АРСЕНЬЕВ А. В.

АТАМАН ПЛАТОВ — ЗАВОЕВАТЕЛЬ ИНДИИ

I.

Это была необыкновенная эпоха во всемирной истории: кончилось славное царствование Екатерины Великой; заставили вздрогнуть весь мир ужасы французской революции. Наполеон потрясал свет своими подвигами, восходя к зениту своей славы, а в России воцарился и начал энергично действовать такой необычный государь, как Павел I.

Факт, который мы хотим рассказать здесь, мог совершиться только в эту эпоху чудес и, будучи задуман Наполеоном, а исполнен Павлом, носит в себе все черты гениальности первого и стремительности второго. У императора Павла слово с делом не расходилось: “gesacht-gemacht” ("сказано-сделано".) было его правилом, хотя не всегда оно было “gedacht” ("продумано".).

“Политический горизонт” был в это время заволочен тучами и туманом; лучшие государственные головы терялись и не знали, чего держаться. Лишь один Наполеон знал, куда идет, и кружил головы всего мира. Против Франции составлялись коалиции европейских государств; коварная Англия мутила всех и Павла I в особенности.

Он послал маститого измаильского героя Суворова в Италию против французов; “завинтив свой измаильский штык”; Суворов при Адде, Требии и Нови разбил французские войска, но вероломные австрийцы-союзники, завистливые к его успехам, своим гоф-кригс-ратом с Тугутом во главе устроили Суворову такие препятствия, что этот опытный и мудрый полководец [47] за счастье почитал отозвание свое с арены громких побед и вскоре после этого скончался.

Пылкий и непосредственный император Павел разочаровался в своих вероломных союзниках, разошелся с ними, а тут Наполеон, которому расположение могущественного императора, повелителя шестидесяти миллионов, было дорого, сумел подделаться к нему с изысканной любезностью.

Десять или двенадцать тысяч русского войска, плененного с Бергом и Мамаевым в Голландии, Наполеон одел в новые мундиры хорошего тонкого сукна, точь-в-точь по форме, и послал к императору Павлу с весьма любезным письмом без всякого выкупа.

Этот поступок очень понравился нашему государю, и он переменил свое мнение о Наполеоне, которого доселе очень недолюбливал. Император Павел отправил Колычева к Наполеону послом, а вскоре потом был послан генерад-от-инфантерии и командир Семеновского полка В. И. Левашев для заключения военной конвенции против недавней нашей союзницы Англии, которую Наполеон хотел допечь “континентальной системой”, закрыв все европейские порты для торговли Англии.

План Наполеона был гениален и, если бы был доведен до конца, то пресловутые “английские интересы” потерпели бы окончательное крушение, и сама Великобритания была бы поставлена в ряды второстепенных держав.

Гений Наполеона, поддержанный могуществом русского императора, был в состоянии это сделать: первый консул задумал уязвить Англию в Индии, средоточии ее богатств и могущества, и никто, кроме русского императора, не мог ему быть лучшим в этом деле помощником. Для похода по среднеазиатским степям надобно было легкоконное войско, и нигде не было его столь много и такого хорошего качества, как в России: две области казачьего войска, отлично храброго в битвах и удивительно выносливого в лишениях.

Эта легкая конница должна была перейти степи до границ Индии и там возмутить все туземное население против своих ненавидимых поработителей-англичан; такое действие появления казаков-освободителей на умы индийцев, несомнительное и в наши дни, в то время имело больше шансов на успех.

Как ни губителен мог быть этот маневр для англичан, но это была только первая часть дела, задуманного Наполеоном. Вслед за казаками сам Наполеон хотел провести через Россию полмиллиона своей победоносной армии до Волги, на судах спустить ее до Астрахани, а там по Каспийскому морю до самого Астрабада. От Астрабада до Индии путь караваном очень хорош, а с помощью рытья неглубоких колодцев можно добыть [48] и воду из-под песков пустыни. Ходу от моря до Индии не более трех недель, и, раз египетские победоносцы появятся в Индии со своим обожаемым предводителем, — только три или четыре месяца, по словам Наполеона, требовалось, чтобы владычество Англии было свергнуто...

Англии грозил страшный удар; ее государственные люди и сам Питт пришли в смятение и стали придумывать всякие средства, чтобы отвести этот удар.

Император Павел вполне склонился на это предприятие, заключил с Наполеоном конвенцию и объявил Англии войну. Это было в конце 1800 года.

Павел начал действовать энергично: первым делом велел арестовать все английские торговые корабли в русских портах; в Кронштадта послан был чиновник коммерц-коллегии д. ст. сов. П. С. Ильинский с приказанием выгрузить из кораблей все товары, а самые корабли, выведя на рейд, торжественно сжечь.

Вместе с этим, ожидая прихода английской эскадры в Балтийское море, император велел укрепить и умножить оборонительные средства Кронштадта, построить новый рисбанк на 300 крепостных орудий, направляющих свои выстрелы в тот пункт, где неприятельские корабли должны по узости фарватера идти по одному в кильватер (гуськом, или цугом).

Всю зиму 1800 — 1801 годов пять или шесть тысяч извозчиков были заняты перевозкою леса по льду Финского залива от Петербурга до Кронштадта для вновь воздвигаемых укреплений...

II.

Атаман Матвей Иванович Платов в последний год царствования Екатерины Великой возвратился из персидского похода, где главнокомандующим был Валериан Зубов, брат любимца, а походным атаманом донских полков, в чине генерал-майора, — Платов. Валериан Зубов был предводитель не гениальный, и хитрые персы заманили его в ловушку, откуда выручать его пришлось Платову.

С воцарением Павла I дела круто изменились: Зубовы были отстранены, а походный атаман Платов попал сначала в ссылку в Кострому, где встретился с другим ссыльным, екатерининским орлом (подполковником артиллерии тогда) А. П. Ермоловым, а потом в Петропавловскую крепость (чего не избежал и Ермолов) (Здесь есть некоторое разногласие между показаниями А. П. Ермолова и самого Платова. Ермолов в отрывке своих записок, сохранившемся у его денщика и обнародованном в “Русском Архиве” 1867 г., кн. 3, говорит, что Платов был потребован в Петербурга из Костромы, тогда как сам Платов в своих рассказах всегда свидетельствовал, что он был потребован из крепости, где находился и Ермолов. Отметив эту разницу, мы будем придерживаться рассказа, принадлежащего Платову в дважды записанного в мемуарах разных лиц.). [49]

Войсковым атаманом донцов после смерти А. И. Иловайского (в 1797 г.) был В. П. Орлов, соратник Платова при знаменитом штурме Измаила, но важность предпринимаемого дела требовала от посылаемых в трудную экспедицию войск особого одушевления, а это могло быть достигнуто только тогда, когда войска поведет человек, горячо любимый войском и имеющий на него большое влияние. Таковым на совете государя (у него еще были хорошие советники) оказался опальный Матвей Иванович Платов, но он три года уже как был увезен фельдъегерем с Дона неожиданно, и во все это время донское войско ничего не знало о своем любимом “батьке”, жив ли он и где находится, или его и в живых нет.

Сильно горевали о Платове его донские “детушки”, а он сидел в крепости, “как соленый огурец в банке с уксусом, чтобы не потерял вкуса” (слова А. М. Тургенева, “Русская Старина”, 1886 г., кн. 1.).

Когда пришла нужда в его услугах, Платова вспомнили и, по собственному рассказу его, послали за ним в каземат крепости.

Интересна обстановка, в которой, много лет спустя, Матвей Иванович Платов рассказывал об этом приключении. Это было в 1812 году, когда казаки и Платов покрыли себя вечной славой, во время дневки на походе, в день именин Матвея Ивановича.

С Дона любимому атаману (тогда уже графу) прислали к именинам “атаманский кус” — балыков, икры и знаменитого шипучего “цимлянского” вина. Все это было предложено командирам и офицерству гренадерской дивизии, а после сытного обеда маститый шестидесятидвухлетний атаман начал рассказ о былом чудесном времени, недалеком по протекшим годам, по совершенно чуждом и баснословном для молодых слушателей.

III.

Каземат Петропавловской крепости, где сидел Платов, был сыр и мрачен; окошечко, освещавшее его, было высоко и величиною не больше “лаза для кошек”, прорубаемого в дверях амбаров. [50]

Летом в этом каменном мешке была холодная, пронизывающая сырость, от которой узник хворал жестокой горячкою, а зимой от печей несло таким чадом, от которого глаза ело, “как от хрена”. Стены были мокры и скользки, а по полу бегали крысы, не стесняясь, когда заключенный спал, прогуливаться и по его телу. “Сначала мне это казалось гадким, а напоследок я к этому гаду и он ко мне, друг к другу, привыкли”. Одеждой узнику был “затрапезный халат”, и его одиночного заключения никто не развлекал ни визитами, ни разговором; сторожа у дверей были безмолвны (Вот как описывает пребывание в крепости “соузник” Платова Ермолов: “В равелине ничего не происходит подобного описываемым ужасам инквизиции, но, конечно, многое заимствовано из сего благодетельного и человеколюбивого установления. Спокойствие ограждается могильной тишиною, совершенным безмолвием двух недремлющих сторожей, почти неразлучных. Охранение здоровья заключается в постоянной заботливости не обременять желудка ни лакомством пищи, ни излишним ее количеством. Жилища освещаются неугасаемой сальной свечою, опущенной в жестяную с водою трубку. Различный бой барабана при утренней и вечерней заре служит исчислением времени; но когда бывает он не довольно внятным, поверка производится в коридоре, который освещен дневным светом и солнцем, незнакомыми в преисподней” (“Русский Архив”, 1867 г., кн. 3, стр. 370 — 371).).

В таком положении, по его словам, находился “батько” донской легкой конницы, когда вспомнили о нем и его военных способностях, потребовавшихся теперь для совершения важного предприятия.

Удрученный горем, не знавший ни конца своему заключению, ни ожидавшей его судьбы, сидел с помутившейся от угара головою (дело было в декабре) Матвей Иванович, как вдруг услышал в коридоре голоса и шаги; шум все приближался к его каземату и, наконец, прекратился перед его дверью; завизжали ржавые замки, загремел засов. Платов, ожидавший всякой беды себе, вообразил, что идут за ним вести его на суд или казнь, и начал творить крестное знамение, благодаря Бога за окончание страданий.

— Благодарю тебя, Господи! Прости, отпусти мои прегрешения!.. Свет нескольких фонарей в мрачном каземате, неожиданно появившийся, ослепил узника, на него “омрак нашел”, он стоял и крестился, тупо глядя на пришедших, не узнавая никого.

— Матвей Иванович! — услышал Платов оклик и узнал в нем голос коменданта крепости, Сергея Николаевича Долгорукаго, — Матвей Иванович! государь император повелеть соизволил, чтобы вы как можно скорее явились к его величеству во дворец...

Как громом, поразили эти слова смущенного узника; он не понял их сначала; ему пришло в голову, что все это — сонное мечтание или наваждение нечистого. [51]

Платов перекрестился, перекрестил стоявших перед ним офицеров, они не пропали, а продолжали убеждать его, что пришли за ним, чтобы вести его во дворец пред очи императора,

— Аминь, аминь, рассыпься! Вы ли это, Сергей Николаевич?

— Я, Матвей Иванович! Придите в себя! Эк вы засиделись здесь, что даже людей не узнаете. Собирайтесь к государю во дворец...

— Подлинно вы... Да зачем же мне к государю?

— Это нам не известно, Матвей Иванович. Собирайтесь.

— Постойте! Как же мне явиться пред его светлые очи, когда и грязен-то я, и свита-то на мне истлела, и зарос-то я волосами, как дед лесной!..

— Ничего, Матвей Иванович, мы вас вымоем, выбреем и оденем, мундир ваш еще цел у нас, и вы молодцом явитесь к императору.

— Да голова у меня, князь, болит от этого проклятого угару, ровно котел пустой... Как я буду с его величеством говорить?..

— Проветритесь, Матвей Иванович, покуда, свежего воздуха хватите. Медлить нельзя, вы знаете нашего государя! Собирайтесь, да и пойдемте с Богом. Дай вам, Господи, всякого счастья! Пойдемте!

Платова, потерявшего образ и подобие человеческое, повели в канцелярию коменданта.

— Чудеса в решете! — бормотал Платов, — и на что я понадобился государю?.. Коли хочет казнить, и казнил бы. Милость или суд ожидает меня? А я, видит Бог, против родины и государя ничем не виноват...

В канцелярии коменданта позвали цирульника, и тот живо обрил и остриг Матвея Ивановича по форме, потом сводили в баню, надели чистое белье, а там принесли и форму его, генерал-майора донского войска. Освеженный мытьем и выбритый, Платов оделся в свою форму, причем она оказалась ему уже широковатою.

— Горелочки бы теперь, князь Сергей Николаевич, да закусить чего-нибудь для храбрости, а то в проклятом каменном мешке всегда впроголодь сидел.

— Не моя вина, Матвей Иванович! Сейчас я распоряжусь на скорую руку, фельдъегерь из дворца ждет вас, время уже вечернее, не навлечь бы нам гнева государева...

— Да что за притча, князь Сергей Николаевич, не знаешь ли, скажи, ради Бога, зачем меня везут к государю во дворец?..

— Да вы, Матвей Иванович, никак еще в себя придти не можете от сиденья! Спрашиваете меня о том, что мне и не должно быть известно. Сидели вы здесь секретным политическим номером, а теперь разве мне скажут, зачем вас во [52] дворец требуют?.. Сказано: привезти во дворец такого-то — и шабаш!..

Вымытый, одетый и причесанный, Матвей Иванович Платов, подкрепившись “горелкой” и закусив, вышел, наконец, с трепетом душевным в приемную, где ждал его верзила-фельдъегерь.

Недавний безыменный узник, Платов вышел теперь генерал-майором, и фельдъегерь, вытянувшись, сделал ему честь.

— Ну, благослови вас Бог, Матвей Иванович, — сказал на прощанье комендант, — и помоги вам Господь не возвращаться сюда более.

— Да уж, князь Сергей Николаевич, лучше на плаху прямо идти, чем опять к вам сюда. Спасибо за пожеланье!

Фельдъегерские сани стояли у крыльца, запряженные в тройку; свежий морозный воздух охватил долго сидевшего узника: он зашатался на крыльце и, не будучи в силах двинуться дальше, еле держась на ногах, прислонился к стене...

— Эх, ваше превосходительство, ослабели! — сказал с соболезнованием фельдъегерь, — вот держитесь за меня, я вас усажу.

Поддержанный сильным фельдъегерем, Матвей Иванович уселся в сани, тяжело дыша давно не ощущавшимся свежим воздухом.

— Во дворец! — скомандовал ямщику фельдъегерь, и ток встречного свежего воздуха начал обвевать лицо донского атамана...

IV.

За несколько минут перерезали сани фельдъегеря Неву по льду, наискось от крепости до Михайловского дворца; холодный ветер резал лицо и уши проезжих, и вот сани остановились.

— Ваше превосходительство, пожалуйте, приехали! — пробасил фельдъегерь, и Платов, с помощью его, вылез из саней и вошел в ворота через подъемный мост, опущенный по оклику фельдъегеря.

Много широких и освещенных лестниц прошел Платов, уже освеженный проездкою; несколько обширных комнат и, наконец, приемная пред кабинетом, Где фельдъегерь сдал своего пассажира дежурному чиновнику и, считая свою роль оконченною, удалился.

Ошеломленный всем происшедшим так скоро и неожиданно, встал Платов в уголок, мысленно молясь всем святым и призывая “царя Давида и всю кротость его”.

В сношениях с Павлом I редкий не твердил мысленно этой молитвы о “кротости”, ибо никто не знал, чем кончится [53] аудиенция у вспыльчивого, как порох, и скорого на резолюции государя.

От охватившего его беспокойства Платов не мог даже сесть и, ожидая в уголку призыва к государю, всеми силами старался придти в себя, собраться с мыслями. Несколько минут, прошедших в этом томительном ожидании, показались Матвею Ивановичу годами, ибо он годы пережил мысленно в это время: погарцевал на Дону с любимыми детушками-казаками, побывал с ними в Персии, вспомнил костромскую ссылку и тюремное сидение и, не зная будущего, ожидал всего худшего и даже смерти.

Но вот дверь, охраняемая двоими безмолвными часовыми, отворилась, вышел любимец государя граф Кутайсов и пригласил Платова в кабинет. Торопливо сотворив крестное знамение, двинулся Матвей Иванович вперед, навстречу к неизвестному и опасному.

Император Павел стоял в глубине комнаты в ленте мальтийского ордена, опершись на трость, и милостиво смотрел на входившего казачьего генерала. Платов по обычаю преклонил одно колено перед императором и облобызал его руку.

— Здравствуй, Матвей Иванович, — начал государь, — очень рад тебя видеть!...

— “Рад, — подумал Платов, — кабы ты был рад меня видеть, так не держал бы в проклятом каменном мешке с воцарения!... Однако, что за притча? Встречает довольно ласково”...

В стороне на длинном столе, освещенная свечами под абажуром, лежала развернутая географическая карта, и около нее стоял на вытяжке в высочайшем присутствии, ожидая приказаний, “картмейстерского штаба” офицер.

— У меня до тебя большое дело есть, Матвей Иванович, — продолжал государь, подходя к развернутой карте: — подойди сюда и посмотри.

Платов подошел к карте и устремил на нее внимательный взгляд.

— Видишь эту дорогу на карте, — сказал Павел, указывая пальцем: — это прямой путь от Оренбурга до Индии!...

Платов глядел на карту и, слабоватый в географии, видел только какую-то “длинную узенькую линеечку”, а по бокам ее “белую, как снег”, бумагу... “Плант”, как называл карты Матвей Иванович, довольно неудовлетворительный, но он ждал, что будет дальше, и ответил государю:

— Вижу, ваше императорское величество.

— Ты знаешь эту дорогу? она знакома тебе?... Платова “как мороз по коже подернул”; дорога была ему совершенно не знакома; он видел ее в первый раз в жизни, [54] как пройти по ней — не знал и хотел уже ответить в этом смысле, но вспомнил хитрый донец, что такой ответ ничего не принесет ему хорошего, а может только возвратить в каземат Петропавловской крепости, и ответил наудалую:

— Знаю, ваше величество!...

— Ты пройдешь с казаками по этой дороге в Индию, Матвей Иванович? — снова спросил государь Платова.

— Пройду, ваше величество! — ответил Платов в отчаянии, а сам думал: “а хоть к чёрту на рога, к самому лукавому в пекло идти, абы не в этот проклятый гнилой каземат!”...

Лицо императора прояснилось улыбкою; он не ошибся в своем выборе; этот человек, тюремный сиделец, знает эту дорогу, неизвестную ему и самому, и проведет по ней свою лихую конницу до самой Индии, где они с Наполеоном натворят великих бед коварной Англии.

— Генерал Платов! — торжественно произнес государь, отступя шаг, — вот тебе в награду моя табакерка с портретом!

Ошеломленный Платов снова упал на колени, принимая осыпанную бриллиантами табакерку и лобызая руку щедрого государя, а Павел I продолжал:

— Я всегда, Матвей Иванович, был доволен твоею службою и любил награждать тебя!...

— Благодарю вас, великий государь! — с чувством ответил хитрый донец, а сам думал: “да когда ж ты, великий государь, видел мою службу, коли с самого начала заколотил меня в ссылку и в каземат?... А такой награды твоей не пожелаю я и лихому татарину”.

Происшествие для Матвея Ивановича начинало становиться совсем загадочным и баснословным: несколько часов тому назад сидел он в безрассветной тьме каземата, съедаемый грязью, а теперь находится к чертогах государя, награжден табакеркой, произведен в высокое звание, и задана ему задача, которой ни он, ни задающий ее хорошенько оба не понимают... От Оренбурга до Индии!... Легко сказать!... Матвей Иванович был человек ума не тонкого, хотя и с хитрецой, и эта фантасмагория начала на него действовать мутящим рассудок образом.

“Не грёза ли это сонная? Не искушение ли это лукавого? Не сам ли князь тьмы в образе владыки шутит надо мною грешным и ведет душу мою к погибели?” — да вспомнил Матвей Иванович, что православный литой крест с акафистом против нечистой силы: “Да воскреснет Бог, и расточатся врази его!” — находится у него на шее, и немного успокоился.

А грозный государь благосклонно берет его за руку и ласково говорит: [55]

— Встань, Матвей Иванович, сядь вот со мною и выслушай мое приказание словесное кое о чем.

Платов сел на диван рядом с государем и приготовился слушать дальше.

— Ты поедешь, Матвей Иванович, на Дон...

— “Благодарю тебя, Господи милостивый, — подумал Платов, — хоть еще раз увижу в жизни мой милый тихий Дон и своих детушек-казаченек!”...

— Там ты посадишь на-конь всех, кто только сидеть может и копье держать, и с этим деташементом иди ты немедля с Дона через Урал на Оренбург... В Оренбурге военный губернатор Бахметев даст тебе “языков” (переводчиков, знающих наречия среднеазиатских народов) и все нужное для похода. От Оренбурга ты пустишься степями, мимо Хивы и Бухары, до самой Индии. Квартирмейстерский офицер будет отсюда командирован в Оренбург в тот же день, как ты поедешь отсюда на Дон. С дороги ты посылай через день казака с вестью в Оренбург к Вахметеву, а через неделю раз посылай казака с рапортом прямо ко мне в Петербург... Понял, Матвей Иванович?

— Понял, ваше императорское величество.

— Что ты должен предпринять дальше, подойдя к границам Индии, я тебе дам знать, когда ты подойдешь туда. Слышишь?

— Слышу, ваше императорское величество.

— Ну, так я надеюсь на тебя, Матвей Иванович! Мне донское храброе войско издавна любезно, а тебя я всегда ценил; надеюсь, что ты с успехом исполнишь такое славное и трудное поручение — и забыт мною не будешь...

— Благодарствую, великий государь, — сказал Платов, встав и поклонившись императору в пояс, причем коснулся по старому обычаю рукою до пола: — исполню твое повеление в точности, хотя бы пришлось и живот положить. За казаков своих тоже ручаюсь: они у меня молодцы, назад никогда не пятятся, полезут за мной хоть в пекло!

— Ха, ха, ха! В пекло! — развеселился Павел, встав: — Это хорошо сказано: в пекло!... У тебя совсем особенный выговор, Матвей Иванович!... В пекло! Ха, ха, ха!...

— Когда ж прикажете, ваше императорское величество, отправляться в поход?... Может, сейчас или с завтрашнего утра?...

— Нет, ты поживи здесь, отдохни, погости в Петербурге, поразмысли хорошенько все, а через три дня и на Дон. Всех поднять — дело важное и к чести России служащее...

— Честь матушки России и ваша, великий государь, мне дороже жизни! Рад послужить вашему величеству до конца дней! — говорил Платов, кланяясь. [56]

— Ну, так вот, Матвей Иванович, я тебе в коротких словах все сказал, подробности и все распоряжения получишь завтра. Теперь прощай, Матвей Иванович, ступай отдыхать домой, выспись хорошенько!...

Государь милостиво протянул руку для поцелуя; Платов преклонил колено и, облобызав державную десницу, с глубокими поклонами удалился из кабинета.

V.

Часовые и лакеи все так же недвижно стояли у своих дверей, когда Матвей Иванович, ошеломленный всем происшедшим, проходил анфиладою великолепно убранных комнат к выходу.

— “Домой, отдыхать! — думал Матвей Иванович на ходу: — А где ж теперь у меня дом?... Время позднее, куда я сунусь?... Не в крепость же опять! Ах ты, грех! Были знакомые, да не знаю, где они, и дорог здесь не знаю...

— Не туда ваше превосходительство! — остановил его лакей, — Вам к выходу надобно? Вот пожалуйте направо, потом налево, там прямо и опять направо...

— Да проводи ты меня, ради Бога, я век отсюда не выберусь без того: в первый раз я здесь.

Лакей проводил Матвея Ивановича до широкой лестницы и воротился назад.

— “Просто, как во сне, хожу! — думал Платов, спускаясь с лестницы, — Крепость, царь, табакерка, атаман, поход на Индию!... Теперь-то куда?”....

Внизу лестницы, в широком вестибюле стояли недвижные часовые, несколько лакеев и важный разодетый швейцар. Видя сходящего с лестницы генерала, лакеи вытянулись, швейцар приготовился распахнуть дверь, как вдруг Платов обратился к швейцару с вопросом:

— А скажи мне, любезный, не знаешь ли ты здесь какой-нибудь квартиры, где бы мне ночевать можно было?

Швейцар удивился: такой случай, чтобы генерал, удостоившийся аудиенции у императора, не имел пристанища, был для него первый. Он не знал, что ответить, и глядел на генерала во все глаза, соображая... Форма казачья, никогда такого лица видать не приходилось приезжающим, а сегодня этот генерал доставлен с фельдъегерем... — Эге-ге! Этот фасон нам известен! — сообразил швейцар и спросил Платова:

— Вы, надо быть, приезжий, ваше превосходительство?

— Да приезжий, любезный, приезжий.

— Экипажу вашего с вами нет? [57]

— Я не знаю, где мой экипаж... — начал Матвей Иванович и смутился... — “Что за чуха! Коли б был мой экипаж, так был бы и верзила этот тут, он бы глаз с меня не спустил”...

— Видишь ли, любезный, — снова начал Платов: — у меня нет экипажа... уехал он...

Швейцар и все лакеи смотрели на путающегося в речах генерала странно, “как кот на говядину”, по словам самого Матвея Ивановича.

— Я, видишь ли, любезный, с Дона, здесь у меня никого знакомых нет, да и время позднее...

— Понимаем-с, ваше превосходительство... Самое теперь для вас лучшее идти в трактир “Демута” и там взять отдельный покой.

— “Демута”? А где твой “Демут”?

— Как, ваше превосходительство, вы и “Демута” не знаете? “Демута” у нас старый и малый знает в Питере.

— Ну, а я, видишь, не питерский, я издалека, с Дона! Сделай милость, проводи меня к этому “Демуту”.

— Не могу я, ваше превосходительство, отлучиться, а пошлю с вами кого-нибудь из свободных слуг.

— Севастьянов, — обратился швейцар к одному из лакеев: — пошли сюда какого-нибудь истопника.

Через минуту Матвей Иванович вышел в сопровождении истопника от дворца по подъемному мосту и направился по темным и безмолвным улицам, мимо бараков вокруг дворца, мимо обширного белевшего снегом Царицына луга; снег хрустел под ногами; изредка попадались будки, окрашенные по форме белыми и черными полосами, и бутари спали в них, завернувшись в собачьи тулупы и обняв длинные алебарды.

Матвей Иванович кутался в легкую шинель (такая с ним осталась в крепости) и шел, погруженный в глубокие думы. Было от чего голове треснуть: происшествие выходило совсем сказочным; надо было собрать все силы ума и души, чтобы не потеряться в этой фантасмагории... Мертвое безмолвие улиц нарушалось только скрипом снега под ногами, и вдруг в тихом морозном воздухе прокатились через Неву и широкую площадь Царицына луга унылые, хватающие за сердце, звуки курантов крепостной церкви. Они точно стонали в воздухе своей грустной мелодией, и Матвей Иванович вздрогнул и остановился. Слезы показались на его глазах.

— “Я не там, я на свободе, я скоро еду на Дон... Благодарю тебя, Господи!” — чуть не выкрикнул Платов в умилении и стал творить крестное знамение и класть низкие поклоны. [58] Удивленный истопник остановился и глядел на набожного генерала, ничего не понимая.

— Веди дальше! — приказал Матвей Иванович служителю. Душа его была переполнена разнородными чувствами...

VI.

Перейдя канаву, мимо царских конюшен, свернули путники в улицу и остановились перед подъездом с горящим фонарем.

— Вот здесь трактир “Демут”, — сказал истопник: — счастливо оставаться, ваше превосходительство.

Платов нашарил в кармане кошелек с деньгами (еще с Дона остался) и заплатил слуге за проводы, а сам позвонил у запертой двери.

Был уже поздний час вечера, однако заведовавший номерами приказчик еще не спал и пришел на зов слуги, удивляясь присутствию генерала в такой час.

— Любезнейший, — обратился к нему Платов, — где бы мне тут переночевать?...

— Можно-с, ваше превосходительство, вам номерочек?

— Номерочек, или так какую каморочку, я заплачу.

— Дело известное, что у нас постояльцы за плату; пожалуйте, я вам покажу номерок.

Утомленный Платов не стал рассматривать отведенного ему помещения; он рад был добраться до места; вид чистой постели под пологом еще более дал ему почувствовать утомление. Он сел на стул у стола и потребовал себе чего-нибудь поесть и горелочки. Слуга ушел исполнять приказание, а приказчик не уходил и мялся у двери.

— Чего тебе еще? Деньги? До завтра разве не можешь подождать? На, возьми!..

— Не деньги-с, ваше превосходительство... а пожалуйте ваш вид или паспорт, или если проезжим делом, подорожную вашу пожалуйте...

— Нет у меня подорожной; разве нельзя без этого?

— Никак нельзя, ваше превосходительство! Знаете, какие при нынешнем императоре порядки? Как вас через заставу-то пустили в город без подорожной, коли вы приезжий?!. А нам никак нельзя: из квартала строгий приказ — доставлять бумаги приезжих сию же минуту и без бумаг не оставлять на ночлег никого...

— “Господи помилуй! Этого еще только не доставало! Что ж мне теперь делать?.. Вот-те и атаман всего Донского войска, [59] вот-те и завоеватель Индии!.. Усталую голову приклонить негде!.. За бесписьменность в квартал могут стащить!”...

Такие мысли проносились в голове Матвея Ивановича, пока он, огорченный речью номерного, не знал, что ответить на это, и “стал в пень”, по его словам.

Можно бы нашуметь и прогнать надоедного мужика, чтобы не мешал отдохнуть и выспаться до утра, но практичный и напуганный Матвей Иванович сообразил, что это выйдет еще хуже и можно всерьез попасть на съезжую... — “Оно вот в сибирке не так круто и жестко, как в крепости, да все под караулом”, — думалось Платову, а ему так хотелось, наконец, быть на свободе, выспаться на хорошей постели, в чистой комнате со свежим воздухом...

Матвей Иванович решил лучше подняться на дипломатию и стал уговаривать номерного:

— Послушай, любезный, я так устал, меня разбило дорогою, у меня все кости и голова болят... Я теперь тебе ничего не могу сказать или вида дать: затерялся он у меня, что ли? Не знаю, при мне нет... Да ты успокойся: я не беглый, я — генерал казацкий, вот у меня и табакерка царская... видишь, на ней портрет императора... На-ка тебе, любезный, на горелочку, чтобы ты не беспокоился до завтра.

Платов дал номерному серебряный рублевик.

— Покорнейше благодарим, ваше превосходительство, — принял, кланяясь, рублевик исполнительный номерной, — одначе как же с кварталом-то?.. Очень уж мы обязаны...

— А плюнь ты на свой квартал! — вспылил было Платов, но тотчас переменил тон: — Ты вот что, любезный, коли уж так беспокоишься насчет меня, то вот тебе еще два рублевика, пошли ты кого-нибудь сейчас же на спех под Невский монастырь, в казачьи слободы, к землякам моим донским казакам и вели сказать, что, мол, Платов-атаман у тебя ночует и чтобы пришли утром со мной повидаться.

— Слушаю-с, ваше превосходительство” — ответил немного успокоенный номерной, но совсем оставить в покое своего странного постояльца еще не мог. В это время слуга внес водку и закуски и вместе с этим под мышкой большую книгу. Приказчик развернул ее перед Матвеем Ивановичем, обмакнул гусиное перо в чернила и протянул к нему.

— Это еще что на книгу живота ты принес? Чего еще от меня надобно?..

— По крайности, ваше превосходительство, извольте записать вот здесь по линеечкам ваш чин или звание, имя, отчество, фамилию; теперь вот тут — на службе состоите, или в отставке [60] находитесь; тут вот — сколько при вас слуг, тут — откуда приехали...

— “А не брякнуть ли: приехал из крепостного каземата с фельдъегерем?” — мелькнуло в голове Платова.

— Тут извольте написать: по казенному ли поручению, или по своей надобности; на постоянное ли жительство, или проездом и сколько времени намерены пробыть в резиденции его величества...

Матвей Иванович опять “стал в пень”: как ответить на большинство вопросов?.. Ответить все правильно, как было, то выйдет такая неправдоподобная чуха, что примут за сумасшедшего или проходимца и уж, наверное, стащат в квартал за пачканье официальной книги арабскими сказками...

Матвей Иванович опять взялся за дипломатию: выпил рюмку водки, закусил, взял с видом величайшего утомления перо и написал собственноручно о чине, фамилии и о том, что состоит в службе. Дальше он остановился, выпил опять и сказал:

— Довольно пока, любезнейший, завтра я напишу остальное, а сегодня у меня голова треснуть хочет. Оставь ты меня в покое с этой книгой живота и ступай себе спать, да и мне дай отдохнуть. Завтра узнаешь все... Да не забудь, пожалуйста, послать под Невский к казакам сейчас же кого-нибудь. Я тебе за это еще заплачу... Ступай!..

Платов сердитым орлом посмотрел в глаза приказчику; тот вздохнул, почувствовав себя неловко под этим взглядом, забрал свою книгу и с поклоном удалился из номера, мысленно решив тотчас же послать подозрительные показания необычного постояльца в квартал для очистки себя перед полицией.

— “Либо важная персона, либо мазурик!” — решил в своем уме номерной.

— “Ф-фу! Слава тебе, Господи! Отвязался!” — вздохнул, наконец, Платов и принялся за ужин.

Оставшийся слуга разостлал постель, приготовил все, что надо, остановился у двери, ожидая приказаний, и подозрительно поглядывал на приезжего генерала, у которого нет паспорта, который о себе сказать ничего не может, у которого багажу нет ни нитки, Слуг ни одного даже казачка; а между тем стоит на столе, переливаясь всеми цветами радуги, бриллиантовая табакерка с портретом императора.

Матвей Иванович плотно поел, хорошо выпил и, приказав все убрать и не беспокоить его больше, помолился усердно Богу, поцеловал свой нательный крест и завалился после всех треволнений спать богатырским сном... [61]

VII.

Казачьи слободки под Невским монастырем уже спали, после пробития зари, глубоким сном; лишь казаки-сторожа у ворот кутались в волчьи тулупы и дремали в полглаза, сидя в будочках. Щедро вознагражденный приказчик трактира “Демута” исполнил просьбу своего постояльца, больше из боязни перед кварталом и для очистки себя, и послал под Невский в ту же ночь.

Полусонный казак-дежурный сначала ничего не понял из объяснений посланного, а потом, услышав: “атаман Платов здесь и ждет вас”, схватил посланного под руку и счел нужным представить по начальству. В офицерском флигеле еще не спали, и светились огни. Весть, принесенная посланным, ошеломила всех неожиданностью. Он говорил об опальном Платове, сидящем в крепости, как ходили между офицерства слухи, и слова трактирного слуги показались подозрительными.

Времена Павла I были полны доносами друг на друга; сам император, не доверявший окружающим, видевший везде и во всяком таящуюся крамолу, был порывисто подозрителен, и таким характером государя многие недобрые люди пользовались для низких целей и, вместо успокоения, еще разжигали эту подозрительность. И все государство было охвачено паникой; всякий боялся за себя и близких, а нередкие примеры неожиданной и быстрой кары поддерживали общество в напряженном состоянии страха и подозрительности.

Казакам показались слова трактирного слуги ложным слухом, подвохом, хитрой уловкой, чтобы подвести их под гнев императора каким-нибудь доносом о их неблагонадежности.

Задержав пока посланца у себя, они послали расторопного казака верхом съездить в трактир и справиться об истине слов неожиданного вестника.

И верилось, и не верилось. Радостно-невероятный слух с необыкновенной быстротою разнесся по всем помещениям; казаки просыпались от крепкого сна, и всем донцам стало уже не до сна в ожидании подтверждения слуха о воскресении из мертвых любимого “батьки” Платова...

Но вот проворный гонец приехал с вестями. Он исполнил поручение, как следует: видел сам книгу, где расписался Матвей Иванович, а для лучшего удостоверения упросил слугу вынести и показать ему и мундир атамана.

— Все, как есть, точно! Матвей Иванович Платов там спит и велел нам утром приехать повидаться с ним, — подтвердил казак. [62]

Нельзя описать радостного восторга, охватившего всех донцов в слободке при этой вести. Все встали с постелей, обнимались, поздравляли друг друга и начали готовиться к утру, чтобы ехать на свидание со своим “батьком”. Начальство хотело взять небольшой отрядец, но казаки все поголовно стали проситься для встречи “батька-Платова”.

С большим трудом удалось уговорить некоторых остаться дома. В деле таком сердечном, как свидание с заживо погребенным любимцем всего Дона, начальство не хотело действовать строгими приказаниями и окриками, да в иррегулярных войсках, создавшихся совсем иначе, как армия, это и не в таком ходу. Там начальниками были не белой кости дворяне, а те же простые казаки, личными достоинствами возвысившиеся над другими и всегда имевшие нравственное влияние на своих подчиненных, веривших им, как избранникам “круга”, их святого учреждения. Со временем, когда русские государи стали жаловать отличившихся казаков землями, и когда казачьи офицерские чины были сравнены в правах на дворянство с чинами регулярной армии, появился класс казаков-дворян и землевладельцев. До этих пор вся земля и угодья были общими, а все казаки равны породою, и атаман по окончании своего срока делался простым казаком...

Едва забрезжило позднее зимнее утро, как уже донцы изготовились ехать встречать “батька-Платова”. Скоро они мелкими отрядами, приформившись, направились по петербургским улицам к трактиру Демута, где пребывал их любимец, появившийся после трехлетней пропажи, словно воскресший из мертвых. Начальство, да и все казаки чуяли, что эта демонстрация, не предписанная правительством, может кое-кому и не понравиться и навлечь им неприятности, но общее сердечное влечение было так велико и непреоборимо доводами осторожности, что все ехали с восторгом, заранее покоряясь всякой каре, какой они могут подвергнуться.

Матвей Иванович еще крепко спал в номере трактира, как на Конюшенную улицу, где помещался (как и теперь) “Демут”, начали отряд за отрядом въезжать донские казаки к немалому удивленно не предупрежденной ни о чем полиции. Они выстраивались по указанию хорунжих и сотников против дома трактира в еле брезжащем полусвете зимнего утра, и скоро ряды их заняли большое пространство по улице. Начальство и офицеры спешились у подъезда и вошли в трактир справиться, не проснулся ли генерал Платов, но он еще спал, и его не стали тревожить. Удивленный приказчик суетился по коридорам, рассказывая донцам о вчерашнем появлении казачьего генерала неведомо откуда, и его рассказы слушались с жадностью [63] казаками. Все слуги выбежали за ворота посмотреть на неожиданную церемонию; никто не знал причины такого скопления казаков. Проходившая публика останавливалась посмотреть на необычное скопление конных казаков. Группа офицерских лошадей в поводу у денщиков стояла у подъезда трактира Демута, и между лошадьми замечался горячий вороной скакун, под великолепным седлом, приведенный казаками для своего любимого атамана.

Внимательный квартальный, уже осведомленный о прибытии загадочного постояльца в трактир и охваченный, как и номерной приказчик, сомнениями насчет личности ночлежника, собирался по долгу службы произвести подробное расследование случая.

Для этого он решил, прежде всего, допросить самого сомнительного атамана и уже пораньше направился к трактиру, мечтая, что, может быть, ему, для вящшего успеха по службе, удастся прихлопнуть очень интересного затейника, рядящегося в генеральские мундиры и не имеющего документов.

— “Что такое за атаман донской, о котором ни в одном квартале никогда слыхано не было? И в заставы не проезжал, а ночью на ночлег явился... Самозванец, должно быть, явный”...

Обо всем этом исполнительный квартальный навел справки и шел на уловление, гордо надвинув треуголку на правое ухо и бросая по сторонам строгие взгляды.

Но каково же было его удивление, когда, подойдя к Конюшенной улице, он заметил сначала скопление народа, а, протолкавшись сквозь толпу, увидел стройные ряды донских казаков, стоявших против трактира “Демута”.

Мысль о самозванстве, на котором квартальный строил все свое следствие, начала казаться ему несостоятельной, но, все-таки, о такой церемонии ему по полиции ничего не было известно.

Квартальный вошел в подъезд трактира Демута.

— Проснулись! — доложил номерной ожидавшим донцам, заслышав в номере Платова громкие зевки хорошо выспавшегося человека: — Я сейчас доложу о вас!...

— Послушай! — обратился в это время квартальный к номерному: — Что у вас тут такое происходит?

— Не могу знать-с, ваше благородие! Кажись, донской генерал изволят ночевать здесь и велели вчера послать вот за ними-с, — указал номерной на казаков.

— Человек! — послышался из номера зычный голос Платова, и номерной стремглав бросился на зов.

Квартальный не знал, что предпринять, но, увидя среди ожидавших чины выше своего, заблагорассудил почтительно подождать, что будет дальше... [64]

— “Наше от нас не уйдет”, — решил он и встал в уголку, прижав шпагу левой рукой к ноге.

— Их превосходительство просят господ казаков к себе, — доложил номерной донцам, и все гурьбой устремились в коридор; сзади всех пошел и квартальный, крайне заинтересованный происшествием.

Дверь номера отворилась; полковник, бывший с Платовым в персидском походе и находившийся впереди всех, увидел среди комнаты его, самого “батька Платова”, но как изменились его черты... Он постарел, похудел, облысел, и его редкие кудри еще более подернулись сединою. Но это был он и даже в том самом мундире, в котором он сломал персидский поход...

— Батько наш! Матвей Иваныч!. — воскликнул полковник, бросаясь в объятия любимого атамана.

— Детушки мои родные! — прошептал со слезами на глазах обрадованный Матвей Иванович, крепко обнимая и целуя своих донцев: — наконец-то Господь милостивый привел свидеться с вами! Думал, что уж и свету Божьего не увижу в проклятой дыре! Здоровеньки будьте, детушки!..

— Здоров будь, батько! Откуда ты? А мы по тебе уж панихиды служить хотели!.. Родной ты наш!...

— Не спрашивайте теперь, детушки, после все расскажу по ряду!.. Видел вчера пресветлый лик императора и милость его многую получил... Вот табакерка его...

— Батько ты наш! Вина сюда! — послышались голоса.

— Проснулся! Встал! Вино пьют для встречи! — переносились вести в ряды выстроенных казаков, и ряды волновались; казаки глядели в окна трактира, желая увидеть Платова где-нибудь...

Но вот дрогнула группа народа у подъезда; зашевелились денщики; обеспокоенные кони начали перебирать ногами...

— Идет, идет! — пронеслось по рядам казаков. Посторонние зрители стеснились, задние лезли на передних,

вытягивали шеи, чтобы рассмотреть что-нибудь.

Из подъезда показалась группа донцев и между ними один пожилой, с седыми кудрями.

— Он!.. Батько наш, Платов! — гудели казаки.

Группа офицеров с атаманом живо вскочили на коней, и из всех орлом выделился вперед он и, дав нагайку коню, лихо подскакал к правому флангу.

— Здоровы будьте, детушки! — гаркнул он, мчась вдоль по рядам в сопровождении своей свиты.

— Здоров будь, батько наш! — загремели казаки по всем рядам. Все впивались глазами в лицо любимого вождя. [65] Молодые, не видевшие еще Платова, были уже наслышаны о нем, и все с равной любовью и почтением смотрели на это простое, всем родное лицо своего “батька”-атамана.

Радостные и мощные крики перекатывались из края в край по рядам, пока объезжал их Платов, и все посторонние зрители удивлялись этому зрелищу.

Квартальный, стоя в подъезде трактира, не знал, что и подумать, и уже составлял в голове донесение по начальству, но на него никто не обращал внимания.

Поздоровавшись с казаками, Платов скомандовал им, и все стройно завернули с Конюшенной на Невский, направляясь домой, под предводительством группы офицеров, среди которой ехал радостный и вольной грудью дышавший Матвей Иванович Платов, снова попавший в родную любимую среду.

VIII.

Ровно три дня, как приказал император Павел Петрович, Платов провел в Петербурге в казачьих слободах под Невским монастырем, изготовляясь к походу сначала на Дон, а затем через среднеазиатские степи до пресловутой Индии.

Рассказал он в это время своим детушкам-донцам все свои злоключения в течение трех лет и о своем чудесном и неожиданном избавлении. Казаки шумно радовались возвращению, или вернее находке, своего походного атамана.

На Дон, к войсковому атаману Орлову (Уже в следующем 1801 году М. П. Платов был назначен вместо Орлова войсковым атаманом (и пробыл в этой должности до смерти в 1818 году), но до похода на Индию или после?), полетели предписания императора, послан квартирмейстерский офицер и все нужные распоряжения.

Происшествие со встречей Платова не имело никаких худых последствий. Может быть, оно осталось неизвестно императору Павлу, может быть, он не нашел в этом ничего худого, а, может быть, в такую нужную для него минуту он не хотел ссориться с предводителем легкой конницы.

Через три дня Матвей Иванович Платов умчался на Дон собирать казаков для похода.

1801 года, 12-го января, император Павел именным указом повелел “собрать все донское войско на сборные места”. В это время прибыл на Дон походный атаман Платов, и дан был приказ войскового атамана (еще Орлова), “чтобы все наличные обер-офицеры и нижние чины непременно в шесть дней выступили о двух конях и с полуторамесячным провиантом” (Краснов, “Материалы для географии и статистики земли войска Донского”; Филонов, “Оренбургский поход”, см. “Донские Войсковые Ведомости”.). [66]

“Потребное число денег требовалось заимообразно от государственного казначея, кои должны быть возвращены генералом-от-кавалерии Орловым (атаманом) из добычи той экспедиции” (!).

Повеление императора о немедленном выступлении всего войска в дальний поход исполнялось в точности и энергично, но хитрые донцы, не ожидая большой благостыни от такого смелого похода, постарались свалить денежные расходы на государственное казначейство, туманно обещая возвращение их из будущей добычи, которой могло и не быть.

Всех казаков собралось к походу на сборное место двадцать семь тысяч пятьсот семь человек; из них составились сорок один полк и две роты конной артиллерии. Часть казаков была отряжена еще на кавказскую границу.

После торжественной литургии в городе Черкасске (Теперь он называется “Старочеркасск” и представляет лишь жалкие остатки былого богатства жителей. Волею атамана Платова, но против желания жителей, областной город был перенесен на другое место (нынешний “Новочеркасск”) в 1804 — 1805 годах. До 1847 года казаки, все еще не любя нового места, надеялись на перенос города, но император Николай приказал “остаться здесь”), столице Донского войска, отслужили в походной церкви, среди площади, напутственный молебен, и казаки весело тронулись в далекий и неизвестный путь, надеясь на милосердие Божие и молитвы святых угодников. Огромные обозы с провиантом и фуражом сопровождали этот двуконный поход казаков до далекого Оренбурга.

Пока шли в пределах своих станиц и городов, казаки весело распевали песни; одушевление ни на минуту не покидало их и дальше, в Саратовской, Астраханской губерниях и в земле войска Уральского; стужа зимнего похода нисколько не смущала закаленных в лишениях казаков, и песни их, где воспевался тихий Дон и цветущие виноградом станицы, раздавались во все время похода...

Совершалось необычайное дело: по слову всемогущего императора двинулись в необозримые снежные степи отборные войска Русской земли в поход, имеющий целью достижение таких стран, пути к которым не прошло еще ни одно войско, а прежние попытки терпели грустную неудачу. Примеры подобных походов считаются во всемирной истории единицами, и каждый из них стяжал их предводителю и войскам бессмертную славу.

И вождем такого знаменитого похода был выбран тюремный сиделец, извлеченный из мрака каземата, и беззаветная преданность родной земле повела эти тысячи народа в безвестный путь, где в девяти случаях из десяти ждала их верная смерть. [67]

В Оренбурге наши молодцы узнали побольше о том, что придется им вытерпеть в среднеазиатских степях зимой, и вздохнули, но бодрости духа не теряли. Надо было изготовиться к зимнему степному походу: весь обоз переложить во вьюках на верблюдов вместо саней и телег, запастись особенно теплым платьем, топливом и палатками-юлламами. Целая орда киргиз-кайсаков присоединена была к войскам для ухода за тысячами верблюдов, несших провиант для людей, фураж для лошадей, дрова, палатки и все имущество отряда. Сами верблюды должны были питаться, когда отряд останавливался на отдых, и для этого их угоняли иногда за несколько верст на места, где верблюды могли найти под снегом скудную растительность. Такая кормежка называлась “тебеневкою” и была очень скудна, отчего верблюды спадали с тела, заболевали, ослабевали и, наконец, измученные падали под вьюками, чтобы уже больше не встать...

Как огромная орда, втянулись казаки в безграничные, покрытые снегом пустыни и пропали в них, словно маленькая кучка людей, подавленные необозримыми расстилавшимися кругом пространствами. Пошли морозы и вьюги; песни попризамолкли, потому что иногда усы примерзали к бороде, а дыхание падало прямо на грудь снегом.

На ночевках и отдыхах палатки-“юлламейки” отоплялись хворостом, иногда просто верблюжьим навозом, а люди спали в них, закутанные в семь шкур. К трудностям похода присоединились и неприятности с татарвой: киргиз-кайсаки бегали и уводили с собой верблюдов; с пойманными казаки, на страх другим, поступали круто: при всех без дальнейшего суда расстреливали.

Бодрились казаки на походе, но на душе начинали кошки скрести, и, всегда веселые и находчивые, они иногда впадали в грустную и глубокую задумчивость.

Они шли уже неделю и другую, и третью, все углубляясь в необозримые степи, перешли реки Илек и Эмбу и очутились в глухой азиатчине, а цель их похода была еще страшно, почти недостижимо далека...

В войске начались болезни; верблюды, лошади падали; между людьми, развилась цинга, простудные болезни; многие замерзали...

В теплый и безвьюжный день родные песни, которые таки не замерли совсем и в азиатских степях, а в праздничные дни богослужение иеромонаха в раскидной шелковой походной церкви, среди обширного круга казаков, развлекали наших беззаветно-храбрых молодцов в их лихой беде.

По мере углубления в азиатские степи среди всевозможных лишений, “деташемент” казаков таял, уменьшался и людьми, и лошадьми, и вьючными верблюдами, а цель была страшно далека... [68]

IX.

Поход начался в половине января 1801 года; в это время казаки выступили “о дву-конь” из Черкаска до Оренбурга.

Если считать, что в феврале они выступили в настоящий степной поход, то прошел уже целый месяц, как они все углублялись и углублялись в среднеазиатские степи, приближаясь к Хиве и Бухаре.

Приходило Матвею Ивановичу Платову в голову, что государь, веря наветам его недоброжелателей, захотел наказать его еще трудной прогулкой по степям, но потом воротит же назад; однако это не сбывалось, вестник возвращения не появлялся на горизонте безграничных снежных степей.

Гонцы, которых он по приказу императора посылал с пути через день в Оренбург, а через неделю к самому государю в Петербург, еще ни один к нему не возвращался ни с какими дальнейшими инструкциями. Была у него в руках карта, копия той, что он видел у государя на столе, но эта карта ничего ему не говорила, потому что и картография-то Средней Азии была в то время крайне мало исследована и еще хуже нанесена на план.

А ужасы сверхъестественного похода все увеличивались по мере углубления в степи: начали появляться разведочные партии киргизов, чтобы напасть на русский отряд, движение которого в степь вызывало подозрения азиатов. Это держало казаков на чеку и увеличивало неудобства зимнего похода по необитаемой степи.

Смертность в людях и животных увеличивалась; между казаками начался ропот, сначала глухой, когда казаки далеко от глаз начальства жаловались друг другу на злую судьбу, постигшую их, а потом эти жалобы стали предъявляться и начальству, сначала низшему — хорунжим и сотникам.

Беззаветно преданный родине и престолу казак не хотел бунтовать и сопротивляться распоряжениям, исходящим свыше, тем более, когда ведет его такой любимый и испытанный в походах начальник, как “батько” Платов, но, все-таки, ужасная действительность и видимая недостижимость конечной цели убеждала его, что этот поход будет для всех верной гибелью без малейшей пользы для родины. Провиант и фураж, не смотря на донельзя уменьшенные дачи, истощался, и полуторамесячного запаса его не хватало и на половину предположенного пути.

Другое дело, если бы казаки шли местами населенными: там казак и конь его никогда не останутся голодны, но в покрытой снегом безграничной степи вся изворотливость казака была ему бесполезна. [69]

Ропот поднялся выше: полковники и старшины, видя конечную гибель людей и лошадей, которых уже начали бить на прокормление себя, стали заговаривать с походным атаманом весьма нерадостно о последствиях похода.

— И сам я, братики, думаю об этом, — отвечал им Платов: — и вот как думаю, аж голова чуть не треснет, да что ж поделаешь, коли на то есть высочайшая воля? Пойдемте, братики, вперед, авось дойдем куда надо...

Но дойти, в конце концов, до Индии не представлялось никакой возможности; дальнейшее движение вперед было явным путем к конечной гибели всего отряда до последнего человека. Это сознавали все, и атаман Платов лучше всех.

Путь следования отряда отмечался палыми по сторонам верблюдами и лошадьми; иеромонах чуть не каждый день отпевал умерших казаков, а товарищи вырубали мерзлую землю и со слезами хоронили их на чужой стороне, в незнаемой азиатчине.

Наконец, терпение у всех лопнуло.

— Батько! — взмолилося войско, — куда ты ведешь нас? На верную смерть? Ведь всем тут кости положить, а не дойти!

— И я, детушки, с вами костьми лягу здесь! Видно, такова судьба наша!

— Веди нас назад! Хоть половина из нас останется да увидит свои станицы.

— Не увидим, детушки, мы наших станиц! Воротимся мы вопреки царскому указу, самовольно, откажемся от военной службы, а нас похватают всех да по тюрьмам да острогам рассажают, а меня с полковниками так и просто расстреляют, как изменников.

— А и вперед идти — всем изгибнуть!

— А и назад пойти — смерть и казнь принять!...

X.

Наступил уже март месяц 1801 года; холода стояли жестокие; бедствия похода увеличивались.

В войске общее недовольство стало проявляться открыто; казаки отказывались идти вперед, и многих усилий стоило атаману Платову сдерживать их от самовольного возвращения назад.

Скоро и его авторитет стал делаться слабым: “батько-Платов”, прежде столь любимый, начал казаться им врагом, ведущим их на верную гибель без всякой пользы, в уже начали поговаривать об измене и, если не о возвращении назад, то о том, чтобы передаться совсем туркам, как сделали это казаки-некрасовцы, до сих пор мирно живущие в Турции, убежав от религиозных притеснений. [70]

Скверно чувствовал себя Матвей Иванович Платов, видя, в какое безвыходное положение попал он и любимые его детушки-донцы.

Он колебался между самыми мучительными мыслями, и его седая и облысевшая в крепости голова подолгу была склонена на грудь в тяжких думах.

Наконец невыносимое, напряженное состояние войска разрешилось открытым сопротивлением; к казакам пристали и все начальники, полковники, есаулы и сотники.

— Не пойдем, батько, вперед! Что хочешь с нами делай, не пойдем! Не сласть нам погибать безвестно в азиатчине! — кричало все войско.

— Какой же я вам батько, коли вы меня не хотите слушаться? Считайте меня “аманатом” (“аманатом” — обманщиком. Сборник слов, усвоенных донскими казаками с особым значением. Краснов, “Статистическое описание земли войска Донского”, стр. 417.) вашим, а не атаманом походным, коли мне перестали повиноваться!

Тут выступил старый седой есаул, побывавший с Платовым во всех походах, и начал речь.

— Не считаем мы тебя, батько, аманатом, и ты ведаешь нашу великую “охоту” (“охота” — любовь) и к родине нашей, и к престолу, и к тебе, батько. Однако, зачем же нам принимать напрасный “проминаш” (“проминащ” — труд) и “ходатайствовать” (“ходатайствовать” — ходить) без толку по степи? В войске подымается большая “публика” (“публика” — шум), каждый казак считаете этот поход за “победу” (“победа” — обида) всему войску, потому что приходится всем “решиться” (“решиться” — умереть)! Ты посмотри, батько, сколько народу решилось, а из тех, что остались, половина “вредных” (“вредный” — поврежденный в здоровье) ходатайствует. Всю “домашность” (“домашность” — имущество) и “экипаж” (“экипаж” — мелкие вещи) растеряли, не глядя, что казаки издавна народ “развратный” (“развратный” — расторопный) и ни к какой “марали” (“маральный” — замаранный) не причислены. Не прими, батько, наши слова за “коммерцию” (“коммерция” — дурное поведение), никакого “качества” (“качество” — мошенничество) мы не имеем против Бога, царя и тебя, и народ мы не совсем “натуральный” (“натуральный” — грубый), [71] однако между народом пошла большая “республика” (“республика” — беспорядок), и вот тебе наша “разделюция” (“разделюция” — решение, резолюция, там же): не идем на эту проклятую Индию, а повернем в сторону и передадимся турскому султану, коли на родине нас тюрьма, острог да расстрел ожидают.

— Сам я вижу, милые мои детушки, “источные” (“источные” — искусные) казаки, что попали мы с этим походом, как “сазаны” (“сазан” — карп) да “чекомасы” (“чекомас” — окунь) в “илым” (“илым” — невод), однако не можете вы и меня “диктовать” (“диктовать” — поносить, ругать), как “аманата”: я в равной доле с вами нахожусь, потому что в одной с вами “цербе” (“церба” — уха, там же) кипеть мне приходится... Жалко мне вас, да и себя жалко, детушки. Думал я, думал, аж голова чуть не треснула... Дайте мне еще подумать до завтра, а завтра поутру отслужим Богу молебствие, и я скажу вам свое решение, какое надумаю... Коли не понравится оно вам, тогда делайте со мною, что хотите: но батько я больше вам и не атаман буду... Так-то, детушки и братики, перестоим здесь до завтрева, а завтра и “разделюцию” свою сделаем...

Сказал это твердым и ясным голосом Матвей Иванович Платов, поклонился войску казачьему и ушел в свою юлламупалатку.

Бурным кипящим морем зашумело войско донское, услышав такие слова атамана, и, обсуждая его решение, разошлось по юлламейкам.

— Долго ждали и терпели, осталось ждать только ночь одну, переждем, — решили казаки: — а там наша воля, сделаем, что хотим...

Тревожно заснул казачий стан в эту ночь; уложенные на подстилку последние измученные верблюды жалобно стонали...

XI.

Пока так мучился первый “деташемент” легкой русской конницы в степях Средней Азии, посланный гениальной мыслью Наполеона и скорым распоряжением императора Павла, первый консул Франции ничего еще не предпринимал для завоевания Индии. Наполеон сам, оставив свою победоносную армию в Египте, возвратился во Францию, а в это время турки с англичанами разбили французов, и изгнанных из Египта англичане на своих кораблях доставили во Францию. [72]

Победоносное шествие на Индию еще не предпринималось первым консулом и будущим императором Франции, а между тем уже первые пионеры гениального плана, посланные в степи, изгибали, “решались” от стужи и лишений без надежды дойти до цели и наконец совсем остановились, решившись идти назад...

Морозная яркозвездная ночь подходила к концу; атаман Платов только забылся тяжелым сном, всю ночь проворочавшись в мучительных думах на кошме, как вдруг караульные казаки заметили запоздалого всадника, закутанного и промерзшего, поспешавшего к месту их остановки.

— По высочайшему повелению, к атаману Платову, с рескриптом! — отвечал посланец на оклики и опросы дозорных казаков и был немедленно препровожден к юлламе походного атамана.

— В чем дело? Что такое? С чем приехал? — допытывались дозорные казаки у посланца, но тот, замерзший и окоченевший, мог только отвечать:

— Не знаю! Шестеро нас послано вдогонку из Оренбурга с пакетами за вами...

— Ваше превосходительство! — окликнул денщик Платова, влетая под кошму юлламы и пропуская туда же измученного посланца, — ваше превосходительство, проснитесь, от государя императора бумага пришла!

Забывшийся тревожным сном Матвей Иванович в испуге вскочил с кошмы и схватился было за пистолеты и саблю, но денщик высек огнивом из кремня искры, зажег и раздул сухой трут, а от него восковую свечку.

— Обогреться, ради Бога, — говорил полузамерзший гонец, и тотчас же ему был поднесен стакан крепкого вина, а под таганчиком был разведен огонек.

С лихорадочной поспешностью был вскрыт большой пакет, привезенный гонцом, и при свете свечи внимательно прочитан.

— Возможно ли это?.. Благодарю тебя, Господи! — воскликнул вне себя от радости Матвей Иванович и упал со слезами на колени перед маленьким литым образом, повешенным в юлламе.

— Павел Петрович умре и император Александр Павлович предписывает нам возвратиться домой!.. Давно пора было приказать это!.. Вина сюда! Жарь баранину на огне! — приказал на радостях Платов денщику, чтобы обогреть и угостить радостного вестника...

Обширный лагерь глубоко спал; все, плотно забившись в юлламейки и закутавшись, спасались от холода.

Рано утром, едва забрезжил свет, треск и грохот [73] барабанов по всему лагерю заставил всех вылезти из теплых юлламеек, а около атаманской палатки уже раскидывали походную церковь, куда и стекались казаки, горя нетерпением узнать, на чем наконец порешил их атаман.

Весть о приезде посланца из Оренбурга уже разнеслась по всему лагерю, но верного никто ничего не знал, и все с любопытством толпились большим кругом около церкви и атаманской юлламы, делая всевозможные догадки.

В юлламе атамана собрались уже все начальники, и казаки ждали их выхода.

Вот откинулась кошма юлламы, вышел иеромонах; полковники, есаулы и сотники последовали за ним, а наконец появился и сам “батько” Платов в парчовом кафгане с золотыми “площами” (пуговицами) и тканым шелковым поясом. Поверх кафтана была надета черкеска тонкого сукна, обшитая позументом, с откидными рукавами и “закавражьями” (обшлагами). В красные сафьянные сапоги татарского покроя были заправлены широкие шаровары. На голове его была соболья шапка с красным бархатным верхом, а на плечи была накинута соболья шуба, опушенная бобром.

Казаки загудели и заволновались, увидя своего атамана в таком парадном наряде.

— Поздравляю, детушки, с походом домой! — громко произнес Матвей Иванович, и весь лагерь загудел криками “ура”; шапки полетели вверх.

Войсковой писарь, выступив на средину, прочел высочайший указ нового императора, и снова громогласное “ура” далеко огласило азиатскую степь.

Торжественно началась Божественная служба; усердно, со слезами радости на глазах молилось казачество и было приведено к присяге новому императору.

Загремели после многолетия пушки и ружья; радостные казаки поздравляли друг друга; пошел пир горой, и в тот же день спешным маршем повернули казаки назад, домой...

Снова раздались песни; больные подбодрились; обратный поход был быстр и радостен...

Так кончился легендарный поход атамана Платова на Индию. Индия осталась в руках англичан, зато и англичане так были рады кончине Павла I, что в Петербурге на другой день после этого события выносили за ворота своих домов целые карзины вина и угощали всех проходящих, поздравляя с воцарением Александра Павловича...

Текст воспроизведен по изданию: Атаман Платов-завоеватель Индии // Исторический вестник, № 10. 1893