СОКОЛОВ Д. Ф.

ПОЕЗДКА В ГОРОД ДЖЕДДУ

I.

От Петербурга до Суэца. — Паломники в Суэце. — Паломнические пароходы. — Переезд паломников по морю. — Приезд в Джедду.

В первых числах декабря 1898 г. я получил предложение отправиться в командировку на берег Красного моря, в Аравию, избрать местожительством город Джедду и пробыть там весь хадж.

Наступал рамазан, пост мусульман, и началось движение паломников в Мекку. В виду чумы, появлявшейся в Джедде в период хаджа, наше правительство два года сряду запрещало из России паломничество.

Несмотря на то, что я только лишь вернулся из Архангельской губернии, предложение мне показалось весьма заманчивым. Предстояло ознакомиться с хаджем и непосредственно столкнуться с чумой.

В спутники я пригласил студента А. Н. Я.; 9-го декабря мы уже были в Одессе, а 13-го — плыли на пароходе Российского общества пароходства “Царь” в Александрию. Белый снежный ковер сменился бурным, темным морем.

На “Царе” ехало до 300 православных русских паломников, направлявшихся к Рождеству в Иерусалим, а в Константинополе, Смирне начали подсаживаться и мусульмане. Наш небольшой пароход быстро переполнился. [617]

Пилигримы мусульмане везли с собой много домашней рухляди, и почти все, как необходимую принадлежность, перины, на которых с комфортом старались устроиться в трюме.

Православные паломники ехали со скудными пожитками, но многие везли с собой мешки с сухарями. Почти одними сухарями в пути они и питались.

В трюме, на палубе около пароходной трубы и машины, яблоку негде было упасть. В маленьких, не комфортабельных каютах 1-го и 2-го класса также было тесно: появились чемоданы, узлы сомнительной чистоты, корзины с провизией. Паломники турки, албанцы и ассирийцы вели себя бесцеремонно: садились на чужие койки, плевали на пол и курили чертовски крепкий табак. Запах последнего перемешивался с запахом пахучей восточной провизии. Иллюминаторов открыть было нельзя: волны с белыми барашками заливали каюту. Пока еще ехали по Архипелагу, между островами, можно было сидеть на капитанском мостике и любоваться чудными видами, но лишь только из Пирея выехали в открытое море, свежий ветер стал заливать палубу и загнал всех пассажиров в каюты и трюмы. Ночью к сильному ветру присоединился дождь. Становилось холодно. Пароход, как щепку, бросало по разъяренным волнам. На трюмных пассажиров было жалко смотреть: многие из них впервые видели море и, корчась, тяжело страдали морской болезнью; некоторые лежали недвижимо, точно мертвые. Мусульмане перемешались с православными; духота в трюме невообразимая. Удивляешься, как они там не задохнутся.

— Собственно мы не имеем права помещать пассажиров в трюме вместе с грузом, — пояснял мне помощник капитана, — но они, как милости, просят забраться вниз, и мы из чувства человеколюбия не в силах им отказать; на палубе холодно, сыро, да в такое волнение и небезопасно, того и гляди, смоет кого-нибудь ночью, ведь, не усмотришь. На палубе только тепло около пароходной трубы и машины.

Так мы ехали до Александрии. Зато с каким восторгом пассажиры встретили появление берега! Ветер стихал. Наш приезд считался благополучным. В зимние месяцы не редкость, если пароход во время бури не осмеливается подойти к берегу и стоит иногда несколько дней в открытом море, пока не успокоится стихия. Страдания пассажиров в подобных случаях трудно описать.

В Александрии мы расстались с паломниками и направились в Каир, где пробыли около недели, а 27-го декабря приехали в Суэц.

Этот город, когда-то жалкая арабская деревушка, в настоящее время, благодаря своему мировому каналу, занимает видное [618] место. Хотя он стоит у самого берега Суэцкого залива, но пульс торговой жизни бьется в 5-ти верстах от него, на морском канале, куда ходит по прекрасному молу трамвай.

В ожидании парохода мы познакомились с русским вице-консулом Корта. Живой, гостеприимный консул, по происхождению итальянец, по-русски не говорит ни слова. Заметив в его канцелярии несколько паломников татар в сопровождении жирного араба, одетого в тонкий шелковый халат, я поинтересовался узнать, кто они. Оказалось, татары — соотечественники казанцы, а жирный араб — выходец маргеланец. Поселившись в Суэце, он разбогател, имеет собственные дома, кофейни, гостеприимные квартиры, в которых останавливаются наши паломники. С консулом они дружны, и сын его одно время даже служил у Коста кавасом (полицейским). Татар он привел в консульство визировать паспорта.

— Каким образом, — спросил я, — попали наши татары, ведь паломничество из России запрещено, и паспортов им не выдают?

Консул улыбнулся моему наивному вопросу.

— Делается это просто. Русские мусульмане берут заграничный паспорт и едут якобы для торговых целей в Константинополь. Здесь русский паспорт они кладут в карман и легко приобретают турецкий тэскэрэ, с которым уже и едут спокойно, как турецко-подданные.

— Таким образом запрещение создает очень опасную контрабанду, никем не контролируемую?

— Да, отчасти. Русские поклонники останавливаются, как вы потом узнаете, в определенных местах; в Суэце, например, вот у этого маргеланца; он и его помощники являются проводниками их в городе. Чтоб узнать число проезжающих через Суэц, мои агенты разузнают и приводят их на визу в консульство. Несмотря на наши уверения, что они никакому наказанию не подвергнутся, пилигримы идут в высшей степени неохотно, тщательно скрывая свое подданство. Я в консульстве составляю им списки.

Впоследствии я узнал от самих паломников, что одни избегают посещения консульства, не желая платить лишний раз за визу паспорта, так как приобрели паспорта в России, а затем и тэскэрэ в Константинополе, визирование в Одессе, Константинополе, Суэце, в Джедде (дважды) обходится далеко не дешево; другие запугиваются различными темными личностями и откупаются за большие деньги, лишь бы их только не вели к начальству.

— Турецкое правительство, снабжая охотно тэскэрэ, извлекает какую-нибудь выгоду? [619]

— Безусловно. Во-первых, сам паспорт стоит денег, а, во-вторых, если паломник умрет в турецких владениях, имущество его, буде он предупредительно не ограблен в дороге кем-либо другим, поступает в пользу правительства. Между паломниками, ведь, есть очень состоятельные люди, которые везут с собою немало денег.

Вице-консул при прощании снабдил меня своим проектом, в котором он предлагал меры упорядочения паломничества из России. Во избежание нежелательной контрабанды, опасной в смысле занесения чумы из Аравии, он находил необходимым отмену запрещения.

В Суэце пришлось просидеть в ожидании парохода четыре дня, Сообщение с Джеддой в обычное время крайне нерегулярно, [620] только в хадж оно оживает: ходят специальные паломнические пароходы. Последние идут из Константинополя и везут пассажиров или до конечного пункта Джедды, ближайшего морского порта Мекки, или до Александрии, откуда по железной дороге пилигримы переправляются в Суэц, а из Суэца на пароходе в Джедду. Паломнические суда находятся в руках нескольких компаний, которые в больших центрах — Константинополе, Смирне, Бейруте, Александрии и других, имеют своих агентов. Последние, соблазняя дешевой платой, стараются завербовать на свое судно как можно больше пассажиров. Паломник вносит плату за проезд до Джедды или Ямбо, ближайшего порта Медины, и дальше уже не заботится, сколько времени и каким путем его повезут. Это дело компании.

Пароходы ходят крайне медленно, заходят в порты и стоят иногда неделю в ожидании вербуемой новой партии. Кроме того, фарватер Красного моря вблизи берегов Аравии недостаточно изучен, незаметные коралловые рифы образуют массу мелей. На эти рифы мало сведущие капитаны то и дело сажают свои суда. Крушений не бывает, так как рифы мягкие, но пароходы сплошь и рядом сидят по несколько дней в ожидании случайно проходящего товарища, который его и выручает. Остановки эти очень тягостны для пассажиров: продукты, захваченные с собой, истощаются, купить негде, буфет дерет безбожные цены, приходится по необходимости голодать, ограничивая себя в питании; запас питьевой воды также исчерпывается, пароходная администрация и в обычное-то время скупится на воду, предпочитая за излишек сверх определенной порции брать деньги, а при исключительном положении сокращает выдачу до mimmum'a. Под тропиками же, при громадном потении организма, лишение воды крайне тягостно. Опреснительных аппаратов пароходы не имеют, считая это излишней роскошью.

Когда еще пилигримы едут в Мекку, полные физических сил и материально относительно обеспеченные, то переносят лишения сравнительно легче, но на возвратном пути, при отсутствии денег, истощенные длинным путешествием, не выдерживают и доходят до открытого возмущения. Пароходная администрация тогда поневоле уступает и выдает скрываемые запасы.

В день нашего отъезда, 30-го декабря, стоял чудный летний день. На небольшом пароходе ехало более 300 человек. Нагрузка началась раннего утра. Пароход стоял у самого берега. На набережной высокая деревянная ограда отделяла паломников от пристани. Производился таможенный осмотр. Пилигримы еще накануне со своими вещами расположились на берегу. Лишь только дан был свисток, открылись двери ограды, и вся масса хлынула к пароходу. Впереди опытные носильщики-негры, [621] арабы с вещами спешили занять более удобные места. Происходил невообразимый хаос. Вещи, как мячики, перебрасывались через головы людей с одного места на другое. Люди, точно муравьи на разрушенном муравейнике, падая и давя друг друга, ползли со всех сторон по мосткам парохода. На одно и тоже место являлось 3-4 претендента, возникали споры, сопровождавшиеся страшными криками, угрозами, жестикуляциями. На спорное место накидывалась груда вещей; рядом хоть и свободное место, но никто не хочет уступить друг другу. Служащие совершенно спокойно смотрят на происходящие недоразумения и не вмешиваются в дела паломников. Наконец, большая часть пассажиров с берега перебралась на пароходы. Намеченные места заняты. На берегу остались еще дети, женщины и старики, которые не в состоянии принимать участия в неравной борьбе, где ловкость и сила первенствуют. Начались розыски: там ребенок, потеряв родителей, во всю мочь детского горла изливает свое горе, рядом женщина в длинном покрывале с закрытым лицом, изнемогая от жары, зовет своего мужа, в другом месте немощный старик умоляет не забыть его. [622]

Но вот третий свисток. Трап убирается. Все понемногу успокаивается, только где-нибудь еще в углу идет спор. Палуба, трюм переполнены пассажирами и их вещами. Лучшие места приобретены за небольшую мзду у пароходной прислуги. Паломники начинают устраиваться, развертывают тюки, вынимают перины, ковры, циновки, вытаскиваются котелки, съестные припасы. Мужья, развешивая на пароходных снастях простыни, одеяла, стараются устроить для своей семьи шатер, а для себя прикрытия от жгучих тропических лучей солнца. Пароходное начальство не всегда и не для всех расстилает тэнт (парусину, натягиваемую над головами пассажиров).

Мало-помалу на утлом подвижном материке водворяется порядок.

Едут паломники группами. Соотечественники быстро знакомятся и в длинном пути, чем могут, друг другу помогают. Если море спокойно, жизнь пилигримов на пароходе протекает мирно: в дружеской беседе, приготовлении пищи и молитве. Пять раз в день они совершают намаз. Между ними всегда находятся 2-3 добровольца, которые охотно берут на себя обязанность муэзина. Едят часто. Хотя во время рамазана, великого поста правоверных, и не полагается вкушать пищи, но в пути они не соблюдают строго этого правила, только старики да молодые фанатики еще свято выполняют обычай старины.

Заметив в числе едущих наших казанцев, я подошел и познакомился с ними. Моя феска расположила их ко мне. Несмотря на жару, они были одеты в свои теплые родные кафтаны, на головах — казанские шапочки.

— Давно ли выехали из Казани?

— Месяца полтора.

— Где же были так долго?

— В Константинополе. Из России захватили кое-какие товары и в Стамбуле их распродали.

— Много ли вас едет?

— Здесь нас трое, с нами вместе жены. Из Казани собирается порядочно, да еще рано. Мы едем сначала в Медину, а в курбан-байрам будем в Мекке.

— Пришлось вам визировать паспорта в Суэце? Мои соотечественники переглянулись, хитро улыбнулись.

— Мы теперь турецко-подданные.

В рамоворе на их вопросы я имел неосторожность сообщить, что я христианин, еду в Джедду, интересуюсь хаджем. Спутники сразу сделались подозрительными, неохотно продолжали разговор и явно стали избегать встречи со мной.

Вечером, после захода солнца, когда спадала удушливая жара, пароход особенно оживлялся и представлял оригинальное и [623] редкое зрелище. Сверху — чудное тропическое голубое небо, совершенно ясное, сверкало мириадами ярких звезд. Пароход темным силуэтом тихо скользил по зеркальной поверхности, оставляя после себя широкую огненную полосу. Брызги и волны от движения парохода переливались самым причудливым фосфорическим светом. Это — мириады микроскопических обитателей моря давали знать о своей кипучей деятельности.

На пароходе в разных местах мелькают огоньки. Пилигримы расположились группами. Какая пестрая картина одежд и лиц! С самых противоположных местностей собрались люди, говорят на разных языках и вносят в пароходную жизнь обычаи и привычки своей страны. Настроение царит самое разнообразное. В одном углу, среди почтенных турок, с обнаженной бритой толовой, длиннобородый седой старец читает [624] монотонно Коран, рядом собралась веселая компания арабов, и за общим чаем юморист с необыкновенно подвижным лицом, сверкая белыми зубами, жестикулируя, рассказывает что-то занимательное, веселый рассказ его то и дело прерывается взрывом смеха; створки соседнего тряпичного шатра приподнимаются, пара больших женских глаз выглядывает из белого покрывала и жадно прислушивается к разговору; в другом углу несколько человек, утомленных длинным переездом, спят мирным мертвым сном; рядом составился небольшой хор — пять человек сидят на корточках и в полголоса поют дикую восточную песнь; бок-о-бок семейная картина: муж, жена и сынишка — албанцы, на таганце готовят ужин.

Но вот среди морской тишины с пароходного мостика раздается звонкий голос временного муэзина, призывающий правоверных вознести вечернею хвалу Магомету. Пилигримы составляют разговоры, расстилают коврики и, обратившись в “Кибле”, начинают набожно про себя молиться, громко восклицая “Алла, Алла!”.

Через 1,5 — 2 часа на пароходе наступает мертвая тишина. Все засыпает.

Но не всегда на пароходе жизнь течет так мирно. Когда жгучий самум, или “азъяб”, как его называют арабы, начинает бросать утлое судно по волнам, как щепку, — картина другая. Пилигримы, мучительно страдая от морской болезни, не пьют, не едят, валяются по палубе в собственных извержениях, без всякого надзора. Стон, плач кругом. Пароход страшно загрязняется; его никто не убирает вплоть до прихода в порт, где предстоит санитарный осмотр. На каждом судне, согласно регламенту, должен быть врач, но он бессилен.

— Мы — рабы общества, — говорил мне один мусульманин врач. — Попробуй я заявить о неудовлетворительном состоянии своего судна, — завтра же меня без разговоров лишат места. А, ведь, у меня в Суэце семья.

В Джедду мы должны были приехать утром на пятый день. Еще накануне вечером на пароходе началось необыкновенное оживление: паломники мылись, чистились, брили свои головы, подрезали бороды, стригли ногти. Одежда снималась и заменялась ихрамом. Ихрам — это два куска белой материи, наши мохнатые простыни, употребляемые в банях. Одним куском паломник обертывает в виде юбки обнаженную нижнюю часть туловища, другим, перекидывая через правое плечо, верхнюю часть.

— Ихран — наш саван, — объяснял мне старый турок: — в нем мы должны вступить на священную землю и свершить все обрядности в Мекке. Затеи снимем и храним до самой смерти, в нем нас будут и хоронить. Одевшись в ихрам, я теперь не имею права чесать свое тело, убивать на теле [625] паразитов, вырывать у себя волос, стричь ногти. Большой грех, если и этого не исполню.

— А если ты нарушишь невольно, разве и тогда ответственен за свой поступок?

— Человек грешен, Аллах милостив, правоверный может искупить свою вольную или невольную вину, если в Мекке принесет в жертву за каждый проступок барана.

Утром в виду города пароход сразу преобразился. Матросы тщательно вымыли палубу, трюм и борта. Предстоял санитарный осмотр. Паломники все были одеты в белые ихрамы. Бритые головы — обнажены. Запасливые прикрываются от жгучих лучей солнца зонтиками. На ногах — сандалии или легкие туфли, многие же без всякой обуви. У всех почти какое-нибудь оружие, достойное любого археологического музея: старинный пистолет, кривой нож, кинжал, необыкновенный револьвер и т. д. Борта и нос парохода усеяны пассажирами. Лица оживлены и с радостным напряжением всматриваются в постепенно обрисовывающийся город. На ровном аравийском берегу ясно уже видны высокие белые восточные здания со стройными минаретами. За городом вдоль берега каймой тянутся невысокие аравийские горы. [626]

Пароход долго лавирует среди бесконечных рифов и наконец, не доходя версты две до города, бросает якорь. Из города под парусами вереницей несутся большие лодки “самбукки” и плотным кольцом окружают пароход. На самбукках почти совершенно нагие негры с шестами и в легких длинных рубахах, — арабы. С судна спускается трап, но никто еще не смеет подняться. Подходит санитарный баркас, на пароход поднимается карантинный врач и производит осмотр. Прежде всего судовой коллега предъявляет патент, то есть бумагу, в которой обозначено число пассажиров, состояние их здоровья. Патент, сколько раз я ни наблюдал, всегда оказывался чистым, и больных в нем не значилось. Затем карантинный врач быстро обходит пароход и после осмотра спускается в каюту, где для него приготовлены освежительные напитки. Осмотр окончен. Поднимается страшный крик. Негры и арабы, как обезьяны, карабкаются с самбукк по канатам, лестницам, якорной цепи на борта парохода, хватают оторопелых, ничего не понимающих пилигримов за ихрамы, тащут их, не стесняясь сбрасывают вещи с парохода в лодки. Каждый лодочник старается как можно больше навербовать к себе пассажиров. Но вот самбукки, нагруженные живым и мертвым товаром, делая бесконечное число зигзагов между рифами, несутся к городу. Несмотря на искусное управление, они то и дело врезываются в мели и после больших усилий стаскиваются с них владельцами.

Вот и город. На пристани дорогих гостей ждут турецкая полиция, консульские кавасы, купцы, содержатели гостеприимных домов, носильщики и проч.

Паломников везут к карантинному зданию и высаживают на особой площадке, огороженной со всех сторон. Отсюда их ведут по длинному узкому коридору мимо двух будочек, где турецкие чиновники взимают паспортный и карантинный сборы. С неимущих паломников разрешено не взимать налога. Паломники это знают, а потому бедных всегда находится много.

— Как же вы отличаете имущих от неимущих? — спрашивал я карантинного помощника инспектора.

— Очень просто. Посмотрите на этого паломника египтянина, у него много вещей, ихрам его лучше других, очевидно, человек он состоятельный, а между тем, как убедительно старается он уверить в своей бедности. Я его попрошу подождать, и вы увидите, что через какие-нибудь 0,5 часа он согласен будет заплатить вдвойне.

Паломника оставили, а его вещи носильщик схватил и потащил в таможню, которая находилась от карантина шагах в пятидесяти. Носильщик не возвращался, паломник стал беспокоиться за свои пожитки и действительно через несколько [627] времени охотно внес требуемую сумму. Способ задержки, как я убедился, практиковался в широких размерах. Даже действительные бедняки из боязни потерять своих товарищей и свой скарб вносили последние гроши. Те пилигримы, которые имели ненадлежащие паспорта, вносили “особый сбор”.

Заплатив налог, богомольцы идут в длинный сарай, где сидят делили. О последних речь будет ниже. Шейк делилей распределяет паломников между своими подчиненными, которые ведут их на заранее приготовленные квартиры. Лишь только пилигримы выходят из сарая, как на них набрасываются купцы, носильщики, нищие, драгоманы, кавасы. Последние зорко высматривают подданных своего государства, следят, где они останавливаются, а затем тянут в консульства для визирования паспортов.

Русское консульство в Джедде. — Описание города. — Рабство в Аравии. — Делили и векили. — Деление паломников на группы. — Размещение их в Джедде. — Отправка в Мекку. — Верблюдовожатые и бедуины. — Возвращение паломников из Мекки.

Я со своим спутником А. Е. остановился в русском консульстве. Консул В. В. Ц. обрадовался приезду соотечественников и любезно предоставил в наше распоряжение целый этаж.

— Год я всего здесь, а одичал, мохом оброс: страна дикая, сами увидите, — говорил он мне.

С его стороны это было большой скромностью. Край был действительно дикий, нравы суровые, климат ужасный, и до В. В. Ц. никто из консулов не мог прожить больше года, но он здесь обжился, завел между арабами друзей и чувствовал себя прекрасно. По окончании хаджа, он так же, как и его европейские коллеги, уезжает на долгое время в отпуск, передавая свою доверенность секретарю. В русском консульстве, кроме консула и секретаря, были еще два драгомана, лица необразованные и ни слова не понимавшие по-русски. Самое горячее время для них — хадж. Через Джедду проходило по официальным записям от 4 до 6 тысяч русско-подданных мусульман, а в запрещенный 1899 год до 600 человек. Несмотря на недавнее существование, русское консульство много делает для паломников; входя в их интересы, оно с каждым годом все более и более приобретает доверия.

В консульстве я устроился с комфортом. В услуги мне был дан молодой перс, сын нашего каваса, немного говоривший по-русски. Он сопровождал нас в прогулках и служил переводчиком.

Пятимесячное пребывание в Джедде дало мне возможность хорошо ознакомиться с городом и нравами его обитателей.

Джедда в последнее десятилетие приобрела особенную известность. Врачи ее считают за Дамоклов меч, висящий над Европой. Не проходит хаджа, чтобы в городе не вспыхнула какая-нибудь эпидемия: 1890, 1891,1893 и 1895 годы дали ужасную холеру, в 1897, 1898 и 1899 — чуму. Европа, ограждая себя от заноса эпидемий, устроила на возвратном пути ряд карантинов, где паломники и их вещи задерживаются на продолжительное время и подвергаются дезинфекции. Устройство карантинов стоило громадных затрат, и они представляют последнее слово науки, но мимолетные вспышки эпидемий в Египте, Константинополе, Смирне и у нас в России дают право думать, что эти крепости-карантины не вполне охраняют Европу от искр эпидемии. [629]

Джедда носит название “ворот Мекки”. От последней она находится в 90 — 100 верстах. Проезд — на ослах и верблюдах.

Через Джеддский порт проходит ежегодно до 50.000 паломников только в одном направлении, провозят сотни тысяч мешков с зерном, тюков с хлопчатой бумагой и различными товарами из Индии.

Город богатый, но город-паразит, живет исключительно паломниками. Окружен он высокой стеной, за которую европейцам выход запрещен. Бедуины фанатики считают себя властителями пустыни и нападают на всякого смельчака-христианина. Управы на вольных детей пустыни нет никакой; вне стен города они совершенно не признают никакой власти.

Дома в несколько этажей, вместо окон — резные балкончики, которые днем от жары наглухо закрываются. Самыми плохими зданиями считаются “гоши”. В них останавливаются паломники. Гоши — это громадные трех- и четырехэтажные здания с массой лестниц, выходящие иногда на несколько улиц. Нижние этажи гошей служат; или складочным местом для товаров или помещением для кофеен, верхние состоят из бесчисленного числа небольших комнат, которые сдаются за дешевую плату беднякам. Некоторые квартирки никогда не видят солнечного луча и не вентилируются. В лабиринте комнат легко запутаться. Входящего в гош по узким темным лестницам сразу обдает затхлостью и запахом отхожих мест. Дворы завалены мешками и тюками. Гоши — очаги заразных болезней, с них всегда и начинаются эпидемии.

Улицы в городе кривые, узкие. Самая длинная и главная из них, крытая от лучей солнца деревянным навесом, — базарная. Вся она состоит из мелких лавочек и кофеен. Жизнь на ней с утра до вечера бьет ключом: в лавочках идет бойкая продажа пестрых бумажных материй, костюмов, ковров, четок, колец, недорогих камней, на лотках выставлены съестные припасы, которые готовятся на глазах. Все это быстро раскупается паломниками и бедуинами. Кофейни — клубы арабов; там за чашкой кофе и кальяном арабы ведут коммерческие сделки, обмениваются известиями и слухами.

Постоянных жителей в Джедде тысяч двадцать. Состав самый разнообразный: арабы, турки, абиссинцы, суданцы, персы, яванцы, бухарцы, китайцы и пр. Европейская колония очень маленькая. Коренные жители — арабы; они резко делятся на два типа: городской и сельский.

Горожане — купцы и делили, с матовым, красивым цветом лица ходят важной, горделивой поступью, одеваются в тонкие шелковые или бумажные красивые халаты, с чалмой иди шапочкой на головах; сельские жители — бедуины, высокие, стройные, [630] худощавые, с темным загорелым лицом, большим лбом, впалыми, горящими глазами, ходят быстро, движения порывисты, одеты очень плохо, нередко в драные синие рубашки, вокруг головы платок в виде жгута, и все обвешаны оружием. Встреч с европейцами они избегают. Сколько раз я пытался навести на бедуина свой фотографический аппаратик, и каждый раз бедуин, метнув острый, неприязненный взгляд, старался отвернуться или скрыться. Главное их занятие — перевоз товаров, паломников и грабежи. Живут они в плетеных из хвороста шалашах.

Кроме свободного населения, в Джедде открыто процветает рабство. Арабы даже средней зажиточности имеют по 2 — 3 невольника. Рабовладельцы посылают рабов на заработки в качестве носильщиков, перевозчиков, рыболовов и проч. Многие [631] вдовы заработком их содержат себя и детей.

— Где вы покупаете рабов? — спрашивал я одного купца-араба.

— В полутора или двух часах езды на осле от города есть несколько приморских бедуинских деревень, жители которых занимаются продажей невольников. Кроме того, можно приобрести раба и в Мекке, где около Бейтуллы (Каабы) находится невольнический рынок.

— Откуда привозят рабов?

— Из Африки. Почти против Джедды, на африканском берегу вблизи Суакима, много деревень, куда из центра Африки привозят негров, сомалийцев, абиссинцев. Из Суакима на больших лодках везут их к нам.

— Сколько же вы платите за человека? [632]

— Молодой раб, хороший работник, стоит 100 — 150 рублей, молодая девушка-рабыня 150 — 200 рублей. Мальчика можно купить за 60 рублей.

— Не убегают они от вас?

— Куда же они могут скрыться? На пароход их не примут, за город, в степь — схватят бедуины, которые или снова продадут, или к себе возьмут. Да у нас обращаются с ними хорошо, закон нам не позволяет их обижать.

— Вступают ли рабы в брак между собой?

— Редко, да и то в пожилом возрасте. Молодые девушки идут большей частью в наложницы к хозяевам. Дети остаются рабами у владельца.

Один из наших паломников так описывал продажу невольников в Мекке: “Около Бейтуллы, в трех отдельных помещениях, открытых для публики с улицы, продаются рабы и рабыни. Для женщин устроены высокие скамейки, а мужчины сидят на корточках около стен. Рабыни, числом до 70-ти, с платочками на головах, были одеты в костюмы, более или менее терпимые для глаз. Черных женщин мало, сидели преимущественно темно-коричневые, в возрасте от 20 — 40 лет, и одна девочка 9-ти лет. Всего больше черных рабов; я насчитал их до 35-ти, между ними семилетний мальчик. Покупатели могли осматривать у невольниц только открытые части тела: лицо, шею, руки, ноги до колен; если кто желал более подробно осмотреть, то поручал доверенной женщине, которая и производила осмотр в закрытом помещении. Цена на мужчин в это время стояла от 150 до 200 рублей, на женщин от 150 до 300”.

Рассказ был прост, без красок, но от него невольно становилось жутко. И это все происходит на глазах представителей Европы!

В период наплыва паломников в последние дни рамазана в городе появилась масса нищих. Днем их не было видно, но как только наступали сумерки, они один за другим подходили к домам и звонко распевали. У каждого нищего свой напев и своя песня. В последней они вспоминали свою родину, изливали свое горе и страдания. Многие пели мастерски, с большим чувством, трогали грустным напевом даже не понимающих их языка. Резные балкончики открывались, и к ногам певца летели мелкие монеты, продукты.

— Откуда столько нищих? — спрашивал я.

— Да это по большей части рабы. Здесь такой обычай: когда невольники становятся неспособными к работе по болезни или вследствие старости, хозяева дают им полную свободу и отпускают на все четыре стороны, чтобы даром не кормить. Только немногие рабовладельцы оставляют и кормят невольников за [633] прежние заслуги. В последние дни хаджа из Джедды все нищие переселяются в Мекку. Рабы, нищие и изнуренные паломники во время эпидемий представляют самый горючий материал.

Климатические условия Джедды очень тяжелы. Днем жара, на солнце даже в январе месяце термометр показывает 40 — 50°; вечером и ночью, хотя чувствуешь себя лучше, но все же душно. Следя постоянно за температурой, я только раз в феврале месяце ночью видел, что градусник показывал 13°. Особенно тягостны знойные ветры, самум, или “азъяб”, как его называют арабы. Жгучий азъяб со страшной силой несет целые тучи песку, от которого нет спасения даже в закрытых комнатах. При духоте воздух насыщен парами. Если от азъяба страдают местные жители, то можно судить, что чувствуют паломники в дороге?

Весною, летом и осенью помимо жары бывает невозможная сырость, особенно по ночам; белее, пол, все пропитывается влагой. Это — период тяжелых перемежных лихорадок.

Большим злом в Джедде является недоброкачественность воды. Ее достают или из цистерн, или из колодцев. В последних — вода солоноватая, невкусная, в цистернах — [634] загрязненная. Цистерны никогда не чистятся и наполняются дождевой водой только раз в год. В холерное время, когда паломники умирали тысячами, в цистернах находили даже трупы.

Недалеко от города находится первое место, куда направляются пилигримы для поклонения; здесь, по преданию, могила нашей прародительницы Евы. На невысоком кургане, в 65 метров длиною, обнесенном стеной, поставлены три часовни: одна — в изголовье, другая — в ногах и третья — над чревом прародительницы.

По приезде в Джедду паломников встречают “векили”. Векили — это доверенные “делилей”. Делиль, или мутауф, в тесном значении — руководитель паломников в совершении религиозных обрядностей в Мекке, а в широком — проводник и опекун с момента вступления пилигримов на священную аравийскую землю.

В шариате нет указаний, чтобы хадж непременно совершался под руководством делилей, но каждый паломник, раз он приехал в Мекку, хочет свершить хадж по всем правилам, правил же этих он не знает, а потому и обращается к человеку сведущему, т. е. делилю. Таким образом, профессия делильства выработалась практикой жизни. Делильство преемственно переходит из рода в род, утверждается особой бумагой “фирманом”, которая покупается за большие деньги у шерифа Мекки. Последний на дедилей, своих подчиненных, смотрит, как на дойных коров, требуя от них ежегодно подарки. Делили делят между собой весь мусульманский мир на участки, и каждый мутауф старается привлечь из своего участка как можно больше паломников. С этой целью они или сами разъезжают или посылают своих доверенных навещать участки. Посещая бывших или будущих своих клиентов, они везут с собой для продажи и подарков землю из Каабы, воду из святого колодца Земзем (Земзем — колодец, образовавшийся от удара пяткой о землю Измаилом, сыном Авраама), книжки, финики, чётки, коврики с изображением Мекки и проч. Вербуя поклонников, делили в то же время предлагают за Деньги свершить “бадаль-хадж”, свершить хадж за другого, кто не может почему либо ехать в Мекку, или за умершего. По рассказам наших паломников, в России бадаль-хадж особенно распространен среди казанских татар.

Делили зарабатывают очень много, они получают за свои услуги не только с паломников, но известный процент за посредничество и с купцов, верблюдовожатых, домохозяев, пароходных компаний.

Перед курбан-байрамом в Мекке собирается больше 100.000 паломников, а в священный год, когда байрам падает на [635] пятницу, до 500.000, мутауфы не в состоянии сами оправиться, а потому менее состоятельных поручают помощникам-ученикам, сами же ухаживают за влиятельными и богатыми клиентами. В Джедде и Ямбо они имеют доверенных агентов — векилей. Векили, встречая паломников, размещают их по квартирам, водят по лавкам для закупок, нанимают ослов, верблюдов для дальнейшей поездки и направляют по своим мутауфам. За свое доверительство они платят мутауфам определенную сумму. Как у векилей, так и у делилей, есть выборный начальник “шейк”, который устраняет между своими подчиненными раздоры и чинит над ними расправу. С джеддским шейком Али-Агдаром я познакомился, благодаря консулу, и он часто нас навещал. Старик, 60-ти лет, высокого роста, худощавый, с большим покатым лбом, живыми умными глазами, тонкими губами и хищническим носом, подвижной, как ртуть, он представлял тип араба, превозносил все арабское и с презрением относился к чужеземному. Речь живая, выразительная, сопровождаемая жестикуляцией рук и мимикой лица, лилась беспрерывно. [636]

— Мы, арабы, все поэты, — говорил он, — да и как нам не быть ими, когда живем все время на воздухе, смотрим на чудное небо, усеянное мириадами чудных светил, никогда не знаем пасмурных дней и слез неба.

Строгий со своими подчиненными, уважаемый паломниками за свою набожность и знание всех религиозных обрядностей, Али-Агдар в интимном кружке был далек от того ореола, каким его окружали люди близкие: к своей деятельности он относился с редким цинизмом, на паломников смотрел, как на дойных коров, и религиозные их порывы оценивал с денежной точки зрения. Читая постоянно наставления о спасении души своим клиентам, он имел большую слабость к спиртным напиткам, строго осуждаемым Кораном, и нам не раз приходилось сдерживать его от чрезмерного стремления “полечиться коньяком”. Таков был представитель векилей в Джедде. Сын шейка, еще молодой векиль, шел по стопам отца.

Али-Агдар, пропустив за свою жизнь не один миллион паломников, отлично их знал. Он делил хаджей на четыре группы: на истинных, торговцев, бадальцев и плутов. Истинные паломники имеют только одну цель — религиозную. Бадальцы свершают хадж за других, о них речь уже была.

Хаджи-торговцы едут с родины или из других стран с товаром и по дороге распродают (так я видел много индусов, продававших бумажные ткани и бусы, и наших бухарцев, продававших платки). Свершив хадж и распродав товары, на возвратном пути они закупают местные произведения и безделушки и везут их на родину. У одного нашего возвращающегося казанца я видел много местных красивых раковин, “антиков”, как их там называют. Многие из торговцев, разбогатев, бросают бродячую жизнь, открывают в Мекке, Медине, Джедде, лавочки, покупают дома, содержат кофейни, нанимают для паломников квартиры, занимаются маклерством и ростовщичеством. Благодаря своей бывшей профессии, они имеют много знакомых на родине, а следовательно, и постоянных клиентов. В Джедде таких оседлых перебежчиков из России до 50-ти человек, а в Мекке до 150.

Четвертая группа — паломники-плуты. Они встречают и едут с пилигримами с самых бойких пунктов: Константинополя, Багдада, Дамаска, Суэца и проч. Одни высматривают в дороге денежных паломников, следят, куда они кладут деньги, и в благоприятный момент обкрадывают, другие предлагают в пути свои услуги в качестве путеводителей, выдают себя за муллу, врача, вкрадываются в доверие и, в конце концов, также обирают наивных. Заболевшие и умирающие паломники нередко поручают им пересылку на родину денег. Особенно много [637] мошенников появляется в Мекке и Джедде при возвращении хаджей, когда между последними развиваются болезни; товарищи, уезжая на родину, поручают их им, мало знакомым людям, а те обирают несчастных догола.

Но самым благоприятным временем для жатвы у мошенников считаются холерные годы, когда хаджи гибнут тысячами и от паники бросают даже своих близких родственников на произвол, тогда обираются не только больные, но не брезгают и трупами.

Обманывать паломников не трудно, большинство их наивны, как дети; пока они еще вместе, то обсуждают свои поступки, но стоит двум-трем отстать от своей группы, как они совершенно теряются и доверяются первому встречному. В Джедде обобранных и обманутых я видел много и удивлялся их наивности; двое, например, поручили какому-то проходимцу, выдавшему себя за агента компании, взять скорее билеты на пароход, и мнимый агент скрылся с их деньгами, а они остались без гроша.

В Джедде и Ямбо, порте Медины, паломников по приезде векили направляют в заранее приготовленные квартиры. В [638] одной комнатке помещаются от 10 до 40 человек. Все зависит от величины комнат и привычек гостей: например, персы, бухарцы, казанские татары любят простор и стараются устроиться с комфортом, яванцы, индусы, оренбургские татары, андижанцы, дагестанцы и пр. менее прихотливы и довольствуются малым. Плата с каждого отдельно от 40 коп. до 1 рубля в сутки. Самых бедных отводят в гостеприимные дома “тэкиэ”, построенные благотворителями — хаджами. Построив такой гостеприимный дом и посадив туда заведывать какого-нибудь земляка, благотворитель-хаджа теряет в дальнейшем связь со своим тэкиэ, и полным хозяином остается управляющий. Последний живет сам и, по воле основателя, должен сдавать часть помещения в наем, чтобы на вырученные деньги ремонтировать дом, а остальную часть должен отводить бесплатно во время хаджа неимущим паломникам. Управляющие пунктуально выполняют первую половину завещания, совершенно забывая о второй; большая и лучшая часть квартир сдается в наем, деньги поступают в их карман, и тэкиэ совершенно не ремонтируются.

Русскими хаджами выстроено четыре таких дома: два ташкентских и два самаркандских, из них только один не запущен, но зато в нем почти все комнаты сдавались в наем.

Когда нам понадобилась комната под больных, то после настойчивых требований управитель отвел темную клетушку; бедные же паломники помещались во дворе.

Во время наибольшего наплыва, за 2 — 3 недели перед курбан-байрамом, когда в Джедде останавливается сразу около 20.000 паломников, все дома, тэкиэ переполняются, многие хаджи помещаются прямо на открытом воздухе, покупая себе особые плетеные скамейки за небольшую плачу, — ночная сырость не позволяет спать прямо на земле.

Отдохнув в Джедде от длинного морского пути, посетив могилу прародительницы Евы и закупив себе по совету векилей необходимые вещи и припасы, хаджи стремятся поскорее направиться в Мекку; но дальнейшее передвижение их по святой земле находится в полной зависимости от векилей; последние задерживают их столько времени, сколько хотят. Хотя от Джедды до Мекки близко, каких-нибудь 100 верст, но путь далеко не легкий и не безопасный. Не легок он потому, что приходится ехать на верблюдах около двух суток по жаре, что для непривычных путешественников крайне тяжело, а опасен вследствие постоянных нападений по дороге бедуинов, которые смотрят на паломников, как на ниспосланный дар Божий.

Для своей поездки каждый хаджа должен купить шугдуф, плетеную, глубокую, двойную корзину с верхом, перекидываемую через спину верблюда. Шугдуф стоит недешево (доходит до [639] 16 рублей) и по окончании поездки перепродается за бесценок. В холерное время он — разноситель болезни. Верблюдов нанимают векили. Такса за проезд устанавливается шерифом по соглашению с делилями и верблюдовладетелями; впрочем, она не соблюдается строго, установка ее более необходима для шерифа, который с верблюдовладетелей взимает за перевоз известный процент. Последние платят за доставку пассажиров и векилям.

Конечно, паломник мог бы нанять верблюда и непосредственно, но векиль предупреждает об опасности, указывает на неблагонадежность верблюдовожатых и рекомендует своих. Верблюдо-хозяева, рискуя остаться без заработка, в силу необходимости входят в соглашение дм векилями. Да, впрочем, они ничего не теряют, так как цена на верблюдов во время разгара съезда поднимается, и весь налог падает на пилигримов.

Выезжают паломники или рано утром, до захода солнца или в ночь. В темные ночи путь освещается факелами. Большие караваны охраняются от нападения турецкими солдатами. Шествие каравана представляет оригинальную картину особенно при факельном освещении. Длинной вереницей, иногда на 1 — 2 версты, идут верблюды. Через спины их перекинуты громадные, крытые белой материей или ковром, неуклюжие корзины-шугдуфы, из которых полулежа выглядывают пилигримы в белых ихрамах. Возле верблюдов идут их вожатые бедуины или рабы с палками. Спереди, сзади и по бокам каравана на известном расстоянии следуют конвоиры на ослах. Шугдуфы скрипят и качаются в такт движению верблюдов. Вожатые одеты в одинаковые костюмы, и отличить их друг от друга трудно. Они полные хозяева своих седоков, которые это знают, а потому стараются их расположить к себе хорошим “бакшишем”. Если же вожатый почему-либо недоволен своим пассажиром-паломником, то в пути он может доставить ему много неприятных минут; постоянной поправкой ремней шугдуфа он не дает покоя, кроме того, дав возможность паломнику успокоиться и выбрав момент, когда последний замечтается или задремлет, он тычком палки в нежные места заставляет верблюда отскакивать аршина на три в сторону, так что бедный хаджа кубарем летит из шугдуфа и разбивается. Двух таких путешественников мне пришлось лечить от перелома ног.

Большую опасность в пути представляют систематические нападения вольных детей пустыни, бедуинов.

Толкаясь в городе, они разузнают подробно о караване, нередко сносятся с вожатыми, по дороге устраивают искусные засады и внезапно нападают на середину или хвост каравана. Вожатые разбегаются, верблюды всё равно никуда не уйдут, конвоиры также народ не надежный, и паломники должны защищаться [640] сами. Убитых и раненых бедуины обирают догола. Жизнь единоверца разбойником не ценится ни во что; если бедуин у убитого хаджи ничего не находит, то с презрением относится к нему и жалеет потерянную пулю. Грабежу помогают и вожатые, но они обирают больше больных и отсталых. Потерпевшие паломники рассказывали, что некоторые вожатые имели длинные палки с острыми крючками, которыми они во время сна старались зацепить и разрезать у пилигримов пояса и сумки, где хранятся деньги, причём при неудачных ударах распарывались и животы. Ответственности, ведь, в диком крае никакой.

Другое зло в пути — болезни. Вода плохая, пища сухая, жара невозможная. От непривычной, продолжительной качки шугдуфов развивается морская болезнь. Появляются в массе кишечные расстройства. Караван делает остановки на определенных местах, отсталые больные не в состоянии его догнать, обессиливают и делаются добычей хищных бедуинов. В 1893 году, во время свирепствовавшей холеры, по рассказам Али-Агдара, между Меккой и Мединой весь путь, который проходится на верблюдах около 20 дней, был усеян брошенными шугдуфами и трупами паломников.

Джедда своим праздником считает малый байрам, первый день после рамазана, Мекка — курбан-байрам. В эти дни закрываются лавки, арабы от мала до велика одеваются в яркие, праздничные одежды, делают друг другу визиты, посещают часовни на могиле Евы, вечером и днем гуляют по улицам, которые разукрашиваются фонариками. На улице везде масса сластей и пряностей, до которых арабы большие охотники.

После малого байрама город начинает быстро наполняться паломниками, а в последнюю неделю перед курбан-байрамом в бухте выстраивается целая эскадра паломнических пароходов разных государств и парусных судов, которые остаются до возвращения паломников. Жизнь в это время в городе самая кипучая. Улицы наводняются пилигримами самых разнообразных народностей, целый калейдоскоп типов, костюмов: турки, алжирцы, яванцы, китайцы, индусы, сомалийцы, албанцы, самаркандцы, персы, киргизы и проч. Для художника портретиста там богатый и редкий материал. Например, тип древнего библейского еврея, который идет также поклониться камню Авраама, только и можно встретить в Джедде.

Джеддцы, утомленные дневной работой, вечером собираются в кафе. На улицы пред кафе выносятся плетеные скамейки и столики, подаются кальяны, и арабы, забравшись с ногами на плетенки, покуривая из кальяна и попивая чай или кофе, ведут оживленные беседы, обмениваясь новостями. Большинство же их [641] с азартом играет в домино. Арабы страстные игроки, проигрывают не только заработок дня, но и будущий. Говор, смех, восточная дикая песня, всё это перемешивается. В глухих, интимных нишах кафе другой род наслаждения: любители гашиша молча затягиваются запретным плодом, и лица их принимают радостно-бессмысленное выражение. В домах, за городом — веселье: пьют хмельную бузу (род нашего пива из проса), поют, танцуют, бьют в бубны.

В последние дни пред курбаном город пустеет. Все перебираются в Мекку. В священный год таи, как уже сказано, сразу сбирается до 500.000 богомольцев. Администрация, боясь развития эпидемий, не задерживает пилигримов. Лишь только кончается трехдневное празднество курбан-байрама, в продолжение которого паломник совершает установленные обрядности и получает почетное звание “хаджи”, дающее ему право носить чалму, пилигримов стараются как можно скорее выпроводить из Мекки. Часть отправляется в Медину, на поклонение гробу Магомета, большая же часть возвращается обратно в Джедду. В течение 1 — l,5 месяцев город снова оживает, а затем жизнь затихает до нового хаджа.

Возвращение паломников — самое опасное время. Переполненный город страшно загрязняется; по некоторым улицам вследствие зловония нельзя пройти. Между паломниками развивается нищета. Деньги истрачены, оставлены лишь небольшие суммы для обратного проезда; у некоторых из них не хватает на покупку пароходного билета. Пароходные компании устраивают общую стачку, цена на обратный проезд увеличивается вдвое. Бедняки остаются в городе в ожидании понижения платы и проживают последние гроши. Развиваются болезни, пароходы больных берут неохотно, и родственники, земляки, поневоле оставляют их на произвол. Несчастные больные, не зная арабского языка, гибнут от голода, валяясь не только в трущобах, по дворам гошей, но и на людных площадях, улицах. Джеддцы, гостеприимные и ласковые при встрече паломников, теперь уже относятся к ним иначе; предупредительность сохранилась только к состоятельным и влиятельным. Веселые и сытые, они отдыхают за кальяном или со всей страстью предаются азартной игре в домино, не обращая никакого внимания на тут же умирающих своих гостей, которые месяца два тому назад были предметом их особых забот.

Месяца через два, за всеми неимущими, оставшимися в живых паломниками приходит турецкий пароход, забирает весь этот горючий материал и переправляет в Африку и Европу.

Всем едущим в Европу паломникам впереди предстоит длинное сидение по карантинам. Опять недоедание, потеря времени, [642] здоровья, сил. Паломники это знают, но избежать карантина в настоящее время не представляется возможным; единственный путь — караванный на Дамаск, но на длинное, тяжкое путешествие на верблюдах находятся немногие охотники. Много толков теперь возбуждает проектированная железная дорога от Дамаска на Медину и Мекку.

С нетерпением ждут ее паломники, и с ненавистью о ней говорят векили, верблюдохозяева, бедуины и представители пароходных агентств. Для одних она будет благодеянием, для других — разорением.

Возвращаясь на английском пароходе, который отвозил пилигримов в Бомбей и Яву, я был свидетелем тяжелой картины. Многие индусы, сильно изнуренные, абсолютно не имели никаких припасов; они кротко и покорно выносили голод, с большой признательностью относились к более состоятельным и добродушным яванцам, которые уделяли со своего стола крохи и отбросы. Пятидневный переезд от Джедды до Адена двое индусов, истощенные поносом, не выдержали и погибли. Трупы их, обернутые простыней, с привешенным грузом были брошены в морскую пучину на съедение акулам. Могли ли думать бедняки, что в святой земле, куда они так стремились, их ждала такая жалкая участь?

Занесение чумы в Джедду. — Бунт жителей. — Мероприятия против распространения болезни — Отношения жителей к чуме. — Характер чумы в Джедде.

В Джедде мы ожидали чуму. Она появлялась в последние два года (1897 и 1898 гг.) только в период хаджа на два месяца и затем исчезала. Откуда ее занесли? Вопрос спорный. Естественными переносчиками заразы могли быть пилигримы из Индии, но они выдерживали длительный и строгий карантин на острове Камаране недалеко от Адена. Если ограждали Джедду от паломников, зато не обращали никакого внимания на привозимые товары из Индии. Джедда служила передаточным товарным пунктом: дворы гошей были завалены мешками с зерном и тюками с хлопчатобумажным товаром. Привезенные, недезин-фецированные тюки лежали месяцами и затем направлялись в центры Аравии: Мекну, Медину. Тюки и мешки легко могли служить передатчиками заразы, тем более, что заболевание началось с рабов носильщиков и нищих. Последние во дворах между мешками находили себе ночной приют.

Врачи джеддские считали, что чуму занесли из Ассира. [643]

Область Ассир, соседняя с Геджасом, представляет собою непроходимую, горную местность. Населена она бедуинами, которые живут очень бедно.

— Эпидемия там была ужасная, — рассказывал мне турецкий врач-очевидец, — она началась с 1894 года и местами буквально уничтожила все население. Мусульмане арабы — фанатики. Они в чуме видели проявление промысла Божия, о каких либо мерах и слышать не хотели. По обычаю, обмывали трупы чумных, раздавали одежды умерших беднякам, а те, надевая, заражали себя и других. Много помогала распространению эпидемии вражда отдельных семейств, их месть. Трибы то и дело нападали друг на друга, грабили пожитки и заносили заразу к себе. Турция командировала туда в 1896 г. врачей. Эпидемия уже стихала. Весь дистрикт Бени-Шеир мы нашли вымершим. Скот, лишившись хозяев, одичал, и мы ловили его, как дикий.

В марте, 1897 года, чума считалась официально прекратившейся, а в мае того же года появилась в Джедде.

Хадж 1899 г. наступил. Чуму ожидали с каждым днем. Меня удивляло, что город совершенно не готовился к встрече страшной гостьи: он оставался таким же грязным, каким был и раньше. Единственным напоминанием о ней служил деревянный чумный барак, выстроенный за стенами города еще в предшествующем году.

В городе были два европейских врача-грека; один из них занимал должность санитарного инспектора. На помощь к ним приехало несколько турецких, между ними молодой бактериолог, весьма талантливый врач. Население города мало обращалось за помощью к врачам, оно охотнее шло к знахарям-бедуинам. Причиной этому была с одной стороны неразвитость и фанатизм мусульман, поддерживаемый духовенством и векилями, а с другой невозможная постановка медицинской помощи. Городская больница могла внушить отвращение даже самому неприхотливому пациенту. По городу о ней ходила дурная молва, и я там никогда не видел больных.

— Кому жизнь надоела, иди в нашу больницу, там хаким (доктор) поможет отправиться к Аллаху, — говорили жители.

Чтобы иметь хоть какой-нибудь контроль над заболеваемостью и смертностью города, врачи, при помощи турецких властей, обязали жителей без врачебного осмотра не хоронить умерших. Во время хаджа осмотр усиливался. Мужские трупы исследовались врачами турками, а женские — повитухой, бывшей когда-то прачкой при госпитале. В медицине она, конечно, ничего не смыслила, но должность для нее была очень доходной. Кроме того, врачи имели еще тайную агентуру, которая давала знать о сомнительных больных. Агентура также влекла к злоупотреблениям. [644]

Впрочем, “бакшиш” в Джедде явление обычное, без него не обходится ни одно дело.

Но вот в городе в феврале появилась усиленная смертность. На улицах показались дохлые собаки и крысы.

10 февраля приходит ко мне наш консул Ц. и говорит, что появился чумный случай.

Идем к санитарному инспектору. Он подтверждает. На улице кавасы (полицейские) наткнулись на умирающего нищего. Когда пришли врачи, то застали его мертвым. Опухоль паховых и шейных лимфатических желез показалась подозрительной. Сделали бактериологическое исследование сока лимфатических бубонов, получили чистые разводки чумных палочек. Привили разводку мышкам, и последние подохли от характерной для них чумы.

На другой день нашли новый труп с теми же явлениями.

В городе в это время находилось уже много паломников, и с каждым днем со всех сторон прибывали все новые и новые партии. Из боязни, чтобы чума не вспыхнула среди паломников, пароходы останавливали вдали от города, а пилигримов высаживали на небольшой коралловый островок Абу-Саад, верстах в пяти от города.

От консулов и врачей полетели телеграммы; первые телеграфировали о появлении чумы своим посольствам, а вторые международному константинопольскому санитарному совету. Спрашивали, что предпринять. Получился ответ: город объявить в карантине и окружить военным кордоном, паломников высаживать вне города.

Джедда, спокойная до того времени, взволновалась. И было из-за чего: ее лишали не только дохода, но и насущного куска хлеба, — купцы, лодочники, квартирохозяева, носильщики, проводники — все оставались без заработка. Желающие выехать из города должны были выдерживать двухнедельный карантин. На улицах везде стали появляться шумящие, недовольные группы. При нашем приближении они смолкали и бросали неприязненные взгляды.

В консульство зашел как-то наш приятель — шейк векилей, Али-Агдар. Всегда веселый, разговорчивый, он теперь был мрачен и недоверчив. Речь зашла о злобе дня.

— На своем веку, — говорил он, — я много слышал про черную смерть. Чума послана в наказание людям, она бич Бoжий и страшнее холеры, а холера у нас своей острой косой много скосила правоверных. Где же ты теперь видишь ужас народа, слышишь стон и плач родных, страдальческие крики умирающих, которые порождают эти болезни? Чумы у нас не было до сего времени, ее нет и теперь. Это выдумка тех людей, кому она выгодна. [645]

Мои объяснения относительно безошибочности способа определения болезни, об ее опасности для других стран, мало удовлетворили Али-Агдара, он им не верил. Чума в предшествующие два года дала в Джедде небольшую заболеваемость. Геджас с своими центрами Меккой и Джеддой представлял счастливое исключение, — заразное начало под влиянием каких-то климатических условий ослабевало и не давало тех ужасных взрывов, какие в это время были в Индии. А казалось, к развитию и распространению эпидемии на лицо находились все благоприятные условия: грязь, скученность населения, дурное питание, плохое вентилирование домов и пр.

Таким образом Али-Агдар со своей точки зрения был прав. Бактериология, чумные палочки, его заинтересовали, но он им мало придавал веры.

Волновалась Джедда, волновались и паломники. Их с островка Абу-Саада на казенном пароходике высаживали на голый песчаный берег, вдали от города. Никакого прикрытия от жгучих тропических лучей солнца! Ни воды, ни пищи! Поставщиками продуктов явились бедуины из соседних деревушек, но запасы их были ничтожны. Естественно, что с городом образовалось контрабандное сообщение. Кордон был расставлен больше для вида.

Солдаты стояли редкими рядами, и между ними ночью легко можно было пройти, а за “бакшиш” и днем.

— Поставили турецких аскеров (солдат) кормиться, — иронизировал Али-Агдар, — давно они этого времени ждали. У нашего голодного аскера за бакшиш можно душу купить, а если он увидит бедуина с ружьем, в песок зароется.

В это время заходит ко мне турок-врач, весь обвешанный оружием. Он, по происхождению черкес, когда-то служил у нас на Кавказе фельдшером, а в Джедде занимал должность хирурга в военном госпитале.

— Что на войну собираешься? — спрашиваю я смеясь, указывая на его вооружение.

— Смейся, смейся, — говорил он, — а я тебе не советую выходить на улицу. Худо будет. Жили мы до сих пор спокойно, стали наезжать хакимы, пошли невзгоды. Арабы народ настойчивый, они от своего не отступятся. Если не снимут кордона, европейцев перережут, на наших аскеров надежда плоха.

Лавки в городе днем запирались. Европейцы почти не выходили из домов. Днем на улицах народу не было видно, но как только наступали вечер и ночь, то на площадке и улицах устраивались сходки. Консулы через своих агентов стали получать недобрые вести. Врачи прекратили осмотры трупов. На островке Абу-Сааде ночью на врача грека было сделано нападение, к счастью, неудачное. [646]

Наконец, в одну из ночей напряженное состояние разрядилось грозой.

После полуночной молитвы, в городе поднялся невообразимый шум и зловещий вой, точно проносился где-то ураган. Мы не знали, что делается на улицах, но чувствовали, что происходит что-то недоброе. Оказалось, рабы, рабочие и ремесленники отворили городские ворота, вышли за город и в щепки разнесли чумные бараки и карантинные постройки, в которых лежали отправляемые из Джедды товары и помещались паломники. Товары раскрали, паломников, ограбив, впустили в город, по пути разбили лавки и растащили товары. К, грабящей городской толпе присоединились кордонные солдаты и бедуины. Последние увезли в свои деревни много мешков хлеба и вещей паломников.

К утру все успокоилось.

В виду бесполезности кордона и полной беспомощности, консулы собрались у каймакама (градоначальника) на совет. Решили телеграфировать в Константинополь и просить отмены карантина. Проходит день-два, ответа нет. Опять началось брожение и сборы по ночам. Врачей считали виновниками всех стеснений. Положение становилось критическим. Каждую ночь могли ожидать нападения разъяренной толпы, а защиты не было никакой.

Наконец, после одной такой томительной ночи получился ответ в благоприятном смысле. Кордон сняли и паломников стали впускать в город. Джедда сразу успокоилась, и жизнь потекла по прежнему руслу.

Так арабы протестовали каждый раз, когда дело касалось их кармана.

Врачи возобновили осмотр трупов.

Приехал главный медицинский инспектор Турции, важный превосходительный старик. Составили общий совет, как действовать. Решили: 1) город для осмотра разделить между врачами турками, 2) закрывать на 40 дней квартиры, в которых появятся чумные случаи, 3) выстроить новый барак, 4) имущество чумных сжигать, 5) паломников оставлять в городе не более 24-х часов, 6) векилей обязать сообщать о каждом заболевании среди паломников и прочее.

На практике эти проектируемые меры оказались невыполнимыми. Барак простоял без больных всю эпидемию, так как не нашлось желающих туда поступить добровольно. Изолировать отдельные квартиры в гошах представлялось немыслимым, обитатели там жили тесно и общей жизнью, закрыть же гош значило выкинуть целую сотню людей на улицу. Держать паломников в городе только 24 часа также было невозможно. Их отъезд находился в зависимости от наличности верблюдов и доброй воли векилей, купцов, которым не было расчета выпускать скоро из города пилигримов. [647]

Одним словом, врачи не располагали самыми главными средствами, необходимыми для борьбы с эпидемией: деньгами и силой.

Останавливаюсь я на этом потому, что, несмотря на полное отсутствие каких либо мер, эпидемия в Геджасе распространялась очень слабо, дала небольшую заболеваемость и продолжалась всего каких-нибудь месяца два-три, а в следующие годы, в период хаджа, она снова вспыхивала. Эти вспышки местные врачи объясняли распродажей и раздачей носильного платья чумных умерших в период большого скопления бедного люда в городе.

Как бы то ни было, Джедда в настоящее время представляет собою постоянный чумный очаг, и в виду ее близости очень опасный для Европы. После настоятельных просьб, удалось и мне добиться разрешения принимать участие в осмотрах больных и трупов. Больные показывались мне в консульстве, но чумных все не удавалось видеть. Наконец, вскоре представился случай. Очень милый, добродушный турок врач, помощник инспектора, приглашает меня навестить с ним чумного больного. Тотчас захожу за коллегой и вместе направляемся к больному. Сзади нас на почтительном расстоянии шагают два здоровых верзилы полисмена.

— После того, как в прошлом году меня едва не убила разъяренная толпа при осмотре больного, я один теперь не хожу, — как бы оправдывался мой почтенный коллега.

Скоро мы делаемся предметом внимания, и к нам постепенно пристают любопытные. К гошу, где лежал больной, мы подходим окруженные уже значительной толпой. Мой товарищ просит толпу разойтись, но его просьба — глас вопиющего в пустыне. Кавасам все же удается задержать толпу около дверей, хотя более любопытные успели шмыгнуть и скрыться в темных коридорах.

Среди бесконечного лабиринта маленьких комнат, в одной из них на полу валялся молодой рабочий-носильщик Гадрамут.

Хотя из расспросов и узнаем, что он заболел недавно, но страшная болезнь уже успела захватить в свои цепкие когти его здоровый организм. Он бредил и постоянно выкашливал пенистую, окрашенную кровью мокроту. С воспаленными глазами и тем характерным выражением лица, которое врезывается в память на всю жизнь, то полным тоски, то ужаса, он пытался вскочить и бежать. В паху — плотные распухшие лимфатические железы.

Воспользовавшись удобным моментом, незаметно от окружающих, мы, как школьники, извлекаем шприцем каплю крови больного для микроскопических исследований.

В городе уже стали ходить слухи, что хакимы (врачи) колют иголкой больных, и последние от уколов умирают. И нужно было много искусства, чтобы проделать это незаметно от присутствующих. В этом отношении особенной ловкостью отличался [648] молодой бактериолог-турок. Родственники и близкие ревниво относились к уколам не только чумных больных, но и трупов, считая наше прикосновение осквернением.

Предлагаем родственникам Гадрамута поместить его в чумный барак, — получаем категорический отказ. После осмотра больного снабжаем его лекарством, даем советы ухаживающим и уходим.

На другое утро снова спешим навестить нашего больного и, о удивление! — его не находим. Наши микстура и порошки стоят нетронутыми.

Арабы, ехидно подсмеиваясь, заявляют, что чумный от одного взгляда на наши лекарства выздоровел и отправился гулять.

Нужно было видеть конфуз моего коллеги, который только что по дороге мне рассказывал, каким он пользуется доверием у арабов.

Оказывается, ночью родные и приятели унесли больного за город в деревню, где местные знахари бедуины, по словам шейка Али-Агдара, очень удачно лечили припарками и заволоками “ваших микробов”, как он говорил.

Под градом насмешек вернулись мы домой.

Такие случаи стали повторяться. Устранить их не было возможности.

В виде исключения иногда и сами арабы приглашали врачей к чумным. Так помню один случай, доставивший нам много волнений. У араба, богатого купца и приятеля санитарного инспектора, заболевает раб. Он тотчас же созывает нас. Сомалиец раб, здоровенный детина, свалился с ног всего только второй день. Болезнь уже наложила на него свою печать: апатичный, равнодушный ко всему окружающему, с опущенными воспаленными веками, он, растягивая слова, едва отвечал на вопросы, нехотя показывал свой характерный чумный язык с белым, точно покрытым известью, густым налетом, на шее и в паху — опухшие лифматические железы.

Хозяин охотно по нашему совету помещает его в совершенно отдельную комнату и приставляет для ухода отдельную прислугу. Нам представляется очень удобный случай применить привезенную мною из Петербурга сыворотку. Случай свежий, не запущенный, следовательно, самый подходящий.

Получив согласие больного и рабовладельца, делаем впрыскивание и с нетерпением ждем результатов. Впрыскивание в нашей практике еще первый пробный камень. На 3-й и 4-й дни впрыскивание сыворотки пришлось повторить. Следя за общим состоянием и температурой больного в первые дни, мы были полны надежд, но на пятый день стало ясно, что борьба [649] бесполезна: наш пациент после бреда и возбужденного периода, во время которого он часто вскакивал и уходил в другую комнату, впал в бессознательное состояние, обессилел и лежал пластом. Хозяин не встречал нас уже с прежним радушием; он терял рабочую силу. На 6-й день болезни в последние часы мы застали умирающего, окруженного его близкими.

Наши посещения и осмотры трупов происходили постоянно на глазах — тот же конвой, та же праздная толпа.

Если у умершего были друзья или родственники, то последние не оставляли трупа, женщины сидели вокруг умершего на корточках и поднимали ужасный вопль, который всегда давал знать о смертном случае в городе. Когда врачи начали конфисковать вещи и одежды чумных больных и умерших, а квартиры запирать, то родственники и знакомые стали выносить почти обнаженные трупы на дворы гошей, на безлюдные улицы. С трудом удавалось добиться, где жил покойный, вещей же его найти не было никакой возможности. Большинство умерших и больных были нищие, рабы и бедные ремесленники, т. е. тот слой населения, который, кроме хлама, и на самом деле ничего не имел. Больше всего боялись, чтобы эпидемия не вспыхнула среди паломников, но опасения оказались напрасными, — ослабленная зараза почему-то к ним не прививалась, из паломников за всю эпидемию умерло официально всего пять человек. И эта цифра не уменьшена. Навещая наших русско-подданных паломников и толкаясь среди других, я видел между ними много больных и умирающих, но болели они своими паломническими болезнями — желудочно-кишечными расстройствами и перемежной лихорадкой, а умирали больше от истощения, чумных же я не встречал.

Все это указывало, что в Джедде чумный яд почему-то был слаб и не обладал прилипчивостью. И здесь, как нельзя лучше, оправдывались слова известного врача Толозана, знатока Персии, который говорил, что природа сама часто ставит более действительные преграды переносу болезнетворных начал, чем все нами придумываемые, и иногда она находит для рассеяния заразы или ее возрождения нам еще совершенно неизвестные способы.

Какие местные условия ослабляют болезнетворность чумного микроба, для нас остается неразгаданной тайной.

Джедда в настоящее время причислена к постоянным чумным очагам, эпидемия до сего времени вспыхивает в ней каждый год, но продолжается каких-нибудь месяца l,5 — 2 и затем, несмотря на полное отсутствие каких либо мер, сама исчезает. Так как эпидемия постоянно повторяется почти в одних и тех же зданиях-гошах, то их и нужно считать хранилищами чумного микроба.

Дм. Ф. Соколов.