МАРКОВ А.

Крушение корабля Невы у берегов Ново-Архангельского порта.

Рассказ очевидца.

В бытность мою в Ситхе, один промышленник, поседевший на службе Российско-Американской Компании и бывший очевидцем гибели корабля Невы, разбившегося y берегов Ситхи, близ сопки Этжком, рассказывал мне следующее:

Определившись на службу Российско-Американской Компании, я вступил на корабль Неву, которому назначено было плыть из Кронштадта в Ситху, и зайдти в Камчатку и Охотск. Кораблю нашему уже был знаком этот дальний путь (Корабль Нева, построенный из лучшего дуба и имевший все качества, необходимые для дальнего путешествия, был куплен в Лондоне, приведен в Кронштадте, и в том же году совершил самое счастливое путешествие вокруг света. Прим. автора.), ибо он собирался теперь во [98] вторичную кругосветную экспедицию. Первый поход его ознаменован был заселением острова Ситхи. На нем прибыл в те страны наш незабвенный Баранов с острова Кадьяка, и разбил, при Ситхинском заливе, крепость диких, которые три дни противоборствовали его силе и наконец бежали чрез горы, с непримиримою враждою к Русским и с мыслью изыскивать все средства к их погибели.

Наступил день выхода. Это было в Июне месяце 1810 года. Явился священнослужитель, отслужил молебен, окропил корабль святою водою, и вот он, уже совсем готовый, ждал приказа к отплытию. На нем находились пассажиры, следовавшие в Камчатку и Охотский Порт. Множество шлюпок окружало корабль; на них съехались родственники, друзья и знакомые отплывающих. Грустны были их лица, и их прощальные поцелуи смешивались с слезами. Не на краткий срок прощались они с близкими сердцу: нет, то была разлука на многие годы, и путь измерялся пространством нескольких тысячь верст, и много бурь, много опасностей предстояло впереди.

По выкате якоря, раздалась команда:

— По реям! отдать паруса!

— Ура! раздалось на корабле.

— Ура! отвечали отплывавшие на шлюпках посетители.

Салютные выстрелы огласили воздух, и Нева надолго простилась с Кронштадтскими берегами.

Необозримое море открылось передо мною, и для меня настала совершенно новая жизнь. Я любовался быстрым ходом корабля и новыми переменными видами. Мысль о будущем ни мало меня не тревожила. С свежими надеждами пускался я в дальний и неизвестный мне путь.

Прекрасная погода удерживала многих на верхней палубе, и казалось, искренние желания счастливого пути, которыми напутствовали нас при отплытии из Кронштадта, должны были вполне осуществиться, потому что все [99] благоприятствовало нашему плаванию. Сколько обольстительных планов для будущего составлял в уме своем каждый из нас, не предчувствуя той роковой минуты, в которую все эти планы должны были рушиться пред всемогущею волею неисповедимого Провидения, изрекшего гибель кораблю нашему, в самый тот день, когда, переплыв дальния моря, он уже находился близ цели своего назначения и готов был бросить якорь y желанных берегов.

Первоначальный заезд наш был в Копенгаген, где мы дополнили грузу для Российско-Американских колоний, запасшись еще водою и провизией для нашей потребности, и оттуда, пройдя Немецкое море и пролив Па-де-Кале, вошли в Атлантический океан. Сступя на экватор, мы весело отпраздновали вступление наше в Южное полушарие представлением Нептуна, по обычаю всех мореплавателей, которые на экваторе всегда дают праздник в честь бога морей, как бы с намерением. задобрить его на предстоящий путь. Да, радостно, шумно провели мы этот день, — и кто бы мог подумать тогда, что при вторичном вступлении за экватор на Восточном океан, гордый корабль наш, который с такою самоуверенностью рассекал знакомые ему волны, ожидала влажная могила.

Пред нами открылся богатый порт Рио-Жанейро (В числе их находился Коллежский Советник Борноволоков. Он был определен в помощники к правителю Американских колоний, Коллежскому Советнику Баранову, с тем, чтоб в случае смерти, или выезда Баранова из Америки, занять его место. — Следующий ответ вполне раскрывает душу и характер этого человека. Когда один из друзей спросил его: как мог он решиться оставить свое семейство, состоявшее из супруги, пяти дочерей и четырсх сыновей.— «Любезный друг!» отвечал он ему: «тебе известно мое состояние, ты знаешь, какое малое имение оставляю я моми детям. Любовь к ним, истинная родительская нежность заставляют меня жертвовать собою. Десять лет жизни моей в Америке обеспечат совершенно их состояние. Ежели я возвращусь, то буду наслаждаться с ними благородно нажитым богатством; если же нет, то они будут уметь ценить мое пожертвование. Я прожил сорок лет, много видел, испытал несколько раз превратность судьбы человеческой, я еду в дикую Америку, ни мало не сожалея, что оставляю нас с вашим утонченным просвещением.» Заметьте, что Борноволоков был любитель всех изящных наук, знал в совершенстве Французский и Немецкий языки, занимался химией, ботаникой, медициною. Пр. авт.) здесь опять запаслись мы водой и провизией и пустились далее к югу. У мыса Горн, при повороте в Восточный океан, мы встретили непродолжительный шторм, с крупным градом, что всегда почти случается с судами, проходящими мимо этого бурного места; потом обогнув мыс, приняли курс к NW, и пошли лавировкою по причине противного ветра, который постепенно отходил к W, и наконец перешел в полный пассат, сопровождавший нас в продолжение целого месяца. В это время мы успели пройти далеко за экватор, и притом так спокойно, весело, беззаботно, что не имели почти надобности дотрогиваться ни до одной снасти. — На [100] Сандвичевых островах мы сделали нужные запасы и пустились к Камчатке. Там мы прозимовали в Петропавловском порте, и получили приказ идти в Охотск для взятия груза, следовавшего для Американских колоний, a также пассажиров и промышленнвков, законтрактовавшвх себя на службу в Российско-Американской Компании. Прибыв в Охотск и сделав там нужные распоряжения, Нева, 24 Августа 1812 года, при попутном ветре вышла в море. Когда берега Охотского Порта потерялись из виду, ветер сделался противный, и продлил наше плавание по Охотскому морю до того, что 23-го Сентября мы прошли только 4-й Курильский пролив. На открытом море ветр снова сделался попутным, и мы постепенно проходили траверсы Атхе, Увалашке, Кадьяка, и приближались к острову Ситхе.

За три дня до нашего разбития, утром небо было ясно, ветер дул ровный, пассатный; ничто не предвещало опасности; a опытность командиров и знание штурманов отстраняли всякую мысль об ней. До Ситхи [101] оставалось 260 миль, и каждый из нас мечтал уже скоро увидать берег и отдохнуть после столь продолжительного пути. К вечеру в тот же день на SO с горизонта медленно подымалась темная полоса; она постепенно росла, не изменяясь в цвете, и все более и более закрывала небо, усеянное звездами, которые многим уже не суждено было видеть в другой раз. Ветер дул ровный, потом немного приутих; казалось, он отдыхал, чтоб собраться с новыми силами. Капитан, предчувствуя неблагоприятную погоду и видя, что уже наступает ночь, приказал убрать лисели и закрепить бом-брамсели.

К полуночи ветер отошел к S и постепенно увеличивался. Мы шли в Фордевинд. На небе уже не было ни одной звездочки, туча обложила почти весь горизонт, только на N несколько яснело, наконец исчез и этот светлый клочек.

Капитан приказал убрать один брамсель. Корабль имел ходу 8 узлов (14 верст в час), и каждый из нас радовался скорому приближению земли. Нева быстро неслась по волнам, которые время от времени становились все выше и выше.

За два дня до разбития, к полудню, корабль, по счислению, отстоял на 148 миль от берега. По небу ходили густые слои туч, но ветер дул ровный, без порывов, по 9 узлов. Пробило две стклянки (Стклянка — песочные часы, состоящие из двух стеклянннх сосудов, соединеняых между собою узкями горлышками. В известный промежуток времени песок пересыпается из одного сосуда в другой. Стклянки бывают четырех-часовые и получасовые. Приставленный к стклянкам часовой поворачивает стклянку, когда она выйдет, о чем дается знать на корабле ударами в колокол, что и называется: бит стклянки; каждый удар оавачает полчаса. Пробило две стклянки значит ударяло час. Чрез каждые четыре часа начинается новый счет стклянок; следовательно, более осьми стклянок не бьют). Капитан приказал убрать остальные брамсели и взять один риф y грот-марселя. [102]

В 6 часов корабль был приведен в бейдевинд, с зарифленными марселями, с одним гротом, стакселем и фор-триселем.

Ветер час от часу свирепел, гигантския волны, облитые седою пеной, рассыпались под килем. Матросы выпили по чарке и беззаботно стояли кучками на баке, y кампуза и на юте. Они вели между собою разговор, по временам прерываемый смехом. Наступавшая буря не страшила их. Не в первый раз приходилось. им встречать ее; они давно свыклись с нею и спокойно стояли над бездной, зная, что нет такой продолжительной бури, после которой не настало бы ясного дня.

Капитан не сходил с палубы, и часовые, в ожидании, не откроется ли берег, неутомимо напрягали зрение сквозь густой туман, смешанный с дробящимися брызгами волн. По счислению, к 8-ми часам утра последнего дня земля находилась в 78 милях. Не имея полуденной обсервации вблизи берегов, довольно трудно определить с верностью место плавания по одному хронометру, ибо течение, бывающее всегда сильнее y берегов, обманывает самых лучших и опытных мореходов.

Ветер не умолкал, но дул с возрастающею яростию и выгонял нас из парусов, которых оставалось только марсель и фор-марсель, и то под последним рифом.

Корабль наш вертело как легкую щепку; варить было ничего не возможно; беспрестанно повторявшиеся удары волн потрясали все наше пловучее здание, и с ревом отступали от него, оставляя по себе шипящую пену.

С самого утра внутри корабля никого не было; какое-то безотчетное, томительное предчувстние вызвало всех на верх; жены и дети пассажиров смиренно сидели на юте y гак-борта, и робко жались друг к другу, в боязливом ожидании чего-то непонятного, но близкого и страшного. Волны беспрестанно окачивали их соленой водой, но им [103] страшней казалось быть внизу, в каютах и в кубрике, и слышать вокруг себя скрип перегородок, в трюме — глухой стук бочек, ударявшихся одна об другую от сильной качки, a над головою частые раскаты бурунов, которые, перекатывалсь через палубу, еще громче отдавались во внутренности опустевшего пространства.

Обе вахты матросов дружно работали на палубе, вытаскивали цепи, приготовляли на всякий случай якоря.

— Важная буря, — говорили промеж себя старые матросы.

— Да, — сказал один из них, наморщив брови, Много сделал я походов, a такой Бог не приводил видеть.

Стклянки пробили полдень, но день, казалось, вечерел от темных тучь, низко ходивших по небу. Наступило обеденное время. Никто не хотел есть, не исключая и детей. Два грудные младенца, один сын штурмана, другой прикащика, шедшего в Ситху, бывало надоедали нам своим криком. Они плакали теперь молча и тихо. Бедняжки, они не понимали, что такое перед ними делалось; но эти громады волн, этот шум бури, эти тревожные лица окружающих, вероятно, наводили на них непонятный страх, которого выразить они были не в состоянии, и в инстинктивном предчувствии близкой смерти крепко прижимались к материнской груди; даже капитанская собака не сходила с юта и жалобно выла, когда ее гнали вниз.

Прошел и полдень. Ветер продолжал свирепствовать. Вот на S показался новый шквал, темнее прежних; он быстро приближался к нам и резко отделялся на обложенном тучами небе. Сверкнула молния, и гром далеким перекатом пронесся в густых облаках.

Гроза усиливалась. День клонился к вечеру. Вдруг лопнул марсель, и парусина начала хлопать, подобно частым ружейным выстрелам. [104]

— Берег! — крикнули с баку.

Но это радостное слово превратилось в смертный приговор, когда блеснувшая молния осветила огромную скалу, находившуюся, повидимому, в расстоянии полумили от нашего корабля. В оцепенении мы смотрели на нее, как на преддверие могилы. Весь берег был усеян утесами; отлавировать от него без парусов не было никакой возможности, a иметь паруса не позволяла жестокая буря, которая, в противном случа, стала-бы опрокидывать и зарывать в вагнах судно.

— Отдай якоря! — скомандовал капитан.

Цепи загремели, но тут была глубина, и якоря в бездействии замотались на цепях; потом за что-то зацепили и сорвались; чувствительно было, как они тащились по каменистому грунту. Прижимный ветер и сила течения несли корабль бортом прямо к утесу, далеко простиравшемуся в глубь. Начали очищать шлюпки, в надежде найти в них спасение, жечь фальшфейер, пускать ракеты, палит из пушек, давая тем знать о своем несчастии Ново-Архангельскому Порту, который, по нашему предположению, должен был находиться в 50-ти милях от видимого нами утеса; но на сигналы наши не было ответа: вероятно, шум бури заглушал пушечные выстрелы, a ракеты, уносимые ветром в косом направлении, исчезали в густом тумане.

Вдруг корабль наш высоко подняло набежавшею волною и всею массою ударило о каменистый риф. Передняя часть корабля разломилась, лопнул штаг с вантами, мачты зашатались и стеньги рушились в волны, таща за собою рангоут. Во всю жизнь не забыть мне этого невыразимо страшного мгновения, поглотившего в себе все мысли, все чувства. Я помню, как жена лейтенанта, с младенцем сыном, в отчаянии просила спасти ее, предлагая кошелек с золотом. Сорвавшийся гафель раздробил ей голову, и вкатившаяся волна сдернула труп ее в проломленный борт вместе с другими жертвами. Многие в [105] беспамятстве бросались внутрь корабля, но там ожидала их неизбежная смерть, ибо трюм и кубрик наполнял их водою, которая с ревом лилась в проломленные места и высоким каскадом била из люков, таща с собою доски разломанных перегородок, бочки, сундуки, ящики, тюки и трупы людей. Лейтенант не терял присутствия духа; его оторвало волной от шпиля и он уже был в море, но с сверхъестественным усилием схватился за руслень и вскарабкался на палубу. Несчастный думал найти на корабле жену и сына, не зная, что они давно уже были жертвою мучительной смерти, и что чрез минуту должен был и он соединиться с ними. Оторванная с баканцев шлюпка опять была внесена волною на корабль, и ударившись об то место палубы, где держался он, раздробилась в щепки; с осколками ее был унссен в море и обезображенный труп лейтенанта.

Капитан (Калинин. — В Охотске командиром на Неву был назначен штурман Васильев, который, поехавши в ялике к принятому под команду кораблю, был опрокинут на баре и утонул. Место его заступил Подушкин. На траверсе Кадьяка, Подушкина, по распоряжению Борноволокова, сменил Калинин. Прим. авт.) мужественно стоял, держась одною рукою за штурвал. С отчаянием видел он, как минута от минуты редела его команда. Эта страшная картина беспрерывно освещалась молнией; при свете ее мы видели влево за мысом отлогий берег, на котором кой-где представлялись песчаные лайды; там волнение было несколько тише; но корабль наш находился в довольно далеком расстоянии от этого места, где мог бы значительно облегчить свою участь.

Быстро катился громадный вал, последний губитель оставшихся на корабле. Он приподнял полуразбитое судно, толкнул его ближе к утесу и ударил почти y caмой подошвы скалы. Палуба треснула и отделилась от корпуса; в то же мгновение капитан упал в пролом ее и исчез в кипучей бездне. [106]

Теперь каждый должен был спасаться, кто как мог. Люди были разбросаны по морю; иные из них захлебывались соленою пеною, другие гибли под ударами плавающего рангоута и обломков корабля, или разбивались о скалы. Морские свинки сбирались стадами и с жадностью хватали раздробленные человеческие трупы.

Меня сорвало с рея, на котором я сидел верхом, и увлекло от рифа на простор шумящих волн. Силы мои ослабевали, руки костенели от холодной воды, темнота не позволяла найти какой-нибудь отломок, за который бы можно было ухватиться, чтоб продлить жизнь хотя на минуту. Без всякой надежды иа спасение, я уже чувствовал, что начинаю тонуть. Все мысли мои сосредоточились в одной, последней, искренней молитве к Богу. Вдруг что-то ударило меня по голове; то была нога человека, державшегося за плавающий обломок корабельного руля. Вскарабкавшись на поверхность руля, я увидел возле себя жену коммиссионера. Долго мы плавали вместе, но пред рассветом судьба разрознила нас: какой-то осколок сшиб ослабевшую женщину с руля и увлек в пенящиеся волны. Я остался один, и крепко уцепился за оба края обломка. Поверхность волн подергивалась фосфорическим светом. Вокруг все шумело, стонало, гибло: великолепная картина бури во всем торжественном ее величии открывалась перед моими глазами; но мысль о смерти подавляла во мне все прочия чувства. Минут через пять что-то мягкое навалилось мне на спину, потом скатилось на край руля, и я увидал труп человека с оторванною ногою.

«Ты рассчелся с жизнью,» подумал я, глядя на него, «а меня чтл ждет впереди? какой конец готовит мне судьба?»

Огромный вал нес прямо на меня сломленную стеньгу. Она со всею силою стремления зацепила за руль и перевернула его кругом. Обеспамятев от удара, я только смутно чувствовал, что меня бросало из стороны в [107] сторону, потом обо что-то ударило, и я совершенно лишился чувств. Не знаю, долго-ли пробыл я в этом состоянии, близко походившем на смерть; но пришед в себя, я почувствовал, что где-то лежу, и что волны перестали колыхать меня. Рука моя ощупала землю, но я не верил себе и никак не мог привести мыслм мои в ясность. Вдруг протяжный стон поразил слух мой; кто-то неподалеку от меня произнес: «Господи!» Я вспомнил последния минуты гибельного события, открыл глаза, и не имея сил встать на ноги, с большим трудом приподнял голову. Новая и совершенно неожиданная картина открылась передо мною: то был отлогий берег, на котором местами возвышались скалы; на них разбросаны были товары и кой-где висели обезображенные человеческие трупы. Ящики, бочки, тюки, корабельные обломки грудами лежали на отлогой лайде. Ветер гудел по рифу, море яростно кипело: там видны были остатки разбитой Невы, перепутанные снастями. Примыкавшая к рифу гигантская скала мужественно выдерживала стремнительный напор волн, с воем и ревом ударявшихся об ее каменистую грудь. Я видел, как буруны выбрасывали на отлогий берег живых и мертвых, пересилил себя и стал на ноги.

Возле меня вторично послышался голос:

— Господи, прости меня!

Я пошел в ту сторону, откуда доносились до меня эти слова, с трудом перелез через бугор, и что же?— передо мною лежал помощник Правителя, истекавший кровью, которая струилась из его проломленной груди. Помочь ему было не чем. В последний раз он открыл глаза, хотел что-то сказать, но смерть сковала язык его.

Помяни Господи усопшего раба Твоего! произнес я, сотворив крестное знамение, и пошел искать, не встречу ли кого из живых. Саженях в двадцати от меня сидели на камнях два матроса. Радость придала мне силы, и чрез минуту я стоял уже возле них. Они не совсем [108] еще опомнились и дрожали от холода. Морская пена еще не исчезла с их разорваной одежды и разъедала раны, которыми во многих местах было покрыто их тело. Но Провидению угодно было спасти их, как спасло Оно меня. Вблизи протекал небольшой горный ручей; я кой-как подвел к нему обоих страдальцев, обмыл раны пресною водою и перевязал их клочками одежды. К нам приближалась еще человеческая фигура; это был канонир, крепкий, здоровый мужчина, славившийся y нас на корабле необыкновенною силою; он очень ослаб, во имел еще довольно силы, чтоб идти ровным шагом.

Таким образом, время от времени мы встречали или находили живых. Силы наши мало по малу восстановлялвсь. Теперь нас было девять человек. Мы рассыпались по лайде для подания помощи тем, которые боролись еще с волнами, ибо буруны, выбрасывая некоторых на недалекое расстояние от берега, снова увлекали их за собою в море. Иных мы откачивали и приводили в чувство, другие сами имели смлу и удерживалвсь на берегу. Вблизи меня смерть как будто играла своею жертвою. Море трижды выбрасывало на берег человека, и всякий раз опять уносило его с собою. Он был жив, но ослабевшие силы не позволяли ему удерживаться. Наконец в четвертый раз бурун откинул его далеко на берег и раздробил ему голову об камень. Нам удалось спасти некоторых и вместе быть свидетелями смерти многих. На одном большом осколке прибило к берегу женщину; в окостеневших руках ее был крепко стиснут младенец. Мы двое бросились к ней, в надежде застать еще в живых несчастную; но она уже кончила жизнь свою, и, вероятно, в невыразимых муках, потому что длинный болт глубоко вонзился ей в спину и удерживал ее на осколке. В этот день, разгневанная судьба как будто нарочно хотела показать нам, до какой степени умеет она разнообразить свои жертвы. Корабельные остатки беспрестанно редели, разбрасываемые на далекие берега, или уносимые в глубину моря. [109]

Из 186 человек только 28 оставались в живых, и те были изнурены до крайности. Ужас нашего положения еще увеличен был двумя неожиданными обстоятельствами. Спасшийся от кораблекрушения боцман (Григорьев), которому было около 55 лет, вдруг пришел в бешенство, стал на всех кидаться и кусать сидевших возле него. Люди, неуспевшие еще собрать истощенные силы, могли с трудом защищаться от неистового боцмана; к счастию, исступление его было непродолжительно. Он пробыл в таком положении около получаса, после чего упал на землю, стал страшно кричать и испустил последний вздох. То же самое случилось и с одним из офицеров, который однако-же остался в живых.

Найдя спасение от свирепости волн на пустынном берегу, в стране дикой и неизвестной, мы ужасались при одной мысли о предстоящей нам будущности. Перед нами возвышался громадный Этжком, с провалившеюся вершиною от волканических извержений; он был покрыт до половины глубоким снегом. Далее тянулись цепи гор, поросшихь лесом. Казалось, нога человеческая еще никогда не пролагала пути по этой дикой рустыне. Кто бы стал нас отыскивать посреди сих неприступных скал? Мы не знали, в какой стороне и в каком расстоянии находится от нас Ново-Архангельский Порт. Каким образом достигнуть до него? как выбраться из этих страшных мест? вот об чем думали мы, перебирая в уме те и другия средства, и видя, что исполнение каждого из них сопряжено было с тысячами препятствий. Голодная смерть со всеми ее ужасами угрожала нам; на чью-либо постороннюю помощь нечего было и надеяться, и мы в бессилии нашей человеческой мудрости, во всем положились на Творца, в твердом уповании, что Тот, Который дал нам эту новую жизнь, даст нам и средства к ее продолжению. [110]

Между разбросанными бочками, ящиками, тюками, мы, к неописанному счастию нашему, нашли мешки с размокшими сухарями, куски солонины из разбитых бочек, мешок гороху, три сумы крупы, два боченка масла, и, что всего более обрадовало нас и вместе удивило, анкерок рому, который, в теперешнем нашем положении, был очень кстати для подкрепления наших смл.

Собрав парусину, холсты, сукна, разбитые ветром и волнами, мы пошли в лес, отыскали ровное место и стали устроивать себе шалаши. Найденный тесак заменял для нас топор и нож. Нам трудно было достать огня трением дерева, но мы наконец достали его, и пламя огромного костра обогрело наши члены, оцепеневшие от холода, ибо тогда была уже поздняя осень. Так провели мы несколько двей. Собранная нами провизия начала убывать, a добыть свежей мы не имели средств, потому что y нас не было ни ружья, ни пороху. Чтоб избавить себя от голодной смерти, которая неминуемо должна была постигнуть нас в теперешнем бездейственном положении, наме ничего более не оставалось, как дать себе известие в порт. По всем вероятиям, он находился от нас недалеко. Но каким образом привести в исполнение этот план, остававшийся единственным средством к нашему спасению? Идти всем было невозможно, потому что двадцать человек, по слабости сил, находились в совершенной невозможности пуститься в эту незнакомую и, как предполагать надлежало, очень трудную экспедицию. Отправиться остальным семи значило бы оставить прочих больных товарищей совершенно без всякой помощи и, так сказать, обречь их на медленную погибель. Из семи надлежало идти одному, или двум, но каждый страшился попасться в руки диких, зверство которых было уже известно нам по разным рассказам об них, еще во время нашего похода.

Я первый объявил, что готов один предпринять этот опасный поход. По мне было все равно, здесь ли [111] умирать голодною смертью, там ли, от руки диких. Притом же ободряла меня и надежда, что Бог, избавивший меня оть явной смерти, поможет мне и теперь достигнуть желанной цели.

Отважность моя возбудила и в канонире охоту быть моим сопутником. И так, на другой день после нашего совещания, рано утром, мы запаслись небольшим количеством сухарей и, простившись с нашими товарищами, пустились в путь, для спасения себя и их. План наш был следующий: взойти сперва на какую-нибудь высокую гору, и с вершины ее осмотреть всю местность, в надежде, не увидим ли порта. Таким образом, углубясь в лес, заваленный валежником, мы подошли к подошве горы, до половины покрытой сосновым лесом, далее которого, к вершине, возвышались острые утесы с большими трещинами. Этот горный путь приводил нас в отчаяние; ибо срывавшиеся с утесов огромные камни ежеминутно угрожали нам смертию. Мысль увидать порт придавала нам силы. Кой-как добрались мы до вершины и увидели оттуда обширный залив, покрытый островками; вправо возвышалась сопка Этжком, губительница нашего корабля, влево тянулись огромным полукружием сплошные горы; a впереди, против нас, виднелась в туманной синеве равнобедренная гора, которая с обоих сторон имела при своем основании большие отлогости. «Может быть, на самых этих отлогостях находится порт,» сказал я; но оне были отделены от нас широким заливом, который надлежало нам обходить, как мы предполагали, лайдою. Позади нас шумел океан; прибой волн его громко раздавался в пустынных горах. Мы стали спускаться к заливу; какая-то безотчетная мысль влекла нас туда. Трудно было нам взбираться на вершину горы; но еще трудней сходить с нее. Не раз срывались мы с утесов, но Божий перст хранил нас для спасения других. Наконец, мы достигли леса, покрывавшего гору, и благополучно спустились к ее подошве. Наступающая ночь не позволяла нам продолжать путь, и мы остались [112] ночевать в глубоком овраге; усталость перемогла наши силы, и сон овладел нами до самого утра. Пробудившись, мы вылезли из оврага и лесом продолжали путь. Проливной дождь пробивал нас до костей, колючие кустарники царапали тело; наконец, к полудню, мы успели выбрaться к заливу. Тут представился нам совершенно невозможный путь. Лайда далеко простиралась влево, потом упиралась в утесистый, глубоко вдавшийся в залив отрубистый мыс; частые волны, ударяясь об него, рассыпались серебристыми брызгами. В каком-то непонятном раздумье мы смотрели на нашу дорогу, и по острому каменнику медленно побрели к утесу, в надежде перелезть через него. Подойдя к нему, мы увидели, что он не так был крут, как казался издали; удачно влезли на его голую поверхность и спустились на широкую песчаную лайду. По левую ее сторону простирались сплошные дикого цвета утесы, на которых заметно было, что в прибылую воду основание их затопляется аршина на два, — значит, вода была малая, и мы поспешили до ее прибытия пройти утесы. Путь наш был спокоен; изредка приходилось нам обходить большие мысы, не глубоко вдававшиеся в воду. По замечанию нашему, нам оставалось идти еще довольно далеко. Наконец наступавшая прибыль воды начала постепенно сгонять нас с лайды, и нам ничего более не оставалось, как взобраться на утесы, с тем, чтоб продолжать путь по их вершинам; но для этого надлежало отыскать такое место, которое бы позволило нам удобно и безопасно исполнить наше намерение. С этою целью мы пошли вперед, но поиски наши были напрасны; между тем вода прибывала все более, и более и брызги волн уже начинали долетать до нас. Боясь быть увлеченными водою, мы кой-как взобрались в расселину скалы. Втекавшая в нее вода затопляла нас до самых колен. В таком положении мы пробыли до тех пор, пока вода начала убывать и лайда осушилась; для чего потребно было довольно много времени, которое провели мы в самом мучительном ожидании. По убытии воды наступила [113] ночь — новое препятствие к продолжению пути. Мы решились провести ее в лесу, до которого вскоре дошли. Усталость наводила на нас сильную дремоту, но мы боялись предаться ей и в полусонном, в полубодрственном состоянии дождались рассвета. Едва прояснело на небе и нам уже не трудно было различать предметы, мы опять поспешили в путь, который, представляя глазам нашим разнообразные, иногда довольно живописные виды, сопровождался неимоверными трудностями. Около полудня мы подошли к быстрой и глубокой реке, имевшей в ширину саженей до 40. Теперь предстояла нам задача: как переправиться на противоположную сторону? Идти к верховью реки было бы безрассудно, потому что мы не знали, на какое протяжение она простирается, и могли бы зайдти Бог знает куда, a пуститься вплавь мешали сухари, которые были теперь для нас дороже всего на свет. Счастливая мысль помогла нам выпутаться из затруднительного положения. Забравшись подалее к верховью реки, мы спустили в воду толстую валежину, сели на нее верхом, и подпираясь длинными сучьями, пустились вдаль по течению. Нас далеко унесло вверх, но все-таки мы счастливо переправились на противный берег. Выйдя на него и перешед небольшую гору, мы очутились близ бухты, далеко простиравшейся внутрь. Нам надлежало обойдти ее, но кто опишет нашу радость, когда мы увидели на берегу пустой бат. Мы подбежали к нему, но вдруг остановились; внезапная мысль охладила наш восторг. Бат этот, вероятно, принадлежал диким, которые приехали сюда для ловли яшанов. Они оставили свой бат на берегу, a сами ушли в лес. Мы не знали, сколько их было числом и далеко-ли они от нас находились. Благоразумие повелевало нам быть осторожными. Мы притаились за большой камень и внимательно прислушивались, не достигнут ли до нашего слуха в ближнем расстоянии звуки человеческих голосов, или треск в соседнем лесу. Прошло довольно времени, все было тихо, и лишь [114] плеск волн, рассыпавшихся по лайде, нарушал безвмолвие окружавшей нас пустыни.

«Нечего терять время понапрасну», сказал я канониру, и мы мигом очутились у бата, сдернули его в воду и торопливо отчалили от берега. В бату находился один гребок и еще длинная палка, которая заменила нам другой гребок. Мы собрали последния силы, чтоб придать бату как можно более ходу. В непродолжительное время он пристал к островку, покрытому лесом. Тут мы свободно вздохнули, потом оба влезли на высокую сосну, чтоб посмотреть, где находится гора с двумя отлогостями, на которых, как мы предполагали, стоит порт. Желание наше исполнилось. Гора возвышалась немного вправо от нас и отделялась обширным заливом. Не теряя времени, мы оставили островок и направили путь прямо к заманчивой горе. Долго мы плыли, миновали много островков и наковец — о, как сильно забилось в нас от радости сердце! — увидели маяк Ново-Архангельского Порта. Мы напрягли все силы и уже почитали себя дома; но предположения наши нередко бывают несбыточны, и часто, чем ближе подходим мы к ним, тем более она удаляется от нас.

Провидению угодно было послать на нас новое испытание.

Повернув за мыс небольшего продолговатого островка, мы увидели до десятка Калюжских батов. В них сидели Калюжи и ловили в залив сельдей. Мы хотели вернуться назад и спрятаться на островке, но уже было поздно.

Дикие увидали нас, и с батов послышался крик:

— Кускакван! Кускакван! (что означало на их наречии: Русский! Русский!)

В одну минуту нас окружили баты. Раскрашенные, страшные лица диких не предвещали ничего доброго.

Они громко разговаривали между собою, и по временам обращались к нам, но мы ничего не отвечали, потому что не понимали их языка. [115]

Калюжи взяли y канонира гребок, a y меня палку, и знаками показывали нам, чтоб мы пересели в одив из их большихе батов. Упорство с нашей стороны не принесло бы никакой пользы; притом же мы полагали, что Калюжи сами хотят отвезти нас в порт, в надежде получить за эту услугу плату; но мы жестоко ошиблись в своем предположении. Бат, в который мы сели, повернул не в ту сторову, где виден был маяк. Он плыл гораздо левее, и тут мы догадались, что Калюжи везут нас в свое селение. С нами сидело 8 человек, и бат наш окружен был еще несколькими батами, для того, чтоб из порта не могли нас видеть.

«Слушай,» сказал я кановиру, «ни за какие обещания, ни за какие муки не открывай, что мы с разбитого корабля. Если рассказать им о нашем несчастии, то они непременно захотят воспользоваться выброшенными товарами, отправятся на место разбития, умертвят оставшихся там наших товарищей, и чтоб скрыть все это от Баранова, не оставят в живых и нас.»

Вот показались барабары диких, расположенные вдоль берега; позади их тянулся в гору лес, простиравшийся вплоть до того места, где мы видели маяк. Где-то далеко в лесу шумел водопад и вытекал речкою по левую сторону селения. Когда бат наш остановился y берега, нас повели в большую барабару, по средине которой дымился огонек; вокруг стен ее были настланы на тоненьких бревешках доски, покрытые цирелами (тонкими рогожами). В барабаре сидели Калюжи, с раскрашенными лицами и почти полунагие. Немногие были завернуты в одеяла, или в накидке из звериных шкур. Нас посадили возле огня, и привели какого-то толмача, который довольно понятно объяснялся по-Русски.

Толмач этот, как узнали мы впоследствии, был взят Барановым для научения говорить по-Русски, чтоб служить потом переводчиком при сношениях с Калюжами. Сначала он вел себя очень тихо, во втайне [116] питал врожденную ненависть к Русским. Находясь при Баранове, он подметил y него ключ от порохового погреба. Адская мысль блеснула в голове дикаря. Он ночью украл ключ, засветил свечку в фоваре и, скрыв фонарь под одеждою, шел уже к погребу, с тем намерением, чтоб оставить там свечку, a самому убежать в то время, пока будет она догорать до конца. Преступник был схвачен, приведен к Баранову, и тот жестоко высек его кошками и выгнал из крепости. Следовательно, от подобного допросчика нам нельзя было ожидать снисходительности.

— Откуда вы? — был первый вопрос.

— Из порта, — отвечали мы смело.

Толмачь перевел наш ответ.

— Клек! клек! (нет! нет!) закричала вся толпа, a толмач, обратясь к нам, сказал:

— Мы не видали Русских y островов, где нашли нас. И зачем y вас наш бат?

— Баранов вчера еще послал нас четверых в шлювке к Этжком отыскивать мачтовый лес. Приехав мы привязали шлюпки, a сами ушли в лес; когда воротились, шлюпки уже не было. Мы хотели было идти берегом, но увидали два пустые бата. Дожидаться хозяев было некогда, притом же мы думали, что они не дадут нам батов, a свезтя нас в порт не согласятся; мы сели в порожние баты и поплыли в порт. На пути y нас сломался гребок. Мы подъехали к островку, и там вместо сломленного гребка взяли палку; товарищи не хотели нас дожидаться, уехали вперед, и теперь уже верно находятся в порте.

Последним ответом мы хотели испугать диких; но толмач спросил нас:

— Почему же мы не видали ваших товарищей? Мы с самого рассвета в заливе. [117]

— Мы не знаем, почему вы не видали ваших товарищей. Может быть, они успели проехать остров в ночь.

Тут один дикарь вытащил y нас сухари.

— A это что? — спросил толмач увидав их. — Русские не берут из порта сухарей, они берут хлеб.

Этот неожиданный вопрос смутил нас, и дикари поняли нашу ложь.

— А! продолжал толмачь, — вы пришли судном из тех мест, откуда привозите к нам товары. Прошлая буря разбила ваше судно, a вы не хотите сказать нам, где? Не хотите отдать товары в наши руки. Скажите лучше теперь, где ваше судно, a то мы будем нас мучить, много мучить. Где судно, говорите!

Мы молчали. Шум диких более и более увеличивался в барабаре. Нас раздели донага, и Калюжи разделили между собою лоскутья нашей одежды. Желая выпытать тайну мучительными истязаниями, они стали прикладыват к нашим ногам горящие головни. Крики наши были заглушены песнями. Они делали это для того, чтоб отклонить от себя всякое подозрение Русских, которые в это время могли-бы откуда-нибудь ехать барказами, a также и опасаясь Калюж соседних селений. Так как все Калюжския селения находятся между собою во всегдашней вражде, то и в теперешнем случа, соседи, из мщения, довесли-бы обо всем Баранову, или бы постарались сами воспользаваться остатками разбитого корабля.

Отняв головни от пяток, Калюжи спалили нам волосы, при чем досталось и темени.

Во время этих истязаний, несколько Калюж вышли из барабары и вскоре потом воротились назад. Из среды их выступило что-то похожее и на человека, и на зверя. Лицо его было черно; на голове был обруч, с прикрепленными к нему яманьими рогами, туловище покрывала медвежья шкура, руки и ноги были голые. Это был шаман. Дикие хотели колдовством выведать вашу тайну [118] и потому прибегнули к шаману, как такому лицу, которому, по их мнению, духи открывают все, что сокрыто для других.

Он долго ходил вокруг нас с страшными кривляньями, ударял в бубен и пел, или лучше сказать, выл диким голосом; потом начал прыгать через огонь остановился в изнеможении, обратился к нам, стал описывать руками круги по воздуху, приговаривая какия-то слова, и упал на землю, от которой в судорожных конвульсиях привскакивал всем телом, как будто невидимая сила поднимала его. Наконец он встал и долго что-то говорил диким, которые, выслушав его, связали нам руки лычными веревками, вытащили нас вон и бросили в пустую барабару, пол которой состоял решительно из одной грязи. К барабаре приставили часового из каюр.

Ночь была темная; дождь пробивался сквозь крышу, холодный ветер свистал в щели нашей темницы. Каюр дрожал вмест с нами. Видя нас связанвыми и измученными до крайности, он начал дремать, в уверенности, что мы не в силах будем уйдти. Вскор сон овладел им, и мы услышали его храпение.

Минуты были дороги. Надлежало на что-нибудь решиться. На другой день ожидала нас мучительная смерть, a до рассвета, воспользовавшись темнотою ночи и сном беспечного каюра, мы могли еще кой-как спастися. Для этого нужно было пуститься вплавь по заливу. Предприятие опасное, но если бы и суждено нам было потонуть в волнах, то все-таки последняя смерть была бы легче первой. И так из двух зол надлежало взбрать меньшее. Канонир перегрыз y меня веревку, я развязал ему руки, и мы тихо подкрались к каюру, спавшему крепким сном. В одно мгновение товарищ мой схватил его обеими руками за горло, a я зажал ему рот. Чрез минуту каюр уже был для нас неопасен. Затаив дыхание, мы добрались до залива. Ползти берегом вдоль [119] селения пугали нас камни, которые могли-б произвести шум; оставалось одно средство пуститься вплавь: решено, и холодная вода залива заструилась под нами. Страх придал нам силу и легкость. Мы скоро миновали ceление, вышли на берегь, и поднявшись в гору, стали пробираться лесом к тому месту, где виден был маяк. Невыразима была наша радость, когда услышали мы лай собак, доносившийся из порта. Вскориеувидели мы стену.

— Крепость! закричал я — и мы очутились y стены.

— Кто тут? — послышался оклик часового.

— Русские, с разбитого корабля Невы.

Часовой немедленно дал знать обходному, который отпер крепоствую калитку, и мы стояли уже в крепости.

Нас привели к Баранову. Он посмотрел на нас, и слезы навернулись на его глазах. В одну минуту весь порт пришел в движение. Военные катера и барказы, в полном вооружении, были посланы к месту разбития.

Баравов приказал зарядить все крепостные орудия боевыми зарядами и удвоить посты часовых. Последним приказано было как можно внимательнее смотреть на залив — не поплывут ли баты с дикими к сопке Этжком.

Начало рассветать и посланные гребные суда уже были за островками. Вдруг в отдаленности показался бат, другой, третий, и наконец множество батов направили путь вслед за нашими судами. Выстрел с крепости ядром остановил стремление диких, выстрел картечью повернул баты назад. Баранов не позволил ни одному Калюжскому бату быть в это время в заливе, но алчность побудила диких принять другие меры. Они незаметно прокрались близ берега к известному им перешейку, перетащили свои баты и выехали к Этжком с приморской стороны, к самому тому месту, где виднелся еще на рифу разбитый остов нашего корабля. Но и здесь встретила их неудача. Военные барказы не подпустили их к разбросанным по берегу товарам. Дикие с досады рвали на себе [120] волосы; они явно говорили: «людей бы мы всех перерезали, a выкинутым грузом завладели бы так, что Баранов во век бы этого не узнал.»

К полуночи гребные суда возвратились с полуживыми людьми и остатками товаров, выкинутыми сердитым морем, поглотившим в кипучей бездне своей наш гордый, красивый корабль, который с берегов Кронштадта перенес нас к угрюмым берегам Ново-Архангельского Порта, и, почти достигнув цели своего назначения, встретил погибель.