ПИСЬМА ИЗ ЛАМБАРЕНЕ

Тетрадь вторая. От осени 1924 до осени 1925

* * *

16 марта, возвращаясь после двухдневной поездки на катере, я вижу на причале рядом с доктором Нессманом стройную фигуру мужчины в несколько небрежной позе кавалерийского офицера. Это наш новый врач, доктор Марк Лаутербург. [179]

Он успел уже основательно познакомиться с Африкой. На мысе Лопес, когда он перебирается с парохода на берег на маленьком, подхваченном на море каноэ с гребцами-неграми, на них налетает торнадо. По счастью, ветер дует с моря, и буря выбрасывает каноэ куда-то на берег. Багаж его был снят с парохода раньше и в полной сохранности перевезен.

Путь от Мыса Лопес до Ламбарене наш вновь прибывший доктор вместе с полутораста неграми проделывает на маленьком буксире, который тянет тяжело нагруженную утлую баржу. В пути он становится свидетелем ночной драки между неграми-пассажирами и жителями одной из деревень. Негры-пассажиры решили ночевать на суше, ибо сочли баржу, куда их запихали, местом ненадежным, а жители деревни ни за что не хотели пустить их на берег.

Доктор Лаутербург не ожидал, что больница наша так велика. Койки в бараке для послеоперационных больных к его приезду уже готовы, и он может сразу же приступить к работе. Первый, кого ему приходится оперировать, — это больной сонной болезнью с воспалением плевры, которому надо произвести резекцию ребра. Несчастного этого зовут Йезу, это дикарь из отдаленных районов У нас он уже несколько месяцев. Сонную болезнь у него мы как будто вылечили. Но сил, необходимых для того, чтобы организм справился с эмпиемой, у больного совсем не осталось. Мы любим его за кроткий нрав. Как он благодарит за супы, которые для него варят!

— Когда я поправлюсь, — говорит он, — я навсегда останусь у вас. Во время операции, которую мы делаем вместе с доктором Лаутербургом, помощника моего пугает ворвавшийся вдруг в операционную негр:

— Они хотят передушить докторских кур! — кричит он.

«Они» — это бенджаби, которые могут только ползать, и их сообщники. Я бы удивился, если бы они не использовали время, когда и врачи, и все их помощники прикованы к дому, чтобы наполнить свои кухонные горшки!

19 марта на рассвете совершенно неожиданно умирает г-н Рупин, мой пациент, пострадавший от солнечного удара. Еще накануне он обсуждал с нами планы своего возвращения домой. Хоронят его на католическом кладбище одновременно с матерью Жозефа, славной старухой.

Как тяжело писать письма, в которых я должен сообщить близким умершего у нас европейца о его последних днях и о кончине!

Из любви ко мне после трех недель, проведенных в трауре, Жозеф снова возвращается на работу, что я ставлю ему в большую заслугу.

— Доктор — раб своей работы, — говорит он, — а бедный Жозеф — раб доктора.

Одновременно с ним возвращается и плотник-негр Моненцали, у которого от сонной болезни умерла жена. Мне стоило большого труда уговорить его вернуться. Он поставил мне определенные условия. С двенадцати часов у него должен быть двухчасовой обеденный перерыв, а в половине шестого рабочий день его должен кончаться. Никаких сверхурочных часов и никакого принуждения к работе. Я не решаюсь даже написать здесь, какое жалованье мне пришлось ему положить. При всем этом [180] я должен быть доволен тем, что он ввел меня в такое искушение. Это один из лучших плотников во всей округе, и он мог бы в любую минуту найти себе более удобное и выше оплачиваемое место. Остановив свой выбор на мне, он делает это из чувства привязанности.

Рука положенного к нам по поводу укуса человеком столяра Вендакамбано хорошо зажила. Он уехал домой, якобы для того, чтобы быстро устроить свои дела и потом вернуться ко мне и отработать обещанные два месяца. Однако, как я вскоре узнаю, он собирается поступить на новое место.

В докторе Лаутербурге меня не перестает удивлять еще и то, что он в одном лице ухитряется совмещать оперирующего врача и операционную сестру. Но он мужественно справляется со своей двойной ролью. Туземцы называют его «Нчинда-Нчинда», что означает «человек, который здорово режет». Доктора Нессмана они зовут Огула, что значит «сын вождя». Под «вождем» они разумеют меня. ¹

Операций проводится последнее время много. Когда речь заходит о травматических повреждениях конечностей, Нчинда-Нчинда не сразу соглашается с заведенным мною правилом по возможности воздерживаться от ампутаций. Мы вынуждены отказываться от ампутации даже в тех случаях, когда в Европе она считалась бы делом само собой разумеющимся, ибо могла бы спасти человеку жизнь. Здесь это будет означать, что до самых отдаленных районов донесется весть, что доктор в Ламбарене отрезает людям руки и ноги, и очень многих это так напугает, что они перестанут обращаться к нам за помощью.

До сих пор мне не пришлось жалеть о моем стремлении быть доктором, оставляющим руки и ноги на своих прежних местах. Возможности этой я обязан метилвиолету. Им мы лечим каждую травму конечностей, какой бы тяжелой она ни выглядела, а тяжелыми выглядят обычно всё подобные травмы. Однако, по моим наблюдениям, действенными оказываются только влажные повязки с метилвиолетом. Сухие же или подсыхающие повязки могут, напротив, оказать вредное действие, ибо иногда бывает, что метилвиолет в самом слабом разведении покрывает часть раны коркой и образует непроницаемый слой, под которым инфекция распространяется еще больше. При фурункулах, панарициях и всех едва открытых нагноениях лечение сухими повязками с метилвиолетом может иногда привести к совсем худым последствиям. Итак, повязка с метилвиолетом должна всегда оставаться влажной, чтобы не дать этому красителю образовать сухой осадок. Только тогда средство это безопасно и действует в полной мере.

Таким образом, на рваную рану накладывают марлю, которую смачивают водным раствором метилвиолета. На этот кусок марли через определенный промежуток времени накладывают другие, смоченные в дистиллированной воде. Для большей простоты можно поверх марлевой повязки наложить плотную ткань, чтобы предотвратить испарение. Это возможно даже в тех случаях, когда имеются в сильной степени инфицированные раны, при которых наложение обыкновенной влажной повязки не [181] показано. Метилвиолет позволяет применять влажную повязку даже тогда, когда без него от этой повязки и ее действия следовало бы отказаться. В тяжелых случаях мы прибегаем также к длительному орошению раны слабым раствором метилвиолета.

Большим преимуществом метилвиолета является то, что он не оказывает раздражающего действия. Напротив, он всегда успокаивает боль. Мне это часто довелось наблюдать, особенно при ожогах, которые я также лечу влажными повязками с метилвиолетом. Как объяснить это его действие и вообще исследовано оно или нет, я не знаю.

Доктор Лаутербург поражен результатами, которых мы добиваемся консервативным лечением в тех случаях, где на первый взгляд есть все показания к ампутации. Больше всего убеждает его один случай излечения открытого инфицированного перелома голени, когда у привезенного к нам больного уже начиналась газовая флегмона.

Привычка воздерживаться от ампутаций, издавна принятая в Ламбарене, привела к тому, что теперь мы в отдельных случаях, где ампутация неизбежна, можем ее совершить, и наше доброе имя от этого не страдает. Теперь случается, что негры сами нас просят об ампутации. У одного бенджаби, который работал на лесном участке, рука попала под накатившееся бревно, и он получил тяжелое повреждение предплечья и кисти. Его соплеменники ни за что не хотели привозить его сюда и лечили своим способом — с помощью порошка из древесной коры. В результате вся рука у него превратилась в гноящуюся зловонную массу, и общее состояние больного стало внушать опасения. Мы сказали ему об этом, и вот он, вняв совету других больных, просит ампутировать ему руку. После того как у нас есть свидетели, что он этого хочет сам, мы его оперируем. Здоровый и признательный нам, хоть и с одной рукой, он возвращается к себе на лесной участок и там скажет туземцам, что врачи в Ламбарене отрезают руку или ногу только тем, кто сам их об этом просит.

В первые недели по приезде доктора Лаутербурга мы оперируем многих больных с грыжами. Часть этих операций совершает он, часть — доктор Нессман. Оперируются также больные элефантиазисом. 1 апреля мы удаляем одну такую опухоль весом в тридцать килограммов. Это мужчина из района Самкиты. Тяжелая Опухоль давно уже лишила его возможности двигаться. Она настолько велика, что больной пользуется ею как табуреткой и на ней сидит. Несмотря на то что он еще сравнительно молод, выглядит он стариком. Операция продолжается с десяти часов утра до трех часов дня. Манипулирование с этой огромной массой представляет для нас троих большие трудности. Мы действуем по методу, открытому в 1913 году доктором Узилло, при котором опухоль, как грушу, расщепляют посередине. Это облегчает поиски кровеносных сосудов и дает возможность надежным образом остановить кровотечение.

В тот день, когда мы делаем эту операцию, у меня неожиданно появляется помощник в строительных работах. Это молодой швейцарец, г-н Шатцман. Узнав о том, как я нуждаюсь в строителях, он, решив даже не списываться со мной, сел на пароход и приехал сюда, чтобы оказать [182] мне совершенно бескорыстную помощь. Будучи опытным производителем работ и плотником, он принимается за строительство дома из десяти комнат. Какое это для меня облегчение!

Однако есть и кое-какие трудности, связанные с тем, как и где поместить неожиданного гостя. Всякий непредвиденный приезд человека, даже в Африке, является серьезным событием.

Хоть мой новый помощник и собрался заново отстроить всю больницу, осуществить этот план, разумеется, не удастся. Но как только он закончит свою работу у меня, здешние торговые компании будут добиваться, чтобы он начал строить для них. В производителях работ здесь большая нужда, но нужны бывают только такие, которые, подобно г-ну Шатцману, сами могут практически выполнять эти работы и к тому же умеют ладить с туземцами. Меня начинают уже расспрашивать о приезжем и стараются выведать, когда истекает срок нашего с ним договора.

Последние дни омрачены печальным событием. Больной дизентерией, который настолько слаб, что не может стоять на ногах, убивает своего соседа, такого же несчастного, как и он сам. Ему показалось, что тот хочет отнять у него еду. У некоторых больных дизентерией до последних дней сохраняется хороший аппетит. Мы оставляем убийцу, не выказывающего ни малейшего раскаяния по поводу содеянного, безнаказанным, ибо совершенно ясно, что через каких-нибудь несколько дней он последует за своей жертвой, что вскоре и происходит.

16 апреля нас покидает чета Херманов, которые получили отпуск и едут в Европу. Долго задерживаются они на берегу, пожимая руки провожающим их неграм. Как раз когда мы въезжаем на нашем катере в главное русло реки и находимся еще на расстоянии трех километров от места причала речного парохода, тот отваливает. «Tack sa mycket» недостаточно быстроходен, чтобы его нагнать, и на нем недостаточно места, чтобы он мог захватить весь багаж, отправленный сюда раньше на каноэ. По счастью, мы находим другой, более быстроходный и вместительный катер, на котором уезжающие и догоняют пароход. Вернувшись домой, мы чувствуем себя совершенно осиротевшими.

Во второй половине апреля у нас много операций. Большое число больных по неделям дожидается, пока, до них дойдет очередь, и все это время надо кормить и их самих, и приехавших вместе с ними родных. Доктор Лаутербург имеет возможность на многих примерах убедиться, что оперировать грыжу здесь в общем значительно труднее, чем в Европе, потому что почти всякий раз наталкиваешься на распространенные сращения. Происходит это по той причине, что негры зачастую пытаются вправить грыжу сами и от этого ткани повреждаются и смещаются.

В конце апреля у нас умирают один за другим двое оперированных. Есть и другие смертные случаи среди больных, и их немало. Настроение у нас такое подавленное, что мы с трудом можем заставить себя работать.

Постройка десятикомнатного дома приостанавливается из-за того, что у нас нет досок. Бревна целыми неделями лежат без движения. Г-н Матье, [183] лесоторговец из Самкиты, подарил мне тридцать отличных брусьев твердых пород дерева в благодарность за то, что я долгое время держал у себя и лечил одного его тяжелобольного служащего-европейца. Но все эти брусья восемнадцати сантиметров толщиной, тогда как мне нужны восьмисантиметровые. Проще всего было бы распилить каждый из этих брусьев на четыре толщиной сантиметров по восемь каждый. Тогда у меня было бы сто двадцать брусьев требуемой величины, и на первое время мне этого бы хватило. Но пильщика никак не найти. Ищу его уже несколько недель. Если бы мне понадобилось двадцать пять писарей-негров, утром бы их явилось полсотни. А вот пильщиков нет совсем.

Как это верно, что культура начинается не с чтения и письма, а с ремесла! Здесь нет ни единого ремесленника, и поэтому никакого движения вперед быть не может. Негры учатся читать и писать без того, чтобы одновременно обучаться ручному труду. Эти познания дают им возможность получать места продавцов и писарей, и они сидят в помещении, одетые во все белое. Ремесла же находятся в пренебрежении.

Будь на то моя воля, я бы не стал учить ни одного негра читать и писать без того, чтобы научить его какому-нибудь ремеслу. Никакого развития интеллекта без одновременного развития способностей к ручному труду! Только так можно создать здоровую основу для прогресса. Как смешно читать, что Африка приобщилась к цивилизации тем, что до такого-то места проложили железную дорогу, что до такого-то пункта теперь можно доехать на автомобиле и что два других будет соединять воздушная линия! Всего этого еще мало. «В какой мере негры станут людьми надежными?». Вот единственное, что имеет значение. Надежными они станут под влиянием религиозных и нравственных наставлений и — овладевая ремеслами. Все остальное приобретает смысл только тогда, когда заложена эта основа.

А из всех ремесел самое важное опять-таки — ремесло пильщика. Пильщик выделывает из стволов деревьев доски и балки, которые идут на постройку жилых домов. Когда не существовало еще лесопилен, предки наши пилили брусья и доски вручную. И если негры не пойдут тем же путем, то они так и останутся дикарями, даже если тот или другой из них будет служить в канцелярии и зарабатывать деньги, чтобы выписать для своей жены из Европы шелковые чулки и туфельки на высоких каблуках. И сами они, и дети их будут по-прежнему жить в бамбуковых хижинах.

Для того чтобы распилить ствол дерева на брусья и доски, его укладывают над ямой глубиной в два метра и длиною в четыре. Берется длинная прямая пила, работают ею два пильщика, из которых один становится на ствол, а другой стоит в яме. Линия распила обозначена соответствующими чертами на верхней и нижней стороне ствола. Искусство заключается в том, чтобы пилить прямо перпендикулярно и как вверху, так и внизу не отклоняться от проведенной черты. Это требует известного навыка. Двое хорошо сработавшихся пильщиков могут за день изготовить около десяти досок или брусьев. [184]

Эта самая важная для здешних мест работа считается чересчур утомительной, и ей не придается никакого значения. Поэтому люди продолжают жить в жалких хижинах, меж тем как могли бы вместо этого построить себе дома из махагони!

Мне так и не удалось найти двоих пильщиков, которые бы распилили несколько толстых брусьев на более тонкие.

Тут мне на помощь приходит ангина. Жена одного лесоторговца, у которого, как мне известно, работают два хороших пильщика, приезжает в конце апреля к нам на лечение с тяжелой ангиной. Мужу ее ничего не остается делать, как привезти сюда обоих пильщиков и предоставить их в мое распоряжение. За несколько дней работа сделана. Теперь у меня есть сто двадцать брусьев. Новый дом можно подвести под крышу.

3 мая еду вместе с доктором Нессманом на один из северных лесных участков, где распространилась тяжелая дизентерия, повлекшая за собою множество жертв. Сначала едем семьдесят километров по воде до конца озера Азинго. Там нам приходится выйти из катера. В двух маленьких каноэ проделываем двадцать пять километров вверх по течению бурной речушки, где нас изводят мухи цеце. На лесном участке осматриваем всех рабочих, даем указания, как лечить больных с легкой формой дизентерии, а тяжелобольных забираем с собой. Это первая поездка доктора Нессмана на лесной участок.

5 мая мы снова в Ламбарене благодаря катеру, который за один день успевает сделать семьдесят километров против течения. Во время этой поездки пишу последнее письмо отцу, которое до него уже не доходит. Смерть уносит его 5 мая этого года. ²

В наше отсутствие доктор Лаутербург и фрейлейн Коттман очень озабочены состоянием одного оперированного больного с ущемлением грыжи. По счастью, он поправляется.

На следующий день после нашего возвращения доктора Лаутербурга везут на катере к больной женщине в Нгомо. Он едет вниз по течению по залитой лунным светом реке и привозит к нам свою новую пациентку. И вот однажды утром, за отсутствием елки, на крыше вновь построенного дома водружается перевитая лентами пальма. Празднуется окончание строительства. Для этого дома предусмотрена двойная крыша: одна из рифленого железа для защиты от дождя и, на двадцать сантиметров ниже ее, другая из обутов для защиты от жары. Г-н Шатцман сумел с большим изяществом решить необходимую для этой двойной крыши систему балок.

* * *

Нчинда-Нчинда все больше убеждается из опыта, что хирургия в Африке — совсем не то, что в Европе. Подравшись из-за женщины, один туземец всаживает другому в предплечье нож. Раненого привозят родные. Необходимо наложить шов на сухожилие, что наш хирург и делает по всем правилам искусства. При больных с травмой, которые не могут [185] сами готовить для себя пищу, всегда должен оставаться сопровождающий — для оказания различных услуг. Родные единогласно выделяют для этой цели одного человека, и тот принимает это как нечто само собой разумеющееся. Однако, несмотря на изящно наложенный шов, пациент этот приносит доктору Лаутербургу мало радости. Рана заживает как будто хорошо. Но больной выглядит осунувшимся. Придя на перевязку, он едва стоит на ногах, оцепенелый, лишившийся дара речи. Нчинда-Нчинда несколько озадачен течением инфекции, которая вызывает в человеке такое нарушение общего состояния, протекая без лихорадки в при нормально заживающей ране...

— Отравление, — говорю я, когда он обращает мое внимание на этот случай. Тот, кто работает здесь долго, всегда в сомнительных случаях учитывает и эту возможность. Под благовидным предлогом сопровождающему, который все это время готовил для больного пищу, находят какую-то работу в больнице. Больной получает теперь еду из рук одного из наших помощников. Медленно, очень медленно описанные явления начинают проходить.

Спустя некоторое время все приходит в ясность. Человек, которого родные оставили ухаживать за больным, и есть тот самый, с которым у него была ссора и который пырнул его ножом. Исполнение этой обязанности явилось для него своего рода наказанием. И вот он поддался искусу воспользоваться этим, чтобы избавиться от своего противника. Несмотря на то что мы не обмолвились об этом ни словом, родные нашего пациента сделались подозрительными. Для того чтобы они не убили отравителя и к уже разыгравшейся драме не прибавилась еще и вторая, мы направляем его в докторский дом и отдаем в услужение к фрейлейн Коттман, где он стирает белье и носит воду, оказывается исполнительным и делает все с охотой.

Что в Экваториальной Африке очень распространены яды, совершенно очевидно. Однажды — это было несколько месяцев тому назад — является больной в очень тяжелом состоянии и с ним его родные. У этого тоже отнялась речь. Прежде всего я думаю об общем заражении крови в результате маленькой инфицированной раны. Но сердце у него работает хорошо, а сознание по временам так удивительно проясняется, что предположение мое кажется мне сомнительным. Ввиду того что он отказывается от бананов и риса, пытаюсь поить его молоком. Но он отказывается пить молоко, которое ему подносят родные. Это наводит меня на подозрение. Пользуясь тем, что родные на минуту отлучились, даю ему молоко сам. Он его с жадностью выпивает. После этого еду и питье он начинает получать только из рук лекарских помощников... и он ест и пьет. Родным объясняют, что больной нуждается в специально приготовленных блюдах и напитках. Но спасти его все же не удается.

Помнится также, что, когда у меня лежал один европеец, состояние которого мне было трудно определить, я под каким-то предлогом отослал его слуг-негров, ибо считал, что здесь может иметь место отравление. Это вовсе не значит, что я прямо подозревал его повара и боя. Может быть [186] они просто были недостаточно бдительны, чтобы воспрепятствовать попыткам отравить больного, которые делались другими людьми.

Я не имел возможности установить, какого характера были яды, которые применялись. Обычно в таких случаях речь идет о медленно действующих ядах. Достаточно сказать, что начиная с 1913 года я в качестве противоядия несколько раз применял животный уголь в порошке. Как только у меня возникает подозрение, я сразу же начинаю давать больному животный уголь, если же его нет, то обычный древесный уголь, растворенный в воде. Всякий раз, когда я готовлю «черное лекарство», Жозеф бросает на меня многозначительные взгляды. Может быть, у нас здесь уже достаточно врачей, для того чтобы один из нас мог найти время для изучения всех этих ядов.

Приходится также считаться и с непроизвольными отравлениями. В числе корней, коры деревьев и листьев, которые негры употребляют в качестве средств от иных болезней, некоторые обладают свойством сильно раздражать почки, другие же вредно действуют на сердце. При больших дозах они могут оказаться опасными для жизни больного. Сколько болезней почек, перед которыми наша медицина бессильна, имеют причиной своей применение таких вот зелий! Если пульс больного ненормально замедлен, то приходится допустить, что пациент принимал семена кустов строфанта, которые растут здесь в большом количестве. Бывают также вызванные отравлением припадки буйства.

Европейцев, которые позволяют себя лечить туземными зельями и бывают за это жестоко наказаны, не так уже мало, как можно было думать.

V. Лето 1925

Как раз тогда, когда мы заполнили все палаты белыми больными, приходит запрос, не сможет ли один из нас приехать на мыс Лопес. Тамошний врач сильно поранил себе руку, и рана нагноилась. Поэтому он не может обеспечить надлежащий уход за находящейся у него европейкой, которая скоро должна разрешиться от бремени. 13 мая доктор Лаутербург едет туда на речном пароходе. Дама эта, как и следовало ожидать, заставляет его набраться терпения на целый месяц. В течение всего этого времени он лечит там больных, как белых, так и негров.

14 мая приезжает итальянец, некий синьор Более, который в районе лагун к югу от мыса Лопес пострадал от когтей леопарда. Ранив зверя выстрелом, он пошел за ним по кровавому следу, который привел его в маленькую, заросшую тростником котловину. В ту минуту, когда он был настолько близко от леопарда, что мог еще раз выстрелить, его заметили негры, которых он, преследуя зверя, оставил далеко позади. Громкие крики, которыми они хотели предупредить своего господина, разъярили леопарда, тот обернулся и кинулся на итальянца раньше, чем последний успел в него выстрелить. Итальянец подался назад и пытался защититься [187] прикладом, но упал, и хищник впился ему в плечо, прежде чем подоспели негры с копьями, — они-то и убили зверя.

Только через десять дней после случившегося итальянец попадает ко мне. Плечо его сильно повреждено, да и общее состояние дает повод к серьезным опасениям. Но после того, как рана достаточно раскрыта, метилвиолет и на этот раз делает свое дело.

Йезу, больной сонной болезнью бенджаби, которого мы оперируем по поводу воспаления грудореберной плевры, при смерти. Мы очень опечалены тем, что нет никакой возможности его спасти. Очень переживаем мы и смерть другого бенджаби по имени Ндунде. Он пробыл здесь долго и плакал всякий раз, когда кто-нибудь умирал и покойника выносили из больницы. К сожалению, смертных случаев у нас последнее время очень много. Не раз случается, что за один день умирают трое. Это происходит оттого, что многих наших пациентов привозят сюда уже умирающими.

Рытье могил, с которым у нас прежде было сопряжено столько трудностей, из-за того что негры не соглашались за него браться, сейчас уже больше не причиняет нам никаких волнений. Мы заключили по этому поводу договор с Домиником. За каждую вырытую могилу он получает от нас определенный подарок. При этом в его обязанность входит найти четверых необходимых для этого мужчин и руководить их работой. Они же и выносят покойника. После погребения все они получают подарки и двойную порцию еды. Кроме того, в этот день они бывают освобождены от всякой другой работы.

Но добиться того, чтобы наши больные пришли отдать умершему последний долг, мы не можем. Кладбище для них настолько неприятное место, что их невозможно заставить туда пойти.

А как хорошо на этом кладбище, со всех сторон окруженном девственным лесом! Великолепные пальмы клонят на него свою тень. Кроме пения птиц, ни один звук не проникает в это уединение.

Сколачивать для умерших туземцев гробы мы не можем. У нас нет для этого ни досок, ни столяров. Поэтому мы заворачиваем покойника в холстину, а потом кладем в плетенку из пальмовых веток. И такой вот зеленый гроб куда красивее сколоченного из досок.

В конце мая у нас еще один смертный случай среди белых пациентов. Это служащий одной из лесоторговых компаний, которого к нам привозят уже в коматозном состоянии.

В мае готовы обе крыши нашего нового дома. Если бы не г-н Шатцман, мы бы долго еще не могли закончить эту работу. Пол, дощатые стены и двери плотник-негр может сделать в крайнем случае и один... если только у нас будет для этого лес.

Самая крупная торговая компания района Огове предлагает г-ну Шатцману возглавить все свое строительство. Следуя моему совету, он решает согласиться на это соблазнительное и интересное предложение. Но он с гораздо большей охотой построил бы мне целую больницу.

В начале июня раненный леопардом итальянец чувствует себя уже настолько хорошо, что может вернуться в Мыс Лопес, где его ждут дела. [188]

Сопровождаю его туда, чтобы некоторое время самому отдохнуть у моря. За весь этот год я не отдыхал ни одного дня.

Но не очень-то мне там приходится отдыхать. Нчинда-Нчинда так хорошо зарекомендовал нас в Мысе Лопес, что больные непрерывно меня осаждают. Особенно много работы доставляет мне стоящий на якоре пароход, на котором вспыхнула эпидемия дизентерии. Вызвана она грязной водой, которую люди пили во время стоянки в одной из южных гаваней.

Меж тем у нас умирает один больной элефантиазисом с сильно разросшейся опухолью, которую мы должны были оперировать. Погибает он от воспаления легких. Начало сухого сезона года — пора пневмоний.

Смертельным исходом заканчивается также случай столбняка. Вообще же столбняк здесь большая редкость.

С большим удовлетворением встречают доктора Нессман и Лаутербург просьбу одной укушенной рыбой негритянки, которая прибывает сюда с тяжелой флегмоной плеча. Она сама их просит об ампутации. Приехала она из того района, где оперированный нами бенджаби усердно уговаривает больных соглашаться на ампутацию. Она тоже поправляется.

У белой пациентки, прибывшей к нам из района Нгомо по поводу лихорадки и головных болей, оба врача обнаруживают сонную болезнь. К моменту моего возвращения больная начинает уже чувствовать себя лучше.

В то же время в больнице у нас находится еще одна белая женщина, которая должна разрешиться от бремени; родится мальчик, и она уезжает с ним домой.

Европейка, у которой я несколько месяцев назад принимал роды, приезжает из глубины страны с ребенком; у нее душевное заболевание, сопровождает ее муж. По счастью, палаты в новом доме уже готовы, и я могу держать ее у себя до ее отъезда в Европу. Это очень тяжелый случай.

* * *

К концу июня число больных дизентерией растет неимоверно. Не знаем уже, куда их и класть. Известно, что существуют два вида дизентерии: амёбная, которая бывает только на юге, и бациллярная, которая распространена повсеместно.

Возбудители амёбной дизентерии — амёбы, одноклеточные существа, которые находятся в толстой кишке и впиваются в ее стенки, вызывая этим кровоточащие язвы. Средством против свежей амёбной дизентерии является эметин, вещество, получаемое из коры ипекакуаны; он в употреблении с 1912 года. В течение многих дней подряд под кожу вводится от восьми до десяти сантиграммов эметина в водном растворе. После длительного перерыва проводится второй курс лечения. Для того чтобы вылечить больного, нужно по меньшей мере два грамма этого необычайно дорогого лекарства. В хронических случаях ятрен действует еще лучше, чем эметин. [189]

Против бациллярной дизентерии, которая вызывается бактериями, у нас нет такого действенного средства. Пробуем все, что есть, но без достаточно ободряющих результатов.

Оба вида дизентерии иногда встречаются вместе. Прежде здесь господствовала по преимуществу амёбная дизентерия. Сейчас же нам зачастую приходится иметь дело со смешанной формой, особенно распространенной среди тех, что прибывают к нам с лесных участков.

Сколько сил приходится тратить на больных, которые не могут уже двигаться и пачкают все, на чем они сидят и лежат! Немало среди них и таких, которых приходится кормить, потому что они настолько обессилели, что не могут поднести ложку ко рту. Ухаживать за этими несчастными бывает особенно трудно оттого, что туземцы ни в чем нам не помогают. Они не хотят иметь дела ни с какой мерзостью и грязью. Поэтому нам приходится все делать самим. Если удается найти какого-нибудь негра, который соглашается нам помогать, мы щедро его одариваем и всячески поощряем.

Очень озабочены тем, как помешать распространению дизентерии в больнице. Достаточно ведь выпить воду или съесть пищу, загрязненные испражнениями больного дизентерией, как человек заболевает этой болезнью. Достаточно вымыть руки в загрязненной воде или запачкать их загрязненной землей и потом поднести палец ко рту — и человек может заразиться дизентерией. То же может случиться и с тем, кто будет мыть нечистой водой кухонную посуду.

Поэтому надо быть очень внимательным и следить, чтобы больные дизентерией ничего не загрязняли и не контактировали с другими больными. Их надо было бы изолировать в специальных бараках. Но таких у меня нет. Нет у меня даже и места, где их можно было бы строить. Единственное, что я могу сделать, — это отделить в существующих бараках дизентерийных больных дощатою переборкой. Но долго держать их в этом помещении, куда почти не проникают солнечные лучи, невозможно. Стоит же мне только выпустить их на солнце, как они самым бессовестным образом пачкают все на своем пути. Тут не помогают никакие запреты, и нет возможности ни за чем уследить. Если бы я только мог иметь для них отдельное помещение за оградой!

Напрасно просим мы наших больных принимать все меры предосторожности. Употреблять для питья им велено только воду из источника. Но до источника свыше ста шагов, а до реки только двадцать. И вот, вместо того чтобы ходить за водой к источнику, они черпают ее из реки. Всем другим больным запрещено готовить себе пищу вместе с дизентерийными. Однако на запреты эти никто не обращает внимания, и все остальные едят из посуды, в которую эти больные залезали своими грязными пальцами.

Один бенджаби, находящийся у нас на лечении по поводу язвы стопы, отыскал среди дизентерийных больных своего земляка, и теперь они и спят, и едят вместе. Его вызывают и предупреждают об опасности, которой он себя подвергает. Но вечером он снова оказывается в помещение [190] для дизентерийных больных. Его снова выдворяют оттуда, но он снова находит способ туда проникнуть.

— Ты что же, умереть захотел? — спрашивает его доктор Нессман.

— Лучше быть вместе с братом и умереть, чем не видеть брата, — гласит ответ. Тоска по близким оказывается сильнее, чем страх смерти. Разумеется, дизентерия его не щадит, и он становится ее новой жертвой.

* * *

Теперь, когда мы работаем втроем и у нас есть время чаще прибегать к помощи микроскопа, нам удается установить, что случаев анкилостомидоза здесь гораздо больше, чем можно было думать. Известно, что внимание к себе эта болезнь в первый раз привлекла тогда, когда при прокладке Сен-Готардского туннеля у многих рабочих развилось тяжелое малокровие. ³ Причиной его оказались обнаруженные в тонкой кишке маленькие червячки длиной около сантиметра. Вслед за тем было установлено, что болезнь эта развивается у тех, кто работает в сырости и имеет дело с землей, не подвергавшейся воздействию холода, как то бывает при постройке туннелей, работе в шахтах и в жарких краях.

Примечателен тот путь, которым распространяется инфекция. Личинка, из которой развивается червячок, живет в воде или в сырой земле. Но в тело человека она проникает не с водой, которую он пьет, а лишь через кожу. Сначала она оседает в легких, после чего перебирается в тонкую кишку, где из нее и развивается червячок. Уберечься от этой болезни нельзя. Заразиться ею можно, моя руки в совершенно чистой на вид воде.

Инфекция, занесенная в организм вызывающим анкилостомидоз паразитом, проявляет себя кишечными расстройствами, возрастающей слабостью и малокровием. Больной непрестанно теряет кровь от повреждений, которые вызывают гнездящиеся в слизистой оболочке кишечника черви.

Поэтому всякий раз, когда наш пациент, будь то белый или негр, жалуется на малокровие и слабость, надо удостовериться, не является ли он носителем этих паразитов. С этой целью испражнения его исследуются под микроскопом на яйца этих глист. Яйца эти находят обычно в большом количестве. Сами же глисты обнаруживаются значительно реже.

Как мы бываем довольны, когда удается определить, что у больного анкилостомидоз! Это означает, что со злом сравнительно нетрудно бороться. Назначаются повторные дозы тимола или четыреххлористого угля, которые убивают глист, и больной начинает чувствовать себя хорошо. К тому же эти лекарства не так уж дороги.

Однако лечение это требует осторожности. Больной, принимающий тимол, должен в течение всего курса воздерживаться от употребления алкоголя и жиров, ибо то и другое растворяет тимол. Тимол — это яд. Но так как он не растворяется в воде, он проходит по кишечнику, не [191] всасываясь. Будучи же растворен в алкоголе или эфире, он всасывается и тем самым проявляет свои вредные свойства. Поэтому каждого больного, подвергающегося этому лечению, мы изолируем на два или три дня и строго за ним наблюдаем. Даже в отношении европейцев я никогда не могу быть уверенным, что, предоставленные самим себе, они будут соблюдать все необходимые предосторожности. У одного из них по этой причине развилась большая сердечная слабость. По счастью, следуя своим правилам, я не спускал с него глаз и мог своевременно принять меры.

Что же касается четыреххлористого угля, то здесь опасность заключается в том, что средство это не очищено и содержит в себе следы сероуглерода.

* * *

Наше и без того подавленное настроение, вызванное распространением дизентерии, становится еще хуже от известий о сильном голоде, начавшемся выше по течению реки. Особенно свирепствует он в районах, граничащих с Камеруном, пересеченных караванной дорогой Нджоле — Бу — Макоку. Конечной причиной, вызвавшей столь тяжелый голод, явились дожди, прошедшие в сухой сезон 1924 года. Они помешали срубленному лесу подсохнуть, и его нельзя было сжечь. Принято, чтобы плодовые культуры сажали только там, где весь лес сожжен. Участок освобождается тем самым от остатков растительности, а образовавшаяся зола удобряет почву. Когда же из-за дождя сделать это оказывается невозможным, то туземцы просто ничего не сажают, не думая о том, какие это будет иметь последствия. Так это было в районах, о которых идет речь, так случилось потом и у нас. В нашем районе, даже тогда, когда дожди прекратились, лес ни разу не вырубали.

Но надо сказать, что разведение новых плантаций отнюдь не становится невозможным из-за дождей, оно лишь до крайности затрудняется. Вместо того чтобы сжигать сучья и кустарник, приходится складывать все в кучи, для того чтобы на освободившемся месте между пнями и этими кучами сажать те или иные культуры. Оттого, что это не было сделано, сейчас на этих местах не растет вообще никаких плодовых деревьев.

В нашем районе голод не так ощутим, потому что, пользуясь судоходного частью Огове, можно снабжать этот край рисом, привозимым из Европы и Индии. Но в глубине страны, куда его на сотни километров приходится доставлять с помощью носильщиков, он только в очень малой степени может служить подспорьем к питанию. Поэтому голод там ощущается особенно остро, в то время как здесь он еще более или менее терпим. Если бы в самом начале голода своевременно посадили маис, самого худшего можно было бы избежать. Маис здесь созревает отлично и на четвертый месяц дает уже плоды. Но как только начала ощущаться нехватка продуктов, туземцы поели маис, оставленный для посадки. В довершение всего жители самых голодных районов ринулись в те [192] места, где положение было лучше, и разграбили там плантации. От этого стали бедствовать и другие районы. Теперь ни у кого уже не хватает мужества что-нибудь сажать. Все равно ведь плантации станут добычею мародеров. И вот люди в деревнях сидят сложа руки и ждут своей участи.

Этот недостаток энергии и неуменье приспособиться к тяжелым условиям типичны для туземцев Экваториальной Африки и заставляют жалеть их. Допустим, что у них нет никакой растительной пищи. Но в лесу и на равнинах можно настрелять дичи. Два десятка вооруженных ножами и копьями мужчин могли бы окружить стадо кабанов и убить хотя бы одного зверя. Кабаны здесь далеко не так опасны, как в Европе. Однако голодающие негры не решаются на это: они сидят у себя в хижинах и ждут смерти — просто потому, что настал голод. К ним никак не применимы слова: «Голод в мир гонит», — а скорее уж: «От голода руки опускаются».

Мне рассказывают, что у одного европейца есть здесь охотник-негр, который, пользуясь его ружьем, настреливает обычно немало дичи. Когда начался голод, то, вместо того чтобы с еще большим рвением ходить на охоту, негр этот вместе с другими сидит на корточках у себя в хижине, чтобы так же, как и они, умереть с голоду. А меж тем предоставленное в его распоряжение ружье могло бы его спасти. Считается, что основное питание — это бананы и маниок. А раз это так, то, значит, без них жить нельзя. Загипнотизированные этим суждением, сотни и сотни людей сами обрекают себя на смерть.

* * *

В конце июля обновляю лиственную кровлю моего дома, где образовалось великое множество больших и маленьких дыр, сквозь которые проникают солнце и дождь. Необходимые для этого три тысячи обутов мы уже привезли за последние месяцы. Это заслуга доктора Нессмана, у которого есть способность еще красноречивее, чем я, убеждать своих пациентов, что по излечении они должны заплатить больнице эту дань.

Но где же найти тридцать человек, нужных для того, чтобы исполнить все кровельные работы? В больнице у нас последнее время лежат одни только тяжелобольные и полные инвалиды. И вот однажды в воскресенье решаюсь отправиться попытать счастье в деревни, расположенные по ту сторону реки. Найду ли я там людей? Я почти не надеюсь на. это, ибо сейчас такое время, когда все мужчины работают на лесных участках. Но тут по случаю какой-то серьезной палавры они возвратились в деревню. Нахожу их под большим деревом, где они слушают речь адвоката-негра. Иду меж ними от кучки к кучке и уговариваю иных из них сразу же, с понедельника, приехать ко мне помочь покрыть крышу. Продолжая путь, наталкиваюсь на гребцов г-на Роховяцкого, которые сидят в большом унынии. Оказывается, сегодня ночью, в то время как они были на пути к Ламбарене, гиппопотам опрокинул их [193] лодку. Случись это не возле песчаного берега, а где-нибудь в другом месте, все бы они неминуемо потонули, ибо прибыли они сюда из отдаленных районов и плавать никто из них не умеет. Люди эти преисполнены такого страха перед водой и гиппопотамами, что мне не стоит большого труда убедить их провести день или два в полной безопасности у меня на крыше и к тому же заработать там подарок. Когда лодка их опрокинулась, они лишились всего, что у них было.

Таким образом, в понедельник на крыше у меня уже идет работа, и за несколько дней она покрыта. После этого мы вытаскиваем на берег наши каноэ, чтобы починить их и просмолить. Все эти работы необходимо успеть проделать до окончания сухого сезона.

«Каждый день теперь стоит трех», — говорит брат Сильван из католической миссии, который так щедро снабжает нас овощами со своего огорода. У нас нет места, чтобы завести свой огород, да пока что нет и времени, чтобы сажать овощи. К сожалению, снабжать нас овощами, бобами и капустой брат Сильван сможет всего лишь какие-то несколько недель. На огороде урожай бывает только во время сухого сезона. В дождливое время года приходится его забрасывать, ибо ни овощи, ни капуста не выносят большой влажной жары.

В начале августа доктор Нессман едет на три недели отдохнуть на мыс Лопес. Он отплывает на маленьком речном пароходике. На всех стоянках нашего доктора приветствуют его бывшие пациенты, а новые хотят воспользоваться его услугами. На мысе Лопес он отправляется к норвежским китобоям, которые в это время года занимаются здесь своим промыслом. Именно теперь киты направляются из южных морей к экватору, чтобы спастись от холода. В южном полушарии сейчас зима. Южный ветер приносит нам прохладу.

На этих днях к нам прибывает из глубины страны больной элефантиазисом мужчина с большой опухолью, которую он просит оперировать. Типпой — так его зовут — проплелся с ней пятьсот километров. Идти он может только маленькими шажками. Кое-где ему пришлось пробираться по голодным районам.

Человек, которого мы избавляем от такой огромной опухоли, по возвращении повергает свою деревню в ужас. Видя, что он помолодел и идет теперь легким шагом, его односельчане решают, что это не он, а его дух, и все от него убегают. Он нам рассказывает об этом сам, когда привозит в подарок козу и новых пациентов, которых нам надлежит оперировать. Но надо сказать, что не все больные слоновой болезнью, которых мы избавляем от страданий, отвечают нам благодарностью. Одного из них Доминик ловит, когда тот в воскресный день собирается удрать, прихватив с собой москитник и одеяло.

В начале сентября к нам приезжает еще один европеец с начинающейся сонной болезнью. Это исключительно интересный случай, ибо пациент всего три с половиной недели как находится в стране и до этого не был нигде в колониях. Поэтому совершенно очевидно, что заразился он совсем недавно. Но выглядит он уже совершенно осунувшимся. [194]

На лице у него выражение страдания, характерное для прогрессирующей сонной болезни. Столь стремительного развития болезни мне еще не доводилось видеть. После трехнедельного лечения он чувствует себя так, как будто вновь родился на свет.

Такое граничащее с чудом выздоровление придает нам мужество продолжать наши усилия. Оно нам необходимо. Непрерывно растущее число случаев дизентерии все больше затрудняет нашу работу. Все мы измучены и пали духом. Тщетно стараемся мы остановить распространение инфекции. Уже немало людей, прибывших к нам с другими заболеваниями, заразились дизентерией. Иных из них не удается спасти. Та же участь постигает и оперированных больных, которые были уже на пороге выздоровления. С каким страхом справляемся мы каждое утро в бараке для оперированных больных, нет ли среди них новых случаев дизентерии! Когда к нам с открытым сердцем прибывает новый больной, чтобы вверить свою жизнь нашему скальпелю, мне становится не по себе. Не станет ли и он жертвой дизентерии?

Напрасно стараемся мы прибегать к полицейским мерам, чтобы заставить всех следовать нашим строгим предписаниям. Дикари до такой степени к ним глухи, что все наши отчаянные усилия ни к чему не приводят. Как-то раз вечером вижу, как одна женщина наполняет бутыль водою из речки, где она больше всего загрязнена. Это жена одного из оперированных больных, которая отправилась за питьевой водой для своего мужа. Она ждала, пока станет совсем темно, чтобы пробраться в запретное место. Идти к источнику для нее чересчур далеко.

Хуже всего то, что больные начали теперь скрывать от нас заражение дизентерией. Они не хотят привлекать к себе наше внимание и допустить, чтобы мы в чем-то стесняли их свободу. Другие же больные не только не выдают их, но, напротив, помогают им оставаться неузнанными. Выясняется, что у одного только что оперированного больного дизентерия. Она у него была уже раньше, но он скрыл ее от нас, ибо знал, что тех, кто болен дизентерией, мы не оперируем.

От всей дополнительной работы, которой требуют от нас дизентерийные больные, наши сотрудники окончательно выбились из сил. Поразительно, что лекарские помощники продолжают еще что-то делать. Работать с такими раздраженными врачами, как мы, не очень-то весело.

Разумеется, бенджаби пользуются тем, что на нашу долю выпало сейчас так много работы и всевозможных забот, чтобы проявить себя с худшей стороны.

Однажды, доведенный до отчаяния теми же бенджаби, которые снова набрали себе грязной воды для питья, я валюсь в приемной на стул и восклицаю:

— Какой же я все-таки дурак, что взялся лечить этих дикарей! На это Жозеф спокойно замечает:

— Да, на земле ты действительно большой дурак, а на небе — нет.

Он любит изрекать такие сентенции. Лучше бы он более внимательно [195] делал все, что требуется, для того чтобы дизентерия не могла распространяться.

В это трудное время меня покидает Минкёе, новый лекарский помощник, который первое время помогал мне еще в постройке и оборудовании барака для больных. Он находит, что это занятие унижает его достоинство. К тому же люди убедили его, что такому способному юноше нечего прозябать здесь подручным и помощником у доктора. И вот он решает начать посещать «Высшую школу», которая открывается в ноябре на нашем миссионерском пункте. А для того чтобы быть в состоянии воспринять всю премудрость наук, он должен сначала дать себе полный отдых. Поэтому он оставляет меня уже сейчас, когда у нас поверх головы всяких дел, когда нам необходимо закончить всю самую спешную работу до того, как наступит сезон дождей. Он норовит приобщиться к интеллигенции, а мне в это время приходится снова заниматься добыванием кругляков из твердого дерева и бамбуковых жердей и по целым дням работать вместо него топором и пилой.

Несмотря на то что меня глубоко огорчает его уход, я сохраняю о нем хорошее воспоминание. Работал он добросовестно и сумел отблагодарить меня за то, что я сделал для него, когда он был болен.

Негр-столяр продолжает трудиться. Помещение для аптечного склада готово, и в нем уже устроены полки. Теперь можно распаковать все наши многочисленные ящики с медикаментами. В комнате Жозефа недостает только дверей и полок.

Пора уже посылать новые заказы. Может пройти полгода, пока все прибудет. К тому же последнее время цены настолько возрастают, что я правильно делаю, стараясь как можно скорее и на возможно более долгий срок обеспечить себя всем необходимым. Для этого я сейчас покупаю большое количество рифленого железа. Со временем я хочу покрыть все больничные строения наместо обутов рифленым железом. Лиственные кровли каждые три года приходится обновлять и все время думать об их починке. За несколько лет это обходится не дешевле, чем рифленое железо, и сверх того приходится еще тратить много сил на добывание обутов. Сколько часов пришлось провести доктору Нессману в переговорах по поводу обутов для кровли нашего жилого дома! Скольких гребцов нам приходилось кормить и одаривать, чтобы доставить весь этот материал!

В середине сентября идут уже первые дожди. Теперь строительные материалы надо хранить под навесом. Так как у нас в больнице почти нет работоспособных мужчин, я сам с двумя помощниками таскаю брусья и доски. Вдруг на глаза мне попадается одетый в белое негр; он сидит около больного, навестить которого он приехал.

— Послушай-ка, друг, — обращаюсь я к нему, — не поможешь ли ты нам немножко?

— Я человек интеллигентный и брусьев не ношу, — отвечает он.

— Тебе повезло, — говорю я, — мне бы тоже вот хотелось быть человеком интеллигентным, да что-то не удается. [196]

VI. Осень 1925

К одному бедствию — дизентерии — присоединяется еще и другое — голод. Фактически он был уже с начала лета. Но благодаря подвозу риса он не так ощущался. Теперь подвоз этот прекратился, и голод тут же вступает в свои права.

Уже за последние месяцы риса привозили мало. Но думалось, что это явление временное. Начиная с середины сентября положение сделалось настолько серьезным, что все иллюзии рассеялись.

В этом пагубном недостатке риса повинны многие обстоятельства. Прежде всего, местные торговцы не придали надлежащего значения недороду бананов и маниока — а его нельзя было избежать, ибо последний год ни того, ни другого не сажали, — и не завезли необходимого количества риса. Во-вторых, пароход, который вез тысячи тонн риса для западноафриканского побережья, потерпел крушение, и весь груз отсырел и погиб. Другие суда, также груженные рисом, как сообщалось, из-за неблагоприятной погоды потеряли много времени при разгрузке на плохих африканских рейдах. Вместо того чтобы уже быть здесь, они прибудут лишь через несколько недель. Поэтому образовавшийся сейчас большой недостаток риса не удастся покрыть и за месяцы. Начавшаяся паника и бешено возросший спрос на этот драгоценный продукт усугубляют и без того тяжелое положение.

Хуже всего приходится мелким лесоторговцам, которые регулярно снабжались рисом раз в месяц и которые узнали об этом бедствии на своих далеких участках только тогда, когда оно их постигло.

Питанием наши больные пока что обеспечены. В июне и в июле, как только появились первые признаки нехватки риса и когда ожидалось повышение цен, мы создали на всякий случай неприкосновенный запас в две тысячи пятьсот килограммов. Мы отважились на такую крупную закупку, положившись на наших верных европейских друзей. Если бы не помещения, появившиеся у нас в связи с постройкой нового дома, мне было бы совершенно негде держать у себя такое количество мешков с рисом. Без нашего катера я не мог бы с такой быстротой перевезти весь этот запас. Как только рис был куплен, надо было тут же за ним посылать. Иначе была опасность, что его продадут потом в другое место. С нашим запасом, которому все вокруг завидуют, мы, может быть, еще кое-как продержимся. Стоит мне заслышать вдали гудок парохода или маленького пароходика, как я тут же выезжаю на катере в главный рукав реки, где расположены фактории, чтобы не быть обделенным при распределении риса. Ах, как часто случается, что пароход привозит все что угодно, только не рис!

Наш недостаточно пополняемый запас начинает понемногу уже истощаться. Число находящихся у нас и получающих питание больных из месяца в месяц растет, постепенно оно достигло ста двадцати человек и продолжает расти. К этому надо еще добавить наш персонал. Нам нужно иметь от шестидесяти до восьмидесяти килограммов риса в день, [197] если не больше. Бананы вообще достать невозможно. Нередко случается, что обеспечены мы бываем только на несколько дней. Однако в последнюю минуту мне всегда удается раздобыть какое-то количество риса. Больше всего мне в этом помогает наш катер.

Не могу даже думать о том, что будет с больницей, когда запасы наши окончательно истощатся. Многие больные живут на расстоянии ста или полутораста километров отсюда, если не дальше. Я не вижу никакой возможности развезти их по родным деревням. И в обычное-то время мне бывает трудно отправить окончивших курс лечения больных так быстро, как мне бы того хотелось. Многие из них остаются дли нас обузой, и нам приходится еще дней восемь-десять кормить их, пока не отыщется каноэ или катер, направляющиеся в сторону их деревни. Да и сами они не особенно спешат с нами расстаться. В глубине страны свирепствует голод.

На лесных участках дела идут плохо. На большей части их работа приостановлена. Бенджаби бродят по лесу и собирают ягоды, грибы, коренья, дикий мед, пальмовые орехи и ананасы, чтобы не умереть с голоду. Ананасы произрастают здесь в диком виде. Иногда случается, что скитающиеся по лесу попадают на заброшенную маниоковую плантацию, где можно еще бывает раскопать какие-то клубни. В конце ноября манговые деревья приносят плоды. Их можно увидеть всюду, где некогда были деревни. В декабре созревает уже посаженный в первых числах сентября маис. На бананы же до февраля рассчитывать не приходится.

Радостно бывает видеть, как лесоторговцы помогают друг другу. Многие из них, которым удалось раздобыть несколько мешков риса, делятся ими с соседом, несмотря на то что он является их конкурентом. Сам я делюсь своими запасами с самкитскою миссией, двумя лесоторговцами, с которыми я поддерживаю дружеские отношения, и одной английской факторией.

Немало риса погибает, когда переворачиваются каноэ. Маленькие пароходики, которые прежде привозили лесоторговцам рис, теперь больше не курсируют из-за недостатка грузов и нерегулярного их поступления. Поэтому приходится посылать издалека в Ламбарене лодки и из-за этого попадать в зависимость от превратностей погоды и легкомыслия гребцов.

До чего же истощены больные, прибывающие к нам теперь: от них остались только кожа да кости! Дизентерия продолжает распространяться. Как и следовало ожидать, прибывают отравившиеся грибами. К нашему удивлению, узнаем, что дикий мед тоже может оказаться опасным. С различных лесных участков к нам поступают во множестве больные с тяжелыми отравлениями, и есть даже случаи внезапной смерти. Отравления эти нельзя приписать грибам, потому что прибывшие их не ели. И тем не менее это несомненно пищевые отравления, ибо заболевают обычно те, что бродили по лесу, ища себе пропитания. Один лесоторговец разъясняет нам их причину. Он утверждает, что на его лесном участке все эти загадочные больные ели дикий мед. Наводим [198] по этому поводу справки, и выясняется, что речь идет о меде, вырабатываемом особого рода мелкими пчелами, которые живут в дуплах деревьев, где по большей части гнездится также особый вид муравьев. Мед этот вреден, потому что он содержит в себе муравьиную кислоту. Последняя может вызвать тяжелые заболевания почек. Туземцам мед этот приносит особенный вред, потому что они потребляют его в очень больших количествах и вместе с ним проглатывают соты и всю грязь, которая попадает туда из муравейника. Двоих больных с отравлением медом, прибывших к нам с этого лесного участка, можно спасти, потому что этот мед они ели очень недолго. Воспаление почек у них проходит.

К сожалению, у нас слишком мало времени, чтобы как следует заняться этим интересным вопросом. Мы всемерно стараемся оповестить всех живущих в этом районе, что не надо есть дурной мед, который на вид гораздо темнее обычного дикого меда. Послушается ли нас хоть один бенджаби?

* * *

В середине октября к нам прибывает вторая сиделка, фрейлейн Эмма Хаускнехт. ⁴ Перед тем как приехать сюда, она была учительницей в Эльзасе. Я знаю ее уже давно. Еще несколько лет тому назад она предложила мне свою помощь. Новая сиделка берет на себя заботы о хозяйстве и уход за белыми больными. Таким образом, фрейлейн Коттман полностью освобождается для работы в больнице.

Насколько нам спокойней теперь оттого, что там все время находится кто-то, кто может не спускать глаз с больных и неусыпно следить за, порядком! Сами мы иногда по целым дням не выходим из лаборатории и аптеки. Теперь есть кому смотреть за тем, чтобы дизентерийные больные получали свой суп и чтобы постели их были чисты. Есть кому следить за тем, чтобы у больных было все, что им нужно. Обо всех палаврах, которые возникают в больнице, тут же сообщают фрейлейн Коттман, и она их разрешает. Регулярно проверяет она распределение пищевых рационов — дело, в котором прежде слишком уж часто приходилось полагаться на Доминика. Она заботится о том, чтобы под грудами вяленой рыбы постоянно горел огонь, чтобы рыба эта не испортилась и до нее не добрались черви. По утрам она раздает необходимые для текущих работ лопаты, топоры, секачи. По вечерам она все получает обратно и пересчитывает. В ее же ведении находятся и наши каноэ. Она хранит у себя все белье и перевязочные материалы и подбирает прачек. В дни операций она становится операционной сестрой.

Постепенное наведение порядка в нашем больничном хозяйстве могло бы с новой силой воодушевить нас на работу, если бы последствия нехватки места, дизентерии и голода не были столь безысходными. Изо дня в день положение ухудшается. Дизентерия продолжает распространяться по больнице. Почти каждый день находишь какого-нибудь больного, который ею только что заразился. К тому же прибывают еще и новые пациенты. На днях мы за одно утро приняли шесть человек. [199]

Помимо моей воли, мысли мои принимают такое течение, которому не следовало бы поддаваться и тем не менее приходится. На перемещение больницы, которому я с момента возвращения противлюсь, меня теперь толкают другие, новые обстоятельства. Уже несколько месяцев как я всеми силами стараюсь не думать о том, что места, которого в прежней больнице хватало для сорока больных, никак не может теперь хватить для ста двадцати!

Из-за недостатка места я не могу так, как следовало бы, изолировать дизентерийных больных от других моих пациентов. По тем же причинам я не могу создать необходимых условий несчастным психическим больным. Помещение, которым я для них располагаю, — темная каморка без окон — окружена палатами, где лежат другие больные. Изолированной же палаты, светлой и солнечной, у меня для них нет. Буйных больных я не могу держать у себя долго, потому что для других моих пациентов их присутствие непереносимо. Поэтому мне приходится оставлять их связанными в их деревнях, где они обречены на мучения и нередко на смерть, тогда как в больнице, где есть уход, они, может быть, могли бы еще поправиться. О том, какие это мне причиняет страдания, я ни разу даже не заикался никому из моих помощников. Если бы у меня было больше места для строительства, то я мог бы поселить психических больных на значительном расстоянии от других и исполнить по отношению к ним свой долг.

К тому, что у нас для обследования и лечения больных меньше помещений, чем следовало бы, и что они слишком тесны, как мои помощники, так и я сам относимся спокойно и ничего не требуем. Однако то обстоятельство, что нам приходится иметь на излечении сто двадцать больных вместо сорока и что работает не один врач, а трое, нельзя упускать из виду. Прежде всего нам не хватает места для многочисленных перевязок, делать которые приходится ежедневно. Мы вынуждены совершать их на открытом воздухе, что причиняет большие неудобства как самим больным, так и совершающему эти перевязки персоналу и противоречит всем правилам медицины. У нас нет помещения для гнойной хирургии, нет его и для бактериологических исследований, и для работы с микроскопом! В нашем распоряжении лишь две квадратные комнаты по шестнадцати метров каждая и еще два совсем маленьких помещения, из которых одно служит аптекой, другое же — одновременно лабораторией и стерилизационной. В комнате, где мы осматриваем больных, Жозеф делает вливания, двое негров перематывают бинты, а двое других моют пузырьки и бутылки. Толкотня и давка там, как на ярмарке. Напрасно стараемся мы не думать о том, как пагубно эти обстоятельства отражаются на нашей работе и сколько нам приходится тратить напрасно и сил, и нервной энергии.

Даже если бы не было эпидемии дизентерии, этот недостаток места в бараках нам тягостен. Мы не имеем возможности изолировать умирающих. Нет у нас и морга. Мертвые остаются вместе с живыми до тех пор, пока их не унесут на кладбище. [200]

Негде мне разместить и персонал. За исключением Жозефа и повара Алоиса, все ютятся по углам и чуланам. Для того чтобы удержать помогающих мне в работе туземцев, обещаю им, что они будут жить в человеческих условиях. Но когда я исполню это обещание, неясно мне самому. Если бы я мог обеспечить этих людей хорошим жильем, то, несмотря на все трудности, мне бы все же удалось сделать из них лекарских помощников, недостаток которых так мешает нашей работе.

Пожарная опасность в нашей больнице настолько велика, что никак нельзя закрывать на нее глаза. Наши больничные бараки и вообще все наши строения настолько тесно придвинуты друг к другу, что достаточно одному из них вспыхнуть, как погибнут все остальные и не будет возможности их спасти.

Так вправе ли я быть в обиде на дизентерию за то, что она столь немилосердно напоминает мне, что у меня не хватает территории, чтобы строить, а помещения недостаточны для больных?

Голод же в свою очередь напоминает мне о нездоровом и опасном положении, которое создалось из-за того, что моя больница не имеет собственного участка земли, где можно было бы вырастить плодовые культуры и тем самым обеспечить больных продуктами питания. Если бы в самом начале лета, когда появились уже первые предвестья голода, я мог засадить какой-то участок земли маисом, то сейчас я имел бы возможность подкармливать им моих больных.

В больнице у меня всегда есть двадцать-тридцать человек, которые могут выполнять легкие полевые работы. Прежде всего, это родственники моих больных, которые их сюда привезли. Почему они должны сидеть сложа руки? Если участием в полевых работах они окупят стоимость своего содержания здесь и — хотя бы частично — содержания самих больных, то это и справедливо, и уместно. Затем, это легкие больные и выздоравливающие, которым также не может повредить небольшая работа. Больные с язвами стопы, когда идет грануляция, обычно уже чувствуют себя достаточно хорошо, чтобы несколько часов поработать. Таким образом, в больнице у меня пропадает немало рабочей силы из-за того, что рядом нет земельного участка.

До сих пор это не имело для нас такого большого значения. При сорока больных эта рабочая сила гораздо меньше для нас значила, чем сейчас, когда больных сто двадцать и даже больше. Да и сама мысль завести возле больницы плантацию нисколько не соблазняла нас, потому что мы могли еще как-то доставать бананы и маниок. Теперь же, когда свирепствует голод и становится все очевиднее, что бедствие это неискоренимо, положение совершенно иное. Для того чтобы просуществовать, больница должна по крайней мере какую-то часть необходимых для питания продуктов производить сама. Нам уже больше не приходится полагаться на привозной рис. Это обходится слишком дорого. Да и отнюдь не безопасно для больных постоянно питаться одним рисом: в этом мы могли достаточно убедиться на собственном опыте. Больные просто не в силах перенести рацион, состоящий исключительно из риса. Немало [201] есть таких, которые прибывают к нам, уже пострадав от такого питания. К тому же из чисто медицинских соображений больным необходимо давать маис и бананы.

При каждом удобном случае разъясняю своим пациентам, что имею право принимать дары от моих заморских друзей, которые и содержат нашу больницу, только при условии, что здешние туземцы со своей стороны сделают все от них зависящее, чтобы оказать ей помощь продуктами или своим трудом. Этот принцип мы со всей настойчивостью осуществляем. Людям благоразумным мы его разъясняем, другим же просто ставим условием. Мы хотим, чтобы перед субсидирующими нас друзьями совесть наша была чиста. Нужды больницы, вопреки ожиданиям разросшейся и вдаль, и вширь, велики. Мы можем позволить себе только самые необходимые траты. Жители окрестных деревень и наши больные должны оказывать нам всемерную помощь.

Если бы возле больницы была плантация, те из больных, кому нечем оплатить свое содержание и лечение, получили бы возможность что-то заработать и скопить деньги, на которые они могли бы потом купить рис. И вот в октябре у меня созревает решение перенести больницу на новый, более обширный участок, который бы целиком принадлежал ей, и сделать это елико возможно скорее. У меня уже есть рифленое железо для крыш. Оно должно было пойти на покрытие бараков старой больницы. Теперь я употреблю его на постройку новых. В рабочей силе у меня недостатка не будет. Имея рис, всегда можно найти рабочих. Какими покорными стали теперь мои пациенты по сравнению с тем, чем были раньше! Они уже больше не уклоняются от работы, а, напротив, предлагают свои услуги, ибо те, что трудятся, получают большую порцию еды по сравнению с другими.

Растущая дороговизна также оказывает на все немалое влияние. Если вопрос о переводе больницы на новое место можно считать решенным, то откладывать больше нельзя. То, что будет строиться через три месяца, обойдется уже значительно дороже, чем построенное сейчас. Поэтому надо либо немедленно взяться за работу, либо отказаться от этой мысли. О принятом мною решении я не говорю никому ни слова. Один езжу я на то место, которое представляется мне единственно приемлемым для осуществления моих планов. Оно находится в трех километрах отсюда выше по течению, на ровном берегу и как раз там, где Огове разделяется на два рукава. Там когда-то были большие деревни. Там жил сам Нкомбе — «король-солнце»: в Африке тоже были свои короли-солнца! ⁵ Земля была раньше кое-где засажена. Выросший на ней лес сравнительно молод, и поэтому корчевать пни будет не так уже трудно. Везде, где прежде были хижины и плантации, теперь растут масличные пальмы. Широкая долина близ реки — очень удобное место для больницы. Отлогие холмы над нею как будто специально созданы для того, чтобы мы построили на них наши жилые дома.

Сколько раз я прежде бывал на этом месте! Г-н Морель обратил на него мое внимание еще тогда, когда я приехал в Африку первый раз. [202]

На другой же день после моего возвращения я посетил его снова и жалел о том, что не могу построить здесь новую больницу, вместо того чтобы обосновываться на развалинах старой. Теперь я приезжаю туда еще раз: дизентерия и голод вынуждают меня остановить мой выбор именно на нем.

К моему ходатайству разрешить мне приобрести эту землю комендант округа относится весьма сочувственно. Соблюдение необходимых при этом формальностей потребовало бы нескольких месяцев. Но ввиду особых обстоятельств и отсутствия возражений с чьей-либо стороны, участок этот сразу же предоставляют мне во временное пользование. Я получаю около семнадцати гектаров леса и кустарника как своего рода «концессию». Это означает, что земля останется собственностью государства, но предоставляется мне для строительства и разведения плантаций. Все, что будет на ней построено и посажено, становится моей собственностью. Все остальное будет принадлежать государству. Другого способа приобретения земли здесь, в колонии, нет.

Вернувшись от коменданта округа, я созываю врачей и сиделок и посвящаю их в свои планы. Вначале они не могут прийти в себя от изумления. Потом оно сменяется ликованием. Уговаривать их не приходится. Они уже давно, как и я, убеждены в необходимости переезда на новое место. Не можем только себе представить, как со всем этим справимся. В изумлении взирают на нас негры. К такой бурной жестикуляции и шумным разговорам между нами они не привыкли.

А я думаю о той жертве, которую во имя перемещения больницы должны будут принести моя жена и маленькая дочь. Они ждут, что в конце зимы я к ним вернусь. Теперь же в Европу я смогу попасть не раньше начала следующей зимы. Строительство требует моего присутствия. ⁶ Для закладки больницы строителям нужен мой опыт. Когда бараки будут уже подведены под крышу, руководство внутренними работами могут взять на себя другие.

* * *

То, что новая больница окажется значительно больше, чем я первоначально думал, и то, что необходимо считаться с наличием дизентерии и голода, — это факты, перед которыми я должен смириться. Единодушное и горячее одобрение моего замысла моими помощниками, которые так верны мне и так хорошо меня понимают, — залог того, что я поступаю правильно.

Нам предстоит тяжелая работа. Если бы только наши европейские друзья могли знать, что мы исполняем ее с радостью, как это и нужно, как того требует дело! Если бы они могли также знать, как глубоко мы признательны им за то, что они так поняли наши нужды, и за всю ту помощь, которую они так трогательно нам оказали! ⁷

Исполненные доверия к ним, набираемся мы сейчас мужества и решаемся предпринять все необходимое для того, чтобы по-настоящему победить в этой несчастной стране страдание и горе.

Комментарии

1. Под «вождем» они разумеют меня. — У Швейцера были и другие прозвища, которыми его наделяло туземное население. Любопытно, что одним из них в пору, когда он усиленно занимался строительством больничных бараков, было «min-gong» — «рифленое железо». Из других прозвищ характерно «misopo» — «большой живот»: так местные жители называли обычно человека, особенно в их глазах значительного. Было и еще одно прозвище — «слоновье ухо»; о котором Швейцер не без юмора говорил, что оно его «воодушевляет». Имелось в виду, что это человек, который «все слышит» (Joy С., Arnold M. The Africa of Albert Schweitzer. New York, 1948).

2. Во время этой поездки пишу последнее письмо отцу, которое до него уже не доходит. Смерть уносит его 5 мая этого года. — Отец Альберта Швейцера, Людвиг (Луи) Теофил Швейцер (1841 — 1925) — пастор в Гюнсбахе; был также собирателем эльзасского фольклора.

V

3. ...при прокладке Сен-Готардского туннеля у многих рабочих развилось тяжелое малокровие. — Сен-Готардский туннель — туннель длиною около 15 км в Лепонтинских Альпах в Швейцарии, по которому проходит железнодорожная линия Цюрих — Милан; прорыт в 1872 — 1880 гг. Итальянский паразитолог Эдуарде Перрончито, изучая причины распространенной среди строителей туннеля анемии, установил, что заболевание это было связано с наличием паразитов в кишечнике.

VI

4. В середине октября к нам прибывает вторая сиделка, фрейлейн Эмма Хаус-кнехт. — Хаускнехт Эмма (1894 — 1956) — ближайшая помощница Швейцера. Проработала в Ламбарене 30 лет. Собрала в глубине страны примечательную коллекцию предметов прикладного искусства Габона, которую завещала Шарлю Мишелю, страсбургскому другу Швейцера, много помогавшему работе больницы в Ламбарене. В настоящее время стоит вопрос о передаче этой коллекции одному из эльзасских музеев. Внезапная болезнь вынудила Эмму Хаускнехт вернуться в Европу, где после операции она вскоре умерла. Прах ее был перевезен в Ламбарене и там похоронен.

5. Там жил сам Нкомбе — «король-солнце»: в Африке тоже были свои короли солнца! — На холме этом, носившем название Адолинанго («взирающий на народы»), была резиденция короля галоа Нкомбе (? — 1874), правившего этой областью в середине XIX в. «Королем-солнцем» в придворных и близких к ним кругах называли французского короля Людовика XIV (1638 — 1715; самостоятельно правил с 1661 г.).

Хотя в обеих книгах Швейцера об Африке почти не содержится упоминаний о прошлом Ламбарене и ее окрестностей, известно, что он тщательно изучал всю имевшуюся в его распоряжении литературу. Уже после того, как были написаны обе эти книги, Швейцер читал автобиографию Альфреда Алоизиуса Хорна (настоящая фамилия Смит; Trader Horn; being the life and work of A.A. Horn. New York, 1927). Автор ее увлекательно и очень живо Описывает своп поездки по Африке, и в частности по Габону, в глубины которого его уводила полная приключении и опасностей жизнь. Он сменил множество профессий, торговал каучуком и слоновыми бивнями, был поставщиком горилл для зоологических садов и музеев, золотоискателем, каменщиком и т.п. В старости жил в Иоганнесбурге (ЮАР), где торговал самодельными проволочными изделиями. Журналистка Этельреда Льюис, с которой он случайно повстречался, заинтересовалась его рассказами и уговорила его написать историю своей жизни; рукопись, которую он приносил ей частями, она дополняла точными записями своих разговоров с ним. В итоге получилась книга, имевшая большой успех. Предисловие к ней написал Джон Голсуорси, познакомившийся в 1927 г. и с автором ее, и с издавшей его записи Э. Льюис.

Хорн прибыл в Африку вместе с английскими купцами Хеттоном и Куксоном, у которых служил. Он описывает радушный прием и покровительство, которые они встретили у короля Нкомбе. Дом Хорна стоял как раз на холме, о котором идет речь, — до 1884 г., когда Хорн отправился в свою последнюю поездку по Огове.

Швейцер посвятил Хорну свой первый очерк в книге «Afrikanische Geschichten» (1938). Говоря о рассказах Хорна, он отмечал отдельные неточности их и сопоставлял с устными рассказами местных жителей и сохранившимися служебными отчетами (Marshall G., Poling D. Schweitzer. New York, 1971, p. 170 — 171).

А вот что рассказывал сам Швейцер габонцам о короле Нкомбе: «Там, где сейчас стоит больница, жил и царствовал король галоа; туземцы считали его величайшим из людей. Они сравнивали его с солнцем и называли «король-солнце». А это был глупый и дурной человек с жестоким сердцем. Скольких своих подданных он замучил насмерть, чтобы насладиться их страданиями и стонами» (Grabs R. Albert Schweitzer. Dienst am Menschen. Halle (Saale), 1962, S. 148).

6. А я думаю о той жертве, которую во имя перемещения больницы должны будут принести моя жена и маленькая дочь... Строительство требует моего присутствия. — Для Швейцера работа всю жизнь была на первом месте, и он никогда себя не щадил, умея подчинить ей все остальное. И семье его приходилось с этим считаться.

Отвечая на вопросы прожившего некоторое время в Ламбарене Нормана Казинса, автора двух книг о Швейцере, и оглядываясь на прожитую жизнь, жена его сказала: «Мне так тяжело чувствовать себя такой беспомощной; я должна была бы трудиться вместе с доктором. Это непостижимый человек. Я убеждена, что сейчас он работает еще напряженнее, чем двадцать лет назад. А двадцать лет назад я боялась, что он убьет себя работой. Он всегда говорит, что у него есть хороший рецепт для людей, которым за шестьдесят, если они плохо себя чувствуют: напряженная и еще более напряженная работа (hard work and more hard work). Как вы имели возможность убедиться, рецепту этому он следует сам» (Cousins N. Dr. Schweitzer of Lambarene. New York, 1960, p. 94).

А вот свидетельство одной из его сотрудниц, с которой его связывали занятия музыкой и подготовка к концертам, г-жи Эшли (Ashley): «С ним бывало всегда очень легко, когда он был вашим гостем. Но когда вам приходилось работать с ним, человек этот превращался в настоящего тирана. Не зная усталости сам, он был способен довести своих помощников до полного изнеможения. Помню, как при том, что он всегда умел владеть собой и не показывать своих чувств, он был и поражен, и смущен, когда я ему об этом сказала» (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 324).

Случалось, что непримиримая требовательность Швейцера к своим помощникам по работе в Ламбарене, проистекавшая от чувства большой ответственности за дело и от сознания того, что то или иное решение продумано им до конца и изменить ничего нельзя, ставила его ближайших сотрудников в трудное положение. От них требовалось полное подчинение, и нередко они только впоследствии узнавали, почему им надлежало поступать так, а не иначе. Об этом, например, рассказывал д-р Марк Лаутербург (Ibid., p. 341).

Швейцер мог иногда быть резок и с больными, если они нарушили режим или не выполнили порученную им работу. Он мог даже на них прикрикнуть. Но это не вызывало в них раздражения. Норман Казинс приводит слова одного из таких больных (прокаженного): «Мы на него не сердимся. Да разве это возможно? Может ли человек сердиться на родного отца, когда тот говорит ему, что надо делать» (Cousins N. Dr. Schweitzer of Lambarene, p. 94). [377]

7. Если бы они могли также знать, как глубоко мы признательны им за то что они так поняли наши нужды, и за всю ту помощь, которую они так трогательно нам оказали! — Чувство благодарности и убежденность, что надо успеть его выразить проходит через всю жизнь Швейцера наряду с чувством долга перед людьми. Когда в 1919 г. после перенесенной им второй операции он лежал в Страсбургской клинике, он стал думать о том, что больной обязан выздоровлением своим не только врачу, который его лечил, но и всему персоналу больницы, больше того — также и тем, кто эту больницу учредил и построил, «многим теням умерших» (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 284). А вот что он пишет о благодарности в своих воспоминаниях: «Всякий раз, когда я оглядываюсь на пору моей юности, меня преследует мысль о том, скольким людям я обязан за все, что они мне дали, за все, чем они были для меня в жизни. Но тут же меня начинает мучить раскаяние — я думаю о том, сколь ничтожной была та доля благодарности, которую я успел высказать им в те далекие годы. Сколько этих людей ушло из жизни, так и не узнав, как много значило для меня сотворенное ими добро или оказанное мне снисхождение! Потрясенный, не раз шептал я на могилах слова, которые уста мои должны были обратить к живым» (Schweitzer A. Aus meiner Kindheit und Jugendzeit. — Ausgewaеhlte Werke, Bd 1. Berlin, 1971, S. 303).

Текст воспроизведен по изданию: Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене. Л. Наука. 1978