БОРНС А.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА III.

ПЕШАУАР.

[Вступление в страну Афганов. — Меры предосторожности. — Прощальное письмо к Ранджит Сингу. — Соляная монополия. — Поля битвы. — Въезд в Пешауар. — Афганское угощение. — Посетители. — Прогулка с начальником. — Его характер. — Как Афганы проводят пятницу. — Страшное зрелище. — Брат начальника. — Распоряжения относительно дальнейшего путешествия. — Правитель и его двор. — Посетители. — . Прогулки в Пешауаре. — Перепелиный бой. — Соколиная охота. — Мулла Наджиб. — Святоша. — Невыгода раздачи лекарств. — Древности. — Заключение относительно топов. — Приготовления к отъезду. — Maitre d’Hotel пешауарского правителя.]

Предварительно вступлению в Афганистан нам нужно было сделать кой-какие распоряжения, ибо Афганы и Сенки питают непримиримую вражду друг к другу. В Аттоке мы получили дружеское письмо от пешауарского начальника, Султана Магоммед Хана, изъявлявшего нам свое благорасположение. Я немедленно отвечал ему, сообщая наши намерения и испрашивая покровительства, и в одно время с этим отправил рекомендательное письмо Ранджита к начальнику Акоры; но в здешних странах власть столько непостоянна, что этот человек был низложен в продолжение нескольких недель, проведенных нами в [120] путешествии из Лагора. Не смотря, однако же, на это, похититель власти вступил с нами в сношения и милостиво выслал нам навстречу конвой. Подданные Ранджит Синга проводили нас до границы, отстоявшей в трех милях за Индом: тут мы встретили Афганов; но ни тот, ни другой отряд не хотел сблизиться, и потому мы одни перешли пространство в 300 ярдов, их разделявшее. Сейки приветствовали нас криком уагруджи фаттих, равносильным пашему троекратному ура; когда же мы приблизились к Магоммеданам и предали им самих себя, то они сказали нам уас-салам алейкум, мир вам! За этим мы отправились в Акору с новым для нас народом, Хаттаками, племенем незнающим закона, и остановились в деревне, почти покинутой жителями в следствие беспрерывных набегов Сейков. Начальник немедленно явился к нам и изъявил неудовольствие на то, что мы купили кой-какие вещи на базаре: это, по его мнению, доказывало наше сомнение в его гостеприимстве. Я [121] просил у него извинения и, слагая всю вину на свое незнание афганских обычаев, прибавил, что впредь во время пути не забуду радушия Хаттаков акорских. Он скоро ушел, прося нас пред уходом считать себя в такой же безопасности, в какой яйца лежат под наседкой: сравнение не слишком привлекательное, но мы не имели причин сомневаться в его истине. Однако же, в этом самом месте Муркрофт и его товарищи встретили важные затруднения и вынуждены были пролегать себе путь силою. Тут мы получили второе и притом самое дружеское письмо от начальника Пешауара, которое было для нас тем приятнее, что он написал его прежде, нежели до него дошли отправленные нами рекомендательные письма. В нем он уведомлял, что выслал нам на встречу человека с поручением сопровождать нас.

Оставив за собою земли Индустана, мы вступили теперь в страну, где расхищение имущества ближнего составляло главную страсть [122] жителей, и потому, решившись ехать неотлучно при багаже, разделили небольшое число наших служителей так, чтобы двое из них постоянно находились на страже в продолжение ночи. При нас были два Афгана, два Индуса и два Кашмирца. Обыкновенно мы ставили на часы Кашмирца с Индусом, так, чтобы надежный всегда находился при ленивом, а сами постоянно наблюдали за сменою часовых. Прислуга наша от души смеялась над таким воинским распоряжением; но, не смотря на это, оно неизменно продолжалось во все наше последующее путешествие. С этого времени мы начали жить совершенно как туземцы и уже перестали жаловаться на жесткость земли, на которой спали, и на убожество лачужек, в которых иногда останавливались. Всеми своими драгоценностями я распорядился, как мне казалось, самым мастерским образом: я навязал себе на левую руку переводное письмо в пять тысяч рупий наподобие того, как Азиятцы повязывают амулеты; свой паспорт, писанный на нескольких языках, [123] прикрепил на правую руку, а кошелек с дукатами вокруг пояса. Часть своих наличных денег мы роздали нашим служителям, которым успели внушить такое понятие об их обязанностях, что во все время нашего странствования они не утратили ни одного дуката. Мы нашли самых верных слуг в людях, которые могли совершенно погубить нас, если бы только вздумали изменить нам; но, вполне доверившись им, мы была вполне награждены за доверенность! Один из них, Гулан Гозн, уроженец Сарата, безотлучно находился при мне, где бы я ни был, готовил мне пищу и никогда не произносил ни одной жалобы на такую должность, не смотря на то, что она не входила в его обязанность. В настоящее время он находится при мне в Англии.

Чуни Лал, проводник наш со стороны Ранджит Синга, оставил нас в Акоре. Он был тихий и скромный брамин, который по переход за Инд чувствовал себя совершенно [124] несчастливым. С ним я отправил прощальное письмо к его повелителю; а как его высочество письменно просил меня сообщить ему мое мнение относительно панджабских соляных копей и средств извлекать из них самые большие выгоды, то я подробно описал ему соляные монополии и говорил, что лучше облагать высокою пошлиною соль, чем хлеб. К этому я присовокупил, что соляной хребет был такою же драгоценною частию его владений, как и долина Кашмира. Думаю, однако же, что его высочество не нуждался в моем совете: в этом можно было убедиться по тем распоряжениям, которые мы видели на деле в копях.

На пути в Акору, близ небольшой деревни Сайду, мы проехали по полю, где, как говорят, 8000 Сейков защищались против 150.000 человек ожесточенного магоммеданского народонаселения. Буд Синг, предводитель этих Сейков, успев укрепиться за бруствером из наваленных камней, вывел [125] себя таким образом из затруднения и заслужил удивление даже со стороны неприятелей. Мы видели это место, убеленное костями лошадей убитых при этом случае. В следующем переходе мы прошли по более знаменитому полю битвы, Нушеро, на которое внимание наше обращено было самим Ранджит Сингом. Здесь он в последний раз встретил Афганов, начальник которых, Азим Хан Кабульский, с большей частью своей армии стоял за рекою Кабулом. Сейки разбили отряд, находившийся на их стороне реки, собственно по личной храбрости Ранджит Синга, овладевшего с своими телохранителями холмом, от которого прочие войска его отступали три раза. Азим Хан обратился в бегство, не дерзнув сразиться с победоносною панджабскою армиею, часть которой успела даже перебраться чрез реку с намерением аттаковать его. Думают, что он побоялся потерять свои сокровища, которые неминуемо достались бы в руки Ранджита, если, бы он приблизился. Говорят также, что он был испуган криками [126] Сейков в продолжение ночи, последовавшей за победою: он приписал их восклицания прибытию свежих войск, ибо Сейки имеют обыкновение кричать при подобных случаях. Мы уже однажды сравнивали Ранджита с Пором; — здесь читатель, вероятно, припомнит подобную же хитрость, употребленную Александром: как Греки устрашили Пора на берегах Гидаспа, так Сейки напугали Афганов своими криками и песнями.

Я был вполне Счастлив, когда мы проезжали равнину Пешауара: тмин и фиалка наполняли воздух благоуханием, зеленый дерн и клевер напоминали мне родину. фиалка называется здесь гул и паегамбар или роза пророка, par excellence, я думаю, по причине ее благоухания. В Пирпаи, находящемся на расстоянии одного переезда от Пешауара, к нам присоединились шесть всадников, высланных начальником нам в проводники. Мы оседлали лошадей с восходом солнца и, не смотря на то, что шел сильный дождь, выступили в путь [127] вместе с этими проводниками и выводили их из терпения, упорно отказываясь остановиться на половине пути, чтобы дать им время известить в городе о нашем приближении. Мы безостановочно ехали почти вплоть до самого города; но тут уже нельзя было долее противиться их убеждениям. «Правитель выслал нас», говорил их начальник, «к вам с приветствием, приказав своему сыну встретить вас вне города: теперь мы только, в нескольких стах ярдах от его дома». Мы остановились, и через несколько минут старший сын пешауарского правителя явился со слоном и с отрядом конницы. Это был прекрасный мальчик, лет двенадцати отроду, одетый в синее платье с кашмирскою шалью, свернутою на голове в виде чалмы. Мы слезли с лошадей посреди дороги и обнялись; за этим малютка повел нас к своему отцу. Нигде не принимали нас с каким радушием: сам правитель встретил нас на пороге и повел во внутренность своего жилища, обставленного зеркалами и размалеванного масляною краскою [128] с необыкновенным безвкусием. Его дом, его владения, его имущество, его все было к нашим услугам. Он был союзник британского правительства и доказал это своими милостями к Муркрофту, что считал не иначе, как договором дружбы. Конечно, мы не принадлежали к числу тех людей, которые решились бы нарушить условие такого договора. Султан Магоммед Хан имеет около 35-ти лет отроду. Смуглый и высокий ростом, он был одет в шубу, опушенную мехом и павлиным пухом, что было гораздо красивее, чем все убранство комнат, его окружавшее. Он скоро отпустил нас, и мы были рады случаю переменить наше дорожное платье; нас отвели в гарем Султана Магоммед Хана, который был приготовлен для нашего помещения, само собою разумеется, по устранении его обитательниц. Это был такой прием, какого мы решительно не ожидали.

Не прошло часу, как нас посетил Пир Магоммед Хан, младший брат начальника, [129] человек необыкновенно веселый и приятный. За ним в продолжение вечера явился и сам повелитель; тут накрыли на стол и мы все вместе обедали. Кушанья были превосходны и отлично изготовлены. Мы ели руками и скоро перестали дивиться, смотря, как этот сановник раздирал на куски баранину и, выбирая лучшие порции, передавал нам. Пред каждым из нас лежал продолговатый каравай заквашенного хлеба вместо тарелки: он уменьшался в величине по мере того, как поедалось мясо, и таким образом прекрасно соответствовал своему назначению. Пилавы и соусы, сласти и кислые яства наполняли блюда; но лакомым куском нашего стола был барашек, ничего в жизнь свою не вкушавший, кроме молока. Он был облит соком горького апельсина или померанца, что придавало ему необыкновенный вкус. За этим следовали четыре подноса с вареньями и фруктами, а в заключение всего подан шербет, смешанный со снегом, радовавшим нас [130] также, как и новые друзья наши. Компания разошлась поздно ночью; правитель, проговорив шопотом свою преданность к Англии, пожелал нам всякого благополучия и доброй ночи. Я едва не лишился употребления ног от тяжкого и принужденного положения, в котором сидел так долго. Полюбив еще до этого обычаи здешних жителей, мы в продолжение вечера усилили в себе это чувство еще более.

На другой день, мы были отрекомендованы остальным членам семейства пешауарского правителя. У него есть еще два брата и целое полчище детей и родственников. Самым замечательным лицом из всего семейства был сын Фаттих Хана, визиря Шаха Махмуда, коварно и жестоко умерщвленного. Сын этот имеет около четырнадцати лет отроду и есть единственная отрасль своего несчастного отца. Сыновья Мир Уанза и Мухтар о-Дула, ниспровергших с престола Шаха Шуджу, также присутствовали, и мы провели день [131] чрезвычайно приятно. Все эти люди были весьма радушны и непричастны никаким религиозным предубеждениям; многие из них хорошо знали историю Азии. Все они были постоянно веселы и нередко шумливы в своем весельи. Во время разговора, когда наступали часы молитвы, многие из них вставали и молились в комнате. По мере того, как мы лучше ознакомливались в Пешауаре, круг наших друзей значительно увеличивался: посетители приходили к нам во всякое время дня и в особенности, когда мы находились одни. Афганы не любят уединения; они всегда извинялись, когда в минуту своего прихода находили нас одних, хотя нам по временам было бы приятно остаться без свидетелей. После полудня правитель пригласил нас ехать вместе с ним и с его братьями, чтобы осмотреть окрестности Пешауара. Доктор Жерард остался дома, а я отправился. О городе Пешауаре я не стану говорить, потому что превосходное и подробное описание г. Эльфинстона не требует прибавлений: сведения, [132] заключающиеся в его драгоценной книг, до того подробны, что я всегда стараюсь избегать описания тех предметов, о которых он говорит, а потому приведу здесь только те случаи, которые лично встретились мне самому. Это я говорю в собственную свою защиту. Двадцать первого Марта, в день Нуроза, т. е. нового года, я сел на лошадь и выехал с правителем. День этот здесь составляет народный праздник. Толпы Афганов собирались в садах и гуляли в них, украшая себя букетами цветов и ветками персиков. Мы вошли в сад Али Мардан Хана и, сев на плоской кровле одного павильона, любовались проходившими внизу толпами. Деревья стояли в полном цвете и, казалось, не возможно было представить себе зрелища более приятного. Правитель и его братья указывали мне на соседние горы и рассказывали, кем они были обитаемы, присовокупляя к этому все подробности, которые считали для нас любопытными. Они также говорили мне, что вельможа, устроивший этот сад, обладал [133] философским камнем (санг-и-фарз) и говорили это потому, что не знали другой причины для объяснения его огромного богатства; а в заключение сказали, что он бросил камень в Инд, и этим, так сказать, избавили себя от затруднения отвечать: кому бы он мог достаться в наследство?

Мы скоро привыкли к нашему новому образу жизни и, приняв за правило ни в каком случае не писать журналов ни днем, ни при свидетелях, имели достаточное время принимать гостей, нас посещавших. В короткое время мы познакомились со всем пешауарским обществом и в продолжение тридцатидневного пребывания в городе непрерывно были заняты визитами и пиршествами. Ничто, однако же, столько не способствовало нашему счастию и успокоению, сколько радушие гостеприимного нашего хозяина. Султан Магоммед Хан не был таким безграмотным Афганом, каким я думал найдти его; напротив, он явился человеком воспитанным и [134] образованным, и своим ласковым, непритворным обращением произвел в нас самое глубокое впечатление. Нередко случалось, что в ту минуту, как мы садились обедать, он входил к нам в дом совершенно неожиданно, без всякой свиты, и проводил с нами все остальное время дня. Иногда вслед за ним приносили множество блюд с разными кушаньями, приготовленными в собственном его гареме по особенному на то приказанию. Этот человек более замечателен по своему гостеприимству, чем по уму; он, однако же, сам управляет всеми своими делами и известен за необыкновенно отважного воина. В гареме его живут около тридцати жен, а число его детей простиралось до шестидесяти человек, хотя он и не мог сказать мне, сколько из них оставалось в живых.

В первую пятницу после нашего приезда мы отправились с правителем и его семейством в цветочные сады и провели там большую часть дня в разговоре. Сам правитель сел [135] под одним деревом, а мы разместились под другим. Тут принесли шербет и конфекты, и мы имели случай услышать многое о щедрости г. Эльфинстона от одного пожилого человека, Муллы Наджиба, сопровождавшего его в Калкутту. После обеда мы отправились в царский сад, замечательный своею величиною, и сели там наземь вместе с Султан Магоммед Ханом и его семейством и лакомились сахарным тростником, нарезанным маленькими кусочками. Четверо из сыновей правителя были с нами, и мы с удовольствием смотрели, какое заботливое внимание обращал он на детей своих, из которых ни один не был старее пяти лет. Каждый из них сидел верхом на лошади вместе с одним из служителей и чудесно держал поводья, потому, что Дуранийцы учатся верховой езде с малолетства. Потом мы пошли с правителем на его семейное кладбище, где были погребены и его два старшие брата, Атта и Яр Магоммед Хан, павшие на поле брани. Тут присутствовали все отрасли семейства [136] Султан Магоммеда и отправляли свои послеобеденные молитвы в мечети, стоявшей близ кладбища. Это зрелище было самое умилительное, тем более, что сыновья усопших братьев также при этом присутствовали. Наконец мы заключили день посещением одного благочестивого человека, Шейка Иуаза: таким образом проводят здесь пятницу дуранийские сановники Пешауара. Свита правителя состояла из его родных и служителей, телохранителей же при нем не было; а из дому он выехал только в сопровождении одних нас и еще двух всадников. Вообще должно сказать, что у здешних жителей господствует простота и свобода обычаев, и каково бы ни было их управление, я почти могу поручиться за то, что просьбы просителей всегда бывают выслушаны. Здесь, по видимому, все стоят на ровне с правителем, так, что самые последние слуги обращаются к нему с речью без всякой церемонии, и сам он кажется совершенно чуждым всякой гордости и надменности и [137] в толпе отличается только богатством одежды и наружных украшений.

Во время одной из наших поездок в сообществе правителя по окрестностям Пешауара, мы имели случай видеть образец магоммеданского правосудия и возмездия. Проезжая предместьем города, мы заметили толпу народа и, приблизившись, увидели на навозной куче обезображенные тела мужщины и женщины, из коих первый еще не совсем умер. Толпа немедленно окружила правителя и все наше общество; из нее отделился человек и дрожащим голосом объявил Султану Магоммед Хану, что он изобличил свою жену в неверности и умертвил как ее, так и обольстителя: держа в руке окровавленный меч, он подробно описывал, каким образом он совершил месть свою. Жена его была беременна и до этой поры принесла ему трех детей. Правитель сделал ему несколько вопросов, не продолжавшихся более трех минут, и потом громким голосом сказал ему: «ты [138] поступил как добрый Магоммеданин и совершил справедливое дело». За этим он двинулся вперед и вся толпа закричала ему вслед: «Африн! Африн!» (славно!). Убийцу немедленно пустили на свободу. Во все время исследования этого дела мы находились подле самого правителя, который по окончании расспросов обратился к нам и подробно объяснил закон, на основании которого он действовал. Так как это случилось в пятницу, то он прибавил, что злодеяния, совершенные в этот день, никогда не могут быть скрыты. Хотя во всем этом происшествии не было ничего особенно нового, однако же я, как Европеец, чувствовал, что кровь моя застывала в жилах, когда я смотрел на обезображенные трупы и слушал слова человека, оправдывавшего себя в убийстве жены, родившей ему троих детей: да и самая поспешность приговора правителя, случайно проезжавшего мимо места злодеяния, представилась не менее замечательною стороною этого ужасного обстоятельства. Кажется, что выставление убитых тел на навозной куче [139] считается здесь в некоторой степени искуплением за грехи преступника, ибо служит народу примером наказания. Чрез несколько времени их погребают на том же самом месте.

Вскоре по приезде в Пешауар мы были приглашены на целый день к брату правителя, Пир Магоммед Хану. Он принял нас в саду, в беседке из фруктовых дерев, обремененных цветом. На земле были разосланы ковры, и когда мы готовы были сесть на них, он приказал шатнуть деревья и этим осыпать ковры разнообразными листьями абрикосов и персиков: благоухание было необыкновенно приятно. Общество состояло почти из пятидесяти человек, все участвовали в угощении, которое было приготовлено в самом обильном и роскошном виде. При этом присутствовали певцы и пели различные песни на персидском языке, и на языке Пушту. Разговор был общий и преимущественно ограничивался рассказом о личных приключениях гостей. Дети правителя и его братьев были [140] с нами и на этот раз: они шумели и ссорились за конфекты; а четверо из них даже вступили в ожесточенную битву, бросая друг в друга древесными цветами наподобие снежков. Я не помню, где бы мне случилось видеть место более приятное, чем Пешауар в это время года: климат, сады и все окрестности услаждают чувства; к этому должно присоединить еще и гостеприимство жителей. Я не привез с собою никаких подарков, чтобы привлечь к себе этих людей, а потому и не брал никаких приношений с их стороны; но в настоящем случае хозяин наш приказал привесть небольшую лошадку горской породы и настойчиво убеждал меня принять ее. «Муркрофт», сказал он, «принял от меня точно такую же лошадь и она в последствии, во время встретившихся затруднений, послужила ему с пользою; по этому я не приму от тебя отказа, ибо ты идешь в опасные страны». Лошадь эта почти против моей воли отведена была на мою квартиру. Последствия покажут, каким дивным образом [141] проявляется иногда Промысл в действиях человеческих.

Не смотря на все это, наше пребывание в доме правителя было сопряжено с некоторыми неудобствами и требовало некоторого обсуждения для изобретения плана, по которому мы могли бы с честью вывесть себя из затруднений. Пешауарский правитель был во вражде с братом своим, правившим в Кабуле, и потому старался убедить нас проехать чрез этот город украдкою, дабы не увидеться с ним. Он даже предлагал отправить с нами одного Персиянина в качестве проводника вплоть до границы Афганистана. Я, конечно, принял бы это предложение, если бы считал его удобоисполнимым; но нам предстояли очевидные затруднения в переходе чрез город Кабул и чрез владения его правителя без извещения об этом начальства; кроме того, открытие подобной попытки могло бы обрушить на нас весь гнев человека, которого нам нечего было бояться при явном [142] сознании того, что мы были британские офицеры. По этому я решился довериться правителю Кабула точно также, как в Пешауаре я доверялся его брату, и старался убедить Султана Магоммед Хана, что наше знакомство с его братом ни сколько не уменьшит того уважения, которое мы питаем к нему самому. Чрез несколько дней он согласился дозволить нам отправить письма в Кабул и уведомить о нашем приближении Науаба Джаббар Хана, брата правителя, к которому я адрессовал пакет под новою своею печатью, вырезанною по образцу туземных и украшенною именем Сикандр Борнс. После этого Султан Магоммед Хан ограничивался одними только советами и предложением услуг, которые могли безопасно вывести нас за пределы его владении. Кроме этого, он убедил нас переменить одежду, что мы и сделали, оставив свое старое платье как несомненный знак нашей бедности. Верхняя одежда, которую я носил, стоила мне на базаре с материалом и работою около одной с половиной рупии. Мы также [143] решились скрывать наше европейское происхождение от простого народа, но ни под каким видом не утаивать его от начальников и даже от тех лиц, с которыми вступали в близкое сношение. Приняв таким образом советы правителя, мы навлекли на себя сильное его убеждение не ездить в Туркистан, а направить путь чрез Кандагар в Персию. По словам его, ничто не могло спасти нас от хищных, людьми торгующих Узбеков; он говорил, что у них все было худо — и страна и народ, и что об них можно судить по несчастиям Муркрофта и его сопутников. Я слушал и не говорил ни слова; правитель же подумал, что совершенно убедил меня оставить свое прежнее намерение, и потому приготовил несколько писем в Кандагар и еще одно рекомендательное к своему брату, управлявшему этим городом.

Спустя несколько времени по приезде нашем в Пешауар, Султан Магоммед Хан иллюминовал свой дворец и пригласил нас [144] на пиршество, которое, как он уверял, давалось в честь нашего у него пребывания. Его покои отделялись от нашей квартиры только одною стеною, и потому он пришел после обеда, чтоб ввести нас в свои комнаты. Обыкновенно в продолжение дня жены его находились в этих покоях; но перед нашим приходом приказано было сделать крук (Этим словом выражается обыкновение скрывать магомметанских жен от взоров странника.), и потому мы нашли в них только одного эвнуха, который более походил на старую женщину. Вечером собралось все приглашенное общество, не превышавшее пятнадцати человек, но состоявшее из самых знаменитых лиц в Пешауаре, и поместилось в ярко освященной зале. Большой фонтан, осененный навесом почти в пятдесят футов вышиною, шумел во внутренности дома; по сторонам его находилось несколько комнат, обращенных к водоему. Отблеск от этого болдахина, окрашенного светлою краскою, производил приятный эффект. Около восьми часов мы сели за [145] обед, приготовленный в гарем и начинавшийся вареньями и конфектами: блюда эти были гораздо лучше всего того, что мы видели в таком же роде в Индии. За ними подали самый обед, и мы провели время весьма приятно. Правитель и его придворные говорили о своих войнах и о разных политических переменах и предлагали мне множество вопросов относительно нашего отечества. Почти при каждом ответе они делали сравнение с чем нибудь подобным, взятым из азиатской истории, и преимущественно ссылались на Тимура, Бабера и Ауренгзеба, и во всем этом проявляли большие сведения. Я описывал паровые машины, галванические баттареи, аэростаты и электрические снаряды и, казалось, доставил им большое удовольствие. В некоторых случаях они мне не верили, однако же не выражали своего сомнения. Многие из придворных, подтверждая слова правителя, льстили ему; но выражения их ни под каким видом не были раболепны, а кроткая снисходительность Султана Магоммед [146] Хана совершенно очаровала меня. О Ранджит Синге он говорил с осторожностью и, по видимому, желал какой-нибудь перемены, которая могла бы избавить его от бесчестия иметь сына своего заложником в Лагоре. Между прочим говорили о Русских; при этом один Персиянин, находившийся в числе гостей, старался доказать, что его отечество нисколько не зависит от России. Правитель на это заметил, что независимость Персиян в некоторой степени походила на его собственную независимость от Сейков, т. е. что не будучи в состоянии им противиться, он вынужден принаровляться к ним..

Из числа наших посетителей никто так часто не приходил к нам, как сыновья и братья правителя, и мы никому столько не радовались, ибо все они проявляли много ума и соображения. Почти каждый из них страдал перемежающеюся лихорадкою; но мы скоро вылечивали их несколькими приемами хинина, находившегося у нас в значительном [147] количестве. Сведения, которые при одном случае выказали эти малютки, заставили меня записать наш разговор. Четверо из них однажды пришли ко мне: ни одному не было более двадцати лет. Когда они сели вокруг меня, я предложил каждому по два вопроса о том, что составляло хорошие свойства стороны Кабула, и получил следующие ответы: — 1. здоровый климат, вкусные плоды, 3. прекрасные базары, 4. красота народа, 5. цитадель Бала Гиссар, 6. правосудие правителя, 7. бессемянные гранатовые яблоки и 8. несравненный рауаш или ревень. На четыре вопроса о худых сторонах Кабула они отвечали, что их составляют следующее: — 1. дороговизна жизненных припасов, 2. невозможность содержания в исправности домов без постоянного очищения крыш от снега, 3. неопрятность улиц, причиняемая разлитием реки, и 4. безнравственность прекрасного пола, вошедшая в пословицу, выражаемую персидским двоестишием («Зан и Кабул би яр нист/Арад и Пешауар би джауар нист».). Мне [148] кажется, что дети в Европе не выказывают, подобных сведений: это, без сомнения, можно приписать тому, что тут мальчики постоянно допускаются в общество взрослых людей. Здесь сыновей на двенадцатилетнем возрасте окружают особливою прислугою и, кроме того, задолго до этого периода воспрещают им входить в покои их матерей, за исключением только весьма немногих случаев. Ходжа Магоммед, старший сын пешауарского начальника, упомянутый выше, пришел однажды звать нас к себе обедать, и когда я при этом изъявил удивление, что он живет своим домом, он отвечал: «Как! не ужели ты желаешь, чтоб я приобрел привычки женщины? Я сын Дуранийца!» Мы по временам ходили с этими детьми в пешауарские сады и всегда находили малюток хорошими товарищами: при них никто даже не мог и подумать обидеть нас. Я помню, как один из них рассказывал мне о войнах своего отца, убитого два года тому назад в сражении, и о том, как он взял в свои [149] руки окровавленную голову родителя, принесенную с поля битвы.

Подобные прогулки в Пешауар мы не всегда предпринимали с такими товарищами; обжившись в городе, я выходил один, даже без сопровождения капчи или привратника правителя, сопутствовавшего нам повсюду в первые дни нашего пребывания в город. Я посещал Цитадель Бала Гиссар, в которой Шах Шуджа так великолепно принимал кабульскую миссию в 1809 году: теперь это ничто иное как груда развалин, ибо Сейки сожгли ее совершенно в одну из своих экспедиции на эту страну. Я также ходил в большой каравансарай, где занимательный и умный путешественник, г. Фрезер, с таким юмором описывает муллу, пытавшегося украсть у него платье. В продолжение пятидесяти лет, прошедших с того времени, обстоятельства здесь чрезвычайно переменились: Фрезер по достижении Кабула считал оконченными как свое путешествие, так и все опасности, с ним [150] сопряженные; мы, наоборот, ожидали начала их только с этого города. Проезжая городские ворота, я заметил, что они были обиты подковами: это составляет здесь такое же суеверное обыкновение, какое существует в отдаленных частях Шотландии. Как-то случилось, что у одного кузнеца не было работы: он обратился с мольбою о покровительстве к какому-то святому, который и присоветывал ему прибить пару подков к городским воротам; кузнец обогатился, и с того времени все его пешауарские товарищи прибегали к этому же средству, в которое они веруют от всей души.

Одним из самых приятных посетителей наших в Пешауаре был рещик печатей, уроженец этого города, путешествовавший по большей части Азии и восточной Европы, хотя ему не было еще и тридцати лет. В ранние годы свои он возымел сильное желание посетить чужие страны и под предлогом путешествия в Мекку оставил дома без ведома [151] своего семейства и отправился по Инду в Аравию. Он совершил хадж или поклонение гробниц пророка, потом прошел в Египет, Сирию, Константинополь, Грецию и на острова Архипелага, содержа себя на пути вырезыванием имен правоверных на печатях, что, по видимому, составляет доходную отрасль промышленности. При помощи заработанных им денег он осмотрел все редкости Леванта, примыкая на дороге к другим странникам, из которых один подлым образом пытался отравить его. После пяти или шестилетнего отсутствия он возвратился в свою семью, которая давно считала его погибшим; отец его воспользовался первым случаем, чтобы устроить жизнь его и этим подавить в нем наклонности к странствованиям: с того времени он постоянно живет в Пешауаре. Рещик был совершенно счастлив, что мог посещать нас и говорить с нами о Ниле, о пирамидах, об Истамбуле и его золотом роге, ибо немногие из его соотечественников верили его рассказам. Он вспоминал с [152] большим восторгом о своей скитальческой жизни и вздыхал о том, что, будучи отцом, семейства, не имеет возможности нам сопутствовать. Такая страсть к скитальческой жизни есть странное явление в характере Афганов, обыкновенно привязанных к своей родине. Магоммеданин, однакоже, находит себе, дом повсюду, где только господствует его вера: в этой религии есть некоторого рода товарищество, связывающее всех ее членов, и между ними нет никакого различия ни в степенях, ни в чинах, которые столь резко обозначают общества других стран и верований.

Мы прибыли в Пешауар в самую пору охоты на перепелов, когда всякой, кто только мог на некоторое время отложить свои дела, был занят или ловлею их сетью и соколами, или боями этих отважных птичек. Каждый вторник собиралось общество охотников на дворе правителя, поощрявшего эту забаву. Он нередко в таких случаях [153] присылал за ними, приглашая нас смотреть побоища, которые имеют в себе много забавного как в отношении самих птиц, так и в отношении охотников. Тут и правитель, и его слуги, и его подданные, все были равны между собою, ибо героями являлись не люди, а перепела, которых обыкновенно приносят в мешках и побуждают к драке зернами хлеба, которые им бросают. Если перепел сразу побежит от своего противника, то он считается негодным и немедленно наказывается смертью; но птицы эти редко обращаются в бегство без боя. Ничто не может превзойти пристрастия Афганов в забавам такого рода: почти всякой мальчик, которого вы встретите на улице, несет в руках перепела и почти во всех частях города собираются толпы, чтобы посмотреть перепелиную драку.

Правитель, видя, какое участие мы принимали в этих зрелищах, пригласил нас на соколиную охоту, миль за пять от Пешауара, [154] мы ездили за водяными птицами, но были несчастливы и ничего не убили, ибо предшествовавшие нам охотники перепугали всех уток. Пик-ник, который мы имели при этом, дал нам отчасти возможность видеть обычаи Афганов. Мы сели под легким наметом; слуги принесли восемь, или десять барашков, нарочно для этого зарезанных; правитель спросил нож, разрезал одного из них, вздел куски на шомпол, взятый из ружья одного служителя, и потом приказал их изжарить. При этом он сказал мне, что таким образом изготовленные кушанья гораздо вкуснее изготовленных обыкновенным способом, и потом прибавил, что если бы мы находились в походе, то он приказал бы держать один конец шомпола кому-нибудь из служителей, а сам повертывал бы другой до тех пор, пока не поспело бы жаркое, и что тогда только угощение было бы истинно дуранийское: мне чрезвычайно понравилась такая неподдельная простота. Общество, собравшееся на этот пик-ник, состояло почти из [155] тридцати человек и от всех изжаренных барашков не осталось ни куска, ибо аппетит у всех был хороший, а кушанье превосходно изготовлено, при том же Афганы считаются отличными едоками.

По мере приближения времена нашего отъезда пиры увеличивались: нас приглашали к обеду все начальники, некоторые из их сыновей, многие муллы и мирзы. Но самое приятное приглашение мы получили от Муллы Наджиба, человека весьма достойного, предпринимавшего отважное путешествие в страну Каффиров по предложению г. Эльфинстона и получающего за это вполне заслуженную пенсию. Он дал нам много полезных советов и, вообще принимая в нас большое участие, старался убедить, в противность нашему намерению, не принимать в проводники никакой духовной особы (Между многими советами он предлагал есть чеснок во всех странах, которые мы посетим: на Востоке существует поверье, что чужеземцы, употребляя это растение, скорее сродняются с климатом.). Так как [156] нам рассказывали, что муллы и сеиды имеют большое влияние на Узбеков, то мы полагали, что подобный человек в качестве проводника мог быть полезен в случае опасности, ибо и Муркрофт совершенно доверялся такому же лицу, живущему теперь в Пешауаре. Мулла Наджид, напротив, уверял меня, что подобный человек никогда не будет в состоянии вывесть нас из затруднения, а только станет повсюду разглашать о нашем приближении, и в заключение говорил, что многие бедствия, постигшие бедного Муркрофта, должны быть приписаны этим людям. Подобный совет от человека, который сам принадлежал к духовному сану, заслуживал уважения, и я в последствии совершенно убедился в справедливости слов Наджиба.

В следствие этого мне нужно было объясниться с духовною особою, о которой я упомянул, именно с Фазиль Гаком, и потому я посетил его. Он стал предо мною хвастаться целою ордою своих учеников, [157] живущих на пути к Бухаре, ордою столько же многочисленною, сколько и все тамошнее народонаселение. Знакомство мое с ним имело довольно любопытное начало: г. Кур, приказывая. своему секретарю написать письмо к какому-то другому духовному лицу в Пешауаре, не мог припомнить его имени и обратился ко мне с вопросом об этом; я же, зная, что Фазиль Гак пользовался там большим влиянием, назвал его наугад. Секретарь написал письмо, я вручил его Гаку, и мулла остался чрезвычайно доволен тем, что получил послание из страны, в которой не имел никакого знакомства. Он принял меня очень ласково и, охотно предлагая свои услуги, обещал дать рекомендательные письма ко всем знатным лицам в Татарии. Ему кто-то говорил, что будто бы я по происхождению Армянин, находящийся в английской службе. Я, не считая за нужное выводить его из этого заблуждения, благодарил за одолжение со всею кротостью и униженностью бедного путешественника, а он продолжал давать свои [158] советы еще с большею снисходительностию. «Твоя безопасность», говорил он, «будет зависеть от твоего старания отложить в сторону имя Европейца, или, по крайней мере, Англичанина, ибо жители тех стран считают Англичан политическими интриганами и обладателями несметных богатств». Здравый смысл и самое простое рассуждение указывали мне точно на такой же образ действия; но исполнение его было гораздо труднее. Мулла приготовил письма и прислал их к нам: они были адрессованы к государю Бухары и к пяти начальникам на Оксе, почитавшим его своим духовным руководителем. В них он описывал нас бедными, слепотствующими странниками, заслуживающими покровительства правоверных. Письма эти были наполнены извлечениями из Корана и множеством нравственных аффоризмов в нашу пользу. Фазиль Гак, однако же, просил не отдавать их до тех пор, пока нас не вынудит к этому крайняя нужда: я смотрел на них как на драгоценные документы и, [159] выходя из его дома, сказал ему, сколько я завидовал влиянию, которое он имеет над народами, что приписывал его происхождению от знаменитого рода и его огромному богатству. До сих пор я не совсем хорошо думал об нем, ибо он подлежал подозрению об увеличении несчастий Муркрофта, основанному на том, что семейство одного из его учеников было обогащено сокровищами этого несчастного путешественника. Он, однако же имеет в своих руках документы, которые рассеяли мою недоверчивость; но, не смотря на все это, я как-то невольно желал скорее избежать его, нежели заискивать в свою пользу и старался лучше угождать, чем не понравиться.

Нам, между прочим советывали не раздавать народу лекарств, ибо это уже успело привлечь к нашему доктору сотни больных и распространяло бы молву о нашем приближении во все время путешествия. Я думал, что звание медика будет служить нам лучшим [160] паспортом и теперь остаюсь при мнении, что для искателей приключений оно, без сомнения, весьма выгодно; но наша цель состояла только в том, чтобы безопасно проехать, и потому мы вынуждены были совершенно отказаться от него. Кроме беспрестанных требований медицинской помощи со стороны жителей, не оставлявших нам времени для своих занятий, оно еще распространяло множество толков о наших богатствах и сокровищах, будто бы у нас находившихся и доставлявших нам возможность безвозмездно раздавать лекарства. По этому мы решились оставить медицину при первом случае и покинули план, который я с самого начала путешествия считал одним из полезнейших. Одно кровопускание могло бы доставить огромную практику медику, ибо Афганы пускают себя кровь ежегодно во время весеннего равноденствия, пока не достигнут тридцатилетнего возраста, и, сверх того, часто страдают перемежающеюся трехдневною лихорадкою, которая еще более увеличивает число пациентов. [161]

Единственная древность, отысканная нами в окрестностях Пешауара, состоит из топа, или насыпи, почти в пяти милях от города, по дорог в Кабул: она, по видимому, принадлежит к одному времени с маникиальским и беларским, но находится в таком разрушенном состоянии, что по остаткам невозможно было бы составить никакого понятия о его плане, если бы мы не выдали топов в Панджабе. Он имеет около ста футов высоты; камни, которыми он был облицован, выпали и увезены с места. Близ него мы не достали никаких монет, а жители не могли сообщить никакого об нем предания, кроме того, что это топ. Нам говорили еще о другом подобном этому здании, стоящем в хиберском ущельи в восемнадцати милях расстоянием но мы не могли осмотреть его по причине беспокойного состояния края, в котором он находится. Этот последний больше и выше маникиальского топа и, как говорят, сохранился лучше. Нам также рассказывали, что есть восемь, или девять башень [162] такого же рода по направлению к стране Каффиров, в Суате и Бунере. Весьма вероятно, что эти здания составляют гробницы государей, ибо в каждом из них в средине опущена шахта. Можно думать, что это постройки буддийские.

Мы прожили в Пешауаре около месяца; быстрое приближение теплой погоды показывало, что нам нечего было долее опасаться снегов Кабула и Гинду Куша. Термометр, стоявший во время нашего приезда на 60° в полдень, теперь поднялся до 87° градусов; тутовые ягоды созревали; снег совершенно исчез с самых высоких окрестных вершин; но миновавшая зима была очень жестока, и во время нашего пребывания в Пешауаре выпадал град величиною с ружейную пулю. Мы научали поспешно готовиться к отъезду, к чему были еще побуждены и тем, что получили письмо из Кабула, в котором нас просили поспешить приездом. Трудно было склонить пешауарского правителя дозволить нам [163] отъезд; но наконец, после долгой отсрочки, он назначен был 19 Апреля.

Мне непростительно было бы не упомянуть в числе придворных Султана Магоммед Хана о его дворецком, maitre d’hotel, Сатар Хане, кашмирском уроженце, веселом толстяке, столь долгое время кормившем нас пилавами и другими вкусными блюдами. Во все время пребывания нашего в Пешауаре, мы были на полном содержании правителя, и потому этот человек, постоянно ласковый и добродушный, старался, со всею изысканною вежливостью своих соотечественников, удовлетворять все наши желания. Он хотя и не разыгрывал важной роли в дел управления, однако же имел значительное влияние на правителя, женившегося на его сестре. Это был человек высокого роста, с большими черными глазами, которых, кажется, я никогда не забуду, ибо они всегда радостно следили за каждым куском, переходившим с тарелки в мой желудок. Наружный вид его показывал, что он не был чужд [164] наслаждений земной жизни; доброта его всегда побуждала поделиться ими с ближними. Таков был кашмирский дворецкий, Сатар Хан. Он навязал нам несколько рецептов для усовершенствования нашего гастрономического искусства; но мы не имели повара, который бы мог воспользоваться ими. [165]

ГЛАВА IV.

ПУТЕШЕСТВИЕ В КАБУЛ.

[Отъезд из Пешауара. — Хиберцы. — Переезд чрез реку Кабул. — Караван. — Горы. — Горные породы. — Свидание с момандским начальником. — Вежливость Хиберца. — Губительный ветер. — Древности. — Джалелебад. — Снежные горы. — Бала-баг. — Гандамак. — Холодные страны. — Обращение жителей с лошадьми. — Джагдалак. — Почтовые дворы императоров. — Кочующие Гилджисы. — Испагань. — Рассказ о Фаттиг Хане. — Ущелье Лата-банд. — Приезд в Кабул. — Наш вожатый, Магоммед Шарииф.]

Апреля 19 мы простились с Султаном Магоммед Ханом и с Пешауаром. Ничто не может превзойти милостивого к нам внимания этого начальника. Так как мы с ним совсем расставались теперь, то он поручил нас одному Персиянину, принадлежавшему к числу его офицеров и нарочно для этого отправлявшемуся с нами в Кабул; потом вручив нам письмо к своему брату в Кандагар, вместе с другими, к разным лицам в Кабуле, и передал несколько бланковых листов за своею печатью, прося вписывать в них письма к тем из его знакомых, которых мы сочтем для себя полезными. Такое доброе расположение, как легко можно себе представить, вызывало совершенную нашу [166] признательность; но я с трудом мог убедить правителя принять от меня пару пистолетов небольшой цены. Сыну его я подарил табакерку с музыкой, и он сожалел, что мы это сделали. Когда мы вышли из его дома, то он сошел взглянуть, как мы сядем на лошадей и, пожелав успеха и всякого благополучия, хотел даже проводить нас на некоторое расстояние, но мы отклонили его от этого намерения. Некоторые из его приближенных, с которыми мы успели сблизиться, провожали нас до первой станции; в числе их находились Голам Кадир и Мир Алам: это два сына Кази, живущего в Лодиане; им мы обязаны многими услугами во время нашего пребывания в Пешауаре.

В Кабул отсюда ведут пять дорог; мы избрали ту, которая лежит вдоль реки, ибо хиберское ущелье не совсем безопасно от разбойников, в нем обитающих, и, следуя этим путем, переехали чрез прекрасную пешауарскую равнину до самого Мачни. [167]

В Пешауаре мы познакомились с одним из хиберских начальников, который предлагал нам взять дорогу на Хибер; но так как здесь Хиберцам не совсем доверяют, то и мы сочли за нужное отказаться от предложения. Надир Шах заплатил этим горцам значительную сумму, чтобы упрочить себе безопасный переход чрез дефилеи их страны, простирающейся почти на восьмнадцать миль в длину и весьма сильной своею местной природою. Как мне ни хотелось посмотреть на эти племена в их природном состоянии, однако же наш знакомец не заслуживал доверия, хотя и считался начальником: это был высокий и сухощавый мужчина, подобный всем, принадлежащим к его племени, и весьма склонный к крепким напиткам. Когда он говорил о своей родине, то не иначе называл ее, как Ягистаном, т. е. страною бунтовщиков. Однажды мне случилось ездить с ним в один из садов близ Пешауара, где он предлагал сделать попойку, но я отказался, [168] ибо считал его и всех его друзей достаточно дикими и без опьянения.

Повыше Мачни мы переправились чрез реку Кабул на плоту, поддерживаемом надутыми кожанными мешками: это весьма опасный и ненадежный образ переправы. Здесь река имеет только 250 ярдов ширины; вода течет с такою быстротою, что мы были отнесены более, чем на милю вниз по течению, прежде нежели успели пристать к противоположному берегу. Наши верховые и вьючные лошади переплыли сами. Мачни есть разбросанная деревня, стоящая при входе в долину, где река Кабул вступает на равнину. Ниже этого места река в своем течении к Инду разделяется на три рукава. На ней обыкновенно плавают на плотах; но тут есть также и суда: богомольцы, отправляющиеся в Мекку, нередко садятся на них в Акоре и спускаются по Инду до моря; товары же никогда не отправляются этим путем, хотя водяное [169] сообщение удобно почти от самого Кабула до Океана.

Двадцать третьего числа, изготовив все для путешествия, мы склонили на свою сторону Момандов, чрез страну которых нам предстояла необходимость проходить: это разбойническое племя, менее дикое, чем их соседи в Хибере. Они истребовали по одной с половиною рупии с каждого Магоммеданина и вдвое более этого с каждого Индуса, но согласились взять менее и долго спорили при разделе платы. Мы начали свой поход, перебираясь чрез горы и скалы, и вскоре убедились во влиянии этих новых друзей своих: мы встретили несколько одиноких путников, сопровождаемых детьми из этого племени, служившим им достаточною порукою в безопасности. После утомительного перехода чрез горные ущелья, мы снова увидели себя на реке Кабуле и перешли ее во второй раз. В это время мы получили достаточное понятие о роде нашего путешествия и о приеме, какой могли [170] ожидать от туземцев. Мы всегда ехали в куче. Достигнув берегов этой реки, мы не иначе могли переправиться чрез нее, как снова заплатив деньги Момандам. Изнуренные палящим солнцем, мы легли в тени скал, скатившихся с гор, которые величественно поднимались над нашими головами почти на 2000 футов. В ожидании переправы, мы любовались рекою, которая быстро неслась в своем течении при ширине в 120 ярдов; а горцы между тем достали к полудню от восьми до десяти мехов, и мы начали переправляться; но ночь наступила прежде, нежели вся наша партия успела перебраться на другой берег, где мы принуждены были зажечь горную траву, чтоб осветить окрестности и тем обезопасить ненадежный плот остальных товарищей. Переправа чрез реку была скучна и затруднительна: в некоторых местах быстрота потока была до того сильна, что вода кружилась воронкою и несколько раз вертела плот; а пониже этого места, говорили горцы нам в утешение, был водоворот, и если бы [171] нам случилось попасть в него, то мы принуждены были бы вертеться в нем по крайней мере целый день, голодая и изнемогая от тщетных усилий выбраться из него. Этого несчастия мы, однако же, все избегли, хотя некоторые из наших сопутников и были унесены довольно далеко по течению. По обоим берегам реки не было ни деревень, ни жителей, и потому мы расстелили свои ковры на земле под открытым небом и радостно провели ночь после трудного дневного перехода. Шум реки скоро убаюкал почти всех нас ко сну; к полуночи все затихло, кроме голоса проводников-горцев, которые, разместившись по скалам, поднимавшимся над нашими палатками, караулили до рассвета. С виду это была шайка отъявленных головорезов и нам крайне забавно было смотреть на изысканное почтение, которое они нам оказывали. Начальник их, оборванный негодяй, не имевший даже и чалмы, сопровождал нас верхом на лошади; подчиненные его пели в честь ему песни и подносили подарки. Едва мы вышли из [172] этого края, как со всех сторон посыпались хулы на людей, которых мы все это время задобривали. О вражде существующей между здешними племенами можно заключить из следующего выражения одного старика, который, пуская свою лошадь на поле пшеницы в стране Момандов, говорил ей: «ешь, мой добрый конь: разбойники Моманды в свое время довольно поели моего добра».

После восьмичасовой езды под самым знойным солнцем, мы на другое утро по утесистой и трудной дороге достигли реки и, продолжая путь далее, доехали после полудня в Газарнау, расстоянием миль на двадцать. Добравшись до Даки, мы миновали главнейшую часть трудностей на пути к Кабулу. Вид с вершин горного ущелья, прежде нежели мы спустились в долину реки Кабула, был превосходен: мы могли видеть город Джалелебад, отстоявший в сорока милях; река змеилась по равнине и образовала множество плодородных островов в своем течении; [173] Сафаед Кох или белые горы воздымали свои вершины по одну сторону, а хребет Нурджил или Кунер — по другую. Афганы думают, что на этих горах остановился ковчег Ноя после потопа, и этот афганистанский Арарат по высоте своей действительно заслуживает такого отличия: он постоянно покрыт снегом. Недалеко от этих мест, в Баджауре, есть отдельная скала, называемая Наоджи, соответствующая, по моему мнению, знаменитой скале Аорна, которая, без всякого сомнения, находилась в этом соседстве. Говорят, что она совершенно недоступна кроме как по одной дороге, что она высока и сильна своим положением и столь обширна, что может производить достаточное количество хлеба для содержания гарнизона, и кроме того имеет обильный источник воды. Все это совершенно соответствует Аорну. Притом же она отстоит на двадцати миль от Баджаура, а из истории мы знаем, что жители Базарии (которую считают за Баджаур) укрылись ночью [174] для своего спасения в Аорне. Я, однако же, не видал скалы Наоджи.

В окрестностях Мачни горы состоят из песчанника; на вершинах ущелья видны жилы кварца. Горные породы, составляющие ложе реки Кабула, состоят из гранита; а выше деревни Даки есть формация слюды, поднятой вертикальными пластами. Трава и кустарники, которые ростут на этих горных породах, издавали приятный запах. Один куст весьма походит на дрок, а другой на касатник, снабжающий жителей материалом для плетения рагож, из которых они делают свои хижины, и для плетения обуви, привязываемой к ноге тем же веществом. Усталость и жажду мы утоляли растением из рода щавелей, которое было очень приятно: мы рвали и ели его во все время как взбирались вверх по горам. Пастьбища здесь благоприятствуют скотоводству: им пешауарская баранина обязана своим вкусом.

Прежде нежели мы оставили Даку, нас посетил начальник Момандов, Садат Хан, из [175] Лилпура, человек лет тридцати отроду, с веселою физиономиею. Мы сели под тутовое дерево, на матрасе, и провели под ним около часу, в продолжение которого он неоднократно приглашал нас прожить у него несколько дней в гостях и обещал занять нас охотою с соколами, которых несколько вынесено было его служителями. Мы отклонили его предложение под предлогом необходимости ехать далее. Я в последствии узнал, что этот вечно улыбающийся Моманд возвысился до степени начальника чрез убиение двух своих племянников и их матери.

В Загарно мы встретили одного Хиберца, которого знали еще в Пенджабе, где он служил гиркаром или гонцом Ранджит Синга. Узнав о нашем приезде, он немедленно явился, схватил меня за ноги, потом за бороду и выразил немногими известными ему персидскими словами, что мы его гости и должны остановиться в его доме. Мы с удовольствием приняли такое предложение. Это [176] был человек очень некрасивый с нависшими бровями и впалыми глазами; он имел двоих сыновей, с которыми, после четырнадцатилетней разлуки, увиделся только за несколько дней до нашего приезда, не смотря на то, что два раза возил депеши в Кабул, и следовательно два раза проезжал по своей родимой деревне и мимо своего дома: он не останавливался, чтоб расспросить о своем семействе. Теперь же он навсегда возвратился на свою родину.

После утомительного перехода, продолжавшегося двенадцать часов, из которых три были проведены в поджидании отставших попутчиков, мы достигли Джалелебада, утром 26 числа. Когда мы проходили Сурхдеуар, где нередко разграбляются караваны, наш проводник, из желания ли показать свою храбрость, или от расстроенности воображения, представил себе аттакованным разбойниками: он вдруг выстрелил из карабина, и пока люди, находившиеся позади, поспешно к нам [177] примыкали, успел рассказать длинную историю о своей отчаянной храбрости, о том, как он наказал одного разбойника прикладом ружья и как сам едва не погиб от пули противника, прожужжавшей над его ухом. Товарищи дивились мужеству своего друга и я также похвалил его; но нам казалось странным только то, что из всех наших проводников только ему одному случалось видеть разбойников. Скоро, однако же, кто-то из принадлежавших к каравану объяснил дело, тихонько заметив, что Персиянин выказывал свою храбрость только потому, что мы были вне опасности.

Наш путь из Газарнау в Джалелебад лежал чрез обширную каменистую пустыню, часть которой известна под именем Дашта или равнины Баттикота, замечательной по вредоносному ветру симуму, преобладающему в ней в жаркое время года, не смотря на то, что горы, поднимающиеся по обе стороны, покрыты вечным снегом. Жители этой страны [178] описывают симум гибельным во всех случаях. По уверению путешественников, подвергавшихся его влиянию, он до того сух, что лишает чувств человека. Для спасения таким образом погибающих, здесь обыкновенно стремительно вливают им в рот воды, или раскладывают возле них огонь, также оказывающий хорошее действие. С таким же успехом дают больному сахар и сушеные бухарские сливы. Лошади и другие животные подвергаются действию симума также как и человек. Уверяют, что трупы до того размягчаются и разлагаются, что члены отпадают один от другого, а волосы вылезают от малейшего прикосновения. Этот ветер неизвестен в возвышенных частях Кабула и преимущественно ограничивается баттикотскою равниною, здесь описываемою. Ночью он также губителен в своем действии как и днем; летом же никто не пускается в дорогу, пока солнце не скроется с горизонта. В обществе из тридцати, пли сорока человек может быть только один подвергнется его влиянию; а те, [179] которые избегнут его, даже не заметят никакой перемены в атмосфере. Вероятно, это явление есть ни что иное, как действие теплоты на известное состояние тела.

Нам не случалось путешествовать во время таких жарких вредоносных ветров; но за то во время этого перехода нас застигла одна из тех бурь с ветром и пылью, которые так обыкновенны в странах притропических. Она сопровождалась довольно странным феноменом, состоявшим в том, что столбы пыли приближались один к другому с совершенно противоположных точек компаса и, соединившись, принимали вновь совершенно другое направление. Может быть это причиняется противоположным течением двух потоков воздуха, проходящих по низкой равнине, имеющей от двенадцати до пятнадцати миль ширины и окруженной с обеих сторон высокими горами. В Джалелебаде мы узнали, что этот город был затоплен дождем, хотя у нас на пути его совершенно не было. [180]

В деревне Бассауле, в одной горе, поднимающейся на севере от реки Кабула, мы видела в скалах обширные пещеры, относящиеся, как нам говорили, ко временам Каффиров или неверных. Пещеры эти расположены группами, из коих каждая имеет вход, равняющийся величине обыкновенной двери. Может быть, пещеры эти когда-то составляли селение, ибо известно, что прежде почти во всей Азии люди жили в изрытых местах. Это мы знаем из описания Трогдолитов, встречаемого у многих историков. Я, однакоже, не думаю, чтоб можно, было выводить какое либо особенное заключение о том, или о другом народе из существования в некоторых странах подобных пещер: большая часть необразованных народов находят более безопасности в расщелинах скал, чем в хижинах равнин. Близ Джалелебада находится семь круглых башен, отличающихся постройкою от топов, и, как уверяют, относящихся к глубокой древности; в их окрестностях найдено несколько весьма больших медалей. Между Джалелебадом и [181] горами, в стране Лагман, жители указывают на гробницу Метар Лама или Ламеха, отца Ноя; некоторые относят это место ко временам Каффиров, а добрые Магоммедане довольствуются верованием, что это гробница одного из их пророков и что на всей земле есть только три ей подобных.

Мы остановились дня на два в Джалелебаде, принадлежащем к самым неопрятным городам, какие мне только случалось видеть на Востоке. Это небольшое местечко с базаром, состоящим из пятидесяти лавок; жителей в нем считается до 2000; но в холодное время года число их увеличивается в десятеро, ибо люди стекаются в него из всех окружных гор. Джалелебад служит резиденциею одному начальнику из баракзийской фамилии, получающему около семи лаков рупий ежегодного дохода. Река Кабул протекает на расстоянии одной четверти мили к северу от города и имеет около 150 ярдов в ширину; но в брод недоступна. На север и на [182] юг от Джалелебада проходят два снежные хребта гор параллельно один другому. Северный хребет называется Сафаэд Кох, чаще же Раджгал, и по мере удаления к востоку понижается и лишается своих снегов, прежде нежели достигает Даки. На самых возвышенных его частях снег не тает: из этого можно заключить, приняв в соображение географическую широту края, что высота их равняется более нежели — 15.000 футов. В тридцати милях к северу от Джалелебада лежит знаменитый Нурджил, упомянутый выше; а к северо-западу начинают показываться высокие вершины Гинду Куша.

Удаляясь от реки Кабула, мы вступили в долину Бала-баг, и увидели из нее богатые сады, расположенные по подошвам снежных гор и производящие знаменитые бессемянные гранаты, вывозимые в Индию. Мы остановились в одном винограднике. В этой стране виноградную лозу не обрезывают и не подстригают, но дают полную свободу [183] взбираться на самые высокие деревья: в Бала-баге она поднимается по деревьям футов на восемьдесят от земли. Производимый таким образом виноград ниже достоинством того, который ростет на рамах. В Бала-баге, во время нашего пребывания, шел дождь: наша квартира имела в себе много поэтического, но не представляла ничего удобного, и мы вынуждены были в сумерки искать убежища в одной мечети. Жители слишком были заняты своими религиозными обязанностями и хозяйственными делами, а потому не обратили на нас никакого внимания. Здесь можно заметить, что в этой стране мы не испытали ни малейшей обиды со стороны обитателей, хотя бродили повсюду. По видимому, они не имеют никакого предубеждения против Христиан и мне никогда не случалось слышать от них слов собака и неверный, столь часто встречаемых в сочинениях других путешественников. «Каждая страна имеет свои обычаи», — вот одна из их пословиц. Афганы Магоммедане, как кажется, оказывают все должное уважение к Христианам, [184] но отказывают в этом своим согражданам, Индусам. Христиан они называют народом книги, а Индусов считают людьми темными, не имеющими пророка.

В Гайдамаке мы достигли предела, разделяющего знойные страны от холодных: говорят, что по одну сторону реки, здесь протекающей, идет снег, а по другую дождь. Тут растительная жизнь принимает новые формы: в Джалелебаде пшеница приближалась к ясатве, а в Гайдамаке она была только на три дюйма от земли, не смотря на то, что расстояние между этими двумя местами не превосходит двадцати пяти миль. В полях между клевером мы нередко видали белые маргаритки; а на горах, отстоявших от нас только на десять миль, росли сосновые леса, начинавшиеся почти на тысячу футов ниже снежной линии. Воздух был довольно холоден, так что мы принуждены были одеться теплее. Путешественники нередко подвергаются множеству ничтожных тревог, [185] которые или беспокоят их, или выводят из терпения, смотря по характеру; нечто подобное случилось в этот вечер: кошка похитила весь мой ужин в ту самую минуту, как я готовился приступить к нему; делать было нечего: я утолил свой голод хлебом и водою, и еще в добавок в самой неопрятной конюшне; но был и тем счастлив, что нашел такое убежище. В заключение должно сказать, что здешний хлеб необыкновенно хорош: жители умеют печь его и делать вкусным.

Почти в трех милях от Гайдамака мы прошли сад Нимла, известный по сражению, в котором Шах Шуджа Ул-Мулк потерял свой престол в 1809 году. Сад этот расположен в возвышенной и хорошо возделанной долине, окруженной бесплодными горами. Это прекрасное место: все деревья или подрезаны, или сами достигли до одинаковой высоты и осеняют ветвями множество разных цветов, между которыми нарцизы [186] растут самым роскошным образом. Место это хорошо украшенное искусством, было неудачно избрано для битвы и счастие войны было здесь прихотливо в высшей степени: Шуджа лишился своего престола, а визирь его претерпел поражение от войска, в десять раз слабее его собственного. Ни сколько не ожидая такого бедственного для себя результата, он привез с собою все свои сокровища и все богатства и рад был отдать их за жизнь свою. Фаттех Хан, визирь Махмуда, выигравший сражение, торжественно посадил его на слона, приготовленного для государя, и таким образом ознаменовал свою победу. Шуджа бежал в страну Хиберцев и с тех пор все его попытки возвратить государство остались тщетными.

Ничто в этой стране не поражает так странника, как содержание лошадей, совершенно отличное от содержания их в Индии. Жители не снимают седел в продолжение дня, ибо думают, что от этого лошадь [187] лучше отдыхает ночью. Они. никогда не проваживают лошадей взад и вперед; но или проезжают их, или водят в кружок до тех пор, пока они простынут. Зернового корму в это время года им не дают, а кормят зеленым ячменем, еще не заколосившимся; привязывают их обыкновенно по восьми и по десяти к двум веревкам, протянутым параллельно к двум сошкам. Хвост лошадей они обыкновенно подвязывают узлом, и постоянно покрывают круп чрезвычайно чистыми попонами, подбитыми шелком. Они употребляют узбекские седла, много походящие на наши гусарские, которые я нашел весьма удобными и потому сам постоянно употреблял их. Плеть всадники обыкновенно привязывают на руку повыше кисти. Афганы вообще прилагают особливый уход за своими лошадьми; но не пичкают их пряными кореньями, как это делают в Индии, и всегда держат в хорошем теле.

Мы продолжали свое путешествие к Джагдалаку и переправились чрез Сурх-Род или [188] Красную реку по мосту, также как и чрез несколько других малых ручьев, которыми в эту речку стекают тающие снега Сафаэд Коха. Вода во всех этих ручьях имеет красный цвет и от этого они получают свое название. Здесь страна бедна и бесплодна. Джагдалак есть бедное местечко, где люди живут не в хижинах, а, в землянках. О бедности его можно заключить из пословицы, которая говорит следующее: «когда джагдалакский лес начнет гореть, то мы растапливаем золото», и действительно, в окрестностях по обнаженным горам совершенно нет лесу. Мы остановились в небольшой роще, замечательной тем, что в ней Шах Заман, один из государей Кабула, был лишен зрения.

На пути мы могли заметить, что эта дорога была когда-то шоссейная, и видели также остатки станционных домов, которые были построены на каждой пятой, или шестой миле могольскими императорами для поддержания сообщении между Делли и Кабулом. Следы эти [189] видны и по другую сторону гор до Балка, ибо Гамеун и Ауренгзеб в молодые годы свои были правителями этой страны. Какое высокое понятие дает это обстоятельство о величии могольской империи! Тут мы видим систему сообщения между отдаленнейшими провинциями столько же совершенную, как и почтовая гоньба Кессарей.

На пути к Кабулу мы встретили тысячи овец, пасомых кочующими Гилджисами, одним из афганских племен. В настоящую пору, когда весь снег уже сошел с земли, эти номады гнали свои стада по направлению к Гинду Кушу, где они обыкновенно проводят все лето. Взрослые люди гнали овец, кормившихся по подошвам гор, а мальчики и девочки шли позади, на расстоянии одной, или двух миль и вели ягнят. Впереди каждого молодого стада шел козел, или баран и указывал дорогу, а дети подгоняли к ним ягнят длинными вязанками травы и понудительными криками. Некоторые из детей были так [190] молоды, что едва могли идти; но удовольствие гоньбы придавало им силы. По сторонам дороги мы видели несколько таборов этих пастухов, где они или собирались в дальнейшую дорогу, или хлопотали о своем странническом хозяйстве. Палатки Афганов обыкновенно низки и выкрашены черною, или коричневою краскою. Женщины приготовляли все для ленивых своих мужей: они навьючивали верблюдов, и гнали их в пути. Они вообще смуглы, и не отличаются красотою при всей своей аркадской жизни. Все они вообще хорошо одеты, и подбивают свою обувь широкими железными гвоздями. Дети преимущественно круглолицы и необыкновенно здоровы; говорят, что этот кочующий народ никогда не вступает в брак ранее двадцатилетнего возраста.

По переходе чрез Сурх-Род, мы достигли Испагани, деревни, при которой Шуджа потерял еще одно сражение, до получения престола. Рассказывают, что визирь Фаттег Хан, [191] враждовал с каким-то дуранийским вельможею, Мир Аламом, домогавшимся визирского сана, и что однажды в пылу ссоры этот последний вышиб ему передние зубы. Фаттег, по видимому, простил обиду, и даже в последствии выдал свою сестру за Алама; но эта родственная связь сделана была только для того, чтоб лучше исполнить замысл. В ночь пред сражением Фаттег схватил своего зятя и умертвил его. Место злодеяния и доныне обозначено грудою камней, именуемою здесь тода. Сестра визиря упала к ногам своего брата и спрашивала его: зачем он умертвил ее мужа? «Зачем!» сказал он, «разве, муж тебе дороже чести твоего брата? Смотри на мои выбитые зубы и знай, что только теперь отомщена обида. Если ты грустишь о потере мужа, то я выдам тебя за погонщика муллов». Этот случай хорошо обрисовывает неистовые обычаи и чувства Афганов. У них есть пословица, смысл которой таков, чтоб тогда-то и бояться, когда примирение последовало чрез посредство брака. [192]

В полночь 30 числа мы достигли ущелья Лата-банда, с вершины которого в первый раз открывается вид на город Кабул, на расстоянии двадцати пяти миль. Это ущелье имеет около шести миль в длину; в нем дорога лежит по рассыпанным округленным камням. Мы остановились близ источника, называемого Кок-Чашма, т. е. Источника Куропаток, и провели чрезвычайно холодную ночь на открытом воздухе. Соколы нашего проводника околели от холода, к его великому горю. Лата значит лоскут или тряпица: ущелье названо так потому, что путешественники почти всегда оставляют клочки своего Платья на растущих в нем кустарниках. Зимою снег совершенно заваливает эту дорогу.

Мы встали вместе с утреннею звездою и продолжали путешествие в Кабул, которого достигли после полудня. Приближение к этому городу не представляет ничего величественного, так, что я не прежде, как вступив в тень его базаров, поверил, что находился в [193] столице империи. На дороги мы миновали деревню Бутхак, где Магоммед газнийский, на своем возвратном пути из Индии, зарыл богатый индусский идол, вывезенный им из знаменитого Сомната. Вступив в Кабул, мы отправились прямо в дом Науаба Джаббар Хана, брата правителя; он сделал нам самый радушный прием и послал на базар за обедом, которым я вполне насладился. Не то было с моим товарищем: здоровье покинуло его со времени перехода чрез Инд, — силы его совершенно истощились. В таможне возникли сомнения на счет нашего багажа, и я немедленно разложил все наше имущество, ибо считал благоразумнее дать понятие о своей бедности, чем дозволить добрым Афганам составить себе идею о нашем мнимом богатстве; мы, однако же, не были приготовлены к обыску, и потому мои октант и книги с несколькими ящиками и стклянками доктора были выставлены во всей красе на показ жителям. Они не причинили им никакого вреда, но, без сомнения, единодушно признали нас [194] колдунами после такой выставки непонятного для них аппарата.

Наш достойный проводник, сдав нас в целости с рук на руки Науабу Джаббару, простился с нами, чтоб предаться радостям своего родимого города, которого он не видал восемь лет. Магоммед Шариф был, в полном смысле, добрый малый: еще в молодых летах он занимался торговлею и, составив себе состояние, теперь наслаждался им, проводя время в стрельбе, в соколиной охоте и с чаркою доброго вина. Тучный и расположенный к водяной болезни, он, не взирая на это, каждое утро ходил с своими соколами и с лягавою собакою; попойки же совершал втайне. Я никогда не видал человека, который, так радовался, как он при въезде в Кабул: если бы это был Элизий, то и тогда он не мог бы сказать более в похвалу его. Во все время нашего путешествия он был самым приятным сопутником, соединяя в [195] себе вежливость Персиянина с теплотою чувства и добросердечностью Афгана. При нашем въезде в Кабул случилось обстоятельство, которое обрадовало бы всякого другого человека также, как и Шарифа: один нищий, узнав его по лицу, за полумилю до городских ворот начал призывать на главу его все благословения неба и, называя по имени, поздравлял с счастливым возвращением. «Дай этому бедняку денег!» сказал Магоммед Шариф своему слуге с значительным наклонением головы — и нам трудно было определить, кто больше радовался: купец ли наш, или нищий. Вскоре после наш проводник простился с нами, взяв с нас слово отобедать у него в доме и посоветовав не вверяться ни кому, кто станет навязываться с своими услугами: он не питал высокого мнения о своих соотечественниках.. Я благодарил его за совет и приглашение.