ПИСЬМА ИЗ ЛАМБАРЕНЕ

Тетрадь третья. От осени 1925 до лета 1927

На строительной площадке

Чтобы иметь достаточно места, чтобы получить возможность изолировать заразных больных, чтобы обладать собственной землею для насаждений, мы поздней осенью 1925 г. принимаем решение перевести нашу больницу на новую, более обширную территорию в трех километрах от нас вверх по течению. Хотя план уже составлен, он кажется нам таким дерзким, что мы еще какое-то время храним его в тайне. Мы никак не можем избавиться от страха, что из этого ничего не выйдет. Останется ли у нас тот единственный плотник-негр, на которого мы полагаемся? Будут ли доставлены строительные материалы? Не явится ли неожиданно какой-нибудь претендент на землю, о которой мы столько мечтаем, и не окажется ли, что он имеет на нее больше прав, чем мы?

Прежде всего необходимо наметить границы временно предоставленной нам земли, чтобы набросать план, который будет подан коменданту округа. Работаем с компасом в лесу и прорубаем тропинку, чтобы можно было измерять расстояние. Когда мы доходим до болот, то приходится удовлетвориться тем, что в зыбкую почву на расстоянии двадцати метров друг от друга забиваются длинные жерди. А когда мы натыкаемся на заросли кустарника, в котором живут наводящие на всех страх красные муравьи, то белые и негры соревнуются в том, кто быстрее сумеет от них убежать. Муравьи эти укрываются в ветках кустов и целыми кучами валятся на того, кто вторгается в их владения.

Не успеваем мы наметить расположение зданий, как начинаются уже работы по очистке всей территории от леса. Мы должны постараться как можно скорее вспахать какой-то участок земли, чтобы посадить маис. Так как из-за продолжающегося голода нам, по всей вероятности, еще довольно долго придется кормить наших больных привозимым из Европы рисом, нам необходимо обеспечить их и какой-то другой, богатой витаминами пищей. [204]

Давно уже известно, что только неочищенный рис содержит в себе необходимые для человека витамины. Очищенный же рис, иначе говоря, тот рис, который обычно поступает в продажу, этих витаминов не содержит, и поэтому питаться им в течение длительного времени опасно. Напрасно пытаюсь я раздобыть неочищенный рис. В продаже его не бывает. Поэтому мне приходится сразу выписать из Европы десять тонн, чтобы иметь что-то в запасе. Может статься еще, что негры и не будут его есть, потому что он с виду не такой белый, как обычный рис. Одним словом, всестороннего прогресса в наше время никак не добиться. Самые важные положения науки о питании оказывается невозможно применить практически.

Чтобы повалить лес, мы по утрам мобилизуем в больнице всех, у кого в порядке руки и ноги, вооружаем их топорами, сажаем в лодку и отправляем вверх по реке на наш новый участок. Среди них есть и мужчины, и женщины, родственники больных, прибывшие к нам вместе с ними. Есть и уже выздоровевшие больные, которые в благодарность за полученное лечение остаются у нас на несколько дней и помогают в работе. Они едут туда охотно, потому что работающие получают полный рацион, тогда как всем прочим нашим пациентам, за исключением тяжелобольных, приходится довольствоваться лишь двумя третями нормы. Однако иногда случается, что даже долю работающих мы вынуждены бываем урезать.

Голод не только не уменьшается, но, напротив, еще больше растет. Мои запасы риса уже подходят к концу. Заслышав гудок идущего из Мыса Лопес парохода, я тут же выезжаю к нему на катере, чтобы своевременно получить свою долю риса. Не проходит и четверти часа после причала, как драгоценный груз уже распределен между прибывшими. Чаще всего, однако, пароход приходит без риса и привозит только уведомление о том, что вслед за ним идет другой, нагруженный рисом. Но бывает, что и этот обещанный, долгожданный пароход тоже не привозит риса, а вместо него — табак, кухонную посуду, стаканы, фонари и граммофоны. Но капитан его заверяет нас, что за ним идет третий, и тот-то уже непременно привезет рис. Сколько времени мы теряем на все эти бессмысленные разъезды! Сколько раз мне казалось, что я слышу гудок, и я выезжал к пароходу, а потом выяснялось, что все это один обман чувств!

Работающие на очистке участка получают не только питание, но еще и Подарки. Если бы я спросил их, что они хотят получить в подарок, то они, все как один, попросили бы табаку и крепких напитков. Когда в этих краях процветала торговля невольниками, то табак и алкоголь, наряду с порохом и ^свинцом, ценились дороже всего. Они продолжают цениться так и по сей день. И людям трудно привыкнуть к тому, что от меня таких подарков они не получат. Я дарю им только необходимые вещи: ложки — в вилках они особенной нужды не испытывают, — кружки, тарелки, ножи, кухонные горшки, циновки из листьев рафии, одеяла, ткани на платье и москитники. Всем, кто хорошо работал, я раз в два [205] дня выдаю талон на получение подарка. Раз в десять дней происходит раздача этих подарков. Чтобы получить тот или иной предмет, надо набрать определенное число талонов. Чтобы получить, например, одеяло человек должен копить талоны в течение трех или четырех недель. Самым большим спросом пользуются ножи. Так как многие из моих работников не носят на теле ничего, кроме набедренной повязки, и у них нет кармана, куда можно было бы положить нож, я достаю ножи с отверстием на рукояти, через которое продевается шнур. Такие ножи удобно бывает носить на шее. Мальчик, приехавший сюда с больной теткой, пробыл здесь несколько недель и все это время усердно работал: теперь на шее у него нанизано множество ножей, и, вернувшись к себе в деревню, он сможет выменять на них все, что ему будет нужно.

Но поднять утром людей на работу — дело нелегкое. Доктор Нессман и доктор Лаутербург знают, как это бывает. Каждое утро они должны созывать всех, крича до хрипоты, пока каноэ наконец не заполнятся людьми. Туземные лекарские помощники в этом деле их не заменят. Они не пользуются у своих достаточным авторитетом. Кроме того, они не могут разобраться в том, кто в состоянии работать, а кто — нет.

В те дни, когда налицо много работоспособных людей, наших каноэ нам не хватает. Тогда женщин приходится отвозить на катере. И тут поднимается такой несусветный гомон, при котором шум мотора не слышнее, чем фисгармония при полном оркестре.

Как правило, у нас около пятнадцати рабочих, и этого слишком мало для той огромной работы, которую предстоит сделать. Для того чтобы строительство хоть сколько-нибудь продвигалось, одному из нас необходимо за ним наблюдать. Предоставленные самим себе, люди эти чаще всего не ударят палец о палец. В самом деле, зачем им, находящимся здесь, напрягать свои силы, чтобы какие-то другие люди, те, что придут в больницу через несколько месяцев, могли есть маис и жить в хороших бараках?

День на строительстве проходит как некая симфония.

Lento: Неохотно разбирают люди топоры и секачи, которые я выдаю им, когда мы высаживаемся на берегу. В черепашьем темпе следуют они к участку, где надо валить деревья и срубать кусты. Наконец каждый водворяется на свое место. С большой осторожностью делают они первые движения.

Moderate: Топоры и секачи действуют очень неторопливо. Напрасно пытается дирижер ускорить темп. Обеденный перерыв прерывает эту медлительную пьесу.

Adagio: С трудом привожу я снова своих людей на их рабочее место в душном лесу. Ни ветерка. Время от времени раздается удар топора.

Scherzo: Несколько шуток, которые я с отчаяния отпускаю, оказывают благотворное действие. Все оживляются. То тут, то там слышатся какие-то веселые слова. Кое-кто начинает петь. Становится немного прохладнее. В чащу доносится ветерок с реки. [206]

Finale: Веселье охватило всех. Злосчастному лесу, из-за которого им приходится торчать здесь, вместо того чтобы спокойно сидеть в больнице, придется плохо. С дикими возгласами они ему угрожают. С пронзительными выкриками впиваются они в деревья. Топоры и секачи состязаются друг с другом. Но теперь надо, чтобы ни одна птица не пролетела мимо, ни одна белочка не выскочила из чащи, чтобы никто ни о чем не спрашивал, никто не отдавал никаких приказаний. Достаточно малейшего отвлечения, как все волшебство исчезает: топоры и ножи умиротворяются, начинаются разговоры о том, что произошло, или о том, кто что слышал, и к работе людей уже не вернуть.

По счастью, никаких отвлечений нет. Бушевание продолжается. Даже если этот finale длится всего полчаса, и то день не потерян. А он продолжается до тех пор, пока я не крикну: Amani! Amani! (Довольно! Довольно!) — и не дам этим сигнал к окончанию работы.

Солнце еще светит. Но дорога с места работы до реки, возвращение в лодке, возврат рабочего инструмента и вёсел и вечерняя раздача пищи — все это занимает около полутора часов. А сразу после шести часов вечера на экваторе наступает полная темнота. Следить при свете фонарей за сдачей топоров и секачей и раздавать пищу до крайности трудно. К тому же врачи и сестры должны стараться к наступлению темноты по мере возможности закончить всю свою работу на воздухе, чтобы не быть укушенными москитами и не заболеть малярией.

Руководитель работ должен после полудня все время присматриваться к небу и следить, не предвидится ли торнадо. Как только он заметит подозрительные на вид тучи, он должен тут же дать сигнал возвращаться домой. Нельзя допускать, чтобы рабочие промокли, ибо это зачастую приводит к заболеваниям малярией. Нельзя также допускать, чтобы торнадо их застал на реке. Многие из них происходят из отдаленных районов и не умеют плавать. Достаточно лодке перевернуться — и они погибли.

4 декабря во время возвращения разражается страшный торнадо. Доктор Нессман, который в этот день руководил расчисткой участка от леса, вовремя не заметил надвигавшейся опасности. Полтора часа провели мы в ожидании, охваченные страхом. Наконец буря улеглась. Одно за другим возвращаются каноэ в непроглядной тьме под ужасающим ливнем. Им удается все же в разных местах пристать к берегу. Никто не утонул. Сам не свой от радости поднимаюсь я на холм к докторскому дому.

* * *

Там, где будут воздвигнуты больничные здания, мы стараемся не трогать деревьев: они должны служить защитой от солнца. На участках же, где будут плантации, приходится ими жертвовать. Исключение делается для одних только масличных пальм. Могучие деревья твердых пород требуют от нас немалых усилий. Большой артели приходится [207] трудиться по нескольку дней, чтобы свалить такого вот исполина. А потом требуется еще несколько дней на то, чтобы его распилить.

Проще всего было бы оставить весь поваленный лес до наступления сухого сезона, а потом его сжечь, как поступают туземцы, когда заводят новые насаждения. Мы этого не делаем по той причине, что потом сами же будем рады, что не придется далеко ходить за необходимыми для больницы дровами. И мы складываем дрова тут же большими кучами. Самые толстые стволы остаются лежать на месте повала. Гигантские корни мы оставляем в земле. Каких трудов стоило бы их оттуда извлечь! Таким образом, сажать плантации нам придется между корнями и поваленными стволами. Для того чтобы на месте девственного леса создать пахотную землю, на которую можно было бы прийти с плугом, потребовалось бы не одно поколение.

К сожалению, штабеля дров — удобное убежище для змей. С этим неприятным обстоятельством нам приходится примириться. На нашем участке и без того столько змей, что не так уже важно, если их окажется на несколько сот больше. Каждый день при расчистке леса мы убиваем их по нескольку штук, причем нередко это бывают очень опасные.

В зарослях мы всюду натыкаемся на масличные пальмы. Они не цветут и не приносят плодов, оттого что их густым ковром обвивают лианы. Часто нам приходится прорубать в этих лианах туннели и лишь так добираться до подножий сплошь ими перевитых деревьев. Мы обрубаем лианы у самого корня и ждем, пока они высохнут и сгниют. До этого снять их с дерева нет никакой возможности. Даже и потом это оказывается очень нелегким делом. Иногда нам приходится затрачивать целую неделю, чтобы очистить несколько масличных пальм от. покрывающего их ковра.

Но как они нам потом бывают благодарны, когда их начинают наконец освещать солнечные лучи!

В девственном лесу непрерывно идет страшная борьба между деревьями и лианами, борьба, не выдающая себя ни единым звуком. Все, что не может пробиться сквозь лианы к солнцу, умирает медленной мучительной смертью.

Масличные пальмы (Elaeis guineensis) растут здесь только с недавних пор. Их можно увидеть лишь вокруг деревень или неподалеку от мест, где когда-то были деревни. Посадили их там птицы и обезьяны. Они утаскивали в лес плоды росших возле -хижин масличных пальм, съедали волокнистую и маслянистую оболочку, а потом роняли содержащий ядро орех на землю, и семя всходило.

Таким образом, после порубки леса то там, то тут остаются целые рощи масличных пальм. Нам они пригодятся для питания наших больных. Долгие годы сможем мы в рационе наших туземцев часть жиров заменять пальмовым маслом. Пальмовое масло приготовляется из волокнистой и маслянистой оболочки плода. Известно, что красных пальмовых орехов — формой и размером своим они напоминают каштаны — на одном соплодии бывает по нескольку десятков. Вместе они составляют [208] большую кисть. Масло содержит в себе как волокнистая оболочка ядра, тан называемая мякоть, так и твердое семя, заключенное в очень твердом орехе. Чтобы получить из семени масло, нужны тяжелые прессы. Поэтому в Африке масло не изготовляют, а посылают это ядро в Европу, где из него изготовляют различные масла и растительные жиры. После того как масло из волокнистой оболочки извлечено, мы раскалываем орехи, а ядро в одной из факторий обмениваем на рис. Раскалывать орехи мы поручаем обычно больным с язвами стопы: никакой другой работы они выполнять не могут.

* * *

Что же мне посадить еще помимо маиса? Речь может идти о бананах, бататах, ямсе, таро, маниоке, земляных орехах, хлебном дереве и рисе.

Банан (известный также под названием «муза», или «пизанг») — это самая легкая для посадки и самая выгодная культура. В начале сезона дождей берут боковые побеги, которые в большом количестве образуются от бананового ствола, и сажают их в землю. За один год побеги эти вырастают, превращаются в могучие банановые кусты и сами начинают плодоносить. Тогда ставший бесплодным ствол срубают. Без всяких дополнительных посадок на этом месте продолжают созревать бананы до тех пор, пока почва не истощится.

Но это относится только к сладким бананам. Так называемые кормовые бананы, которые едят исключительно в вареном виде и которые негры особенно ценят за их питательные свойства, настолько быстро истощают почву, что отходящие от основного ствола боковые побеги уже не могут вырасти и развиться и, для того чтобы они приносили плоды, их приходится всякий раз пересаживать на новое место. Разумеется, это требует еще большей затраты сил. Туземцы сажают один этот вид бананов; на европейских рынках их не найти. Только такие бананы я могу давать моим больным в качестве полноценного продукта питания. Сладкие бананы они принимают лишь как добавление к рису. Но поскольку все равно мне придется в течение долгого времени кормить моих больных главным образом рисом, то я пока что сажаю не требующие таких больших усилий сладкие бананы.

Бататы (Ipomaea), сладкий картофель, как и бананы, да и почти все полезные растения, не являются в Экваториальной Африке исконными, а завезены сюда португальцами. Сажают их как картофель. Через пять месяцев клубни созревают. Если копать осторожно и, отделяя клубни, не повредить корней, то культура эта — и этим она отличается от картофеля — сохраняется и образует новые клубни в течение трех лет, до тех пор, пока почва не истощится. Бататов мы много сажать не будем. Крысы — а их на нашем участке великое множество — поедают эти клубни раньше, чем они успеют созреть.

Ямс (Dioscorea, Igname). Неизвестно почему здесь его сажают пока еще очень мало. [209]

Таро (Colocasia antiquorum) из семейства ароидных — растение с огромными листьями. В некоторых районах Экваториальной Африки корень его, нередко весящий несколько килограммов, — главный продукт питания туземцев. В районе Огове массовых насаждений его пока еще нет. В Камеруне же, напротив, плантации таро тянутся иногда на целые километры.

Маниок (Manihot), или кассава, семейства молочайных, наряду с бананами является самым выгодным в тропиках полезным растением. Посадка его производится следующим образом: от куста маниока отрезают стебель и в наклонном положении закапывают его в землю. Из одного такого стебля постепенно вырастает мощный куст с большими клубневидными корнями. Куски такого корня можно отрезать, и куст от этого не погибнет. Их промывают, чтобы избавиться от содержащейся в них синильной кислоты, приготовляют из них кашу, которую потом сушат и разрезают на палочки и каждую такую палочку завертывают в лист. В таком виде она может храниться несколько дней. Известно, что из корня маниока получается тапиока.

Но и от маниока нам приходится пока отказаться. Корень этот любят дикие кабаны, которые выкапывают его из земли. В условиях девственного леса культура эта бесперспективна. Только растения, которые огорожены или которые по ночам охраняются от диких кабанов, могут принести урожай.

Земляной орех (Arachis hypogaea) принадлежит к семейству бобовых. После цветения цветонос изгибается и завязь погружается в почву. Таким образом, плод созревает в земле. Он состоит из волокнистого коричневого стручка, в котором обычно содержатся два круглых маслянистых семени. Из них-то и добывается арахисовое масло. Эти похожие на фисташки плоды в сыром или жареном виде употребляются и в Европе. Культура эта оправдывает себя, только если ее посадить в хорошо вспаханную почву. Мы и под нее займем несколько маленьких участков.

Хлебное дерево (Autocarpus incisa) достигает здесь двадцати метров высоты. Родина его — Полинезия. Плоды величиной с дыню. К сожалению, сохраняются они всего несколько дней. Вкусом своим они очень мало напоминают хлеб. Однако, нарезанная ломтиками и поджаренная, их мучнистая масса вполне съедобна. Туземцы очень ее любят.

Но раз так, то почему же не посадить целые леса хлебных деревьев? Да потому что вырастить такие деревья очень трудно и потому что проходят долгие годы, прежде чем они начинают приносить сколько-нибудь значительный урожай. Сажают эти деревья корневищами, которые к началу сезона дождей образуются от корня лишь в небольшом количестве. А достаточное количество этих корневищ собрать совсем нелегко. Но даже и при самом лучшем уходе многие из посаженных таким образом хлебных деревьев все равно погибает. Несмотря на это, мы хотим посадить возле больницы побольше этих ценных деревьев. Всюду, где только можем, выпрашиваем мы их корневища. По совету одного католического миссионера стараемся также получить их сами из отдельных кусочков корней. [210]

Что касается сортов риса, то нам подходит лишь горный рис. Он не требует, как обычный рис, особых оросительных устройств, а произрастает на любой хорошо увлажненной почве. Однако горный рис здесь никто не сеет. Почему же? Из-за птиц. Вблизи девственного леса защититься от них невозможно. Горным рисом поживятся они. Людям ничего не достанется.

Поэтому мы пока довольствуемся тем, что сажаем главным образом бананы и хлебные деревья.

Наряду с этим мы вынуждены Также разводить кофейные и какаовые деревья. По существующим в колонии законам участок земли переходит в чье-то владение только тогда, когда он засажен «ценными», иначе говоря — предназначенными на экспорт полезными растениями. Поэтому, для того чтобы земля вокруг больничных строений рано или поздно сделалась собственностью больницы, мы должны среди бананов посадить также кофейные и какаовые деревья. Работников для постоянного ухода за ними здесь не хватает, и эти насаждения не дают хорошего урожая. К тому же, чтобы должным образом очистить кофейные бобы, необходимо иметь соответственные механизмы. Очищенный ручным способом кофе обходится на месте, пожалуй, даже не дешевле, чем тот, что привозится из Европы. Все же через несколько лет, когда мы соберем первый урожай с наших кофейных деревьев, мы сможем время от времени в обмен на кофе получать в факториях рис.

Какао изготовляют следующим образом: какаовые плоды оставляют для брожения, а потом высушивают. Путем выпаривания полученная таким образом коричневая масса обезжиривается. Мы прессуем ее в плитки и даем нашим больным как прибавку к питанию. Как это ни странно, примитивные народы какао не любят.

Нашим будущим урожаям какао будут постоянно угрожать живущие на деревьях грызуны: они поедают крупные коробочки, в которых заключены бобы, не дав последним созреть. Близость Девственного леса опасна для всех полезных растений из-за водящихся в нем зверей. Даже у высоко поднимающихся бананов есть свои враги: слоны. Слоны любят бананы больше всего на свете. Достаточно их разведчику выведать, что где-то посадили бананы, как ночью туда устремляется все стадо и наедается всласть, затаптывая при этом всю плантацию.

VIII. Поздняя осень и зима 1925 в больнице

В больнице по-прежнему много работы. Эпидемия дизентерии продолжается. Бывает что за одно утро к нам привозят шестерых больных. Многие из этих несчастных — сущие скелеты, и спасти их уже не удастся. Часто в больнице не хватает людей, чтобы копать могилы и хоронить [211] мертвых. Тогда нам приходится самим носить мертвецов и исполнять обязанности могильщиков.

Эпидемия дизентерии связана с голодом. Теперь негры питаются исключительно рисом. Такое питание наносит вред их кишечнику: он теряет способность сопротивляться каким бы то ни было возбудителям инфекций. Грязная вода, которую обычно туземцы пьют без всякого для себя вреда, становится для них сейчас опасной. Вот почему на всех дорожных строительствах Экваториальной Африки, где не удается кормить рабочих никакой другой пищей, кроме риса, угроза распространения дизентерии до чрезвычайности велика.

К сожалению, как и раньше, пациенты, прибывшие к нам с какой-нибудь другой болезнью, сплошь и рядом заражаются в больнице дизентерией. Мензоге, несчастная женщина, которой мы по ее собственному желанию ампутировали плечо с тяжелым нагноением, заражается дизентерией и умирает. Та же участь постигает еще одного несчастного, брошенного своей семьей больного, которого я подобрал, когда ездил вверх по реке, и привез в больницу, чтобы он не умер с голоду. И это не единственные больные, которых мы теряем при таких трагических обстоятельствах! Временами я бываю всем этим настолько подавлен, что едва нахожу в себе силы продолжать работу. Пока существует опасность заразиться дизентерией, лучше всего было бы отсылать обратно всех прибывающих на операцию больных. Но они не хотят уезжать.

В ноябре мы оперируем больного элефантиазисом, иссекаем мягкие ткани весом более сорока килограммов. Операция продолжается от половины одиннадцатого утра до четырех часов дня. По счастью, такого рода операции не требуют общего наркоза. Когда после операции доктор Лаутербург понес больного в палату, старый негр встретил его торжественной пляской. У него не было другого способа выразить свои чувства. Так, должно быть, плясал царь Давид перед ковчегом завета. ¹ Все больные обступают постель оперированного, который берет руки врачей и все время гладит их, повторяя: «Akewa! Akewa!» (Спасибо! Спасибо!). Случаев элефантиазиса, когда приходится удалять опухоли меньшего объема, весом от десяти до двадцати килограммов, мы оперируем последнее время много. Один мужчина, которого мы весной избавили от подобной опухоли, привозит нам в подарок козу и несколько кур и вдобавок еще своего приятеля, тоже больного элефантиазисом, которого надо будет оперировать.

Оперируем мы также много грыж. Каждый, кого нам удается избавить от этой болезни, посылает нам других больных с грыжами из своей округи.

Ущемленных грыж сейчас, вообще-то говоря, меньше, чем во время моего первого пребывания здесь. Это не означает, однако, что число этих заболеваний уменьшилось. Оттого что в настоящее время почти все мужчины работают на лесных участках и находятся в болотистых местах далеко от своих деревень, часто бывает, что в деревне не оказывается никого, кто мог бы отвезти к нам на лодке больного с ущемившейся [212] грыжей. Вместо того чтобы найти у нас спасение, он умирает у себя в хижине мучительной смертью.

К нам непрерывно поступают больные с травмами. Самый тяжелый из них — это туземец по имени Мефане, которому выстрелом на близком расстоянии раздробило обе голени. Он ночевал под домом одного европейца, между свай, о чем последний не знал, и был ранен нечаянным выстрелом из ружья, пробившим насквозь пол. На этом случае мы еще раз могли убедиться в эффективности пиоктанина (метилвиолета). Нам удается, удалив костные обломки, затампонировать рану смоченной раствором пиоктанина марлей и, поддерживая ее все время влажной, справиться с нагноением. Но пока раздробленные концы срастутся, пройдет еще, разумеется, много времени.

Пока этот человек будет у нас на лечении, двое его родственников остаются в больнице: они каждый день носят его в операционную на перевязки и помогают нам в наших работах. Мы испытываем острую нужду в рабочих и поэтому хотим добиться, чтобы каждого прибывающего к нам на операцию сопровождало хотя бы двое работоспособных родственников, так чтобы начиная со дня операции и до дня выписки больного они помогали нам в подготовке участка для новой больницы; взамен они получают от нас питание и подарки. Однако чересчур настаивать на этом нельзя. Ведь может статься, что родственники, боясь что их заставят работать, не захотят везти к нам больного, которому операция необходима. Имея дело с туземцами, не следует особенно строго придерживаться правил, надо непременно учитывать все побочные обстоятельства.

* * *

По мере приближения рождества наши маленькие палаты для белых больных заполняются пациентами. Больше всего забот причиняет нам г-н Штели, швейцарец. Он прибыл к нам с многочисленными абсцессами и тяжелым солнечным ударом. Стараемся сделать для него все, что в наших силах, но не питаем особых надежд на его выздоровление. Сознание больного почти все время помутнено. В сочельник приносим к его кровати украшенную свечами пальму и поем ему рождественские песни. На какие-то мгновения сознание его проясняется, и он понимает, что все это значит. Счастливая улыбка озаряет его пожелтевшее высохшее лицо.

В эту рождественскую ночь больные в большом смятении. В больницу тайком проник буйно помешанный и всех переполошил.

В первый день рождества умирает наш швейцарец. Хоронить его надлежит на следующее утро: в тропиках покойника нельзя держать дольше, и поэтому надо немедленно сколачивать гроб.

Сразу же после погребения еду во взятом у католической миссии большом каноэ на лесопильню, расположенную около шестидесяти километров вниз по течению от Ламбарене, чтобы привезти оттуда брусья и доски. [213]

Со мной только пятеро гребцов, но этого как раз достаточно, чтобы, правя веслом, провести нашу большую лодку по течению. Медленно плывем мы ночью вниз; в предрассветных сумерках пересекаем озеро. У лесопильни я должен застать идущий снизу пароход: капитан его обещал мне взять на буксир мою груженную лесом лодку и довести ее до Ламбарене. Несмотря на то что я приезжаю на день раньше, чем было условлено, оказывается, что пароход уже ушел. Теперь моим пяти гребцам придется проделать двадцать километров по озеру, чтобы вывести на реку лодку с тремя кубометрами леса, а там ждать оказии, чтобы добраться вверх по течению до Ламбарене. Через неделю, смертельно уставший, я возвращаюсь домой. Но мне же еще не раз придется ездить за лесом! Дело не только в том, чтобы достать все необходимое на лесопильнях, которых во всем районе лишь две, но и в том, чтобы обеспечить доставку строительных материалов в Ламбарене. К сожалению, обе лесопильни расположены от нас ниже по течению. Вести груженное лесом каноэ против течения почти немыслимо. Поэтому я завишу от пароходов, которые иногда идут мимо лесопилен. Для того чтобы быть уверенным, что они заберут мои брусья и доски, я должен находиться на лесопильне в тот момент, когда они будут проходить мимо. Сколько же недель придется мне потерять в этих поездках за лесом!

На строительной площадке

С начала 1926 года мне приходится почти каждый день бывать на месте строительства новой больницы. В то время как фрейлейн Коттман следит за лесоповалом, другим отрядом рабочих, занятым на строительстве, руковожу я.

Как же нам следует строить? Все мы единодушно решаем, что в нашей новой больнице не должно быть ни бамбуковых хижин, ни крытых листьями крыш. Такие хижины приходится без конца ремонтировать. После каждого торнадо приходится затыкать в крыше дыры. Буря срывает легкие обуты; смещая их и кидая друг на друга, она оставляет незащищенные места. Каждые два или три года такую крышу приходится покрывать заново.

У нас нередко случалось так, что врач только утро мог посвятить больным, а начиная с полудня уже должен был заниматься починкою крыши. А сколько времени и сколько денег нам пришлось потратить на поддержание и обновление наших строений бамбуковыми жердями и листьями рафии!

Поэтому мы хотим, чтобы в нашей будущей больнице были такие постройки, которые не пришлось бы постоянно ремонтировать. Вначале все это стоит намного дороже. Однако за пятнадцать лет крытая обутами крыша обходится в общем дороже, чем крытая рифленым железом, и требует в итоге гораздо большей затраты труда. [214]

О том, чтобы строить наши здания из камня или кирпича, не приходится и думать. Это потребовало бы слишком много времени и слишком много денег. Поэтому мы решаем строить бараки из рифленого железа, а балки делать из твердого дерева. Балки непременно надо делать из твердого дерева, ибо обычное дерево через какие-нибудь несколько месяцев прогрызают термиты.

Эти бараки из рифленого железа мы будем ставить на сваях. Почему на сваях? Больница растянется вдоль реки. Ее необходимо строить поблизости от воды, потому что туземцы привыкли жить около воды. Кроме того, они хотят, чтобы каноэ их всегда были у них перед глазами. Больница, правда, будет стоять на холме и — на высоте в несколько метров над рекой. Но надо считаться с тем, насколько в исключительных случаях вода в реке может подняться. Если мы воздвигнем наши строения на ровной земле, то при подъеме воды они неизбежно пострадают. Если же они будут стоять на сваях, то вода потечет между свай. Итак, строить на сваях нас заставляет река.

Впрочем, не только река, но также и холмистое расположение местности. Больница будет стоять на склоне холма. Достаточно за ночь налететь двум или трем торнадо, как с вершины холма хлынут вниз мощные потоки воды. Для бараков, стоящих прямо на земле, они могут представить опасность. Если же бараки эти стоят на сваях, то вода опять-таки минует строения и утечет между свай.

Поэтому мне и приходится сочетать доисторическое с современным и строить больницу на сваях, но — из рифленого железа.

Ученые спорят о том, стояли ли свайные постройки наших предков прямо на воде или возле нее — на берегу. Те, которые придерживаются последней точки зрения, может быть, правы. Когда примитивный человек намеревается построить себе постоянное жилище близ воды или на склоне холма, он сталкивается с необходимостью ставить его на сваях. Они защищают его от всех опасностей, которые может причинить вода, и, что также весьма важно, избавляют от труда выравнивать площадку для жилища. Путь от хижины к каменному дому лежит через свайные постройки.

Теперь наша задача — добыть сваи. Лучший материал для них — особая породи твердого дерева, которая встречается довольно редко. Один из моих чернокожих друзей настолько добр, что указывает мне расположенное выше по реке место, где немало таких деревьев растет не очень далеко от воды. Надо, чтобы такое место непременно было выше по течению, ибо нагруженное тяжелым грузом каноэ может идти только вниз по течению, а никак не вверх. Точно так же речь может идти только о деревьях, растущих невдалеке от воды, потому что стволы эти настолько тяжелы, что нет возможности волочить их на большие расстояния по земле или по болотам.

Привезти сваи поручается доктору Нессману. Если бы мы послали негров одних, то они привезли бы каких-нибудь несколько штук. [215]

Место, куда едет доктор Нессман, находится примерно в двадцати пяти километрах вверх по течению, на очень быстрой горной реке. Судоходной река эта становится только во время половодья. Поэтому нашему доктору приходится торопиться, чтобы все заготовить к весне. Первый раз он едет туда 4 января 1926 года. Спустя несколько дней он возвращается и привозит с собой тридцать свай. Но для того чтобы набрать нужное их количество, ему еще придется съездить туда не раз.

Меж тем я распорядился нарубить пальмовых веток и разложить их для просушки, чтобы у нас было что жечь. Надо ведь будет обжигать сваи, чтобы они стали прочнее. Эта работа ложится целиком на меня. Предоставленные самим себе, туземцы либо совсем их спалят, либо недостаточно обожгут. К тому же они всегда бросают в огонь только три или четыре сваи. Я же делаю широкую насыпь; на эту насыпь кладу два десятка предварительно ошкуренных свай и располагаю их таким образом, чтобы один конец подальше выдавался над разложенным вдоль насыпи костром. Когда этот торчащий конец со всех сторон будет как следует обожжен, обжиг прекращают и поворачивают сваи таким образом, что другой их конец, тот, что лежал на насыпи, теперь остается на весу и подвергается действию огня, в результате чего свая обжигается на всем своем протяжении. Особенно хорошо все это удается тогда, когда пылающее дерево, прежде чем вынуть его из огня, проливают водой.

Когда дело ладится, я за день успеваю обжечь от двадцати до тридцати свай. С величайшим вниманием слежу я за тем, чтобы неумелое обращение со сваями не повлекло за собой несчастного случая. Сваи бывают от двух до трех метров длины и около тридцати сантиметров в диаметре. Но они такие тяжелые, что, для того чтобы водрузить одну из них на насыпь, нужны шесть или восемь мужчин. Самый ответственный момент — это опускание свай на землю. При переносе тяжестей ни один туземец не полагается на другого. Он знает, что тот способен, не говоря ни слова, бросить их общую ношу и отбежать в сторону. Поэтому едва только одному из них покажется, что другой сделал какое-то подозрительное движение, как он тут же бросает груз и отскакивает в сторону, чтобы первым позаботиться о своей безопасности. Ибо последнему падающим грузом отдавит ноги. Какого мне стоит труда приучить моих людей к тому, чтобы ни один из них не отскакивал в сторону, чтобы все они слушали мою команду и опускали сначала один конец тяжелой сваи на землю, а затем медленно клонили туда другой! За каждое подозрительное вздрагивание я штрафую виновного — лишаю его одного талона на право получения подарка. Сам же я берусь за тот конец, который последним должен быть опущен на землю. Так за несколько недель я обжигаю около четырехсот свай, причем без единой травмы. Но чего стоит мне уберечь моих подопечных от несчастного случая, может понять только тот, кому приходилось работать с туземцами. [216]

* * *

В начале февраля я должен ехать в Самкиту, чтобы помочь миссионеру Морелю и его жене переехать. Как только они вернулись из Европы, их перевели в Бараку близ Либревиля, и теперь надо отправить все их домашние вещи вниз по реке, чтобы потом они могли перевезти их из Мыса Лопес морем в Либревиль. На речной пароход им рассчитывать не приходится. Никак нельзя быть уверенным, что в следующий свой рейс он пойдет дальше Ламбарене. Положение очень затруднительное, потому что миссионерский пункт в Самките не располагает лодками, на которых можно было бы перевезти весь этот груз. Случайно узнаю, что вверх по реке должен пойти маленький пароходик, капитан которого — мой знакомый. Он принимает меня к себе вместе с четырьмя неграми и берет на буксир большое каноэ, которое мне дружески одолжили. В Самките наш приезд вызывает настоящее ликование. Большое, грузоподъемностью в четыре тонны каноэ забирает все имущество миссии. За один день проделываем шестьдесят километров вниз по реке и прибываем в Ламбарене.

В знак благодарности г-н Морель, — а это поистине мастер на все руки, — за то время, пока он живет у нас и ждет парохода, помогает мне в начинающихся уже строительных работах. Под его руководством 15 февраля построена и покрыта рифленым железом сторожка. В этой сторожке есть запирающаяся комната, где будет храниться инструмент, необходимый при лесоповале и земляных работах. Теперь уже больше не надо будет утром, перед отъездом на работу, тратить время на выдачу топоров, секачей, кирок, мотыг и лопат, а по вечерам, перед тем как возвращаться в больницу, — мучиться в темноте, собирая, пересчитывая и укладывая весь этот инструмент!

После того как сторожка готова, надо вбивать сваи первого больничного барака. Г-н Морель обучает меня этому искусству. Главное, чтобы яма, в которую должна войти свая, была обложена крепким и хорошо утрамбованным слоем камней и таким образом сделалась твердым основанием, способным выдержать значительный груз. Ведь достаточно только одной из свай осесть под тяжестью дома, как неизбежен перекос всего здания.

Затем, вбивая сваи, надо следить, чтобы они располагались точно прямыми линиями и чтобы плоскости сечения их наверху были на одном уровне. Если достичь этого не удалось, то накладывать на них брусья оказывается очень затруднительно, ибо, в зависимости от того, длиннее или короче, чем положено, свая, приходится то наращивать ее, то срезать.

Сваи я вбиваю довольно близко одну от другой: расстояние между их центрами равно примерно полутора метрам. Поэтому, в зависимости от ширины здания, необходимо бывает забить четыре, или пять, или шесть рядов свай. [217]

Когда сваи располагаются так близко друг от друга, то этим выгадывается возможность обойтись брусьями от десяти до пятнадцати сантиметров шириной, вместе того чтобы непременно брать двадцатисантиметровые. Кроме того, можно употреблять и более короткие брусья. Увеличение числа свай в итоге всегда обходится дешевле, чем замена брусьев более толстыми. Для перекрытий стен и крыши я обычно довольствуюсь балками в восемь сантиметров толщиной. Все должно быть так укреплено, чтобы здание могло выдержать напор торнадо. Для жилых домов я буду употреблять, балки десять на десять сантиметров толщиной.

Почему же надо так экономить древесину в девственном лесу? Да потому, что древесина эта, в особенности же когда речь идет о твердых породах, стоит здесь столько же, сколько в Европе, а может быть и дороже!

Первый наш барак будет иметь двадцать пять метров в длину и пять в ширину. В нем будет две палаты для послеоперационных больных и несколько комнат для негров-санитаров.

Стараюсь сделать так, чтобы санитары-туземцы были хорошо устроены. Как меня огорчает, что в старой нашей больнице им приходилось ютиться в углах. Теперь у них будут комнаты с деревянным полом и с сетками от москитов на окнах. Когда они получат такие удобные помещения, им захочется остаться у меня, несмотря на то что работа тяжелая, а жалованье не очень-то велико.

Спешу поскорее подвести первые бараки под крышу. Это даст мне возможность переселить на строительную площадку Моненцали, моего плотника-негра, его помощников, а также и часть рабочих. Тем самым два часа, которые им каждый день приходится тратить на поездку туда и обратно, можно будет употребить на работу.

На это время настоятель миссии в Нджоле уступает мне двух своих рабочих, обладающих некоторым опытом в строительном деле. Он сможет в течение нескольких месяцев обойтись без них, так как его работы — он строит у себя церковь — возобновятся только с началом лета. Появляются еще два негра-плотника: их отдает в мое распоряжение один подружившийся с нами европеец, которому они пока не нужны. Они не очень искусны в своем деле, да и пробудут у меня только каких-нибудь три или четыре месяца. Но для меня и это много значит.

В конце февраля доктор Нессман должен возвращаться на родину и отбывать воинскую повинность. 22 февраля приезжает его преемник доктор Трене, ² тоже сын эльзасского пастора. Вновь прибывший едва успевает распаковать свой багаж, как доктор Нессман берет его с собой в свою последнюю поездку за сваями. Новый доктор должен всему этому научиться, потому что доставка свай будет теперь его обязанностью.

Время от времени пытаюсь оставить строительных рабочих на полдня, а то и на целый день одних. Мне бывает крайне необходимо [218] выкроить время, чтобы написать письма, сделать заказы и снова приобщиться к лечебной работе. Однако каждый раз мне приходится об этой попытке жалеть. Когда меня нет на месте, то подопечные мои либо вообще ничего не делают, либо делают так, что потом приходится все начинать сначала. Раз как-то, в мое отсутствие, один из моих новых плотников распиливает брусья по неверному замеру. Моненцали, мой старый плотник, замечает ошибку, но не поправляет этого человека, «потому что он над ним не хозяин».

Я написал в Европу, прося, чтобы в Эльзасе или в Швейцарии мне нашли молодого плотника и прислали сюда по возможности уже к началу сухого времени года.

Вместе с тем строительные работы приходится вести еще и в старой больнице. В марте буйно помешанный, которого ко мне привезли в колодках, проломил стену изолятора и прорвался к больным, наводя на них ужас. С тяжелым сердцем приходится мне отправлять его обратно с людьми, которые его сюда привезли. Но что же станется с такими тяжелыми психическими больными, когда они окажутся у себя в деревне? Там ведь нет помещений, где их можно было бы держать запертыми. Из бамбуковой хижины они сумеют выбраться без труда. Поэтому придется все время держать их закованными, а это возбуждает их еще больше. Кончается все обычно тем, что их сживают со света. Людей этих морят голодом, отравляют или же связанными бросают в реку и топят. Из-за того, что у меня нет помещения для опасных психических больных, мне за последние месяцы пришлось отправить многих этих страдальцев назад. Как тяжко мне было посылать их на муки, а может быть, и на смерть!

Когда я строю новую больницу и посвящаю ей свои заботы, утешением мне служит мысль, что там у меня будут помещения для многих психических больных и что мне не придется никого из них отправлять обратно из-за того, что не окажется свободного изолятора, или из-за непрочности стен. Для того чтобы в ожидании, пока все это будет готово, я мог принять по крайней мере одного или двоих опасных психических больных, я восстанавливаю в старой больнице разрушенный изолятор. Теперь в нем две двери: массивная внутренняя дверь и наружная — с решеткой. Если больной относительно спокойный, то ему совершенно незачем находиться в темном помещении. Внутренняя дверь остается открытой, а через решетку в наружной двери туда проникает свежий воздух и свет и открывается вид на пристань и на реку. Не успеваем мы закончить оборудование изолятора, как в нем уже появляется новый жилец. Как я рад, что не пожалел своего труда для этой временной постройки, и наперекор притче, поставил на старое платье новую заплату! [219]

* * *

В то время как плотники заканчивают строительство первого барака, я забиваю сваи для последующих. Целые недели отнимает у меня эта нелегкая работа. Часто для того, чтобы привести тяжелую сваю в надлежащее положение, приходится сдвинуть или повернуть ее всего на один или два сантиметра. Поручать это неграм я не могу. Они не способны на такой тонкий расчет и либо совершенно сместят сваю, либо повернут ее больше, чем надо. И вот мне не остается ничего другого, как залезать в яму самому, обхватывать руками тяжелую сваю и водворять ее надлежащим образом на место.

Чем шире яма, тем легче водрузить сваю, потому что тогда бывает достаточно свободного пространства вокруг. Теперь я рою ямы на полметра шире. Глубина их определяется высотой сваи: около трети столба должно находиться под землей.

Когда работа идет нормально, за один день мне удается забить около дюжины свай. Со временем нахожу для этой работы себе помощника, который более или менее с ней справляется. Это молодой негр по имени Тати. В больнице он находится по поводу остеомиэлита нижней челюсти и должен подвергнуться нескольким операциям. В промежутках между этими операциями он мне помогает. Он даже умеет пользоваться ватерпасом, которым мы проверяем, на одном ли уровне находятся верхние сечения свай.

Новая больница начинает напоминать настоящую деревню. Она должна вместить двести больных, со всеми сопровождающими их лицами. В своей самой длинной, идущей вверх по течению реки части она будет состоять из трех параллельных рядов зданий. Дальше же, выше по течению, первого ряда нет, для того чтобы перед большим бараком, в котором будут работать врачи, была свободная площадка, где от река веяло бы прохладой.

Все строения расположены более или менее в направлении от востока к западу, для того чтобы солнце всегда оказывалось над щипцом и не нагревало боковые стены. Мы находимся почти на самом экваторе. Солнце здесь лишь очень немного отклоняется к северу или югу. Следовательно, стены здания, тянущегося с востока на запад и крытого выступающей крышей, нагреваются солнцем только на рождестве или в середине лета. Поэтому в расположенном таким образом здании значительно менее душно, чем в том, что располагается от севера к югу и у которого стены нагреваются утренним и вечерним солнцем. На эти правила строительства домов в тропиках следует обращать гораздо больше внимания, чем это обычно делается.

И вот я намеренно строю длинный, узкий, тянущийся от востока к западу барак. Солнце окажется для него менее страшным. К тому же столь важную для всех возводимых в тропиках строений проблему света и воздуха под сильно выступающими крышами гораздо легче бывает [220] разрешить для узких, нежели для широких построек. Поэтому и палаты в этих бараках расположены не рядом, а одна позади другой.

В течение весны я забиваю сваи для всей больницы-деревни. Помимо барака площадью 25 на 20 метров будет сооружено еще четыре барака: первый площадью 13.5 на 6.5 метров; второй — 23.5 на 6.5 метров; третий — 36.5 на 4.5 и, наконец, четвертый — 22.5 на 8 метров.

Одновременно с бараками для больных-негров начинаю строить и дом для белых больных. Он будет расположен несколько выше по течению и должен иметь двадцать два метра в длину и восемь — в ширину. Стоять он будет на сорока восьми сваях.

26 апреля приезжает Ганс Муггенштурм, молодой столяр из Сент-Галлена. Теперь я могу вздохнуть свободно. Правда, еще не совсем. Еще большой вопрос, будет ли он способен поладить с рабочими-туземцами. Если ему это не удастся, то он не сможет выполнить всего, что мы от него ждем. Через несколько дней видим, что ему это удается.

Из чего же складывается эта способность? Из того, чтобы в обращении с неграми разумно сочетать твердость и доброту, избегать излишних разговоров и уметь пошутить, когда это нужно.

Мой помощник-европеец начинает теперь руководить работой трех плотников и их помощников. Сам я могу посвятить себя целиком забивке свай, подготовке строительной площадки и доставке материалов. Главная моя задача сейчас — обеспечить согласованность различных работ между собой и добиться того, чтобы в наличии всегда были древесина и рифленое железо, винты и гвозди.

Теперь я могу предпринимать необходимые поездки за строительным лесом, зная, что работа у меня на участке не остановится.

Время торопит. До окончания сухого сезона — с конца мая до половины сентября — главные строения больничного поселка должны быть под крышей. Осенью, когда начнется сезон дождей, мы будем заниматься внутренними работами и оборудованием больницы.

С началом сухого сезона принимаемся копать колодец несколько ниже нашей больницы.

Осенью забиваю сваи для дома на холме, где мы будем жить сами. Для этого помещения, которое будет иметь тридцать метров в длину и восемь с половиной в ширину, надо забить сто пять свай.

На огороде, который засадили выше по течению реки, уродились бобы и капуста. К сожалению, река этой осенью так разлилась, что нижние гряды оказались затопленными, и нам удалось собрать только часть урожая. [221]

В больнице

В первые месяцы нового года работы в больнице столько, что оба врача едва с ней справляются. У нас постоянно находится от ста двадцати до ста шестидесяти пациентов-негров. Это преимущественно больные малярией, фрамбезией, дизентерией, проказой, сонной болезнью. Около трети всего контингента, как обычно, составляют больные с тропическими разъедающими язвами. От пятнадцати до двадцати коек заняты послеоперационными больными и теми, которых готовят к операции.

Особенно много в эти первые месяцы у нас травм. Один падает с высокого дерева, куда он полез за медом, и поступает к нам с тяжелым переломом. Другой неподалеку от своей деревни срубает дерево, на котором, по его предположению, должен быть мед, чтобы вдоволь им насладиться. Дерево падает на хижину и убивает находившуюся в ней несчастную женщину. С лесного участка к нам привозят мужчину, придавленного катившимся бревном. У него тяжелые переломы, но он тем не менее поправляется.

Долгое время у нас лечится охотник-негр, которому горилла искусала своими страшными зубами руку. Он неожиданно столкнулся с ней на . лесной тропе и радовался уже, что она убежала, вместо того чтобы на него кинуться. Однако горилла подстерегла его, когда он возвращался домой по той же тропе. Завязалась борьба, и наш охотник едва не поплатился жизнью.

Менее счастливо окончился для другого негра поединок со слоном. Слон этот подошел к одному месту близ Самкиты, где только что повалили дерево махагони. Увидав людей, он неторопливо уходит прочь. Лесорубы решают убить слона тем способом, который был в ходу еще у их предков: те подкрадывались к животному и ножом перерезали ему ахилловы сухожилия на обеих ногах. Сколько же тысяч слонов Центральной Африки этот коварный способ приводил прежде в беспомощное состояние и обрекал на мучительную смерть! Однако неграм из Самкиты не хватило сноровки, которая была у их предков. Слон заметил их приготовления и напал на них первый. Стоявшего всего ближе к нему он подбросил в воздух и вонзил ему в тело клыки, после чего спокойно побежал дальше. Ранения оказались настолько тяжелыми, что спасти несчастного нам не удалось.

В лесу нередки также случаи ранений, происшедшие от нечаянных выстрелов. Однажды утром нам приносят туземца, которого, в то время как он выкапывал в чаще коренья, другой принял за дикого кабана и выстрелил ему в спину. Незадачливый стрелок по имени Нзигге сам привез свою жертву. К сожалению, и этот случай оказался безнадежным. Как только раненый умирает, Нзигге спешит привезти к нам жену и ребенка. Ни сам он, ни его семья не могут уже больше чувствовать себя в безопасности. Держу его в больнице. Сам еду с ним к [222] коменданту округа, который будет разбирать это дело, — для того чтобы по дороге его не убили. Так как в данном случае имело место убийство по неосторожности, суд ограничивается тем, что приговаривает его выплатить семье убитого немалую сумму и сверх того еще отдать ей козу. Когда совершено убийство, то в возмещение потери родным всегда отдается что-то живое. Чтобы не бояться за свою жизнь, да к тому же еще и подработать, Нзигге, славный и спокойный человек, остается с семьей у нас и помогает нам валить лес. Со временем он становится самым лучшим и самым преданным работником.

Однажды к нам привозят сразу шестерых раненых. Это жертвы кровопролитной драки, которая возникла между рабочими на одном из лесных участков.

В тяжелейшем состоянии находятся у нас два туземца: работая на строительстве дороги в ста пятидесяти километрах к югу от нас, они взрывали динамитом скалы и не успели вовремя отскочить. Один из них умирает через несколько дней. Другого удается спасти.

* * *

В начале года к нам привозят много психических больных. Иных приходится возвращать домой, потому что у меня нет для них места. В ряде случаев это преходящие нарушения психики — либо вследствие сонной болезни, либо под влиянием ядов, которые действуют возбуждающе.

В начале же года к нам прибывает один больной сонной болезнью с нарушениями психики. Зовут его Нзама. Он неимоверно исхудал. Лечим его трипарсамидом, новым средством против сонной болезни, которое мы только что получили из Рокфеллеровского института ³ — для проверки его на наших больных. Постепенно возбуждение его проходит, но какие-то психические сдвиги остаются в форме тягостной клептомании, которая навлекает на этого несчастного жестокости со стороны пострадавших. Как то часто бывает с больными сонной болезнью, у него повышенный аппетит. И вот он заманивает моих кур, которые становятся его жертвами. Он передушил их уже немало. Как и многие другие наши больные, Нзама заболевает дизентерией и пребывает два месяца между жизнью и смертью. Он настолько слаб, что не может есть без посторонней помощи. Приходится кормить его с ложечки. Наконец к весне он поправляется от дизентерии. Теперь можно возобновить прерванное лечение трипарсамидом. Постепенно наклонность к воровству исчезает. Нзама уже достаточно окреп, чтобы ходить. Весь день он проводит на берегу за ловлей рыбы, но улов его невелик. И вот как-то раз, когда надо выгружать и сносить в больницу доски, я шутливо зову удящего рыбу Нзаму поработать. Он берет на голову доску и несет ее. В больнице это вызывает всеобщее ликование. Теперь всем становится ясно, что даже больных с последней стадией сонной болезни, которые прежде считались неизлечимыми, можно вернуть к жизни. В начале [223] лета Нзама просит, чтобы ему разрешили работать на очистке леса, в остается у нас уже как рабочий.

— Доктор — это мой отец, — говорит он, — а больница — моя деревня.

Единственными последствиями сонной болезни у него остались быстрая утомляемость и повышенная возбудимость. Ввиду этого мы позволяем ему работать только в присутствии одного из нас, чтобы его не слишком перегружали и чтобы другие над ним не подтрунивали.

Вылечить его нам удалось с помощью шести с половиной граммов трипарсамида. С тех пор нам довелось еще не раз видеть прекрасные результаты применения этого средства.

«Байер 205» (германии), изготовляемый на баварских заводах красителей, и американский трипарсамид — оба знаменуют собой большое достижение в борьбе с сонной болезнью. У каждого из этих средств есть свои преимущества и свои недостатки. В далеко зашедших случаях трипарсамид оказывается более действенным, чем «Байер 205». Однако, как и ранее применявшийся атоксил, он обладает побочным действием: в ряде случаев он может повредить зрительный нерв и повлечь за собой слепоту. Несмотря на все принятые меры предосторожности, один такой случай у нас был.

Насколько мы чувствуем себя сейчас увереннее в борьбе с сонной болезнью по сравнению с тем, что было раньше! За последние месяцы мы диагностировали начальную стадию сонной болезни у трех европейцев. Всех троих удалось спасти. Им даже не надо будет ехать для поправки в Европу: окончив курс лечения, они смогут вернуться к работе.

А скольких негров, которым мы раньше были бессильны помочь, оттого что они прибывали к нам с последней стадией этой болезни, мы теперь имеем возможность вылечить!

Однажды у меня были какие-то дела в факториях, и я поехал туда. Вдруг в стороне от дороги вижу спящего туземца. Никто о нем ничего не знает.

— Он лежит тут уже целый день и, верно, напился, — говорят мне негры, которых я спрашиваю о нем, и идут своей дорогой. Я беру спящего к себе в лодку и привожу в больницу. Там с помощью микроскопа мне удается установить, что спал он на припеке не сном пьяного, а сном больного сонной болезнью. Когда несколько недель спустя к нему возвращается речь, выясняется, что он шел с побережья и хотел вернуться к себе на родину в глубину страны.

* * *

Один за другим видим мы много случаев отравления. Лесоторговец-негр, тот самый, который указал мне место, где я смог найти сваи для моих построек, заметил, что его развитой и бойкий сынишка начинает ни с того ни с сего шататься и смотрит на отца тупым бессмысленным взором. Сразу же подозреваю, что это может быть отравление. [224] Изолируем мальчика, даем ему древесный уголь в порошке и следим, чтобы он принимал только проверенную нами пищу. Постепенно он поправляется. Скорее всего, отравивший его человек хотел этим за что-то отмстить его отцу.

В странном состоянии привозят к нам одного моего знакомого лесоторговца-негра. Сознание его, казалось бы, не помрачено, но он не может ни говорить, ни глотать. Мышцы его странным образом одеревенели. Руки и ноги едва заметно подрагивают. Налицо явления каталепсии: рука его остается в том положении, какое ей придают. Знаками он просит дать ему перо, чтобы что-то написать, но ему это не удается. Всю еду он выплевывает, и его целыми неделями приходится кормить через нос с помощью трубки. Спасение его зависит от того, удастся ли нам расслабить одеревеневшие мышцы. Даем ему хлоралгидрат и вводим внутривенно средства, способствующие расслаблению мускулатуры.

Сколько сил отдает этому человеку доктор Трене, который впервые в жизни сталкивается с подобным отравлением! По истечении трех месяцев больного можно считать поправившимся. О том, что с ним было, он ничего не помнит.

У этого лесоторговца недавно была ссора из-за денег с родственниками, принимавшими участие в его деле. Так что же, значит, они-то и дали ему яд? Нет, когда речь идет об Африке, таких поспешных выводов делать нельзя. Тот, кто знает мышление туземцев, сочтет более вероятным, что некий враг, который давно уже его подстерегал, или кто-то, кто хотел убрать его со своего пути, воспользовался наличием этой ссоры, решив, что подозрение непременно падет на родственников, у которых были с ним нелады.

До чего же страшна Экваториальная Африка множеством таких драм, в которых участвует яд!

В ряде случаев имеют место отравления по ошибке. Больному, явившемуся за помощью к колдуну, тот дает своего опасного зелья больше, чем положено. Весной один такой пациент всех нас очень перепугал: он не мог ни стоять, ни говорить, ни глотать. Много сил пришлось нам потратить, чтобы вырвать его у смерти.

Одновременно с ним в больнице находится и один колдун с глубокой язвой на языке. Возбудителем этой язвы, как мы обнаруживаем, оказываются веретенообразные бактерии и спирохеты, точно такие, как при тропических разъедающих язвах стопы. Мы считаем его своим коллегой. Нам хочется сохранять хорошие отношения с колдунами, чтобы сами они направляли к нам больных в тех случаях, когда их искусство оказывается бессильным.

В том, что европейские медикаменты следует применять с большой осторожностью, мы убеждаемся на опыте применения четыреххлористого углерода против анкилостом. Средство это далеко не так безвредно, как это обычно считают. Оно противопоказано больным, у которых не совсем в порядке печень. Следовательно, прежде чем назначать его больному, необходимо убедиться, что печень его функционирует нормально. [225]

В общем же, мы приходим к выводу, что и негров предпочтительнее лечить не четыреххлористым углеродом, а хеноподиевым маслом. Надо только следить за тем, чтобы масло это было очищенное и без примесей. Большое удовлетворение приносит нам «терпентиншталь», швейцарский препарат, представляющий собою смесь скипидара и хинина. Вводимый внутримышечно, он весьма эффективен при различных гнойных процессах, в особенности же — при упорном фурункулезе.

* * *

В лечении разъедающих тропических язв у нас есть теперь новые успехи. От ранее применявшегося нами выскабливания этих язв под наркозом мы, как я уже говорил, отказались, ибо способ этот требует слишком больших усилий, слишком больших затрат на эфир и к тому же у многих пациентов насильственное погружение в сон вызывает страх. Раз как-то вечером нам довелось услышать, что один больной, которому перед тем, как выскабливать язву, давали наркоз, говорит другому:

— Знаешь, доктор хотел меня отравить. Он влил мне в нос яду, и я уже умер. Только яду-то у него не хватило и, видишь, я ожил.

Вместо того чтобы выскабливать, мы теперь очищаем язву, усиленно прижигая ее таблеткою сулемы, однако это очень мучительно. Для того чтобы избавить несчастного от этой боли, прибегаем к орошению. После попыток применять самые различные методы мы останавливаемся на одном, который нас во всех отношениях удовлетворяет. Большим преимуществом его является то, что мы теперь, насколько это возможно, избегаем всякого прикосновения к язве и что нам удается гораздо лучше, чем мы это делали раньше, ввести антисептики сквозь толстый слой некротизированной ткани в самое основание язвы. С помощью марлевого тампона гной осторожно удаляется и снимаются куски ткани. Таким образом удается избежать всякого трения и давления, чрезвычайно болезненных для пациента. После этого язва промывается кипяченой водой. Затем вступает в действие орошение. Это главное. Один грамм цианистой ртути растворяется в шести или семи литрах воды. Каждое утро мы подвергаем язву действию падающих капель с высоты от пятидесяти до семидесяти пяти сантиметров в течение определенного времени — от пяти до двадцати минут, в зависимости от величины язвы. Вначале падающие с такой высоты капли причиняют острую боль. Поэтому первые дни высота их падения всего несколько сантиметров. Эти капли прокладывают себе путь сквозь толстый некротизированной слой язвы, пробивая его своими ударами. Таким образом антисептический раствор проникает в самое основание язвы.

К этому присоединяется еще, по всей вероятности, благотворное действие, которое постоянное падение капель оказывает на язву. Всякий раз за несколько дней язва очищается. Она приобретает хороший красный цвет и начинает заживать — с такой быстротой, какой мы не наблюдали ни при одном другом методе лечения. [226]

Если мы имеем дело с большими и стремительно развивающимися разъедающими язвами, то мы подвергаем их капельному орошению дважды в день — утром и вечером. Кроме того, мы в этих случаях повышаем концентрацию раствора: один грамм цианистой ртути мы растворяем в трех или двух литрах воды.

Чем именно присыпается язва в промежутках между этими процедурами при перевязке, уже не имеет большого значения. Обычно мы берем для этой цели смесь в равных долях йодоформа, дерматола и салола. Капельное орошение мы продолжаем и тогда, когда уже происходит натяжение, только берутся более слабые растворы, чтобы избежать малейшего повреждения свежих грануляций. Под конец мы растворяем один грамм цианистой ртути в десяти-двенадцати литрах воды.

Когда занимающая большую поверхность язва бывает очищена, мы стараемся ускорить ее заживление с помощью пересадки кожи. Если последняя удается, то заживление происходит в полтора раза скорее.

До сих пор пересадку кожи мы делали по методу Тирша: накладывали на раневую поверхность длинные полосы по возможности тонко срезанной кожи. Однако поверхность эта может оказаться не вполне чистой. Под пересаженной' кожей образуется тогда нагноение и мешает процессу заживления. В силу этого мы теперь собираемся применить метод Девиса, при котором кожа вырезается маленькими кружочками, примерно по полсантиметра в диаметре. Кружочки эти накладываются на подлежащую заживлению раневую поверхность в виде маленьких островков, расположенных в расстоянии полусантиметра один от другого. Если почему-либо образуется нагноение, эти кусочки кожи будут представлять меньшую опасность, чем большие полосы, употребляемые при методе Тирша.

Лечение методом капельного орошения дает хорошие результаты не только при разъедающих язвах, характерных для тропиков, но и при других видах язв. Во многих случаях неплохо действует раствор сернокислой меди — полграмма на литр воды. Вообще же при таком способе лечения можно употреблять любой из антисептиков в слабом растворе. Исключительно эффективным при лечении различных видов язв показал себя в нашей практике новый швейцарский препарат бреозан, который мы чаще всего применяем в виде мыла. Поразительно его действие на свежие язвы. Так называемые язвы кро-кро европейцев, болезнь, происхождение которой пока еще не выяснено и при которой микроскопическое исследование обнаруживает чаще всего в чистой культуре стафилококков, мы лечим теперь исключительно этим средством.

Я испробовал бреозан на себе. Раньше любая царапина или ссадина у меня на ноге неизменно переходила в язву, с которой мне приходилось возиться по неделям. Достаточно было где-нибудь на строительном участке ушибить ногу бревном или натереть ботинком, как я уже в точности знал, что на этом месте возникнет язва. Стоило мне только начать лечить каждую царапину бреозаном, как я совершенно избавился от язв. [227]

Мы взяли теперь за правило вкладывать каждому европейцу в его дорожную аптечку тюбики с бреозановым мылом, и многие уже нас за это благодарили.

Много хлопот доставляют нам больные, — по счастью, их сравнительно мало, — у которых типичные для тропиков разъедающие язвы инфицируют окружающие язву глубокие мышечные ткани. Дело в том, что при этом заболевании, как правило, инфекция не распространяется за пределы самой язвы. Здоровая и больная ткань бывают отчетливо отграничены одна от другой. Если же инфекция, как исключение, распространится под кожей — на область межмышечной ткани или вдоль сухожилий — или на кость, течение болезни до чрезвычайности осложняется. Если осложнение это удается обнаружить в первые дни, то есть еще возможность не допустить дальнейшего разъедания тканей, прибегнув к хирургическому вмешательству. В противном случае сделать обычно уже ничего не удается. Инфекция распространяется все дальше и дальше. Больной умирает. Поэтому каждый, кто имеет дело с разъедающими язвами, должен внимательно следить, не углубляются ли хоть сколько-нибудь края раны. Если такое углубление налицо, то показано немедленное хирургическое вмешательство.

Остается невыясненным, почему разъедающие язвы никогда не поднимаются выше голени и, во всяком случае в районе Огове, почти не встречаются у женщин.

* * *

Занимаясь лечением дизентерийных больных, которых, к сожалению, еще много, доктор Трене делает важное открытие. Как известно, есть два вида дизентерии: вызываемая амёбами (одноклеточными организмами) и проистекающая от дизентерийных бактерий. В своей самым примитивным образом оборудованной бактериологической лаборатории доктор Трене делает посев испражнений, в которых не обнаружено амёб. И что же, вместо дизентерийных бактерий, которых можно было ожидать, он обнаруживает вибрионы, очень близкие к. холерным и отличающиеся от них только особенностями агглютинации. Итак, то, что мы принимали за бациллярную дизентерию, на этом основании в большинстве случаев можно считать тяжелой формой холерины, вызванной парахолерным вибрионом.

Анализы воды показывают, что этот вибрион присутствует в водах Огове. Поэтому мы даем ему название Vibrio gabunensis (Габонский вибрион (лат.)). Доктор Трене собирается посвятить его исследованию научный труд. ⁴ Может быть, заболевание, которое считается дизентерией и постоянно вспыхивает в Экваториальной Африке среди рабочих, занятых на прокладке дорог или на железнодорожном строительстве, в большинстве тех случаев, когда [228] нет оснований думать, что это амёбная дизентерия, является отнюдь не бактериальной дизентерией, а как раз такою вот холериной. Издавна уже я вел неясные случаи дизентерии как близкое к холере заболевание, давая больным раствор белой глины, — и получал при этом хорошие результаты. Теперь, с открытием доктора Тренса, становится ясным, почему этот способ лечения оказывался в какой-то мере эффективным. Мы здесь действительно имеем дело с болезнью, близкой к холере.

Выращивание в лабораторных условиях вибриона позволяет доктору Тренсу создать вакцину, с помощью которой подобные случаи холерины вылечиваются в два-три дня.

Обычно эти содержащиеся в воде бактерии холерины не представляют собой опасности для туземцев. Только тогда, когда в результате длительного питания рисом сопротивляемость кишечника снижена, инфекция может распространиться.

Оттого, что сейчас в Ламбарене нас, врачей, трое, у нас есть возможность вести исследовательскую работу и приходить к выводам, имеющим большое значение для лечения больных.

Врач, который работает в девственном лесу один, до такой степени поглощен текущей работой, что у него не остается ни времени, ни сил на то, чтобы глубоко исследовать неясные случаи. Поэтому в тропических странах в каждой больнице следует иметь по меньшей мере двоих врачей.

В девственном лесу маленькие медицинские учреждения так же не оправдывают себя, как и слишком маленькие миссионерские пункты.

Когда нас, врачей, несколько, мы имеем возможность совершать необходимые поездки по округе без того, чтобы от этого страдала работа больницы. Почти каждый месяц каждый из нас проводит по нескольку дней в разъездах. В начале июня доктор Лаутербург предпринимает длящуюся несколько дней поездку по воде и по суше в районы, расположенные к югу от Ламбарене. Начинаем уже беспокоиться, когда он не возвращается в назначенный срок и мы не получаем от него никаких известий. Но вот в один прекрасный день видим, как он, хоть и отощавший и поободравшийся, подплывает к нам в каноэ целый и невредимый — и к тому же счастливый. Он был первым врачом, побывавшим в этих районах, и сразу же сумел завоевать доверие туземцев, которые знали больницу в Ламбарене лишь понаслышке.

Его отчет утверждает нас в намерении предпринимать такие вот длительные поездки регулярно. В глубине страны есть немало больных, не имеющих возможности добраться до нашей больницы. Путь либо слишком длинен, либо затруднен наличием порогов, как это имеет место в районах, расположенных к югу от Ламбарене. Да зачастую на месте нет никого, кто мог бы привезти к нам больного. Если столько людей, нуждающихся в нашей помощи, не могут приехать к нам сами, то наша обязанность — ехать к ним. [229]

Для того чтобы наша больница в полной мере могла развернуть свою работу, один из врачей должен постоянно разъезжать по округе, имея при себе хорошо укомплектованную походную аптечку и все самые необходимые инструменты, чтобы быть в состоянии оказать больным неотложную помощь; нуждающихся же в госпитализации он должен забирать с собой и привозить в Ламбарене.

Но для того, чтобы осуществить этот план, надо, чтобы в Ламбарене было трое врачей: один для текущей работы, один — хирург и один — для разъездов. Надо надеяться, что у нас будут и такие врачи, и необходимые для этого средства.

Наряду с бактериологией, мы уделяем должное внимание и операциям. Немалому числу больных с грыжами или элефантиазисом скальпель доктора Нчинда-Нчинда, как называют доктора Лаутербурга туземцы, приносит облегчение от страданий.

Как правило, оперированные больные испытывают большую благодарность к врачам. Однако может случиться, что никакое чувство благодарности не будет в силах удержать больного, и он среди ночи потихоньку удирает из больницы, прихватив с собою на память москитник. Так поступает один из больных, на которого Нчинда-Нчинда потратил немало сил, удалив ему огромную грыжу. Это обстоятельство, однако, не может омрачить нашему доктору радость от сознания того, что он спас человеку жизнь.

Мы предусмотрительно стараемся сделать так, чтобы полагающийся в знак благодарности за операцию подарок — обычно это бананы или другие плоды, ростки хлебных или банановых деревьев, копченая рыба — родственники больного приносили нам, пока тот еще лежит в больнице. Если же оперированный обещает привезти этот подарок сам, после того как вернется домой, то есть основание опасаться, что либо его собственная нерешительность, либо обстоятельства могут этому помешать. Один из таких больных, который действительно намерен исполнить данное им обещание, собирается оставить мне в качестве заложницы до того времени, пока он вернется, свою жену. Но я отказываюсь от его предложения: не так-то легко нам будет за этой заложницей уследить.

О том, что у жителей Экваториальной Африки совсем иные представления об истории, чем у нас, можно судить хотя бы по одному маленькому- примеру. Мы делаем перевязку коленного сустава одному мальчику, и тот переносит мучительную боль, ни разу не вскрикнув.

— Ты — настоящий Бисмарк, — говорит ему сосед по койке.

— А что же ты знаешь о Бисмарке? — спрашиваю я.

— О Бисмарке? О, это был очень храбрый француз, ⁵ — отвечает он.

Оперируя людей пожилых, — я имею в виду тех, кому больше пятидесяти лет, — в Экваториальной Африке следует быть особенно осторожным. Пожилым людям здесь не под силу переносить постельный режим. Зачастую после операции они совершенно теряют аппетит и у них [230] развивается сильная слабость, которая может оказаться опасной для жизни. На основании опыта мы пришли к заключению, что пожилых людей следует оперировать только в тех случаях, когда для этого имеются жизненные показания.

С апреля у нас работает сиделкой фрейлейн Марта Лаутербург, сестра доктора Лаутербурга. Она приехала к нам вместе с Гансом Муггенштурмом. Новая, очень опытная сиделка берет на себя все обслуживание больницы, так что фрейлейн Коттман может теперь целиком посвятить себя работе на плантациях, в саду и на строительном участке. В течение нескольких месяцев один европеец помогает нам руководить рабочими, которые валят лес.

Фрейлейн Эмма Хаускнехт ведет хозяйство. Это, пожалуй, самое трудное из всего. Каких трудов ей стоит добиться, чтобы повар соблюдал все необходимые правила, готовил нам еду в чистоте и не прибегал к опасной для здоровья сырой воде! Почти ежедневно приходится готовить пищу человек на двенадцать — пятнадцать европейцев. Ведение хозяйства особенно осложняется тем, что почти каждый день надо устраивать стирку и постоянно штопать и чинить белье. Уборка палат, где лежат больные-европейцы, также является обязанностью фрейлейн Хаускнехт. Для этой работы в ее распоряжении есть, правда, бои, прибывшие к нам вместе со своими больными хозяевами. Но чего это стоит — добиться, чтобы эти шестеро боев вас слушали!

К этому надо добавить еще уход за курами и козами. Для того чтобы не платить большие деньги за привозимое из Швейцарии молоко, мы пытаемся вырастить стадо коз. Надо сказать, что эти полудикие козы дают не больше чем полстакана молока в день. Мы, однако, надеемся, что постепенно нам удастся улучшить эту породу.

Фрейлейн Хаускнехт, самая занятая из всех нас, редко появляется где-либо одна: за передник ее постоянно цепляется Фифи, маленькая шимпанзе. Ее принесли к нам год назад, всего нескольких дней от роду. Охотник-негр застрелил ее мать. Сначала фрейлейн Хаускнехт боялась этого на редкость безобразного существа и не решалась даже до него дотронуться. Однако чувство сострадания пересилило в ней соображения эстетики. Теперь у Фифи уже прорезались зубы, и она может без посторонней помощи есть ложкой.

Недавно у обезьянки этой появилась подруга по играм — другая маленькая шимпанзе, чуть постарше ее, которую нам оставил один возвращавшийся на родину европеец: он хотел, чтобы любимица его попала в хорошие руки.

* * *

У едущих в отпуск домой белых постепенно вошло в привычку оставлять у нас своих собак. Они не решаются доверить их неграм, ибо те способны отнестись к животным нерадиво и даже жестоко. [231]

Но в том, что сострадание к несчастным тварям можно пробудить в сердцах даже самых диких туземцев, я имел случай убедиться, когда мы забивали сваи. Прежде чем поставить сваю в вырытую для нее яму, я смотрю, нет ли там муравьев, жерлянок или какой другой живности, и вытаскиваю их оттуда рукой, чтобы их не раздавило сваей или во время трамбовки землей и камнями. Тем, кто работает со мной, я объясняю, почему так поступаю. Одни смущенно улыбаются, другие пропускают мои слова мимо ушей. Как-то раз одному из работавших со мной на забивке свай, совершеннейшему дикарю, велено было вместе с другим туземцем отправиться к г-же Рассел и срубить у нее куст. Увидав на кусте жабу, товарищ его хотел убить ее ножом. Тогда первый схватил его за руку и стал говорить ему и всем, кто был рядом, что живые существа тоже сотворены богом и что людям, которые бессмысленно мучают их или убивают, бог устроит большую палавру. Меньше всего мог я думать, что именно на этого дикаря произведет впечатление все то, что я делал и говорил во время забивки свай.

С живым интересом относятся негры к приехавшему из Европы чревовещателю, который объезжает все Западное побережье и дает представления и в Мысе Лопес. Он устраивает также сеансы, на которых за известную мзду предсказывает будущее и дает советы, как разыскать потерянные вещи. До сих пор о расцветших пышным цветом суевериях белых знали только те негры, которые читали европейские газеты. Сколько раз уже их «интеллигенты» расспрашивали меня по поводу красующихся в газетах объявлений ясновидящих и гадалок — тех, что промышляют в столицах Европы! И вот теперь европейское суеверие посылает представителей к неграм!

В какое же они ставят положение нас, которые стараются, чтобы туземцы освободились от своих собственных суеверий!

— У белых тоже есть свои колдуны, — говорит мне один туземец. — Почему же миссионеры, да и ты тоже, от нас это скрыли?

Победоносное шествие европейских суеверий в колониях — событие, имеющее огромные последствия. Авторитету нашему, сильно уже пошатнувшемуся с войной, наносится этим новый страшный удар. Развитые туземцы смущены тем, что и мы сами еще не можем избавиться от суеверий. Языческие же суеверия торжествуют, приобретя неожиданного союзника, который является из-за моря им на помощь.

Европейские профессионалы от суеверий начинают уже и сейчас эксплуатировать негров. Туземцы нашего района, в том числе и лекарские помощники в моей больнице, получают проспект от Роксрой Студиос, Эммастраат, 42, из Гааги (Голландия). Им предлагается, приложив 50 франков, выслать прядь волос и сообщить дату своего рождения. За эту мзду им составят гороскоп, а потом пришлют талисман «Ки-Маги», соответствующий знаку зодиака, под которым они родились. В ответе своем они должны будут сообщить, хотят ли они иметь талисман для достижения успеха в делах, счастья в любви, хорошего здоровья или удачи в игре. Предлагают и такой талисман, который обеспечит [232] просящему исполнение всех этих желаний вместе взятых, но такой стоит значительно дороже, чем все прочие.

Обрадованные тем, что могут приобщиться к этим сокровенным знаниям, двое моих лекарских помощников являются ко мне и просят выплатить им определенную сумму в счет жалованья, чтобы они могли выслать все требуемое с ближайшей почтой. Один из них с сожалением замечает, что не помнит в точности, когда он родился. Он, однако, надеется, что астрологу достаточно иметь его волосы и тот сможет составить ему гороскоп. Боюсь, что, несмотря на все мои попытки отговорить их от этого безрассудства и на отказ выдать для этой цели аванс, они тем не менее откликнулись на присланный им проспект.

* * *

Летом Жозеф покидает нас. Получаемого у меня жалованья ему не хватает. Он женился и хочет теперь одеть свою жену, энергичную и умную женщину, в выписанные из Европы платья, так, как двое или трое нажившихся на лесе торговцев сумели одеть своих. Работа лекарским помощником, разумеется, не может дать ему столько денег.

И вот он сам хочет сделаться лесоторговцем. Мне жалко отпускать того, кто был моим самым первым помощником. Но расстаемся мы добрыми друзьями. Когда один из нас может оказать другому какую-либо услугу, он неизменно это делает. Жозеф продолжает именовать себя «первым помощником доктора Альберта Швейцера».

По счастью, мы находим несколько новых лекарских помощников из числа негров. Самый добросовестный из них — это Болинги; поручаем ему уход за оперированными больными.

Летом нам приходится предоставлять иногда нашим лекарским помощникам неграм больше свободы, чем нам бы этого хотелось, потому что сами мы бываем зачастую заняты другой работой.

В июне у нас кончаются доски. На лесопильне в Нгомо не оказывается бревен нужной нам породы дерева. Поэтому я выпрашиваю у дружественно расположенных ко мне лесоторговцев бревна, которые или недостаточно длинны, или недостаточно хороши для экспорта, и связываю их в большой плот. Под руководством Эмиля Огумы, нашего старого верного друга, лес этот сплавляют между песчаными отмелями в Нгомо.

Едва только эта работа завершена, как нас ждет другая: необходимо починить и просмолить лодки. В этом нам охотно помогают выздоравливающие европейцы.

Много беспокойства причиняет нам в июле известие о том, что идущий к нам почтовый пароход сел на мель. Две миссионерские семьи с маленькими детьми прибыли с верховьев реки в Ламбарене. Они возвращаются в Европу и остаются пока гостями миссионеров и нашими в ожидании прибытия речного парохода, который должен доставить их к морю. Нам сообщают, что, из-за того что в пути пароходу надолго [233] пришлось застрять на мели и теперь он опаздывает, в Ламбарене он будет стоять очень мало. Несколько раз сажаем мы всех наших гостей в лодки, грузим их вещи и везем их к находящемуся в расстоянии семи километров от нас месту причала на главном русле реки. Несколько раз приходится привозить их обратно домой, когда выясняется, что сведения о прибытии парохода ошибочны и он все еще продолжает сидеть на мели. Когда же его наконец вызволяют и он привозит обе эти семьи к морю, оказывается, что почтовый пароход в Европу уже ушел. Теперь им придется ждать целых три недели на взморье.

Помимо всего прочего, каждому из нас приходится поработать и маляром. Для того чтобы сделать деревянные стены прочнее, мы каждое здание новой больницы сразу же красим. Краску мы приготовляем, добавляя в хорошо процеженный раствор извести растворенный в горячей воде столярный клей. Надлежащим образом приготовленной и наложенной краской этой в тропиках можно заменить гораздо более дорогую масляную краску. К последней мы прибегаем, только окрашивая те части здания, которые во время налетающих торнадо захлестывает дождем.

Вначале мы надеялись, что сможем научить наших негров малярному делу. Однако они обладают способностью совершенно виртуозно портить те немногие кисти, которые у нас есть. Достаточно примитивному человеку получить в свое распоряжение кисть, как через два дня в ней не останется ни единого волоска. Как у них это получается, не знаю. Но факт остается фактом. А так как нашу составленную из извести и клея краску надо наносить очень аккуратно, нам ничего не остается другого, как красить самим. Врачи и сиделки соревнуются между собой в этом непривычном для них искусстве.

Фрейлейн Коттман приходится много дней заниматься восемьюдесятью мешками риса, которые подмокли в то время, как их перевозили на лодках. Прежде всего, надо освободить место, чтобы поставить эти мешки в ряд, вместо того чтобы наваливать их друг на друга. Потом в каждом мешке надо надрезать мокрое место, высыпать мокрый рис, а углы снова зашить. В этом жарком климате двух пригоршен мокрого риса достаточно, чтобы порче подвергся весь мешок. Сколько времени уходит у нас на то, чтобы сохранить этот рис!

Нам постоянно необходимо иметь не меньше двух тонн риса. Голод начинает стихать, но только потому, что сейчас из Европы уже поступает в достаточном количестве рис. Если бы мы полагались только на местные плоды, мы оказались бы в трудном положении. Бананы и маниок получить почти невозможно. Того, что нам удается достать, едва хватает, чтобы прокормить нескольких больных, которые риса совершенно не переносят. Только после Нового года, когда недавно посаженные банановые деревья принесут плоды, край этот сможет прокормить свое население.

Особенно упорно нам приходится трудиться из сочувствия к пальмам. На участке, где должна стоять наша больница, много масличных пальм. [234]

Проще всего было бы их срубить. Масличная пальма в этих краях нисколько не ценится. Их тут так много. Но совесть не позволяет нам заносить на них топор, особенно теперь, когда мы освободили их от лиан и у деревьев этих начинается новая жизнь. ⁶ И вот в свободные часы мы осторожно выкапываем те из них, которые еще жизнеспособны, и пересаживаем на новое место. Это большая работа. А пересаживать можно и большие пальмы — возрастом до пятнадцати лет.

Шалость к животным негры мои способны понять. Но когда я требую, чтобы они пересаживали на новое место тяжелые пальмы, дабы те жили и не были срублены, рассуждения эти кажутся им чересчур мудреными.

* * *

В больнице у нас постоянно находятся на излечении европейцы. В начале года здесь появляются на свет два белых ребенка. Чтобы рожать в нашей больнице, одна из матерей проделала длинный путь вдоль южного побережья. Две недели негры несут ее через леса и болота, пока наконец не доставляют в Мыс Лопес, откуда она продолжает путь на речном пароходе. Для того чтобы дать ей возможность вернуться, я отыскиваю катер, который как раз следует в расположенную к югу от Мыса Лопес лагуну Фернан Вас. Там есть католический миссионерский пункт, где она найдет приют и куда явится потом ее муж с носильщиками, чтобы забрать ее домой.

Однажды в начале весны, воскресным вечером, некий европеец извещает нас о том, что неподалеку от его лесного участка, в двух днях езды от Ламбарене вниз по реке, одного белого пришибло деревом, которое ^-буря вырвала с корнем. Рано утром доктор Лаутербург отправляется вместе с этим человеком в путь, чтобы оказать пострадавшему первую помощь и, если представится возможность, привезти его сюда.

Спустя несколько дней он его привозит. У несчастного инфицированный перелом таза и тяжелый шок. Через десять дней он умирает, так и не приходя в сознание. На меня ложится обязанность сообщить печальную весть его жене, которую он вместе с двумя детьми оставил в Европе. Как тягостно писать такие письма!

Еще через несколько дней ночью под проливным дождем из глубины страны к нам прибывает тяжелобольная европейка, которую привозит муж, служащий Колониального управления. Расселяем наших белых больных так, чтобы освободить для нее отдельную комнату. После того как мы осмотрели ее и сделали все необходимые назначения, нам приходится принять также пятьдесят негров, которые в продолжение всего дня гребли под проливным дождем и которым было нечего есть. Они прибыли из голодных районов. Сколько мне приходится тратить сил на уговоры и сколько бранить моих больных, чтобы те в и без того уже переполненных бараках потеснились еще и, уступив вновь прибывшим немного своих дров, дали им возможность согреться. Потом мы вынуждены при свете фонарей выгружать багаж европейцев из обеих больших лодок, складывать его под навес и приставлять к нему охрану. И [235] наконец мы щедро всех кормим. Усталые и промокшие, глубокой ночью возвращаемся мы домой.

И вот утром в воскресенье 7 марта, когда больная уже транспортабельна, я ищу оказии, чтобы отправить ее в Мыс Лопес. Упрашиваю капитана маленького торгового парохода, который должен отчалить около полудня, подождать до вечера, чтобы нам хватило времени доставить туда больную и ее багаж. Так как ходит слух, что обычный рейсовый пароход как будто потерпел где-то аварию, то для того, чтобы успеть сесть на океанский пароход, который повезет его в Европу, доктор Нессман решает, что он поедет тоже на этом маленьком пароходе тем же рейсом, что и моя больная. Пока с помощью своих коллег и помощниц он быстро укладывает ящики и чемоданы, я провожу весь день на реке и слежу за погрузкою багажа. Наконец туда приезжает моя больная с мужем и вместе с ними доктор Нессман. С горящими факелами в руках наши больные сажают уезжающего от них врача в лодку. Прощание происходит в большой спешке. Едва только мы успеваем посадить наших пассажиров на пароход и погрузить их багаж, как нам надо торопиться домой, чтобы нас не застал надвигающийся торнадо.

Почти половина всех наших белых больных страдает малярией. Было также два случая гемоглобурийной лихорадки. Сверх того, за эти месяцы к нам поступает немало больных с солнечными ударами, среди них — два тяжелых случая.

Из глубины страны прибывает купец, совершенно истощенный хронической амёбной дизентерией. Он уже подумывает о том, чтобы бросить свое дело и вернуться в Европу. Через несколько недель он совсем здоров и может вернуться к прежним занятиям. В его районе лучше всего умеют вырубать каноэ, и, зная, что я нуждаюсь в них, он хочет в благодарность подарить мне две лодки. Он посылает их, но они так до меня и не доходят.

Из миссионерского пункта Ована, расположенного в глубине страны, в трехстах километрах от Ламбарене, в голодном районе, приезжает на лечение к нам в больницу жена миссионера Русильона. Ей даже не верится, что она снова попала в более или менее нормальную обстановку. При первых же известиях о голоде в Оване здешние миссионеры и мы начали с каждой оказией посылать в этот край продукты. Теперь только я наконец узнаю, что мешок с сорока килограммами риса, который я поручил отвезти туда одному моему пациенту-европейцу, они получили вовремя и раньше, чем остальные посылки. Все посланное до-этого либо прибыло позднее, либо исчезло где-то по дороге.

Как-то раз, — это было в сухое время года, — когда доктор Трене и фрейлейн Лаутербург возвращались из поездки и когда уже почти совсем стемнело, боцман их лодки своими острыми глазами разглядел на песчаном берегу неподалеку от больницы какой-то странного вида предмет. Он остановился и стал присматриваться. Оказалось, что это парализованный, потерявший сознание европеец вместе со своим багажом. [236] Выясняется, что приехал он из глубины страны, где вербовал рабочих, и что гребцы, которые его привезли сюда, — а все это были завербованные им люди из отдаленных районов, — решили, что, чем нести его в больницу, проще будет бросить его на берегу. В больнице у нас он поправляется настолько, что спустя несколько недель оказывается уже возможным отправить его в Европу.

Однако, как правило, европейцы не торопятся ехать в больницу. Нередко они попадают к нам, когда бывает уже слишком поздно. Работа их — как на лесных участках, так и в отдаленных факториях — настолько ответственна, что они лишь в самых крайних случаях решаются покинуть свой пост. Кому же они могут доверить на время своего отсутствия все запасы продуктов и товары, за которые они отвечают? Кто без них позаботится о том, чтобы бревна успели своевременно скатить в болота, и озера, и лесные ручьи к началу половодья — единственного периода, когда их можно сплавить в Огове? Лечь в больницу, не оставив у себя на участке заместителя, для них равносильно полному разорению. И трогательно бывает видеть, как в таких случаях живущие в девственном лесу европейцы ведут себя как добрые соседи, и даже тогда, когда друг от друга их отделяют долгие километры трудного пути.

Нередко европейцы преждевременно покидают больницу. Один молодой человек, который далеко не окончательно излечился от малярии и болезни сердца, хочет непременно воспользоваться представившейся оказией и вернуться на свой участок в верховьях реки. Никакие просьбы и предостережения не помогают. Через три недели приходит известие, что он лежит там в тяжелом состоянии. Доктор Трене тут же снаряжается в дорогу. В последнюю минуту он узнает, что больной умер.

Осенью мы боремся за жизнь двоих моих близких знакомых. Один из них — г-н Баннелье, который после поездки под дождем заболевает острой скоротечной формой туберкулеза; другой — патер Бувье, настоятель католического миссионерского пункта в Нджоле, который поступает к нам с сердечной недостаточностью, тяжелой формой холерины и какой-то загадочной лихорадкой. Оба они лежат у нас долгие недели. И в обоих случаях мы оказываемся бессильны. Смерть этих любимых людей для нас большой удар.

Поздней осенью из Либревиля приезжает жена миссионера Мореля, заболевшая тяжелою малярией.

1927

К началу нового года в нашей новой больнице построено уже столько зданий, что мы можем переводить туда больных. Внутри, правда, остается еще много всего сделать. Но надо воспользоваться коротким сухим временем года для переезда. К тому же надо освободить помещения [237] старой больницы, разобрав их, чтобы использовать материал на строительстве новой. В девственном лесу любой старый брус и любая старая доска представляют большую ценность.

21 января происходит переезд. Доктор Лаутербург, его сестра и фрейлейн Хаускнехт остаются в старой больнице следить за погрузкой инвентаря и эвакуацией больных. Фрейлейн Коттман и Ганс Муггенштурм принимают людей и вещи в новой больнице. Сам я целый день нахожусь на реке и езжу взад и вперед на катере, беря на буксир груженые каноэ и отвозя обратно пустые. Кое-кто из белых пациентов, у которых есть свои катера, мне помогает.

В самом разгаре переезда к новой больнице подплывает европеец с женой. Жена его должна рожать. По счастью, я учел возможность такого коварства со стороны судьбы и успел приготовить на этот случай в доме для белых больных три палаты по две койки каждая. Через четверть часа больная уже устроена. Можно продолжать переезд.

Вечером я еду в последний рейс и привожу оставшихся больных, среди которых есть и психические. Ведут они себя очень спокойно. Им уже рассказали, что в новой больнице они будут жить в палатах с деревянным полом. Поэтому они думают, что переселяются во дворец. До сих пор они жили в помещениях с земляным полом, где было сыро.

Никогда не забыть мне первый вечер, проведенный в новой больнице. От всех разложенных костров, из-под всех москитников раздаются крики: «Какая славная у нас хижина, доктор, какая славная хижина!».

В первый раз с тех пор, как я живу в Африке, мои больные оказались в, человеческих условиях. Сколько я выстрадал за эти годы, когда мне приходилось втискивать их в темные и душные помещения! Всей душой благодарю я бога за то, что он послал мне такую радость. С глубоким волнением благодарю я друзей моего дела, живущих в Европе. Полагаясь на их помощь, отважился я перевести больницу на новое место и заменить бамбуковые хижины бараками из рифленого железа.

На другой день после переезда возвращается из своей поездки доктор Трене. Он не подозревает, что больница уже здесь, и собирается плыть дальше вниз по течению. Когда ему кричат об этом, он не сразу верит нашим словам, и проходит какое-то время, прежде чем он пристает к берегу.

Теперь доктор Лаутербург, доктор Трене и фрейлейн Лаутербург живут в новой больнице, в доме для больных-европейцев. Ганс Муггенштурм переселился туда еще с осени.

Все остальные, в том числе и я, первое время продолжают жить в старом докторском доме на миссионерском пункте. Тут же пока остается и кухня. Специальная лодка, которую мы зовем «Кормилица», возит еду тем, кто уже переселился на новое место.

Через три дня после нашего переезда начинается такой наплыв больных-европейцев, что мы не знаем, как их и разместить.

После того как аптека уложена, я сразу же начинаю разбирать принадлежащие нам строения старой больницы. Некоторые из них являются [238] собственностью миссионерского пункта и были предоставлены нам лишь во временное пользование. Как внимательно приходится следить, чтобы, ломая стены, негры мои не повредили брусьев и досок! Какого труда стоит вытащить из дерева гвозди и выпрямить их все, чтобы. они снова были годны к употреблению!

Полученные при разборе строений доски идут главным образом на сооружение коек, которые, как и в старой больнице, располагаются по две одна над другой. Этой работой занимается в свободные часы доктор Трене. Как человек практичный, доктор Трене придумывает такой способ скрепления досок, который позволяет их время от времени снимать, чтобы вынести из барака, вымыть и высушить.

Но прежде чем он успевает сколотить последнюю койку, ему приходится бросить молоток и возвращаться в Европу. Его отпустили к нам только на год. 18 февраля он нас покидает. Надеемся, как и он сам, что в будущем ему еще удастся вернуться в Ламбарене.

На его место 23 марта прибывает доктор Эрнст Мюндлер из Швейцарии. Вместе с ним появляется г-жа Рассел из Канады, которая приехала сюда на несколько месяцев, чтобы помочь нам.

4 мая приезжает женщина-врач из Шотландии — тоже на короткое время — помочь нам в работе. Перед этим она работала на американском миссионерском пункте в Бельгийском Конго. Она посвящает себя дизентерийным больным и больным сонной болезнью и, кроме этого, работает в лаборатории.

Г-жа Рассел очень скоро находит свое призвание. Она берет на себя руководство людьми, которые валят лес и работают на плантациях. Этим она дает возможность фрейлейн Коттман освободиться для другой работы.

Новой производительнице работ скоро удается завоевать симпатию негров, и они охотно ее слушаются. Примечательно, что из всех нас эта белая женщина пользуется самым большим авторитетом среди туземцев.

Неразлучной спутницей ее становится ручная обезьянка, которую я подарил ей, когда она к нам приехала. Каждое утро она отправляется вместе со своей хозяйкою в лес. Полазав там по деревьям, она неизменно возвращается.

Работы у нас все время столько, что нет возможности с ней справиться, и поэтому мы с благодарностью принимаем предложение некоего г-на Карла Суттера оказать нам посильную помощь. Г-н Суттер — швейцарец и перед этим торговал лесом. Вместе с г-жой Рассел он руководит работами на плантациях и в лесу. Пока не окончилось сухое время года, нам хочется очистить большой участок от леса.

По счастью, к этому времени готово уже несколько комнат нашего дома на холме, а то мы не знали бы, как и где разместить всех вновь прибывших. В самом начале лета новая кухня возле жилого дома покрыта крышей. Теперь можно готовить на новом месте. Вскоре вступают в строи курятник и хлев для коз, и можно уже перевозить туда всю нашу живность. [239]

В то время как врачи завершают внутреннее оборудование больницы, а Ганс Муггенштурм заканчивает постройку жилого дома на холме, я забиваю сваи для еще одного дома из пяти комнат, который будет стоять на склоне холма напротив больницы. Впоследствии там будут жить врачи. Дом на холме предназначается прежде всего для наших сиделок. Мало того, там есть еще палата для больных женщин-европеек, наша общая комната и столовая и к тому же еще и складские помещения. При африканском доме не строят ни склада, ни погреба. Все должно храниться в комнатах.

Помимо всех упомянутых работ надлежит еще возвести изгородь, которая должна отгородить больницу вместе с жилыми домами и садом от леса. Длина ее достигнет пятисот метров. Столбы для этой изгороди найти нетрудно. Дело в том, что здесь, в лесу, есть такие деревья, которые, будучи срублены, а потом снова посажены в землю, тут же пускают корни и продолжают расти. Так мы строим изгородь с живыми столбами. Между этими столбами натягиваем проволочную сетку. Всю эту большую работу по ограждению территории мы предпринимаем ради разведения коз, которым мы здесь занимаемся. Коз наших нельзя пускать в лес, там они неминуемо станут добычею леопардов.

Как же выглядит теперь наша новая больница? В большом бараке (двадцать два с половиной метра длины и восемь — ширины) находятся приемная и процедурная, операционная для обычных операций и еще другая — для гнойной хирургии, аптека, кладовая для хранения запасов медикаментов, кладовая для белья и перевязочного материала и лаборатория.

Окна этого помещения, равно как и окна наших жилых домов и отделения для больных-европейцев, затянуты сеткой, предохраняющей от москитов. Благодаря этому врачи могут в случае необходимости работать в этом бараке также и вечерами, не подвергая себя опасности заразиться малярией. Под крышей из рифленого железа есть, — как и в отделении для больных-европейцев и в наших жилых домах, — еще и другая дощатая крыша, чтобы в помещениях было насколько возможно прохладнее. Между дощатой крышей и крышей из рифленого железа оставлено пустое пространство, высота которого двадцать пять сантиметров. Известно, что воздух — лучший изолятор.

Перед этим бараком ближе к реке стоит небольшой домик пять с половиной метров в длину и пять в ширину. Часть этого помещения занимает прачечная, другую — перевязочная для больных с язвами стопы. Со стороны барака, в котором работают врачи и сиделки, эти помещения остаются открытыми, для того чтобы, не оставляя своей работы, мы могли наблюдать за тем, как исполняют свои обязанности прачки и лекарские помощники. [240]

Далеко растянувшийся в длину и расположенный ближе всех к реке барак предназначен главным образом для дизентерийных и психических больных.

Для изоляции дизентерийных больных сделано все необходимое. Их палаты наглухо отделены от остальных и имеют свой выход к реке. От реки же эти больные отделены изгородью, чтобы они не загрязнили в ней воду.

Для психических больных отведено восемь палат и одно открытое общее помещение. Тем, что я мог столько для них сделать, я обязан пожертвованию в пользу этих несчастнейших из несчастных моей больницы со стороны общества Гилдхаус в Лондоне в память покойного члена этого общества г-на Эмброза Померой-Крэгга.

В следующем, расположенном выше по склону холма бараке наряду с палатами для больных находятся также кладовые для хранения продуктов и посуды. Под этим построенным на сваях домом больным раздается пища.

В бараке, расположенном выше всех, размещаются семьи с детьми,. а также женщины и девушки, прибывшие сюда без родных.

В расположенном на такой же высоте, но несколько выше по течению реки бараке сосредоточены послеоперационные больные.

Во всех больничных бараках имеются комнаты для обслуживающих эти бараки лекарских помощников.

Если пациенты наши будут терпеливы как овечки и скопом войдут в свой загон, то больница сможет вместить что-нибудь около двухсот пятидесяти больных вместе с сопровождающими их лицами. Обычно же в ней находится от ста сорока до ста шестидесяти больных.

Немного выше по реке у самой воды построен сарай-навес для лодок (четырнадцать метров в длину и шесть в ширину). На воде должны оставаться только те лодки, которые все время курсируют. Остальные же лучше сохраняются, когда они на суше и под крышей.

В этом сарае отведено также место для гребцов, которые привозят к нам больных европейцев; в прежней больнице нам всегда стоило большого труда разместить их на ночлег.

* * *

После того как самые срочные работы по внутреннему оборудованию больницы закончены, доктор Лаутербург и доктор Мюндлер могут снова всецело посвятить себя больным. Насколько же легче нам работать в новой больнице, чем было в старой! Теперь у нас наконец простор, много воздуха, много света. Как благодатно действует на всех врачей то, что здесь значительно прохладнее, чем на прежнем месте!

Радость их омрачается тем, что этой весной у нас умирают двое больных тяжелою формой малярии. Один из них первое время не внушал нам никаких опасений. Чтобы освежиться, он выпил два стакана пива. На следующий же день вспыхнула лихорадка, справиться с [241] которой оказалось невозможным. Это уже второй случай, который я здесь наблюдаю: употребление пива приводит к резкому ухудшению в состоянии больного малярией, и дело кончается смертью. Чем это можно объяснить, мы до сих пор не знаем.

В то время как оба врача заняты организацией работы в новой больнице, я готовлюсь к поездке домой. Прошло уже три с половиной года с тех пор, как я покинул Европу. Сейчас все здесь настолько налажено, что я могу на какое-то время оставить больницу на попечение моих помощников и помощниц.

Один психический больной по имени Нчамби, которого мы уже выпустили из изолятора, услыхал, что я собираюсь ехать в Европу. Со слезами на глазах он приходит ко мне.

— Доктор, — говорит он, — а ты распорядился, чтобы меня не выгнали отсюда, пока ты будешь в Европе?

— Ну разумеется, Нчамби. Никто не посмеет тебя отсюда выгнать, не то ему придется иметь со мною большую палавру.

Глубоко тронутый, он пожимает мне руки. По лицу его катятся слезы.

Несколько месяцев тому назад Нчамби привезли к нам закованного в цепи. Рассудок его помрачился, и в этом состоянии он убил женщину. В изоляторе он постепенно стал приходить в себя. Теперь он настолько уже поправился, что под известным присмотром может жить на свободе и даже немного работать. Он точит топоры и ходит с г-жой Рассел в лес, где помогает валить деревья. Едва только мы замечаем признаки возбуждения, как снова водворяем его в изолятор. Он все время в страхе, что придется покинуть больницу, где ему так хорошо живется. Он знает, какая участь ждет его в деревне. Вдобавок он боится еще, как бы рассудок его снова не помрачился и он снова не совершил преступления. Как радует меня, что я могу и другим таким же страдальцам, как он, предоставить убежище на долгое время!

21 июля настает час прощания с Ламбарене. Матильда Коттман и Марта Лаутербург едут со мною. Фрейлейн Коттман едет, чтобы несколько месяцев отдохнуть после трехлетней работы. Фрейлейн Лаутербург возвращается домой, чтобы выйти замуж.

В Мысе Лопес нам приходится несколько дней ждать парохода, который должен отвезти нас в Европу. Он сел на мель в Конго, и его с трудом вызволяют. 29 июля мы отплываем. Медленно отходит наш пароход из залитой солнцем бухты. Вместе с моими верными помощницами гляжу я на исчезающий вдали берег. Я все еще никак не могу представить себе, что я уже больше не в больнице. Передо мной снова встают все нужды ее и вся работа последних трех лет. Охваченный глубоким волнением, мысленно благодарю я моих помощников и помощниц, разделявших со мной все лишения и работу, а также моих покровителей и друзей в Европе, которые доверили мне здесь дело милосердия. Чувство, овладевающее мною сейчас, это не радость от успеха, [243] которого я достиг. Я смущен. Я спрашиваю себя, чем я заслужил право совершить это дело и, совершая его, добиться успеха. И я снова и снова печалюсь, что теперь на какое-то время приходится прерывать эту работу и расставаться с Африкой, которая стала мне второй родиной.

В сознании у меня никак не укладывается, что я теперь на целые месяцы оставляю моих негров. Как нежно привязываешься к ним, несмотря на то что на них приходится затрачивать столько сил! Сколько прекрасных черт открывается в них, если только различные сумасбродства, которые совершают эти дети природы, не помешают тебе в каждом из них разглядеть человека! С какой полнотой раскрываются они перед нами, когда у нас хватает терпения и любви на то, чтобы в них вникать!

Все туманнее становится далекая полоса зелени, за которой нам все еще хочется угадать очертания Ламбарене. Тянется ли еще она вдоль горизонта? Или уже канула в море?

Теперь больше нет никаких сомнений... Мы видим одну только воду. В молчании мы все трое пожимаем друг другу руки и расходимся по своим каютам, чтобы заняться там разборкою багажа и немного приглушить этим охватившую наши сердца боль.

Комментарии

1. Так, должно быть, плясал царь Давид перед ковчегом завета. — Ковчег — обложенный золотом ящик из кедра, в котором хранились скрижали Ветхого Завета. Имеется в виду библейская легенда о том, как ликовал царь Давид, перенося ковчег завета из дома Аведдара в Иерусалим, и «скакал из всей силы пред господом» (Вторая книга Царств, гл. VI, 13 и дальше).

2. 22 февраля приезжает его преемник доктор Трене... — Трене Фредерик Альбер (р. 1901) — врач и биолог. Образование получил в Страсбургском и Парижском университетах. Долгие годы работал в больнице в Ламбарене. Впоследствии — доктор медицины, научный сотрудник Института Пастера в Париже. Автор ряда трудов по медицине и воспоминаний об Альберте Швейцере.

3. ... которое мы только что получили из Рокфеллеровского института... — Речь идет о нью-йоркском Институте медицинских исследований, основанном на средства американского промышленника Джона Дейвисона Рокфеллера (1839 — 1937).

4. Доктор Трене собирается посвятить его исследованию научный труд. — Д-р Трене не имел возможности всесторонне исследовать этот вопрос в бытность свою в Ламбарене. Он никак не мог провести все лабораторные исследования на месте. Тогда он решил, что должен отвезти открытый им вибрион в Европу. Но неизвестно было, каким способом его туда доставить. Только введя этот вибрион в кровь животного или человека, он мог рассчитывать получить его в Европе свежим и действенным. Но это явилось бы нарушением существующих правил перевоза животных через границу. Поэтому он взял с собой пузырек с содержащей вибрионы жидкостью и, перед тем как сесть на идущий в Европу пароход, сам эту жидкость выпил. Он заболел сопровождающейся лихорадкой дизентерией, но по прибытии в Страсбург в начале 1927 г. в крови у него были свежие действенные вибрионы, которые он и смог исследовать (Marshall G., Poling D. Schweitzer. New York, 1971, p. 171 — 172).

Подобным ж« образом несколько лет спустя, в феврале 1934 г., поступил и сам А. Швейцер. Американский профессор Эрнест Бьюдинг из Кливленда (штат Огайо) рассказывает о случае, имевшем место во время его работы в Париже в Институте Пастера. Группа ученых экспериментировала там над вакциной против желтой лихорадки. Вскоре после того, как в одной из парижских газет появилось сообщение об их работе, из Кольмара (Эльзас) последовал телефонный звонок: неизвестный им врач (фамилию они не расслышали) просил у них сведений о новой вакцине; он сказал, что собирается применить ее для лечения Сольных в Африке, Когда ему сообщили, что побочное действие новой вакцины еще недостаточно изучено и возможны серьезные осложнения, он ответил, что не станет, разумеется, широко пользоваться их открытием, прежде чем не испытает вакцину на самом себе. Его спросили, сколько ему лет, и, когда узнали, что около шестидесяти, стали решительным образом возражать против подобного опыта. Однако «врач из Кольмара» не стал слушать их доводы. На следующий день он приехал в Париж, и сотрудники Института Пастера увидели перед собой доктора Альберта Швейцера. Им ничего не оставалось, как уступить его требованиям, однако они настояли все же, чтобы он лег для этого на два дня в больницу при институте. По счастью, дело обошлось без осложнений, но д-р Бьюдинг вспоминал, что Швейцер был «плохим пациентом»: он сердился на них за то, что его «без надобности» уложили на больничную койку (см. Послесловие Эверета Скиллингса к американскому изданию книги: Schweitzer A. Out of my life and thought. New York, 1953, p. 195).

5. — Ты — настоящий Бисмарк... — О, это был очень храбрый француз... — Бисмарк Отто Эдуард Леопольд фон Шенхаузен (1815 — 1898) — немецкий государственный деятель. В 1871 — 1890 гг. рейхсканцлер Германской империи.

6. Но совесть не позволяет нам заносить на них топор, особенно теперь, когда мы освободили их от лиан и у деревьев этих начинается новая жизнь. — В этой связи интересно не вошедшее в книги Швейцера об Африке письмо, где он пишет о том, как важно щадить все живое и не допускать уничтожения жизни, и наряду с этим признает, что есть случаи, когда необходимость заставляет жертвовать жизнями не только растений, но и животных:

«Уже несколько дней, как голубая мгла окутала лес. Ночью низко нависшие тучи дыма сменяются мириадами огненных стрел, устремляющихся к темному горизонту. Все это оттого, что стоит сухое время года, когда приходится жертвовать густыми лесами, чтобы очистить землю для новых плантаций. Однако несмотря на сухой воздух тяжелые стволы горят медленно и так и не сгорают до конца: когда в первых числах сентября снова начинаются дожди, оказывается, что поваленные деревья сгорели только наполовину. И от этого нередко можно видеть, как ростки бананов и злаки пробиваются в трясине среди обугленных ветвей, бревен и пней.

В это время года, когда я вижу алые отблески, озаряющие вечернее небо, меня охватывает сострадание к несчастным зверям, которые гибнут при лесных пожарах. В древнем Китае сожжение лесов считалось преступлением, ибо оно несло смерть великому множеству живых существ. Здесь же оно просто необходимо для туземцев. Нет возможности ни вырубить, ни вывезти эти лесные гиганты» (Schweitzer А. Letter from Lambarene. — The Living Age, 1938, vol. CCCLV, p. 70 ff.).

(пер. А. М. Шадрина)
Текст воспроизведен по изданию: Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене. Л. Наука. 1978