БОРНС А.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА V.

КАБУЛ.

[Приезд г. Вольфа. — Науаб Джаббар Хан. — Представление к правителю Кабула. — Разговор. — Гробница императора Бабера. — Сношение с жителями. — Кабул. — Его базары. — Предания. — Монеты. — Армяне. — Угощение. — Кабульские сады. — Плоды и вино. — Бала Гиссар. — Разницы между азиятскими и европейскими обычаями. — Ид или праздник. — Гробница Тимур Шаха. — Алхимия. — Минералы. — Еврейское происхождение Афганов. — Различные мнения относительно этого происхождения. — Каффиры. — Приготовления. — Шикарпурские купцы.]

Едва прошло несколько часов после нашего приезда в Кабул, как мы узнали о несчастиях, постигших г. Вольфя, миссионера Евреев, в это время задержанного в одной из соседних деревень. Мы немедленно отправили к нему помощь и он, присоединившись к нам на другой день, представил длинное и любопытное описание того, как он избежал смерти и невольничества. Человек этот, как кажется, путешествует, подобно Вениамину тудельскому, с целью изысканий о Израильтянах, и объехал Татарию под именем Еврея, что считается безопаснейшею личиною для путешествия по магоммеданским странам. В действительности же г. Вольф, [197] будучи окрещен в Христианство, проповедует свое верование остаткам еврейского народа и вместе с этим производит розыскания об утратившихся племенах этого народа. Между Афганами в Кабуле он не сделал никаких открытий, хотя они и выдают себя за их потомков. Рассказ г. Вольфа о его приключениях возбудил в нас самое живое участие и сострадание: мы хотя и не соглашались с некоторыми из его предположений о кончине мира, однако же, тем не менее уважали этого почтенного человека и всегда видели в нем приятного сочлена нашего общества в Кабуле. Он был в Бухаре, но там, в центре Ислама, не дерзнул проповедывать своего вероисповедывания. Его последующие несчастия произошли от того, что он назвался хаджи, т. е. магоммеданским богомольцем, за что его ограбили и даже били.

Мы еще прежде слышали о прекрасном характере нашего хозяина Науаба Джаббара и, ознакомившись с ним лично, нашли его [198] совершенным патриархом. Он устраняет и примиряет всякую вражду, возникающую между его многими и строптивыми братьями; сам же, будучи старшим в семейств, не питает никаких честолюбивых замыслов, не смотря на то, что правил когда-то Кашмиром и другими областями дуранийской империи. Брат его, теперешний правитель Кабула, за многие важные услуги заплатил ему конфискованием его имуществ; но он ни слова не говорит о его неблагодарности, а напротив утверждает, что Бог наделил его избытком для удовлетворения его нужд и для награждения всех служащих ему, что он не знает лучшего удовольствия как наделять людей, его окружающих, и наслаждаться земною жизнию так, чтобы не быть обязанным управлять другими. В продолжение моего пребывания в Кабуле я уверился, что Науаб (Джаббар Хан носит название Науаба, потому что прежде правил одною индийскою провинциею дуранийского государства. Науаб ест чисто индийский титул.) ни сколько не лицемерствует, но выражается так, как [199] чувствует, со всей искренностью. Никогда не встречал я человека более скромного и более уважаемого: он выезжает из дому сопровождаемый только одним служителем, и повсюду как на больших, так и на проселочных дорогах проходящие останавливаются и благословляют его. Политики осаждают его дом, стараясь завлечь его в свои интриги, но он чуждается их и не смотря на это, уважаемый народом, имеет в настоящее время гораздо более нравственного влияния, нежели кто либо из всей баракзийской фамилии в Афганистане. Обращение его необыкновенно кротко и приятно; по одежде его никто не вообразит, чтоб это был один из самых сильных членов воинственного дома. Его сообщество, его действия и его разговор доставляют совершенное удовольствие всем, кто к нему приближается.

Он в особенности расположен к Европейцам и каждого из них, приезжающего в Кабул, считает своим гостем. Все французские офицеры на пути в Панджаб [200] останавливались в его доме и до сих пор ведут с ним дружескую переписку. Таков патриарх Кабула, имеющий в настоящее время около пятидесяти лет отроду и таков хозяин дома, в котором мы жили.

По приезде в Кабул мы прежде всего озаботились о представлении правителю, сердару Дост Магоммед Хану. Науаб сообщил ему о нашем желании, и мы были учтивым образом приглашены к обеду правителя, назначенному вечером 4 Мая., Др. Жерард не мог присутствовать за нездоровьем; а г. Вольф и я были введены в Бала Гиссар, или дворец царей, где Дост Магоммед принял нас чрезвычайно милостиво: он встал, когда мы вошли, приветствовал нас на персидском языке и, пригласив сесть подле себя на бархотные ковры, уверял, что был рад видеть нас в своих владениях, ибо уважал нашу нацию, не смотря на то, что ему редко случалось видеть Англичан. Я отвечал ему со всею возможною учтивостью, хвалил [201] кротость его управления и покровительство, которым он ограждает купцов и путешественников. Общество состояло еще из шести, или восьми сановников и из трех сыновей начальника. Мы все сидели в небольшой, но опрятной зале, не имевшей никакого убранства, кроме ковра. Разговор этого вечера был самый разнообразный и сосредоточивался на таком множестве предметов, что я затрудняюсь передать его: таковы были сведения, ум и любопытство, выказанные правителем. Ему очень хотелось знать состояние Европы, число ее государств, отношения, в которых они находятся одно к другому, и как при смежности пределов могут они существовать без попыток уничтожить друг друга. Я пересчитал ему европейские народы, представил их относительные силы и сказал, что успехи в образовании ни сколько не устраняли вражду, что Европейцы смотрят друг на друга с завистью, хотя и стараются поддержать равновесие сил, дабы предупредить возможность одного государя к уничтожению другого, и привел несколько [202] примеров из европейской истории. Правитель сам слыхал о Наполеоне. Потом он просил меня дать ему понятие о доходах Англии, о том, как они собираются, как приводятся в исполнение законы и каковы произведения ее почвы. Я дал ему краткое объяснение, и он, совершенно поняв состав нашей конституции, сказал, что при таком управлении всегдашние успехи наши ни сколько не удивительны, ибо мы взимаем подати с народа только для покрытия долгов и расходов государства. «По этому ваши богатства», прибавил он, «получаются из Индии». Я уверил его, что доходы этой страны израсходываются в ней самой и что единственные выгоды, которые мы от нее получаем, состоят только в том, что она представляет обширный рынок для нашей торговли и что единственное богатство, вывозимое оттуда в Англию, ограничивается несколькими сотнями тысяч фунтов стерлингов и тем, что из нее вывозят с собою офицеры нашего правительства. До сих пор мне не случалось встречать Азиятца [203] который бы верил такому показанию; но Дост Магоммед Хан заметил: «Это совершенно объясняет покорность Индии! Вы оставляете много богатства туземным государям и потому вам нечего бояться их ожесточения, тем более, что вы справедливы в судах ваших». Он также спрашивал о состоянии магоммеданских государств в Индии и о действительной силе Ранджит Синга; но не хотел верить, что мы не домогаемся его владений и желал знать, не имеет ли Магараджа каких нибудь видов на Кабул. Он слышал от одного русского купца об очередных рекрутских наборах, которыми пополняется армия в России, и желал знать, во всей ли Европе принята эта система. Он слыхал также о русских воспитательных домах и спрашивал о их пользе и выгодах. Потом просил, чтоб я сообщил ему кой-какие сведения о Китае, о воинственности этой страны и о том, можно ли предпринять в нее поход из Индии; желал также знать о плодородии ее почвы, о климате и почему [204] Китайцы так резко отличаются от жителей других государств. Коснувшись мануфактурных произведений Китая, мы невольно перешли к мануфактурам английским, и он стал расспрашивать о паровых и других машинах и выразил свое удивление дешевизне наших товаров. Он спрашивал меня о редкостях, которые мне случалось видеть, и о том, какой из городов Индустана мне больше нравился. Я отвечал, Делли. Потом он желал знать, видал ли я носорогов и отличаются ли индийские животные от кабульских. Он слыхал о нашей музыке, и спросил, действительно ли она превосходнее кабульской. От этих предметов он перешел к тому, что собственно касалось до меня самого: спрашивал, почему я оставил Индию и зачем переменил одежду. Я отвечал, что, имея сильное желание посмотреть чужие края, я теперь ехал чрез Бухару по направлению к Европе и переменил свою одежду только для того, чтобы Азиятцы не указывали на меня пальцами; но что я ни как не хотел скрывать ни от него, ни от [205] других правителей того, что я Англичанин, и к этому прибавил, что мое применение к азиятским обычаям много способствовало удобствам моего путешествия. Правитель в милостивых выражениях одобрил мой план и перемену одежды.

После этого Дост Магоммед Хан обратился к г. Вольфу и спрашивал о его приключениях. Зная о его звании, он в числе своих гостей пригласил нескольких магоммеданских ученых, дабы они могли вступить с ним в религиозное прение. Так как я отчасти служил при этом переводчиком г. Вольфу, то могу упомянуть о некоторых доводах споривших; но не стану говорить об этом подробно, ибо г. Вольф, по всем вероятностям, скоро сам издаст свои записки. Одна, сторона, как обыкновенно водится в таких случаях, уступила, не будучи в состоянии доказать своих положений; прение могло бы даже окончиться весьма неприятно, если бы сам Дост Магоммед не управлял [206] разговором. Магоммедане отдали спор на мое решение: я извинялся и уклонил от себя такое трудное дело на том основании, что я не Мулла. Но так как эти почтенные мужи старались показать, что они основывали свое верование на рассудке, то я не хотел упустить удобного случая, не сделав им одного вопроса, хотя и не совсем нового. Я просил их наименовать мне время молитв, чи они, между прочим, назначили часы до восхода солнца и после захождения оного. «Так это время молитвы», спросил я, «строго назначаемое в Коране?» — «Да», отвечал один Мулла, «и тот не правоверный, кто не соблюдает оного». Сделав такое вступление, я попросил его сказать мне, каким образом можно приносить утренние и вечерние молитвы в арктическом круге, где солнце в продолжение пяти, или шести месяцов или не восходит, или не заходит. Богослову не случалось слыхать подобного вопроса: он проборматал несколько невнятных выражений и, наконец, стал уверять, что в таких странах молитвы не требуются, ибо [207] там достаточно одного только повторения коламы или символа магоммеданской веры. Я немедленно потребовал, чтобы он указал мне главу Корана, на которой основано такое учение: мне казалось, что я не встречал ее в этой книге. Он не мог удовлетворить моего вопроса, потому что в Коране такой главы нет. Тут возник жаркий спор между Афганами и этот предмет более не возобновлялся: разговор перешел к другим более понятным вопросам. Прежде нежели мы вышли из дворца, правитель сделал дружеское предложение помогать нам в путешествии и обещал дать письма к начальникам на Оксе и к бухарскому государю. Он просил нас посещать его во время пребывания в Кабуле, ибо ему нравились наши рассказы о других странах, и уверял, что во всякое время ему будет приятно видеть нас. Мы расстались с Дост Магоммет Ханом в полночь, совершенно довольные его приемом и обращением. [208]

Я старался как можно более воспользоваться временем для осмотра окрестностей Кабула, и при первом удобном случае посетил гробницу императора Бабера, стоящую на расстоянии какой нибудь мили от города, в одном из прекраснейших мест близ столицы. Добрый Науаб Джаббар сопутствовал мне в этом пилигримстве. Я питаю полное уважение к памяти Бабера, которое увеличилось еще более с тех пор, как я прочитал его любопытные записки. Он завещал, чтоб тело его было похоронено именно в этом месте, которое ему нравилось более, чем какое нибудь другое из всех его владений. Вот собственные слова его о Кабуле: «климат его восхитителен и во всем известном мире нет подобного места!» — «Пей вино в кабульской цитадели и не медли передавать кубок: здесь все есть — горы и реки, город и пустыня».

Гробница этого государя обозначена двумя плитами из белого мрамора; на них по обычаю Востока некоторые буквы надписи [209] означают год Геджиры, в который умер император. Выбор слов в настоящем случаи весьма удачен; вот смысл их: «Когда на небе Рузван спросил о времени его смерти, то я отвечал, что небо есть вечное жилище Бабера Бадшаха». Бабер умер в 1530 году. Близ императора погребены многие из его жен и детей; сад, где стоят эти гробницы, обширен и был когда-то обведен мраморною стеною. Быстрый и прозрачный ручеек питает благоухающие цветы этого кладбища, составляющего праздничное убежище для жителей. Против гробниц стоит небольшая красивая мечеть, построенная из мрамора. На ней есть надпись, показывающая, что здание было воздвигнуто в 1640 году по приказанию императора Шах Джегана после его победы над Магоммед Назар Ханом в Балке и Бадакшане, для того, чтоб бедные Магоммедане могли молиться в ней. Мне было приятно видеть, что гробница столь великого человека, каков Бабер, почтена таким образом его потомством. [210]

С холма, поднимающегося над этого гробницею, представляется прекрасный вид на окрестности. Шах Заман построил на нем павильон, чтоб можно было любоваться этою картиною. Науаб и я взобрались на гору и, сев в павильон, увидели пред собою равнину, миль в двадцать в окружности, последовательно разделенную на сады и поля, перерезанные тремя речками, змеящимися между укреплениями и деревнями. На север тянулись горы Патмана, до половины покрытые снегом; от нас они отделялись широкими полосами богатейшей зелени. По другую сторону бесплодные и утесистые горы означали звероловные леса государей. Под горами раскидывались сады, славные своими фруктами и орошаемые водою, проведенною с удивительным искусством. Полюбовавшись видом, я перестал дивиться тому, что здешние жители восхищаются кабульскими окрестностями и что Бабер так превозносил их. Бот слова его: «весною зелень и цветы делают Кабул истинным небом». [211]

В Кабуле наши отношения к жителям были гораздо лучше, чем в Пешауаре, Здесь мы жили не в доме правителя и потому нас не беспокоили ежеминутные посещения: Науаб занимал одну половину своего большого дом и предоставил нам другую. Но так как он в кругу своих друзей имел много достойных людей, то и мы с ними ознакомились, будучи им самим отрекомендовав, и потом уже почти целый день непеременно переходили то в его покои, то в свои. Принятые нами обычаи представляли нам много удобств для сближения с туземцами: мы садились с ним на одном ковре, ели вместе и свободно входили в их общество. Афганов вообще можно назвать народом простым и трезвым. Они всегда подробно расспрашивали нас о Европе, народов которой они разделяют на двенадцать куллахов или корон, правильнее же — шапок. Нам приятно было видеть, что и старики принимали участие в этом любопытстве. Величайшее зло Магоммеданизма состоит в том, что он держит своих [212] последователей в известных пределах образования. Обычаи их, по видимому, никогда не изменяются; у них есть ученость, но это ученость минувших веков; их история не представляет ничего такого, что можно было бы назвать философиею. Афганы говорят по-персидски; но у них этот язык не так мягок и приятен, как язык Ирана. Простой народ говорит языком Пушту, которого в высших классах многие даже не понимают. В характере Афганов есть много ребяческого: в ссорах они дерутся, сдружаются скоро, без всякой церемонии и не в состоянии скрывать один от другого своих чувствований, так, что человек проницательный во всякое время может понять их намерения. Если верить их собственным словам, то зависть составляет их господствующую страсть, зарождающуюся даже и в самых близких родственниках. Нет народа, который был бы так способен к ведению интриг. Я был в особенности поражен их леностью: кажется, они сидят целый день и только смотрят друг [213] на друга, так, что трудно понять, каким образом они снискивают себе пропитание, и, не смотря на это, они всегда хорошо одеты и, по видимому, пользуются полным здоровьем и счастием. Вообще скажу, что я получил очень хорошее понятие о их народном характере.

Кабул есть город деятельный и многолюдный. Шум после полудня иногда бывает до того велик, что на улицах трудно расслушать слов товарища. Большой базар или чучат состоит из красивой аркады, имеющей почти 600 футов в длину и 30 в ширину: он разделен на четыре равные части, кровля его выкрашена, над лавками помещаются жилища некоторых купцов. План, по которому он сооружен, очень хорош; но он не совсем выполнен; фонтаны и водоемы, составляющие его принадлежности, теперь запущены и заброшены. Не смотря, однако же, на это, на Востоке немного подобных базаров: путешественник невольно удивляется богатству шелковых и других тканей и товаров, [214] разложенных под его навесами. Вечером, когда каждая лавка освещена повешенною пред входом лампою, он представляет очень любопытную картину, и весь город кажется иллюминованным. Нельзя не обратить внимания на множество лавок с сушеными плодами, которые всегда красиво в них раскладываются. В Мае месяце здесь можно купить виноград, груши, яблоки, персики и даже арбузы, оставшиеся от минувшего года и сохраненные в продолжение десяти месяцев. Здесь также есть лавки с живностью, где почти во всякое время можно достать дупелей, диких уток, куропаток, куликов и другую дичь. Башмачные лавки, также как и лавки торговцов посудою, убраны необыкновенно опрятно. Каждая отрасль торговли имеет свой базар, где господствует постоянная деятельность. Есть продавцы книг и писчей бумаги, преимущественно русской, имеющей синий цвет. В Мае месяце по рядам продается много фалодеха: это белое жиле, приготовляемое из пшеницы и употребляющееся вместе с шербетом и со [215] снегом. Народ вообще любит это лакомство: во всех частях базара разносят его с утра до вечера. В лавках, из которых оно отпускается, вы всегда видите с одной стороны груду снега, а с другой фонтан, что придает этим местам приятную прохладу и вид опрятности. Пред лавками хлебников постоянно теснится толпа людей, ожидающих хлеба; я заметил, что его пекут здесь прилепляя к стенкам печей. Кабул славится своими кабобами, т. е. мясными кушаньями, необыкновенно вкусными, немногие из жителей готовят их у себя на дому. В Мае месяце рауаш составляет самое любимое лакомство: это ни что иное как выбеленный ревень, который еще на корне заботливо укрывают от солнца и который растет в диком состоянии в окрестностях. Вкус его превосходен. В это время на улицах поминутно раздается крик: шабаш рауаш (славный рауани)! и все им лакомятся. В самых многолюдных частях города видны сказочники, занимающие праздношатающихся людей своими рассказами; [216] там же встречаются дервиши, прославляющие деяния пророков. Если случится хлебнику попасть им на глаза, то оии просят у него будок во имя какого ннбудь пророка. Судя по числу принадлежащих к этому последнему классу людей, можно думать, что их звание очень выгодно. В Кабуле никогда не ездят на колесах, хотя улицы и не узки; в сухое время года их содержат довольно опрятно; они перерезаны небольшими крытыми водопроводами, в которых протекает чистая вода, много способствующая удобствам жителей. Мы ходили по ним без проводников и ни сколько не обращали на себя внимания. Для меня жители представляли более нового, чем базар: они ходили взад и вперед по городу в овчинных тулупах, и от количества надетой одежды казались весьма толстыми. Все дети отличаются полнотою щек и румянцем, который я вначале принимал за искуственный, но скоро убедился, что это был неподдельный цвет юности; взрослые люди утрачивают его. Кабул построен очень тесно; дома [217] ни сколько не красивы и возведены из дерева и кирпича, высушенного на солнце весьма не многие имеют более двух этажей. Он очень многолюден: число жителей простирается до шестидесяти тысяч человек. Река Кабул протекает чрез город и, по преданию, три раза размывала его, или, по крайней мере, затопляла. В Дождливое время нет места грязнее Кабула.

Все Говорят, что Кабул город весьма древний: уверяют, что он существует не менее 6000 лет. Когда-то вместе с Газни он составлял вассальный город Бамиана. Как удивительна перемена обстоятельств: Газни в царствование Махмуда, в одиннадцатом столетии, сделался великою столицею; а теперь Кабул господствует и над Газни и над Бамианом! Говорят, что Кабул прежде назывался Забул, по имени одного каффирского или неверного государя, положившего ему основание: отсюда название Забулистан. Некоторые писатели говорят, что в этом город [218] показываются остатки гробницы Кабула или Каина, сына Адамова; но жители не имеют об этом никакого предания. В Кабул, однако же, господствует поверье, что тут упал дьявол, сброшенный с неба. Преданий об Александре, собственно относящихся до Кабула, здесь не существует; но зато говорят, что Герат и Лагор основаны рабами этого завоевателя, которого тут не иначе называют, как пророком. Эти рабы назывались один Гери (древнее название Герата), а другой — Лагор. Полагают, что Кандагар древнее обоих этих городов. Во время пребывания в Кабуле, я употребил все старания, чтоб достать старинных монет, но без успеха; мне удалось найдти только одну куфическую из Бухары: ей было 843 года. Я слышал, что однажды на кабульский монетный двор, между разными редкостями, привезена была монета, имевшая величину и вид воробьиного яйца: какая странная форма! Монеты трех и четырехугольные здесь не редкость: последние принадлежат к веку Акбара. [219]

В числе гостей, посещавших нас в Кабул, был один Армянин, по имени Симон Магардич, обыкновенно именовавшийся Сулиманом. Он представлял нам печальную картину рассеяния своего племени, когда-то поселившегося в этом город. В настоящее время тут осталось только двадцать один человек от целой колонии, состоявшей из нескольких сотен и водворенной здесь Надиром и Ахмед Шахом из Джулфы и Мешеда в Персии. Из надписей, сохранившихся на армянском кладбищ, можно видеть, что этот народ жил здесь еще ранее этого периода. В период дуранийской монархии, Армяне занимали правительственные места и пользовались всеобщим уважением до смерти Тимур Шаха; но во время распрей, возникших за наследство этого государя, они мало по малу выехали с своими семействами в другие страны. Настоящий правитель Кабула совершенна разорил армянскую колонию, запретив ей приготовление вина и водки, что составляло главнейший источник ее [220] существования. Вместе с этим он запретил азартные игры в кости и все разгульные пиры, и грозил хлебникам запереть их железными решетками в печах, если они не будут продавать хлеба надлежащего веса. Проведя большую часть жизни в невоздержности, Дост Магоммед Хан вдруг отказался от вина и теперь требует под опасением строгой ответственности, чтоб и подданные его также отказались от крепких напитков. Это было главною причиною того, что кабульские Армяне и Евреи удалились в другие страны, ибо единственным средством их пропитания служила перегонка водки и выделка вина. Теперь во всем Кабуле считается только три еврейские семейства, оставшиеся от сотни других, живших здесь не далее как в прошлом году. Нельзя винить Дост Магоммеда за то, что он желает подавить пьянство пожертвованием немногими чужестранными жителями, ибо они до того упростили свое производство, что сорок бутылок вица, или десять водки можно здесь купить за одну рупию. Так как [221] сам правитель представляет в этом отношении хороший пример своему пароду, то мы не станем разбирать причин, побудивших его к такому образу действия, или упрекать в прежней невоздержности. Кажется, что Кабул всегда славился своими пиками.

Армяне смотрели на нас так, как будто бы мы составляли часть их колонии: мы завтракали у Симона Магардича, при чем он познакомил нас с своим семейством и со всеми друзьями. Его маленькие дети выбежали к нам навстречу, поцеловали у нас руки и приложили их ко лбу. Все здешние Армяне необыкновенно красивы собою. Мы видели их церковь: это небольшое здание, едва ли способное вместить в себя сто человек. Хозяин наш, Симон, угостил нас очень хорошим завтраком, который был поставлен на скатерти, украшенной изречениями из Корана. «Это афганская скатерть», сказал он, «но надписи не повредят христианам: можно и при [222] них также хорошо кушать». Все эти Армяне усвоили себе нравы и обычаи Магоммедан: они снимают свои чалмы и башмаки при входе в церковь. Это народ тихий и безвредный, но слишком пристрастный к деньгам.

Со времени нашего отъезда из Лагора нам постоянно сопутствовало лето: когда мы оставили этот город, в Феврале, деревья начинали там цвести; потом в Марте мы нашли их в полном цвете в Пешауаре и в таком же точно виде застали их в Кабуле, куда прибыли в самую пору, чтоб насладиться прелестью природы. Эта беспрерывная встреча с весною и летом может дать хорошее понятие об относительной высоте различных мест, чрез которые мы ехали, и о ходе в них времен года. Кабул стоит более чем на 6000 футов над поверхностью моря. В садах его я провел несколько самых очаровательных дней: однажды вечером мне случилось вместе с Науабом быть в одном [223] из самых прекраснейших: сад этот находится в шести милях от города; он разбит с большим вкусом и отлично содержится; все фруктовые деревья посажены на равном расстоянии. Он, также как и большая часть других, расположен по наклонной плоскости, обрытой уступами, поднимающимися один над другим. Вся поверхность его была. покрыта спадавшим древесным цветом, который был собран в некоторых местах ветром и лежал по углам как кучи снегу. Мы сели под одно грушевое дерево, вывезенное из Самарканда и славящееся во всем здешнем крае, и любовались открывавшимся из-под него видом. Число фруктовых деревьев было здесь чрезвычайно разнообразию; тут расли: персики, сливы, абрикосы, груши, яблоки, айвы, вишни, грецкие орехи, тутовые ягоды, гранаты и виноград. Во всем саду, почти на каждом дереве, гнездились соловьи черные и серью дрозды и голуби, которые своими песнями и воркованием придавали еще более очарования этому месту и напоминали [224] мне родную Англию. Я в особенности был прельщен соловьями, и по возвращении домой получил от Науаба одну такую птичку, которая пела в продолжении всей ночи. Соловей называется здесь бульбул и хазар дастан или соловей с тысячью песней, и действительно кажется, что он подражает напеву каждой птицы. Клетка была завернута в ткань, и мой соловей до того распелся, что я не мог заснуть и приказал его вынесть. Птичка эта родом из Бадакшана. Лучшим кабульским садом считается так называемый царский сад. Он лежит на север от города, имеет около четверти мили в квадрате и устроен Тимур Шахом. Дорога, к нему ведущая, имеет около трех миль протяжения и служила прежде местом царских скачек. В средине этого сада есть большая восьмиугольная беседка, от которой во все стороны расходятся дорожки, осененные фруктовыми деревьями, придающими ему много красоты. Мраморное седалище пред входом в беседку показывает место, где сиживали кабульские [225] государи во дни своего могущества, под сенью груш и яблонь, цветущих в тысячи садах Кабула. Жители необыкновенно любят гулять в этих садах и каждый вечер собираются туда толпами. Климат в Кабуле самый благорастворенный. В полдень солнце здесь гораздо знойнее, чем в Англии; но за то вечера и ночи холоднее: жители только в Августе могут спать на своих балконах. Здесь нет дождливого времени года; но с ильные ливни выпадают также, как и в Англии. Зимою снег выпадает в продолжении пяти месяцов. В Мае термометр стоял на 64° в самые жаркие часы дня, хотя в это же время обыкновенно дует ветер с севера, охлаждаемый снегами, которыми покрыты горы. Вообще должно заметить, что ветры здесь преимущественно дуют с полуночной точки компаса: это видно, из того, что большая часть дерев в Кабуле погнута к югу.

Кабул в особенности знаменит своими фруктами, которые вывозятся в большом [226] количестве в Индию. Виноградники его приносят такое количество винограда, что им в продолжение трех месяцев кормят скот. Здесь его, считается десять сортов: лучший растет на рамах, а прочие стелятся по земле, Лозы подрезываются в Мае месяце. Кабульское вино вкусом несколько походит на мадеру, и при большей тщательности приготовления могло бы быть лучшего качества. Жители Кабула делают из винограда гораздо более употребления, чем другие народы: сок, его идет у них при жарении мяса, а виноградный порошок употребляется за столом вместо пикули. Порошок этот приготовляется толчением высушенного, но не совсем зрелого винограда, с виду походит на красный каэнский перец и имеет приятный кислый вкус. Виноград идет также в большом количестве на сушку изюма и на приготовление виноградного сиропа. фунт винограду стоит здесь полпенса. Я выше упоминал о рауаше или кабульском ревене: он растет по подошвам снежных гор Пагмана, и [227] Кабул далеко славится им. Жители считают его очень здоровым и употребляют как в сыром, так и в вареном вид. Здесь рассказывают анекдот о нескольких индусских врачах, практиковавших не долгое время в Кабуле; собственные выгоды их были не значительны, но они надеялись, что для них более будет дела в то время, как наступит пора употребления плодов. Когда же они увидели этот ревень в Мае и Июне месяцах, то поспешно выехали из города, объявив, что их присутствие в нем бесполезно, потому что он может служить общим лекарством от всех болезней, господствующих в Кабуле. Это доказывает, по крайней мере, то, что здешний ревень составляет здоровый предмет для пищи. Ревень, привозимый на рынки, имеет ствол около фута длиною с едва распустившимися листьями; листья эти красные, а ствол белый. Когда ревень только что выйдет из земли, то имеет приятный вкус, как молоко; но не выносит перевозки. Подрастая более, он делается тверже; в это время вокруг него [228] обкладывают камни, чтоб защитить от влияния солнца. Корни этого растения в лекарство не употребляются. В Кабул нет финиковых деревьев, хотя они растут на восток и на запад от него — в Кандагар и Пешауар. Жители этих последних городов не умеют извлекать из них опьяняющего соку, как это делается в Индии. Пешауар знаменит своими грушами, Газни — своими сливами, продающимися в Индию под названием бухарских слив. Кандагар известен фигами, Кабул — тутовыми ягодами; но в этом последнем успешно растут почти все плоды и в особенности те, которые имеют косточки. Плоды здесь гораздо обильнее, чем хлеб, и считаются одною из главнейших потребностей жизни. В Кабуле существует не менее четырнадцати различных способов сохранения абрикосов: они сушатся с косточкою и без косточки, а иногда в средину их вставляют миндаль; кроме того их раскатывают в тонкие лепешки и свертывают наподобие бумаги. Это самый вкусный из всех сушеных плодов. [229]

Из всех публичных здании в Кабул, Бала Гиссар или цитадель заслуживает большого внимания, но не по своей сил. С юга и запада Кабул огражден высокими, утесистыми горами, на восточной оконечности которых находится Бала Гиссар, повелевающий городом. Цитадель эта стоит на узкой полос земли, поднимающейся почти на 150 футов над прилегающею к ней страною. Ниже этого укрепления есть еще другое, также называемое Бала Гиссар: в нем живет правитель с своею гвардиею. В цитадели теперешний начальник никогда не живет; но брат его построил в ней дворец именуемый Куллах и Фиринджи, т. е. Шляпа Европейца: это самое высокое здание в городе. Дост Магоммед Хан взял Бала Гиссар взрывом одной из его башень. В настоящее время укрепление это, неправильное и полуразрушенное, не может выдержать осады. Верхний форт не велик, а нижний может поместить в себе около пяти тысяч человек. В нем находится дворец государя. Бала [230] Гиссар построен разными государями из дома Тимура — Бабером и его наследниками. Ауренгзеб, заботясь о сохранении своих сокровищ, устроил под ним обширные подвалы, которые и поныне еще можно видеть. Бала Гиссар, служа дворцом кабульским государям, служил вместе и темницею для младших членов царского семейства, куда их заключали на всю жизнь. Рассказывают, что, убив тюремщика и вырвавшись на свободу, они с удивлением смотрели на текучую воду: до такой степени тягостно им было заключение. Трудно сказать, счастливее ли эти люди в своем теперешнем положении, т. е. в положении самой горькой нищеты. Многие из детей Тимур Шаха, томимые голодом, приходили к нам за милостивою. Я советывал им просить правителя о каком нибудь существенном вспомоществовании; но они отвечали, что не ожидают никакой помощи от дома Баракзиев, теперь господствующих и жаждущих их крови. [231]

Близ Бала Гиссара живут Персияне или, так называемые здесь, Казильбаши; но жилища их отделены как от крепости, так и от города. Все они туркского происхождения, из племени Джаваншира, поселенного здесь Надир Шахом. Во времена кабульских государей они служили телохранителями и пользовались значительным влиянием в государстве. Они и поныне сохранили свой язык и привязанность к настоящему правителю, мать которого принадлежала к их племени. Я имел случай хорошо ознакомиться с этим народом на домашнем празднике, к которому пригласил нас наш пешауарский проводник, веселый Науаб Магоммед Шариф, и видел там всех знатнейших Персиян города, вместе с их старшиною Ширин Ханом. В них я нашел совершенно новый для меня народ и новый образ суждения, ибо они в некоторой степени сохранили тот ум, которым отличаются их соотечественники. К концу вечера старшина попросил одного из присутствовавших гостей показать свой талант [232] не в рассказе повестей, а в представлении кой-каких особенностей свойственных соседним народам. Импровизатор начал с Афганов и после забавного представления, из которого, однако же, были исключены Дуранийцы или начальники, по словам его, не походившие на других Афганов, он изобразил вступление двадцати, или тридцати народов в рай Магоммеда. Когда дошла очередь до входа Афганов, он, называя их язык бестолковым, сказал, что и сам пророк не мог понять, что они говорили и потому не дал им места. В расскащике было много юмору: он так хорошо умел вклеить в свой рассказ несколько афганских выражений, что причинил много смеху во всем обществе. После этого он напал на Узбеков, на их особливый способ приготовлять чай и на их обычную неловкость. Потом направил насмешки против льстивых, обманчивых и коварных Кашмирцев, и если не клеветал на них, то они подлинно должны представлять образцы [233] порока (Есть персидское двоестншие: «Дар джаган аст ду тефа би пир: / Суни и Балк, Шиах и Кашмир». Смысл стихов таков, что нет честного человека между Сунитами Балка и Шиитами Кашмира.). Все, однако же, отдают им справедливость в их способностях и изобретательности, выкупающих их недостатки. Жители Герата и их многоречивые беседы также не избежали нападок со стороны этого болтливого Мирзы: он представил плутни, совершающиеся в их таможнях, и даже, приняв на себя роль одного пристава, дозволил подкупить себя вином, говоря, что он брал его не для себя.

Разница между обычаями Европы и Востока ни в чем так резко не проявляется, как в способе рассказа чего нибудь любопытного. Европеец любит рассказать анекдот, но он был бы удивлен, если бы в обществе вызвали его описать что нибудь забавное. На западе bon mot хорошо только тогда, когда оно является в средине разговора, кстати; на [234] Восток не то: там расскащики анекдотов составляют звание, совершенно особенное. Причины того и другого можно отнести к образу правления: на Восток, при всей свободе обращения, нет светских отношений; в Европ же образование поставляет за правило считать равными всех, сидящих за одним и тем же столом.

Во время нашего пребывания в Кабул случился ид, праздник в ознаменование жертвоприношения Авраама. Он был празднуем со всеми знаками религиозного почитания: все лавки были заперты, а правитель ездил к молитв на определенное место в сопровождении большой свиты. После обеда жители толпились в садах; я не мог устоять против общего влечения и отправился туда же за толпою. В Кабул, сейчас по выход из базара, вы находитесь на берегах реки, прекрасно осененной ивами, тополями и тутовыми деревьями. Почти все дороги в окрестностях города ведут к берегам ручьев, или водопроводов. [235] Чрез них повсюду перекинуты мосты, из коих на реке Кабул есть три; но ни один не отличается изяществом постройки. Лучшие кабульские сады лежат на севере от города, но и их в свою очередь далеко превосходят те, которые находятся далее, в округ Исталиифа, под первыми рядами снегом венчанных гор Гинду Куша. Местоположение их видно из Кабула. Меня водили к гробниц Тимур Шаха: это восьмиугольное кирпичное здание в 50 футов высотою, стоящее вне города. Оно имеет 40 футов в квадрат во внутренности, а архитектурою походит на гробницу в Делли. Здание это не окончено. Прежде на этой гробниц постоянно горела лампада; но теперь слава деяний этого государя померкла, как и слава многих других. Тимур Шах сделал Кабул своею столицею и в нем стоит его гробница. Отец его погребен в Кандагаре, родном город дуранийского дома.

В продолжение дня я обыкновенно гулял по городу и по его окрестностям, а вечера по [236] большей части проводил с нашим хозяином, Науабом, который, подобно многим из своих соотечественников, занимался исследованиями о философском камне. Наш приезд, по видимому, обещал ему богатую жатву в этом деле. Я, однако же, скоро разочаровал его, смеясь над тиглями и разными рецептами, которые он мне показывал. Я объяснил ему, что химия вытеснила алхимию точно также, как астрономия заменила астрологию; но все мои объяснения основных начал этих наук ни к чему не послужили, также как и уверения, что я не алхимик. Он обратился к др. Жерарду и просил у него рецептов, как приготовлять каломель, хинин, пластыри и мази, и нам, конечно, не легко было удовлетворить его просьбу: он не хотел верить, что искусства прописывать и приготовлять лекарства были совершенно разные и верно счел нас или за невежд или за упрямцев в высшей степени. Совершенно готовых лекарств он от нас принять не хотел, потому что, по его мнению, они не могли [237] служить ни для какого употребления после нашего отъезда. Такое мнение преобладает здесь повсюду, и горе тому доктору, который станет давать в этих странах такие лекарства, которых сам не будет в состоянии приготовить. Мы не хотели совершенно разуверять Науаба в его ожиданиях, хотя сами ни сколько не верили, чтобы он мог обращать железо в серебро. От него мы слышали о местопрохождении различных металлических жил, встречающихся в этом крае. Он показывал нам между прочими редкостями азбест, называемый здесь хлопчато-бумажным камнем (сайг и пумба) и находимый близ Джалелебада. Этот добрый человек объявил нам, что он за все, что так охотно объяснял нам, ожидал от нас взамен каких нибудь других сведений. На это я сказал ему, что я принадлежал к обществу вольных каменщиков и объяснил ему, в чем оно состояло. Я говорил, что это учреждение хотя и не изменяет простых металлов в золото, однако же старается обратить коварные и мрачные страсти [238] человека в филантропию и милосердие. Услышав это, он убедительно просил, чтобы его безотлагательно допустили в общество. Но я сказал, что число членов должно равняться числу Плеяд, и мы отложили это до другого случая. Он вполне был уверен, что попал на истинные следы к открытию магии, в самом чистом ее значении, и я от всей души готов был бы помочь ему, если бы только это было в моей власти. Он взял с меня слово прислать ему цветочных семян из Англии, и я в точности выполнил свое обещание. Вырезав картины из истории Кабула г. Эльфинстона, я подарил их Науабу в то время, как у него было множество гостей, и многие нашли в них большое сходство с подлинниками не только в костюмах, но и в лицах. Картины составляют запрещенный предмет у Магоммедан Сунитов, но в настоящем случае он были хорошо приняты. Между друзьями Науаба нам случалось встречаться с одним 114-летним стариком служившим еще Надир-Шаху. В Кабуле он [239] живет более 80 лет и потому видел начало и конец дуранийской династии. Этот почтенный старик мог еще один всходить вверх по лестнице.

Так как мы постоянно встречали много людей в доме нашего хозяина, то я старался отобрать от них кой-какие сведения на счет вопроса о том: происходят ли Афганы от Евреев. Они прислали мне все свои истории; но я, не имея времени перечитывать их, просил дать мне словесные объяснения. Афганы сами себя называют Бен-и-Израиль, т. е. дети Израиля; но считают слово ягуди или жид названием поносным. Они говорят, что Навуходоносор, разрушив храм иерусалимский, переселил их в город Гор близ Бамиана, и что они назвались Афганами от своего начальника Афгана, сына дяди Азофа (визиря Соломона), сына Беркия. Генеалогию этого лица выводят от боковой ветви по причине неясности, существующей относительно его отца, что нередко случается на Востоке. Далее рассказывают, что они жили как Евреи [240] до того времени, когда Халид (носивший титул Калифа) призвал их, в первом веке магоммеданизма, себе на помощь в войне против неверных. За услуги, оказанные в этом деле, начальник их, Киз, получил прозвание Абдулрашида, что значит сын мощного. Ему также дозволено было считать себя батаном или мачтою своего племени, от которой зависели и парус благосостояния народа и кормило управления кораблем государства. С того времени Афганы иногда называются Патанами, и под этим именем преимущественно известны в Индии. Прежде мне никогда не случалось встречать такого объяснения. После войны Халида, Афганы возвратились в свое отечество и жили под управлением царя из рода Киани или Кира до одиннадцатого столетия, когда они подпали под власть Махмуда газнийского. Поколение государей, вышедшее из Гора, ниспровергло дом Газни и покорило Индию. Известно, что по смерти основателя этой династии, она распалась на две отрасли: одну по восточную сторону Инда, а другую по [241] западную, и такой порядок дел оставался до тех пор, пока один из потомков Тамерлана снова не покорил их под новое иго.

Изложив предания Афганов, я не нахожу причин сомневаться в их истории, хотя в ней и встречается несколько анахронизмов, а хронология не вполне совпадает с хронологиею Ветхого Завета: подобные недостатки мы находим в истории Греции и Рима, равно как и в позднейших произведениях арабских и магоммеданских писателей. С виду Афганы походят на Евреев и сами производят себя от этого народа; у них младший брат женится на вдове старшего, по закону Моисея; они питают сильное предубеждение против еврейского народа, а потому без основательной причины не стали бы производить от него свое происхождение, и, наконец, мы знаем, что некоторые из колен израильских пошли на Восток: после всего этого почему не допустить, что Афганы суть их потомки, обращенные к магоммеданизму? Знаю, что я [242] говорю это в противность сильному авторитету (Смотр. Кабул г. Эльфинстона, часть I стр. 244.), однакоже, думаю, что и мое мнение основано на весьма уважительных причинах.

Исполняя желание Дост Магоммеда, я провел с ним еще один вечер. Др. Жерард, поправившись здоровьем, также при этом присутствовал; г. Вольф в это время был на пути в Индию. Правитель и на этот раз также был милостив, как и прежде: он продержал нас долго за полночь и дал нам понятие о политических делах своего государства и о несчастной вражде, существующей между ним и его братьями. Он питал надежду восстановить афганскую монархию, выражал непримиримую ненависть к Ранджит Сингу и, по видимому, желал знать: примут ли его Англичане в союзники для искоренения Магараджи. Я отвечал, что Ранджит Синг нам друг. Тогда он обещал поручить мне начальство над своим войском, если я соглашусь служить ему, и потом несколько раз [243] повторял: «двенадцать тысяче конницы при двадцати орудиях будут находиться в твоем распоряжении». Когда же он убедился, что я не приму на себя этой чести, то просил прислать ему кого ни будь из моих друзей, кто бы мог занять при нем место генералиссимуса. В продолжение этого вечера мы имели весьма любопытный разговор о Каффирах, живущих в горах на север от Пешауара и Кабула, и почитаемых за племя, происшедшее от Александра. Еще прежде этого правитель показывал мне одного каффирского мальчика, захваченного в плен около двух лет тому назад: цвет его тела, черты лица и волосы были совершенно европейские, глаза голубые. Мы спрашивали у него несколько слов из его языка: некоторые из них были индусские. Каффиры живут в самом варварском состоянии: они едят медведей и обезьян. Между ними есть одно племя, которое называется Нимча Музалман, т. е. полу-магоммедане, и, живя в пограничных Афганистану деревнях, занимается небольшою торговлею. Любопытно [244] найдти здесь народ совершенно отличный от других жителей; но, к несчастью, все, что до него относится, покрыто неизвестностью. В последствии я приведу все те подробности, которые мне удалось собрать о Каффирах, которых я считаю аборигенами Афганистана, неимеющими никакого отношения к потомкам Александра Великого, как это думают некоторые писатели.

Прожив в Кабуле около трех недель, которые прошли как несколько дней, мы начали готовиться в дальнейший путь. Это казалось делом не совсем легким, ибо не было ни одного готового каравана и, кроме того, никто не мог поручиться, чтоб дороги были удобны для проезда, потому что в продолжение этого месяца несколько раз шел снег. Я полагал, что нам всего лучше было нанять в служители Кафила-баши, или вожатого больших караванов, и таким образом, не ожидая выступления общего каравана, отправиться одним: это, по моему мнению, было также [245] безопасно. Науаб не совсем одобрял этот план, также как и поспешный отъезд наш: он охотно желал бы продержать нас еще несколько месяцев. Мы, однако же, наняли одного бодрого старика, по имени Гиата, поседевшего в переездах чрез Гниду Куш. Когда Науаб увидел, что мы твердо решились ехать, то просил своего родственника, Амин ул Мулка, сановника, принадлежавшего ко двору бывшего Шаха Махмуда и имевшего торговые дела с Бухарою и Россиею, отправить с нами кого нибудь из своих доверенных лиц. По этому решено было, чтоб с нами поехал брат его Назира или управляющего, по имени Дулат, весьма почтенный Афган, также называвшийся Назиром. Он имел дела в Бухаре и ему предстояла необходимость ехать даже в Россию: наши сборы ускорили его собственные. Казалось, все шло успешно: благодаря внимательности Науаба, нас снабдили несколькими письмами к Афганам в Бухару, из которых самым замечательным был Бадр-у-днн. Его агент в [246] Кабуле, принеся мне письма, просил в награду да это дозволить ему провесть несколько времени в нашем обществе. Он был мулла; его звали Ходедад. Сев с нами за обед, во время которого подали вареную курицу под рисом, он объявил, что сколь мы ни мудры как народ, мы не имеем ни какого понятия о том, что называется хорошо жить: ему не слишком понравились наши английские блюда, приготовленные на воде: он говорил, что они хороши только для больных. Ходедад был человек умный; он много путешествовал по Индии и Татарии и был очень начитан в азиатской истории; он также изучал Эвклида, которого его соотечественники, как он уверял нас, в насмешку называли Акл Дузд, т. е. хищником мудрости, по причине того, что он производил страшные замешательства в умах человеческих. Хотя Ходедад не любил математики и желал знать, в следствие каких причин мы изучаем ее, ибо ему не случалось слыхать, чтобы она способствовала развитию [247] умственных способностей; однако же, он считал только тех людей учеными, которые были хорошо знакомы с Эвклидом. Дост Магоммед Хан приготовил для нас несколько писем; но так как между Афганами и Узбеками не существует больших сношений, то эти письма ни к чему нам не послужили. Письмо к бухарскому государю было или потеряно, или украдено. Один из придворных Дост Магоммеда, правитель Бамиана, Хаджи Кокер, доставил нам письма, которые послужили нам в действительную пользу, как это видно будет в последствии. Человек этот хотя и служит правителю Кабула, однако же питает более дружбы к брату Дост Магоммеда, живущему в Пешауаре, которым он и был нам отрекомендован. Я вел с ним все свои сношения втайне, и он даже предложил к моим услугам пятдесят вооруженных всадников; но я счел за нужное с благодарностию отклонить это предложение.

Прежде нежели мы выехали из Кабула, я познакомился со многими здешними Индусами [248] или шикарпурскими купцами. Вся торговля средней Азии находится в руках этих людей, которые имеют торговые агентские дома от Астрахани и Мешеда вплоть до Калкутты. Они составляют чрезвычайно тароватое племя, непринимающее участия ни в каких делах, кроме своих собственных, и упрочивают себе покровительство тем, что снабжают правителей денежными займами. Они имеют совершенно особенный оклад лица с горбатым носом, и одеваются всегда чрезвычайно неопрятно: весьма не многим из них дозволено носить чалмы. Они никогда не вывозят своих семейств из родины, т. е. из Верхнего Синда; но беспрестанно ездят туда и обратно, и таким образом поддерживают свой национальный дух. В Кабуле есть восемь больших торговых домов, принадлежащих этим людям, совершенно отличающимся от других Индусских жителей, коих здесь считается до трех сот семейств. Я встретил одного из этих шикарпурских купцов на острове Кишаме в Персидском залив. Если бы [249] Индусы были терпимы в Персии, то я уверен, что они скоро рассеялись бы по всей Персии и даже по Турции.

При таких обширных торговых агентствах, распространенных по всем частям Азии, чрез которые мы собирались теперь путешествовать, нам не трудно было устроить наши денежные дела и уладить на будущее время надежную доставку необходимого нам металла, даже и в таких далеких от Индии местах где мы чрез несколько времени будем находиться. Расходы, наши были не велики и потому мы тщательно зашивали свои золотые дукаты в пояса и чалмы, а иногда прятали их в туфли, хотя обыкновение оставлять обувь при входе в дом и заставляло меня несколько раз вооружаться против этого последнего способа. Со мною было одно переводное письмо в пять тысяч рупий на публичных менял в Лодиану, из Делли, и кабульские купцы ни сколько не затруднились разменять мне оное: они изъявили готовность выдать мне золото на [250] месте, или написать вексель в Россию на Макарьев (Нижний Новгород), Астрахань, или Бухару. Не имея причин сомневаться в справедливости их слов, я взял письма на последний город. Эти купцы сохраняли глубочайшую тайну и такое желание их не могло превзойти собственного нашего желания казаться бедными ибо обладание таким большим количеством золота худо согласовалось бы с грубою и оборванною нашего одеждою. Но какое сильное доказательство высокого мнения о характере нашей нации мы находим в этой готовности разменять на наличные деньги письма, представленные в чуждой и отдаленной столиц людьми, походившими более на нищих! Удивительнее же всего то, что торговля наша разбросила непрерывающиеся ветви свои чрез столь обширные и отдаленные страны, различающиеся одна от другой языком, верою, нравами и законами. [251]

ГЛАВА VI.

ПУТЕШЕСТВИЕ ЧРЕЗ ГИНДУ КУШ ИЛИ СНЕЖНЫЕ ГОРЫ.

[Отъезд из Кабула. — Кафила-баши. — Контрабандная торговля экземплярами Корана. — Джалраиз. — Долина реки Кабула. — Рыбный садок. — Газни. — Ущелье Упна. Газарское семейство. — Зоб. — Али иллахи. — Иоздан Бакш. — Ущелья Гаджигак и Калу. — Вид в горах. — Бамиан. — Его идолы. — Географические ошибки. — Выезд из Афганистана. — Узбекский начальник Сигана. — Наши чувствования при вступлении в Татарию. — Ущелье Дадан Шикан. — Рахмат уллах Хан. — Узбекское сострадание. — Магоммеданский закон. — Товарищи. — Азиатские понятия о Европе. — Ущелье Кара Куттал. — Жизнь путешественника. — Приветствия. — Страшные теснины. — Ядовитое растение. — Хейбакские пресмыкающиеся животные. — Дома. — Жители. — Кулум и равнины Татарии.]

Как в Пешауаре желал нам доброго пути сам правитель, так здъсь Провожал нас Науаб, брат его. В Пятницу, 18 Мая, мы выехали из Кабула, по общепринятому обыкновению здешних путешественников, после полдневной молитвы, дабы не оскорбить предрассудков жителей, считающих это время благоприятным во всяком случае. Мы полагали, что уже совершенно расстались с добрым Науабом, приняв от него напутственное благословение на пороге его дома, но обманулись: прежде нежели мы выехали из города, он верхом догнал нас и, проводив мили за две, или за три, расстался с нами к общему [252] сожалению: казалось, он больше жил для других, чем для самого себя. Во время нашего пребывания в городе, он всегда принимал нас с большим гостеприимством и ежедневно убеждал избрать какую нибудь другую дорогу, только не туркистанскую, где предвещал всевозможные бедствия. Он прощался с нами в самых непритворных выражениях, так, что трудно было подавить слезу при разлуке. Хотя брат его, правитель, и не столько ласкал нас, однако же был не менее учтив и внимателен, и мы при отъезде не забыли выразить ему вполне свою признательность.

Мы остановились ночевать в небольшой деревне, именуемой Килла-и-Кази, и здесь, так сказать, на первом шагу, убедились во влиянии и в важности нашего Кафила-баши: он очистил для нас дом, склонив денежным подарком муллу на свою сторону, и квартира наша показалась нам весьма приятною, ибо мы уже начинали чувствовать холод. Приятель [253] наш, Гиат, был человек чрезвычайно добрый и предложил нам самые умеренные условия: он согласился получать награду но заслугам, судить же о них предоставил нам самим. Мы передали ему самих себя как тюк с товарами и просили его вести нас по своему собственному усмотрению. Я вручил ему все свои книги и инструменты, которые он выдавал потом за часть имущества, принадлежащего одному еврейскому семейству, выехавшему из Кабула в предшествовавшем году. Благоразумие требовало, чтоб мы путешествовали в этих местах самым скромным образом, и потому каждый из нас принял общее здесь название мирзы или секретаря, которое мы постоянно удерживали и в последствии. Наш доктор также оставил свой титул в покое. Вскоре мы убедились, что без проводника мы были бы людьми самыми беззащитными, потому что на следующее утро какой-то чиновник, занимавший незначительную должность от правительства, схватил мою лошадь за узду и требовал, чтоб я показал [254] ему все, что заключалось в моих заседельных мешках: я поспешно стал раскладывать перед ним свое имущество, но Кафила-баши сказал ему несколько слов, и он прекратил осмотр. С этого времени никто не узнавал в нас Европейцев, что давало нам самую приятную свободу в действиях. Странно покажется, что к числу контрабандных предметов, на которые таможные пристава обращают особенное внимание, принадлежит Коран: причиною этому, по видимому, было то, что купцы вывозили в таком множестве экземпляры этой книги за Гинду Куш, что в самое короткое время Афганистан мог лишиться ее совершенно. Прекращение такой торговли можно назвать благодеянием для народа со стороны кабульского государя, ибо эти многоценные книги пишутся с трудом и большими издержками.

Мы оставили влеве дорогу, ведущую в Кандагар, и долиною реки Кабула достигли ее источников при Серчашме. Первый привал мы [255] имели при Джалрайзе, получившем это название от двух персидских слов, означающих текущую воду. Близ этой деревни действительно протекают и берегах, осененных деревьями, два ручья, придающие этой стране столько очарования, не смотря на ее бесплодные скалы. Долина эта, имеющая не более одной мили в ширину, превосходно обработана; в ней вода для орошения полей в некоторых местах поднята в горы футов на сто. В низменных частях ее рисовые поля живописно подымаются уступами одни над другими, а по обеим сторонам их возвышаются вершины гор, покрытые снегом. Термометр стоял на 60°.

При Серчашме, собственно означающем верховье реки, мы посетили два небольшие озера, служащие источниками реке Кабулу: они наполняются родниками и служат садками для рыбы, весьма тщательно сберегаемой. Это есть место поклонения, освященное посещением Али: так по крайней мере говорят; но [256] благочестивая ложь эта не подтверждается историею, потому что зять Магоммеда никогда не видал Кабула, хотя молва и гласит о многочисленных и чудных деяниях его в здешних окрестностях. Мы кормили рыб хлебом: они тысячами нападали на него и растаскивали из наших рук в одну минуту; их никто здесь не осмеливается беспокоить, ибо есть поверье, что проклятие неминуемое обрушится на главу того, кто дерзнул бы сделать это.

До вступления в долину реки, мы оставили к югу знаменитый Газни, лежащий только в шестидесяти милях от Кабула. Теперь эта древняя столица, находясь в зависимости от последнего города, составляет незначительное местечко, замечательное только тем, что в нем сохраняется гробница великого Махмуда, его основателя. Этому государю есть еще другой болию достойный памятник — великолепная плотина, построенная нм с большими издержками, и только одна уцелевшая из семи ей подобных. Достойно замечания, что правитель [257] Пенджаба, договариваясь в недавнее время с бывшим кабульским государем, Шуджею-ул-Мулком, включал в условия, относившиеся до возвращения последнему престола его предков, статью о выдаче сандальных врат гробницы императора Махмуда, вывезенных этим Завоевателем из Сомната, в Индии, где, как говорят, из разбитого им идола рассыпались драгоценные камни. Это событие свежо хранится в памяти Индусов, не взирая на то, что сандальные врата в продолжение 800 лет украшают гробницу султана Махмуда. Бабер удивляется, как такой великий монарх мог выбрать Газни своею столицею; но туземцы объясняют это тем, что холод в продолжение нескольких месяцев делает эго место почти недоступным и что в вследствие такого местоположения Махмуд считал ее безопаснее всякого другого города во время своих опустошительных нашествий на Индусов и на земли неверных.

Взбираясь вверх по долине, постепенно суживавшейся, мы наконец достигли до [258] небольшой плоской равнины, лежавшей на вершинах гор: это ущелье Унна, охраняемое двумя небольшими укреплениями. Тут нас застал снег, и я, так сказать, снова ознакомился с ним после двенадцатилетней разлуки; но со мной не было тех товарищей, с которыми можно было бы возобновить снежные игры юности. Снег шел все время, пока мы поднимались в ущельи на высоту 11.000 ф. над морем; наконец, к немалому удовольствию, мы добрались до небольшой деревушки, защищенной от резкого ветра, продолжавшегося целый день. Здесь стало заметно, как значительно мы подались вперед в нашем горном путешествии: ибо теперь реки текли совершенно в противном от нас направлении, и мы достигли холодной страны Газаров, где жители только что начинали пахать и сеять, между тем как в Пешауаре мы уже видели жатву, а в Кабуле колосившиеся хлеба.

Далее дорога шла при подошве высокой, покрытой вечным снегом, горы Кох-и-баба, [259] замечательной трехглавою вершиною, имеющею около 18,000 футов высоты. Вечером, 21 Мао, мы, полумертвые от усталости и полуослепленные блестящим снегом, спустились в теснину Гаджигак. Около десяти миль мы шли по руслу питаемого тающими снегами ручья, глубиною по колено, и принуждены были переходить его более двадцати раз. Потом мы вступили в царство снега, который лежал на земле толстым слоем; к полудню он до того разрыхлела,, что лошади, сбрасывая вьюки и седоков, тонули в нем так, что в некоторых случаях мы вытаскивали их с большим трудом. Места, непокрытые снегом, пропитались водою и превратились в тонкие трясины. Жар сделался невыносимый, вероятно от отражения лучей: я почти потерял зрение. Кожа у меня на носу облупилась прежде, чем мы достигли небольшой крепостцы в ущельи, где к вечеру остановились у одного газарского семейства.

В этих горах мы видели Газаров в их природном состоянии. Нас приняла [260] старуха в бедной, до половины врытой к землю, хижине, имевшей плоскую крышу, в которой было два, или три отверстия вместо окон. Она нянчила внука и приветствовала нас почетным названием ага, а я называл ее матушкою. Она стала хлопотать и суетиться и, считая нас за Персиян, с которыми Газары исповедают одну и ту же веру, старалась сделать прием самый радушный: по нашей купеческой одежде Газары не могли узнать в нас Европейцев. Старуха уверяла, что снега препятствуют им выходить из хижин в продолжение шести месяцев (дождей здесь не бывает), и что они сеют пшеницу в Июне, а жнут в Сентябре. Этот народ не имеет денег и почти не знает их значения, следовательно мы могли получить от них все, потребное для нас, только посредством мены и не имели нужды показывать золото, по которому всегда можно узнать Англичанина. У них путешественник достанет все необходимое за несколько ярдов грубого сукна и за небольшое количество табаку, перцу, или [261] сахару, что они ценят гораздо дороже, чем стоять эта предметы. Газары — народ чрезвычайно простосердечный, во всем отличающийся от афганских племен. Четырехугольные лица а маленькие глаза придают им сходство с Китайцами. Они происхождения татарского: даже и теперь одно из их племен носит название Татар-газара. Думают, что они предоставляют своих жен гостям; но это, без сомнения, несправедливо. Женщины имеют большое влияние на мужей своих и не носят покрывал: они вообще очень хороши собою, но не отличаются большою скромностью, что подало повод их соседям, Сунитам, пренебрегать ими и ненавидеть как еретиков. Если бы отчизна этих людей была менее неприступна, то они, вероятно, были бы давно уничтожены, потому что окружены врагами. Услужливая, хозяйка, приютившая нас, предложила мне лекарство для сохранения глаз, выжженных, по ее словам, снегом: она советовала мне употреблять антимоний, и я действительно намазал им глаза посредством [262] кисточки, что, как говорила старушка, придало много красы моему лицу; а я знаю только то, что это средство доставило мни большое облегчение, когда я снова поехал по снегам.

Не смотря на то, что некоторые из этих Горцев живут на высоте 10.000 футов над морем, они не подвержены безобразной болезни — зобу, которую я встречал в Гималаях, на восток от Инда, даже ниже 4000 футов. Может статься, зоб свойствен только средним слоям атмосферы. Этого мнения держатся знаменитейшие врачи в Европе, что я узнал из статьи доктора бенгальской армии, Брашлей, напечатанной в записках калкутского медицинского общества. Впрочем, р. Брашлей, испытав лично этот недуг во время пребывания в горных частях Непала, приводит в своем рассуждении такие факты, которые могут повести к противоположным заключениям о месте господствования этой болезни, чаще встречающейся, по его словам, на вершинах высоких гор, нежели в долине Непала. [263]

Кто бы мог подумать, что жители этих возвышенных и диких стран занимаются темными богословскими предметами, а между тем недавно один мулла проповедывал здесь какое-то новое учение, утверждая, что Али есть божество и превышает даже самого Магоммеда. Этот фанатик нашел себе несколько сотен последователей и до того уверил их в своем могуществе, что они считали его способным восстановлять жизненность в трупах и безвредно проходить сквозь пламя. Один из газарских начальников, раздраженный богохульством этого лжепророка, вооружился против него за проповедывание разврата правоверным и со множеством последовавшего за ним народа решился возвратить заблудших к Исламу. Нам говорили, что эта секта, называющаяся Али-иллахи, приняла множество самых отвратительных обычаев, между прочим общность женщин, и что последователи ее совершают вакхические оргии в темноте ночей, почему и названы Чираг-Куш, т. е. лампогасители, в ознаменование тьмы, в [264] которой они скрывают свое распутство. Меня уверяли, что эта секта уже не новая, и что Маготы в Кабуле давно придерживаются некоторых из ее обрядов; но совершают их гораздо скрытнее. Она также известна в некоторых частях Персии и Турции; но до сих пор еще не распространилась в холодные страны Гинду Куша.

Религиозная война Газаров оказалась для нас благоприятным обстоятельством, ибо Иездан Бахш, начальник двенадцати тысяч семейств, во владении коего находятся здешние дороги, был в отсутствии, а он такой человек, который питает сомнительную приязнь к Кабулу. Хаджи Хан Кокер дал нам письмо к нему, но мы, основываясь на слухах о его характере, едва надеялись даже на самую обыкновенную вежливость. Однако же религиозные смуты избавили нас от представления: простояв около часа у ворот крепости, мы уплатили только по рупии с каждого человека в виде пошлины, налагаемой на всех [265] не-Магоммедан. Может быть, письмо Кокера отчасти убедило Газаров пропустить нас за такую дешевую плату; но все-таки Кафила-баши долго переговаривался с нами и в это время перебросил мне много значительных взглядов. Ни я, ни доктор не вмешивались в это дело и только смотрели на горцев; они же, по видимому, не много интересовались нами.

Переночевав у газарской старухи и получив от нее кой-какие советы, мы начали подыматься к ущелью Гаджигак, которое находилось еще на 1000 футов выше, т. е. на 12.400 футов над поверхностью моря. Мы выехали рано утром 22 Мая; подмерзший снег сдерживал лошадей, и мы достигли вершины прежде, чем солнце размягчило его. Термометр упал на 4° ниже точки замерзания и холод был для нас весьма чувствителен, не смотря на то, что мы оделись в шубы, вывороченные мехом внутрь. Я не раз благодарил доброго Пауаба кабульского принудившего меня принять от него выдровую [266] шубу, оказавшуюся столь полезною. Переход совершился не без приключений: так как по снегу не было проложено дороги, то наш землемер, Магоммед Али, ехавший впереди, скатился вместе с лошадью с одного косогора ярдов на тридцать. Это обстоятельство предостерегло нас и заставило выбирать лучший путь; но нам не было возможности удержаться от смеха при виде бедного Али: он, будучи закутан в шубу, из которой проглядывало только испуганное лице его, далеко укатился вниз, прежде нежели мог остановиться; сухопарый конь его обозначил свое падение глубокими ямами. После этого нам предстояло начать восхождение на вершину Калу, которая еще на 1000 футов воздымалась над Гаджигаком; снег все также затруднял дорогу. Но мы обогнули эту гору и боковой дорогой чрез одну долину, орошаемую какою-то данницею Окса, достигли Бамиана.

Ни что не может быть величественнее картины, представлявшейся нам в этой долине: [267] над нами висели страшные скалы; множество обвалов показывало, как они не прочны и как часто обрушиваются. Ущелье представляет во многих местах превосходный разрез гор для геологических наблюдений (Смотр. Часть III. Книг I. Главу VII.). Около мили мы шли пешком над страшною бездною по причине невозможности ехать на лошадях; дорога, по видимому, была укреплена в древности, что доказывается множеством встречающихся на ней развалин. На некоторые из них нам указывали как на остатки почтовых станций монгольских императоров; большую же часть относили ко времени древнего персидского государя, Зогака. Одно укрепление, защищавшее северный вход в ущелье, в особенности достойно замечания: оно построено с большими трудами над пропастью и замысловато снабжалось водою. Бесполезно было бы приводить здесь все басни, рассказываемые народом об этих зданиях. [268]

Бамиан знаменит своими колоссальными идолами и бесчисленными, иссеченными в скалах, пещерами, которые на протяжении восьми миль встречаются во всех частях долины и служат жилищами большей части народонаселения. Народ называет их Сумач. Отдельный холм, в средине долины, по множеству пещер имеет сходство с пчелиным сотом и напоминает Троглодитов, о которых говорят историки Александра. Он назван городом Гулгула и состоит из непрерывно-следующих одна за другого во всех направлениях пещер, которые, как говорят, устроены государем Джалалом. Горные породы бамианских холмов состоят из отвердевшей глины и кремней, что облегчает устройство пещер; но, не взирая на это, их огромное протяжение достойно удивления. Пещеры вырыты по обеим сторонам долины, но большая их часть находится в северной стороне, там же, где стоят и огромные идолы: они все вместе составляют большой город. [269]

Здесь для отрывания пещер нередко нанимают рабочих, и труд их вознаграждается кольцами, утварью, монетами и прочим. Все это по большей части носит на себе куфические надписи и относится ко временам Магоммеда и даже гораздо позднее его. Отрываемые пещеры имеют квадратную форму и лишены всех архитектурных украшений. Некоторые из них сведены куполом с карнизом в том месте, где начинается свод. Жители рассказывают множество замечательных преданий о бамианских пещерах, в особенности о том, как одна женщина потеряла в них своего ребенка и нашла его не ранее, как чрез двенадцать лет! Трудно верить такой сказке, но она дает понятие об огромном протяжении работ. По сторонам идолов пещеры вырыты во всех направлениях; под большим из них может поместиться половина полка. Бамиан состоит в зависимости от Кабула у по видимому, это чрезвычайно древнее место и, быть может, тот самый город, который Александр до вступления своего в Бактрию [270] построил при подошв Паропамиза. Действительно, страна, лежащая между Кабулом и Балком, до сих пор называется Бахтар Замин, т. е. бактарская земля. Говорят, слово Бамиан произошло от возвышенного положения этого края, от бам — балкон, и придаточного — иан, страна. Может быть, она так названа потому, что пещеры в скалах возвышаются одна над другою.

Из остатков азиятских древностей ни что столько не возбуждало любопытства ученых, как гигантские идолы Бамиана. К счастию, я могу здесь представить рисунок этих фигур: их две — одна мужская, другая женская, первая называется Сильзаль, вторая Шахмама; эти два колоссальные изображения вырублены альто-рельефом на фасе холма. Мужское больше женского: оно равняется 120 футам высоты. Нишь, в которой оно помещается, имеет 70 футов ширины и на столько же углублена в холм. Этот идол поврежден пушечными выстрелами: ноги и часть головы над ртом [271] отбиты; у него широкие губы, уши длинные и отвислые, на голове, по видимому, была тиара. Весь стан его покрыт мантией, сделанной из какого-то цемента, который во многих местах был укреплен на деревянных книпелях. Фигура лишена правильности и всякого изящества в драпировке. Руки, поддерживавшие мантию, отбиты. Женская фигура, одетая точно также, сохранилась лучше. Она иссечена в том же самом холме, но в половину меньше мужской и отстоит от нее на 200 ярдов. Прилагаемый здесь рисунок дает понятие об этих идолах лучше всяких описаний. Просторные отверстия, имеющие вид арок, служат входами в пещеры, чрез которые пролегает дорога на вершину истуканов. В нижних пещерах обыкновенно останавливаются караваны, идущие в Кабул и обратно. Верхние служат для жителей житницами.

Теперь мне остается упомянуть о замечательнейшей особенности бамианских идолов: когда-то стены в обеих нишах были покрыты [272] цементом, на котором видны нарисованные человеческие фигуры; но они почти везде сгладились, кроме частей над головами истуканов. Здесь краски также свежи и рисунок также явствен, как и в египетских гробницах. Разнообразия в этих рисунках мало: они представляют женские бюсты с пучком волос на голове и с одеждою, полунаброшенною на плеча и на грудь; каждый бюст обведен одним кругом, а голова другим. В одном месте я различил три женские фигуры, следующие одна за другою. Они сделаны довольно плохо и работа не превосходит рисунков, которые Китайцы делают в подражание Европейцам.?

Предания о бамианских идолах темны и не удовлетворительны. Говорят, что они иссечены во времена христианской эры племенем Кафиров (неверных) и представляют царя Сильзаля и его жену, управлявших какою-то отдаленною страною и боготворимых за их величие. Индусы уверяют, что они иссечены Пандусами и упоминаются в большой поэме [273] Магабарате. Достоверно, однако же, что Индусы даже и в настоящее время, проходя мимо их, воздевают руки в знак боготворения: жертв им не приносят, но, кажется, это вышло из обыкновения только со времени Ислама. Мне говорили, что эти изображения приписываются Будистам: длинные уши большой фигуры делают такое предположение вероятным. Я не заметил в них ничего общего с колоссальными изваяниями в пещерах Сальсетта, близ Бомбея; но черты головы имеют сходство с огромным трехглавым идолом Элефанта. В Маникиале, в Панджабе, близ знаменитого топа я нашел сердаликовый антик, который совершенно схож с этою головою; также и в рисунках над идолами я заметил много общего с изображениями, находящимися в джеинских храмах в Восточной Индии на горах Абу, Джирнар и Палитана в Каттиваре. Я полагаю, что рисованные фигуры все женские: они чрезвычайно грубы, хотя краски еще свежи и прекрасны. В бамианских изображениях нет ничего такого, что показывало бы успех в [274] искусствах и чего не могли бы исполнить самые простые работники. Их, конечно, нельзя отнести ко временам нашествия Греков, при том и историки Александрова похода ничего не упоминают о них. Я читал в истории Тимура, написанной его историком Шериф-о-дином, описание обоих идолов и бамианских пещер: там сказано, что идолы так высоки, что ни один стрелок не может добросить стрелы до их головы; там они названы Лат и Манат — два знаменитые идола, упоминаемые в Коране. Писатель также говорит о дороге, которая изнутри холма проведена была к их вершине. В Бамиане нет надписей, которые объясняли бы их историю; а позднейшие сказания совершенно неверны, ибо смешаны с преданиями о зяте Магоммеда, Али, который, как мы достоверно знаем, даже никогда не бывал в этой части Азии. Нет сомнения, что бамианские идолы суть произведения прихоти какого нибудь важного лица, жившего в этих пещерами — изрытых окрестностях и желавшего обессмертить себя описанными нами колоссальными фигурами. [275]

После однодневного отдыха мы выехали в Сиган, отстоящий на 30 миль от Бамиана, где нам не оказали никакого особенного гостеприимства, так, что мы с трудом получили, после многих отказов, дом для своего помещения. На половине ущелья Акробата мы вышли из владений нового Кабула. Соображаясь с нашими географическими картами, я думала, увидеть снежный горы перед собою, но они оказались позади нас: Кох-и-Баба есть большая отрасль Гниду Куша. Нам предстояло еще перейдти пространный хребет гор, который, однако же, не покрыт снегом и не так высок, как оставшийся за нами. В теснине Акробата нас провожали двадцать всадников, данных нам по рекомендательному письму Хаджи Хана кабульского правителем Бамиана в защиту от Дих Занджи Газаров, которые разбойничают на этих дорогах. Конвой ехал на прекрасных туркманских лошадях, в сопровождении нескольких чрезвычайно быстрых борзых собак, с длинною курчавою шерстью по ногам и по всему телу. Отряд, осмотрев ущелье, оставил [276] нас; мы простились с ними и вместе с кабульским государством.

Сиган есть владение Магоммеда Али Бега, Узбека, зависящего иногда от Кабула, а иногда от Кундуза, смотря по мере усиления того, или другого. Он удовлетворяет государя кабульского немногими лошадьми, а начальника кундузского немногими людьми, которых захватывают его сыновья и военные начальники в разбоях, куда он их посылает нарочно с этою целью. Таково различие во вкусах северных и южных его соседей. Пленниками большою частию бывают Газары, которых Узбеки преследуют за шиитское исповедание с намерением обратить их в Сунитов или истинных Магоммедан. Один приятель Али Бега укорял его за похищение людей, говоря, что он нарушает закон Магоммеда. Али соглашался, что это преступление, но сказал, что Бог не воспрещал ему этого в сновидениях и что совесть его была покойна, по этому он и не находит причины оставлять столь [277] выгодное ремесло. Я бы весьма желал прописать сны-раждающий напиток этому Узбеку с такою спокойною совестью! Он ни сколько не отличается справедливостью и покровительством путешественникам: караван Евреев проходил в прошлом году чрез его город, в Бухару; он остановил некоторых из их жен и оправдывался в нанесении такого оскорбления ответом, что дети их будут Магоммедане и тем поправят дело. Так этот злодей похищает людей и честь жен путешественников, ибо считает эго делом угодным Богу и сообразным с своим вероисповеданием. Наш Кафила-баши отправился к нему, чтоб известить о нашем прибытии и, кажется, назвал нас бедными Армянами. Он шутил с ним, спрашивая, не Европейцы ли мы; но наш проводник ссылался на рекомендательное письмо из Кабула, в котором нас именовали иначе. Нанковая шуба и восемь, или девять рупий (это обыкновенная пошлина с караванов) совершенно удовлетворили этого людокрада, и мы провели ночь довольно спокойно в [278] хорошоустланном каврами михман хана (гостинница для приезжающих), построенном на конце деревни; сам начальник прислал нам ногу оленины, ибо ему доложили о нас, как о знакомых с его друзьями в Кабул. Тут мы увидели себя в совершенно другой стране: мечети выстроены здесь гораздо лучше и устланы ценовками, что показывает большее усердие к религии; нам советывали не ложиться ногами к Мекке, ибо это означало бы неуважение к святому месту, и после того я столько же внимательно употреблял компас в домах, как и вне оных. Также я выбрил промежуток между усами; ибо пренебрежение этого обычая показало бы во мне шиита и следовательно неверного. Все эти приготовления мы сделали в Сигане, в хорошеньком местечке с прекрасными садами, хотя и находящемся в долине совершенно бесплодной, за исключением мест, непосредственно к нему прилегающих. На следующее утро, по выезде из города, ярдах в пятидесяти от ворот, к нам подошел какой-то человек и, по [279] обыкновению здешней страны, дал нам фата или благословение, и мы продолжали путь, ударив с важностью себя в бороду при сделанной нам чести.

Видя столь глубокое уважение к законам Магоммеда и столь ревностное исполнение правил Корана во всех житейских делах, я не думал быть в совершенной безопасности, и не мог доверять народу, с которым нам предстояли теперь близкие сношения. Мне приходили на мысль экспедиция князя Бекевича и наших несчастных предшественников, бедного Муркрофта и его товарищей. Судьба русского Графа и его небольшой армии хорошо известна: им изменили, и они были варварски умерщвлены. Участь Муркрофта также печальна; ибо он и его товарищи погибли от лихорадки, но и тут также можно подозревать насильственную смерть. Я буду иметь случай говорить об этом после. Мы, однакоже, могли ожидать лучшей участи, ибо пришли не с тем, чтоб искать золота и основывать поселение [280] как русские, с нами не было богатств английского путешественника, которым наверное можно приписать причину его смерти. Мы всегда являлись к начальникам без подарков; ибо лучше хотели казаться бедными, чем рисковать своими головами, возбуждая хищность корыстолюбивых людей. Можно вообразить, как неприятны были наши чувства в это время; но дальнейший опыт рассеял большую часть наших опасений. Мы вели себя так, что даже и проводник наш не имел об нас точного понятия, как это видно из следующего: вскоре по выезде из Кабула, я поднял на дороге камень и стал рассматривать его формацию; Кафила-баши, наблюдавший за мною, с беспокойством спросил: «Нашел?» — «Что?» — «Золото?» Я отбросил камень и с тех пор стал осторожнее производить свои наблюдения.

Из Сигана мы совершили переход чрез ущелье Дандан Шикан, или Сокрушитель Зубов, названный таким именем, вероятно, по причине его крутизны и встречаемых в нем затруднений. Здесь мы нашли во множестве [281] ассафетидное растение, которое наши спутники ели с большим наслаждением. По моему мнению, это есть то самое растение, которое историки Александра называют silphium; ибо овцы едят его жадно, а люди считают здоровою пищею. Отсюда мы спустились в узкую долину, где на пространстве нескольких миль от деревни Камард расположен прекрасный абрикосовый сад. Скалы по обеим сторонам возвышались на три тысячи футов, во многих местах совершенно отвесно; ущелье нигде не было шире 300 ярдов. Ночью мы не могли видеть звезд: картина была страшная.

Камард составляет резиденцию другого незначительного властителя, Рахмат-Уллах-Хана, Таджика, чрезвычайно преданного пьянству. За десять дней до нашего приезда у него вышел весь запас вина и он выражал свои жалобы в самых смешных восклицаниях, забавлявших нас в продолжение всего остального перехода. Он говорил, что без вина небо и земля для него одно и то же; вытащив флягу, он убедительно просил Кафила-башн наполнить ее [282] в Куллуме и переслать при первой оказии. Грубое лунджи и обещание прислать вина совершенно удовлетворили этого начальника, также взимающего пошлину с путешественников, не смотря на то, что он сам платит дань Кундузу. Власть его ограничена, и любопытно видеть, каким образом он поддерживает согласие с своим повелителем, Магоммед Мурад Бегом: не будучи в состоянии производить чапаосы или набеги подобно своему соседу в Сагане, он в предыдущем году без всяких околичностей захватил жителей одной из своих деревень и отправил всех мужщин, женщин и детей как невольников в Кундуз. За такую услугу и преданность, ему дано в награду еще три добавочные деревни. Мы наняли сына этого человека в проводники себе, и хорошо сделали, как увидим ниже.

Начальник Камарда несколько лет тому назад имел несчастие в ссоре с одним соседом потерять жену, захваченную в плен. Она тотчас же была помещена в гарем [283] его противника, которому в последствии принесла большое семейство. По прошествии нескольких лет, обстоятельства возвратили ему жену, и вопрос, прилично ли принять ее опять в свое семейство, был отдан на решение магоммеданским ученым. Так как эта женщина была увезена против воли, то и решили, что она должна быть принята обратно со всеми своими детьми. У Турков есть обыкновение жениться на неприятельских женах, захваченных во время войны; но это варварство, кажется, совершенно противоречит чувству уважения Магоммедан к женщинам.

До сих пор я забывал сказать, что нашего товарища, Назира, сопровождал человек, называвшийся Магоммед Гузейн; он путешествовал по России и, будучи веселого характера, часто занимал нас рассказами о этой стране и о столице царей. Ему, также как и другим Азиятцам, встречавшимся мне в последствии, казалось, что она по винам и по своим женщинам имеет большое сходство [284] с раем их благословенного пророка. Магоммеданин, приехавший из страны, где женщины так строго запираются, всегда будет поражен резкою переменою в стране европейской и, тем более в России, где нравственный тон общества и обращение женщин всегда свободны. Воспитательные дома составляют предмет их беспрерывных замечаний. Все посещавшие Россию Магоммедане, не смотря на строгое запрещение пророка употреблять охмеляющие напитки, не могли преодолеть соблазна питейных домов. Многие из Азиятцев пристращаются также к игре, а торговля уже успела ввести карты в священный город Бухару. Колода состоит из тридцати шести карт; игры все русские. Описания впечатлений, производимых Европою на Азиятцев, по большой части сходны; но, не смотря на это, их рассказы о ней всегда любопытны. Подробности и множество мелочей, ускользающих от нашего внимания, замечаются ими как нечто весьма важное. Ни что столько не удивляет их, как понятие Европейцев о [285] военной дисциплине и выправке, которые они почитают особенным родом пытки и деспотизма. Мне беспрерывно приходилось отвечать на вопросы о пользе заставлять человека смотреть в одну сторону и начинать ходить всегда с одной и той же ноги, а на походах держать руки в известном положении. Так как они никогда не слыхали о Фридрихе Великом, то я и не мог ссылаться на его великое имя для примера; но указывал им на Индию и Персию, как на явные доказательства преимущества регулярного войска над иррегулярным. Азиятцы, однако же, имеют гораздо высшее понятие о мудрости Европейцев, чем о их мужестве, и, действительно, с тех пор, как телесная сила утратила свое преимущество, сила ума сделалась мужеством.

Мая 26-го мы прошли последнее ущелье в Индийском Кавказе, Кара Кутал или Черную Теснину; но нам надлежало еще пройдти девяносто пять миль, чтоб миновать остальные горы. Мы спустились близ деревни Дуаб в [286] русло реки и шли по нем между страшными отвесными скалами, заслонявшими ночью все звезды, за исключением мерцавших в нашем зените. В этом ущелье случилось происшествие, хорошо обрисовывающее нравы народа, между которым мы путешествовали, и угрожавшее нам важными последствиями. Наш Кафила-баши сообщил нам, что здесь мы находились в опасном соседстве, и потому нанял конвой под начальством, как я уже сказал, сына Рахмат-Уллах-Хана. В ущелье мы встретили большой конный караван на пути в Кабул, а достигнув вершины, увидели шайку разбойников, переходивших чрез горы от Кинда Куща. Крик Алламан! Алламан! разбойники! разбойники! вскоре распространился между нами; мы выслали отряд, чтоб встретить их и, если возможно, отразить. Разбойники, заметив наши приготовления, вызвали еще нескольких товарищей, бывших в засаде, и толпа их увеличилась до тридцати человек. Каждый из нас выслал по два всадника, которые, выехав на расстояние нескольких [287] сотен ярдов вперед, стали в оборонительное положение. Разбойники были Татар-газары под предводительством известного грабителя, Дилауара, отыскивавшего конный караван. Уверившись, что он уже прошел и что нас сопровождал сын начальника Камарда, они отложили намерение напасть на нас. Мы немедля продолжали путь, а разбойники заняли ущелье, как скоро мы оставили его: вся добыча их состояла из двух навьюченных верблюдов, отставших от ускользнувшего каравана. Их схватили в наших глазах вместе с погонщиками, которые с этой минуты сделались невольниками на всю жизнь: если б мы не наняли конвоя, то верно подверглись бы одинаковой с ними участи и на другой день пасли в горах стада. Вся шайка имела хороших лошадей и состояла из людей отчаянных: раздосадованные ускользнувшею от них добычею, они напали ночью на деревню Дуаб, где мы вначале намеревались остановиться. К счастию мы прошли мили на три дальше и безопасно расположились бивуаком в русле реки. [288]

Это обстоятельство заставило нас задуматься, и мы благодарили Кафила-баши за его благоразумие, избавившее нас от опасности. Старик поглаживал бороду, благословлял счастливый день, и благодарил Бога за спасение его доброго имени и его собственной особы от таких негодяев.

Из описания подобных опасностей, и трудов, сопровождавших нас в пути, нельзя заключить, как приятна была жизнь наша. Мы садились на коней на рассвет и обыкновенно ехали до двух, или трех часов по полудни без отдыха, ежедневно проезжая около двадцати миль. Здесь народ не имеет определенной меры расстояний: мили, кози и фарсахи им не известны, а потому пространства обыкновенно определяются днями езды. Мы часто питались одним сухим хлебом и сыром, ели на лошадях, спали всегда на земле и на открытом воздухе, после дневного переезда сидели поджав под себя ноги, пока ночь и сон не застигали час. В нашем караване находилось все, что [289] только можно было желать, ибо Назир и его занимательный товарищ были чрезвычайно предупредительны. Партия наша состояла из восьми человек, в том числе были три туземца и еще два человека, которым было дано наставление показывать вид, что они ни чего общего с нами не имеют. Один из них, приобретя некоторые понятия об употреблении компаса, делал им наблюдения, ибо сам я не мог. Пользоваться этим инструментом из опасения быть открытым. Окруженные величественными картинами природы и новизною предметов, мы были совершенно счастливы, тем более, что по временам встречали старых знакомцев между растениями. Боярышник и душистый шиповник расли по берегам реки; горький болиголов или цикут, подымавшийся в их тени, казался еще прекраснее, ибо напоминал нам родину. Общество наше было самое веселое, и я пользовался каждым удобным случаем, чтоб сблизиться с путешественниками, которых встречал на дорогах и в местах отдыха. [290]

Для меня ни чего не было труднее, как привыкнуть к разнообразию приветствий, употребляемых Афганами: одно только время может приучить к ним иностранца. При входе в дом к Афганам, вы должны положить руку на сердце и сказать: «мир вам — салам алейкум!» и вам ответят подобным же приветствием. При уходе вы повторяете ту же церемонию, и вам отвечают тем же. Путник встречает вас словами: «да не почувствуешь ты усталости — мандана баши!» на что вы отвечаете «долгой жизни тебе — зинда баши!» При встрече с знакомыми приветствия умножаются: «в силах ли ты? здоров ли ты? не случилось ли с тобой несчастия?» и проч.; на все эго вы должны отвечать: «благодарю Бога — шукар!» При расставаньи приятель пожелает вам пути без утомления и поручит вас Богу — ба аман и Худа. На приглашение к обеду вы должны сказать: «да населится дом твой — хана и ту абад!» По какому бы случаю вас ни приветствовали, вам надобно говорить: «я не достоин вас; это великодушие с вашей [291] стороны». К каждому знатному и незнатному чтобы заслужить его доброе расположение, вы должны обращаться не иначе, как называя его ханом или агою. Разговаривая с муллой или духовным лицем, вы должны называть его ахунд или учитель; а сына муллы — ахундзада. Секретарь называется мирза; впрочем это имя есть нарицательное для всех неопределенных сословий, к которым были причислены и мы. Короткие знакомцы называют друг друга лалу или брат. Вероятно, Афганы переняли всю такую церемонность от Персиян, жеманнее которых нет народа в Азии. Любопытно было слышать все разнообразные приветствия, с которыми, туземцы обращались к нашему Кафила-баши: каждый встречавшийся, казалось, был знаком с ним. Он же при воякой такой встрече давал нам уроки хорошего обращения, которые я, как прилежнейший из учеников его, прилагал к делу при всяком удобном случае.

Мы продолжали спускаться по Курраму и Сарбаху в Хейбак по дороге, ведущей между [292] горами: высокие и голые скалы начинали постепенно сменяться более гостеприимною почвою. Путь этот лежит чрез громадные ущелья, скалы возвышаются на две и на три тысячи футов и совершенно загромождают теснину. Орлы и соколы кружились над нашими головами; между ними в особенности обращал на себя внимание благородный черный орел. Близ Хейбака ущелье становится столь узко, что получает название Дара и Зандан или долина тюрьмы; скалы в нем до того высоки, что солнечные лучи не досягают некоторых частей его даже и в полдень. Здесь часто встречается какое-то ядовитое растение, гибельное для мула и лошади: оно несколько походит на лилию; цветок, величиною около четырех дюймов, висит на стебле, он имеет длинную семянную кисточку и густой малиновый цвет с бархатным отливом. Туземцы называют это растение зар бута, для выражения его ядовитого качества. Я привез один экземпляр его в Калкутту, где др. Уаллих, ученый смотритель ботанического сада, объяснил [293] мне, что оно принадлежит к роду arum. Здесь мы встречали многочисленные стада овец, пасущихся на благоухающих горных пастбищах, и проезжали чрез обширные фруктовые сады. Стада оленей мелькали на вершинах скал, а в долинах земля была взрыта дикими кабанами, которые водятся тут во множестве. Чем более мы приближались к равнинам Татарии, тем значительнее умножалось народонаселение. В Хейбаке нам предстояла встреча с другим начальником Узбеков, по имени Баба Бегом, незначительным, но беспокойным тираном.

В то время, как мы приближались к его городу, нам встретился один путешественник и объявил, что этот начальник поджидает приезда каких-то Фиринджисов (Европейцов), о которых ему дано было знать уже несколько времени тому назад. Этот Узбек, сын Хилих Али Бега, некогда кротко управлявшего Кулумом, не последовал примеру отца своего: он, отравив брата на пиру, завладел имуществом своего [294] родителя, прежде нежели этот последний умер, и много способствовал несчастиям Муркрофта и его товарищей и прославился своим нерасположением к Европейцам. Его собственные подданные, выведенные из терпения тиранством, выгнали его из его родного города Кулума, и потому теперь он владеет только небольшим участком Хейбака. Около четырех часов по полудни мы увидели его замок и неохотно к нему приблизились; но, распорядившись довольно ловко, мы избежали опасности. Небольшой караван наш остановился вне Хейбака; мы все легли как усталые путешественники на земле, покрывшись грубыми лошадиными войлоками и оставались в этом положении до самой ночи. Вечером приехал сам начальник, чтобы повидаться с нашим кабульским приятелем, Назиром, которому он предложил при этом все возможные услуги, по видимому, ни сколько не подозревая нашего присутствия, и даже хотел выслать с нашим караваном свой собственный конвой, чтобы объездом провести мимо Кулума [295] прямо в Балк. Я с радостью услышал это предложение, ибо оно могло избавить нас от тысячи беспокойств. Но наши товарищи-путешественники отклонили такую милость, и столько хвалились своим влиянием в Кулуме, что мы совершенно без боязни приближались к месту, где совершенно попали в засаду. Когда этот начальник Узбеков был у Назира, мы в нескольких ярдах от костра ели баранину и были в таком близком расстоянии от страшного гостя, что совершенно могли рассмотреть его и слышать разговор. Он был человек неприятной наружности, с самым грубым обращением. Чем-то обязанный нашим спутникам, он прислал им достаточное количество мяса и пшеницы, которыми мы и наши лошади хорошо подкрепили себя. Так как нас ни сколько не подозревали, а ночь была светлая и звездная, то я не упустил этого первого удобного случая для определения широты к северу от Гинду Куша, под которою мы находились. Утром, до восхождения солнца мы выехали и поздравляли друг друга с [296] счастливым избавлением от человека, который мог бы много повредить нам.

Хейбак есть довольно богатое селение, защищаемое укреплением, выстроенным из высушенного на солнце кирпича, на довольно значительной возвышенности. Здесь в первый раз открывается между горами долина и представляет роскошные сады и богатую зелень. Климат также значительно изменяется, и мы находим фиговое дерево, которое не растет ни в Кабуле, ни в других местах выше по горам. Высота Хейбака равняется 4000 футов. Тут почва земли тучная, растительность роскошная. Мы думали, что совершенно избавились от страшных спутников тропического климата, от змей и скорпионов, но обманулись: они были еще многочисленнее, чем в Индии, и мы во множестве спугивали их на дороге. Один из наших служителей был укушен скорпионом, которого мы тотчас же убили согласно с народным поверьем, что боль прекращается, если убить это животное. [297]

Устройство домов в Хейбаке обратило наше внимание: они вместо террас имеют куполы и вместо трубы отверстие в крыше, что придает селению вид пчельника с большими коричневыми ульями. Недостаток леса заставляет прибегать к такому роду постройки. Здешние жители столько же отличались от других племен, сколько и их жилища: вместо чалмы они носят остроконечные шапки, и кого мы из их ни встречали, были ли то поселяне, или путешественники, все имели на ногах длинные сапоги. Женщины, по видимому предпочитающие яркие цвета для своей одежды, по большой части хороши собою; мне даже удалось встретить несколько красавиц: тут магоммеданки не слишком заботятся о покрывалах. Они вообще гораздо красивее своих мужей и, не смотря на свое татарское происхождение, не имеют ничего неприятного в чертах лица. Тут только я понял восторженные восточные описания, прославляющие прекрасных дев Татарии.

Тридцатого Мая мы совершили последний [298] переход в горах и спустились в равнины Татарии в Кулуме или Таш Кургане, где перед нами к северу открылся прекрасный вид на страну, постепенно спускавшуюся к Оксу. На расстоянии двух миль от города мы оставили за собой последние горы, подымавшиеся смело и величественно; дорога выходила из них чрез узкий дефилей, способствующий самой упорной защите. Кулум имеет около 10.000 жителей и составляет пограничный город Мурад Бега кундузского, сильного властителя, покорившего своей власти все области на севере от Гинду Куша. Мы остановились в одном из каравансараев, где присутствие наше едва было замечено. Каравансараи так хорошо известны, что не требуют подробного описания. Они состоят из четвероугольной площадки, обнесенной стенами, вдоль которых расположено множество комнат или келий. Товары и вьючные животные помещаются в средине. Каждая партия купцов получает совершенно отдельную комнату и не имеет никаких сношений с прочими: мешать друг [299] другу противно обычаю. В них останавливаются одни только путешественники. Если бы общество везде было в таких хороших отношениях, как в каравансарае, то свет избавился бы от множества бед, порождаемых злоречием. Здесь мы отдохнули после нашего трудного и утомительного путешествия по горам и по утесам и совершенно подкрепили свои силы Со времени выезда из Кабула мы постоянно спали в платье, ибо не имели никакой возможности переменять его; мы останавливались в грязи, переходили чрез реки, вязли в снегах, а в последние дни солнечный жар обливал нас испариною. Но все эти неудобства были ничтожны в сравнении с удовольствием, которое мы ощущали при виде новых стран и народов и при изучение чуждых нравов и обычаев; мы радовались, что, наблюдая предрассудки между другими народами, мы были в состоянии извинять чрез сравнение предрассудки своей родины.