туркманскими племенами до Каспийского моря: Аббас со всевозможною учтивостью объявил мне, что я могу безопасно ехать в любые владения Персии, и, распространяясь об опасностях странствования между Туркманами, приказал своему секретарю приготовить ракам или приказ, который мог упрочить мне покровительство, и советовал примкнуть к свите какого-то хана, который [139] отправлялся в эти страны. Он также дал мне письмо к правителю Мазандерана и извещал своего сына, там же находившегося, о моем отправлении в эту провинцию. Тут мы простились с Аббасом, вполне довольные, свиданием с ним. Не скажу, чтоб умственные способности его сделали на меня глубокое впечатление; впрочем он стоят выше посредственности. Говорят, что в своих суждениях он всегда находится под влиянием людей его окружающих.

Во время нашего пребывания в Персидском лагере у нас было очень много посетителей; живая картина войска, нас окружавшая, представляла нам много любопытного. Тут мы часто встречали двух Персиян, ездивших в Англию — Хакима Баши Мирзу Бабу и Мирзу Джаффира. Последний из них еще и по сие время жаждет возврата в Англию и вздыхает о днях, которые он провел в ней. Причину его тоски понять не трудно: в нашем отечестве он был в числе львов; в Персии же он незаметен между своими [140] соотечественниками. Мирза Баба — человек умный и любезный; мне не случалось встречать Азиятца, который бы по языку и по обращению так близко подходил к английскому джентельмену. Я шутил с ним на счет Хаджи Бабы; но он сказал, что это сочинение было с негодованием принято в Персии, и уверял, что в нем Англичане не поняли Персиян. Я, однако же, не мог с ним согласиться, ибо своими глазами видел много хаджи-басаизма в его отечестве.

Со времени нашего въезда в Хоразан товарищ и спутник мой Др. Жерард принял намерение отправиться в Герат и чрез Кандагар пробрался в Кабул, вместо того, чтоб идти к берегам Каспийского моря. Он решился на эту поездку тем охотнее, что главная цель наша была достигнута, и что путь на Герат, представляя ему много любопытного, был безопасно пройден лейтенантом Артуром Конолли (Лейтенант Конолли издал свое путешествие под заглавием Путешествие в Северную Индию сухим путем из Англии. 2 т. 8-го Лондон.), предприимчивым офицером [141] бенгальской кавалерии, и некоторыми французскими офицерами Ранджит Синга. В следствие этого мы приготовились к разлуке после трудного девятимесячного странствования, совершенного нами в товариществе. Не трудно вообразить наши чувствования при разлуке; но мы расставались с полным сознанием, что привели к окончанию первоначальный план нашего предприятия и что ни на востоке, ни на западе нам более не предстояло ни каких опасностей. В Кучане я позволил Индусу, Миган Лалу, также возвратиться в Индию вместе с Др. Жерардом и отпустил с ними в Лодиану своего верного афганского прислужника, Солимана, уступив его собственному желанию. Этот уроженец Пешауара был человек совершенно безграмотный, но он умел беречь и мои тайны и мои деньги при таких обстоятельствах где представлялось множество искушений к измене. Он явил себя достойным моего доверия и потому чувства, с которыми я простился с ним, были чувства признательности и уважения. [142] Отъезд друзей доставил мне случай написать письма ко всем своим туземным друзьям в Кабул и даже к самому Ранджит Сингу. С моей стороны было бы слишком самонадеянно, если бы я стал уверять, что все знатные лица, к которым я писал, были моими друзьями, не взирая на их собственные уверения в их расположении ко мне; но, выключая правителей и начальников стран и городов, у меня оставался еще длинный список достойных людей, принадлежавших к числу моих корреспондентов, и я прямо скажу, что всегда желал и старался упрочить за собою их дружелюбное внимание. По этому я считаю не излишним поименовать здесь все лица, к которым я приготовил письма по случаю отъезда Др. Жерарда, ибо все они были к нам в высшей степени благосклонны и гостеприимны. Вот эти лица:

ГЛАВА XV.

ПУТЕШЕСТВИЕ МЕЖДУ ТУРКМАНАМИ, ЖИВУЩИМИ ПО КАСПИЙСКОМУ МОРЮ.

[Отъезд из Кучана. — Река Атрак. — Буджнурд. — Туркманская дисциплина. — Путешествие в Хоразане. — Племя Гирейли. — Туркманский знакомец. — Куропатки. — Туркманский певец. — Гокланские Туркманы. — Их обычаи. — Туркманы Каспийского моря. — Туркманский патриарх. — Туркманские народные песни. — Выезд из страны Туркманов. — Прибытие в Астрабад. — Чума. — Приезд на Каспийское море. — Приключения. — Сады Ашраффа. -Удаление от Каспийского моря. — Мазендеран. — Сельские жители.]

Двадцать девятого Сентября я простился с своим товарищем и с офицерами Аббаса Мирзы и выступил в путь к берегам Каспийского моря, присоединившись к Гамза Хану, недавно назначенному правителем Туркманов, обитающих на восток от моря. Посреди свиты этого сановника, состоявшей из трех сот человек Курдов, Персиян и Туркманов, я был совершенно спокоен и чувствовал, что мена покинула боязнь за мою личную безопасность, столь долго тревожившая меня в минувшие дни: теперь на всех окружавших меня людей я смотрел [145] как на друзей своих. Моя одежда привела в заблуждение почти весь отряд: никто не узнавал истинного моего значения. Удостоверив Хана, что я был тот самый Фиринджис, о котором говорил ему Принц, поручая меня его попечениям, я об остальных не заботился, ибо видел, что чрез это мне было легче сблизиться с своими сопутниками и удобнее составить себе понятие об этом народе. Пройдя двадцать шесть миль, мы остановились биваком за Шируаном, сильною крепостью, обведенною мокрым рвом, но предназначенною к обезоружению по повелению Принца Аббаса. Небольшое число людей, трудившихся над этим обезоружением, подало мне повод думать, что такая разрушительная работа скоро будет покинута и что современем крепость снова послужит одною из главных твердынь Хоразана.

Все это время мы ехали по течению реки Атрака, берущей начало близ Кучана, и только в десяти милях от Буджнурда расстались [146] с нею: она в виде небольшой речки пошла на запад, а мы начали перебираться чрез несколько горных хребтов. Совершив в этом переходе тридцать восемь миль, мы достигли Буджнурда, довольно значительного местечка, стоящего в обширной равнине и служащего местопребыванием одному курдскому начальнику, который, узнав о приближении Аббаса Мирзы, изъявил ему свою покорность И тем спас свою крепость. Здесь мы в первый раз увидели кочующих жителей Хоразана — Илиатов, черные палатки которых в числе, может быть, тысячи были разбиты вокруг города. Эти люди с виду не много отличались от кабульских Гильджисов. На пути к Буджнурду мы встретили многочисленные толпы поселян, возвращавшихся в свои родные жилища: покинув их при начале войны, они спешили снова вступить в них в следствие успехов персидского оружия. При встрече с нами они останавливались и подробно расспрашивали о походе Аббаса; женщины же и дети с трудом верили, что мы не принадлежим [147] к числу грабителей — Курдов. От удаления жителей поля оставались невозделанными в течение целого года; но, не смотря на это, благоденствие страны восстановится скоро, если только воспоследуют мир и спокойствие. Война всегда и всюду разорительна: в Персии же она ужаснее, нежели где нибудь, ибо солдаты шаха поедают все пожитки его покорных подданных.

В четырех милях от Буджнурда мы вышли из долины, где он расположен, и вступили в горы, которые, проходя в южном от нас направлении, были покрыты сосновыми деревьями. Климат тут сыр, но приятен; между горами нам встречалось много богатых и прекрасно-возделанных мест. Виноградники Серуана, разведенные в глубокой долине, очаровательны. Не взирая на горы, дорога здесь превосходна; пройдя по ней тридцать шесть миль, мы добрались до Кила Хана, в округе Сималгане, обильно орошаемом горными потоками. Тут мы достигли грани [148] набегов Така-Туркманов, постоянно занятых наездами между Мешедом и Теграном: они обыкновенно ходят тою же дорогою и теми же горами, чрез которые шли и мы. Нам впрочем нечего было опасаться их, ибо наша партия состояла из двух сот человек Туркманов племени Гохлана и Ямуда, служивших в армии Аббаса и теперь отпущенных по домам. Во время второго перехода по выезде из лагеря, эти спутники наши вполне выказали свои хищнические наклонности при встрече с толпою поселян, шедших продавать свой виноград: Туркманы напали на них, били без всякой пощады и, разграбив большую часть корзин с товаром, разделили добычу поровну, так что виноград достался и тем, кто бил поселян, и тем, кто не бил их; даже и мне принесена была часть расхищенного имущества. Гамза Хан тщетно старался восстановить порядок: он не имел над грабителями никакой власти. Наконец, в Серуане они встретили значительный отпор со стороны поселян, которые, восстав всем миром, так [149] отколотили одного хищника, что навели страх и на остальных. Я внутренно порадовался, что им дали такую острастку.

«Какой длинный фарсах, фарсах хоразанский!» говорит здесь путешественник, истомленный беспрерывною ездою с утра до вечера, до того, что он едва сидит на заморенной лошади своей, ухватившись за седельную луку. Европейцу, привыкшему только к легким переездам, невозможно составить себе ни малейшего понятия о трудностях сорокамильной станции в Хоразане, где все пространство переходят не иначе, как шагом и где на местах привала нет гостинниц и ничего такого, чтобы хотя сколько нибудь способствовало к восстановлению истощенных сил путешественника. «Клянусь главою пророка!» воскликнул один из наших попутчиков в то время, как мы приблизились к месту отдохновения, «клянусь, что эта дорога длиннее кишки Омаровой: моя спина и мои колена совершенно онемели». Я от души захохотал при таком [150] смешном сравнении, ибо вполне постигал усталость говорившего. «Педр сохта! Сожги отца его!» продолжал болтливый Персиянин, «я никогда не был измучен до такой степени». В нашем поезде было несколько человек самого веселого характера, и я, ознакомившись с ними в течении немногих дней, убедился, что Персияне в своей собственной отчизне являются существами лучшими, чем в других странах, где их тщеславие истощает всякое терпение.

Пройдя тридцать восемь миль, мы добрались до деревни, называемой Шахбаз, и за нею утратили все следы народонаселения, не взирая на то, что страна была все также богата. В минувших годах племя Гирейли возделывало тут землю и разводило скот; но в здешних краях люди считаются такою же собственностью как и лошади, и потому Ага Магоммед Хан перевел все это племя в Мазендеран. Богатые пастбища этой страны лежат в небрежении: да и какой поселянин [151] решатся поселиться в соседстве с Така-Туркманами, коих палатки видны на расстоянии нескольких миль за горами? Даже мы, окруженные двумя стами человек этого народа, не считали себя вполне безопасными. Как заботливо ни хлопотал я до сих пор о том, чтобы не спать на мокрой земле, тут я проснулся утром с онемением почти всего тела и с ломотою в костях от росы и сырости. К счастию солнце скоро высушило мое платье, а хорошее расположение духа устранило все худые последствия. Путешествуя по этим горам, мы попеременно поднимались на высоты и опускались в долины, окруженные со всех. сторон дикою, но прекрасною природою. По горам кой-где виднелись тощие сосны, но скалы чаще всего представлялись совершенно обнаженными и только слегка покрытыми травою. Все наши попутчики были разговорчивы и внимательны к нам, а при таких обстоятельствах человеку нужно немногое даже и в валящих странах Хоразана. [152]

Один Туркман, ознакомившийся со мною более прочих, как-то подъехал ко мне и неожиданно попросил меня сообщить ему бухарские новости: вероятно моя одежда внушила ему мысль о том, что я еду из этой страны. Он обратился ко мне с персидскою речью, которая была для него столько же несродною, сколько и для меня. «Я Фиринджис!» отвечал я ему. Туркман приостановил свою лошадь и сказал: «Полно! Не уже ли ты хочешь сделать из меня дурака? Фиринджисы не носят бороды; притом же твоя бритая голова и твоя одежда опровергают твое показание». Я напрасно старался убедить его в справедливости своих слов. «Кто ты — сунит, или шиит?» продолжал он. «Будь по твоему», сказал я ему, «если ты непременно хочешь сделать из меня Магоммеданина и за этим я произнес имена первых четырех Калифов, служащих лозунгом между сунитами, к числу которых принадлежат все Туркманы. «Прекрасно!» воскликнул мой новый знакомец, «я знал, что я был прав». Мы весело [153] продолжали путь, а я невольно разыгрывал роль, которую, так сказать насильно, на меня навязывали. Туркман не довольствовался тем, что определил мое исповедание: он точно также назначил мне отечеством Кабул. Я, конечно, не упустил случая, представленного этим знакомством, для увеличения моих сведений о Туркманах, в страну которых мы теперь снова вступали.

Во время этого разговора вдруг близ дороги поднялась кабка или куропатка: мой приятель вместе с толпою своих соотечественников кинулся за нею и успел убить ее. Здесь бьют эту птицу легче, чем можно себе представить: число добытых в настоящем случае вполне убедило меня в этом; куропатки, взлетев раз или два, много три, падали от изнеможения и были подбираемы охотниками. Туркманов эта охота занимала в высшей степени: я хотя и не участвовал в ней, однако же вполне сочувствовал удовольствию туземцев. Длинные пики, которыми были [154] вооружены Туркманы, их необыкновенная ловкость и наездничество, давали — так по крайней мере мне казалось — верное понятие о их чапаосах или наездах, когда они, так сказать, ездят на охоту за людьми. Туркманский всадник, пуская лошадь во весь опор, обыкновенно склоняется на седле вперед, что придает ему вид неукротимости, в высшей степени увлекательный. Вся картина этой охоты была достойна древней Парфии, той самой страны, чрез которую мы теперь переходили.

Между сопутствовавшими нам Туркманами я заметил одного, который, беспрестанно отделяясь от толпы, что-то пел в полголоса, махая в такт руками и ногами. Все эти действия, равно как и ситар, инструмент походящий на лютню, убедили меня, что я наконец встретился с человеком, которого давно искал, т. е. с туркманским певцом. «Салам аленкум!» сказал я барду; он ответил мне таким же приветствием. Но увы! этим ограничился весь разговор наш; он [155] не знал другого языка кроме туркийского, а мой приятель мог объяснить ему только то, что я этого языка не понимаю. Однако же инстинкт барда объяснил ему то, чего я желал, не будучи в состоянии выразить: он начал было наигрывать какую-то песню своего племени, но шаги лошади не допустили употребление инструмента. Так как музыка во всех странах составляет удовольствие недешевое, то и здесь певец начал расспрашивать меня о вознаграждении, намекая, что ему не из чего выказывать своих талантов даром. Мой переводчик передал ему, что за это он получит вечером превосходного пилаву; выслушав обещание, Туркман посмотрел вокруг себя и потом спросил, кто же будет варить пилав человеку, у которого нет даже и простого слуги. Вскоре певец немного поотстал от меня и начал добиваться, что я за человек. Вечером я угощал его пилавом, чтоб устранить сомнение на счет моей состоятельности, а он обещал познакомить меня с поэтами своего племени. [156]

В шести милях от Шахбаза мы простились с горами и долинами, чрез которые так долго ехали, и спустились в ложбину, где протекает река Гурган. Следуя за ее течением почти на протяжении двадцати миль, мы не встретили ни малейших следов оседлости и образованности жителей, а вечером достигли какого-то кочевья Туркманов, с которыми я рад был снова встретиться. Жители этого селения принадлежали к племени Гоклана, в котором считается до девяти тысяч семейств. Ничто не может сравниться с прелестью мест, в которые мы в то время вступили: горы были покрыты лесом до самой вершины; оттенки зелени различных дерев были до того разнообразны, что с трудом можно было поверить их естественности. Смоковницы, виноградные лозы, гранаты, малина, черная смородина, орешник подымались повсюду, а по мере нашего приближения к туркманскому стану, со всех сторон представлялись нам обширные плантации тутовых дерев. Множество разнообразных палаток [157] было разбито в живописном порядке по обширной луговине не в далеком расстоянии от реки. Наша партия остановилась близ одного отдела этого селения, на прекрасном зеленом лугу, у подошвы горы, венчанной облаками и убранной самым роскошным лесом. Туркманы встретили своего нового правителя со всевозможным почетом и отвели несколько палаток для его помещения, из которых одну предоставили мне, так что здесь я в первый раз со времени отъезда из Индии (за исключением лагеря Аббаса Мирзы) находился под кровом шатра и еще в добавок между Туркманами. Кроме этого, мне как гостю принесены были сдобные лепешки и дыни: я ел их с удовольствием.

Следуя вверх по долине, мы имели случай видеть любопытную встречу, которая была сделана какому-то Аксакалу, ехавшему вместе с нами из Кучана. Вначале все принимали его за простого дикого Туркмана; я даже едва заметил его. Но за то здесь он явился нам [158] вельможею и — что еще более — патриархом. Он ездил представляться к наследнику престола по особому его повелению и теперь возвращался домой. За несколько миль до нашего вступления в лагерь Туркманы вышли к нему на встречу с приветствиями: все они были верхом, как мужчины и женщины, так и дети. Многие плакали, цалуя его руки. Наконец, в одной осененной деревьями и необыкновенно живописной части долины показалось несколько человек, более знатных по наружности, чем другие Туркманы; они слезли с лошадей и стали в ряд: это было семейство начальника. При виде родных он спрыгнул с седла, с юношеским восторгом кинулся к ним и перецеловал одного за другим четырех мальчиков — сыновей своих. Вся эта сцена была до того увлекательна, что даже насмешливые Персияне, доселе беспрестанно передражнивавшие все движения и возгласы Туркманов, тут вдруг примолкли при виде такого порыва чувства. Трое из упомянутых мальчиков не имели и десяти лет от [159] рождения; но, не взирая на это, они смело сели на лошадей и присоединились к нашему поезду Целый день радость господствовала между гохландскими Туркманами и все свидетельствовало об искренности их чувства: их соотечественники возвращались с театра войны в совершенной безопасности, поэтому они со всех сторон спешили им на встречу и присоединялись к арриергарду. Проезжая мимо нас — равнодушных странников — они приветствовали нас самыми дружескими выражениями: женщины говорили «хуш гильди!» (добро пожаловать) и складывали на груди руки в знак искренности. Мне никогда не случалось видеть картины такой единодушной радости. Вскоре явился один всадник, по видимому, обрадованный более прочих; он привез огромный запас хлеба и начал раздавать его ломтями каждому, кто попадался ему на встречу, приговаривая «Возьми: это дело доброе пред лицем Господа! возьми как гость и как странник». Хладнокровно смотреть на все это не было возможности: если бы я мог [160] точными словами передать все, что в этот день видел между Туркманами, то, без сомнения, возбудил бы самое теплое сочувствие к ним, не взирая на то, что стал бы говорить о народе, незнающем закона, живущем грабежом и опустошающем смежные с ними страны. После всего этого как не сказать, что характер человечества состоит из самых резких несовместностей и противоречий?

Хан, которому я сопутствовал, вскоре занялся отправлением обязанностей по своему новому званию. Он вез хорошие новости Туркманам: они, разграбляя всех, на этот раз сами были разграблены мазендеранскими войсками, которые проходили чрез их земли, когда присоединялись к действующей армии. Хан же объявлял, что наследник престола приказал составить список всех их потерь и представить ему; по этому, переезжая из лагеря в лагерь, он находил повсюду радостную встречу. В продолжение четырех дней я был неразлучен с Туркманами и провел [161] это время в приятном наблюдении их нравов и обычаев. Для этого мне, конечно, не могло представиться случая более удобного, ибо нас везде встречали с радушием и, кроме того, меня всюду принимали за принадлежащего к свите знатного человека. Племя гокланских Туркманов подвластно Персии, господствующей над ними в течении последних тридцати шести лет. Хотя покорность их и нельзя назвать добровольною; однако же она упрочена совершенно, и они уже успели в некоторой степени отказаться от своих хищнических обычаев и отчасти заменить их земледелием. Впрочем, у них еще нет того довольства и той уютности, какие замечены мною между Туркманами Чарака. Племя Ямуд, живущее между Гокланами и Каспийским морем, также покорено Персиею; но многочисленность этого племени, простирающегося до двадцати тысяч семейств, дает ему возможность часто бунтовать и противиться господствующей власти. Гокланы, напротив, не имеют никакой политической силы. Така-Туркманы, [162] обитающие на север от двух племен, сейчас поименованных, сохраняют свою независимость от Персии. Обычаи всех этих Туркманов не отличаются от обычаев тех соплеменников их, которые живут ближе к Бухаре, за исключением только того, что эти последние походят более на горожан. Женщины их обыкновенно закрывают лице ниже рта — не смотря на то, что во время моего пребывания в этих местах я не встретил ни одной, личная красота которой могла бы возбудить даже и в самом пылком юноше желание насладиться поцелуем, или вздохом розовых губок. Наряд их приближается более к персидскому, нежели к степному наряду.

Во время переезда из одного стана в другой, внимание мое нередко привлекал на себя один старик, имевший по видимому лет шестьдесят отроду: по мере его приближения Туркманы сходили с лошадей и, приступая к нему, целовали его руку, в замен, что он благословлял их. Это был туркманский Сеид. [163] Один Персиянин, заметив, с каким вниманием я наблюдал этого почтенного человека, объявил ему, что я Европеец, и мы в следствие этого скоро сблизились и вступили в разговор. Он носил грозное наименование Магоммеда Гилиха или «Меча Магоммеда»; но всеобщее уважение, которым он пользовался, смягчило его нравы, лета же придавали мягкость голосу, а потому и обращение его было весьма приятное. Он спрашивал, все ли Франки исповедают христианскую веру, и когда я отвечал ему утвердительно, то сказал: «Хорошо, что все мы следуем каждый своей вере: и Еврей и Христианин и Магоммеданин будут одно и то же по смерти». После этого наш разговор перешел к Туркманам, и он, изъявил сожаление, что они торгуют людьми, сказав, что различие веры не представляет справедливых причин для такой жестокости. «Это врожденная наклонность их племени», говорил он, «они злобны по характеру и не хотят слушать моих советов. Но с Фиринджисом ли говорю я?» продолжал [164] старик, как бы вдруг прерывая самого себя, «мне доселе еще не случалось встречать Фиринджиса — да и возможно ли это было в такой отдаленной стране? Где земля Франков и где родина Туркманов? В нашей судьбе есть что нибудь особенное», продолжал он, как бы рассуждая сам с собою, «что свело нас вместе: вероятно наши духи (рох) имели один с другим сношение в ином мире, почему и встретились в этом». Странное рассуждение! — Проехав вместе около трех миль, мы остановились близ земляной насыпи, на верху которой воткнут был шест: на пути мы встретили несколько таких же насыпей. «Что это такое?» спросил я. — «Это называется Юзка и означает место, где кто нибудь умер, или лежал мертвый. Туркманы обыкновенно произносят благословение, когда проходят мимо подобных мест, и веруют, что это облегчит участь умершего. Таков обычай у нас, и ты увидишь много таких насыпей на пути своем». Насыпи эти не есть могилы, а просто насыпи, сделанные в честь умерших. Мне [165] кажется, что это татарский обычай; но я не имел случая сделать дальнейших исследований об этом предмете. Почтенный Сеид вскоре после расстался с нами; он отправился чрез соседние горы домой, где жили шесть сыновей его. Прощаясь со мною, он взял мою руку и произнес благословение, потом пожелал мне счастливого пути на родину и, поручив меня Богу по обычаю своих соплеменников, уехал.

По выходе из долины реки Гургана, мы вступили в равнину, лежащую на восток от Каспийского моря. Ландшафт, открывшийся пред нами, был величественный: налево от нас проходил хребет гор, поднимавшихся до значительной высоты и одетых до самых вершин лесом и зеленью; направо — пространные равнины, орошаемые реками Атраком и Гурганом и покрытые богатою зеленью, были уставлены многочисленными станами Туркманов, вокруг которых бродили стада овец и рогатого скота. Впереди, на значительном [166] расстоянии, заметны были высокие горы Элбруса, заканчивавшие эту с первого взгляда беспредельную равнину. Такая картина могла привесть в восторг всякого человека, не говоря уже о скитальцах в степях скифских.

Наш Хан, пред моею разлукою с ним, удовлетворил мое любопытство относительно туркманской поэзии: он прислал ко мне двух бахши или певцов, чтоб они дали мне понятие о своих песнях и о своей музыке. Инструменты этих людей состояли из двухструнных ситаров, под звук которых они пели мне народные песни на туркманском языке. Для образца они пропели мне песнь: «Нападения Така-Туркманов на Персиян».

Следующий подстрочный перевод даст читателю некоторое понятие об этой воинской Песне Туркманов: [167]

Песня Така-Туркманов, обращаемая к Курдам.

Лутф Али Хан! Твое величие миновало: время вести тебя в неволю, Беглер! (Господин или начальник.)

Время собрать ночью наши силы и изготовиться к утру в чапаос (Набег.).

Прах лугов твоих развеется из под копыт туркманских коней.

Таки увезут дочерей твоих, одетых в бархат.

Благодарение Богу — имя мое вознесется до небес!

Если ты знаешь год козла (Эпоха летосчисления.), то ведай, что тогда я разграблю Мешед.

Падут все твои надежды в Хоразане. Ты побежишь в Тегран, Бегдер!

У меня есть сотня благородных юношей, которые стерегут тебя.

Неусыпна их бдительность — они поставят тебя предо мною, Беглер.

О, Беглер! я увезу пушки твои в Хиву — миновала власть твоя.

Я в равнине соберу всех своих ратников.

Если в тебе есть еще рассудок, то не забудь моего совета:

Пришли мие в дань юношу и красную девицу.

О! Бай Магоммед (Имя певца.), — настала пора моего счастия. [168]

Курды хотя и принадлежат к персидскому племени, однако столько же причастны грабежам, сколько и Туркманы: в их песни, которую мы сейчас приведем, и которую они поют в ответ Така-Туркманам, более отваги и более энергии:

Песня Курдов, обращаемая к Така-Туркманам.

Беглер! Поклонись от меня Такам. Есть место, называемое Уркадж (Места на реке Гургане.) — ты долго наслаждался там.

Много лет сидел ты в Уркадже. Настало время, Бегдер — пора тебе выселиться:

Мы теперь разобьем свои шатры на луговинах Нисии (Места на реке Гургане.).

Когда ты оборотишь тыл, мы на трубах прозвучим твое отступление.

Наши всадники захватят всех, кто захочет ускользнуть.

Они растопчут под ногами всех отставших.

Мы посмотрим на прекрасных дочерей твоих.

Наши отважные воины, в кольчугах, объедут твои равнины.

Наши воины зайдут далеко за твое укрепление, Бегдер!

Стены Аккада (Места на реке Гургане.) дрогнуть от выстрелов ваших орудий.

Я приведу с собою могучее войско.

И пройду за грань равнин кипчакских (Равнина на С. от Сира.).

Мои передовые отряды спешатся в полях Маймана.

Твой народ будет истреблен в песках пустыни.

Когда тебя погонят между песчаными холмами, [169]

То ноги твоя покроются пузырями в во рту пересохнет от жажды.

Где бы ты ни был, мои проводники выследят тебя повсюду.

Когда они укажут тебя, мы захватим тебя с семействами.

О Душкун! (Имя певца.) я говорю — и ручаюсь за себя -

Эта равнина, столь прекрасная, скоро покажется тебе терновым путем.

Этими народными песнями я заключу свое знакомство с Туркманами. По равнинам я добрался до Астрабада, избегая по возможности, сношении с Ямудами, которые, как рассказывают, не столь миролюбивы, как Гокланы. Впрочем я встретил несколько отрядов их, и они не причинили мне ни какой обиды, не смотря на то, что я, отстав от свиты хана, путешествовал один. Проехав восемь миль, мы достигли Астрабада, из которого вид на окрестности поразителен. При подошве гор, из коих одна служит подножием недоступной крепости Гамауарана, — месту действия одного персидского романа — лежит обширная равнина туркманская. Вдали едва заметно [170] Каспийское море, находящееся отсюда более, чем в двадцати милях. На пути из страны Гокланов мы проехали мимо высокого, куполом покрытого здания — Гумбаз Кауза, стоящего, как полагают, на развалинах древнего Гургана. Говорят, что он когда-то был связан с Каспием пограничною линиею фортов, называвшеюся Ланат Нума, или указательницею проклятья, ибо каждый человек, решавшийся переходить за эту грань в страну Туркманов, считался проклятым. Туземцы много говорили мне о войнах и битвах минувших лет, когда реки Гурган и Атрак были обогрены кровью. Мне кажется, что в существе это только метафорическое выражение поэтов.

В Астрабаде мы остановились в каком-то каравансарае и провели два чрезвычайно скучные дня в этом Городе Язвы. Моровое поветрие опустошило его в минувшем году, и потому я без удовольствия бродил по его улицам. Половина домов и лавок были заперты, в полном смысле слова за неимением [171] хозяев: все его теперешнее народонаселение не превышает 4000 душ. Чума свирепствовала здесь ужасно, так что в семействах, состоявших из десяти и двенадцати человек, осталось не более двух, или трех. В тех случаях, где чирьи прорывались, больные по большей части выздоравливали; но за то на них оставались страшные шрамы, свидетельствовавшие о жестокости болезни: они походили более на раны пулею. Теперь бедствие это миновало. Жители, по видимому, свыклись со смертью, И я сам видел, как они, выставив похоронные носилки на улицу, обмывали на них тело покойника близ городского колодца, возле какой-то фруктовой лавки.

Астрабад — место незначительное. Сухой ров и полуразрушенная земляная стена, имеющая около двух миль в окружности, идут вокруг всего города. Внутри этой черты есть много таких мест, которые напоминают более деревню, нем город. Астрабад есть месторождение Каджаров — царствующего дома [172] Персии. Гануей говорит, что в начале минувшего столетия это был довольно важный торговый пункт; но с того времени благосостояние его исчезло: теперь в нем только четыре каравансарая и не более двенадцати лавок для продажи тканей. Впрочем географическое положение его весьма выгодно: он только в двадцати пяти милях от Каспийского моря. Превосходная мощеная дорога Шаха Аббаса, существующая поныне, поддерживает его сообщения с провинциями, лежащими на юг от этого моря. Его торговля с Оргенджем или Хивою, сравнительно говоря, не значительна, ибо в него приходит в год не более одного, или двух хивинских караванов в восемьдесят, или во сто верблюдов каждый. Торговля эта затруднена тем, что страны между Астрабадом и Хивою постоянно неспокойны, а потому товары обыкновенно идут вдоль восточного берега Каспия до самых тех мест, которые лежат под одною широтою с Хивою. Между Астрабадом и Россиею теперь почти нет ни какой торговли. [173] Климат Астрабада сыр и неприятен: дожди в нем так обильны, что едва можно укрепить его земляные, стены. Впрочем, для этого жители придумали здесь довольно замысловатый способ: они обыкновенно покрывают стену тростниковыми плетенками, накладывают на них земли и обсаживают лилиями, которые, расцветая роскошно, предохраняют насыпь и не допускают дождям размывать ее. Хотя Астрабад лежит под одною параллелью с Кучаном, однако же в Октябре термометр стоял в нем на 60°, между тем как в последнем месте он спускался до точки замерзание при восходе солнца. Это обстоятельство объясняется разницею в высоте над морем. В Астрабаде созревают апельсины, винная ягода, лимоны и другие плоды жаркого климата.

Из Астрабада я отправился на берега Каспийского моря, в Ноканду — разбросанную деревню, лежащую почти в тридцати милях от этого города. Мы, может быть, скорее достигли бы ее, если бы я не представлялся к [174] хану этого места и не захотел посмотреть мощеной дороги великого Шаха Аббаса. Дорога эта и до ныне находится в хорошем состоянии: она, по видимому, имела около двенадцати футов ширины и была вымощена круглыми камнями. Она проходит густыми лесами, где обильно растут фиги, виноградные лозы и гранатовые яблоки. Можно сказать, что эта дорога, подобно дорогам Кесарей, останется самым долговечным памятником доброжелательства Аббаса. Без нее область Мазендерана была бы недоступна в течение многих месяцев. Нокандский хан принял меня весьма ласково и много со мною разговаривал. Он был родственник того хана, с которым я путешествовал между Туркманами. Он угостил меня персидским обедом и многими персидскими комплиментами; я в ответь уверял его, что за одну ночь гостеприимства можно заплатить только столетнею дружбою.

Мазендеранские леса все еще скрывали от нас Каспийское море: я не прежде увидел [175] его, как на другое утро и то не ближе как подъехав на расстояние полумили к берегу. Какое превосходное зрелище представило оно мне, столь долго желавшему взглянуть на него; я от самого Делли пробирался к берегам его: теперь оно волновалось предо мною подобно океану. Пред нами, подле берега, стояли пять, или шесть небольших судов, называемых здесь гумми. Хан вместе со мною сел в одно из них, и мы выплыли в море на некоторое расстояние, откуда долго любовались прекрасными берегами. Потом взошли на одно небольшое русское судно, где поездка наша была вознаграждена радушным приемом капитана, который, узнав, что я Европеец, снял предо мною свою меховую шапку и приказал поджарить для меня кусок осетрины. Признаюсь, рыба эта была мне не повкусу; но за то я давно не видал такого поклона и такого общества. Почти все здешние суда русской постройки: они имеют две мачты, несут четвероугольные паруса и отличаются очень хорошею оснасткою; но в гавани нет судов, [176] поднимающих большой груз. Здесь говорят, что вода отступает от южных берегов Каспийского моря, и что в течение последних двенадцати лет она отошла от них почти на триста ярдов: в этом я убедился своими собственными глазами. За рифом, образующим астрабадский залив, вода в море, по уверению жителей, пресная, между тем как в других местах она соленовата. Это явление объяснить не трудно: тут находятся устья Атрака и Гургава. Прежде нежели я расстался с морем, мне хотелось поверить мнение, господствующее относительно его уровня: я действительно нашел, что он ниже уровня океана: вода на поверхности последнего кипит при 212 1/3° термометра; здесь же она закипала при 213°, что, по расчислению Гумбольдта, понижает Каспийское море на 800 футов. Это, мне кажется, слишком много. Впрочем, употребив для опыта воду не такую, какую бы следовало, я ограничусь только простым заключением, что мой опыт подтвердил [177] общепринятое мнение относительно пониженности уровня этого средоземного моря.

Простившись с накандским ханом, я отправился, в Ашраф, в Мазендеране, — любимую резиденцию Шаха Аббаса и Надира, столь хорошо описанную Гануеем лет девяносто тому назад. Все упомянутые у него прекрасные здания теперь разрушены, не смотря на то, что но архитектуре своей, они относились к такому роду построек, которые переживают столетия. Впрочем здесь осталось еще многое, что может дать хорошее понятие о вкусе Шаха Аббаса: руины показывают, что эти здания принадлежали к архитектуре легкой и изящной, к три именно, которая характеризует садовые беседки Востока. Превосходный басейн и водопроводы сохранились в целости; вдоль их растут кипарисы, достигшие в продолжение многих лет высоты огромной. Местоположение здешних садов необыкновенно прекрасно: из них открывается картина на Каспийское море. [178]

В Ашрафе мы съехались в каравансарае с партиею богомольцев, шедших из Бухары и Хивы, и от них узнали, что русский караван, отправившийся из Бухары в Мангашлак, был разграблен Киргизами, на десятый день после выхода из Хивы. Так как в Бухаре мы собирались ехать с этим караваном и отложили свое намерение только в следствие совета тамошнего визиря, то я не мог не порадоваться, что поверил доброжелательству этого вельможи, ибо мы наверное подверглись бы такому же несчастию, если бы даже и успели благополучно миновать Хиву. Богомольцы рассказывали нам о необыкновенных трудах и опасностях, встреченных ими на пути из Хивы к Астрабаду, на всем пространстве которого они были страшно теснимы туркманскими племенами.

Пройдя около мили от Ашрафа, мы нашли, что большая дорога была загорождена; подле заставы сидел селянин с дубинкою и никого не пускал ехать далее: это был, так [179] сказать, ашрафский чиновник департамента публичного здравия. Здесь мы в первый раз услышали, что чума свирепствовала в Сари, главном городе Мазендерана, т. е. в том самом месте, в котором мы намеревались в этот день остановиться. Однако же, это нас нс удержало — мы продолжали ехать далее; но в двух милях от Сари остановились в деревне, ибо здесь слух о страшной болезни подтвердился. До того времени я ехал по направлению к Балфарошу, довольно значительному местечку, и к его гавани на Каспийском море, где надеялся снова увидеть Русских с их судами и лучше ознакомиться как с ними, так и с морем. Узнав о чуме, я немедленно изменил свои планы и поспешил удалиться от берегов Каспийского моря и от Мазендерана. На другое утро, я отправился по большой дороге на Тегран и на пути, проезжая Сари вне стен его, наткнулся на страшную картину: на кладбище, мимо которого пролегала наша дорога, два мальчика рыли могилу для двух трупов, подле них [180] лежавших. Это зрелище наполнило мне сердце невольным ужасом: покойники были зачумленные. Чувство боязни увеличилось еще более, когда могильщики, обратившись к нам, начали просить нас, как добрых Магоммедан, пособить им при обычном омовении умерших. «Вы получите пять сахиб каранов (около трех рупий) за труд ваш!» кричала они. Никто из нас не дал ответа: мы проехали молча, бессознательно прибавив рыси, так, что Сари вскоре скрылся из виду. В предыдущем году этот город до того пострадал от чумы, что в настоящее время в нем не оставалось более трех сот человек жителей, и то большею частью таких, которым удалось оправиться от болезни. У Персиян есть поверье, что чума никогда не поражает человека более одного раза. Малочисленность народонаселения в Сари хотя и воспрепятствовала дальнейшему распространению болезни в его окрестностях, однако же это не помешало ей свирепствовать в самом городе. Так как мне между прочим говорили, что она была [181] завезена в минувшем году и в Балфарош из Астрахани, то я принужден был отказаться от любопытства взглянуть на первое из этих двух мест.

Во время нашего дальнейшего следования, к нам присоединился один уроженец из Теграна и сообщил мне некоторые сведения о чуме, свирепствовавшей в минувшем году, в период которой он потерял сына и заразился от него сам с своею женою. Последняя кормила тогда ребенка, который избежал смерти, не взирая на то, что во время болезни матери сосал грудь ее. Болезнь достигала своей высшей степени не прежде десятого дня и почти неизменно сопровождалась помешательством. Этот попутчик уверял меня, что он своими собственными глазами видел, как умершего малютку его до самых дверей дома несколько раз вытаскивали кошки, которых он мог отгонять от трупа только с большими усилиями. В заключение он говорил, что в подобное время кошки, собаки [182] и голод истребляли людей гораздо более, чем самая болезнь, ибо никто не решался приближаться к зараженным домам и потому больные всегда оставались без помощи. Чума и человеческая природа одинаковы во всех странах: сердечная привязанность и чувство нигде не подвергаются такому испытанию, как в краях, опустошаемых этою болезнию.

Наше пребывание в Мазендеране приближалось к концу. Вся эта страна неприятна в высшей степени: она имеет климат столь сырой, что жители беспрестанно подвергаются горячкам, лихорадкам, водянкам, параличам и другим болезням. Взрослые люди здесь вообще хилы, а дети слабы и хворы. Весь край преисполнен змей и лягушек; но змеи не ядовиты, ибо принадлежать к водяным породам этих животных. Они ползают повсюду и обвиваются вокруг каждого предмета: толщиною они равняются довольно толстому кнуту. Лошадь путника почти на каждом шагу, спугивает тут лягушек, которые прыгают [183] по всем направлениям, стараясь укрыться в кустарниках и кочках. Сырость здесь так велика, что рис никогда не жнут, как это делается в других странах, а подрезывают колосья немного пониже их основания и оставляют висеть на стебле, пока высохнут; иначе они сгнивают. Мазендеран есть округ весьма богатый: тут даже растет сахарный тростник; но жители возделывают его только до известной степени, для выработки сахарной патоки. Хлопчатая бумага также растет превосходно. Шелковые черви воспитываются повсюду. Плоды вообще хороши и по большей части растут в диком состоянии. Тут можно встретить целые леса гранатовых яблок; жители собирают их, высушивают семячки на солнце и вывозят в другие страны как редкость.

Сельские жители, не взирая на болезненность, показывают вид довольства. Они обматывают себе ноги тканями и потом, надев низкие башмаки, прикрепляют их веревками. Эту обувь они не переменяют даже и на самых [184] грязных дорогах, уверяя, что она лучше всяких сапогов, ибо легко просыхает в один вечер. Мужчины обыкновенно носят темную одежду, а женщины предпочитают красные ткани — вероятно потому, что эти два цвета самые легкие для выработки. Многие из жителей носят меховые шапки вместо овчинных. Жилища в этой стране по большей части покрыты зеленью: стелющиеся растения, дыни и тыквы повсюду покоятся на крышах. При каждом доме есть сад, окруженный живым изгородом из тутовых деревьев. Почти все строения подняты на столбах до значительной высоты, для предохранения их от худых действий сырости. Жители проводят летние и осенние месяцы в горах, где обработывают рис. Там они живут во временных хижинах, которые называются яйлак, в отличие от кишлака, что собственно означает жилище постоянное. [185]

ГЛАВА XVI.

ПОЕЗДКА ЧРЕЗ ПЕРСИЮ. — ОКОНЧАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ.

[Отъезд из Мазендерана. — Ущелье Гадук. — Pylae Caspiae. — Фирозкох. — Хинин. — Курд. — Досада путешественника. — Прибытие в Тегран. — Представление к шаху. — Возвращение в Индию. — Дорога к морскому берегу. — Отъезд из Персии. — Заключение.]

В селении Алиабаде, стоящем в двадцати милях от Балфароша, мы своротили с мощеной дороги Шаха Аббаса и, направившись на юг от гор, вступили в прекрасную долину, орошаемую рекою Тиларом. Прежде нежели мs оставили равнинную страну, нам были уже видны высокие, снегом венчанные горы Дамавенда. Долина, в которую мы вступили, имеет около шестидесяти миль протяжения и считается самым большим горным проходом, ведущим в Мазендеран. Тут Шах Аббас прорубил в скалах дорогу на пространстве десяти миль, которая и по сю пору еще удобна для проезда, не смотря на то, что [186] его наследники считали поправку и поддержку ее несовместными с их политикою. Должно, однако же, сказать, что в настоящее время лошади нередко вязнут на ней по брюхо в грязи. Если бы теперешний шах знал хотя половину тех проклятий, которые посылают на его главу погоньщики мулов, то, вероятно, давно бы исправил эту дорогу для спокойствия своей собственной души. Природа в этой долине необыкновенно живописна: горы покрыты густыми лесами; шум клокочущей воды, протекавшей на несколько сот футов ниже дороги, рождал в нас какое-то приятное чувство. На половине пути в этой долине мы перешли чрез небольшую речку по мосту, называющемуся Пуль-и-сафаед, и оставили за собою богатые рощи Мазендерана.

Окончательно мы вышли из упомянутой долины чрез ущелье Гадук, ведущее на столовую землю Персии. Слово гадук на туркском языке означает ущелье. По выходе из долины, мы начали подыматься выше и [187] выше: поднятие это было постепенное, но продолжительное и, наконец, при Фирозкохе мы снова была на шесть тысяч футов над поверхностью моря. По мере нашего углубления в ущелье, скалы поднимались почти перпендикулярно по об стороны дороги, которая до того узка, что прежде была укреплена. Места эти прославлены поэзиею знаменитого Фердузи — персидского Гомера, Тут нам указывали на пещеру Див-и-сафаед или Пещеру белого демона, также как и на место, где он был убит отважным Рустамом. По поводу этого некоторые из наших сопутников, присоединившихся к нам на дороге, стали нам читать стихи из Шахнаме: я, признаюсь, не раз смеялся их декламации. Они хотя и не увлекались живостью воображения народного своего поэта, однако же сожалели о бедности настоящего века, в котором не являлось ни великанов, ни Рустамов как во времена минувшие. На вершине ущелья было чрезвычайно холодно; уверяют, что зимою холод усиливается до того, что делается [188] пагубным для путешественников. Шах Аббас устроил здесь баню и каравансарай, но теперь оба эти строения в развалинах.

Мне кажется, что ущелье Гадук можно признать за Pylae Caspiae или Врата Каспия, чрез которые Александр Великий преследовал Дария. Говорят, что они отстояли от Рагеса или Реи, лежащего близ нового города Теграна, только на два дни перехода, что равняется девяносто милям. Выше я уже сказал, что это самый большой из всех горных проходов в Мазендеране и что он освящен поэзию величайшего из персидских поэтов. Этою дорогою Александр достиг Гекатомпилоса, из которого он потом пошел на Парфию и на пути напал на Табури. Замечательно, что на новых монетах Мазендерана эта область и поныне называется Табуристан.

Из ущелья Гадука мы поехали какою-то скучною долиною, обставленною обнаженными горами, в конце которой стоит деревня [189] Фираскох, под защитою укрепления, построенного на голой скале в 300 футов высотою. Это место напомнило мне Бамиан, ибо здесь в горах вырыто множество пещер, в которых зимою жители содержат свои стада. Климат тут суровый: снег лежит ежегодно в продолжение пяти месяцев. В наружном виде жителей я здесь нашел большую разницу: они имеют цвет здоровья и румяные щеки. Не знаю, высота ли над равнинами Мазендерана имела влияние на варение нашей пищи, только в Фирозкохе нам нужно было вдвое более времени для приготовления своего пилава: почти вся вода в сосуде выкипела, прежде нежели поспело кушанье. Впрочем, может статься мясо было слишком твердо, ибо немудрено, что под нож мясника попал какой нибудь старый баран.

Уверяют, что жители Мазендерана принадлежат к самым недальновидным из всех Персиян. Мы, действительно, имели случай посмеяться над простотою одного из таких [190] сопутников наших, которому я как-то дал лекарства против перемежающейся лихорадки. Снабдив его хинином, я в последствии к слову спрашивал его, как ему понравился горький вкус снадобья. «Он не имел никакого вкуса», отвечал Персиянин, ибо проглотил лекарство вместе с бумажкою, в которой оно было завернуто.

Мы сделали три перехода до Теграна на пространств девяносто миль, останавливаясь на пути в чрезвычайно дурных каравансараях, представляющихся путешественнику в этой части Персии: в них и человек и его лошадь помещаются в одном и том же покое. Весь здешний край необыкновенно пустынен, бесплоден и вообще беден; число селений в нем весьма ограничено; тут ничто не свидетельствовало нам, что мы приближались к столице государства. Близ Бомейна, последней станции на пути к Теграну, со мною случилось происшествие, о котором не льзя не упомянуть: одна из моих абу или лошадей стала под [191] вьюком и я принужден был отправиться в ближайшую деревню, чтоб нанять себе другую. Вскоре я успел в этом и, заплатив деньги за новое животное какому-то Курду, с которым сторговался, готов был отправиться в путь, как он сказал мне: «не возмешь ли ты у меня мула в обмен на свою лошадь, дав сколько нибудь придачи?» Я начал с ним договариваться и вскоре убедился, что он принимал меня за Курда, родом из Хоразана. Не имея надобности уверять его, что я Европеец и желая приобресть мула, я начал рассматривать животное: тут продавец с особенною торжественностью сказал мне: «так как мы, оба добрые Магоммедане, то кончим дело, не обманывая друг друга». Я отвечал: «хорошо!» и после немногих слов окончил сделку. В последствии, однако же, я нашел, что мул его имел надломленную спину и был так же неизлечим, как и моя лошадь, с тою только разницею, что недостатки последней были видны всякому. Вот каково совершаются дела между добрыми Магоммеданами, решающимися [192] действовать один с другим по чести. Впрочем это случается не в одной Персии.

Двадцать первого Октября я поднялся вскоре после полуночи, дабы как можно скорее добраться до столицы царя царей; но поспешность ни к чему не послужила. Едва мы отошли несколько ярдов от каравансарая, как один из вьюков свалился с моего новокупленного мула; мы занялись поправкою, но тут свалился еще тюк с лошади. Уладив все это снова в темноте, можно сказать, адской, мы вдруг узнали, что отвязалась, и ушла одна из наших лошадей и притом та самая, на которой находился вьюк со всеми моими записками, картами и бумагами. Мой язык прилип к гортани при известии об этом несчастий, случившемся в стране, наполненной ворами — Курдами, и в такое время, когда мы были готовы поздравить себя с окончанием всех затруднений нашего долгого странствования. Проведя около получаса в поисках, мы, наконец, нашли отбившегося коня и бойкою рысью [193] поехали к Теграну, которого и достигли около полудня. Я немедленно отправился к дому британского посольства и у входной двери его смело объявил себя Фиринджисом. Вскоре меня встретил Сэр Джон Кембелль, наш посол при персидском дворе, и я в его любезном семействе провел несколько счастливых и прекрасных дней, запечатленных гостеприимством и внимательностью в высшей степени.

После представления чрез нашего посланника к столпам государства, т. е. к министрам Персии, я имел честь представляться и к его величеству Шаху, 26 числа Октября. Мне, имевшему случай видеть Великого Могола и монархов Кабула и Бухары, было весьма приятно побывать и при персидском дворе. Киблехалам или средоточие вселенной (так величают здесь государя) сидел в зеркальном чертоге; а мы, находясь еще вне света лица его, уже начали на каждом шагу останавливаться и приветствовать его. Когда же приблизились и еще [194] раз повторили приветствие, то его величество громко сказал нам: «хуш амадид — добро пожаловать». После этого мы взошли на несколько ступенек и очутились в присутствии государя, «Дамаг — и — шума чак аст — просветлены ли умы ваши?» воскликнул его величество звонким голосом. Мы при этих словах прижались в угол против Шаха и отвечали ему поклоном. Со мною были Сэр Джон Кембелл и Капитан Мак-Дональд; министры стояли по обе стороны от нас; царь царей сидел на расстоянии сорока футов. Пред ним стояло множество хрусталю, размещенного с таким же безвкусием, как в каком нибудь хрустальном магазине; хрустальные люстры висел на потолке в таком множестве, что еще более довершали мое сравнение. Прежде нежели началась беседа, нам несколько раз говорили, чтоб мы придержали свои сабли и не разбили ими зеркал, вделанных позади нас в стены. «Понимает ли он по-персидски?» спросил его величество одного из министров. «Беле, беле, понимает, понимает!» — был ответ — «он [195] говорит по-туркски, афгански, индуски, персидски и проч. и проч.». Я впрочем скоро бы затруднился, если бы Шах заговорил со мною на своем наречии. «Ты совершил долгое и трудное путешествие», так начал разговор его величество и продолжал его с такою милостью, что я скоро забыл всю свою принужденность и совершенно увлекся беседою с этим убежищем мира. Он просил меня назвать ему города, чрез которые я проехал: я исполнил его желание и в Заключение сказал, что по милости Божией, наконец прибыл в его великую столицу. На это он голосом удивления воскликнул: «признаюсь, даже Персиянин не в состоянии был бы совершить подобного дела. Но скажи, что заставило тебя предпринять путешествие, исполненное стольких трудов и опасностей?» Я отвечал, что единственною причиною этого было любопытство. «Неужели ты странствовал под именем Европейца?«» продолжал Шах. Я отвечал утвердительно. «В таком случае тебе стоило это много денег». Когда же я уверил [196] его величество, что отделался от Туркманов двумя червонцами и ничтожным количеством чая, то он много этому смеялся и потом спросил, вел ли я записки во время путешествия. Я отвечал ему, что вел, измеряя горы и реки и исследывая дороги. Казалось, мои слова сильно изумили Шаха — он воскликнул: «этот народ настоящие львы!» — «Беле, беле», подхватили его министры, «они настоящие тигры, они Рустамы!» — «Дай мне понятие о делах Кабула» продолжал государь; «опиши силы кабульского правителя и его братьев». Я исполнил его требование и как ловкий придворный прибавил, что Дост Магоммед обязан своим могуществом Персиянам, живущим при его дворе. На это его величество спросил — как велико было число этих Персиян и к какому племени они принадлежали. Потом Шах расспрашивал подробно о всех владетелях, живущих между Индиею и Персиею, о дорогах чрез Гинду Куш и в особенности об Оксе, который он называл Джигуном и считал величайшею рекою в мире, и при этом, [197] вычисляя все степи, чрез которые он протекает, спросил — можно ли чрез него переправиться с войском. Потом его величество говорил о Бухарцах и спрашивал — опасаются ли они приближения Аббаса Мирзы к их границам. Нужно ли повторять моего ответа? я сказал государю, что они трепещут при одной мысли об этом. Он улыбнулся при моем описании бухарских мулл и на лице его выразилось презрение, когда я сказал, что бухарский владетель именует себя Эмир ул Моминин, т. е. повелителем правоверных. «Отведывал ли ты лошадиное мясо, живя между Узбеками?» был следующий вопрос. Я отвечал, что отведывал и что оно было довольно вкусно. «А как ты пробрался между Туркманами?» спросил еще раз его величество. «Я бросил псу кусок мяса», отвечал я, «и тем избавился его пасти».

Помолчав несколько времени, Шах с некоторым любопытством спросил, какое величайшее чудо видел я во время своего [198] странствования. Этот вопрос представил мне удобный случай польстить тщеславному двору и я громким голосом воскликнул: «средоточие вселенной! какое зрелище может сравниться с тем, которое я теперь созерцаю — с лицем твоим, о государь, о убежище всего мира!» Шах кивнул головою в знак одобрения, а шопот между столпами царства засвидетельствовал удовольствие всех министров. «Но», продолжал государь, «какой город больше всего удивил тебя?» После моего предыдущего возгласа мне следовало дать ответ положительный и потому я сказал, что Кабул явился нам раем во время путешествия. За этим Шах подробно расспрашивал о Балке и теперешнем состоянии этой Ам ул балад, т. е. матери городов.

«Ты представлялся к нашему наследнику, Аббасу Мирзе?» спросил государь. — «И получил много милости от его высочества», отвечал я, «ибо он в свите одного хана дозволил мне проехать чрез страну Туркманов». — «Скажи [199] мне, что ты видел в Кучане?» продолжал Шах. Такой вопрос представил мне случай порадовать старика-государя подробным рассказом об успехах его сына, увеличенных страшным описанием могущества павшей крепости. «А будет ли в состоянии мой Наиб Салтанат» — так он называет Аббаса Мирзу — «взять Чарак и покорить Туркманов, близ него живущих?» — «Без сомнения», отвечал я, «они падут к ногам его». — «Но может ли эта страна прокормить его войско?» На это я исчислил ему источники продовольствия того края. Тут один из придворных, как бы в дополнение к сведениям потребным для его величества, сказал, что Чарак был садом Адама, который ежедневно приходил из Цейлона (Серендиба) его обработывать. Я хотя и прежде слышал это предание, однако же, при этом случае не включил его в число статистических сведений, переданных мною Шаху. «Какого ты мнения о войсках моего сына», спросил государь, «сильны ли они?» Я отвечал утвердительно. «Но скажи мне [200] чистосердечно свое мнение о их достоинствах». Я продолжал на это, что обмундировка и вооружение войск много поизношены и поизбиты; но что ни один из соседних азиатских народов не будет в состоянии им противостать и что они в настоящую пору одушевлены своими успехами. После этого его величество снова перешел к моим собственным делам и спросил, куда я намерен направить путь свой. Я сказал, что еду в Индию. Дальнейших расспросов о цели моего странствования Шах не делал, а только спросил: «каким образом ты ехал в Туркестане?» Я отвечал ему, что ехал на верблюде: он улыбнулся. За этим, после нескольких приветственных речей между Шахом и нашим посланником, мы вышли из присутствия царя царей, точно с такими же поклонами и церемониями, с какими вошли к нему.

Фаттиг Али Шах с виду ни сколько не кажется стариком, хотя ему в действительности лет за семдесят: голос у него полный [201] и громкий; он всегда сидит прямо и чрезвычайно величественно. Одежда его была необыкновенно проста: она сшита из черного сукна в не льзя сказать, что была ему к лицу, тем более, что ни сколько не выказывала бороды его — этого дива всего Востока. Я не буду удивлен, если этот государь переживет своего сына Аббаса (Не считаю нужным говорить, что это было написано прежде нежели известие о смерти Аббаса Мирзы достигло Англии.). Говорят, что он часто прибегает к эссенции из жемчуга и драгоценных камней, которую употребляет как крепительное средство для поддержания своих слабеющих сил и в которую восточная медицина полагает столько веры.

Хотя я и говорил его величеству, Шаху, что намеревался ехать в Индию, однако же, находясь между Европою и Азиею, я ощущал в себе сильное желание проехать в Константинополь, отстоящий отсюда только на двадцать дней пути. В последствии я узнал, что [202] напрасно не последовал этому желанию, ибо из этого города сделан был мне вызов возвратиться в Европу. Впрочем, я тогда сознавал, что, достигнув цели своего путешествия, мне оставалось еще возвратиться в Индию и привесть в порядок все собранные мною сведения. По этому я выехал из Теграна первого Ноября и, скажу откровенно, оставил эту столицу с сожалением, ибо провел в ней десять дней в самом дружеском обществе.

К берегам Персидского Залива я ехал по дороге на Исфаган и Шираз до Башира, осмотрев на пути гробницу Кира и несокрушимые остатки древности — развалины Персеполиса. Этот путь и вся страна, к нему примыкающая, были так часто описаны, что не требуют с моей стороны даже самого краткого описания. Я не стану говорить о здешних жителях, ибо превосходная картина, которую мы находим в Гаджи Бабе, за устранением нити романа, всегда казалась мне совершенно справедливою и верною. Возвратившись из Персии, [203] я вторично прочитал путешествие г. Фрезера и решаюсь сказать, на основании своих собственных заключений, что оно содержит в себе самое точное описание этого края, какое только было сделано в новейшие времена. Если бы факты и мнения, изложенные в книге этого достойного и умного путешественника, были приняты с большем доверием, то мы давно уже составили бы себе точное понятие о слабом положении и колеблющемся состоянии Персии, вернее оценив, незначительность ее веса и влияния в кругу народов.

В Башире я узнал, что г. Блен, наш резидент при Персидском Заливе, обязательным для меня образом задержал ост-индский компанейский корабль, Клейв, до моего приезда. Я, не теряя времени, сел на него и 10 Декабря окончательно оставил Персию. Переезд в Индию был для нас самый приятный, ибо капитан Макдоналд, командир корабля, не упускал ни чего, что могло способствовать к вашему развлечению и удовольствию во время [204] плавания. Если темно-синее море Омана с своими бесплодными берегами и было предметом преувеличенного прославления в воображении поэта, то все таки мы с удовольствием взглянули на знаменитую пристань Ормаза, на утесистые скалы берегов Аравии, на любопытный залив Маската и на пустынные берега Мекрана. Восемнадцатого Января мы бросили якорь в гавани Бомбея; а остальное время этого месяца провели в карантине, после чего я поехал в Калкутту, дабы представить генерал-губернатору Индии, лорду Уилльяму Бентинку, отчет о своем путешествии.

Не стану говорить о тех ощущениях, с которыми я снова вступил в Индию после столь долгого и утомительного странствования; скажу только, что мы видели все, что в древних и новых временах может увлечь и воспламенить воображение: мы видели — Бактрию, Трансоксиану, Скифию, Парфию, Харесм, Хоразан и Иран. Посетив все эти страны, мы прошли большую часть пути Македонян, [205] переехали царства Пора и Таксилов, плыли по Гидаспу, перебрались чрез Индийский Кавказ и жили в знаменитом город Балке, из которого греческие монархи, вдали от академий Коринфа и Афин, некогда распространяли между человечеством сведения наук и искусств. Мы собственными глазами обозрели местность Александровых войн и диких набегов Чингиса и Тимура, а равно и места битв и празднеств Бабера, столь превосходно и роскошно обрисованных в его записках. На пути к берегам Персидского Залива мы ехали по дороге, которою Александр преследовал Дария; а во время плавания в Индию вдоль Мекрана шли по линии плавания адмирала его Неарха.