БОРНС А.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ

ПУТЕШЕСТВИЕ ОТ УСТЬЯ ИНДА ДО ЛАГОРА.

ГЛАВА I.

ПЛАВАНИЕ ОТ КАТЧА ДО ТАТТЫ.

В 1830 году прибыл в Бомбей из Англии корабль с пятью лошадьми, назначенными от великобританского короля в подарок Paнджит Сингу, Магарадже Сейков, при дружественном письме к этому азиатскому государю от лорда Элленборо, президента Ост-Индского совета. По рекомендации сэра Джона Малькольма, генерал-майора и тогдашнего губернатора Бомбея, на меня возложено было высшим правительством Индии поручение отправиться по Инду в Лагор, столицу Сейков, для представления подарков. В это время я занимал политический пост в Катче, [2] единственной части британских владений в Индустане, прилегавших к Инду.

Правительство, как в Англии, так и в Индии, справедливо заключало, что в этом путешествии представится возможность собрать множество географических и политических сведений о странах, чрез которые пойдет экспедиция. Понятия, которые мы до того времени имели об Инде, были сбивчивы и неудовлетворительны, ибо все, что мы знали о его течении, почерпалось только из Арриана, Квинта Курция и других историков похода Александра Великого. В Августе 1830 года сэр Джон Малькольм писал в протоколах правительства следующее: —

«Судоходство по Инду есть предмет важный, во всех отношениях; но несмотря на это, мы не имеем об нем никаких достоверных сведений, за исключением той части реки, которая течет на пространстве 70 миль между Таттою и Гайдрабадом. Понятия наши [3] «о действительном положении Дельты основаны на одних рассказах туземцев, а из них мы знаем только то, что различные рукава этой реки, ниже Татты, часто изменяют свое ложе, и что во всех них песчаные отмели точно также беспрерывно изменяются; однако же, не взирая на такие затруднения, мелкоплавные суда могут во всякое время года ходить вверх по главному из этих рукавов. А что касается до Инда выше Гайдрабада, то весьма вероятно, что и там он судоходен на весьма значительное расстояние точно также, как за 2000 лет до нас».

Вследствие этого представления и независимость поручения, на меня возложенного, мне в инструкциях поставлено было в особенную «обязанность собрать как можно более положительных и полных подробностей об Инде. Дело было не легкое, ибо эмиры или государи Синда всегда оказывали явную неприязнь к европейцам, так что ни одна из экспедиций, посещавших эту страну, не получила [4] позволения проникать далее столицы ее — Гайдрабада. Кроме того, Инд в своем течении к океану проходит чрез земли многих варварских племен, живущих без всякого закона, и, следовательно, с их стороны всегда можно бы ожидать обид и сопротивления. Подполковник Генри Поттинджер, наш политический агент в Катче, хорошо известный путешествием, исполненном приключений, в Белучистане и Синде, доставил мне множество драгоценных советов по этому предмету. Он первый предложил, для отстранений всех опасений синдского правительства, отправить с лошадьми большую карету, которой величина и размеры показали бы, что миссия не может иначе идти, как по воде. Такое благоразумие предложение тотчас же было принято правительством; это однако же, не единственный случай, в котором опытность г. Поттинджера оказалась полезною. Ниже мы увидим, что его неутомимое рвение к устранению представлявшихся затруднений много способствовало к окончательному устроению нашего [5] предприятия. Чтобы еще лучше замаскировать поездку мою по пути, столь мало посещаемому, мне поручено было отвезти подарки к синдским эмирам и в тоже время войти с ними в сношение по делам политическим. Дело состояло в том, чтоб представить им о насилиях, которые подданные их делали по британским границам; но вместе с этим я был предупрежден в том, чтоб ни это представление, ни какие другие переговоры не замедляли моего путешествия к Лагору. В Англии намеревались дать в сопровождение посольству приличный конвой; но при всех опасностях предприятия ясно было, что отряд, состоящий из незначительного числа солдат, не мог доставить потребной защиты. По этому я предпочел не брать с собою ни одного солдата, принадлежащего к нашей армии, и решился совершенно ввериться туземцам, полагая, что посредством их мне легче будет войти в сношение с тамошними туземцами. Поэтому сэр Джон Малькольм в депеше к генерал-губернатору выразился на счет [6] меня следующим образом: «Он возьмет себе для ограждения людей тех стран, которые посетит, и при том таких, которым они хорошо известны. По причинам вполне уважительным, лейтенант Борнс предпочитает это средство всем прочим, уверенный, что оно облегчит ему поездку и в тоже время обезоружит ненависть, которую порождает вид наших солдат, каково бы число их ни было». Я не ошибся в своих предположениях, потому что в последствии конвой диких Белучей охранял нас в Синде и отстранял всякого рода подозрения.

По совершении этих предварительных приготовлений, я получил окончательные инструкции в тайном письме от главного секретаря бомбейского правительства; он мне говорил: «Глубина воды в Инде, ширина и направление этой реки, удобства, которые она представляет для плавания пароходов, источники горючих материалов, существующих на его берегах, состояние государей и народов, [7] занимающих земли, ею орошаемые вот предметы высшей важности для правительства; но ваши собственные познания и соображения укажут вам еще многие другие особенности, о которых также весьма желательно собрать все возможные сведения. Медленность хода судов в верховом плавании по Инду доставит вам, как можно надеяться, всякого рода случаи для увеличения ваших исследований». Я был снабжен всеми потребными инструментами для наблюдений и получил разрешение выдавать заемные письма для открытия моих издержек. За этим сэр Джон Малькольм изъявил мне письменно — в том высоком духе, который характеризовал знаменитую особу, облеченную в то время властью, — благодарность за мою предыдущую службу, обращал мое внимание на то доверие, которым облекали меня, и уведомил, что мои сведения об этих странах и о характер их жителей, также как и мои прежние местные наблюдения, которые, без сомнения, помогут мне и в этом случае, давали мне такие [8] преимущества, какими никто другой не обладал и которые решили на выбор в мою пользу. Кроме того, я был ободрен тем, что сэр Джон Малькольм писал генерал-губернатору Индии. «Я вполне уверен», говорил он, «что совершенный успех увенчает предприятие лейтенанта Борнса в этой части Индии, если только ему дадут право действовать сообразно с обстоятельствами, которые ему представятся; я даже могу поручиться, что чрез это много выиграют выгоды нашей Индии. Постоянно устремляя мое внимание в продолжение 30 лет и, могу сказать, не без успеха, на открытие и изучение многих азиатских стран, я приобрел некоторую опытность не только относительно характера и способностей тех людей, которые могут осуществлять подобные предприятия, но и относительно того образа действия, которому должно следовать для получения совершенного успеха».

Ж. Д. Ликки, поручик 22-го пахотного полка Сипаев, молодой и образованный офицер, [9] назначен был мне с спутники; ко мне кроме его еще был» прикомандированы землемер, туземный медики приличное число прислуги.

Утром, 21 Января 1831 года, мы отплыли из Мандиви, порта в Катче, с флотилией, состоявшей из 5 туземных судов, и на другой день вышли из залива Катча. Опасности плавания по нем преувеличены. Зыбь и грязный цвет воды, кипящей и пузырящейся на поверхности подобно жидкости в процессе брожения, представляет глазам страшное, ужасающее зрелище; но это не устрашает туземцев, и они плавают по этим местам во всякое время года. Подводных скал здесь очень не много; берега Катча песчаны и имеют только небольшой прибой, так, что в случае опасности корабли могут идти прямо на сушу. Мы прошли мимо одного корабля в 50 тонн, который, идя с богатым грузом из Мозамбика, в минувшем году, избежал кораблекрушения, приняв подобную меру. [10]

Между робкими мореходцами Востока моряки Катча считаются отважными: они совершают плавание к берегам Аравии, в Чермное море, к берегам Занзебара в Африке, и смело ходят по волнам океана вдали от берегов своей отчизны. Муаллим или лоцман определяет положение корабля измерением высоты солнца в полдень, или высоты звезд во время ночи посредством грубого октанта. Карты, столь же грубые, указывают ему положение стран, куда направлено его плавание, и он вследствие долгой опытности бодро идет в беспалубном судне, снабженном огромным треугольным парусом, навстречу опасностям и страшным ветрам Индийского Океана. Употреблению октанта моряки Катча были научены одним своим соотечественником, который в половине XVIII столетия совершил путешествие в Голландию и уже в преклонных летах возвратился в отечество, чтоб озарить его светом наук и искусств европейских. Важнейшие выгоды, введенные этим преобразователем в его отечестве, состояли в искусстве [11] мореплавания и морской архитектуры, в чем жители Катча славятся и по сие время. За самое незначительное вознаграждение моряки Катча в дождливое время года готовы идти в море; такая отвага их поощряется индусскими купцами в Мандиви, известными своею предприимчивостью.

Вечером, 24 числа, мы бросили якорь в устье Кори, т. е. восточного рукава Инда, отделяющего Синд от Катча и теперь не посещаемого судами. Кори ведет в Лакпат и составляет самое большее из всех устей этой реки: он сделался рукавом моря, ибо пресная вода отведена из его ложа. Многие места на берегах его считаются священными у тамошних жителей: таковы Котезир и Нарензир, славные у Индусов; они стоят на западном мысе Катча. На противоположной стороне возвышается купол Рао Кеноджа, под которым почиют останки святого, много уважаемого Магометанами. Не принести в дар этой гробнице благовоний, зернового хлеба, растительного масла, [12] или денег во время плавания в Кори значило бы, по суеверным понятиям всех жителей этих мест, накликать на себя верное кораблекрушение. В этом суеверии мы видим отчасти, как велики опасности, встречаемые тамошними моряками, а равно и боязнь, овладевающую ими. Берега Синда и Катча представляют между собою большое различие: первые низки, плоски и почти на одном уровне с морем, вторые покрыты горами, которых вулканические вершины представляются глазам долгое время после того, как берега скроются от взоров. Мы созерцали эту величественную картину с большим удовольствием, чем утомительную однообразность берегов Синда, где не видно никакого другого признака растительности, кроме тощих кустарников, затопляемых с каждым приливом морскими волнами.

В продолжение 4 или 5 дней мы плыли вдоль синдского берега, минуя последовательно все устья Инда, числом 11, и наконец, [13] вступив в главнейшее из них, принялись за исследование его, а жители между тем не обращали на нас ни малейшего внимания. Мало было признаков, которые бы показывали, что мы находимся вблизи устья великой реки, ибо пресная вода встречается только за милю расстоянием от широкого Гора, самого значительного из устьев. Слияние индских вод с водами моря совершается незаметно; оно обозначается только по временам тонкою полосою пены и легкою рябью воды. Число и дробность рукавов уменьшает, без сомнения, быстроту и объем реки; несмотря, однако ж, на это, можно было бы предположить, что, будучи большою рекою, она оказывает бы свое действие на море на дальнее расстояние от своего устья: это, мне кажется, действительно так и бывает в Июле и Августе, месяцах, в период ее разлития. Воды Инда до такой степени пресыщены илом и глиною, что они изменяют цвет моря почти па пространстве трех миль от берега. Напротив этих устьев замечается бесчисленное множество коричневых [14] пятен, которые у туземцев известны под названием пит; по исследовании, я нашел, что они состоят из шариков, наполненных водою и легко раздавливающийся. Положенные на тарелку, они казались в шиллинг величиною и были покрыты коричневою пленкой. Лоцмана объясняют их начало присутствием пресной воды в соленой и думают, что море при встрече с рекою отрывает их от песчаных берегов. Эти шарики придают воде необыкновенно грязный и маслянистый вид.

Восьмого числа, с наступлением ночи, мы бросили якорь в Питти, в самом западном устье Инда. С моря, на расстояние лье по большей мере, нельзя видеть синдского берега. Здесь не представляется взору ни одного дерева, хотя иногда действием миража тощие кустарники Дельты и увеличиваются, принимая вид высоких и зеленеющих кущей — вид, исчезающий по мере приближения к нему путешественника. С нашей стоянки виднелась в направлении к северо-западу белая укрепленная [15] гробница в заливе Каратчи, а за нею цепь утесистых и черных гор, называемых Гяла: это Ирус Неарха. Тут я читал у Арриана и Квинта Курция описание этого местодействия, славного в походе Александра: я находился именно в том устье, из которого адмирал его, Неарх, отплыл из Синда. Широта реки имела здесь 1500 футов, а не 200 стадий, как сказано у Арриана, и не 12 миль, как было известно по позднейшим описаниям, основанным на показаниях туземцев. Здесь, однако же, повсюду греческий историк описывает такие места, которые мы находим и теперь; горы, поднимающиеся над Каратчи, вместе с страною, ими ограничиваемою, составляют полукруглый залив, в котором один остров и несколько песчаных отмелей дают путешественнику повод думать, что прежде океан был отдаленнее. «Александр отправил впереди своего флота к океану две большие галеры для исследования одного острова, называемого у тамошних жителей Циллутас (?), где, как говорили лоцмана этому [16] герою, он мог выйти на берег прежде, нежели вступит в океан. Когда же они уверили его, что это был остров большой, имеющий удобные гавани и обилие пресной воды, то он приказал, чтобы весь флот пристал к нему, а сам между тем вышел в море». Остров в том виде, в каком он существует ныне, совершенно не имеет пресной воды и едва покрыт тощею травою. Я напрасно искал сходства в его названиях на наречиях этих стран, ибо он не носит никакого имени, однако же представляет безопасное якорное место. Рассматривая его, я не мог не подумать, что это действительно был тот Циллутас, где герой македонский, «выстроив фронтом против одного мыса свой флот, приносил жертву богам, как ему было предписано Аммоном. В этом же самом месте Неарх приказал прорыть канал длиною почти в 5 стадий, где вся земля была очень удобна для подобной работы; как скоро начался прилив, то в эту канаву введен был флот, и он без дальнейших препятствий вышел [17] в океан». В этом случае греческий адмирал воспользовался опытностью жителей, ибо и по сю пору синдийцы прорывают неглубокие каналы и предоставляют реке или приливу их увеличивать; пространство в 5 стадий или полумилю не могло представить затруднений в работе. Нельзя думать, чтобы песчаные банки существовали в продолжение веков без всяких перемен; но я все-таки заметил большую отмель, примыкавшую к острову и в ней-то, мне кажется, удобнее, нежели где-либо, можно было прорезать канал, подобный тому, который сделал Неарх. «Неарх, выплыв из устья Инда, встретил песчаный остров, называемый Крокола, и продолжал свое плавание, оставив гору Ир вправе». Здесь топография вернее: два песчаных острова, так называемые Андра, лежат перед Каратчи, почти в 18 милях от Инда, и, замечательно, та часть Дельты, которую пересекает Питти, до сего времени называется Крокола у тамошних жителей. [18]

Прилив и отлив были предметами чрезвычайного удивления для Македонян, и мы скоро сами увидели причину такого удивления, потому что два из наших судов стали на мель в таком месте, где за час до этого было много воды. Прилив затопляет страну с необыкновенною стремительностью и удаляется с не меньшею быстротой, так что если судно идет не в фарватере, то непременно остается на суше. Арриан говорит следующее: «В то время, как они были в этих местах, случилось происшествие, исполнившее их удивлением: это был отлив, подобный отливу в океане, оставивший все корабли на сухой земле. Александр и друзья его удивлены были этим явлением, тем более, что не имели случая видеть его прежде; но их удивление увеличилось, когда прилив, начавшийся вскоре после этого, поднял суда так, что некоторые из них увлечены были силою течения и разбиты в щепы, а другие брошены на песчаные отмели и совершенно уничтожены» (Арриан. Книга VI, гл. 19).[19]

Квинт Курций также одушевленно и живописно рассказывает нам это бедствие Греков; замечательнейшее место из его повествования есть то, где он говорит о буграх, подымающихся наподобие небольших островов над поверхностью реки, и действительно во время прилива кусты мангрова представляют совершенно этот вид; но приведем собственные, слова писателя: — «Около третьего часа, океан, согласно с последовательными и правильными переменами начал яростно подыматься и погнал вспять реку. Вначале река сопротивлялась, потом, теснимая новой силой, кинулась в обратный путь с такою силой, с какою потоки низвергаются по крутому руслу. Люди, бывшие на судах, незнакомые с явлениями приливов и отливов, видели в этом гибельное предзнаменование и признак божеского гнева. Море вздулось и затопило равнины, дотоль сухие; корабли оторвались, и весь флот был рассеян; люди, сошедшие с судов, будучи [20] поражены изумлением и ужасом при виде бедствия, со всех сторон спешили к судам, своим, но медленно было их поспешное стремление: суда ударялись одно о другое, отшибая друг у друга весла, и увлекали за собой другие галеры. Посторонний зритель подумал бы, что это был не флот, несущий армию, а две враждебные морские силы, вступающие в битву. Море, затопив все поля, прилегающие к реке, представляло только вершины холмиков, походивших на небольшие острова и подымавшихся над водою; на эти-то возвышенности большая часть испуганных людей, оставив суда, кинулась вплавь за спасением. Рассеянный флот частью стоял в глубокой воде, на местах, где земля была углублена, а частью погряз в тине на скрытых приливом возвышенностях. Вдруг новая тревога, ужаснее первой, распространилась между македонянами: море пошло обратно, воды с необыкновенною быстротой возвратились в свое ложе, оставляя обнаженными те пространства, которые прежде глубоко [21] лежали под их поверхностью. Корабли, не будучи управляемы, опрокидывались, один на нос, другие на корму. Все окрестности были усеяны корабельным грузом, оружием, оторванными досками и осколками весел. Воины едва могли верить тому, чему были свидетелями: пред ними кораблекрушение совершалось на суше, а море вступало в реку. Но несчастье их этим не окончилось: еще не зная того, что скорое возвращение прилива снова подымет на воду суда их, они с ужасом видели пред глазами своими неизбежный голод и верную смерть. В заключение всего страшные чудовища, оставленные волнами на песках, ползали повсюду». Небольшая флотилия не испытала бедствий и тревог, подобно неарховой эскадре, ибо, говоря словами Квинта Курция, прилив, усиливаясь постепенно начал подымать суда и, затопляя поля, дал возможность, плыть пашей флотилии.

В настоящее время, при всей любопытности этого предмета, я не стану распространяться о [22] нем; но по мере моего рассказа постараюсь указать в новом Инде черты сходства его с древним. Если мои исследования будут удачны, то удовольствие, ощущаемое при чтении древних писателей, и интерес относящийся собственно до их сочинений, чрез это непременно увеличится. Трудно описать тот восторг, который наполняет душу при первом взгляде на места, где пароль гений Александра и где герой этот действительно стяжал бессмертие, которого он столько жаждал, и передал потомству историю своих завоеваний в связи со своим именем. Каждый город, каждая река, лежащие на пути его, пробрели знаменитость, беспрерывно увеличивающуюся, и мы, смотря на Инд, неволею переносились, по крайней мере по сродству дум, в века давно минувшей славы. Я не могу здесь не заметить, что такие ощущения производят самые основательные выгоды, как для истории, так и для каждой науки. Скамандер имеет славу, которую и сама огромная Миссиссипи в состоянии затмить; а плавание Александра вниз по Инду есть, [23] может быть, факт самый достоверный и лучше засвидетельствованный из всей языческой истории.

Так как синдское правительство уже несколько раз выражало неприязненность своего характера, то нам предписано было войти в Инд без всякого предварительного уведомления. Как скоро мы стали на якорь, я отправил депешу к агенту эмиров в Дараджи, чтобы известить его о моих намерениях, и в ожидании ответа пошел вверх по реке со всеми нужными предосторожностями, а на другой день, вечером, снова закинул якорь уже в пресной воде, в 35 милях от моря. Близ устья Инда мы прошли мимо скалы, выдающейся поперек потока и ясно упоминаемой у Неарха, который называет ее опасною скалою ; она тем более замечательна, что ни в каком другом месте, на всем протяжении Инда ниже Татты не встречается даже и камней. Мы также прошли мимо множества деревьев и между бесчисленного числа разных предметов, которые могли бы возбудить в нас [24] внимание, если бы мы с намерением не уклонялись от всякого сношения с жителями, пока не узнаем результатов нашего послания к властям Дараджи. После целого дня беспокойств и неизвестности, мы, на следующее утро, увидели толпу вооруженных людей, собиравшихся вокруг наших судов, ибо вся соседняя страна взволновалась. Люди, принадлежавшие к этой толпе, объявили нам, что они были солдаты эмиров, которые прислали их , чтобы пересчитать весь наш народ и осмотреть груз наших судов и кладь каждого тюка, на них находящегося. На это я дал им ясный и удовлетворительный ответ, но они этим не довольствовались: в одну минуту около 50 вооруженных человек вошли на суда и сделали на них самый тщательный обыск, спрашивая, не было ли у нас пушек и пороху. Г. Ликки и я стояли в изумлении до тех пор, пока синдійцы не потребовали, чтоб им открыли ящик, в котором находилась большая карета: они непременно хотели ее видеть, полагая, что она содержит в себе, [25] подобно греческому деревянному коню, то, что должно было произвести гибель Синда. Осмотрев ее внимательно, они начали уверять друг друга в том, что мы непременно волшебники, если решились явиться без оружия и без военных запасов.

Когда окончился обыск, я вступил в разговор с начальником отряда, в надежде завязать чрез его посредство дружественное сношение с властями; но, помолчав немного, человек этот, бывший рейсом или начальником Нижнего Синда, сказал мне, что немедленно будет отправлено донесение в Гайдрабад о всем случившемся, и что нам необходимо нужно ожидать решения эмира при устье Инда. Такое требование казалось нам вполне основательным, тем более, что он обещал снабжать нас всем потребным, пока мы будем там находиться. По этому мы подняли якорь и спустились по реке; но с этим окончились все вежливости по отношению к нам. На пути мы были встречены многими динжисами, или большими судами, [26] наполнеными вооруженными людьми; ночью одна из них окликала нас, спрашивая, сколько мы имели войска. Мы отвечали, что у нас даже не было ни одного ружья. — «Дело сделано!» закричал какой-то грубый белучийский солдат, «вы увидели нашу страну; но у нас 4,000 человек готовых в бой». — За этим хвастливым восклицанием последовали потоки ругательств; а когда мы достигли до устья реки, то отряд сделал над нашими головами залп из своих пищалей; я, однако же, кинул якорь и решился, если возможно, отстранить их нападки мирным убеждением. Но это было напрасно: грубые варвары окружили нас со всех сторон и на все, что я ни говорил им, кричали, что им приказано было выгнать нас из страны. Я в самых сильных выражениях протестовал против их поступка; напоминал им, что я был представителем, сколь ни ничтожным, правительства сильного, что мне доверены были подарки от моего государя и прибавил, что я до тех пор не покину Синда, пока они мне не представят [27] письменного документа от своего властителя. Проведя час в этих доводах, я убедился в готовности их к насилию, если бы мне вздумалось упорствовать в своем решении; а так как я не хотел рисковать успехом предприятия от подобного столкновения, то мы отплыли в самое восточное устье Инда, и я оттуда отправил письма к властям Синда, равно и к полковнику Поттинджеру, политическому резиденту нашему в Катче.

Мне казалось, что. солдаты преступали власть, которая была им дарована, и, действительно, я вскоре получил от эмира письмо, исполненное самых дружественных выражений, но многоречиво представлявшее трудности и невозможность плавания по Инду. «Суда так малы», писал его высочество, «что в них могут помещаться не более 4 или 5 человек; ход их очень медлителен; они не имеют ни мачт, ни парусов; а глубина в Инде до того изменчива, что вода в некоторых местах только по колено или по пояс человека». Однако же [28] это пугающее исчисление физических препятствии не сопровождалось никаким положительным отказом со стороны самого правителя, а потому, ответив на письмо его высочества, я счел нужным сделать новую попытку.

Десятого Февраля, мы снова вступили под паруса к Синду; но в полночь, на 14 число, застигнуты были страшною бурею, которая рассеяла всю небольшую флотилию нашу. Два судна лишились мачты и потеряли лодку; паруса изорвались; в одном из судов оказалась течь. Таким образом, носясь несколько дней по воле ветров и волн, мы наконец успели сделать наблюдение по солнцу, что поставило нас на надлежащий путь и дало возможность без дальнейших приключений вступить в Синд. Из четырех судов одно только следовало за нами. В Пистиени, устье Инда, мы закинули якорь, и я тотчас же отправил с верным гонцом к агенту в Дераджи следующе письмо:

1. «Да будет известно агенту правительства в Дераджи, что это письмо г. Борнса, [29] скрепленное его печатью и написанное на персидском языке собственною его рукою — письмо представителя (вакиля) Англичан в эмиру Синда, равно и предъявителя подарков Магарадже Ранджит Сингу от короля Англии».

2. «Я вступил в Инд несколько дней тому назад; ты осматривал мой груз, чтоб донести своему владыке о том, из чего он состоит. Теперь я снова возвратился и жду ответа».

3. «Ты можешь прислать столько вооруженных людей, сколько заблагорассудишь: жизнь моя в твоей власти; но помни, что эмир потребует к ответу каждого, кто нанесет мне обиду. Помни также, что я британский офицер и явился сюда, как тебе хорошо известно, без солдат с полным доверием на покровительство синдского государя, попечительству которого мое правительство предоставило меня».

4. «Посылаю к тебе это письмо чрез двух служителей моих и отдаю их под твою защиту. [30]

Это представление не вызвало нам ответа со стороны дераджийского агента, ибо лицо, занимавшее эту должность во время первого приезда нашего в Синд, было отставлено за то, что дозволило нам всплыть по реке; и возвратившиеся слуги наши объявили, что нам не позволено будет ни выходить на берег, ни принимать на суда воды и съестных припасов. Это побудило нас соблюдать величайшую по возможности экономию в раздаче порционов и приделать замки к водяным бочкам, в надежде, что здравый рассудок восторжествует в совете эмира. Когда вода наша была вся израсходована; я отправил небольшую лодку вверх по реке за свежим запасом; но ее схватили и задержали людей, что заставило нас отказаться от надежды на успех и нетерпеливо желать покинуть негостеприимные берега Синда.

22 февраля, на рассвете, мы подняли якорь, и когда проходили по узкому устью реки, ветер вдруг переменился, прилив, бежавший с [31] страшною силою, кинул нас на бурун отмели; волны переваливались чрез суда, и мы с каждым последующим валом ударялись о дно. В отчаянии мы забросили якорь, и в то самое время, как стали помышлять о спасении жизни, увидели, что наше судно переползло чрез банку и снова всплыло. При этом случае я дивился рвению и неустрашимости экипажа и был поражен набожными воззваниями наших людей к святому покровителю Катча — Шах-Пиру, когда они увидели себя вне опасности. — «О святый, о благий!» кричали матросы, ты поистине милосерд к нам». — Тотчас же в честь его сожжены были благовония; собрана небольшая сумма денег и освящена этим благоуханием в собственность святого. Сумма сбора свидетельствовала искренность признательности этих бедных людей; я хотя и не верил действительности такого приношения, однако же не отказал им в просьбе присоединить что-нибудь от себя в ознаменование их долга и признательности. Другое судно наше, не столь счастливое как мы сами, [32] было брошено па берег, хотя и на менее опасную отмель. Подав ему нужную помощь, мы отплыли в Катч и стали на якорь против Мандиви, после необыкновенно быстрого плавания, продолжавшегося только 33 часа.

После всего этого не трудно было убедиться во враждебном расположении к нам синдского эмира; но он все-таки ничего подобного не высказал в своих письмах. Он только преувеличивал трудности плавания по Инду: в каждом своем послании исчислял скалы, передвижные пески, водовороты и отмели, уверяя, что плавание в Лагор никогда еще не было совершено на памяти людской. Ясно было, что он смотрел на нашу экспедицию с недоверием и боязнью в высшей степени, туземный агент со стороны британского правительства, живший в Гайдрабад, подтвердил это, описывая с некоторым юмором боязнь и опасения этого недоверчивого властителя. Эмир думал, что мы были предшественниками целой, и хотя теперь и желал дозволить нам проезд чрез Синд, [33] но не знал, каким образом устранить ложь и противоречия, высказанные им в письмах. В письме агента сказано было, что эмир Синда старается избежать ответа, дабы не впасть в неустранимые затруднения; он заткнул свои уши хлопчатою бумагою глупости и забрал себе в голову нелепую мысль, что если капитан Борнс теперь явится, то увидит тысячу судов на Инде и донесет об этом своему правительству, которое заключит, что у синдского эмира принято за правило лгать при всяком случае и что для него недоступна никакая дружба. Наконец, после долгих представлений со стороны полковника Поттинджера получены были из Гайдрабада письма, дозволявшие мне ехать чрез владения Синда по сухому пути. Так как это можно было почесть первым дозволением, последовавшим за долгими переговорами, то я, по совету полковника Поттинджера, вступил в Инд в третий раз. Между тем этот офицер сообщил о моем отплытии эмиру и представил, ему невозможность моего следования в [34] Лагор по сухому пути. Он также представлял ему в резких выражениях, что недоверчивый и недружественный образ действия синдского правительства не пройдет без замечания, тем более, что дело шло о провозе подарков, посланных от его величества короля Великобритании.

Десятого Марта, мы еще раз вступили под паруса к Инду, и после счастливого семидневного плавания достигли Хаджамри, одного из центральных устьев реки. Но, не успев достать себе лоцмана, который бы взялся провести нас чрез банку, мы попали в мелкое устье реки и вспахали ил, следуя по бичевой по узкому руслу его. Когда передовое судно выбралось в глубокую воду, то выкинуло свой красный вымпел, и мы вместе с другими судами радостно бросили подле него якорь, Тут к нам явился офицер от синдского правительства, один из любезных потомков пророка, важность которого равнялась его неимоверной тучности. Этот человек прибыл на устье [35] реки, ибо нам все еще не было дозволено вступать в пресную воду. Он представил мне письмо от эмира и повторил те же нелепые доводы своего государя, которые по его мнению, непременно должны были убедить нас по значительности его сана. Скучно было бы рассказывать все хитрости, которые употребляли синдійцы даже и в этом положении дела. Запрещение было наложено на все наши суда в Инде, и нам самим не дозволено было оставлять судов, стоявших близ опасного берега, и воспрещен подвоз свежей воды. Этот офицер настаивал на необходимость нашего путешествия по суше, и потому я предложил ему, как уже последнее средство, ехать с нами в столицу чрез Татту, чтоб переговорить лично с эмиром, но не прежде, как по высадке лошадей на берег. Об этом намерении я сообщил синдскому двору чрез гонца, и на другое утро оставил суда вместе с сеидом Джидал Шахом, который был назначен нашим михмандаром (Сановник, принимающий гостей). Мы [36] взяли дорогу па Дераджи и Мирпур. Из последнего виден был сам город Лехори, стоящий на том же, т. е. на левом берегу Питти, чрез которую мы переправились на пароме. Едва мы доехали до Татты, как получено было позволение плыть судам вверх по Инду, с тем только, чтоб сами мы следовали по сухому пути; но я на отрез отказал продвинуться даже на один шаг вперед без того, что мне было вверено, и после семидневных переговоров в Татте добился наконец желаемой цели. Я опишу здесь эти переговоры как образец синдской политики и образа суждения, хотя для читателя это может быть и покажется утомительным.

Чрез несколько часов по прибытии в Татту, сеид Зульфкар Шах, человек важного сана и приятного обращения, явился к нам от имении эмира. Он пришел в сопровождении нашего михмандара и после вежливого приветствия объявил, что прислан его высочеством для сопровождения нас в Гайдрабад; на это я лаконически отвечал ему, что ничто не [37] понудит меня ехать туда, ибо эмир разрешил просьбу, с которою я обращался к нему. Тут сеид излил все свое красноречие: он спрашивал, уже ли я хочу погубить михмандара, сделав из него лжеца, после того, как сам же я обещал ехать с ним ко двору, о чем он уже и писал к эмиру, и уже ли я не имел никакого уважения к собственному своему обещанию; говорил, что столица близка, под рукою; что мы достигнем до нее в два переезда; что если я не поеду, то из этого заключат, что я делал только отвод из желания увидеть Татту, ибо мне дозволено было избрать путь чрез этот город в противность повелениям; что я, может быть, не сознавал высокого сана сеида, считающегося потомком святого пророка, и уважаемого во всем государстве; что его достоинство легко могут понять все христиане, сохраняющие останки гвоздя Иисуса Христа; что неприлично мудрому человеку лукавить подобно мулле; что эмир дозволит миссии идти водою, если мы только сядем на суда в Гайдрабаде; что [38] он отличает за безопасность лошадей до этого места, и что, наконец, если я буду упорствовать в желании идти водою, то ему поручено сказать, что это будет нарушением договора, заключенного между нашими правительствами.

Внимательно выслушав доводы Зульфкар Шаха и не упустив, из виду, что похвалы, которыми он осыпал своего друга, как потомка пророка, включая также и его самого, я сказал ему в ответ, что между синдским и британским правительствами существует давнишняя дружба; что я отправлен был путем много посещаемым с поручением представить подарки от нашего государя к Ранджит Сингу в Лахор; что, достигнув Синда, я подвергся оскорблениям, обидам, лишениям, и дважды изгнан был из страны недостойными людьми, которых и назвал по имени; что мое правительство, всегда предусмотрительно, приписывало эти неслыханные дерзости не другу своему, эмиру синдскому, а невежеству злых людей, и потому в третий раз отправило меня в Синд; когда же я достиг [39] его, то нашел, что сеид Джиндал Шах готов был принять меня; что он хотя был вполне уверен в невозможности перевоза подарков, мне порученных, по суше, однако же предложил мне эту дорогу и удерживал меня на судах в продолжение 11 дней, пока наконец я вынужден был необходимостью высказать ему свое намерение лично предстать пред эмира в надежде убедить его. После этих слов все изменилось: следование водяным путем было дозволено и сделало поездку мою в Гайдрабад излишнею; поэтому я мог смотреть на его поступок, как на неуместную подозрительность, недостойную внимания правительства. Далее, я продолжал, что избрал путь на Татту потому только, что мои переводныя письма могли быть разменяны не иначе, как в этом городе, и потому чем скорее сеид мог согласить своего государя с моими желаниями, тем было бы лучше, ибо разлитие Инда приближалось, наступало жаркое время года и, следовательно, отсрочки могли только увеличить опасность, и что теперь никакие [40] убеждения, а одна только сила могла заставить меня ехать ко двору, или принудить лошадей следовать без моего присутствия. В заключение я говорил, что если эмир не имеет намерения действовать дружелюбно, то ему стоит только прямо высказать это; что я немедленно оставлю страну, как скоро получу от него письмо такого содержания, ,и что он составил себе самое ложное понятие о британском характере, если полагал, что я прислан сюда в противность договора, ибо я, напротив, отправлен с тем, чтоб усилить узы дружбы, и что, наконец, слово офицера священно.

Свидание на следующее утро подало повод к повторению всех тех же доводов, и так как мы не могли друг друга ни в чем убедить, то и решились, обратиться к его высочеству. Согласно с духом азиатской дипломатии, я написал к эмиру, что он действовал истинно по-дружески, указав, прежде всего, на трудности плавания по Инду и потом дозволив мне путь водою; но что я, таким образом, ознакомленный милостью его [41] высочества с опасностями, представляемыми рекой ни под каким видом не мог вверить попечению служителей таких драгоценностей, каковы были подарки великобританского короля. Чрез три дня я получил полное и неограниченное дозволение на плавание от устья Инда. Я охотно оставляю все подробности следовавших за этим обстоятельств, оставивших по себе не много приятных воспоминаний, и скажу только, что полный успех увенчал наши усилия и что они в последствии одобрены были правительством. Эмир синдский старался оставить нас в неведении об Инде; но его поступки произвели совершено противное, ибо мы, в продолжении нескольких попыток наших входя во все устья реки, имели возможность составить карту, в которой, все они были означены, вместе с сухопутною дорогою в Татту. Опасности от банок и отмелей действительно были велики; но мы утешались мыслью, что опытность наша впоследствии послужит для других вожатым через эти места. [42]

ГЛАВА ІI.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ТАТТЬІ В ГАЙДРАБАД.

Я приятно провел целую неделю в Татте, рассматривая этот город и любопытные предметы в его окрестностях. Татта лежит в трех милях от Инда. Она славится в летописях Востока; но ее коммерческое благоденствие миновалось с деллийскою империей, а падение довершено железным деспотизмом нынешних правителей Синда. Народонаселение Татты не превышает 15,000 душ, и половина домов, рассеянных между развалинами, не имеет обитателей. Говорят, что раздоры, возникшие между прежнею и нынешнею династиями, привлекшее набеги Афганов на Синд, до того устрашили купцов этого города, что они, покинув родину, уже не возвращались в нее более. Прежде Татта славилась производством лунджи [43] — бумажно-шелковой материи, а теперь не осталось и 125 семейств, занимающихся ее выделкой. Во всем городе не насчитается 40 купцов или банианов пять мясников продовольствуют мясом все его небольшое народонаселение. Таков постепенный упадок этого могущественного города, многолюдного в первой половине прошлого века, во времена Надир Шаха. Вся прилегающая к нему страна остается в небрежении, и только малая часть ее обрабатывается.

Древность Татты несомненна. На ее месте ученые искали Патталу греческих писателей, и, я полагаю, не без основания; ибо здесь Инд разделяется на два большие рукава, и таким образом, подтверждает следующие слова историка: «близ Патталы река Инд раздвояется на две большие ветви» (Арриан. Книга VI). Робертсон и Винцент признают тожество Татты и Патталы. До нашествия Магоммедан индусские раджи называли этот город Саминаггарагом; это [44] соответствует, как мне кажется, Минагару, упоминаемому в Перипле в четырех милях на юго-запад от Татты видны развалены Калланкота. Татта называлась также Браминабадом и управлялась особым владетелем, коего брат в то же время царствовал в Гайдрабаде, именовавшегося тогда Неранкотом. Арабы придавали ей имя Деуал Синда. Наггар Татта есть название обыкновенно употребляемое в новейшее время. Прежде чем Талпуры окончательно утвердились в Синд, Татта всегда была столицею этой страны. Город открыт и построен на возвышенности посреди низменной долины. Во многих колодцах, на глубин 20 футов, я находил врытые в землю кирпичи; но нет остатков старее гробниц, видимых на замечательном хребте к западу от города, коих древность не превышает 200 лет. Все дома построены из дерева и из плетней, обмазанных глиною; они обыкновенно высоки, имеют плоские кровли, но за то чрезвычайно тесны и походят более на четырехугольные башни темно-серого цвета. [45]

Цвет их придает наружный вид прочности слабым материалам, из которых они выстроены. Некоторые из лучших домов имеют кирпичные фундаменты, а камень виден только в основании одной, или двух мечетей, хотя его и можно бы доставать в изобилии. Новейшая Татта представляет не много предметов, напоминающих ее минувшее величие: одна обширная кирпичная мечеть, построенная Шах Джеганом, хотя еще и существует, однако же и ей грозит разрушение.

Татта лежит на большой дороге из Индии к знаменитому месту поклонения Гингладжу, в Мекране, у подошвы бесплодного хребта Гяла (Ирус древних), немеющему ни храма, ни жилищ, но обозначенному одним только источником пресной воды. Место это, по преданиям браминов, было посещено Рамчандером — индусским полубогом, что свидетельствует надпись, вырубленная в скале и украшенная изображениями солнца и луны. Расстояние между Таттою и Гингладжем равняется [46] 200 милям; дорога идет чрез Карачи, Сомнианн и чрез область Лас, в стране Кумрисов. Это есть часть пути Александра Великого. Путешествие в Гингладж очищает богомольца от прегрешений; кокосовый орех, брошенный в водоем источника. предзнаменует ему будущность его житейского поприща: если вода вспузырится, то жизнь его была и будет чистою; если же останется тихою и спокойною, то он должен подвергнуться покаянию, чтобы умилостивить божество свое. Племя Гозейнов, составляющее род религиозных нищих, хотя между ними есть купцы и притом весьма богатые, наиболее посещает это уединенное место, и они нередко продолжают свое шествие далее за Гингладж на остров Ситедип, лежащий невдалеке от Бандер Аббаса, в Персии. Гозейны путешествуют караванами, в числе ста и более человек, под предводительством агуа или духовного вождя. В Татте верховный жрец снабжает каждого из них жезлом, которому, как думают, они передает свою собственную святость и [47] поручает счастливое ведение каравана к месту его назначения. В вознаграждение за эти таинственные свойства жезла каждый богомолец платит три с половиною рупии, торжественно обещая возвратить жезл на обратном пути, потому что никто не должен оставаться на жительство в столь святом и уединенном месте. Агуа также получает здесь вознаграждение. Во время этого путешествия Индусы нередко истрачивают все свое достояние, нажитое трудами целой жизни. По прибытии в Татту из Гингладжа, каждый богомолец получает 1 нитку белых бус, находимых на скалах только в окрестностях этого города и походящих на зерна джауари. В настоящее время эти бусы составляют монополию жрецов таттских и источник их доходов.

Утром, 10 Апреля, мы выехали из Татты, и по дороге, почти непроходимой от дождей, возвратились в Мирпур, находящийся в 24 милях. Потом, в цветущем городке Бахауре, переправились на пароме чрез Питти в [48] Виккен. В Дарджи мы не заезжали в другой раз. По словам Гамильтоновой Индии, в этих местах не бывает дождя иногда по три года сряду; но нам пришлось испытать сильные ливни и сильный град, хотя термометр стоял на 66 градусах. В это время года росы и туманы делают жизнь в Татте весьма неприятною; кроме того, пыль, поднимающаяся здесь в Июне и Июле, почти невыносима.

Наша дорога шла чрез пустынную страну вдоль Баггаура (на котором построен Мирпур), т. е. вдоль одного из двух больших рукавов Инда, разделяющегося ниже Татты.

Этот рукав получил свое название от разрушительной силы, с которою текут его воды, вырывающие с корнем деревья в своем стремлении; ширина его ниже Мирпура — там, где мы переправлялись — равняется 200 ярдам. Инд до этого разветвления представляется величественною рекою, и мы с восторгом любовались им в Татте, где в ширину от одного берега до другого имеет он [49] 2000 футов и в глубину 2 1/2 фатома. Вода его мутна и неприятна на вкус. Когда я в первый раз смотрел на Инд в этом месте, поверхность его была взрыта сильным ветром, волны страшно воздымались и бушевали, и я уже не дивился более, что туземцы называют эту грозную реку именем Дарія, или морем Синда.

По возвращении мы нашли, что большая часть жителей готова была принять нас лучше, нежели само правительство. Люди эти имели о нас самые странные понятия; некоторые спрашивали: зачем мы позволяем собакам облизывать нам руки после трапезы; а другие желали знать: употребляем ли мы в пищу без разбора и кошек и мышей наравне с поросятами. Все они громко жаловались на своих правителей и на тягостную, разорительную систему податей, препятствующую им обрабатывать значительную часть земель. Обширные пространства самой тучной почвы между Таттою и морем лежат в своем [50] первобытном состоянии, покрытая тамарисковыми кустами, которые, достигают в некоторых местах до 20 футов высоты и переплетаясь между собою, образуют непроходимые чащи. Иногда мы ехали по широким равнинам твердо-ссохшейся глины, где видны были признаки канав и водопроводов, ныне покинутых. В два дня мы доехали до моря.

Арриан свидетельствует, что Александр, возвратившись с осмотра правого рукава Инда, снова отплыл от Патталы, и спустился по другому рукаву «к одному озеру, которое соединяется или с рекою, широко разливающуюся по плоской стране, или с другими притоками, вливающимися в него из прилежащих округов и придающими ему вид морского залива». Здесь также повелел он построить гавань, названную Ксиленополем; предполагают, что целью этого второго плавания к морю было желание открыть заливы и бухты на морском берегу и исследовать, который из двух рукавов Инда представляет более удобств [51] для выхода флота. Это предположение основывается на следующих словах Арриана. «Он страстно желал», говорит этот историк, «совершить плавание из Индии в Персию и тем доказать, что Индийский залив имеет сообщение с Персидским». В этом заливе Александр высадился на берег с частью конницы и пошел вдоль берега в надежде найти заливы и бухты, в которых флот его мог бы укрыться от бурь, и по всему этому пути повелевал рыть колодцы для снабжения флота пресною водой. Это вело меня к заключению, что Александр действительно спустился вниз по Баггауру и Сате, по двум главнейшим рукавам ниже Татты, и никогда не вступал в Катч, как думают; я также полагаю, что после того, как он спустился по восточному рукаву, трехдневное плавание его было в западном направлении между двух устьев, по той же самой линии, по которой должен был следовать флот.

Апреля 12-го, мы отправились на плоскодонных синдских судах — дунди, и начали плавание [52] вверх по Инду к немалому удовольствию всего нашего общества. Флотилия наша состояла из шести таких плоскодонных судов и из маленькой пинки английской постройки, привезенной нами из Катча. Индские суда несколько походят на китайские джонки. Поместительные и вместе с тем неуклюжие, они представляют некоторого рода плавучие дома, где помещаются судовщики вместе с своими женами, семействами, козами и домашнею птицею. В безветренную погоду суда эти следуют против течения по бечеве, привязанной к вершине мачты, со скоростью полторы мил в час; при ветре раскидывается большой четырехугольный парус, и ход судна удваивается. Мы остановились в Виккаре, первой на пути пристани, замечательной по большому отпуску зернового хлеба. В это время против ней находилось 50 дунди, кроме морских судов, стоявших на якоре. [53]

Тринадцатого числа, мы прошли множеством небольших бухт на пространстве 8 миль н потом вступили в Уаниани или главный рукав Инда. Это величественная река в 500 ярдов ширины и 24 фута глубины. Берега ее попеременно то круты, то плоски; течение излучистое; различные извороты часто обозначаются протоками, идущими от этого рукава в другие протоки Дельты. Ни на том, ни на другом берегу глазам нашим ничего не представлялось, кроме тамарисковых кустов и нескольких камышовых рыбацких шалашей, свидетельствовавших, что страна хоть сколько-нибудь обитаема.

По мере того, как мы подымались по реке, жители из-за многих миль приходили посмотреть на нас. Один сеид, стоя у самой воды, смотрел на нас с удивлением; когда же мы проходили мимо его, он обратился к своему товарищу и сказал ему громко, так что бы один из наших людей мог слышать: "Увы! Синд пропал! Англичане видели реку, а она есть путь к его завоеванию". Если когда-нибудь такое завоевание и последует, то [54] это будет гибельно только для сеидов, потомков Магоммеда, единственного класса людей после властителей пользующегося первенством и выгодами при настоящем порядке; вещей; что же касается до всей массы народа, то, я уверен, она встретила бы радостно судьбу свою.

Ничто так ни привлекает внимание путешественника при вступлении в Синд, как строгое выполнение со стороны народа всех форм религии, предписанных аравийским пророком. Повсюду, в определённые часы, люди всех возрастов обращаются лицом к стороне Мекки и произносят свои молитвы. Я сам видел, как один судовщик, бичевой тащивший судно против течения, оставив трудную свою работу, вышел на берег и измоченный и загрязнённый совершил коленопреклонение. В самых малых деревушках вы по временам слышите голос муэзина, призывающего к молитве правоверных, и видите, как на всем пространстве, где только слышится этот [55] голос, Магоммедане оставляют на несколько минут свои занятия и присоединяют свой аминь к окончанию священных изречений глашатая. Эффект такого зрелища приятен и поучителен; но нравственные качества народа, как и в других странах, достигших такой же степени цивилизации, найдут рядом с этим проявлением набожности.

Вечером, 15 числа, мы бросили якорь в Татте после благополучного плавания, которое дало нам достаточное понятие об индском судоходстве, затруднительном и опасном в Дельте. Вода стремительно течет от одного берега к другому, подрывая их так, что они нередко обрушиваются огромными глыбами, в падении своем сокрушительными для мимо идущих судов. Страшный гул таких обвалов часто слышится по ночам, подобно грому артиллерии. В одном месте поворот реки был до того крут, что тут образовался род водоворота, при переходе чрез который суда наши совершенно обернулись от быстроты [56] течения. Повсюду глубина воды была в 6 фатомов, а в быстринах нередко вдвое, больше; но суда наши избегали силы потока, причаливаясь от одной стороны реки к другой и следуя по мелководьям.

Мы подымались по Инду в пору ловли паллы — рыбы, принадлежащей к роду карпов, величиною равняющейся с макрелью, а вкусом не уступающей семге. Она ловится только в продолжении четырех месяцев, предшествующих разлитию реки, от начала Января до конца Апреля, и не встречается выше крепости Баккара. Туземцы суеверно думают, что эта рыба доходит до укрепления собственно из уважения к Хаджа Хезру — знаменитому святому, в этом городе, и на обратном пути к морю никогда не поворачивается хвостом к священному месту. Мутные струи Инда не допускают никакого противоречия этому сказанию. Способ ловли паллы очень замысловат и, как кажется мне, составляет местную принадлежность Инда. Он состоит в следующем: [57] каждый рыбак, запасшись глиняным, несколько сплющенным и открытым сверху сосудом, опускает его на воду, ложится на него в горизонтальном положении и, подталкивая себя ногами как лягушка, пускается вплавь, управляясь руками. Достигнув средины реки, где самая сильная быстрота, он бросает под себя сеть и спускается по течению. Сеть эта состоит из привязанного к шесту сака, который рыбак затягивает, как скоро попадется добыча, и потом, вынув и заколов рыбу, он опускает ее в сосуд, на котором плавает, и снова принимается за свое дело. Кроме этих сосудов употребляются другие меньше, не имеющие отверстия и служащие для плавания в сидячем положении. Появление паллы в реке производит общую радость в прибрежных жителях, и вы нередко видите сотни людей, старых и малых, занимающихся в одно и то же время ловлею этой рыбы, доставляющей здоровую пищу в продолжение своего лова и обильный запас на остальное время года в сушеном виде. В [58] этом состоянии она вывозится в большом количестве в соседственные земли.

Утром, 18 числа, мы стали против Гайдрабада, лежащего в 5 милях от Инда. От самой Татты нам благоприятствовал сильный ветер, помогавший судам подыматься против течения со скоростью трех миль в час. Пыль повсюду была невыносимая; густые тучи ее так сильно клубятся над деревнями, что еще издали можно безошибочно указать на места, в которых находятся селения. Эта часть Синда уже хорошо известна: эмиры обрекли ее запустению, для удовлетворения страсти своей к охоте. Все прибрежья до уреза воды обнесены оградами, за которыми все внутреннее пространство покрыто дроком, хворостником и низким бабулем, всегда зеленеющими от тучности почвы. Кой-где между ними виден одинокий верблюд, поднимающий воду в пруды зверинцев, вырытых в таких местах, где эмир и его родственники удобнее могут [59] стрелять оленей, привлекаемых жаждою к водохранилищам (Порода оленей, за которыми охотятся в Синде, называется котапатча (cervus porsinus)).

Вскоре после нашей высадки на берег к нам явились четыре отдельные одна от другой депутации, пришедшие от лица Мир Мурад Али Хана и его семейства для поздравления нас с прибытием в столицу Синда и для уверения в искренности его дружбы и уважения к британскому правительству. Я, конечно, на все это отвечал им самым приличным образом. Вечером нас проводили в Гайдрабад, где мы остановились в доме танда Науаба Уали Магоммед Хана, синдского визиря, сын которого, за отсутствием отца, назначен был нашим мехмандаром. Для нас раскинули шатры и приготовили всякого рода припасы, с таким радушием, что нам трудно было представить себе, чтоб те же самые люди, которым так долго восперщался вход в пределы Синда, были теперь почетными гостями его недоверчивого владыки. Все, [60] и знатные и незнатные, были к нашим услугам: сеиды, ханы, чобдары до самой глубокой ночи приходили к нам с разными посланиями и вопросами. Здесь кстати сказать, чтоб дать понятие, каким образом производятся дела в Синде, что и брадобрей и прохладитель воды и первый министр без разбора служили эмиру гонцами по одним и тем же предметам.

Церемониал нашего представления скоро был улажен; но не без того, однако же, чтоб характер синдийцев хоть сколько-нибудь при этом не выказался. После взаимного условия о представлении на следующий день по полудни, наш мехмандар явился к нам на рассвете и просил нас сопутствовать ему во дворец. Я напомнил о сделанных распоряжениях; но он, не обратив внимания на мое объяснение, начал в напыщенных выражениях превозносить великое снисхождение, своего государя, благоволившего почтить нас таким ранним свиданием, тогда как вакилы или представители других держав нередко ждут этого по [61] несколько недель.

На это я отвечал ему, что совершенно иначе понимаю цель такого раннего назначения со стороны его государя, и уверил его, что ни сколько не считаю это милостью, а полагаю, что эмир сам должен гордиться тем, что может принять к себе, в какое бы то ни было время, агента британского правительства. После этого ответа он замолчал, потом ушел и вскоре прислал за извинением в причиненном беспокойстве, произошедшем, по словам его, от недоразумения. Надменность синдийцев не иначе можно отразить как тем же оружием; как ни неприятен такой образ действия, но во всех переговорах с ними он всегда возьмет верх и увенчается желанным успехом, за упорством последуют учтивость и вежливость и, наконец, тень забвения покроет все неприятности.

Вечером мы были представлены эмиру сном его, Нассир Ханом, который предварительно принял нас в своих покоях, с тем, чтобы уверить нас в своей преданности [62] к британскому правительству и сообщить по секрету, что мы только чрез его ходатайство можем получить позволение пройти чрез Синд. Эмира мы нашли сидящим посреди залы и окруженным многочисленными своими родственниками. Все они встали при нашем входе и обратились с затверженным приветом. Его высочество, обратив ко мне речь, назвал меня по имени, предложил место возле себя па одной с ним подушке, и потом сказал, что я ему друг как по делам политическим, так и по частным, потому что брат мой (доктор Джемс Борнс) вылечил его от опасной болезни. За этим просил забыть все претерпленные мною затруднения и опасности, и считать его союзником британского правительства и моим искренним другом. Продолжительная остановка, встреченная мною на пути, продолжал он, произошла собственно от его незнания в делах политических, ибо он считал мое путешествие водою, нарушением договора, заключенного между двумя государствами; уверял, что он был простой воин [63], непонимающий подобных обстоятельств и только призванный начальствовать тремястами тысяч Белучей, вверенных Богом его управлению. Потом сказал, что, радуясь видеть нас в своей столице, он готов дать нам свою парадную ладью до самых пределов своих владении и судовщиков для взведения ее вверх по реке, предлагал в полное наше распоряжение слонов и паланкины, если только мы считаем это нужным; обещал употребить вместе с нами все усилия для исправной доставки подарков его величества короля Великобританского, и в заключение назначил сына своего визиря нашим мехмандаром вплоть до границы государства. Не считая нужным входить ни в объяснение с эмиром, ни в подробности о нашей армии, я благодарил его за внимание к нашему правительству и к нам самим и прибавил, что рад найти дружбу, существующую между обоими государствами и побудившую меня избрать путь чрез его владения, дружбу, оправдавшуюся на деле, потому что с моей стороны было бы безрассудно отваживаться на [64] путешествие по Инду без его дружеского содействия. Что же касается до опасностей и препятствий, испытанных нами, то я уверил его высочество что счастье, всегда благоприятствующее британскому правительству, дало нам возможность восторжествовать над ними, и что человек хотя и не властен отвратить от себя бедствия на море, однако же мы, по милости Божьей, избежали их. В заключение всего я выразил эмиру свою уверенность в том, что власти, которым я служу, вполне разделяют со мною благодарность за прием, мне сделанный. Этим окончилась аудиенция; но эмир назначил другую на следующий день для изложения ему некоторых политических дел, порученных мне правительством.

Я не стану говорить о синдском дворе, потому что описание его можно найти в путешествии г. Поттинджера и в книге, изданной моим братом (Narrative of a visit to the Court of Sinde. By James Burnes, Surgeon. Edin. 1831). Замечу только, что блеск его, [65] как кажется, помрачился: эмир и бывшие при нем члены его семейства, хотя и имели на себе драгоценные украшения, однако же ни дворец, ни дарбар его ни сколько не обратили на себя нашего внимания; грязная зала не имела ковров и была наполнена засаленными солдатами; шум и пыль были нестерпимы. Сам эмир несколько раз старался восстановить в ней молчание; но без успеха, так что за шумом нельзя было расслышать части разговора. Мы, однако ж, скоро узнали, что вся эта толпа была собрана с тем намерением, чтоб дать нам понятие о войсках Синда. Само собою разумеется, что для этой цели не забыли наполнить народом все аллеи и выход: до такой степени, что мы не иначе могли выбраться из форта, как при усиленных стараниях сопровождавших нас сановников. После этого свидания я отправил подарки, назначенные его высочеству; они состояли из различных предметов европейской производимости: из ружья, пары пистолетов, золотых карманных и столовых часов, двух телескопов, английских [66] шалей, двух нарядных шандалов граненого хрусталя с транспарантами и, наконец, персидских книг, роскошно отлитографированных в Бомбее, всемерной карты и карты Индустана на персидском языке. Главный эмир предварительно этому два раза присылал ко мне с просьбою не иначе передать ему все эти предметы, как в его собственные руки, и обладатель сокровищ, ценимых в пятнадцать миллионов фунтов стерлингов, пристрастною рукою раздавал своим родственникам вещи, ценность которых не превышала нескольких сотен фунтов. Чтоб дать еще лучшее понятие о низости этого человека, стоит только сказать, что он втайне присылал своего визиря просить меня обменять шандалы и столовые часы, не сообразовавшиеся с убранством синдийского дворца, на какие-нибудь иные вещи, находившиеся между подарками, назначенные другим владетелям. Я отвечал визирю, что эти подарки привезены мною с той целью, чтоб показать достоинство европейских произведений, и что у нас не в [67] обычае отдавать кому-либо вещи, принадлежащие другим лицам. Отказ этот подал повод к другому посланию, что служит доказательством совершенного отсутствия деликатности в гайдрабадском кабинете, тем более, что точно тоже случилось и в 1809 г., когда британское посольство находилось при этом дворе. В заключение всего, вечером к нам прислано было от имени других членов семейства несколько дюжин подносов с плодами и вареньем, убранных вызолоченными листьями.

На другой день, рано утром, Мир Измаил Шах, один из визирей, вместе с нашим мехмандаром, проводили нас в дарбар; дорогою визир говорил мне, что я сделаю большое удовольствие эмиру, если соглашусь переменить часы. При втором свидании было гораздо более порядка: оно совершенно удовлетворило наши желания; эмир беспрекословно согласился на все предложения нашего правительства, как скоро я ему их передал. Последовавший за этим разговор был исполнен дружбы: его [68] высочество подробно расспрашивал о моем брате и внимательно рассматривал наше платье, и много смялся при виде моей треугольной шляпы, украшенной перьями. При прощании он еще раз в точных выражениях повторил все свои вчерашние уверения, так что, при всей сомнительности его образа действий, я расстался с ним совершенно довольный всем, что между нами происходило, ибо он, как казалось, уже не имел более намерения препятствовать нашему путешествию в Лагор. Мир Нассир Хан, сын эмира, подарил мне прекрасную дамасскую саблю в красных бархатных ножнах, украшенных золотом; а отец его прислал кошелек с 1.500 рупий и просил извинить его, что за неимением такого готового клинка, какой он желал бы подарить мне; он вручает мне сумму равную его ценности. После всех встреченных нами неприятностей, мы не ожидали столь хорошего приема в Гайдрабаде. Утром, на другой день, мы выехали из города и стали лагерем на берегу Инда, не в далеком расстоянии от наших судов. [69]

Окрестности синдской столицы необыкновенно прекрасны и разнообразны; берега реки окаймлены высокими деревьями, за которыми, в глубине картины, горы услаждают взор, утомленный однообразием бесплодных и пыльных равнин дельты. Притом же Инд здесь шире, нежели где-либо в течении своем ниже этих мест: тут широта его равняется 800 ярдам, посредине реки находится мель, но она покрыта водою. Остров, на котором построен Гайдрабад, совершенно бесплоден от каменистого и горного характера почвы. Места, способные к возделыванию, худо обрабатываются. О самой столице я почти не могу ничего прибавить к тому, что уже было об ней писано. Число жителей ее не превышает 20.000 душ, живущих в домах, или, лучше сказать, хижинах, построенных из глины. Даже и жилище самого правителя бедно и неудобно. Форт, также как и город, построен на утесистой возвышенности; первый обведен рвом шириною в 10 и глубиною в 8 футов; чрез ров перекинут деревянный мост. Стены [70] укрепления, имеющие 25 футов высоты, построены из кирпича и в настоящее время быстро разрушаются. Гайдрабад не может почесться крепким местом: его легко взять приступом. В средине города, отдельно от прочих укреплений, возвышается тяжелая башня, повелевающая всею окрестною страною. В ней хранится большая часть синдийских сокровищ. Фалейли обтекает место, на котором построен Гайдрабад; но хотя эта река довольно значительна во время разливов, однако же, в Апреле месяце, т. е. в ту пору, когда мы были в этом городе, она совершенно пересыхает.