БОРНС А.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА X.

БУХАРА.

[Город Бухара. — Исторический очерк. — Бухарские коллегии. — Литература Средней Азии. — Свидание с визирем. — Самарканд. — Гробница Бауа Дина. — Древний город. — Монеты. — Узбекское семейство. — Бухара в пятницу. — Прощальный визит Министру. — Отъезд.]

Предания относят основание города Бухары ко временам Сикиндера Зулкарнаина, или Александра Великого. Действительно, географическое положение страны допускает существование этого города в глубокой древности: здесь среди степей клочок плодородной почвы, орошаемый небольшою рекою, служил путешественнику как пристань мореплавателю. Бухара окружена садами и деревьями, так что издали ее нельзя видеть.

Место это прекрасно и имеет весьма здоровый климат. Но все-таки я не могу согласиться с арабскими географами, называющими его земным раем: Фердузи, великий персидский поэт, говорит: «что государь, увидев Мауарулнар, [424] увидел целый мир городов». Это еще может быть справедливо в сравнении с Аравиею и бесплодными равнинами Персии; но относительно некоторых из берегов индийских рек должно сказать, что они своим богатством, красотою и плодородием ни сколько не уступают этому месту. Бухара имеет более восьми английских миль в окружности. Она представляет вид треугольника и окружена земляною стеною в двадцать футов высоты с двадцатью воротами. По восточному обыкновению, все эти ворота названы именами тех городов и мест, к которым они ведут. Весьма не многие из больших зданий видны из-за стен; но за то путешественник, вступив в город, проходит между высокими, выстроенными из кирпича, сводчатыми базарами, и в каждой части города видит какую нибудь отдельную отрасль торговли — здесь продавцов кисеи, а там башмачников; под одною аркадою тюки сукна, а под другою кипы шелковых материй. Повсюду представляются огромные, массивные здания училищ, мечетей и [425] высоких минаретов; двадцать каравансараев служат для помещения купцов разных наций; около ста фонтанов и водоемов, построенных из обтесанного камня, снабжают водою многочисленных жителей. Весь город перерезан каналами, питающимися от реки Самарканда; все они осенены тутовыми деревьями. Здесь в народе есть достойное замечания поверье: Бухарцы думают, что самый высоки минарет их города, имеющий около 150 футов, достигает той же высоты, на которой стоит знаменитая столица Тимура-Самарканд. Нельзя сказать, чтоб Бухара была снабжена хорошею водою, ибо река протекает не ближе, как в десяти милях от города, а идущий от нее канал открывается только один раз в каждые две недели, и потому летом очень часто жители не имеют свежей воды в продолжение целых месяцев. Во время нашего пребывания в Бухаре все каналы были совершенно сухи в продолжение шестидесяти дней сряду: снег в этот период не таял на горах Самарканда и скудные воды реки [426] истощались прежде, нежели достигали Бухары. Запас этой необходимостью жизни составляет здесь предмет весьма важный. К тому же вода чрезвычайно дурна в самом составе своем и, говорят, причиняет болезнь, известную под именем гвинейского червя, так жестоко свирепствующую в Бухаре. Туземцы вполне убеждены, что этот недуг происходит от воды и уверяют, что точно такие же черви терзали тело пророка Иова. Бухара имеет 150.000 жителей; в стенах ее нет ни одного кладбища и почти ни одного сада. За исключением общественных зданий, все дома чрезвычайно малы и выстроены в один этаж; но, не смотря на это, есть много домов очень красивых: некоторые из них оштукатурены и довольно хорошо расписаны, а другие украшены готическими арками, обделанными позолотою и лазурным камнем. Внутренние покои великолепны и удобны. Простые дома построены из высушенного на солнце кирпича, скреплены деревом и, по восточному обыкновению, окружены со всех сторон [427] высокими стенами. Самое огромное из всех публичных здании в Бухаре есть главная мечеть: она занимает пространство в 300 квадратных футов, имеет купол, возвышающийся почти на сто футов, и, будучи покрыта глазированными черепицами лазурного цвета, представляет богатый вид. Она принадлежит ко временам довольно древним, ибо известно, что поврежденный землетрясением купол ее был исправлен Тамерланом. В 542 г. Геджиры, к этой мечети пристроен высокий минарет из кирпичей, сложенных самыми замысловатыми узорами (Рисунок этого минарета можно найти в Мейендорфовом путешествии в Бухару.). С этой башни сбрасывают преступников. На вершину ее никому не дозволяется всходить, кроме главного муллы, и то только по пятницам для призыва правоверных к молитве. Запрещение это сделано для того, чтоб любопытные не заглядывали с нее на женские половины домов в городе. Красивейшим зданием в Бухаре считается училище государя Абдулла. Изречения из Корана, [428] вырезанные на высокой арке, сведенной над входом, имеют в размере более двух футов и начертаны на такой же прекрасной глазури, о какой упомянуто выше. Большая часть куполов в городе имеет подобное украшение; а вершины их покрыты гнездами лаглага — перелетной птицы из породы аистов, посещающей эту страну, и считающеюся здесь предвестницей добра.

Бухара, как кажется, не была большим городом в древности: она сделалась знаменитою только по отдаленности своей от других магоммедансках государств, и еще потому, что была в числе первых завоеваний Калифов. Легко можно вообразить, что многочисленные потомки первых повелителей правоверных искали славы в ее отдаленных и роскошных рощах, ибо ее имя далеко было прославлено многочисленными учеными и благочестивыми мужами, которых она произвела, и вскоре прозвание шериф или святая было ей придано магоммеданскими завоевателями. Если бы кто [429] сказал, что стены домов в Бухаре покривились, то это сочли бы здесь за несомненный признак неправоверности; а между тем архитектура так еще несовершенна, что едва ли можно найдти даже одну перпендикулярную стену в целом городе. Здешние духовные особы утверждают, что во всех других странах свет нисходит на землю, а тут восходит от святой Бухары. Магоммед в своем переходе в низшее небо видел это, и ангел объяснил ему, что причиною такого явления есть прозвание города. После таких нелепых сказок я только прибавлю, что название святая придано Бухаре гораздо позднее времен пророка, ибо мне случалось видать монеты не старее 850 лет, на которых не было этого эпитета. Бухара, как город, существовала во времена Киззиль (Альп?) Арслана. Она была разорена Чингис-Ханом; ей грозил внук его, Галаку. О переговорах ее с этим последним грабителем мы имеем анекдот, который, однако же, мне случалось слыхать еще о каком-то другом [430] городе. Рассказывают, что народ выслал к Хану одаренного мудростью мальчика с верблюдом и козлом, и когда малютка предстал к завоевателю, то он спросил его о причине столь странного посольства. «Если ты желаешь существа большого», отвечал мальчик, «вот тебе верблюд; если требуешь бороды, вот тебе козел; если ты хочешь разума, то выслушай меня». Галаку внял мудрым речам мальчика, пощадил город и позволил увеличить городские укрепления. Теперешние стены построены Рахим Ханом во времена Надира; а как правота бухарских правителей возрастает по мере расширения города, то это подает надежду, что Бухара будет современем славнее, нежели она была в древности.

Воспользовавшись знакомством с муллою, который сблизился с нами на дороге из Карши, я посетил его училище, помешавшееся в одном из главных зданий этого рода в Бухаре — Мадрасса и Кази Калан. [431] Подробные сведения о подобных заведениях я получил от моего хозяина и от одного его знакомого, который, предложив нам чашку чаю, долго с нами разговаривал. В Бухаре считается около 366 больших и малых училищ, из коих одна треть занимает обширные здания, вмещающие в себе от семидесяти до восмидесяти студентов. Многие имеют не более двадцати а некоторые только десять учеников. Училища построены по образцу каравансараев: это четвероугольные здания, по внутренним стенам которых устроены небольшие комнаты, называемые гуджрас и отдаваемые внаймы за шестнадцать, а некоторые за тридцать тилль. Профессоры и ученики, живущие в училищах, получают определенное жалованье из весьма значительных капиталов, принадлежащих заведениям и пополняемых доходами с базаров, с бань и даже с большей части окружных нолей, купленных для этой цели благочестивыми людьми. На поддержание веры закон предписывает употреблять государственные доходы: [432] в Бухар поступает на этот предмет одна четвертая часть всех таких сборов; даже и таможенные сборы делятся между духовенством. В училищах между молодыми студентами и студентами-стариками можно найдти людей из всех соседних стран, кроме Персии. Окончив курс учения, продолжающийся семь, или восемь лет, они возвращаются на родину с запасом образования и славы. Наем кельи дает студенту право на известное годовое содержание от заведения и от государственных доходов. По приказу государя все училища закрываются на полгода, чтоб дать возможность живущим в них обработать свои поля и тем прибавить что нибудь к своему содержанию. Что сказали бы наши оксфордские и кембриджские юноши, если бы им пришлось жать пшеницу? Время ваканции называется здесь татиль (отдых), а время ученья — тахсиль (приобретение). Студенты могут жениться, но не имеют права вводит жен в училища. Во время учения классы открыты от восхождения до захождения солнца. Профессор присутствует [433] постоянно; ученики спорят при нем о богословских предметах, а он им служить в этом руководителем. Кто нибудь скажет: докажи, что есть Бог? и около пяти сот доводов предлагается разом; то же самое и в других предметах. Студенты занимаются богословием, заменившим все прочие науки: они не знают даже истории своего отечества. Нигде нет такого сборища неучей, всегда самодовольных и лицемерных: это толпа людей, ни сколько не вникающих в сущность религии и занимающихся одними только обрядами богослужения.

Я уже упоминал о строгом исполнении магоммеданских законов в Бухаре: вот еще несколько примеров, которые покажут это яснее. Лет двадцать тому назад один мулла, преступив закон, явился во дворце, рассказал в присутствии государя свое преступление и просил осуждения, согласного с Кораном. Государь, удивленный странностью своею подданного, решавшегося обвинить самого [434] себя, велел ему удалиться. На другой день тот же самый человек явился снова с тем же рассказом и с тою же просьбою и был снова прогнан. Он пришел в третий раз, исповедал свои грехи, упрекал государя в нерадении к исполнению правосудия и как поклонник Магоммеда умолял о наказании в этой жизни, дабы, избавиться от него в будущей. Собрали Улему или конгресс богословов, который и присудил смерть: виновный сам ожидал такого приговора. Улема решил побить его камнями. Несчастный, обратившись лицем к стороне Мекки, закрыл голову одеждою и повторяя каламу — «Един Бог и Магоммед пророк его!» — смиренно предался своей участи. Государь присутствовал при казни и первый бросил камень, отдав, однако же, приказание не останавливать безрассудного, если б он сделал попытку на бегство. Когда же мулла упал мертвый, то государь, оплакав труп, приказал обмыть и похоронить его и сам участвовал при погребении, читая похоронную молитву. Говорят, что он был чрезвычайно [435] растроган этим происшествием. Смерть несчастного и до сих пор воспевается в стихах; но мы не можем считать его иначе, как за изувера, или за помешанного. Около года тому назад случилось еще одно подобное же происшествие. Сын проклял мать свою и явился собственным обвинителем, требуя правосудия. Мать умоляла о помиловании и о прощении; сын требовал наказания. Улема приговорил его к смерти, и он был казнен как преступник на улицах Бухары. Недавно один купец привез сюда из Китая несколько картин; правительство конфисковало их, выплатило хозяину то, что они стоили, и тотчас же их истребило; ибо закон Магоммеда не дозволяет делать какое-либо подобие на земле. В некоторых, случаях понятия Бухарцев о правосудии чрезвычайно странны. Вот пример: один Афган ограбил каравансарай и был приговорен к смерти; но ему, как чужеземцу, согласно с Кораном, позволено было откупиться от наказания под условием немедленного удаления из Бухары. [436] Прежде чем он успел воспользоваться этим, Афганы, его единоплеменники, сделали еще какое-то разграбление в городе: духовенство присудило их к смерти, и полагая, что наказание первого виновного увеличит силу и спасительное значение примера, возвратило ему его выкуп, отменило дарованное прощение и казнило его вместе с прочими.

Произвол таких действий в деле приговоров возмущает чувства Европейца; но, не взирая на это, нельзя сказать, что наказание было несправедливо: а если оно успело оказать какое либо влияние на злодеев, то нельзя не назвать его мудрым. Чтобы мы ни думали о подобных обычаях и законах, они, однако же, усилили Бухару и увеличили благосостояние ее жителей, так что нет страны в целой Азии, где бы все классы народа без различия пользовались таким же равномерным покровительством, каким они пользуются здесь. Людям, не исповедающим магоммеданства, стоит только соображаться с немногими установленными [437] правилами, чтоб стать в этом отношении наравне с правоверными. Законы жестоки, но они не чужды справедливости. Если мы поставим пороки Бухары в противоположность с ее законами и правосудием, то увидим, что в ней есть еще многое достойное осуждения; но, как бы то ни было, народ счастлив, страна благоденствует, торговля процветает и собственность обеспечена.

В Европе господствует мнение, что эта часть Азии была некогда царством образования и литературы. Действительно, нельзя сомневаться, чтобы греческие монархи Бактрии не водворили в своем новоприобретенном государстве искусств и наук своей родины. Знаменитый Гиббон полагает, что большая часть учености Скифии и Индии происходит от этих же греческих монархов. Мы об Индии теперь не говорим; что же касается до средней и западной Азии, то я не могу согласиться с мнением великого историка. В [438] шестом веке, когда Аларик и Аттила нахлынули на Римскую Империю, страны эти не имели ни искусств, ни литературы. Он не имели их и в восьмом столетии во время господства Калифов. В десятом столетии, когда эти же самые страны произвели ряд селджакских государей, мы все еще находим в них пастушеские племена, исповедующие Исламизм, утвержденный Калифами. Нашествие Чингис Хана в тринадцатом веке представляет нам толпы варваров; также и в последовавшем столетии, при всесокрушающем Тимуре, мы не видим следов улучшений. Все эти набеги произведены варварами, и мы только лишь по смерти Тимура находим литературу в средней Азии. Астрономия Алаг Бега обессмертила Самарканд. Легко может быть, что этот ученый заимствовал свои сведения из Бактрии — из страны, которая, тысячу лет спустя после Македонян, была покорена Арабами, с давних времен считавшимися за непоследних астрономов; а потому и успехи этой науки в здешних [439] странах можно с достоверностью отнести к этому последнему народу. В период, наступивший после дома Тимура, последовало нашествие другого племени, Узбеков, из той же страны, которая произвела Аттилу и Чингиса; но они были столько же грубы, сколько и предшественники их за тысячу лет. Известно, однако же, что литература имела большое поощрение в веке Тимура. Во времена Бабера явилось целое созвездие замечательных поэтов; он сам знакомит нас с духом своего века своими рассуждениями и стихами. Надобно полагать, что туземные музы не оставляли этой страны до весьма позднего периода, потому что жители здесь от природы склонны к поэзии. В настоящее же время они, кажется; навсегда простились с Транзоксианою, ибо царствование последнего бухарского государя, Мир Гайдера или Саида, (чистого), водворило ханжество и энтузиазм религиозный. Он принял название Эмир-ул Моменина или повелителя правоверных, отправлял более обязанности [440] священнослужителя, чем государя, читал молитвы над умершими, спорил в мечетях, совершал богослужение и преподавал в училищах; приветствуя на улицах Сеида или Кваджу, всегда сходил с лошади и все свободное время посвящал религиозному созерцанию. Сосед его, правитель Кокана, вел себя точно также, и, приняв титул Эмир-уль Музлимини или повелителя Музульман, ввел вместе с предыдущим совершенно новый порядок вещей в Туркистане. С тех пор в училищах муллы начали пренебрегать всяким знанием, кроме теологии, и всяким изучением, кроме Корана и его толкований. Бухара и Кокан, можно сказать, включают в себе весь Туркистан, ибо составляют два сильнейшие его государства. После всего этого нельзя не пожалеть, что училища в Бухаре погрязли в бесполезную путаницу полемических рассуждений.

Спустя около пятнадцати дней после нашего приезда в Бухару, однажды, около полудня, [441] Визирь прислал за нами и продержал нас у себя до вечера: у него случилось свободное время, и он рассудил провести его в беседе с нами. Мы нашли у него большое общество Узбеков. Он начал разговор о неземных предметах: желал знать, веруем ли мы в Бога, и стал расспрашивать о наших религиозных понятиях. Я отвечал ему, что мы веруем в единого Бога, вездесущего и ниспосылающего на землю пророков; говорила ему, что наступит день страшного суда, что есть небо и ад. Выслушав это, он коснулся наших понятий о Сын Божием и о пророческом значении Магоммеда и хотя не одобрил христианских мнений об этих предметах, однако же, ни сколько не обидился моими ответами, потому что я говорил о пророке со всевозможною осторожностью. «Поклоняетесь ли мы идолам?» продолжал Визирь. Я отвечал отрицательно, что, по видимому, удивило его, ибо он значительно взглянул на некоторых из присутствовавших лиц. Тут один из них сказал ему, что в речах наших нет [442] правды и что у нас на шее всегда можно найдти доказательство этому. Я тотчас же открыл грудь и удостоверил все общество в противном, а Визирь с улыбкой заметил: «нет, это не дурной народ». В это время слуги готовили послеобеденный чай; Визирь взял чашку и сказал нам: «вы будете пить с нами чай, ибо вы люди книги, и, кажется, имеете довольно правильные понятия об истине!» Мы поклонились за такое предпочтение, и с этих пор нас постоянно угощали чаем каждый раз, когда мы посещали министра. Коснувшись однажды нашей веры, он, по видимому, хотел выведать от нас все: он желал знать, считаем ли мы Армян святыми угодниками христианства. Я уверил его, что мы не отдаем никакого предпочтения этой первоначальной секте. За этим он выразил свое удивление тому, что мы сообщаемся с Евреями, которые всегда были народом лживым и коварным: отчаянное сопротивление аравийских Израильтян Магоммеду, как кажется, сделало всех единоплеменников их [443] презренными в глазах его последователей. Потом министр спрашивал нашего мнения о индусских и магоммеданских народах в Индии. Я отвечал ему, что мы в одинаковой степени уважаем мнения обоих и одинаково поддерживаем как пагоды, так и мечети их, и не убиваем павлинов, коров и обязьян, из уважения к понятиям тамошних жителей. «Правда ли», сказал Куш Беги, «что Индусы боготворят этих животных?» Я отвечал, что некоторых они обожают, а других почитают. «Устах Фирролах — Боже, буди милостив к нам!» воскликнул Визирь. Вслед за этим хитрый экзаменатор спросил меня, едим ли мы свинину. На это нужно было дать ответ положительный и основательный: я сказал — едим; но у нас преимущественно бедный класс людей употребляет ее в пищу. «А какой вкус имеет она?» продолжал он. Я понял, что это был уже допрос и отвечал: «я слыхал, что вкусом она походит на говядину». Тут он спросил, отведывал ли я лошадиное мясо с тех [444] пор, как приехал в Бухару; я сказал, что отведывал и нашел его довольно вкусным и питательным. Потом он хотел знать, посещали ли мы знаменитую гробницу Бауадина, близ Бухары, и когда я выразил желание видеть ее, то назначил нам проводника и просил не оглашать своей поездки в оную. Потом Куш Беги предложил нам вопрос вполне достойный доброго сердца этого человека: он спрашивал, что мы везем нашим родственникам в Европу, после столь долгого отсутствия? Я отвечал, что мы ничего не везем по причине дальнего нашего путешествия и по неудобству вести какой-либо багаж, а в заключение прибавил, что солдаты никогда не бывают богаты. Услышав это, старик быстро встал с своего ковра, велел принести ружье и попросил показать ему наши ружейные приемы. Когда я удовлетворил его требование, то он заметил, что английские приемы отличаются от русских, о которых он имел некоторое понятие, и вслед за этим стал маршировать по комнате. Это нас [445] много позабавило: Куш Беги, высокий, широкоплечий Узбек, ходил и повертывался с смешными ужимками и, наконец, обратившись к нам, вскричал: «Все вы недоростки, Фиринджисы; где вам драться с Узбеками! выходите как палки». За этим последовал разговор о выгодах и преимуществах военной дисциплины, к которой здешние жители не имеют никакого доверия, что впрочем извинительно с их стороны, ибо они не имели еще случаев удостовериться в ее истине. После этого визирь сказал нам, что в городе готовились два каравана: один к Каспийскому морю, а другой в Россию, и что он сделает распоряжение на счет нашей безопасности, если мы намерены с которым нибудь из них отправиться. Для нас было чрезвычайно утешительно видеть такую услужливость и милостивое внимание этого доброго человека; он даже спрашивал нас о состоянии наших финансов и о ежедневных расходах. Как, однако же, маловажны они ни были, я не счел за нужное говорить о них. Фонды у нас были [446] так значительны, что Индусы, агенты наши, трепетали при мысли, что их уличат в снабжении нас деньгами. Мы вышли от министра, когда уже совершенно стемнело; но прежде, нежели простились с ним, он попросил г. Жерарда навестить одного из его детей, болезнь которого поставила в тупик всех туземных медиков. Доктор нашел большого в самом опасном положении, в английской болезни, развившейся до высокой степени, и объявил, что не было никакой надежды на спасение его от близкой смерти. Визирь спокойно выслушал это и сказал, что у него остается еще тринадцать сыновей, а дочерей гораздо более.

Мы воспользовались первым удобным случаем, чтоб осмотреть гробницу Бауадина, которая отстоит от Бухары только на несколько миль по самаркандской дороге. Но, выехав из столицы, я забыл о гробнице: мысли мои перенеслись к знаменитому Самарканду, и во мне родилось желание посетить этот город: я, однакоже, несмел привесть его в [447] исполнение, ибо считал неблагоразумным просить на это позволения по сомнительности своего положения. Самарканд отстоит на 120 миль от Бухары; проезжая Карши, мы находились от него только на расстоянии двух переходов. Я принужден был довольствоваться одними рассказами об этой древней столице, существование которой можно выследить до времен Александра. Она служила местопребыванием Тимуру, а другие государи из его дома проводили в ней зимние месяцы. «Во всем обитаемом мире», говорит Бабер, «немного найдется городов, которые имеют такую же хорошую местность, какою пользуется Самарканд». В настоящее время он низшел с высоты своего величия на степень провинциального города и имеет только восемь, или, по большей мере, десять тысяч жителей; сады и поля занимают место его прежних улиц и мечетей; но, при всем этом, народ еще смотрит на него с глубоким уважением и до тех пор не считает бухарского государя своим законным властителем, пока он не [448] упрочит в нем своей власти. По этому усвоение этого города составляет первый предмет заботы при смерти одного государя и при восшествии на престол другого. Некоторые из его древних зданий существуют и по сие время, свидетельствуя о его минувшей славе. Три коллегии сохранились в совершенной целости; одна из них, служившая обсерваториею знаменитому Алаг Бегу, необыкновенно красива: она украшена бронзою, все кирпичи покрыты глазурью и расписаны. О знаменитом обелиске, построенном этим ученым, я не мог ничего узнать, кроме некоторых сбивчивых преданий о том, что кирпичи его клали по мере боя часов. Сверх упомянутых коллегий есть еще одно училище превосходной архитектуры, называемое Шередар. Гробница Тимура и его семейства существует и доныне; прах императора покоится под высоким сводом, стены которого превосходно изукрашены агатом (яшм). Местоположение Самарканда не без основания прославлено Азиятцами: он стоит близ невысоких холмов, в стране [449] повсюду ровной и гладкой. Говорят, что писчая бумага в первый раз изобретена в Самарканд; теперь обстоятельства переменились: этот материал привозят сюда из России.

Запрещение ездить верхом не простирается за пределы столицы; по этому, отправившись к городским воротам пешком, мы приказали своим служителям вывесть туда лошадей и, выбравшись из города, скоро достигли гробницы Бауадина Нахебанда, одного из величайших святых Азии, процветавшего во дни Тимура. Говорят, что два путешествия на поклонение к этой гробнице равняются шествию в Мекку. Здесь каждую неделю бывает ярмарка; Бухарцы беспрестанно ездят сюда на ослах для поклонения. Ныне царствующий государь до восшествия своего на престол дал обет этому святому еженедельно отправляться пешком из своей столицы к его гробу, если только он окажет ему помощь, и, кажется, его величество держит свое слово: мы на дороге встретили его багаж и узнали от [450] сопровождавшей прислуги, что государь будет там молиться и останется на всю ночь. При гробнице нет никакого здания, заслуживающего описания; сама же она состоит из возвышенной платформы, близ которой находится мечеть и большая коллегия. Каждый приходящий сюда богомолец обыкновенно обходить вокруг гробницы и прикладывается к надписям, свидетельствующим год кончины святого. Она обладает богатейшими вкладами; потомки Бауадина считаются ее покровителями. Нас впустили в это священное место без всякой церемонии, кроме того, что пред входом попросили снять туфли. Потом мы посетили духовную особу, имевшую смотрение за гробницею; этот мулла подчивал нас чаем с корицею и даже хотел зарезать барана, чтоб угостить нас. В продолжение двух часов он так много говорил нам о своих болезнях, действительных, или воображаемых, что мы не знали как отделаться от него. Он входил в малейшие подробности об имени Бауадина, расспрашивая, не слыхали ли мы чего [451] нибудь о его путешествии по Индии и Европе. Все эти расспросы были ничто иное как только долг уважения к памяти знаменитого святого, ибо он действительно славен во всем музульманском мире, так что даже в самой Мекке богомольцы бухарские известны под названием Нахсбанди. Эта гробница, также как и большая часть подобных зданий, встречавшихся мне во время путешествия, была украшена рогами баранов, приносимых подле нее в жертву. Уверяют, что эти рога означают силу; может быть в следствие такого обычая Азиятцы придают Александру Великому прозвание Залкарнаина, т. е. двурогого, хотя мы знаем, что он употреблял рога как сын Юпитера Аммона.

.Почти в двадцати пяти милях на северо-запад от Бухары, на границе степи, есть развалины Хаджаобана, древнего города, построение которого относится к веку Калифа Омара. Но это сказание ничего не доказывает, ибо Магоммедане редко относят свои [452] предания далее времен пророка. В развалинах находят множество монет, и я имел счастие приобресть нисколько превосходных экземпляров, которые в последствии оказались настоящими остатками бактрианских монархов (Подробное описание этих монет читатель найдет в третьей части этой книги.). Все он серебряные, величиною почти равняющиеся английской полукроне. С одной стороны отчеканено лицо, а с другой сидящая человеческая фигура. Работа превосходна, выражение лиц и общий характер сделали бы честь даже и временам Греции, — к которым, можно сказать, он и принадлежать. Мне также приносили множество антиков из того же места: все они состояли из сердалика и других камней, с изображениями людей и животных. На некоторых из них были надписи, отличавшиеся от всех тех, которые мне случалось видать прежде, и походившие отчасти на индийские. Вовремя этих розысканий, мне рассказывали, что в горах бадакшанских иногда встречаются окаменелости, имеющие вид птиц [453] величиною с ласточку. Самому мне не удалось видеть подобные камни: человека, у которого они хранились, не было в это время в Бухаре; но я охотно верю существованию таких редкостей, потому что мне прежде этого случалось несколько раз видать камни, принесенные с верхних террас Гималаев и имевшие форму небольших черепах. Нельзя было также охотно поверить рассказам об очарованном и окаменелом город, будто бы стоящем на юго-западном углу Аральского моря, между Оргенджем и Оренбургом. Его здесь называют Барза-гиль-мис, что на туркском язык значит идти и никогда не возвратиться, ибо такова участь всех любопытствующих видеть его. В такой стран, какова Транзоксиания, мы естественным образом должны ожидать рассказов достойных Арабских Ночей, ибо она постоянно доставляла восточным писателям множество предметов для несбыточных повестей и для метафор о райской жизни. Жители Бухары всегда были твердыми верователями в магию и доселе считают [454] Индию местом существования этой науки, в могущества которой здесь никто не сомневается, и все говорят, что в Сарате она в ежедневном ходу, и что там занимаются ею женщины. Я два года прожил в Сарате и могу сказать, что это были два счастливые года: там я имел обширное знакомство с туземцами, изучал их нравы и народные верования и только лишь в Бухаре в первый раз узнал, что все тамошние женщины чародейки. Если они действительно и обладают чарами, то эти чары заключаются в их природной красоте и прелести. Отдаленность и пространство дают жизнь и питание большей части сказок, зарождающихся в умах легковерных: так, 300 лет тому назад, Абулфаззал распространил молву, что в Индии есть люди, которые могли съедать печень в живом человек; с тех пор это мнение сделалось общим и доныне господствует во всех странах Азии.

В Бухаре я познакомился с одним весьма почтенным узбекским семейством и однажды [455] посетил его в пятницу. Предки его первоначально вышли из Дашт-и-Кипчака и оно существует в этой стран около 150 лет. Один из членов его был два раза отправляем в Константинополь в качестве посланника, за что и получил высокий титул Би. Этот дом издавна ведет постоянную торговлю с Россиею и понес убытки в следствие московского пожара. Можно ли было ожидать, чтоб это обстоятельство со всеми своими ужасами могло причинить бедствия в центре Туркистана? Меня приняли по-узбекски и принудили проглотить несколько чашек паю в самых разнообразных видах, посреди необыкновенно жаркого дня. У Узбеков господствует странный обычай угощения: хозяин делается, так сказать, слугою своих гостей и, своими руками подавая им блюда, до тех пор не ест сам, пока не обойдет всех присутствующих друзей своих и пока все они не насытятся. Народ этот вообще очень добр; ханжество, составляющее в нем преобладающий недостаток, должно быть отнесено только к [456] образу воспитания; ибо Узбеки, никогда не проявляя его нападками на религиозные понятия других народов, обличают его только в своих житейских делах и в общем характер разговоров. Во время угощения мы говорили об открытиях, сделанных Русскими, которые недавно попали на золотоносные жилы в стране, лежащей между Бухарою и своим отечеством. Один из присутствовавших при этом Узбеков сказал, что пути Бога неисповедимы, ибо Он, сокрыв от правоверных сокровища, ныне указал их неверным или каффирам почти на самой земной поверхности. Я улыбнулся; обидеться таким замечанием было невозможно: это обыкновенный образ выражения Бухарцев на счет всех Европейцев. Оставив общество и возвращаясь домой, я был поражен благоговением, с которым на здешних улицах соблюдается день пятницы; в Бухаре его также свято чтут, как воскресный день в Европе: ни одна лавка не отпирается ранее второго часа по полудни, т. е. после молитвы; до того же [457] времени вей жители толпятся в мечетях в своих лучших одеждах. Магоммедане вообще отличаются важностью, а в наряд их есть что-то такое, что придает им особенное величие, когда они толпами идут в храм Божий.

Так как около месяца прошло со времени вступления нашего в Бухару, то нам необходимо было подумать о дальнейшей поездке, и по причине беспокойного состояния предстоявшей нам страны, внимательно обсудить выбор дороги. Цель наша состояла в том, чтоб добраться до Каспийского моря и чем севернее к берегам его, тем лучше; но тут со всех сторон являлись затруднения. В продолжение целого года ни один караван не мог пройдти из Хивы к морю в следствие кровавой вражды, возникшей между Хивинцами и Киргизами, кочующими в степях. Бухарский караван принужден был остановиться в Хиве, а другой, вышедший из Астрахани, — в Мангашлаке на Каспийском море: ни тот, [458] ни другой не осмеливался продолжать своего пути в ожидании мер к устранению препятствий. В последствии читатель увидит, как мы были счастливы, что не присоединились к хивинскому каравану. Прямой путь, чрез владения Хивы к Астрабаду в Персии, также был закрыт, ибо хивинский хан, выступив в поход против Персиян, стоял лагерем в степи на юг от своей столицы, куда и повелел вести все караваны. Путь на Мерв и Мешед был открыт и более безопасен; но нам казалось благоразумнее избрать второй из этих путей: следуя по нем, мы могли бы увидеть часть владений Хивы, потом пробраться до границ Персии и, наконец, достигнуть Каспийского моря чрез Туркманскую степь. Все друзья наши, Индусы, Армяне и Афганы старались отклонить нас от встречи с хивинским ханом, которого они описывали человеком недоброжелательным ко всем Европейцам; но твердо решившись попытать счастия на дороге, которая вела прямо к нему, я пошел к своему покровителю визирю и [459] объявил ему свои намерения. Куш Беги посоветывал мне отправиться с караваном в двести верблюдов, который готов был выступить в Россию и привел бы нас в Троицк. Но это не соответствовало нашим планам, во первых по тому, что дорога эта была уже исследована русскою миссиею, а во вторых потому, что мы не желали вступать в азиатскую Россию: нам нужно было проехать на Каспийское море. Визирь в заключение сказал, что он справится на счет отхода караванов и в следствие нашего желания избрать путь, ведущий на границы Персии, постарается доставить нам всевозможные вспомоществования, какие только находятся в его власти. Персидский караван ожидал только его приказаний, чтоб выступить в путь.

Двадцать первого Июля, мы сделали прощальный визит бухарскому визирю: это посещение дало нам случай узнать характер этого доброго человека еще более. Куш Беги имеет около шестидесяти лет от роду; [460] глаза его исполнены огня, не смотря на то, что борода посеребрена годами; в лице его просвечивает ум, оттененный хитростью, которая, как говорят, составляет отличительную черту его характера. Он много расспрашивал нас об английском языке и заставил меня написать персидскими буквами английские числительные имена, а равно и несколько других слов, выражающих самые обыкновенные потребности жизни. Проведя около часу в этом уроке, он изъявил сожаление, что не имел удобнейшего случая изучить наш язык. Потом попросил меня написать его имя по английски и, передав бумагу др. Жерарду, сказал ему, чтобы он прочитал, что на ней написано. От этого он перешел к медицине и остался очень доволен, когда мы показали и объяснили ему инструмент, употребляемый при вытаскивании зубов; он взял его, приложил к двери и отломил от нее несколько кусков. За этим просил нас возвратиться в Бухару в качеств «торговых посланников» для установления более [461] выгодных отношений и для расширения торговли. Потом, призвав Кафила-баша каравана и туркменского начальника, который должен был сопутствовать нам в охранение от своего племени, он приказал записать их имена, фамилии и место жительства и, обратившись к ним, сказал: «я поручаю вам этих Европейцев. Если что нибудь с ними случится, то жены и семейства ваши, остающиеся в моих руках, будут искоренены с лица земли. Не возвращайтесь в Бухару без свидетельства за их печатью о том, что вы хорошо служили им». Обратившись к нам, он продолжал: «не показывайте фирмана моего государя, который я теперь даю вам, до тех пор, пока не встретится в нем нужды. Путешествуйте без огласки и не делайте знакомств; ибо вам придется ехать чрез опасные страны. Когда же вы окончите путь ваш, то помолитесь за меня: я человек старый и вам доброжелательствующий». Тут он дал каждому из нас платье, которое хотя и не было многоценно, однако же сопровождалось [462] следующими словами: «Не уезжайте от нас с пустыми руками, возьмите это и спрячьте». Я со всею искренностью благодарил министра как за себя, так и за своего товарища. Он встал, поднял руки, дал нам фата и мы вышли из дома Куш Беги. Я не успел дойдти до своей квартиры, как он приказал воротить меня: я нашел Визиря посреди пяти, или шести хорошо одетых особ, которые, по видимому, разговаривали об нас. «Сикандр», (так меня обыкновенно называли здесь), сказал Куш Беги, «я послал за тобою, чтоб спросить, не обидели ли тебя в этом городе, или не брал ли кто нибудь у тебя денег на мое имя и, уезжая от нас, остаешься ли доволен?” Я отвечал, что в Бухаре со мною обращались как с почетным гостем, что имущества нашего даже и не распаковывали, что не взяли никакой пошлины и что я всегда буду помнить с глубочайшим чувством признательности все те милости, которые были мне оказаны в священной Бухаре. Мой ответ заключил все наши сношения с [463] министром. Я оставил этого достойного человека с растроганным сердцем и с непритворными желаниями благоденствия его отечеству. Возвратясь домой, я стал рассматривать фирман полученный от визиря; он был самый лаконический, но вместе с этим для нас самый драгоценный: в нем упомянуто было о нашем представлении к государю, чего на самом деле мы не удостоились. Он был написан на персидском языке и вот перевод:

«В настоящее время, по воле Божией, два человека, Фиринджисы, отправляются в свое отечество. Да не представят им никаких препятствий люди, состоящие при перевозах, равно и правители городов и округов во всем бухарском государстве, ибо они едут на свою родину с дозволения нашего государя, к которому они представлялись». За этим следует печать Нассир Уллаха, Эмира бухарского. [464]

После полудня верблюды были навьючены и совершенно готовы к отправлению. Последнее лице, которое мы видели в нашем доме, был хозяин, в попыхах сборов прибежавший проститься с нами. Он принес мне в подарок прекрасную и богато вышитую ермолку; я благодарил его, но не сказал, что чрез несколько месяцев перемена наряда сделает для меня его подарок бесполезным. Я с своей стороны подарил ему пару ножниц и мы расстались в самых обильных излияниях дружбы. Верблюды отправились вперед, а мы в сопровождении одного Узбека, нашего знакомого, пошли за ними в последний раз по улицам Бухары. Мы ни чем не отличались от туземцев, ибо приняли их костюм и все обычаи и кроме того выкраивали свои лица сообразно с их понятиями. Я шел самыми скорыми шагами и по обыкновению выказывал как можно менее любопытства, по крайней мере не более того, сколько не могло скрыть лице мое. Мы обратили на себя мало внимания, только два, или три Еврея, на [465] которых мы отчасти походили своим нарядом, сделали нам несколько вопросов. Я не могу сказать, чтоб я с сожалением вышел за ворота города: выбравшись из них, мы избавлялись от подозрения и при том могли ехать верхом и писать сколько нам было угодно. Правда, что и в городе мы по временам принимались за перо, но это всегда было по ночам с сонными глазами и с опасностью. В полумиле от городских ворот мы присоединились к каравану и тут же в поле сделали привал. [466]

ГЛАВА XI.

ЗАДЕРЖКА В БУХАРСКИХ ВЛАДЕНИЯХ.

[Задержка Каравана. — Совет купцов. — Страна между Бухарою и Оксом. — Сношения с Туркманами. — Туркманские знакомцы. — Эрзарисы. — Рабство в Туркистане. — Наши сопутники, — Музыка. — Наше общество. — Развалины Биканда. — Походы Александра. — Ответа из Оргенджа. — Узбекские обычаи. — Приготовления к отъезду, — Письмо из Индии. — Размышления.]

Три небольшие перехода привели нас к месту жительства Кафила-баши нашего каравана, к небольшому селению из двадцати домов, называемому Мирабад и находящемуся в округе Каракул, в сорока милях от Бухары. Здесь накануне нашего следующего выезда мы с сожалением узнали, что все купцы, наши попутчики, отказались продолжать путешествие вследствие опасений, возбужденных действиями хивинского Хана. Этот властитель, осматривая тюки одного каравана, шедшего из Персии, нашел в них узелки с землею из священной Кирбелы; земля эта [467] была запакована вместе с товарами как талисман, упрочивающий безопасный провоз. Но такая предосторожность имела совершенно противное действие: большая часть товара была разграблена. Так как общество наших купцов состояло преимущественно из Персиян, или, по крайней мере, из шиитов, то они, не осмеливаясь искушать счастия, решились ждать, пока хивинское войско отступит, или пока они выхлопочут свидетельство за ханскою печатью, которое упрочивало бы им безопасность имущества. Это последнее казалось для них благоразумнейшею мерою для устранения опасности, потому и решено было обсудить предмет в общем собрании.

Купцы собрались на совет в хижине, которую мы занимали, сделав это потому, что визирь, со свойственною ему милостью, говорил об нас каждому из них. Необыкновенно забавно было видеть, как эти господа в высоких сапогах, с кнутом в руке, обсуживали столь важное дело и как после [468] многих предложений и отказов они убедили одного из своих товарищей написать письмо к какому-то офицеру хивинского Хана. Этот избранный сел посреди комнаты, с важностью очинил перо и обещал писать самым четким почерком, лишь бы только кто нибудь продиктовал ему содержание документа. Однако же, прежде нежели он приступил к делу прошло около получаса в спорах о том, каким слогом писать; на счет этого обращались даже и ко мне; но я объявил, что не имею об этом никакого понятия, потому что мы на своем языке, обращались даже к самым высоким властям просто, употребляя краткий титул и имя того, кому писали. Наконец все согласились написать документ в виде прошения и после многих споров сочинили следующее:

«Просьба купцов к Юз Баши, начальнику Мерва. Мы приветствуем тебя с миром! Известились мы, что караван, недавно отправившийся по дороге в Бухару, не только внес [469] пошлину, как то бывало прежде, но еще заплатил по 4 1/4 тиллы с каждого верблюда и что, не смотря на это, вьюки купцов были разбиты на большой дорог и даже многие из них совершенно уничтожены. Два каравана шедшие в Мешед, узнав об этом, принуждены были остановиться на пути из опасения, а потому мы отправляем к тебе бумагу чрез Туркмана для извещения об этом. Ты окажешь нам великую услугу, если дашь посланному письмо, где упомянешь о пошлин, которую намерен взять с нас, а равно и о том — что делается все это по приказанию его высочества, Хана Оргенджа (Хана Газрата) и будет ли ему угодно воспрепятствовать нашему проезду, когда мы заплатим ту же пошлину, какую платили до сего времени. Как скоро придет твой ответ, мы немедленно выступим в путь и будем соображаться с твоими указаниями. Мы, все общество купцов, кланяемся тебе!»

Из этого письма видно, что в важных делах Азиятцы могут говорить прямо и даже [470] умеют обойдтись без своей обычной вычурности. Когда послание было прочтено вслух, то раздалось единогласное Барикалла (браво), потом все обратились к пяти, или шести Туркманам, сидевшим у дверей, и начали советываться с ними о том, каким образом доставить письмо. Один из последних обещал привезть ответ чрез восемь дней, не смотря на то, что расстояние до местопребывания Юз Баши равнялось 60 фарсахам (240 миль) и за такой труд просил три тиллы в награду. По видимому дело было окончено: все купцы наши, воздев руки, проговорили благословение и ударили себя в бороды, ибо ни какое государственное дело не могло занять так глубоко людей, как настоящее обстоятельство занимало наших купцов: сколько тут было сурьезности в лицах, сколько предположений, сколько тобачного дыма, сколько споров на счет выражений, сколько различных мнений: одни предлагали речь мерную, другие умоляющую, третьи советывали изложить все подробности дела. К счастию всем этим [471] управлял один благоразумный мулла, не молодых лет, имевший в подобных случаях более сведений, нежели кто либо из всего нашего общества, которое имело довольно смыслу, чтобы принять его образ воззрения. Но после всего такого трагикомического совещания поверят ли, что эти Ротшильды и Баринги не могли согласиться на требование Туркмана за доставку письма: они скорее соглашались прождать целый месяц, чем уменьшить свои кошелки, и все это окончилось тем, что мы заплатили собственные деньги. Меня более всего удивляло то, что эти люди решались на основание какого бы то ни было ответа довериться народу, который они единодушно считали жестоким и варварским. По отправлении гонца все главнейшие купцы нашего каравана возвратились в Бухару; а мы обсуживая, что будет для нас выгоднее: остаться ли нам в неизвестной деревне Татарии, или также возвратиться в столицу, наконец, решились на первое и, так сказать, примирились с своею несчастною задержкою. [472]

На пути из Бухары, в четырех; или пяти милях от города, мы вступили в край, который представлял нам и богатство и запустение: направо от нас земля была обильно орошена водопроводами из Кохика, а налево — пыль и песок веяли в стране печальной и запустелой. Проехав около двадцати миль в западно-юго-западном направлении, мы увидели себя на реке Самарканде, которую поэты назвали Зарафшан — золотоносною. Причину такого названия скорее должно отнести к тем великим благодеяниям, которые она изливает на берега свои, чем к драгоценному металлу, в ней находящемуся. Река эта, в то время как мы ее видели, имела около пятидесяти ярдов ширины, не представляла бродов и походила более на канал, потому что несколько ниже по течению, воды ее запружены плотиною и распределяются по всем окружным полям. Полоса обработанной земли по обоим берегам не превосходила одной мили в ширину, а нередко даже и менее этого, ибо степь близко подходит к реке с обеих сторон. [473] Число обитаемых мест на всем пространств, проеханном нами от столицы, довольно значительно; каждое селение окружено стеною, построенною из высушенных на солнце кирпичей, также как и селения в Кабуле, но дома не так опрятны и не так прочны как в этой последней стране. В это время (в Июле) каждый обработанный клочок земли был завален гигантскими бухарскими арбузами, которые в большем числе отправляются отсюда на верблюдах в столицу. Почва земли здесь различна; в соседстве с рекою она тверда и хрящевата. Хрящи состоят из острых и угловатых камней, совершенно отличных от тех, которые подвергаются действию воды. Прямое направление, по которому мы следовали к Оксу, отдалило нас на некоторое время от Кохика; но перейдя полосу песчаных холмов, имеющую около трех миль в ширину, мы снова спустились к этой реке. Тут ложе ее было совершенно сухо, ибо каракульская плотина, которую мы оставили в стороне, препятствует в это время года ее [474] водам, всегда скудным, достигать до этих мест. Мы нашли, что Кохик вместо того, чтоб впадать в Окс, образует довольно обширное озеро, которое Узбеки называют Денгиз (Это турецкое слово и значит — море.). Возле этого-то озера находилось место нашей стоянки. Нижние части этой реки худо снабжены водою, она только в известное время года течет в округе Каракула. В Мирабаде мы жили между Туркманами, занимающими всю страну от Окса до Бухары и отличающимися от великого семейства, к которому они принадлежат, только тем, что живут в постоянных жилищах и составляют мирных и спокойных подданных бухарского государя. Из того места, в котором мы жили, видно было около сорока различных робатов или селений, и мы провели между дикими людьми около месяца, не претерпев никакого вреда или обиды с их стороны и постоянно пользуясь их добрым расположением. В нашем беззащитном положении это делало честь жителям Туркистана. [475]

Как в Бухаре мы имели обширное поле для наблюдении нравов и обычаев горожан, так здесь, в деревне, нам представлялось столько же случаев для изучения образа жизни сельских жителей. С этими последними мы ознакомились чрез посредство одного туркменского начальника, с которым мы сблизились еще в Бухаре: он и Кафила-баши являлись к нам два, или три раза в день, постоянно приводя с собою новых знакомых, которых встречали на соседних базарах и садясь во всякое время вместе с нами пить чай. Таким образом мы узнали многие особенности туркменских племен, и я под конец начал даже принимать живое участие в делах и намерениях многих лиц, с которыми в это время познакомился: так сблизился я с племенем, которое когда-то казалось мне вне пределов возможности для нашего изучения. Туркменский начальник, служивший нам во всех случаях церемонимейстеромт, был человек замечательный: он шел с караваном с тою целью, чтоб в дороге служить советом [476] своим соотечественникам и охранять их от разграбления. Мы, однако же, скоро убедились, что он сам не имел ясных понятий о meum и tuum, ибо умел присвоить себе три золотые тиллы, которые взял у меня в счет наемной платы, следовавшей нашему Кафила-баши, который также был Туркман. Эрназзар (так назывался этот приятель наш) был, однако же, полезный и занимательный товарищ. Высокий и широкоплечий, он имел лет пятьдесят от роду; мужественное лице его было украшено прекрасною бородою, посеребренною годами. В ранние годы жизни, он по обычаю своего племени, ходил на алламаны (на разбой) в страны Газаров и Каззил-башей: несколько страшных ран на голове его свидетельствовали опасную службу, которую он нес в то время. Покинув занятия юности и совершенно отстав от наклонностей своего племени, Эрназзар переселился со всем своим семейством в Мерв, как уже Туркман образованный и переродившийся; но не взирая на это, наружный вид его [477] и образ выражения были воинственны по прежнему. С тех пор в продолжение нескольких лет он занимается провожанием караванов в Персию и к Каспийскому морю. Под руководством такого проводника мы еще удобнее могли наблюдать любопытный народ, к которому он принадлежал. Кафила-баши был человек не столько доброхотный и кроме того, постоянно занятый множеством дела, а потому мы не могли не сравнивать его равнодушия к нам с дружеским вниманием нашего доброго Гиата. Он, не смотря на предостережение бухарского визиря, даже покидал нас одних в уединенном нашем местопребывании и отправлялся с своими верблюдами за солью на берега Окса. Таким образом мы оставались одни под охранением беззаботного Эрназзара.

Самым замечательным из всех наших туркменских посетителей был один человек, пожилых лет, отличавшийся суровостью своего обращения «называвшийся Субхан Верди Галих, что в переводе значит меч, данный, Богом. [478] Лице у него было красное, вакханальное, хотя он и уверял, что никогда не предавался запрещенному соку винограда. Он мог объясняться только по-туркски, а я знал этот язык весьма не много и потому нам нужен был переводчик; однако же, после нескольких свиданий мы начали понимать друг друга и вскоре ни один гость не был для нас так приятен, как Верди, который любил описывать нам, в самых восторженных выражениях, свои наезды на Каззил-башей. «У нас есть пословица», говорил он, «что Туркман на лошади не знает ни отца, ни матери». Другое туркское выражение или, лучше двоестишие, которое он часто с жаром повторял, давало нам понятие о чувствованиях его племени. Вот перевод этих стихов:

«У Каззидь-башей десять башень; в каждой башне один грузинский раб!

Что ж за сила у Каззил-башей? Пойдем и нападем на них!»

Верди принадлежал к поколению Салор, благороднейшему между Туркманами и нередко [479] говаривал нам, что оно положило основание империи константинопольских Османлисов. В этом ударении ничего нет невероятного: предания народов всегда заслуживают уважения. Он трепетал от радости, когда рассказывал нам каким образом захватывают в плен Каззил-башей, и со вздохом жалел о том, что старость не позволяла, ему более воевать против неправоверных. Преклонные лета успели в некоторой степени ослабить его предрассудки, ибо он нередко прибавлял в заключение своих повествований, что если подобные дела противны законам Бога и Корана, то он вполне уверен, что пост и молитва искупят все грехи его. В настоящее время Верди разводил овец и верблюдов и, не будучи от старости в состоянии продолжать набегов, снаряжал в них своих сыновей. Он часто говаривал мне, что его верблюды и бараны стоят столько-то невольников, и что он купил одну лошадь за трех человек и за мальчика, а другую за двух девушек: вот здешний образ оценки имущества. Слушая, как [480] этот разбойник оценивал своих животных, я смеясь просил его сказать мне, что я буду стоить, если попаду в плен к Туркманам; он уклонился от ответа, сказав, что мы были слишком хорошие люди, чтоб сделаться рабами, и я таким образом не узнал от него своей собственной ценности. «Но», сказал я ему, «ты конечно не станешь продавать Сеида, священного потомка своего пророка (мир праху его!) если он попадет в число твоих пленников?» «Как!» отвечал он, «если продается Коран, то почему не продать нечестивого Сеида, который своею ересью издевается над его истинами». Туркманы народ отчаянный; к счастию они разделены и враждуют между собою, иначе соседи терпели бы от них еще больше зла. Эта великая семья рода человеческого кочует от берегов Каспийского моря до Балка, меняя места своего жительства по внушениям прихотливой воли.

Племя, между которым мы жили, известно под именем Ерзари. Тут в первый раз [481] в магоммеданском крае мы увидели женщин без покрывал, которые вообще не употребляются между туркманскими племенами. Ни в одной части света не встречал я таких дебелых и здоровых дев, какие попадались нам здесь, хотя они и считаются соотечественницами нежной Роксаны, очаровательной супруги Александра, на которой он женился в Трансоксиании. Наш туркманский начальник, Эрназзар, для развлечения своей скуки влюбился в одну из этих красавиц и несколько раз обращался ко мне с просьбою указать ему какое нибудь сверхъестественное средство, которым он мог бы привлечь внимание девушки. Я много смеялся любви и простоте этого старика. Все здешние женщины носят чалмы, которые вообще очень идут к ним; а соседи этого племени, живущие на юг от Окса, до того преувеличивают в своих рассказах объем этого головного убора, что я должен буду в последствии, когда перейдем чрез эту реку, сделать несколько особых замечаний по этому предмету. Ерзарисы придерживаются [482] общих туркменских обычаев, хотя близость Бухары успела уже распространить между ними некоторую степень просвещения. В нашем караване находилось пять, или шесть Туркменов из южных округов Окса: люди эти, всегда гостеприимные дома, не забывали, что здесь они к свою очередь имели полное право на гостеприимство, и потому Ерзарисы не без причины жаловались на остановку нашего каравана. Каждое утро один из этих молодцов относил свою саблю в дом какого ни будь Туркмана и этим знаком, общепринятым между здешними жителями, напоминал хозяину о том, что он обязан заколоть барана и разделить его с пришедшими к нему гостями. Отказаться от такой повестки невозможно и пир обыкновенно имеет место ночью. Нас в подобных случаях никогда не приглашали: пирушки эти были часто туркменские; но за то нам очень часто присылали с них лепешки. Ерзарисы вообще обращались с нами хорошо и ласково: они знали, что мы Европейцы и христиане, и не взирая на это, всегда в [483] разговоре с нами употребляли слово эшан почтительный, эпитет, придаваемый всем хваджам. Каждый Персиянин, приезжающий в Туркистан, обязан во время молитвы складывать свои руки и следовать кой-каким другим обрядам, из коих некоторые не совсем опрятны, и за это он пользуется терпимостью и покровительством закона. Христианину же, чтоб пользоваться точно таким же покровительством, нужно только говорить с уважением о магоммеданизме и избегать прений. Персияне по своей вере обязаны следовать следующему правилу: «если в обществе семидесяти шиитов», сказано в законе, «находится хотя один сунит, то все они должны укрыться покрывалами по причине присутствия такого человека». Нас ничто подобное не стесняло, ибо мы во всем охотно придерживались обычаям жителей и уважали понятия народа.

Хотя деревня, в которой мы жили, имела не более двадцати домов, однако же в пей находились восемь персидских пленников. [484] Кажется, что эти несчастные точно в такой же пропорции распределены по всему здешнему краю, где их употребляют преимущественно при возделывании полей. В это время они заняты были уборкою хлеба, не смотря на то, что термометр стоял на 96° внутри дома. Трое, или четверо из них несколько раз посещали нас и просили меня отвезть письмо к их родным в Персию, что я в последствии исполнил по адрессу. Многие из таких невольников сберегают достаточную сумму для своего выкупа, ибо Персияне всегда тароватее Узбеков и не упускают ни малейшего случая, который может доставить им какую нибудь выгоду. Так, в Мирабаде, два, или три пленника успели собрать значительный капитал, чтоб купить себе свободу и намеревались при первой возможности возвратиться в Персию. Мне не случалось слышать от них жалоб на худое с ними обращение в Туркистане. Правда, что некоторые владельцы запрещают им читать молитвы и соблюдать праздники, предписываемые Кораном, ибо такая [485] набожность заняла бы много рабочего времени; но за то их никогда не бьют, кормят и одевают так, как будто бы они принадлежали к семейству и даже нередко облекают большою милостью. Говорят, что обыкновение хватать в плен Персиян не было известно до вторжения Узбеков, и уверяют, что оно началось не более как сто лет тому назад. Несколько бухарских духовных лиц, посетив Персию, слышали, как тамошние жители всенародно поносили трех первых калифов и, возвратившись в отечество, рассказывали об этом своим соотечественникам, в следствие чего сунитский синод издал фатуа или приказ, разрешавший торговлю такими нечестивцами. Рассказ бухарских мулл был справедлив: Сэр Джон Чардин говорит, что Персиянин, пуская стрелу, не редко говорит: «да пойдет она в сердце Омара!» и мне самому случалось несколько раз слыхать подобные восклицания; а потому можно сказать, что Персияне сами накликали это бедствие на свою голову. Рассказывают, что один персидский государь во [486] время недавних сношений с ханом Оргенджа, отправил к нему четыре книги, считающиеся у Магоммедан священными — Ветхий и Новый Завит, Псалмы Давида и Коран, и просил указать, в которой из них заключаются законы рабства, на основании коих он действует против Персиян. Хивинский хан не затруднился и отвечал, что это давно принятый обычай, от которого он ни сколько не намерен отступать, и если Шах Персии не может воспрепятствовать этому силою, то он по прежнему будет продолжать его к бесславию его государства. Замечено было, что магоммеданское рабство далеко отличается от неволи негров, и это замечание совершенно справедливо; но захватывание жителей Персии и их насильственный увод в чуждые им страны, где не уважены ни их вера, ни их понятия, есть точно такое же нарушение прав и вольностей человечества, как и африканская невольничья торговля.

Как обычаи и нравы народа, между которым мы жили, представляли нам множество [487] предметов для наблюдения, так и в самом караван внимание наше привлекали несколько человек, решившихся лучше остаться с нами в деревне, — чем возвратиться в Бухару. Люди эти были уроженцы Мерва, в степи, или, лучше сказать, потомки колонии, которая лет пятьдесят тому назад была насильно выведена Шахом Мурадом в Бухару, где и в настоящее время она составляет самую трудолюбивую часть народонаселения столицы. Не богатые, но постоянно веселые, они проводили целые дни в забавах чисто восточных, т. е. в рассказах повестей и в представлении двора бухарского государя в лицах: один принимал роль государя, другой просителя, третий исполнителя закона, убивая таким образом время и скуку. Дети иногда ссорились; но распри их продолжались не далее вечера, когда все собирались вне домов слушать гитару и туркийские песни. Здесь пенье совершается не так, как в других странах: певец обыкновенно садится против музыканта, так, что колени их соприкасаются и звук [488] инструмента как бы чрез живой проводник сливается в голосом певца. Туркийский язык необыкновенно воинствен и гармонически звучен. Бард, как мне говорили, пел про любовь, первенствующий предмет песен всех стран.

Положение нашего собственного немногочисленного общества столько же подавало нам повод к размышлениям, сколько и любопытный народ, между которым мы жили. Вечером, в сумерках, мы выносили на двор войлоки, расстилали их и все вместе, как господа, так и слуги, суетились вокруг огня, сами стряпая для себя кушанья и подкрепляя ими свои силы. В отдаленной стран, в неизвестной деревне Туркистана, живя без всякого охранного конвоя, мы обыкновенно спали под открытым небом, и проводили целые недели, не подвергаясь ни малейшим обидам. Прежде нежели мы вступили в эти страны, темные и неопределенные понятия, которые мы об них имели, рождали в нас странные мысли; но [489] когда мы чрез них проходили, то наши опасения исчезали мало по малу и наше положение казалось нам самым естественным. В каждом мест, чрез которое мы проезжали, мы находились во власти туземцев, так, что всякий сумасброд, каких много повсюду, мог одним ударом уничтожить все глубоко обдуманные планы и замыслы наши. Не смотря на это, мы свободно сообщались с жителями, и хотя такое столкновение с ними ежедневно ставило нас в опасность, однако же мы всегда счастливо избегали ее. Главнейшею причиною нашей удачи мы обязаны стечению благоприятных обстоятельств, за что мы должны благодарить провидение, а равно и спокойному состоянию стран, чрез которые проезжали, ибо доверие и благоразумие, первые потребности в путешественнике, ни к чему не послужили бы в землях, потрясенных раздором и мятежом. Опыт заставил нас пожалеть, что во время нашего путешествия мы не привели в исполнение некоторых из своих первоначальных планов, ибо на деле убедились, что [490] странствование под видом Азиятца гораздо легче, чем мы вначале предполагали, и что виденные нами народы ни сколько не были любопытны. Убедившись, однако же, в удобоисполнимости этих планов, я в то же время видел, что они доставили бы нам менее удовольствий. Незначительность багажа также не мало содействовала нашей безопасности; но за то поваренная утварь неполнотою своего числа часто приводила мне на память привычки, приобретенные на родине. Впрочем, во всем следуя обычаям Азии, мы имели много хороших обедов — кабобов — принесенных с базара, хотя, может быть, мой верный Гулам Гозн, прежде бывший главным моим служителем, а теперь мой повар и factotum, нередко вспоминал о более вкусных блюдах, которые он подавал мне. Это заставляло его по временам покупать на базаре такие вещи, которые могли обличить нашу нацию. Хотя мы несколько раз запрещали ему такую роскошь, однако он даже и в Бухаре нередко подавал нам к завтраку рыбу, яица, кофе, [491] варенье и плоды. Впрочем из этого не должно заключать, чтоб мы постоянно питались такими роскошными яствами. Общество наше значительно уменьшилось с того времени, как мы оставили берега Инда: один из Индийцев покинул нас еще в Кабуле; а другого, слугу др. Жерарда, родом Кашмирца, испугали холодные ветры Гинду Куша. За исключением этих двух человек, я не могу не отдать справедливости усердию и постоянству всех избранных нами сопутников. Самым замечательным из них был Моган Лал, молодой Индус из Делли, проявлявший редкую в его соотечественниках неутомимость духа и усердие в нашем предприятии. Он по моей просьбе вел подробный журнал всем событиям, который — я смело могу сказать — заслужит полное внимание публики, если только будет напечатан. На пути в Бухару он постоянно говорил, что едет к своим родным, живущим в этом городе; по выезде же оттуда уверял, что отправляется к своим родственникам в Герат. Туземный [492] землемер наш, Магоммед Али, потерю которого мни в последствии привелось оплакивать, обыкновенно ехал как богомолец в Мекку, и показывал вид, что не имеет с нами никакого сношения.

В окрестностях Мирабада мы не упустили случая заняться антикварскими розысканиями и были довольно счастливы тем, что осмотрели развалины Биканда, одного из древнейших городов Туркистана. Он лежит в двадцати милях от Бухары и, кажется, был когда-то снабжен водою посредством водопроводов, остатки которых существуют и доныне. В рукописной истории этого края, называемой Нарсахи (Я передал это сочинение в лондонский комитет переводов с восточных языков.) и купленной мною в Бухаре, сказано, что этот город, превосходивший древностью теперешнюю столицу, состоял из тысячи робатов или деревень, слившихся вместе, что в нем жило множество купцов, торговавших в Китае и на Океане; хотя слово дерия может означать и Окс, и что в последующие [493] времена, около 240 года Геджиры, если случалось жителю Бухары бывать в Багдаде, то он обыкновенно называл себя пришлецом из Биканда. Далее, история говорит, что хотя он и был весьма важным городом, однако же значительно страдал от неверных хищников северных стран, набегавших на него в холодное время года. Наконец, что Арслан Хан построил в нем дворец, и улучшил его водопроводы. Во время производства последних работ случилось обстоятельство, которое напоминает переход Аннибала чрез Альпы: Биканд, по видимому, стоял на холме, порода которого была до того тверда, что не уступала никаким орудиям работавших; это заставило их смачивать ее уксусом и натирать коровьим маслом, от чего она уступила их усилиям и они успели прорыть ее на протяжении целого фарсаха, т. е. почти на три с половиною мили английские. Теперешний Биканд не имеет жителей, и только стены некоторых зданий свидетельствуют о его прежнем величии. У Магоммедан все то, что [494] происходило до Геджиры, обыкновенно облечено баснословными сказаниями, а потому мы необходимо должны обращаться к другим книгам и языкам для открытия истины в истории Биканда, местопребывания Афразиаба и древних государей Туркистана. Древностей мне в нем не удалось достать, ибо не было возможности разыскивать их с безопасностью.

Если мы не успели извлечь удовлетворительных заключений на счет развалин Биканда, или объяснить некоторые места в историках Александра, то, по крайней мере, собрали несколько заслуживающих внимания сведений о реке Бухаре. Река эта постоянно упоминается у Греков под названием Политимета; Арриан говорит, что «хотя она и несет обильные воды, однако же, скрывается от взоров и исчезает в песках»; а Квинт Курций, «что она кидается в провал, в котором шум потока свидетельствует о ее подземном течении». Окончание этой реки, показанное на наших картах, не согласуется с действительностью: на них обыкновенно представляется, что она [495] впадает в Окс; между тем как на самом дели она вливается в озеро, о чем уже упомянуто выше (На русских картах это показано вернее.). В продолжение большей части года, воды в ней так недостаточно, что она, не будучи в состоянии пробраться до Окса, теряется в песках. Это обстоятельство, по моему мнению, соглашает сказание Арриана, у которого мы читаем, что река Бухара теряется в песках, со сказанием Курция, говорящего, что она кидается в провал, или озеро — новейший Денгиз — имеющее около двадцати пяти миль в длину. После всего этого можно сказать, что деревня, в которой мы жили, стоит на классической земле, ибо мы знаем из истории, что Александр, после того как отряд его войска был разбит и вырезан Спитаманом, ходил на этого последнего до самых тех мест, где Политимет теряется в песках пустыни, т. е. до места поражения отряда. Впрочем нам потребна была вся сила подобных воспоминаний, чтоб рассеять скуку продолжительного нашего пребывания в [496] тесной хижине Мирабада. У Квинта Курция есть еще другой отрывок, заслуживающий нашего внимания, ибо я встретил нечто подобное в одном персидском манускрипте, купленном мною в Бухаре и описывающем этот город. Историк, описывая вступление Александра в Базарию, которую принимают за Бухару, или которая находилась в этих же местах, говорит следующее: «ничто столько не свидетельствует о варварской роскоши, господствовавшей в этом крае, как обширные зверинцы, в которых содержатся дикие животные самых больших пород. Для этого обыкновенно выбирают какой нибудь большой лес, перерезанный множеством источников, окружают его оградою и устроивают в разных местах башни для помещения охотников. Говорят, в одном из таких зверинцев не тревожили дичь в продолжение четырех поколений. Александр, вступив в него со всем своим войском, приказал вдруг поднять всех обитавших в нем животных». (Кн. 8. гл. 1). Это была та самая [497] травля, в которой Александр встретил льва: в настоящее время царь лесов не обитает в Трансоксиании. В персидской рукописи, мною упомянутой, сказано следующее: «Вот описание Шамсабада, построенного здесь государем Шамсудиком. Купив около фарасанга земли, он развел на ней сад и построил дома с необыкновенным великолепием, прорыл каналы, сделал водопроводы и, истратив огромную сумму денег, назвал это Место Шамсабадом. Потом устроил зверинец и, окружив его стеною, имевшею целую милю протяжения, пустил в него голубей и других птиц и домашних животных, а равно и диких зверей — волков, лисиц, кабанов, оленей, нильгаи и проч. Домашних животных он отделил от диких, заключив последних в высоких стенах, дабы они не могли выбежать. Когда государь Шамсудин умер, то брат его, называвшийся Хизр Хан, наследовав ему, увеличил число зданий в Шамсабаде и умножил животных в зверинце, устроенном его братом». Сочинение, из [498] которого взять этот отрывок, представляем нам множество любопытных сведений относительно состояния страны вокруг Бухары: в нем этот край назван Долиною Согда, когда-то бывшею звероловным лесом. В описанных увеселениях Шамсудина, не смотря на огромный период, протекший со времен Греков, мы все еще видим наклонность к тому же варварскому великолепию, которое привлекло на себя внимание историков Александра.

Около полуночи, 10 Августа, когда мы уже совершенно утратили надежду на возвращение нашего гонца из оргенджекого лагеря, нас внезапно разбудил крик пяти, или шести Т?ркманов, возглашавших Аллахо Акбар, и этим приветствовавших своего соотечественника, приехавшего с известием о том, что правитель Оргенджа не имеет намерения преграждать путь каравана. Клочок испачканной бумаги от Юз Баши заключал в себе это известие, подлинность которого я не имел желания оспоривать. Громкий крик, разбудивший нас в тишине ночи, мог бы во [499] всякое другое время сильно встревожить нас, если бы мы не знали, что подобный возглас есть ничто иное, как благословение, которое все Узбеки и Туркманы употребляют при встречах с друзьями. В других магоммеданских странах эти слова произносятся только при погребении родственников; в Туркистане же вера входит во все дела житейские. Если Туркман сделает вам посещение, то он не иначе начинает беседу, как проговорив фата, или начальный стих Корана, сокращая его в одно слово Аллахо и ударяя себя по бороде; если вы собираетесь в путь, то к вам придут друзья и дадут напутственное фата: если вы произносите клятву, то все присутствующие скажут фата; если вы встречаете знакомого, то говорите ему фата и т. д. Этот добрый народ никогда не оканчивает своей трапезы, не проговорив такого же благословения. Можно подумать, что Узбеки принадлежат к самому набожному народу на лице земли, ибо они произносят священные стихи своей веры даже при всех малейших случаях. [500] Пригласив приехавшего Туркмана с его друзьями сесть и рассказать нам новости об оргенджском войске и растолковать, каким образом мы с безопасностью можем миновать его, мы освежили гонца чаем и гукахом, который я приказывал подавать со всевозможным вниманием, ибо в Туркистане никто более одного разу не затягивается из трубки, а немедленно передает ее соседу, так, что она переходит от одного гостя к другому. Тут на общем совете мы решили, чтоб Туркман отправился в Бухару и доставил известие купцам каравана. Человек этот изобразил нам страшную картину степи, лежащей на юг от Окса, и неимоверные затруднения в отыскании дороги, которая беспрестанно засыпается клубами песку, поднимаемого ветром. Но я не стану описывать его приключений, ибо мы сами готовы вступить в эти негостеприимные страны, и скажу только, что по его совету мы наняли еще двух верблюдов, которые должны были везти шесть мехов с водою, ибо ею необходимо запасаться прежде удаления от Окса. [501]

Наше пребывание в Каракуле продолжалось до половины Августа. Если бы мне не предстояла нужда говорить о других предметах, то я мог бы представить здесь подробное описание этой страны мерлушек, которыми она снабжает Туркистан, Китай, Персию и Турцию. Скоро весь караван снова собрался пред нашею квартирою, и утром, 16 Августа, около восьмидесяти верблюдов готовы были выступить в путь к Оксу, с вьюками дорогих шкур каракульского округа, где мы провели около месяца между Туркманами и пастухами, которые ни о чем более не говорили, как об овчинах и рынках. Между разными вещами, которые в это время были нам привезены из Бухары, мы с удивлением и с радостью нашли небольшой пакет, адрессованный на мое имя; в нем заключались три номера газет и самое лестное письмо из Лагора от моего друга г. Аллара. Пакет находился три месяца в дороге и доставил нам невыразимое удовольствие, ибо, не читая газет с самых тех пор, как перешли чрез Инд, в половине Марта, мы [502] долгое время не знали, что делается в остальном мире, и в настоящее время, обязанные чужестранцу всеми полученными сведениями, с любопытством прочитали длинную статью о несчастном Муркрофте. Из нее мы увидели, что весь образованный мир любопытствовал узнать страны, в которых мы теперь жили, и что Лондонское Географическое Общество определило собрать бумаги этого несчастного путешественника и чтоб спасти их от забвения приступило уже к напечатанию известной части их под руководством г. Эльфинстона. Это обстоятельство рождало в нас мысль утешительную в высшей степени — мысль, что и мы не будем забыты в наших странствованиях. Впрочем нам не возможно было вполне устранить воспоминания о судьбе Муркрофта, по следам которого мы шли столь долгое время тут она снова представилась как в самых ярких красках и притом с такой стороны, с которой мы менее всего ожидали увидеть ее.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.