БОРНС А.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА IX.

БУХАРА.

[Перемена одежды. — Посещение министра. — Подозрения. — Регистан или большой базар в Бухаре. — Бухарское общество. — Невольничий базар. — Индусы. — Индийский сипой. — Красавица. — Одежда. — Баня. — Знакомые в Бухаре.]

По прибытии в Бухару, первая забота наша состояла в том, чтоб переменить одежду и во всем принаровиться к правилам, предписанным законами этой страны, хотя, может быть, просьба к министру и избавила бы нас от необходимости такого применения. Мы немедленно заменили свои чалмы некрасивыми овчинными шапками, а свои каммарбанды (пояса) грубым снурком, или тесмою; также сняли верхнее платье и чулки, что в священном городе Бухаре составляет внешнее различие между неверными и правоверными. Узнав, что одна только Магоммедане имеют право ездить в стенах этой столицы, мы по внутреннему убеждению радостно соглашались [382] ходить пешком, и таким ничтожным пожертвованием купить себе позволение жить сколько нам было угодно в городе, который в стихах (Самарканд зайкад-и-руи замин аст / Бухара куат-и-Ислам уа дин аст.), описывающих Самарканд всемирным раем, назван крепостью Ислама и веры. При нашем нечестии и бессилии, мы ни сколько не желали искушать тех, которые казались нам, по крайней мере по наружности, такими святошами. Одежда, описанная выше, в Коране нигде не упоминается, она введена в этих странах двумя столетиями позднее пророка, в следствие предрассудков какого-то Калифа, который рассудил, что правоверные необходимо должны отличаться от всех непринадлежащих магоммеданству.

При въезде в город нас не обыскивали: но после обеда явился чиновник и позвал нас к министру. Товарищ мой все еще был в лихорадке, и потому не мог идти со мною; я отправился один во дворец, где Визирь [383] жил вместе с государем, и терялся от изумления при открывавшейся предо мною картин в то время, как меня вели по улицам Бухары до цитадели, отстоявшей мили на две от нашей квартиры. Меня тотчас же допустили к министру или к так называемому Куши Беги, т. е. господину всех Бегов, пожилому человеку, пользующемуся здесь большим влиянием. Он сидел в небольшой комнат, перед которой был особый двор, и когда я вошел, то попросил меня сесть вне комнаты на мостовой и своим ласковыми, к внимательным обращением совершенно ободрил меня. Жесткое седалище и расстояние, на котором я находился от министра, ни сколько меня не огорчили, тем более, что сын его, пришедший во время моего представления, сел еще дальше, меня. Я поднес визирю серебряные часы и кашмирскую одежду, которые и привез с этим намерением; но он отказался от того и другого, говоря, что он раб своего государя. Около двух часов он расспрашивал меня в моих собственных [384] делах и о цели, которая привела меня в столь отдаленную страну. Я рассказал ему затверженную повесть о нашем путешествии по направлению к родине и представил паспорт от генерал-губернатора Индии. Министр прочитал его с особенным вниманием. За этим я прибавил, что так как Бухара пользуется громкою славою между всеми восточными городами, то я почти нарочно приехал в Туркестан, чтобы посмотреть ее. «Чем же ты занимаешься?» спросил министр. Я отвечал, что служу офицером в индийской армии. «Ну так расскажи мне», возразил он, «что нибудь такое, что ты знаешь и что видал». За этим он сделал несколько замечаний о обычаях и политике Европы и в особенности России, с которою он был хорошо знаком. В ответ на вопросы о нашем багаже я счел нелизлишним предупредить его в том, что имел при себе октант, и, опасаясь, что нас станут обыскивать, спешил сказать ему, что возил этот инструмент потому только, что люблю наблюдать звезды и другие [385] небесные тела, представляющие самые привлекательные предметы для изучения. Эго объяснение возбудило внимание визиря: он начал торопливо и убедительно просить меня объяснить ему благоприятнейшие сочетания звезд и предсказать цену на зерновой хлеб в будущем году. Я объяснил, что наша астрономия не сообщала нам никаких подобных сведений, и это, по видимому, очень огорчило его. Вообще он был весьма доволен всем, что я говорил ему о себе, и уверил меня в своем покровительстве, однако же сказал, что на время нашего прибывания в Бухаре, он вынужден запретить нам всякое употребление пера и чернил, ибо это могло ввести его государя в недоразумение и, следовательно, повредить нам самим. Потом он говорил, что дорога к Каспийскому морю чрез Хиву была с прошлого года закрыта, и что если мы намерены ехать в Россию, то должны избрать или путь, идущий на север от Бухары или дорогу, пролегающую чрез туркменскую [386] степь, ниже Оргенджа, к Астрабаду на Каспийском мор.

Через два дня после этого представления, я был снова позван к визирю и нашел его в кругу многих почтенных особ, которым он, по видимому, хотел показать меня. Тут мне начали делать такие вопросы, из которых я невольно заключил, что нас подозревали; а визирь даже в шутку сказал мне: «я полагаю, что ты писал о Бухаре». Рассказав ему при первом свидании всю истину, я не боялся разногласия в своих словах, и потому смело отвечал присутствовавшим, что, желая посмотреть свет, я приехал подивиться чудесам Бухары, и что, по милости визиря, уже успел осмотреть город и сады, которые находятся за его стенами. Министр был доволен моей откровенностью и объявил мне, что по вечерам он всегда будет рад меня видеть в своем доме. За этим он спросил — не могу ли я показать ему какие нибудь редкости, привезенные из Индии, или из [387] моего отечества. В ответ, я изъявил сожаление, что не мог исполнить его желания; когда же возвратился домой, то мне пришло на мысль, что любознательному визирю, вероятно, приятно будет взглянуть на мой новый патентованный компас со всеми его многочисленными винтиками и рефлекторами. Вместе с этим я подумал, что этот же самый инструмент своего замысловатостью может повести министра и к невыгодным для меня заключениям. Однако же, не взирая на это, я положил компас в карман и, тотчас же отправившись к визирю, сказал ему, что имел, как мне казалось, вещь, которая могла быть для него любопытною, и с этими словами показал ему свой инструмент, совершенно новый и превосходно сделанный. Я объяснил ему его употребление и пользу, и так удачно выставил на вид его достоинства, что визирь, совершенно забыв, что он раб своего государя, недерзавший ничего принимать от посторонних лиц, начал усердно торговать его. Но я уверил министра, что нарочно привез ему [388] эту вещь из Индустана в подарок, ибо, зная его усердие к вере, я думал, что она даст ему возможность определять с точностию положение Мекки и поверять киблу большой мечети, которую он в то время воздвигал в Бухаре. К этому я прибавил, что не мог ничего принять в замен своего приношения, ибо вполне был вознагражден его покровительством. Куш Беги спрятал компас с поспешностью и нетерпением ребенка и сказал, что тотчас же представит его государю и опишет ему всю изобретательность нашей нации. Таким образом исчез один из моих компасов — прекрасное произведение Шмалкальдера; но, кажется, я был вполне вознагражден за такое пожертвование, тем более, что у меня находился другой экземпляр этого инструмента. Если бы мы вздумали жить в Бухаре скрытно, или разыгрывать какую нибудь ложную роль, то, вероятно, чувства наши не были бы так покойны, и мы подобно совам решались бы показываться только ночью. После же описанного мною свидания с [389] министром, мы смело выходили из дому, прогуливались среди белого дня и безопасно осматривали весь город.

Обыкновенным местом моих, вечерних прогулок в Бухаре был Регистан: этим именем названа просторная площадь в городе перед дворцом, стоящим с одной ее стороны. По двум другим сторонам расположены массивные здания — коллегии ученых; а на четвертой бьет фонтан, осененный высокими деревьями. Здесь, вокруг товаров Европы и Азии, разложенных для продажи, собираются все праздные люди и все охотники до новостей. Чтоб ознакомиться с Узбеками и жителями Бухары, иностранцу стоит только сесть на одну из скамеек Регистана: там он найдет, уроженцев Персии, Турции, России, Татарии, Китая, Индии и Кабула, встретить Туркманов, Калмыков и Кайсаков из соседних степей, также как и уроженцев земель более плодоносных, и увидит всю разницу между утонченными обычаями [390] подданных великого государя и между грубыми нравами кочующих Татар. Там представятся: ему Узбеки из всех областей Мауар-ул-Нура, и по их физиономиям он составит себе понятие о переменах, производимых временем и местом в племенах народов. В бухарском Узбеке трудно узнать Турка, или Татарина, по причине примеси к нему персидской крови. Жители стран, прилежащих к Кокану, претерпели меньшее изменение; а уроженцы Оргенджа, древнего Харесма, удерживают в своих чертах суровость, им одним свойственную: их всегда можно узнать по черным овчинным шапкам, имеющим около фута высоты. По временам красная борода, серые глаза, белая кожа обратят на себя взоры путешественника, или внимание его привлечет бедный Русский, утративший свободу и родину и влачащий здесь бедственную жизнь невольника. Иногда вы заметите в таком же положения Китайца, в чалме и с обстриженною косою: он, также как и другие пленники, разыгривает роль мусульманина. [391] За тем следует Индус в одежде, столько же несвойственной ему самому, сколько и его отчизне: небольшая четырехугольная шапка и снурок вместо пояса отличают его от Магоммедан и, как объяснит вам каждый музульманин, предостерегают правоверных от осквернения их обычного приветствия, обращением его к идолопоклоннику. Кроме этого отличия, уроженца Индии можно еще узнать по его уклончивому взору и старанию избегать всякого сообщения с толпою: он сближается только с немногими, находящимися в одинаковых с ним обстоятельствах. Евреи отличаются также резко, как и Индусы; в одежде их есть разница: шапки они носят остроконечные. Более же всего их отличает известный тип еврейского народа. В Бухаре это племя замечательно необыкновенною красотою, и мне не раз случалось встречать в своих прогулках прекрасную Ревекку с густыми локонами, опускавшимися на плечи и придававшими лицу еще более прелести. В Бухаре считается до 4000 тысяч Евреев, [392] вышедших из Мешеда в Персии и большею частью занимающихся окрашиванием тканей. С ними обращаются также как с Индусами. Скитающиеся Армяне, отличающиеся особенною одеждою, служат представителями своей бродящей нации; но их не много в Бухари. За этими исключениями путешественник видит на бухарских базарах толпы осанистого, красивого и хорошо одетого народа — Магоммедан Туркестана. Большие белые чалмы, чога или шуба какого нибудь темного цвета, надетая сверх трех, или четырех ей подобных, составляет обыкновенную их одежду. В Регистане же, находящемся перед дворцом, Узбеки любят являться перед жилищем своего государя в пестрых шелковых нарядах, называемых адрас и сшитых из самых ярко-цветных материй, подходящих под вкус одних только Бухарцев. Некоторые из вельмож одеваются в парчу. Сановников, обличенных милостью государя, всегда можно узнать по тому, что им дается право въезжать в цитадель на лошадях; между тем как все [393] другие должны оставлять их за воротами. Ней особы, посещающие бухарского повелителя, обыкновенно отправляются во дворец в сопровождении рабов, которые по большой части состоят из Персиян, или их потомков, и имеют совершенно особенный тип. Здесь даже говорят, что, по крайней мере, три четверти жителей Бухары имеют рабское происхождение, ибо из всех пленников, привозимых из Туркестана и Персии, только весьма немногие получают позволение возвращаться на родину, и, если верить общей молве, то большая часть из них этого и не желает. Жители Бухары преимущественно являются в городе на лошадях; но как верхом, так и пешком, они всегда носят сапоги с такими высокими и узкими каблуками, что я едва мог не только ходить, но даже и стоять на них: они имеют около одного с половиною дюйма вышины, а в основании не более полудюйма и составляют непременную принадлежность национального узбекского наряда. Многие из знатных особ косят сверх сапог [394] башмаки, которые снимают при вход в дом. Говоря о жителях Бухары, я не могу забыть женщин: он большею частью ездят на лошадях, садясь в седло как мужчины; не многие ходят пешком, и все покрываются черными волосяными покрывалами. Неудобство смотреть сквозь такие власяницы заставляет их приглядываться к встречающимся, как в маскараде. Здесь никто не смеет говорить с ними; если же проходит кто нибудь из царского гарема, то встречающимся предписывается смотреть в сторону, а в противном случае удар по голове напомнит им об исполнении: так недоступны даже и для взора красавицы в Бухаре.

Из этого описания читатели могут составить некоторое понятие о наружном виде жителей Бухары, где по улицам с утра до ночи кипит глухо шумящая толпа, изумляющая многочисленностью движущегося в ней народа. В средине Регистана продаются плоды под тенью четырехугольных рагожных [395] навесов, поддерживаемых подпорками, и путешественник невольно удивляется хлопотливости торговцев виноградом, дынями, абрикосами, яблоками, персиками, грушами и сливами, отпускающих свой товар непрерывному ряду покупателей. Вы с трудом можете пройдти по улиц и беспрестанно рискуете. попасть под лошадь, или под осла. Эти последние животные здесь необыкновенно красивы и бегают довольно скорою рысью под седоками и вьюками. Повсюду ездят взад и вперед тележки легкой постройки, ибо ширина улиц позволяет употреблять экипажи на колесах. В каждой части базара есть люди, занимающиеся приготовлением чая, который настаивается в больших европейских самоварах вместо чайников и подогревается посредством металлической трубы. Страсть Бухарцев к чаю выше всякого сравнения; они пьют его везде и во всякое время и притом на полдюжину разных способов: с сахаром и без сахару, с лимоном и без лимона, с жиром, с солью и т. д. Кроме продавцов этого теплого [396] напитка, еще можно встретить торговцев рагат и джаном или радостью жизни. Эго виноградное желе или сыроп, смешанный с толченым льдом. Изобилие льда составляет одно из величайших наслаждений в Бухаре, где его всегда можно достать до самого наступления холодного времени, когда в нем нет уже надобности. В зимнюю пору им набивают ледники и продают летом по цене доступной для каждого бедняка. Без льда никто и не думает пить воду в Бухаре, а потому не редко случается видеть нищих, которые покупают лед и в то же время, описывая свое убожество, просят милостивы у проходящих. Смотря на огромные массы этого товара, лежащего грудами в лавках, чувствуешь какое-то освежение под здешнею температурою воздуха в 90°. Долго было бы описывать все классы торговцев, а потому достаточно сказать, что в Регистане можно достать почти все: и галантерейные и ножевые товары европейского производства, хотя впрочем довольно грубые, и китайский чай, и индийский [397] сахар и манильские пряности. Здесь можно найдти и мудрость персидскую и турецкую: стоит только отправиться в книжные лавки, где ученые со вниманием рассматривают, или только показывают вид, что рассматривают, истертые страницы рукописей. Вечером, удаляясь от этой шумной толпы в более уединенные части города, путешественник то вступает под арки опустелых базаров, то проходит мимо мечетей, венчанных красивыми куполами и украшенных всем, что только допускают Магоммедане в своей архитектуре. В этих мечетях по закрытии базаров толпы собираются на вечернюю молитву. При входах в училища, построенные преимущественное против мечетей, вы увидите искателей знания, отдыхающих после дневных своих занятии, не столь, однако же, веселых как студенты европейских университетов, ибо это по большой части важные и пожилые люди, отличающиеся большим педантизмом и не меньшими пороками от молодых людей других частей света. С наступлением [398] сумерек исчезает вся картина суеты и хлопот, раздается грохот дворцового барабана, ему вторят другие во всех частях города, и за этим в определенный час никто не имеет права выходить без фонаря на улицу. От этой меры полиция в городе превосходна: под ее присмотром огромные тюки тканей лежат всю ночь на прилавках в совершенной безопасности. Мертвая тишина царствует до самого утра, но с рассветом снова начинается суматоха в Регистане. День открывается бражничанием и чаем; сотни ребятишек с ослами, нагруженными молоком, спешат со всех сторон к хлопотливой толпе на базар, где и продают свой товар в небольших сосудах вместе со сливками. Обыкновенно каждый мальчик приносит от двадцати до тридцати таких сосудов на лотке, привешанном чрез плечо на палке. Как бы велико ни было количество привозимого молока, оно быстро исчезает пред чаепийцами этого великого города. [399]

Вскоре после приезда в Бухару, я посетил наших попутчиков — чайных купцов которые поместились в каравансарае и занялись раскупоркою, выхваливанием и продажею своего товара. Они тотчас же послали на базар за льдом и абрикосами: мы сели и все вместе наслаждались ими. Один из вошедших покупателей, приняв меня также за чайного купца, обратился ко мне и просил показать ему сорты моего товара. Его требование много позабавило нас; но мы не стали выводить его из заблуждения и продолжали разговор. Он рассказывал нам все новости: говорил о последних победах государя при Шар Сабзе и об угрозах Персиян сделать набег на Бухару, и во все время принимал меня за Азиятца. Эти купцы отдали нам визит, а за ними приходили многие другие особы, любопытствовавшие нас видеть. Так как нам запрещено было писать, то все подобные посещения были необыкновенно приятны для нас, и еще более потому, что все гости наши были чрезвычайно разговорчивы. Узбеки [400] просты в обращении, а потому с ними не трудно сблизиться, не смотря на то, что в голосе их есть что-то особенное, заставляющее с первого раза думать, что они говорят как будто бы с презрением, или досадою. Нас они никогда не встречали обычными у Магоммедан выражениями, а всегда употребляли для этого особые выражения, из коих самыми обыкновенными были следующие: «да увеличится твое богатство — доулат зиада», или «умр даразь — да продлится жизнь твоя». Но, не взирая на это, они неизменно проговаривали фата или молитву из Корана, протянув вперед руки и ударив себя по бороде; мы с своей стороны повторяли то же самое, прежде чем садились с ними. Многие из посещавших нас изъявляли сомнение на счет нашего звания; но это не препятствовало им откровенно говорить с нами обо всем, начиная с политики их государя до состояния базаров. Простяки! они думают, что лазутчикам необходимо только вымеривать их крепости и стены, а того не понимают, как важны [401] разговоры. При такой готовности наших посетителей отвечать на все вопросы, мне было не скучно объяснять им обычаи Европы; но я посоветую каждому путешественнику приобрести добрый запас общих сведений, прежде чем он решится на странствование по Востоку: ему необходимо иметь хотя поверхностное понятие о торговле, искусствах, науках, религии, медицине и, словом, обо всем. Ответ, каков бы он ни был, всегда лучше отрицания: всякое незнание, истинное или притворное, принимается здесь за умышленную скрытность.

Воспользовавшись первым удобным случаем, я посетил невольничий базар Бухары, который бывает каждую субботу утром. Узбеки ведут все свои дела чрез посредство невольников, которых большею частью привозят Туркманы из Персии. Здесь выставляют этих несчастных на продажу, размещая их в тридцати, или сорока балаганах, где покупатели осматривают их как животных, с тою только разницею, что этот [402] товар сам дает о себе отчет viva voce. Я пришел на базар утром; тут было только шестеро несчастных и мне удалось видеть, как их продали: прежде всего невольников спрашивают об их родине, потом, как они были захвачены и наконец музульмане ли они, т. е. Суниты ли? Последний вопрос предлагают здесь потому, что Узбеки не признают Шиитов за правоверных и, подобно христианам первых времен, презирают сектантов более, чем язычников. Когда покупатель уверится, что невольник принадлежит к числу неверных (каффиров), то осматривает его тело, наблюдая в особенности, чтобы он не имел проказы, столь обыкновенной в Туркестане, и потом уже начинает торговаться в цене. При мне продавали трех персидских мальчиков за тридцать золотых тилл (200 рупий — 20 фунтов стерлингов.) каждого, и я удивлялся, с каким равнодушием смотрели они на судьбу свою. Один из них рассказывал о том, как его [403] схватили на юг от Мешеда, в то время, когда он пас стада; а другой, вслушавшись в разговор зрителей о малом числе невольников в продаже, сказал, что их захватили в большом числе. На это товарищ его возразил с некоторым чувством: «ты судишь об этом, также как и я, только по своему собственному несчастию; а эти люди знают лучше нас». На базаре была еще одна несчастная девушка, долго находившаяся в услужении и теперь поступавшая в продажу по причине бедности ее хозяина. Я уверен, что много слез пролито на дворе этого базара; но, вместе с этим, не могу не сказать, что здесь вообще хорошо обращаются с невольниками: это подтверждается тем, что многие из них, получая право возвратиться на родину, остаются навсегда в Бухаре. Невольничьи базары Бухары преимущественно снабжаются из Оргенджа: на них также продаются и Китайцы; хотя довольно редко. Торговля эта оскорбляет чувства Европейца, но Узбеки не имеют подобных понятий: они [404] думают, что, покупая Персиянина, они делают ему большое благодеяние, в особенности, если видят, что он отказывается от своих еретических мнений.

С невольничьего рынка я прошел на большой базар: первое, что тут обратило на себя мое внимание, было наказание преступивших закон Магоммеда в минувшую пятницу. Четверо из них были найдены спящими во время молитвы, а пятый, молодой человек, курил среди народного сходбища. Их вели, привязав одного к другому; куривший шел впереди и держал в руках хуках или трубку, а полицейский офицер следовал сзади и наказывал их толстою плетью, громко провозглашая: «последователи Исламе, смотрите, как наказуются нарушители закона!» Не смотря, однако же, на такую строгость, ни в чем пет столько противоречий и нелепостей, как в самой вере Бухарцев и в применении ее к делу. Вы можете открыто покупать табака, и все принадлежности курения: но если вас увидят [405] курящими на улиц, то немедленно отведут к Кази и накажут плетью, или с вычерненным лицом посадят на осла и повезут по улицам, в предостережение жителей. Если кто вздумает гонять голубей в пятницу и будет на этом пойман, то его возят на верблюде, привязав на шею мертвого голубя. Если кого найдут во время молитвы на улиц и уличат, что это произошло от привычного небрежения, то подвергают немедленному штрафу и тюремному заключению. Не смотря однако же на это, целые толпы закоренелых негодяев бродят по вечерам на улицах с целями, столько же противными Корану, сколько и Природе. Я сказал, что здесь все представляет ряд противоречий; но ни что не поражало меня так, как наказание виновных, которых торжественно и всенародно водят мимо тех самых ворот невольничьего базара, где люди поставлены на одну степень с скотами как в противность всем законам человечества, так и вопреки законам Магоммеда. [406]

Бухарские Индусы искали нашего сообщества, ибо этот народ, по видимому, привык уже смотреть на Англичан как на существа, превосходящий их от природы. Они посещали нас во всех странах, чрез которые мы проходили, и не говорили с нами иначе, как по-индустански, что было залогом нашего союза с ними. В Бухаре, как мне казалось, они пользуются терпимостью, по крайней мере такою, которая достаточна, чтоб упрочить их благосостояние, хотя исчисление стеснений, которым они здесь подвергаются, может с первого взгляда показаться гонением. Так им не позволяется строить храмов, ставить идолов и учреждать процессий; они не имеют права ездить в стенах города и должны носить особенное платье; они платят джизиа или поголовную подать, которая простирается от четырех до восьми рупий в года.; впрочем ей подлежат все не исповедующие магоммеданизма; они не смеют оскорблять Магоммедан, или дурно обращаться с ними. Если государь проезжает в той части города, которая населена ими, то [407] они должны выходить из домов и приветствовать его, желая ему здравия и благоденствия; если же они встречаются с его величеством, или с Кази за городом, то обязаны сходить с лошадей. Они не могут покупать невольниц, дабы правоверная женщина не была осквернена неверующим и, наконец, им не позволено перевозить свои семейства за Окс. За такие пожертвования Индусы живут спокойно в Бухаре и во всех тяжбах и следственных делах пользуются правосудием наравне с Магоммеданами. О насильственном их обращении в Исламизм мне не случилось слышать, чтобы хотя в течении трех, или четырех лет человека три, или четыре переменили свою веру. Они вообще поведения самого трезвого и хорошего; судя по их неизменной важности, можно подумать, что они дали обет никогда не смеяться. Бухарские Индусы сами выхваляют свои льготы и вполне довольны своим быстрым обогащением, не смотря на то, что при этом они жертвуют многими своими предрассудками. В Бухаре [408] считается их около 300 человек, живущих в своем собственном каравансарае, и большею частью пришедших из Шикарпура, в Синде. В последние годы число их заметно увеличилось. Узбеки и вообще все Магоммедане сознают себя побежденными способностью к промышленности этого народа, который пускает в оборот огромные суммы из самых ничтожных барышей.

В числе бухарских Индусов нас посещал один дезертир ост-индской бомбейской армии. Он дал обет поклониться всем святыням индустанского мира и теперь пробирался к огненным храмам на берега Каспия. Зная многих офицеров того полка, к которому он принадлежал (24. N 1), я с удовольствием услыхал знакомые мне имена их в этом отдаленном городе. Рассказы этого человека о его странствованиях и приключениях были необыкновенно любопытны, тем более, что он передавал их со всею откровенностью, ибо не боялся, чтоб я мог донесть о нем, [409] или задержать его. Я смотрел на этого беглеца как на брата по оружию, а он доставил мне много удовольствия повествованием о моем приятеле Мурад Беге кундузском, с которым он несколько раз ходил в походы в звании бомбардира. Этот человек при первой встрече со мною был в одежде богомольца; но солдатскую выправку можно узнать и в Бухаре.

Дом, где мы помещались, был чрезвычайно мал и, кроме того, закрыт со всех сторон другими строениями; но мы об этом ни сколько не горевали, ибо имели случай часто видать одну туркийскую красавицу — прекрасную молодую женщину, часто прогуливавшуюся на одном из соседних балконов, и предполагавшую, что ее никто не видит. По временам она даже притворно убегала во внутренние покои; но, не смотря на это, любопытство часто направляло ее взгляды на Фиринджисов. Так как в этом случае вся безопасность была на нашей стороне, то она нас [410] ни сколько не беспокоила; мы сожалели только о том, что по отдаленности не могли обратить к ней «сладкую музыку речи». Женщины в Бухаре красят зубы черною краскою, заплетают волосы и распускают косы по плечам. Одежда их мало отличается от мужской: они носят точно такие же шубы, и вся разница в одеянии состоит только в том, что они не надевают рукавов, а завязывают их сзади; они носят, даже и в своих покоях, высокие сапоги, сшитые из бархата с богатыми украшениями. Мне всегда казалось странным такое обыкновение: женщины, обреченные на вечное заточение, обуваются здесь так, как будто они собираются в дальную дорогу! На голову они носят большие белые чалмы, а лицо завешивают покрывалами и, вероятно, много прекрасных лиц цветет и увядает втайне. Щегольство красотою, занимающее столь много времени у женщин других стран, здесь совершенно неизвестно. Тут человек имеет полное право застрелить своего соседа, если в неуказанный час увидит его на [411] балконе; за малейшим подозрением следует убийство: законы Корана в отношении к женщинам исполняются со всею строгостью. Однако же ревность не есть еще самый худший порок в Узбеках.

Во время моего путешествия по Кабулу я часто наслаждался роскошью бань по обычаю восточных жителей. В Бухаре я также позволял себе это удовольствие; но тут меня впускали только в известные бани, ибо здешние духовные особы. утверждают, что во всех прочих вода превратится в кровь, как скоро они будут осквернены женщиною, или неправоверным. Восточные бани так хорошо известны, что мне нет надобности их описывать подробнее. Способ мытья чрезвычайно странен: вас раскладывают во весь рост, трут волосяными щетками, скребут, колотят, ломают, и все это необыкновенно освежает тело. Бани в Бухаре чрезвычайно просторны: они состоят из множества небольших комнат со сводами, устроенных [412] вокруг большой круглой залы с куполом и нагреваемых до различных температур. Днем свет проходит сквозь разноцветные стекла в куполе, а ночью одной лампы достаточно для освещения всех отделов. В той части круга, которая обращена к Мекке, устроена мечеть, где роскошный Магоммеданин может возносить свои молитвы, наслаждаясь одним из обетованных благ пророкова рая. В Бухаре считается восемнадцать бань; но не многие из них построены в большом размере. Они по большой части приносят по 150 тилл (1000 рупий) годового доходу. Каждый, входящий в баню, платит ее содержателю десять бронзовых монет, коих на рупию полагается 135. Следовательно, за одну тиллу могут вымыться сто человек, а за 150 тилл 15,000 человек в каждой бане; в восемнадцати же банях ежегодно наслаждается этою роскошью 270,000 человек. Здесь, однакоже, бани открыты только на полгода, в продолжение холодных месяцев. Бедный класс жителей не в состоянии пользоваться ими. [413]

Гуляя по городу, я не забывал являться к министру для засвидетельствования ему моего почтения. Др. Жерард дней чрез десять после нашего приезда поправился здоровьем и был уже в состоянии сопровождать меня в этих визитах. Визирь, подобно кабульскому Науабу, любопытствовал знать о приготовлении разных лекарств и пластырей и просил доктора сообщить ему эти сведения. При этом случае мы убедились, что, приблизившись к Европе, мы вступили в страну более образованную, ибо узнали, что Визирь получал хинин и другие лекарства из Константинополя. Мы бывали у Визиря и в такое время, когда он занимался делами, и видели, как он взимал пошлину с купцов, с которыми здесь вообще обращаются чрезвычайно снисходительно. Они обыкновено представляют кипы тканей, из коих каждый сороковой кусок поступает в казну в виде пошлины: это дает торговцам ту выгоду, что они не платят чистыми деньгами. Чтобы избавиться от платежа пошлин, Магоммеданину стоит только [414] произнесть имя пророка, ударить себя по бород и сказаться бедняком. Так при нас один купец говорил, что он обременен долгами и может привесть свидетелей, которые подтвердят справедливость слов его. Министр отвечал: «Нам не нужно твоих свидетелей; дай только клятву». Купец поклялся, все воскликнули: «Велик Бог!» потом прибавили «фата» и сполна возвратили ему товары. Здесь, однако же, при всей моей наклонности хорошо думать о жителях Востока и при всем добром о них мнении, основанном на ближайшем знакомстве с ними, я должен сказать, что они не совершенно чужды лживости и что клятвы их не всегда чистосердечны. Никто так охотно не благоприятствует торговле, как правители Бухары: в царствование последнего государя пошлину взимали не прежде, как по распродаже товаров, также как по закладной системе британской таможни. Визирь в этот раз долго разговаривал со мною о торговле между Британиею и Бухарою, изъявил желание распространить и [415] усилить сообщения между этими странами, и просил меня приехать опять уже в качестве торгового посланника и не забыть привезть ему пару хороших очков, которые могли бы помочь ему при чтении Корана. Я не забыл этой последней просьбы, и думаю, что книга Пророка теперь возрасла в глазах Визиря к полной радости его сердца. В скором времени наше сближение с министром приняло такой вид, что мы могли ожидать от него всего хорошего; по этому я, воспользовавшись удобным случаем, выразил ему свое желание представиться к государю. Это дело было чрезвычайно щекотливое: казалось, Визирь боялся, чтоб мы не сделали его повелителю таких предложений, которые скрывали от него самого. «Я тоже что и Эмир», сказал он (так называют здесь государя), «а потому если у вас нет особенных дел, до него касающихся, то что вам, путешественникам, делать при дворе». Я сказал ему, что нам, былобы любопытно взглянут на него; но он не удостоил нас такой чести, и его отказ был уже достаточен, чтоб отказаться от дальнейшей просьбы. [416]

Я, однако же, решился, во что бы то ни стало, посмотреть на бухарского владыку, и для этого в следующую пятницу в полдень отправился в большую мечеть, построенную Тамерланом, где и видел его величество со всем его двором при выходе от молитвы. Государю, по видимому, не более тридцати лет; вид его не имеет с себе ничего приятного: глаза его малы, лице худощаво и бледно. На нем был простой шелковый адрас и белая чалма, на которую он иногда надевает эгрет алмазных перьев. Перед государем несли Коран; два человека шли пред ним с золотыми булавами, также как и двое других, следовавших позади; люди эти громким голосом провозглашали: «Молите Бога, чтоб повелитель правоверных поступал правосудно!» Свита его не превышала ста человека»; большая часть из них была одета в русскую парчу; каждый чиновник имел при себе меч с богатым украшением пли, лучше сказать, нож, служащий в этой стране знакомь отличия. Теперешний государь окружает себя [417] торжественностию более, нежели кто либо из его предшественников; но в храме и во всех религиозных церемониях он предпочитает смирение. Народ расступался, теснясь по сторонам улиц при его приближении; Бухарцы, ударяя себя по бороде, желали благоденствия его величеству; в этом и я присоединился к ним. Богодур-Хан, — так называют здесь этого государя, — стоит чрезвычайно высоко во мнении народном: он при восшествии на престол роздал все свое богатство; он, не будучи столько предан ханжеству, сколько отец его Мир Гайдер, строго исполняет все обряды своей веры и во всем следует предписаниям Корана, и, если верить молве, живет только поголовною податею, собираемою с Евреев и Индусов. Говорят, что все государственные доходы Бухары расходятся на содержание мулл и мечетей; но этот молодой государь имеет характер честолюбивый и воинственный, а потому, мне кажется, гораздо вероятнее, что он употребляет свои [418] сокровища для содержания войска и для увеличения власти.

Жизнь бухарского государя менее завидна, чем жизнь всякого частного человека. Воду, которую он пьет, обыкновенно приносят два офицера из реки, в кожанных, запечатанных мехах, к визирю, который распечатывает ее, дает пить своим прислужникам, потом пьет сам и наконец, запечатав снова, отсылает к государю. Такому же осмотру подвергается и ежедневная пища его величества: все блюда министр вначале дает отведывать своим приближенным, потом, спустя целый час, который определяется для того, чтоб посмотреть, не произведут ли они какого нибудь вредного действия, пробует их сам и после уже отправляет к своему повелителю в запертом ящике, от которого его величество имеет точно такой же ключ, какой находится у министра. Плоды, сласти и все съестное подвергается подобным же испытаниям. После всего этого можно подумать, [419] что бедный Государь Узбеков никогда не наслаждается теплыми блюдами и свежеизготовленными обедами. Яд здесь в большом ходу: говорят, что при восшествии на престол Богодур Хана это зелье играло роль непоследнюю. Однажды какой-то туземец предложил мне несколько винных ягод; я тотчас же стал есть одну из них, дабы показать ему, что я ценил его подарок; но он предостерег меня от такой неосторожности на будущее время: «ты необходимо должен», сказал он мне, «прежде всего предложить часть подобного подарка тому, кто тебе дает его: если он станет есть, то и ты безопасно можешь последовать его примеру».

Круг нашего знакомства с Русскими, Индусами и Узбеками вскоре увеличился. Многие из афганских и кабульских купцов искали нашего знакомства и мы были вполне благодарны им за хорошее мнение о Британцах в Индии. Один из них, Серуар Хан, богатый логанийский купец, не взирая на то, что [420] мы ни сколько не были отрекомендованы ему, предлагал нам любую сумму денег, если только мы будем в них нуждаться, и предлагал это таким образом, что мы не могли сомневаться в его искренности. Другой купец, Шер Магоммед, уроженец Кабула, сообщил мне много сведений о торговле средней Азии. Афганы и Узбеки, осаждали нас беспрестанно, прося письменных удостоверений в том, что они знакомы с нами: они были уверены, что всякая подобная росписка служила залогом союза их с Англичанами и что обладание таким документом упрочит им хороший прием в Индии. Мы соглашались на эти просьбы в тех только случаях, когда считали просителей заслуживающими доверия. В числе наших знакомых был один кашмирский купец, Ахмеджуи, умный, разговорчивый малый, просивший меня помочь ему в приготовлении некоторого рода кошенили, которую собирают в Бухаре во множестве, но, как кажется, не умеют приготовлять. Был еще один старик, по имени Гажи Мирак, [421] объехавший все страны от Кантона до Константинополя: он втайне принес мне несколько бактрианских медалей и редкостей, зная, что они всегда приятны для Европейцев. Самым же коротким из всех знакомых был наш хозяин, узбекский купец, по имени Махсум, производивший торговлю с Яркандом. Он посещал нас ежедневно и почти всегда приводил с собою кого-либо из своих приятелей. Я не могу не упомянуть здесь одного обстоятельства, которое делает честь его характеру. Так как он был чрезвычайно разговорчив и сообщал нам множество полезных сведений, то мы в самое короткое время совершению сблизились с ним. Однажды, подробно расспрашивая его о доходах и средствах Бухары, о пространстве ее владений и о ее силе, я раскрыл небольшую карту этой страны в его присутствии. Ответив на все мои вопросы, он попросил меня закрыть карту и умолял никогда не показывать подобных бумаг в Бухаре, ибо бесчисленные шпионы окружают здесь государя и потому это [422] может ничуть самые дурные последствия. После этого предостережения он все также продолжал посещать нас и разговаривать с прежнею свободой. Кроме этого должно еще сказать, что в то время, как мы в первый раз вступили в город, содержатель каравансарая, в котором мы хотели остановиться, отказал нам в квартире на том основании, что мы не имели ни какого звания, т. е. что не были ни купцы, ни посланники; мы были в большом затруднении, но Махсум нас выручил, благосклонно, предложив свой дом к нашим услугам. Соседи осуждали его за такое гостеприимство, друзья стращали, да и сам он боялся опасности, на которую отважился таким образом. Когда же узнали в городе о сделанном нам приеме, то содержатель каравансарая закрывал от стыда лице, хозяин наш разделял с нами милости Визиря, а соседи Махсума начали заискивать его доброго расположения, дабы иметь случай к нам представиться, так что охотников до знакомства с нами явилось более, чем мы желали.