БОРНС А.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА VII.

ВАЖНЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ. ПУТЕШЕСТВИЕ В КУНДУЗ.

[Затруднения в Кулуме. — Очерк несчастий Муркрофта. — Отъезд из Кулума. — Благоприятнымй случай к побегу. — Ночное приключение. — Мой рассказ о самом себе. — Безрассудство нашего вожатого. — Посетители, и способ пить чай. — Предания об Александре Великом. — Свидание с кундузским начальником. — Кундуз и его правитель. — Отъезд из Кундуза. — Отъезд из Кулума. — Скупость нашего важатого. — Опасности на пути в Балк. — Мираж. — Мазар. — Могила Требека. — Приезд в Балк. — Сметливость Кафила-баши.]

Мы въехали в Кулум с намерением отправиться на следующий день в Балк, вполне полагаясь на уверения наших друзей, что не встретим в этом ни каких затруднений. Представьте же наше удивление, когда мы узнали, что таможенные офицеры отправили гонца к начальнику Кундуза для уведомления о нашем прибытии и для получения в отношении к нам его распоряжений. Нас между тем просили подождать ответа. Товарищ наш, Назир, чрезвычайно огорчился такою остановкою; но упрекать его за то, что он привел нас в Кулум было бесполезно. Он уверял, что это препятствие не могло быть продолжительно и, с своей стороны, отправил письмо к министру Кундуза, прося его, чтоб нас не [301] задерживали, ибо это могло повредить окончанию его дел в России. Министр был друг семейства Назира, и это обстоятельство с первого взгляда обещало вывесть нас из затруднения. Я раскаивался в том, что увлекся посторонним советом, и в минуту сомнения готов был решиться на побег в Балк; но Кафила-баши и другие уверили меня, что это было бы дело безрассудное и невозможное. Однакоже первый, уступив, около полуночи, нашей настойчивости, согласился на бегство следующею ночью и даже проговорил в виде благословения первый стих из Корана. Не условившись содержать замысл втайне от Назира, я на следующий день объявил ему об этом, к крайнему неудовольствию и отчаянию Кафила-баши, разразившегося страшным гневом. «Подождите», сказал нам Назир, «ответа из Кундуза: он, без сомнения, будет благоприятный». Мы стали ждать, и в полночь на 1-е Июня получили приказ со всевозможною поспешностью ехать в Кундуз. В то же время в ответ на письмо нашего [302] проводника пришло от министра послание, в котором он просил Назира не обращать внимания на нашу остановку и продолжать свой путь в Бухару: легче вообразить, нежели описать наше изумление. Теперь, было уже поздно думать о бегств, ибо за нами присматривали в каравансарае и даже не позволили отвести мою лошадь в город для ковки. План наш мог быть исполнен только вскоре после нашего приезда в Кулум, но тогда он казался безрассудным; теперь же нам оставалось только немедленно и с приличною твердостью встретить затруднение нашего положения. Я решился тотчас отправиться в Кундуз, оставив в Кулуме доктора Жерарда с другими товарищами и взяв с собою только двух служителей. Я полагал, что мое немедленное прибытие устранит все подозрения и хотел выдать себя за Армянина, тем более, что письма пешауарского святого могли, по моему мнению, подтвердить такую новую роль мою: а них мы были названы Армянами. Спутники мои, однако же, уверили меня, что [303] обладание подобными документами скорее поведет к изобличению нашего настоящего звания, и потому я уничтожил их вместе с письмами кабульского государя, которые столько же могли повредить нам. Я истребил также всю свою персидскую корреспонденцию и между прочим изорвал множество писем Ранджит Синга, которые, как мне прежде казалось, никогда не могли иметь в глазах моих столь ничтожную цену, какую они имели теперь. Во время приготовлений я заметил, что Назир весьма неохотно смотрел на поездку в Кундуз, и, казалось, располагал остаться, предаваясь исступлению и отчаянию. Но стыд всегда служит сильною побудительною причиною: я попросил его ехать со мною, и он согласился.

Чтобы удобнее объяснить критическое положение, в котором мы теперь находились, я приведу краткое описание бедствий, постигнувших г. Муркрофта в этой стране в 1824 году и происшедших от того же самого лица, которое теперь требовало нас в Кундуз. [304] Этот путешественник, перейдя чрез горы, явился к правителю и, сделав ему несколько подарков, сообразных с его саном, возвратился в Кулум. Едва только он приехал туда, как получил от Мурад Бега письмо, в котором он говорил, что некоторые из его солдат были ранены и просил поспешно возвратиться, захватив с собою все медицинские инструменты и г. Гатри, Индо-британца, сопровождавшего Муркрофта в качестве медика. Собственные сведения г. Муркрофта по этой части также были хорошо известны в этом крае, ибо он имел несколько случаев выказать здешним жителям свое искусство. Ни чего не подозревая, он отправился в Кундуз; но по приезде нашел, что там ни сколько не нуждались в его медицинском пособии, и что это был только предлог, дабы завлечь его в сети. Начальник заставил его послать за его товарищами и за багажом: он исполнил это требование и только после целого месяца задержки успел освободиться, согласившись на самые непомерные [305] требования Мурад Бега: прежде, нежели дозволено было г. Муркрофту выехать, он отнял у него 23.000 рупий деньгами. Этим, однако же, не окончились вымогательства: алчность кундузского начальника не знала предела. Говорят, что он отчасти опасался Муркрофта и подозревал в нем какие-то сокровенные планы, ибо этот последний имел при себе много оружия и две небольшие пушки для своей защиты. Когда путешественники уже готовы были выехать из Кулума в Бухару, их накануне отъезда окружили 400 всадников и снова отвели в Кундуз, где от них уже не скрывали, что начальник решил отнять все их имущество, а их самих предать смерти. Тогда Муркрофт решился на единственное средство, которое могло помочь ему и его товарищам. Ночью, в одежде туземца, он бежал и после невероятного перехода достиг Талигана, города, лежащего вне владений кундузских, где жил один святой, известный своим влиянием на Мурад Бега. Он бросился к ногам этого человека, схватил полу его [306] платья и умолял о покровительстве. «Встань», сказал ему святой, «я спасу тебя, и ты ничего не бойся». Этот добрый человек тотчас же отправил в Кундуз гонца, чрез которого приказывал Мурад Бегу немедленно явиться; начальник приехал сам с ответом и ему под опасением смерти запрещено было вредить этому путешественнику. Мурад Бег повиновался, а благодетельный человек не хотел принять даже и малейшей награды за свои услуги. После бегства Муркрофта, Узбеки отвели его товарищей, Георга Требека и других, со всем их имуществом в Кундуз. Опасения их кончились только по приезде в этот город, где они узнали об успехе Муркрофта, о его спасении, равно и об их собственной безопасности. После всех таких бедствий Муркрофт продолжал путь в Бухару; но к несчастию умер в следующем году на возвратном пути своем в Андхои, на расстоянии восмидесяти миль от Балка. Товарищ его, Требек, не мог пробраться в Мазар, лежащий в соседстве этого города, ибо начальник [307] Кундуза снова решился захватить его со всеми сопутниками на возвратном пути их и лишить жизни; а им не было другой безопасной дороги в Кабул, кроме той, которая лежит через Кулум, где они встретили столько затруднений. В тревожных ожиданиях Требек прожил в Балке около четырех, или пяти месяцев и наконец умер от лихордки, мучившей его в продолжение всего это времени. Не задолго до этого Индо-британец, г. Гатри, также был похищен тою же самою болезнию, жертвою которой пали и многие другие их товарищи. Таков был конец этой несчастной экспедиции в Татарию.

Вечером, 21-го Июня, я отправился в Кундуз, лежащий выше по долине Окса, убедив предварительно таможенного пристава, родом Индуса, ехать со мною. Я выехал из Кулума при обстоятельствах, ни сколько для меня неблагоприятных, ибо узнал, что этот Индус успел сообщить своему начальству весьма многое о нашем состоянии и о действиях [308] наших со времени отъезда из Индустана. Донесение его было в самом преувеличенном и искаженном виде: он представил нас людьми до того богатыми, что наши векселя оказывали большое влияние на денежные рынки. Когда мы выехали из города, к нашему каравану присоединились еще восемь, или десять бадакшанских и яркандских чайных торговцев, которые, распродав свой товар, возвращались на родину. В числе нашей партии находились Назир, Кафила-баши и еще Индус, таможенный пристав, по имени Чамандас, ехавший без прислуги. Я хотя и знал, что этому последнему хорошо были известны все подробности нашего путешествия, однако же не стал объяснять ему истины и выводить наружу того, в чем он еще не убедился наверное: я смело выдавал себя за индустанского Армянина. Имя Англичанина, под которым мы свободно проходили во всех других странах, было б здесь тем опаснее, что не только соединяло в себе понятие об огромном богатстве, но еще рождало убеждение в том, что [309] мы могли превращать простые металлы в золото. Впрочем я скоро увидел, что наш Индус был человек добрый: снисходительный осмотр нашего багажа в каравансарае, во время нашего приезда в Кулум, произвел на меня благоприятное впечатление; к тому же он сам уверял Назира, что ни сколько не был причиною того, что нас теперь везли в Кундуз, и что он по званию таможенного офицера был обязан донести о нашем прибытии. В самом непродолжительном времени я увидел, что на подобного человека можно было действовать убеждением и золотом: самая поездка его с нами рождала мысль, что золото было его идолом. Скоро я завязал с ним разговор, и узнав, что он родом из Мултана и уже с давних пор живет в здешних краях, начал распространяться об Индии, о ее жителях и обычаях; я говорил ему, что бывал в его родном городе и со всевозможным красноречием выхвалял его жителей и все, что только относилось до него. Состояние мое было самое [310] тревожное; но по разнообразию предметов составлявших нашу беседу трудно было заметить это. Я пересчитал ему всех индусских богов, сохранившихся в моей памяти, и этим успел произвесть почти безумный восторг в моем товарище, который с давнего времени не слыхал их имен иначе, как произносимых с глубочайшим презрением. Я видел, что это была самая удобная минута для исполнения моего плана, тем более, что никто не мог обратить на нас внимания, ибо мы говорили по индуски а это было непонятно для большей части наших спутников. Я в самых ясных словах представил Индусу, что, попав в руки такого человека, каков начальник Кундуза, мы находились в самом бедственном и безнадежном положении, и спрашивал его: не уже ли наш багаж ни сколько не свидетельствует о нашей бедности? Потом сказал ему, что будучи жителем Индии, я сам мог быть ему когда нибудь полезным в ней и в заключение, предложив денежную награду, заклинал его всем индусским Пантеоном помочь [311] нам в затруднительном нашем положения. В двенадцати милях от Кулума мы остановились кормить лошадей в деревне Ангарак; тут мне пришло на мысль, что удобнее этого случая для побега мне не могло представиться: при нас не было ни конвоя, ни стражи, а добрый Индус был слишком далеко от Кулума, чтоб поднять своевременную тревогу, между тем как мы при самой умеренной езде могли прежде утра быть вне границ Мурад Бега и даже в самом Балке. Но такой план при всей его удобоисполнимости не мог быть приведен в действие, ибо доктор Жерард оставался в Кулуме и, следовательно, жизнь его подвергалась еще большей опасности. Мне оставалось только сожалеть, что этот план не представился нам ранее. Поведение Индуса, однако же, в некоторой степени примиряло меня с моим положением: выступив около полуночи в дорогу, я возобновил с ним разговор свой и убедился, прежде нежели взошло солнце, что если мои частные убеждения не могли тронуть сердца этого человека, то [312] золото успело бы в том совершенно: тут я почти был уверен, что мы восторжествуем над нашими несчастиями. Скоро, однако же, встретилось новое затруднение.

В продолжение ночи мы переехали два невысокие ущелья, следуя самою скучною дорогою между горами: тут на пространстве сорока пяти миль нет ни одного дерева и ни одной капли свежей воды. Проезжая этою печальною пустынею, мы заметили несколько горящих точек, которые, казалось, переходили нам дорогу, и не могли объяснить их иначе как присутствием разбойников, которых так много в этом крае: мы приняли эти точки за зажженные фитили. Один из наших чайных торговцев немедленно принялся рвать тряпки, натирать их порохом и потом зажигать, чтоб этим показать, что и мы немалочисленны. Судя по числу огней, являвшихся на противной стороне, можно было думать, что и там делали то же самое: как забавны показались бы все эти проделки, если бы мы [313] наверное могли знать, что и противники наши также жгли тряпки. При нас было только одно ружье и пять или шесть сабель, что доставило бы нам плохую защиту; но воинские способности можно выказать точно также при управлении небольшим отрядом, как и при управлении целою армиею: наш чайный торговец, по видимому, привыкший к подобным делам, приказал нам сойдти с лошадей и готовиться к нападению. Я не скрою, что в это мгновение грудь моя была полна тревоги и гнева, в следствие столь многих неудач, беспрерывно сменявшихся одна за другою. Мало по малу мы приблизились на такое расстояние к противникам, что могли слышать их голоса; тут один горячий юноша из числа наших товарищей окликнул их на персидском языке, но другой пожилой человек остановил его и заговорил по-турецки. Это сделано было потому, что персидский язык есть язык торговый и, следовательно, тотчас же мог изобличить наше звание, а для нас было гораздо выгоднее по крайней мере казаться солдатами. Противная [314] партия не отвечала, но поспешно обошла нас и направилась в Кулум. Думаю, что и та и другая сторона были одинаково довольны, что избавились друг от друга. В этом последнем город мы узнали, что маневрировали против мирных путешественников, которые, вероятно, были столько же рады, что избежали нас. В одиннадцать часов утра мы достигли первых обработанных полей и остановилась в двенадцати милях от Кундуза в абрикосовому саду, где и отдохнули несколько часов после своего ночного путешествия. Я расположился возле живого изгорода из душистого жимолостного кустарника, который всегда восхищал меня и которого до этого времени мне не случалось видеть на Востоке. К ночи мы прибыли в Кундуз, совершив переезд более чем в семдесят миль.

Нас привезли в дом Атмарама, министра, или так называемого Деуана Бига, Мурад Бега, и мы несколько времени дожидались его у входа. Наконец он вышел, и я долго буду помнить [315] тот немой взгляд, которым они обменился с Назиром. Прием предвещал нам хорошее: министр проводил нас в дом, где обыкновенно помещались его гости, и приказал приготовить для нас прекрасные постели, но, вместе с тем, он даже и не намекал на то, что столь близко касалось нас самих, и ушел, оставив одних размышлять о своем положении. Тут я принялся за свою роль: начал разыгрывать самого бедного путешественника, принял на себя самый униженный вид, жался по углам, ел со служителями и обращался к Назиру, как к своему господину, со всевозможным почтением; короче сказать, не упускал случая показывать все свое ничтожество. Благоразумие, однако же, требовало, что бы все наши ответы были сходны между собою, и потому ночью, прежде нежели мы легли спать, я условился выдавать себя за Армянина из Лакноу, по имени Сикандра Алаверди, мастерством часовщика, и показать, что я, приехав в Кабул, получил из Бухары от своих родственников известие, заставившее меня [316] предпринять это путешествие, и что я решплся на оное тем охотнее, что надеялся на покровительство Назира, ибо, живя в Кабуле, находился некоторым образом в числе служителей его брата. Вместе с этим мы условились не упоминать о том, что я буду сопровождать Назира в Россию, ибо это могло подать повод к неприятным расспросам. Что касается до доктора Жерарда, то решено было сказать, что он мой родственник, оставшийся в Кулуме за болезнию. Все мои товарищи единодушно согласились, что для меня было гораздо благоразумнее называться Армянином и совершенно отбросить имя Европейца. Наш Кафила-баши много смеялся моей выдумке и спрашивал, будет ли конец такой лжи. Я отвечал ему словами Сади:

«Дарог и мазлахат амез
Бих аз расти ба фитна ангес».

«Ложь, сохраняющая мир, лучше правды, производящей войну». Он преклонил голову в одобрение мудрого нравоучения, и в последствии более всех старался поддержать мой [317] условленный рассказ и все вымышленные обстоятельства. Мы согласились прежде всего рассказать эту сказку Индусу, таможенному приставу, и потом уже передавать другим; а Назир обещал на другое же утро сообщить ее министру.

Четвертое Июня прошло без всякого решения нашего дела. Назир в это время выказал всю слабость и невыносимое безрассудство своего характера. В этот день он иногда рассказывал почти со слезами всем приходившим печальные подробности наших несчастий, а иногда с гордостью и самодовольствием важного человека сидел вытянувшись и не трогаясь с места. После обеда он гулял в саду и возвращался оттуда не как пленник, а как важный сановник в сопровождении служителей, и во все продолжение дня не решился явиться к министру, а потому и дело наше оставалось точно в таком же положении, в каком оно было накануне. В сумерках [318] я улучил минуту и представил этому приятелю своему все неприличие его поведения Этим вначале я возбудил в нем сильное негодование, которое, однако же, меня не остановило: я начал объяснять ему, что его тоска и гордость были совершенно неуместны и показывали только его недальновидность, что с каждым часом увеличивалась опасность нашего положения и что если бы он действовал так, как следовало, то без дальнейшего отлагательства старался бы искать случая увидеться с министром и убедить, или обмануть его. «Находясь в доме Индуса», говорил я, «ты можешь вытребовать от него все, что хочешь, лишь только посади себя на дхарну, т. е. не принимай от него пищи до тех пор, пока не получишь всего, что требуешь. Ты же действуешь совершенно на оборот, и только прогуливаешься по саду и наслаждаешься вкусными блюдами, которые он присылает нам». Важность, с которою я говорил ему, произвела хорошее действие. Назир послал сказать министру, что ежели он друг его семейства, [319] то не станет долее задерживать его таким образом, ибо он пришел к нему не как собака, чтобы есть его хлеб, а как знакомый, испрашивающий услуги. Я обрадовался такой решительности Назира и весело заговорил из угла, в котором поместился; но приятель мой остановил меня и напомнил, что теперь мне нужно вести себя еще с большею осторожностью и сидеть еще скромнее. Я замолчал, ибо вполне заслуживал упрека, и остался доволен тем, что дело таким образом уладилось. Министр, получив послание, попросил к себе Назира; он имел с ним долгий разговор, собственно касавшийся до нас, и, сколько я мог заключить, остался в совершенном неведении на счет истины нашего звания. Ясно, однако же, было, что мы успели приобрести его доброе расположение, ибо нам было назначено выехать на следующий день рано утром в летнюю резиденцию правителя, где хотели представить нас. Назиру, как человеку значительному, посоветывали не являться с пустыми руками к начальнику Кундуза; даже [320] сам министр, с чрезвычайною благосклонностью возвратив ему шаль, которую получил от него в подарок в день нашего приезда, также советовал поднесть ее вместе с другою.

В продолжение этого дня я видел значительное число Узбеков, ибо многие представлялись к этому вельможе, а некоторые в это время подходили и ко мне. В этой стране ничего не делают без чаю: его пьют во всякое, время дня, и это придает какой-то общий дружеский характер беседам. Узбеки пьют чай с солью вместо сахару, очень часто примешивают к нему сало, и тогда он называется кеймак чах. Когда присутствующие выпьют по одной или по две больших чашки, им надают по маленькой, приготовленной обыкновенным образом, но без молока. Оставшиеся в чашке листья раздают потом гостям и они жуют их как табак. Некоторые из посетителей любопытствовали знать дела Кабула; говорили о Ранджит Синге, а иные об [321] Англичанах в Индии. Большая часть из этих последних были чайные купцы, производящие торг между Кундузом и Китаем. Они много говорили о своих сношениях с народом это и необыкновенной страны и восхваляли его честность и беспристрастие, которые характеризуют его торговлю. Купцы эти были почти все уроженцы Бадакшана — страны, близ границ которой мы теперь находились. От них я слышал множество различных подробностей, о мнимых потомках Александра Великого, которые, как говорят, и доселе существуют в окрестностях, в долине Окса, также как и при истоках Инда. Предмет этот сильно привлек мое внимание, и один чайный купец из нашего небольшого каравана много позабавил меня на пути из Кулума, рассказом о своем происхождении от этих Македонян. Он был из духовного звания и считал Александра Великого пророком, что в его глазах совершенно объясняло непрерывное потомство Греков, ибо, по его мнению, никакое человеческое существо не могло повредить столь [322] святому племени. В Кундузе я слышал кой-какие предания, которые с подробностью приведены мною в следующем томе.

Пятого числа рано утром мы отправились к Мурад Бегу, и нашли его в деревне Хана-абаде, отстоящей на 25 миль от Кундуза. Деревня эта построена на холмах, возвышающихся над болотами, оживленными ручьем, быстро текущим мимо укрепления и осененным ярко-зелеными деревьями. Перешедши ручей по мосту, мы пришли к самым воротам небольшого, но хорошо-укрепленного жилища, в котором в это время начальник держал свой двор. Около 500 оседланных лошадей стояло близ этой крепости; всадники входили и выходили из нее в большом числе. Все они были в сапогах и имели за поясом, вместо сабель, длинные ножи, из коих многие были богато оправлены в золото. Мы сели возле стены, и имели достаточно времени рассмотреть представлявшееся нам зрелище и налюбоваться воинственным видом и [323] роскошью этих храбрых Узбеков. Никто из начальников не имел более одного служителя: все было чрезвычайно просто. Индус, находившийся в службе министра, пошел доложить о нашем прибытии; а я в это время повторил про себя свою сказку и надел сапоги как для того, чтобы походить на других, так и для того, чтобы скрыть свои невыносимо-белые ноги. Лице мое давно загорело и приняло азиатский цвет, и я не боялся, чтоб меня по нем узнали. Таможенный пристав был с нами, и я заранее озаботился внушить ему все вышеупомянутые подробности. Прождав около часу, мы были позваны и, прошедши первые ворота, вступили во двор, в котором помещались слуги и лошади начальника. Когда мы вошли во внутренние покои, семь, или восемь эссаулов или придверников возвестили о нашем прибытии. Назир пошел вперед; приближившись к начальнику, он поцеловал его руку и поднес свои шали. Таможенный Индус следовал за ним с двумя головами русского рафинированного сахару. Я, по своему [324] низкому знанию, заключал шествие и, приблизившись с громким салам алейкум, положил свои руки между руками начальника и, по обычаю поцеловав их, воскликнул таксир, что собственно означает обиду или преступление и составляет обычную форму для изъявления унижения. Мурад Бег проворчал одобрение и, покачнувшись на сторону, сказал: «Ай, ай, он понимает салам». Эссаул дал мне знак удалиться и я, сложив руки накрест, встал в портике между самыми последними служителями. Мурад Бег, в противность всем приличиям Востока, протянув обутые в огромные сапоги ноги, сидел у дверей на тигровой шкуре: Узбеки, уклоняясь в этом отношении от азиатских обычаев, обыкновенно садятся в этом месте; посетители же проходят во внутренность комнаты. Мурад Бег высок ростом; имеет суровые татарские черты лица; глаза его малы до уродливости; лоб широкий и нахмуренный; он не носит бороды, которая так много придает красоты большей части азиатских племен. Он говорил [325] с Назиром о Кабуле, потом сделал ему несколько вопросов о его собственных делах, при чем было упомянуто о нашей бедности и нашем звании. За Назиром последовал таможенный пристав с докладом обо мне и сказал: «Твой раб осматривал имущество двух Армян, и нашел, что они бедные путешественники. Все говорят, что они Европейцы (Фиринджисы), и я навлек бы на себя гнев твой, если бы дозволив им уехать; а потому представил одного из них сюда, чтобы узнать твои приказания». — Минута была критическая; начальник, взглянув на меня, сказал ему по-турецки: «Уверен ли ты, что он Армянин?» — Вторичное подтверждение, по видимому, убедило его: он дал приказание безопасно проводить нас до границы. Я стоял возле его секретаря и видел, как этот последний приготовлял бумагу и прикладывал к ней печати, и едва не кинулся обнимать его, когда он объявил, что она готова.

После этого нам оставалось только удалиться со всею осторожностью и сколь возможно [326] менее изъявлять радости, которую мы чувствовали. Мурад Бег не удостоил меня ни одним вопросом: моя изношенная и истертая одежда ни сколько не могла объяснить ему моего состояния. За то приближенные к нему много расспрашивали меня; а сын его, с зловещим именем Аталика, даже присылал за мною, чтобы узнать о религии Армян, о том, читают ли они молитвы, веруют ли в Магоммеда и едят ли вместе с правоверными. Я отвечал, что мы люди книги и имеем своих пророков; а на щекотливый вопрос — веруем ли в Магоммеда, сказал, что Новый Завет написан прежде, нежели этот человек (мир праху его!) явился на земле. Выслушав это, молодой человек обратился к присутствовавшим Индусам и сказал: «этот бедняк гораздо лучше вас». Слова эти ободрили меня: я рассказал князю свои похождения уже с большим доверием и поцеловал у него руку за честь, которую он мне сделал, своим вниманием.

Выбравшись из укрепления, мы ни сколько [327] не медля перешли мост. Жар был ужасный, и потому мы принуждены были остановиться в одном саду на нисколько часов для отдыха. Индусы принесли нам пищи; продолжая разыгрывать роль бедняка, я довольствовался остатком Назирова пилава и съел его с большим удовольствием. После обеда мы возвратились в Кундуз. На дороге добрый таможенный пристав говорил мне, что Узбеки народ дурной, незаслуживающий правды. «Кто бы ты ни был», прибавил он в заключение, «теперь ты в безопасности». Я искренно радовался успеху нашей поездки; если бы Мурад Бег хотя сколько нибудь подозревал наше настоящее звание, то отнял бы у нас деньги, и мы испытали бы всевозможные беспокойства, а, может статься, были бы задержаны на несколько месяцев в нездоровом климате Кундуза. Во всяком случае мы должны были бы отказаться от надежды продолжать путешествие: притворная бедность мало помогла бы нам, потому что нашлись люди, которые вполне разгадывали нас. Но все это дело [328] показывает почти невероятную недальновидность Узбеков: я не знаю народа простее их. Старого Кафила-баши, меня сопровождавшего, не смотря на всю важность и молчаливость этого седовласого музульманина, они приняли за моего товарища, доктора Жерарда. Весь двор Мурад Вега быль оставлен в неведении на счет нашего звания, за исключением некоторых Индусов, знавших об этом также хорошо, как мы сами.

В Кундузе мы остановились на нашей прежней квартире, в доме министра. Город этот построен в долине, окруженной горами со всех сторон, исключая северной, где течет Окс в расстоянии каких нибудь 40 миль. Кундуз орошается двумя реками, соединяющимися на севере от него. Климат до того нездоров, что вошел в пословицу, которая говорит: «если хочешь умереть, то ступай в Кундуз». Большая часть долины чрезвычайно болотиста, так что дороги устроены на сваях и пролегают по тростникам; но, не смотря [329] на это, здесь растет пшеница, ячмень и рис в местах незатопляемых водою. Жар, как говорят, невыносим; однако же, снег лежит в продолжение трех месяцев в году. Когда-то Кундуз был довольно значительным городом; в настоящее же время число жителей его не превышает 1500 душ, ибо никто из имеющих средства жить в другом месте не избирает его своим местопребыванием, хотя он есть единственный базарный город в этом крае. Мурад Бег бывает в нем только зимою. Город имеет довольно сильное укрепление, окруженное рвом; стены построены из кирпичей, высушенных на солнце; но жар так силен, что они быстро выкрашиваются, и потому крепость требует беспрерывной поправки. Высокие, покрытые снегом, горы Гинду Куша проходят ввиду Кундуза, в южном от него направлении; соседние же холмы, покрытые травою и цветами, не высоки и совершенно лишены деревьев и кустарников. Несколько выше по этой долине, климат гораздо здоровее и туземцы [330] с восторгом говорят о рощах, источниках, плодах и цветах Бадахшана. Правитель Кундуза, Магоммед Мурад Бег, Узбек из племени Кадгана, только с недавнего времени вошел в силу и теперь расширяет свои владения по всем направлениям: долина Окса принадлежит ему. Еще недавно он владел Балком и потому на своих монетах и до сих пор чеканит матерь городов — общепринятое имя этой столицы. Он совершенно независим и привит всеми странами, с севера прилегающими к Гинду Кушу.

Мы не могли выехать из Кундуза без особенного разрешения министра, чего и ждали до трех часов по полудни. Наконец он прислал хиллат или почетное платье Назиру и одеяние со всеми принадлежностями мне и Кафила-баши: мы не могли оставить дом столь важной особы, без какого либо почетного знака его милости. Назир, оправившись от страха, решился воспользоваться сколько можно более щедростью министра, и немедленно открыл с ним [331] переговоры через одного из своих слуг, чтоб выхлопотать самый значительный подарок, какой только было возможно. Я ужаснулся такому поступку, потому что он мог вовлечь нас в новые опасности; но этот презренный человек достиг своего желания: мы все были снабжены почетными одеждами, как я уже сказал прежде, а он, сверх того, получил еще лошадь. Но должно заметить, что министр, имевший намерение ехать в Кабул, рассчитывал на услуги со стороны семейства Назира. Что касается до меня, то я был только зрителем этих происшествий и забавлялся, наблюдая характеры, которые выказывались при этом.

Одевшись в свое новое платье, мы сели на лошадей в три часа по полудни, и в один переезд достигли на следующее утро Кулума проехав пространство более 70 миль, не слезая с седла: такая езда, продолжавшаяся более двадцати часов, чрезвычайно утомила нас. Любопытно заметить, что в этой поездке мне [332] служила та самая лошадь, которую я получил от брата пешауарского правителя. Читатель, вероятно, помнит, как он принудил меня взять ее, говоря, что она может пригодиться мне у Узбеков. Лошадь точно такой же породы послужила и Муркрофту во время его бегства в Талиган. Какое странное стечение обстоятельств и какой странный подарок!

Радостна была встреча моя с др. Жерардом и со всеми нашими товарищами. Рассказав им подробно о наших приключениях в Кундуз, я хотел уснуть; но усталость мне этого не дозволила. Я увидел, что при известной степени изнеможения не льзя вкусить сна, и что он приходит освежить и оживить члены только тогда, когда тело хорошо вытерто и успокоено, а желудок подкреплен чаем, самым спасительным напитком для утомленного путешественника. У Узбеков мы часто питались только одним чаем.

Кулум гораздо лучше Кундуза: в нем много хороших садов и прекрасных [333] фруктов. Абрикосы, вишни и тутовые ягоды были здесь уже совершенно зрелы. Но безрассудно было бы подвергаться новой опасности, оставаясь в этом городе: мы имели перед глазами пример несчастного Муркрофта, и потому решились выехать из него на другой день утром. Мы предъявили Валли или начальнику города приказ Мурад Бега, и он назначил нам в сопровождение предписанный в нем конвой. Ночью я препроводил часть своих дукатов таможенному приставу за оказанные им услуги, и чтоб скрыть это передал их чрез Назира. Но представьте мое удивление, когда я на другое утро узнал, что из двадцати золотых он присвоил себе пятнадцать, а Индусу дал только пять. Объясняться было не время: я, удостоверившись в справедливости этой утайки, заплатил Чамандассу в другой раз и уехал из Кулума в сопровождении нашего корыстолюбивого приятеля, почтенного Афгана, Назира, часто останавливавшего нас в дороге для того, чтобы читать Коран, экземпляр которого он всегда возил [334] с собою в мешке, привешенном к седлу и неизменно вынимал в установленные часы молитвы. Др. Жерард и я поехали вперед, оставив нашу прислугу при караване, который следовал за нами, и в восемь часов пополудни прибыли в Мазар, отстоящий в 30 м. от Кулума. Страна между этими двумя городами скучна и бесплодна. Дорога идет чрез невысокое ущелье, называемое Абду и служащее притоном разбойников, стекающихся сюда со всех сторон, ибо все соседственные начальники занимаются грабежом. Конвой Узбеков, осмотрев ущелье, из которого виден Мазар, отстоящий отсюда на 15 миль, оставил нас. Эти люди говорили о добыче, которую они сами отбили за несколько дней перед тем, а потому я и не сожалел об их отъезде. Развалины водопроводов и домов показывали, что эта страна была некогда обитаема; теперь же она лишена воды, а, следовательно, и жителей. Отсюда мы видели великолепный мираж, состоявший из извилистой ленты паров, величиною соответствовавшей [335] Оксу и представлявшей вид реки. Это явление как будто бы издевалось над нашими иссохшими языками: кожаные фляги, которые мм всегда возили с собою, опустели еще за долга до нашего прибытия в Мазар.

Это местечко, имеющее около 500 домов, может выставить около тысячи конников и не зависит ни от Балка, ни от Кундуза. Оно стоит на оконечности одного из балкских каналов и принадлежит какой-то духовной особе, Мутавилли, совершающей служение при гробнице, славной сваею святостью и посвященной Али. Слово Мазар значит гробница. Здешняя гробница состоит из двух высоких куполов, построенных около 350 лет тому назад Али Мирзою, султаном Герата. Я был в мечети, обошел ее кругом как богомолец и принес в дар свою лепту. Не веруя в легенды, относящиеся до этого мнимого святого и не сочувствуя жителям в их набожности, я, однако же, мог принесть здесь благодарение, согласно с своим собственным [336] верованием, за наше недавнее избавление. Во время вечерней молитвы собрание народа было многочисленное; муллы, сидя при входе в мечеть, разделяли дневной доход свой между несколькими семействами, имевшими на это наследственные права. Один из них, подойдя ко мне, спросил, от чего я не молюсь с прочими. Я отвечал ему, что я не Магоммеданин. Не смотря на это, мне не препятствовали войдти во внутренность храма, хотя бы мне и не следовало решаться на это. В мечети нет ничего любопытного: ничто не отличает ее от других подобных ей зданий; вечером она освещается бронзовыми подсвечниками.

В Мазаре умер Требек, последний из несчастных товарищей Муркрофта. Один хаджи, путешествовавший вместе с нами и бывший при его кончине, водил нас к тому месту, где погребен этот молодой человек: могила его, осененная тутовыми деревьями, находится на западной стороне города. Этот путешественник своими добрыми [337] качествами оставил хорошее впечатление во всей стране, чрез которую мы проезжали, и я тем более не мог не пожалеть о его печальной участи. Похоронив двух своих сопутников европейцев, он умер после четырехмесячных страданий, в стране отдаленной, без друга, без помощи и даже без всякого утешения. Все имущество его, состоявшее из дорогих лошадей, путевого багажа, денег и нескольких печатных книг, было или похищено муллою, сопровождавшим этих путешественников, или конфисковано святошами здешней мечети, которые владеют им и доныне. К счастью, все записки Муркрофта о его путешествии в Бухару были найдены в последствии: из уважений к этому достойному человеку, посвятившему всю жизнь свою любви к странствованиям и открытиям, эти бумаги давно следовало бы напечатать. Деньги его не достались в руки жителям Мазара: можно выследить, куда они девались; но я не думаю, чтобы можно было найдти их.

Вечером, 9 Июня, мы прибыли в древний [338] город Балк, принадлежащий к владениям бухарского государя. Около трех миль мы шли по его обширным развалинам, прежде нежели достигли каравансарая, находившегося в обитаемой части этой, некогда гордой, матери городов (ам ул балад). На дороге нас встретили двое туркманских полицейских чиновников: они приехали с обыском, чтоб взять установленную пошлину с наших денег. Я тотчас же объявил им, что у каждого из нас было по 20 золотых тилл (Тилла равняется тринадцати шиллингам.), и они взяли с нас, согласно с положением, по одной тилле с каждых двух десятков, на том основании, что мы не-Магоммедане. Мы беспрекословно заплатили деньги и получили росписку, скрепленную печатью; но вечером они возвратились и потребовали еще столько же, ибо мы объявили себя Европейцами, неподвластными никакому магоммеданскому правителю. Убедившись в законности их требования, я заплатил, что следовало. При мне, однако же, денег было гораздо более [339] объявленной суммы; но как эти люди не стесняли нас, то мы перед глазами удивленной полиции распаковали одни только наши тюки с книгами: если б была возможность, мы конечно утаили бы и это. Одним из приятнейших чувствований наших при въезде в Балк было полное убеждение в том, что мы совершенно избавились от нашего кундузского недоброжелателя и, я могу еще прибавить, от всех проделок нашего проводника, Назира. В последнее время его поведение сделалось до того предосудительно, что мы решились не полагаться на него долее и в стране, управляемой законным государем, ясно высказать этому почтенному Афгану свое об нем мнение, хотя, может быть, благоразумнее было бы умолчать об этом. Как мы по опыту убедились, что Назир совершенно недостоин доверия, так точно уверились, что Гиат, наш Кафила-баши, вполне заслуживал его своим благоразумием и своею преданностью. Он осуждал низость Назира и оказывал к нему призрения гораздо более, нежели мы сами. Гиат был [340] человек проницательный: во время приближения к Балку, он удивил меня своим разговором о цели, побудившей нас предпринять это путешествие. Я стал было говорить, что Бухара лежит на пути в Европу; но Гиат возразил, что Фиринджисы собирают сведения обо всех странах, и что преждевременная смерть Муркрофта воспрепятствовала нам подробно узнать Туркестан, а потому, вероятно, мы посланы собрать эти сведения самым скромным образом, ибо все несчастия, постигшие этого человека, должны быть отнесены к тому, как он путешествовал. Я улыбнулся хитрой догадке Кафила-баши, весело прокричал ему «барикалла» (браво) и хвалил его прозорливость: мы уже были друзьями с Гиатом и не опасались его, а напротив, с каждым днем удостоверялись более в новых его заслугах». [341]

ГЛАВА VIII.

БАЛК. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В БУХАРУ.

[Описание Балка. — Климат. — Монеты находимые в Балке. — Кафила-баши. — Могила Муркрофта. — Отъезд из Балка. — Древняя Бактриана. — Точность описания Квинта Курция. — Степь Туркменов. — Окс. — Особенный способ переправы чрез эту реку. — Караван. — Киз-Кудак. — Хваджа. — Литература. — Амазонки племени Лекей. — Киркинджак. — Невольник. — Снежные горы. — Карши. — Болезни. — Опасения. — Письмо к бухарскому министру. — Базар. — Узбеки. — Абдулла Хан. — Знакомые. — Усталость. — Размышления. — Приезд в Бухару.]

Мы прожили три дня в Балке, чтобы осмотреть остатки этого некогда могучего города. Его развалины разбросаны на пространстве двадцати миль в окружности и не предоставляют ни какого следа минувшего великолепия. Они состоят из разрушившихся мечетей и гробниц, построенных из кирпича, высушенного на солнце: ни одна из них не старее времен Магоммеда, хотя Балк считается самым древним городом в мире. Азиятцы, как я уже сказал, называют его матерью городов и говорят, что он был построен Киямуром, основателем персидской монархии. После Александра Великого он процветал под именем Бактры и был столицею государей греческой династии. В третьем веке христианской эры власть Артаксеркса была [342] торжественно признана в многочисленном собрании, бывшем в Балке, в Хоразане (Смотри у Гиббона гл. VIII.). Он оставался под властью Персов и служил местопребыванием Архимагу, т. е. главе магов, до тех пор, пока последователи Зороастра не были ниспровергнуты нашествием Калифов. Его жители были безжалостно перерезаны Чингис Ханом; под правлением дома Тимура он составлял провинцию могольской империи. Эта область была под правлением Ауренгзеба в его молодости; а в последствии ею завладел великий Надир. За основанием дуранийской монархии по смерти этого завоевателя, Балк подпал под власть Афганов; а в течение восьми последних лет был завоеван бухарским государем, и теперь управляется его наместником. Народонаселение его не превышает 2000 ч. и состоит большею частью из уроженцев кабульских и остатков карану-карской милиции, учрежденной Афганами. Есть также несколько Арабов. Начальник Кундуза увел большую часть его [343] народонаселения и, беспрестанно угрожая ему, заставляет многих жителей удаляться в ближайшие деревни. Огромное пространство, занимаемое этим городом, показывает, что прежде в нем заключалось множество садов, которые увеличивали его размеры, ни сколько не увеличивая его народонаселения. Судя по непрочности материалов, из которых строились его здания (фундаменты сделаны из кирпича) не льзя предполагать, чтобы Балк когда-либо был крепким городом. В нем есть три превосходно построенные училища, но в них нет учащихся и они заброшены. Земляная стена, окружающая часть города, принадлежит к новейшим постройкам, ибо развалины почти на две мили кругом находятся вне этой стены. Цитадель, находящаяся да северной стороне, построена гораздо прочнее; но она не составляет надежного укрепления. В ней хранится глыба белого мрамора, которая, как говорят, служила троном Кад-Каусу или Киру. Балк построен в долине милях в шести от гор, но не на горах, как ошибочно [344] утверждали прежде. Правда, что в соседней равнине есть много неровностей; но они происходят от развалин и щебня. Балк, подобно Вавилону, снабжает кирпичом всех окрестных жителей. Кирпичи имеют продолговатую квадратную форму. Большая часть старых садов запущена и порасла травой; водопроводы высохли; но во многих местах есть еще большие клумбы деревьев. Народ чрезвычайно уважает этот город: он почитает его самым древнейшим из всех населенных мест земного шара, а время вторичного его возрождения — одним из признаков кончины мира. Плоды в Балке необыкновенно вкусны, в особенности абрикосы, которые бывают величиною с яблоко, и так дешевы, что за рупию можно купить более 2000; с толченым льдом они составляют роскошное, хотя и опасное кушанье. Множество снега привозится с гор, лежащих в двадцати милях к югу от Балка, и продается за безделицу в продолжение целого года. [345]

Климат в Балке чрезвычайно вреден, но не смотря на это, весьма приятен. В Июне термометр не поднимается выше 80°; но самая жаркая погода стоит в Июле. Пшеница поспевает в этом месяце, и ее жатва наступает пятнадцатью днями ранее, чем в Пешауаре. Вода есть главная причина болезней в Балке: она до того пресыщена земляными и глиняными частицами, что походит на грязь. Здесь почва, имеющая сероватый цвет, походит на трубочную глину: она чрезвычайно тучна и, будучи смочена, делается скользкою; зерновой хлеб хорош, пшеничная солома также высока, как в Англии и не имеет тех коротких стеблей, какие находим в Индий. Вода в Балке проведена с большими трудами из реки посредством водопроводов; их, как говорят, было не менее осмнадцати; но теперь многие совершенно уничтожились. Вода в них частью выступает из берегов и оставляет огромные болота, которые быстро высыхают от действия солнца. Кажется, в них заключается причина болезней в этом [346] месте. Все старые города и развалины, может быть, более или менее нездоровы; но невероятно, чтобы столько государей могли покровительствовать этому городу, если бы он всегда был вреден для здоровья человека; притом же Балк построен на месте, от природы не болотистом: он стоит на пологом скате, спускающемся к Оксу, и имеет около 1800 футов над поверхностью моря. Воды реки, чрез него протекающей, истрачиваются, далеко не достигнув до Окса.

В Балке я употреблял все усилия, чтобы собрать хоть сколько нибудь древних монет, которые в столь классической земле не могли не иметь ценности. Мне приносили несколько медных, совершенно сходных с теми, которые я находил в Маникиале, в Панджабе. Все они представляли человеческую фигуру во весь рост с курильницей, или с сосудом в правой руке и с высоким головным убором; а это, по моему мнению, показывает, что все они персидские. Мы [347] достоверно знаем, что Индия составляла одну из сатрапий Дария и находилась в достоянных сношениях с Персиею, что, может быть, и объясняет историю этих монет. Работа их чрезвычайно груба; он отличаются одна от другой формою, и потому их скорее можно счесть за медали, нежели за монеты. В следующем томе я представлю верные рисунки этих древностей. Занимающиеся этим предметом знают, что много подобных монет было найдено в Индии и объяснено в записках бенгальского азиятского общества. Между монетами, которые я рассматривал в Балке, было несколько куфических и арабских и множество других, принадлежащих индустанским императорам. Одна золотая монета времен Шаха Джегана дала мне хорошее понятие о чеканке того века. Замечательно, что в странах, лежащих к северу от Гниду Куша, ходячая монета в настоящее время принадлежит деллийским императорам, управлявшим этим краем еще прежде Надира. [348]

Двенадцатого Июня прибыл из Кулума караван с нашими людьми, и мы приготовились отправиться с ним вместе в Бухару. До этого в продолжение трех дней, мы жили, так сказать, на хлебах у нашего приятеля Кафила-баши, который ежедневно покупал для нас рис и говядину на базаре: кухня наша была в жалком положении; но мы утешались тем, что могли вскоре отстранить это небольшое неудобство. Здесь, однако же, нам надлежало проститься с нашим проводником: он возвращался в Кабул, ибо Афган не много принес бы нам пользы между Узбеками. Мне жаль было расстаться с честным Гиатом: его характер и все способности были совершенно принаровлены к тому, чтобы обращаться с людьми, и потому он повсюду имел друзей, которые почитали и уважали его. Я опасался, что мы не найдем человека, который подобно ему доставлял бы нам пищу и жилище везде, где только была какая нибудь возможность достать их, и который не колебался бы лгать там, где необходимо надлежало скрыть [349] наше звание. Мы сделали ему несколько подарков за его услуги; ценность их далеко превзошла его ожидания, так, что он был более, нежели счастлив. Я дал ему еще письменное свидетельство нашей благодарности за его услуги. Он бегал и суетился, помогая нам в сборах, отвел в сторону нового Кафилу-баши нашего каравана и выставил ему на вид все выгоды усердной нам службы; он дождался, пока караван тронулся и когда мы сели в наши корзины (новый способ путешествия на верблюдах), простился с нами, поручил нас Богу и оставил одних продолжать путь. В доказательство честности этого человека, я скажу, что он нашел, на своем возвратном пути в Кабул, нож, который мы забыли в одном каравансарае, и переслал его к нам с верным человеком, ехавшим в Бухару, при письме, исполненном благодарности и воспоминания об нас.

Караван собрался за городом близ другого печального для нас места — близ могил [350] Муркрофта и Гатри: эти несчастные лежат рядом. Не смотря на то, что ночь была лунная, нам стоило некоторого труда, чтоб отыскать могилы. Наконец нам показали их возле земляной стены, с целью построенной: суеверные жители Балка не позволили похоронить путешественников на своих кладбищах, но отвели место за городом, с условием, чтобы могилы были отгорожены стеною, дабы проходящие Магоммедане не могли благословлять их, принимая за могилы правоверных. Мы не могли равнодушно смотреть на эти насыпи, ибо они рождали грустные воспоминания: сколько соотечественников наших похоронено на расстоянии двенадцати миль друг от друга! Это представляло мало утешения нам, шедшим по тому же самому пути и почти с тою же самою целью. Но мы были счастливее, и не испытали того, что постигло погребенных здесь путешественников: нам никто не нанес ни малейшей обиды, не смотря на то, что мы не скрывали ни нашей веры, ни нашего европейского происхождения. Тело Муркрофта [351] было принесено из Андхои, где он погиб вдали от своих товарищей. Хотя здесь и говорят, что он умер своею смертью; но в кончине его нельзя не подозревать насилия, ибо при нем не было ни одного из европейских товарищей, или приближенных слуг его: с ним находились только туземные прислужники, которые в последствии все были ограблены жителями. Труп его был привезен на верблюде, после восмидневного его отсутствия, Г. Гребек по болезни не мог сделать вскрытия.

В полночь мы выехали из Балка с небольшим караваном, состоявшим из двадцати верблюдов: тут эти полезные животные заменили наших лошадей. Две корзины, называемые каджауас, привешиваются по обе стороны верблюда; нас посадили: в них доктор уравновешивался с Афганом, а я балансировал с своим индустанским служителем. Вначале этот способ путешествия был для нас чрезвычайно беспокоен: [352] корзины имеют только четыре фута длины и два с половиною ширины, а потому нужно было иметь некоторую ловкость и снаровку, чтобы помещать в таком пространств свое тело, равняющееся пяти футам и девяти дюймам. Нас опускали в эти корзины как тюк с товаром. Однако же привычка вскоре помирила нас с тряским ходом верблюдов и с тесным экипажем, тем более, что в нем мы имели возможность читать и записывать свои наблюдения, не опасаясь быть замеченными.

Проехав 30 мил по стране чрезвычайно богатой, везде перерезанной каналами, мы достигли пределов балкских вод. Действие здешних каналов на температуру воздуха так сильно, что термометр утром стоял ниже 52°, не смотря на это, что более двух третей этого края представляют совершенную пустыню. Тут верблюды наши наслаждались каким-то колючим растением, которое у туземцев называется чуч или зуз. Я не знаю писателя, который бы так верно обрисовывал [353] эту страну, как Квинт Курций. Я на самом мест, им описываемом, отметил у него следующее: — «Поверхность земли в Бактриане представляет повсюду резкое разнообразие: во многих местах роскошные деревья и виноградные лозы доставляют прекрасные, крупные и вкусные плоды; многочисленные источники (каналы?) орошают богатую почву. Более плодоносные места покрыты хлебом, луга представляют пастбища. Далее, обширные пространства этого края обезображены бесплодными песками, которые совершенно лишены растительности и отказывают человеку в самых необходимых его потребностях: когда ветры дуют со стороны индийского океана, эти пески поднимаются тучами. Обработанная часть страны кипит народом и хорошо снабжена лошадьми. Столица Бактра лежит близ горы Паропамиза. Река Бактра омывает его стены и дает название городу и всей области» (Квинт Курций, кн. III. глав. 4.). Балк замечателен своими деревьями, плодами и хлебом; его лошади также хорошо [354] известны. Хотя он не имеет источников и река уже не течет под его стенами, однако же, все окрестности орошены каналами, питающимися от реки, текущей из соседственных гор: воды ее искусственным образом проведены в них выше города.

Четырнадцатого Июня мы вступили в степь и ехали всю ночь по дороге к Оксу. Большую дорогу, ведущею од Балка в Килеф (перевоз на Оксе), мы оставили влеве, опасаясь разбойников, и поехали восточнее. Остановившись на рассвете, мы могли уже видеть, что нас ожидало в степях Татарии: горы Гниду Куша совершенно скрылись за горизонтом; огромная равнина, как песчаный океан, окружала нас со всех сторон, и только лишь кой-где было разбросано в ней несколько круглых хижин или жилищ кочевых Туркманов. Жители здесь малочисленны и с первого взгляда кажутся страннику дикими и страшными. Когда мы остановились возле одного такого селения, они столпились вокруг нас в своих огромных [355] овчинных шпиках, но не причинили нам ни малейшей обиды. В этой степи мы сделали привал и нашли здесь не много воды, которая просачивается до этих месть из каналов Балка. У нас не было палатки и никакого другого убежища, кроме толстых односпальных одеял, которые мы растягивали над двумя рядами корзин. Эта легкая кровля защищала нас от солнца; а ночью мы ее снимали и спали под ней на открытом; воздухе. Вся пища наша состояла из хлеба и чая, ибо Туркманы редко соглашаются продавать своих овец, как будто бы из опасения уменьшить свои богатства: нам оставалось только любоваться их бесчисленными стадами и довольствоваться одним желанием полакомиться барашками, что на самом деле удавалось редко. Хотя Европейцы привыкшие к животной пище и не легко свыкаются с одним хлебом, однако же мы находили, что он был для нас довольно питателен, в особенности с чаем, который мы пили во всякое время дня и который всегда освежал и [356] подкреплял наши силы. Здесь опыт вполне убедил нас, что воздержание от вина и водки было для нас делом спасительным; я даже думаю, что мы не были бы в состоянии вынесть всех перемен климата, если бы употребляли какие либо возбуждающие средства. Свернув с главной дороги, мы, по дошедшим до нас слухам, не совсем избавились от разбойников, а потому и наняли отряд Туркманов для провода нас до Окса, который находился от нас на расстоянии одного перехода. Мы сели на лошадей с закатом солнца и, проехав тридцать миль в продолжение пятнадцати часов, достигли берегов этой великой реки. Я завидел ее с полным восторгом: она лилась перед нами во всем величии своего уединения и радовала нас своими струями, как бы в награду за труды и тревоги, которые мы претерпели на пути к ней. Как ни безрассудно было с нашей стороны ввериться Туркманам в пустыне, однако же они проводили нас безопасно и даже без всяких расспросов. Они говорили только [357] по-турецки, имели хороших лошадей и были вооружены саблями и длинными пиками, но не обременяли себя, подобно другим Азиятцам, щитами и пороховницами: только не многие имели ружья. Для своего собственного развлечения они пели песни, язык которых хотя груб, однако же звучен. Они представлялись мне идеалом легкой конницы: их одинаковые шапки давали отряду вид регулярности. Для управления лошадьми они употребляют только одну уздечку, к которой некоторые из туркманских начальников, как я заметил в последствии, привешивали за ушами лошади розетки и кусочки кожи, украшенной золотом и серебром, что придает много красы голове этого животного. За исключением пространства в полторы мили от реки, мы во все это время ехали по самой негостеприимной и бедной почве, совершенно лишенной воды: только в некоторых местах полуиссохшая трава едва пробивалась сквозь наносные летучие пески, или едва была заметна на затвердевшей глине. Я долго буду помнить наше скучное [358] приближение к Оксу и тех дикарей, между которыми мы ехали.

Мы остановились на берегах реки близ небольшой деревеньки Ходжа Сала. Берега Окса почти на две мили изрезаны водопроводами; но не смотря на это, они очень плохо обработаны. Заметно, однако же, было, что мы находились в стране более мирной: тут жилище каждого поселянина находилось на некотором расстоянии от другого и было окружено своими полями. Два дня мы простояли на берегу реки, выжидая очереди на перевозе, и только 17-го числа караван наш был переправлен на северный берег Окса, в область Мауаруль Нур, составляющую часть Татарии (если следовать нашей номенклатуре) или Туркестана, говоря правильнее. Ширина реки в этом месте превышала 800 ярдов, а глубина равнялась почти двадцати футам; вода ее пресыщена илом; скорость течения равняется трем с половиною милям в час. Азиятцы называют ее Джихун Аму. [359]

Способ переправы чрез Окс довольно странен, и, как кажется, употребляется в одном только этом крае. Перевозчики, закрепив веревку по обеим сторонам парома и привязав ее за гриву двух лошадей, надели на них узды, потом оттолкнули паром от берега, и лошади, без всякой другой помощи, перетащили его на противоположный береге в одном из самым быстрых мест потока. Один человек с борта слабо держал поводья каждой лошади, и, таким образом управляя ими, понукал их плыть вперед. Весла при этом не употребляются: перевозчики довольствуются одним только шестом, прикрепленным сзади; действуя им, они не дозволяют парому повернуться по течению и тем облегчают плавание. Лошади, употребляемые в таком роде переправы, как кажется, не требуют предварительной выдержки, ибо здесь без разбора впрягают всяких из числа тех, которых нужно перевозить на другую сторону. Так один паром был переправлен с помощью двух наших разбитых кляч. [360] Другой паром, отчаливший вслед за нами без помощи лошадей, был так далеко унесен вниз по течению, что мы прождали на берегу целый день, пока его привели обратно к стоянке нашего каравана. Этим замысловатым способом мы в пятнадцать минут переехали реку шириною в полмили, текущую с быстротою трех с половиною миль в час; сюда, однако же, не входит то время, на которое мы были задержаны мелями, разделяющими ветви этой реки. Я не вижу причин, препятствующих повсеместному применению этого способа переправы, который был бы бесценным улучшением в Индии, ниже Гатов. Я во всех своих путешествиях по Индии никогда не видал подобного употребления лошадей и всегда смотрел на этих благородных животных, как на величайшее затруднение при переправах.

Переплыв Окс, мы продолжали путь в Бухару и остановились в Шоркаддаке, месте ненаселенном, но замечательном своими [361] колодцами, числом от пятнадцати до двадцати, с горько-соленоватою, невкусною, хотя и чистою водою. Отсюда путешествие наше приняло более приятный характер. Мы выезжали около пяти, или шести часов пополудни, и ехали до восьми, или девяти следующего утра. Расстояние между станциями не превышает двадцати пяти миль, ибо верблюды, по причине сильного жара, не в состоянии делать больших переходов. Ночью они идут около двух миль в час довольно бодро: к этому побуждают их два колокольчика, привешанные к груди или к ушам передового животного, предшествующего каждому киттару или отряду. Звук этих колокольчиков до того приятен, что иногда он затихает на время отдыха каравана, то тишина, сменяющая его в необитаемой степи, поражает путешественника какою-то неизъяснимою грустью. При захождении и восхождении солнца караван всегда останавливался для молитвы: тут раздавалось звучное Аллахо акбар и призывало всех правоверных к Богу; Магоммедане, ударяя себя по [362] бороде и устремляя взоры к стороне Мекки, совершали коленопреклонение, предписанное их верою. Мы благоговейно смотрели на эти обряды и, как бы в награду за уважение к чуждому нам верованию, не подвергались ни насмешкам, ни притеснениям: нам оказывали терпимость, которая сделала бы честь всякой европейской образованной нации. В караване всегда представляется хорошее товарищество и множество уроков для самолюбивых людей: в нем исчезает вся разница между господином и слугою, общие нужды ставят всех его членов под один уровень, и никому нет возможности устранять, изолировать себя от прочих сопутников. Наши слуги ели из одних с нами блюд. Житель Азии никогда не возмет куска хлеба без того, чтоб не предложить части его своему соседу. Индийские Магоммедане, бывшие с нами, удивлялись своим братьям по вере, разделявшим с нами пищу.

Отсюда мы приехали к Киз-Кудаку, что по-турецки значит колодец девы, и я [363] благословлял ту, которая вырыла его, ибо мы уже терпели большую нужду в воде. Здесь мы нашли превосходный свежий источник посреди сотни родников, которые, как и все попадавшиеся нам на дороге, имели соленую воду. Мы начинали чувствовать недостаток во всем: в иной день у нас не было воды, в другой дров, и мы, чтоб заварить себе чаю, должны были собирать и жечь навоз верблюдов. При таких обстоятельствах, кто мог бы, подумать, что мы приближалися к благословенным странам Востока — к Самарканду и Бухаре? Мы шли между низкими холмами, или, лучше сказать, кучами наносного песку, совершенно лишенного деревьев и кустарников и покрытого какою-то сухою травою, растущею на твердой и хрящеватой почве. Колодцы по большей части имели около восемнадцати футов глубины. На некоторых расстояниях по дороге мы видели рабаты или каравансараи, построенные с большими крытыми цистернами, называемыми сурдаба или водохранилищами, которые наполняются дождевою водою для [364] освежения путешественников. В это время все они были пусты. Погода стояла сухая, но изменчивая: днем термометр поднимался до 103°, а по ночам, которые вообще были прохладны и прекрасны, он понижался до 60°. Здесь преимущественно дуют ветры с севера. Мы обыкновенно оканчивали свой день двадцать минут четвертого: длинные и прохладные сумерки в некоторой степени вознаграждали нас за томительный солнечный жар, которому мы подвергали себя в продолжение дня.

Один из чанных купцов нашего каравана часто посещал нас во время отдыхов, и мы скоро с ним сблизились. Он был Хваджа (название последователей первых калифов), а вместе с этим купец и духовный. По видимому, наше общество ему чрезвычайно нравилось: не редко мы пили чай вместе на берегах Окса и рассказали ему нашу истинную историю; а он, между прочим, сообщил нам некоторые сведения о состоянии литературы Узбеков. Однажды я дал ему [365] прочесть небольшое персидское сочинение под заглавием: Записки Шуджи, государя кабульского. Книга эта написана самим Шуджею и содержит подробное описание его жизни и приключении, изложенных простым языком без текстов из Корана, без метафор и других преувеличении восточных писателей и без тех чудес, которые, по рассказам историков, обыкновенно совершаются в пользу восточных деспотов. Короче сказать, это ничто иное, как любопытный рассказ о том, что с ним случалось. По прошествии нескольких дней Хваджи возвратил мне книгу и сказал, что она скучна, ибо содержание ее не оживлено ни богобоязнию, ни памятью о пророке, и только относится к тому, что лично касалось до писателя. Он не мог похвалить ее лучше этого, ибо такова действительно была цель сочинителя. В сочинениях этого рода не один Хваджа нашел подобные погрешности: епископ Гебер, написавший прекрасный и любопытный журнал своего путешествия по Индии, подвергся точно такому же [366] приговору за свое пристрастие к свиту. Литература Магоммедан находится исключительно в руках мулл; поэтому неудивительно, что они осуждают произведения, не имеющие того блеска, который мы видим в произведениях их звания.

Близ страны, в которую мы теперь вступили, живет племя Узбеков, называемое Лекей и известное своим грабительством. У этих разбойников есть поговорка, которая проклинает всех умирающих в постеле, потому что, по их мнению, каждый истинный Лекей должен окончить жизнь в набеге или чапаосе. Меня уверяли, что иногда и женщины сопровождают мужей своих в подобных экспедициях; с большею же достоверностью утверждают только то, что они разграбляют только те караваны, которые проходят по близости их жилищ. Это племя живет близ Гиссара, места, можно сказать, классического, ибо в его окрестностях, кроме лекейских амазонок, есть еще три, или четыре [367] племени, которые ведут свое происхождение от Александра Великого.

Сделав еще один переход, мы достигли Киркинджака, местечка, населенного Туркменами. Здесь холмы сменяются невысокими песчаными буграми; колодцы вдвое глубже, ибо спускаются на 36 футов; стада Туркменов пасутся на тощих пастбищах: лошади, верблюды и овцы бродили вокруг нас по воле, как будто бы в диком состоянии. Пастух, смотревший за этими стадами, долго бродил возле нашего лагеря: это был несчастный Персиянин, захваченный лет восемь тому назад близ Мешеда, с 300 других пленников, и теперь оплакивавший свою свободу в отчаянии от невозможности поклониться знаменитой гробнице Имам Руза, находящейся в его родном городе. Прежде он именовался Магоммедом; но его переименовали в Доулата или богатого, как будто бы в насмешку бедняку-несчастливцу, пасшему овец под жгучим солнцем. Он говорил нам, что [368] хозяин его довольно хорошо с ним обращается и даже намеревается купить ему жену, но что он не имел ни какой надежды на свободу. Этот Персиянин целый день бродил возле нашего каравана и не раз изъявлял желание отправиться с нами. За него было заплачено тридцать золотых монет.

Двадцатого числа после обеда, приближаясь к городу Карши, при захождении солнца, мы заметили на востоке огромный хребет гор покрытый снегом. Так как это было среди лета, то мы заключали, что высота его должна быть гораздо значительнее той, которую приписывают горам, проходящим на север от Гинду Куша. Эти горы находились от нас по крайней мере на расстоянии 150 миль; на следующее утро они были едва заметны, а потом скрылись совершенно. С рассветом следующего дня мы достигли оазиса Карши, представлявшего самый усладительный вид для нас, шедших от Окса и невидавших ни одного дерева на всем этом пространстве, [369] равнявшемся восьмидесяти пяти милям. Приближаясь к этому городу, мы вступили на плоскую луговую равнину, совершенно необитаемую до самых берегов протекающей чрез нее реки: единственными ее жителями, по видимому, были черепахи, ящерицы и муравьи. В знак приветствия этому первому татарскому городу, стоявшему на нашем пути, один из караванных приятелей наших угощали нас, как лакомством, каймак чахом, т. е. чаем, принесенным к нам в двух огромных чашках, в которых так обильно плавал жир, что я вначале принял его за суп, хотя в действительности это был настоящий чай, смешанный с солью и салом, и употребляемый Узбеками, вместо утреннего питья. Никакая привычка не могла примирить меня с этим чаем, хотя наши афганские товарищи громко прославляли и пили его с такою жадностью, которая не делала чести их вкусу.

Мы с удовольствием помышляли о том, что наконец, после долгого путешествия по [370] степям, мы отдохнем в населенном месте. Но ожидания наши не сбылись; здесь посетило нас несчастие, которому путешественники подвергаются более всякого другого человека: — это болезнь. Многие из нас чувствовали нездоровье за несколько дней до этого и, едва мы успели вступить в Карши, как я сам почувствовал сильный припадок перемежающейся лихорадки. Наш землемер, Али Магоммед, заболел в одно время со мною; а на следующий день свалился доктор и еще двое других наших товарищей. Купцы и прислуга каравана также болели, и. потому мы заключили, что, вероятно, все заразились в Балке, или на берегах Окса. Мы употребляли лечение обыкновенное в Индии, т. е. принимали рвотное и слабительное; я же употреблял хинин, произведший на меня хорошее действие. Чрез три дня жар прошел и зубы мои перестали щелкать, но Жерард, упорно употреблявший каломель secundum artem, не был так счастлив, ибо болезнь оставила его не прежде, как по прошествии значительного времени после нашего [371] отъезда из этого края. Один из наших спутников, бадакшанский купец, умевший приобрести нашу любовь и уважение, умер от нее, приехав в Бухару: он не хотел употребить никакого лечения, отвергал хинин и прибегал к одним только жертвам и обетам. Мы пробыли в Карши три, или четыре дня и во все это время жили в саду под деревьями, не имея над собою никакой другой кровли, кроме листьев: это была жалкая больница при температуре в 108°. Палящую жажду свою мы утоляли вишневым шербетом со льдом, который находится здесь в большом изобилии.

Во время болезни нас беспокоили тревожные слухи, относившиеся собственно до нас самих: говорили, что бухарский государь, узнав о нашем приближении, хотел не только запретить нам въезд в свою столицу, но даже воспрепятствовать дальнейшему продолжению нашего путешествия. К этому прибавляли еще то, что он уже выслал [372] несколько эссаулов с приказанием схватить нас. Мы невольно верили этой молве, ибо действительно эссаулы три раза выезжали к нам для осмотра багажа, и в каждый приезд свой все более и более увеличивали наше беспокойство. Привыкнув ко всевозможным тревогам, на каждом шагу встречающим Европейца, путешествующего по восточным странам, я решился немедленно принять меры к устранению дурного впечатления в туземцах: тотчас же написал письмо к Куш Беги и отправил с ним Сулимана, одного из наших афганских служителей. Я писал к министру по всем правилам восточного этикета и красноречия и, помня ханжество края, в котором мы находились, называл его: башнею Ислама, драгоценным камнем веры, звездой религии, источником правосудия, столпом государства и т. д. Потом, изложив обстоятельства нашего положения, объяснил, что мы безопасно прошли владения многих других государей и, наконец, выразил ему все удовольствие, которое мы ощущали при приближении к Бухаре, [373] твердыне Ислама. Все это я заключил тем, что во всех странах мы постоянно считали себя под покровительством его властителя и в той же уверенности приближались теперь к столице повелителя правоверных: таков титул бухарского государя, известного в отдаленнейших странах Востока покровительством, которое он оказывает купцам и путешественникам. Я еще прежде этого имел случай убедиться в том, как было полезно нам самим извещать о нашем прибытии, а потому и теперь не сомневался в хороших последствиях подобного извещения. Мы не ошиблись, и, прежде нежели достигли города, узнали, что один лживый Персиянин, принадлежавший к нашему каравану, распространил все эти слухи, неимевшие никакого основания. Министр отправил к нам обратно служителя и приказал сказать, что он будет рад видеть нас в Бухаре.

Наше пребывание в Карши дало нам возможность осмотреть это место. Город разбросан на пространстве одной мили; он имеет [374] обширный базар и около 10,000 жителей; все дома в нем с плоскими крышами. На северо-западном конце его находится земляной форт, окруженный мокрым рвом, и составляет значительное укрепление. Река, выходящая из окрестностей Шахар-Сабза, города, лежащего на расстоянии пятидесяти миль от этого места и замечательного рождением Тимура, проходит с северной стороны Карши, и дает жителям возможность разводить бесчисленные сады, обсаженные плодовитыми деревьями и высокими тополями. Эти последние имеют величественный и прекрасный вид, в особенности в ветреную погоду, когда их листья делаются белыми и как бы серебряными, хотя в действительности они зеленые: это производит любопытный и приятный эффект в ландшафте. Нигде благодатные действия воды так не ощутительны, как в этом месте, которое без нее превратилось бы в совершенную пустыню. По берегам реки и ее притоков все зеленеет и цветет, между тем как на некотором от них расстоянии [375] стелятся песчаные пустыни. Карши составляет после столицы самое значительное место в бухарских владениях. Этот оазис имеет около двадцати миле ширины: река орошает все поля его.

Из Карши мы отправились в Карзан, бедную деревню, лежащую в шестнадцати милях от него на конце оазиса. Мы приехали в базарный день: в городах Туркестана, так же как в Европе, базары сбираются в назначенные дни. Мы встретили множество народа по направлению к торгу; ни одного человека не было пешком, все ехали на лошадях; мужья везли за седлом жен своих, которые само собою разумеется, все были под покрывалами. Здесь женщины по большей части предпочитают синие одежды белым, также как в Кабуле, что придает им чрезвычайно мрачный вид. Въехав на базар, мы увидели себя между Узбеками, важным, широколицым, мирным народом с татарским выражением лица; они имеют [376] светлый цвет кожи; никоторые из них хороши собою; но масса народа, по крайней мере мужчины, не отличаются особенной красотою. Я был поражена множеством старообразных лиц между ними. Здесь мы расстались с туркманскими племенами, которые переходят за Окс на весьма недальнее расстояние.

В нашем втором переход от Карши, мы остановились в Кароуль-Таппе, где есть каравансарай, построенный Абдуллом, государем бухарским, царствовавшим в XVI столетии: он привел мне на память Индустан и его монархов. Мы также миновали три большие резервуара (сардаба), сделанные по приказанию этого же человеколюбивого государя. Они были построены с большими издержками в плоской и пустынной стран; дождевая вода собирается к них посредством каналов, проведенных на очень большое расстояние. Абдулл, совершив странствование на поклонение в Мекку, возвратился с убеждением, что оно не было приятно Богу и в надежде [377] заслужить святую милость Его, начал строить каравансараи и цистерны во всех частях своих владений, что, конечно, полезное человечеству этих безводных стран, чем странствования к отдаленной гробнице аравийского пророка.

В Карши к нам присоединилось несколько других путешественников, между которыми был один мулла из Бухары: он познакомился со мною. Жители этой страны чрезвычайно ласковы в обращении и составляют приятных товарищей в путешествии. С этим человеком я ехал вместе почти во все время последнего переезда до столицы, потому что мы только двое были на лошадях. Он рассказывал мне об училище, к которому сам принадлежал в Бухаре, и просил меня посетить его, что я и не преминул сделать. Другой мой приятель, Кваджа, сменил муллу и разговаривал со мною до полуночи: он читал и толковал мне оды и стихи, которые большею частью относились к соловьям и к [378] любви, и я дивился, как много говорится об этой страсти в стране, где на самом деле она почти не существует. Этот недостаток, по видимому, ни сколько не поражает самих туземцев, хотя в некоторых стихах поэты им как будто бы и намекают на это. Так на пример:

«Ашик шуд ба габрики дин на дарад,
Ин кар кар и шик аст дахли ба дин на дарад».

«Я полюбил неверную деву, неимеющую веры: вот это любовь! Какую связь имеет она с верою?» Бухарцы женятся без всякого предварительного знакомства жениха с невестою: до свадьбы они никогда друг друга не видят и знают о себе только то, что они различного пола. Это еще не все: нередко купец в чужой стране женится только на то время, которое ему нужно пробыть в ней и оставляет жену, как скоро наступит срок возвратиться на родину: чета расстается и оба ищут нового союза.

Наше путешествие от Окса в Бухару было самое тягостное и беспокойное. В Кабуле [379] мы костенели от холода, а здесь почти сгорали от жара. Самый образ нашего путешествия был чрезвычайно утомителен: верблюд идет вдвое тише лошади, следовательно мы употребляли вдвое более времени на переходы, что чрезвычайно увеличивало усталость. Единственная лошадь, которая шла с нами, была до того разбита, что несколько раз падала при въезде в Бухару. Мы ехали также и по ночам, а сон на верблюдах тревожен и непродолжителен. Вода нередко была у нас самая дурная, а пища большею частью состояла из одних сухарей. Но все эти неудобства приближались к концу, и, прежде нежели мы прибыли к вратам Бухары, воображение успело уже сменить их на все удобства жизни. В начале нашего путешествия, на границах Индии, мы с беспокойством помышляли о том, что нас ожидало в этом городе, равно как и других отдаленных местах, чрез которые лежала наша дорога; но по мере следования, эти опасения исчезали, и потом мы уже с удивлением смотрели на обширное пространство [380] земель, которое прошли так безопасно и успешно. Бухара, некогда казавшаяся нам столь отдаленною, теперь была перед нами: успехи, доселе сопровождавшие все наши усилия, обнадеживали нас счастливым окончанием путешествия. С такими чувствами мы достигли врат этого великого города Востока, час спустя по восхождении солнца, 27 Июня 1832 г. Вид Бухары не представляет ничего поразительного: богатая равнина, вокруг нее лежащая, не имеет никаких возвышенностей, и потому деревья скрывают от путешественника стены и мечети до самого вступления его в столицу. Мы вошли вместе с караваном и остановились в отдаленной части города. где наш посланный отыскал нам квартиру.